Проклятие тамплиеров

Глава первая. Лувр

Гнев на меня, мой друг, отринь!

И ты, Христос, прости! Аминь.

Смешав романский и латынь,

В моленье не встаю с колен.

Я Радость знал, любил я Бой,

Но – с ними разлучен судьбой —

Взыскуя мира, пред Тобой,

Как грешник, я стою согбен.

Я весельчак был и не трус,

Но с Богом заключив союз,

Хочу тяжелый сбросить груз

В преддверье близких перемен.

Граф Пуатевинский

Внук Людовика Святого, король Франции Филипп IV, прозванный Красивым, был действительно очень хорош собой. Это признавали все. И мужчины, и женщины; и придворные, и простолюдины; и дети, и старики. Был на свете только один человек, недовольный его внешностью – это он сам. Вряд ли кто-либо из окружающих его мог догадаться об этом. Скорее наоборот. Окружающие были убеждены, что Его Величество без ума от себя. В пользу такого умозаключения говорило хотя бы то, что в своих покоях он «содержал» целую коллекцию зеркал. Их там были десятки. От самых древних и примитивных, представляющих собой простые полированные, бронзовые диски, добытые первокрестоносцами из захоронений Набатейских царей, до последних достижений в зеркальном деле, закупленных по баснословным ценам в мастерской венецианского мастера Гвидо Нуччи.

Да, Филипп Красивый любил смотреться в зеркала. И те, кому удавалось застать его за этим занятием, ошибались, думая, что в этот момент, он наслаждается зрелищем своих белокурых, слегка отливающих золотом, локонов, благородными очертаниями носа, линией бровей, застывших в непреднамеренно изящном изгибе. И особенно затаенным, гипнотизирующим сиянием ярко-голубых глаз. Глубокую и тайную муку испытывал французский монарх во время этих сеансов. При всем желании он бы не смог подобрать слова для того, чтобы изъяснить это непонятное чувство. Ощущение своего бессилия перед этой загадкой заставляло мучиться еще сильнее. Говоря грубо, Филипп не был похож ни на одного из своих предков. Речь тут идет не о примитивном портретном сходстве. В королевском роду хватало белокурых и голубоглазых. На взгляд постороннего оснований для этих невнятных мучений не было, и тем не менее иногда Филипп Красивый очень остро ощущал, что он как бы не вполне Капетинг. Что ему было до мнения окружающих, до чьей-то хулы или одобрения, если душа его незаметно корчилась на медленном огне неутомимого сомнения. У него появилось подозрение, что на каком-то повороте родовой судьбы потомков Гуго Капета, к кровному дереву подмешалась некая неведомая струя. Может быть, небесная, может быть, инфернальная. Никто бы не смог разубедить его в этом. Даже если бы он хотел с кем-то поделиться своими сомнениями.

– Не-е-е-т, – шептал он, приближая прекрасное лицо к зеркальной поверхности, – я все-таки Капетинг.

Когда он отдалялся от холодного стекла, на нем оставалось бледное пятно дыхания, оно таяло с быстротою обретенной уверенности. И возле следующего зеркала он вновь начинал мучиться от подозрения, что он не равен самому себе.

Так он проводил целые часы, переходя от одного зеркала к другому. Раздражаясь, отчаиваясь, воспаряя, тоскуя, но так и не находя способа объяснить, хотя бы себе самому, что же такое он видит – не видит там, в глубине зеркального мира.

Разумеется, во всем этом скрытом безумии не было ничего, что могло бы происходить от пошлых подозрений, что его мать или какая-то из более древних родительниц совершила некое прелюбодеяние и тем самым пустила в крону родового древа обезьяну измены. Тут могла идти речь о вещах, неизмеримо более тонких, абсолютно даже не житейских.

Надобно заметить, что это направление чувствований было особенно удивительно именно в этом Капетинге. Ибо не было в начале неблагословенного для сияющей Франции четырнадцатого века человека, более прагматического и земного, большего стяжателя и скупца. Его жадность была общеизвестна, она была многочисленна и изобретательна; она была неутомима, неусыпна и беспощадна. Эту сторону своей натуры прекрасный обликом король Филипп не считал нужным скрывать. Он даже бравировал ею. И, только в своей зеркальной галерее преображался. Не внешне, конечно. Те, кто считал, что хорошо знает своего короля, видит его насквозь, улыбались про себя, а иногда и открыто сообщая, что «Его Величество опять поднялся к своим зеркалам». Конечно, они были уверены, что эти отражательные устройства он завел тоже из жадности, дабы с их помощью бесплатно и бесконечно умножать свою драгоценную красоту.

Дольше всего король задержался у большого, вертикально вытянутого зеркала с ажурным бронзовым бордюром, на котором была изображена знаменитая античная сцена: псы Артемиды разрывают неосторожного Актеона[1]. Сюжет этот свидетельствовал о том, что зеркало это является позднейшим произведением, еще каких-нибудь сто лет назад любой мастер, рискнувший использовать его, живо оказался бы в подвалах инквизиции, если не на костре.

Почему-то именно этому зеркалу Его Величество доверял больше всего. И присматривался к его намекам особенно внимательно и долго. И вот когда его разговор с глубинами Зазеркалья дошел до самого интересного места, за спиной Филиппа раздался неопределенный, но деликатно изданный звук. Венценосный красавец обернулся и выражение его лица было таково, что тот, кто его побеспокоил (а это был первый королевский камергер Юг де Бувиль), содрогнулся. Он более, чем кто-либо другой, знал, что не стоит беспокоить короля, когда он предается своему оригинальному безумию. Но уж больно важным было известие, которое он принес.

– В чем дело, де Бувиль?! – ледяным тоном спросил Филипп Красивый.

– Париж… – начал говорить первый камергер, но у него перехватило горло.

На лице короля появилось ехидно-выжидающее выражение. Надо признать, что он был не только красив, не только жаден, но и мелочно тщеславен. Ему нравилось, когда он мог одним своим видом произвести на человека сильное впечатление.

– Так что же Париж, мой милый де Бувиль?

Господин первый камергер, коротконогий, краснощекий толстячок, почувствовал, что не сможет справиться с поднятой темой, и решил передоверить ее человеку более собранному. Он повел пухлой ладонью вправо и произнес привычным, церемониальным тоном:

– Рыцарь Гийом де Ногаре.

И мгновенно из-за тяжелой темно-зеленой портьеры, расшитой серебряными шнурами, появился сухощавый, невысокий, лет сорока человек, в простом черном кафтане. Он едва заметно прихрамывал, но было ощущение, что он каким-то непонятным образом черпает самоуверенность в этом физическом недостатке. Он сразу же объявил:

– Париж продолжает бунтовать, Ваше Величество.

Об облике господина де Ногаре имеет смысл сказать еще несколько слов, тем более что король погружен в недовольное молчание. Итак, удлиненное, худое лицо, запавшие и как бы слетка слезящиеся глаза. Слегка, но неприятным образом искривленный нос. Особенно подвижные, жаждущие деятельности пальцы рук. Одна из них, вероятно, правая, была знаменита тем, что дала публичную и болезненную пощечину Папе Бонифацию VIII. Одним словом, Гийом де Ногаре производил впечатление хитрого, уклончивого, абсолютно беспринципного и совершенно безжалостного человека. И, что характерно, таким он и был на самом деле.

– Бунтует? – наконец удивленно поднялась королевская бровь. – Но господин коадъютор обещал мне, что в течение сегодняшнего дня он рассеет шайки этой черни.

Де Ногаре развел руками, подчеркивая этим, что не он давал это обещание.

– Судя по всему, Ваше Величество, дело обстоит даже хуже, чем вчера. Улицы Блан-Манто и Бретони полностью во власти мятежной толпы. Высланные туда господином де Мариньи балеарские лучники смяты, прижаты к ограде монастыря Сент-Мэрри и, надо полагать, перерезаны.

– А что де Брэ?

– Он был еще на рассвете послан с двумя сотнями конных латников в предместье, откуда все и началось. Там, на пустыре между деревнями Куртиль, Клиянкур и Монмартр, он, по слухам, наткнулся на огромную толпу… Ваши подданные изобретательны, Ваше Величество. Они придумали насаживать косы торчком на древко и у них в руках оказывается очень опасное, хотя и неказистое на вид оружие.

– Так что же капитан? – прервал эти ненужные рассуждения король.

Хранитель печати снова развел руками.

– Судя по тому, что от него до сих пор нет никаких сведений, то…

Филипп Красивый засунул ладони за широкий кожаный пояс и слегка прищурил глаза, глядя в пространство между рыцарем и камергером. Он размышлял.

Де Ногаре между тем продолжал говорить:

– Замечены два довольно больших пожара в торговых кварталах Ситэ. Горят шорные и башмачные ряды, огонь подбирается к Набережной Ювелиров. Клубы дыма видны и в районе Сен-Жермен д'Оксеруа. По Сене час назад проплыл плот. На нем было четыре виселицы.

Король, резко вернувшись из области своих размышлений, впился взглядом в рыцаря.

– Виселицы?

– Да, – неохотно ответил тот, и его искривленный нос искривился еще больше. – Они поймали четырех ваших сержантов, Ваше Величество…

Можно было ожидать взрыва королевского негодования, так казалось и де Ногаре, и первому камергеру, но Его Величество остался внешне спокоен. Он даже сменил тему разговора:

– А что это за непрерывный звон? – спросил он, и присутствующие прислушались. В наступившей тишине, лишь слегка нарушаемой потрескиванием свечного пламени, обнаружился едва различимый звенящий фон. Звук шел из-за стен дворца.

– Это звонят колокола, – осмелился заметить де Бувиль.

– Да, – подтвердил канцлер, – все колокольни города, и Сен-Мартен, и Сент-Мэрри, и Сен-Жермен д'Оксеруа, и Сент-Эсташ и даже колокола собора Парижской Богоматери гремят с самого утра.

Его Величество криво усмехнулся.

– Но ведь это весь Париж.

Сглотнув слюну и поглубже вдохнув воздух, канцлер выговорил страшную правду:

– Да, Ваше Величество, весь Париж восстал против вас.

И снова, против ожиданий, Филипп не выказал явного неудовольствия. Медленно подошел к резному деревянному креслу с высокой спинкой и спокойно уселся в него.

Приближенные переглянулись. Честно говоря, им казалось, что ситуация требует несколько иного поведения.

– И что же вы мне посоветуете, господа? – спокойно спросил король, краем глаза кося в небольшое круглое зеркало в дальнем углу галереи. В нем отражался его медальный профиль и изящно изогнутый золотой локон.

Де Ногаре опять протяжно втянул воздух, его шумное передвижение в недрах искривленного носа наводило на размышление о некоем лабиринте.

– Мы считаем, Ваше Величество, вам совершенно необходимо покинуть Лувр.

– Вы думаете, они могут добраться и сюда?

– Боюсь, Ваше Величество, это неизбежно. Боюсь, что именно Ваша персона является их заветной целью, – де Ногаре говорил сущую правду. Это было для него столь непривычным делом, что он искренне страдал.

– Так что же им, в конце концов, нужно, Ногаре?!

– Они голодают. И считают, как это не дико, что голодают по Вашей вине. Эта мысль втемяшилась им в голову и разубедить их нет никакой возможности.

– Да, Ваше Величество, – тихо подтвердил первый камергер.

– И я, и господин коадъютор, и архиепископ, мы предпринимали все возможные меры… мы даже угрожали, что применим войска. Но дело в том, что, Ваше Величество, человек, которому угрожает смерть от голода, перестает бояться смерти от железа.

Во время этой сбивчивой речи де Ногаре Его Величество продолжал незаметно заигрывать со своим отражением. Наконец он добился от него того, чего, видимо, хотел и, не удержавшись, произнес вслух очень решительно и громко:

– Нет, я все-таки Капетинг!

Ни рыцарь, ни первый камергер не уловили никакой связи между этим заявлением и всем, что говорилось до этого, но сочли своим долгом бурно и хором поддержать своего короля:

– Да, Ваше Величество, да!

Филипп резко встал из своего кресла и спросил:

– Что принцессы?

– Как и было велено вами еще вчера, отправлены в Понтуаз. Они сейчас в полнейшей безопасности, – заверил канцлер.

Король огляделся.

– Обиднее всего, господа, что эти скоты все здесь разгромят.

Де Ногаре в третий раз за время своего визита развел руками. Потом счел нужным добавить, памятуя об особенностях характера своего монарха.

– Все деньги и драгоценности также отправлены в Понтуаз. И в Тампль.

Его Величество невольно покосился в сторону своего приближенного, и во взгляде его была рассеянность, смешанная с неодобрением. Де Ногаре подумал, что рано ему считать, будто он постиг, хотя бы в малой степени, душу своего господина.

– Все ли у вас готово, Ногаре для того, чтобы я мог оставить Лувр?

– Да, Ваше Величество. Нам нужно спуститься к Сене. Мною укрыта в зарослях ивняка хорошая, устойчивая барка. На ней шестеро рыцарей в тамплиерских плащах. По реке сейчас плавает много лодок с этими… с чернью. Они не посмеют приблизиться, увидев белые плащи.

Филипп саркастически усмехнулся.

– Так значит, Тампль, в отличие от Лувра, неприкосновенен?

И рыцарь и первый камергер решили счесть этот вопрос риторическим.

Продолжая хранить на своем прекрасном лице глубокомысленную ухмылку, король подошел к самому большому зеркалу, встроенному в стену, тому самому, что было обрамлено античным сюжетом, и сказал, взяв за пасть самого яростного пса из тех, что преследовали несчастного Актеона.

– Помогите мне, господа. Сейчас я вам открою одну из дворцовых тайн.

И де Ногаре, и де Бувиль, разумеется, отлично знали, что за этим зеркалом скрывается потайной ход, но не подали виду. Они подошли ближе и надавили на те части бронзового бордюра, что были указаны им королем. Филипп тоже догадывался, что его придворные знают об устройстве дворца чуть больше, чем ему хотелось бы, но как человек умный понимал – с этим ничего нельзя поделать и был удовлетворен тем, что они хотя бы старательно поддерживают его игру в таинственность. Впрочем, не в этих психологических деталях было сейчас дело. Нужно было уносить ноги.

С тяжелым металлическим скрипом зеркало сделало поворот вдоль своей вертикальной оси, давая возможность беглецам вдохнуть запахи, скопившиеся за его спиной. Пахнуло хорошо настоянной сыростью, выдержанной плесенью, благородной гнилью.

– За мной, господа, – почти весело оказал Филипп, подталкивая в зазеркалье первого камергера и де Ногаре.

Глава вторая. Тампль

Как те, кто горем сражен,

К жестокой боли хранят

Бесчувствие, рот их сжат,

Исторгнуть не в силах стон. —

Так я безгласен стою,

Хоть слезы мне сердце жгут,

И скорби этих минут

Еще не осознаю.

Рассудок ли поврежден,

Чары ли сердце томят,

Но только найду наряд

Равный ему, ибо он

Втягивал в сферу свою

Честь, спрятанную под спуд,

Словно магнит – сталь из груд

Хлама: и вот вопию!

Фолькет Марсельский

Было уже совсем темно, когда Филипп Красивый вместе со своими спутниками выбрался на поверхность. Выбрался и замер. Виною королевскому оцепенению было открывшееся его глазам зрелище. В первый момент ему показалось, что это горит Сена. По ее поверхности сновали в хаотическом беспорядке десятки лодок, плотов, барок. Все они были до краев забиты беснующимися, орущими людьми, в руках у большинства были полыхающие факелы или просто горящие ветки. И на все это медленно сыпались хлопья крупного снега. Король помотал головой и только тогда догадался, что это скорей всего пух из распоротых перин.

Зеркало воды исправно отражало сполохи огней, ночь сохраняла в своем черном бархате жемчужины площадной брани, повисшей в воздухе в совокупности с пьяными, разудалыми песнями и угрозами в адрес короля, которыми взбадривал себя опьяневший от безнаказанности, взбунтовавшийся люд.

Огненному гулянию на реке вторил большой пожар налево от Лувра.

Полыхали дома на том берегу.

– Сюда, Ваше Величество, сюда, – деловито шептал де Ногаре, никогда не терявший присутствия духа.

Филипп последовал за ним, скользя по довольно крутому склону. Зацепился за какой-то корень, довольно сильно ушиб колено, отчего приглушенно застонал.

– Тише, Ваше Величество. Теперь спускайтесь.

– Куда, разрази вас… – Филипп не успел докончить ругательство, потому что увидел – куда. Между глинистым берегом и бортом барки хлюпала черная вода. Посудина выглядела достаточно устойчивой. На ней можно было в случае чего организовать хорошую круговую оборону. На таких барках углежоги доставляли в Париж свою продукцию.

В темноте рисовалось несколько смутных белых теней. Тени были подчеркнуто молчаливы. Филипп завернулся в плащ и сел на мешок с соломой, услужливо пододвинутый ему де Бувилем.

– Благодарю вас, мой дорогой де Бувиль, вы очень любезны, – с горькой иронией в голосе сказал Капетинг. Эта ирония должна была означать – посмотрите, господин первый камергер, в каких условиях приходится путешествовать вашему королю.

Де Ногаре отдал команду, невидимые шесты решительно оттолкнули опасный берег.

Путешествие было коротким, но насыщенным. Несколько раз вплотную к барке, охраняемой белыми плащами, выкатывали из темноты какие-то неуправляемые плоты, мелькали пьяные, хохочущие рожи в факельных разрывах мрака, кто-то бешено сквернословя требовал, чтобы «господа тамплиеры» присоединились к народному гневу и «помогли поджарить пятки этому ростовщику, сидящему на троне». Самые пьяные при этом падали в холодную, полыхающую огненными отражениями воду.

После очередного такого столкновения Филипп сказал, наклонившись к господину первому камергеру:

– Надобно сказать, де Бувиль, что простой народ, даже в умиротворенном и покорном состоянии, никогда не внушал мне никакой любви. Можете себе представить, как я отношусь к нему сейчас.

– О, да, Ваше Величество, – благонамеренно, но невразумительно отвечал первый камергер.

Прибытие в спасительные объятия тамплиерской пристани прошло не слишком гладко. Король, сходя с барки, куда-то не туда ступил, оказался по пояс в воде. Его шоссы и кафтан совершенно промокли, что никоим образом не способствовало улучшению королевского самочувствия и наложило отпечаток на план его первой беседы с Великим магистром Ордена. Воистину, трудно быть величественным и независимо выглядящим, когда у тебя не только взбунтовавшаяся столица за спиной, но к тому же течет грязная вода с платья.

Но Жак де Молэ, несмотря на то, что не мог похвастаться особой родовитостью (он происходил из обедневшего нормандского рода), был человеком истинно деликатным, узнав о падении короля в воду, он отложил разговор, давая Его Величеству время привести себя в порядок.

Встреча состоялась в личных покоях Великого магистра, причем с глазу на глаз. В огромном камине горело несколько небольших бревен. Убранство помещения совмещало в себе примерно в равных долях приметы военного и церковного обихода, что точно отражало и дух Ордена и характер самого Великого магистра.

Жак де Молэ был уже стариком. Седая грива волос, седая же борода, глубокие морщины на лбу и целая вертикальная расщелина меж седых бровей. Несмотря на эти признаки старости чувствовалась в фигуре и осанке Великого магистра и крепость, и сила. В глазах его светился ясный житейский ум. Впрочем, выражение этих глаз Его Величество скорее припоминал, чем видел. В помещении было полутемно.

На столике, придвинутом к камину, возвышались два высоких бокала из темного наваррского стекла. Но не настолько темного, чтобы не разглядеть, что беседующие к вину не прикасались. Магистр пил весьма и весьма мало, своим примером опровергая злонамеренную поговорку «пьет, как тамплиер», пущенную завистливыми обывателями еще в позапрошлом веке. Король же не пил, потому что боялся, что его могут отравить в этом внешне очень гостеприимном доме. Зачем же было рыцарям Храма его спасать в таком случае от взбунтовавшейся черни, можно было бы его спросить. Король не имел ответа на этот вопрос, но тем не менее пить не спешил. Жак де Молэ прекрасно понимал мотивы королевского воздержания, но не считал возможным их комментировать. Он теребил мощными пальцами большой медальон с изображением орденской эмблемы – два всадника на одном коне – покоившийся на его рыцарской груди и любовался огнем. При этом он еще отвечал на вопрос Его Величества. Король спросил, что он, Великий магистр Ордена тамплиеров будет делать, если озверевший парижский сброд, узнает, где находится ненавистный им монарх, и пойдет на штурм Тампля.

– Во-первых, Ваше Величество, он, я разумею парижский сброд, никогда этого не узнает. Если, конечно, вы сами не пожелаете его известить. Во-вторых, если даже и узнает, то никогда не посмеет напасть на наше обиталище. Помимо стен каменных охраняют его стены непреоборимого почтения, которое испытывает любой парижанин к Тамплю. Но, представим невозможное, стая этих бешеных собак появляется под стенами нашего замка… клянусь всевидящими бровями Иоанна Крестителя, как говаривал мой достопочтенный дядя, у нас есть свои меры, и они вполне достаточны, чтобы обратить в паническое бегство толпу любых размеров.

Медальон на груди Великого магистра осторожно звякнул.

– Не похваляясь, скажу, Ваше Величество, что нет в христианском мире военной силы, способной навязать нам противную нашему духу волю.

Жак де Молэ прекрасно понимал, что последнее высказывание носит не вполне деликатный и дипломатический характер. Нехорошо напоминать государю, что его власть, даже в собственной столице, не абсолютна. Но Великий магистр не смог удержаться от этого напоминания, более того, сделал его намеренно. Отношения между Лувром и Тамплем в течение нескольких лет дрейфовали от полного взаимопонимания, в сторону взаимной настороженности. Чем больше становился долг Филиппа Орденскому казначейству, – тем с большим раздражением посматривал Его Величество на трупные стены, тамплиерского замка.

Великий магистр воспользовался предлогом для недвусмысленного заявления в адрес зарвавшегося в своей алчности Капетинга. Выбрана была для этого округлая, почти мягкая форма. Но выпад могучего старика не стал для короля менее горьким. И он проглотил пилюлю. Ничего другого ему не оставалось делать. Чтобы подавить и скрыть раздражение, он встал и прошелся по залу, преднамеренно сильно шаркая кожаными подошвами по каменным плитам пола, остановился у окна, всмотрелся в темноту, вмещавшую так много ненавидящих его людей.

– А пожар в Ситэ, кажется, пошел на убыль.

– Богу слава и тому, что рядом река. Да, потом даже мятежник понимает, что ему где-то надо жить после победы. Не стоит спешить с истреблением своего жилища, ведь королевский дворец может достаться не ему.

По лицу Филиппа пробежала судорога и он порадовался тому, что стоит спиной к де Молэ. Его раздражал бодрый тон старика, тому, как будто нравилось то, что происходит в Париже. Человек, находящийся в безопасности, наблюдающий за историческим событием со стороны, смакует его, подобно хорошему вину. «Да, – подумал король, – ему показалось, что он нашел правильную формулировку. Важно то, что они (тамплиеры) смотрят на все со стороны. Они менее французы, чем все прочие жители этого города. Чем даже те, что этот город сейчас жгут и громят».

Король вернулся к камину. Де Молэ поднес свой бокал к губам и сделал несколько глотков. Филипп проследил за движением его кадыка, удостоверился, что вино действительно выпито, но к своему бокалу решил все же не прикасаться. Ввиду этого, – в ритме разговора образовался неожиданный провал. Чувствуя, что еще мгновение – и он будет выглядеть смешным со своей утомительной подозрительностью, Филипп, ткнул пальцем в первую попавшуюся на глаза вещь.

– А что это? Я с первого момента, как здесь появился, хотел у вас спросить, что это за сундук.

В углу зала действительно стоял огромный, монументального вида ящик, обитый толстым железом. В нем не было никакой красоты, кроме особой, банковской ее разновидности. Чувствовалось, что взломать это вместилище человеку не под силу.

– Собственно говоря, – пожевал губами де Молэ, – это просто ящик, только очень крепкий. Он был заказан специально для того, чтобы хранить в нем английскую корону.

– Английскую корону?!

– Да. В году, если мне не изменяет память, 1261-м, английский монарх, опасаясь, что бароны собираются его этой короны лишить, доверил ее хранение нашему банку.

– Она и сейчас в этом ящике?

– Нет, – улыбнулся Великий магистр, – но ящик не пуст. В нем находится один из четырех эталонных ливров. Остальные в нашем банке в Кагоре… Вы ведь слышали об этой монете, Ваше Величество?

– Да, – сухо ответил король. Он почувствовал, как в его истерзанное сердце вонзилось острие еще одного болезненного намека. По королевству уже давно ходили слухи, что на королевском монетном дворе чеканят неполновесную монету. Как одно из средств обуздания Филипповой жадности, кагорсины, ломбардские банкиры – несомненно, вступив в сговор с тамплиерами – придумали этот эталонный ливр.

Едва слышно скрипнула сводчатая деревянная дверь и в покоях Великого магистра появился полусогбенный служка, он бесшумно приблизился к креслу своего господина и наклонился к его уху, что-то шепча.

Его Величество старался не смотреть в их сторону, дабы продемонстрировать благородное безразличие к чужим тайнам, но против его воли все чувства бедствующего короля устремились по следам почти неслышного шепота в отчаянной надежде приобщиться к этому, может быть, важному сообщению.

Служка говорил долго, новость была пространной. Лицо Великого магистра оставалось невозмутимым. Это было неудивительно, человек, занимающий его пост, обязан владеть собой в любой ситуации. Де Молэ лишь раз отчасти выдал свое волнение. Его рука потянулась к столу и, осторожно нащупав бокал, поднесла его к губам. Интересно, что рука Великого магистра взяла бокал короля. Отпив глоток, старик поставил бокал обратно, но Филипп не поверил в старческую рассеянность тамплиера. Он решил, что это был еще один акт сознательного унижения. Смотрите, мол, Ваше Величество, насколько глупа и убога ваша подозрительность.

Когда служка ретировался в полумрак за спинками кресел, Филипп Красивый не удержавшись (а, все равно!) спросил:

– Ну что, эти твари уже подожгли Лувр?

– Нет, Ваше Величество, но они устроили там изрядный разгром.

– Охлос, – прошипел Филипп, мягко барабаня пальцами по подлокотникам и впериваясь взглядом в пламя, полыхавшее в камине.

– Они не обнаружили там никаких особенных ценностей и поэтому…

Король живо повернулся к собеседнику.

– Да, – подтвердил тот, – они разгромили и вашу зеркальную галерею.

Филипп несколько раз глубоко вздохнул и осушил свой бокал вина.

– Точны ли ваши сведения?

– К сожалению, абсолютно.

– Вы говорите так уверенно, как будто ваш человек был среди погромщиков.

– Чего бы мы стоили, когда бы это было не так.

Наступило продолжительное и неприятное молчание, заполненное лишь треском сучьев в камине. Де Молэ почувствовал, что сейчас его высокородный гость заговорит о чем-то важном. Он напрягся. По складу характера он не любил сюрпризов и неожиданных поворотов в жизни. Кроме того, Великий магистр давно понял, что в сидящем рядом с ним красавце скрывается источник самой главной опасности и для него самого, и для Храма в целом. Может быть, имело бы смысл в самом деле подсыпать ему яду или удавить в бездонных подвалах Тампля, горько усмехнулся про себя де Молэ. Любой из представителей Ордена тех героических палестинских времен не раздумывая сделал бы это. Капетинг не зря так долго не прикасался к вину. Коварный опасается коварства. Де Молэ спросил себя, а почему он, собственно, не может поступить так, как следовало бы из простой житейской логики поступить во благо Ордена. Ослабла старческая воля? Настали другие времена? Исчезла вера в великое предназначение духовного подвига, совершаемого тамплиерами? Нет, ответил он на первый вопрос, нет, на второй, и на третий тоже с негодованием ответил – нет! Но Великий магистр почувствовал некое душевное смятение оттого, что не может найти слов в объяснение своего собственного вопрошания. А ведь сказано – горе тому, у кого дух сомнения нащупывает трещину в сердце.

Жак де Молэ не успел слишком углубиться в свои размышления, ибо король Франции Филипп IV, прозванный Красивым, отверз свои прекрасные уста и соизволил произнести следующее:

– Я бы хотел напомнить вам, де Молэ, о нашем разговоре годичной давности.

– Каком разговоре, Ваше Величество? – сделал вид, что не понял о чём идет речь, Великий магистр.

– Я спросил вас тогда, как бы вы отнеслись к моему намерению вступить в ваш Орден.

Де Моле медленно кивнул, припоминая.

– Да. Мы говорили на эту тему.

– Значит, вы припомните, чем вы ответили на мою просьбу.

– Да. Отказом.

– Вы сослались тогда на некие особенности вашего Устава.

– Да. Наш Устав написан был еще самим Бернаром Клервоским. И тринадцатый пункт его повелел мне ответить непреложным отказом на ваше предложение. Особы королевской крови не могут стать членами Ордена во избежание последствий, кои могут проистечь от подобного членства.

– Да, да, тринадцатый пункт, вы и тогда упомянули о нем.

– Что свидетельствует как о моей искренности, так и о моей последовательности, – заметил де Молэ.

– Вы боитесь, что какой-нибудь монарх, надев белый плащ с красным крестом, захочет властвовать в Ордене и рано или поздно этой власти добьется.

– Именно так, Ваше Величество.

– Плюс к тому вы, наверное, имели в виду, что, став членом Ордена, такой монарх перестанет быть его должником, ибо не сможет же он требовать деньги у себя самого.

Де Молэ пожал плечами.

– Заметьте, Ваше Величество, вы сами упомянули об этой стороне дела.

– Это оттого, что не люблю двусмысленных положений, умолчаний и предпочитаю открытую, честную игру.

Великий магистр снова пожал плечами и подумал, что все наоборот. Филипп Красивый никогда не вел честной игры, был скрытен до невозможности и обожал ввергать всех вокруг в двусмысленные положения. Но вслух всего этого Великий магистр произносить не стал.

– Так вот, де Молэ, я хочу повторить свое предложение.

Старик медленно повернул огромную седую голову и мрачно посмотрел на короля.

– Какое предложение, Ваше Величество?

– Я снова прошу вас принять меня в орден тамплиеров. Сегодняшними парижскими событиями все препятствия к этому устранены. И ни один пункт вашего драгоценного Устава нарушен не будет. Я отныне не монарх, страной правит дикая и пьяная толпа. Я теперь не более, чем граф Валуа, моему брату придется довольствоваться титулом графа Романского. А в погашение своего долга Ордену и в качестве вступительного взноса я предлагаю наши родовые владения в Иль де Франс. Согласитесь, это выгодная для вас сделка.

Жак де Молэ молчал, на такое предложение трудно было ответить сразу, хотя только сумасшедшему оно могло показаться действительно привлекательным. Но помимо его деловой стороны, которая ни за что не могла бы быть реализована, ибо слишком большие силы выступили бы против… Так вот, помимо деловой стороны, было ощущение угрюмой угрозы исходящей от этого замысла Филиппа Красивого. Де Молэ подумал, что легче и выгоднее силами Ордена утихомирить восстание в Париже и вернуть трон лукавому красавцу, чем принять то, что он ласково навязывает. Великий магистр решил оттянуть время.

– Если вы хотя бы немного знакомы с устройством Ордена, в который вы вознамерились вступить, Ваше Величество…

– Не зовите меня так больше, отныне я просто граф Валуа.

– Так вот, вы должны знать, что вопросы подобной важности не решаются у нас одним человеком, хотя бы он и носил титул Великого магистра. Только верховный капитул может дать ответственный вердикт в данном случае.

– И сколько же нужно ждать? – спросил король и щека его слегка задергалась.

– Я сегодня отдам соответствующие распоряжения по сбору его членов.

Глава третья. Руан

Амор есть дух, влюбленный в красоту,

Из ока в око скачет, а засим

Бросается одним прыжком большим

Из ока в душу, из души в пяту.

Он силой властною непобедим,

Ей предпочтя надежду и мечту.

Эн Юк Брюнет, провансалец.

В замок командора Нормандии Жоффруа де Шарне Великий магистр прибыл на рассвете. Жак де Молэ не любил пышных встреч, был врагом всяческой церемониальности и поэтому почти тайно пересек в пасмурном утреннем полумраке широкий двор замка. Шаркая кожаными подошвами, прошел по сводчатой внутренней галерее и скрылся в покоях, которые занимал всегда, посещая Руанскую обитель Ордена. Его молча сопровождали капеллан ордена Николя де Аньезьеко и генеральный прокурор Пьер де Бонна.

Когда инспектирующее трио, состоящее из высших иерархов тамплиерского ордена, пересекало двор, капеллан прошептал на ухо генеральному прокурору:

– Кажется, наши опасения преувеличены. Сия обитель отнюдь не напоминает гнездилище мерзкого порока.

Он был прав строгим, даже угрюмым благолепием дышало здесь все. Во всех четырех церквах шла положенная по сему часу служба, нигде не было видно праздношатающихся служек или похмельных братьев. Именно подозрение, что подобное, возможно, и заставило высокую комиссию спуститься вниз по извилистому течению Сены до стен Руана. Причем в полной тайне. В последнее время Великого магистра все сильнее тревожила возможность злоупотреблений и кощунственных отступлений от Устава в орденских стенах. И когда из Нормандии пришло известие, что пойман и изобличен некий извращенец, занимающий должность комтура в одной из капелл на севере нормандского края, Жак де Молэ, не дожидаясь, когда его привезут для расследования дела в Париж, в верховный капитул, сам ринулся на север, предполагая помимо изъяснения обстоятельств этого конкретного дела разобраться вообще с положением дел в этой орденской провинции.

Результаты этой внезапной инспекционной поездки должны были бы удовлетворить его полностью и даже сверх того. Обычно провинциальные начальники загодя знают о готовящейся инспекции, и, когда из метрополии выезжает высокая комиссия, на местах все уже приведено в относительный порядок. Мосты подправлены, ворота подкрашены, дисциплина утверждена, благонравие готово к изъявлению. Жак де Молэ был неграмотен книжно, но весьма разумен природно и прекрасно представлял себе, какие результаты ему может дать запланированная загодя инспекция. Поэтому, желая знать истинное положение дел, выехал внезапно, захватив с собой лишь тех, кто был под рукой. Несмотря на то, что командор Нормандии Жоффруа де Шарне был его близким другом, Великий магистр поклялся, что если обнаружит в подчиненных ему владениях непорядок, разврат и поругание святынь, то накажет командора примернейшим образом. Тем сильнее, чем полнее ему доверял.

Три небольших тамплиерских капеллы располагались на пути следования Великого магистра и ни в одной из них Жак де Молэ не сумел сыскать ничего, что хоть отчасти могло быть сочтено предосудительным. Устав орденский повсюду исполнялся тщательнейше. Рыцари и служки видом своим и поведением удовлетворили бы самого придирчивого критика. И капеллан, и генеральный прокурор говорили это в один голос. Жак де Молэ молчал, ибо возразить ему было нечего. Но терзавшие душу подозрения не оставляли его.

После утренней молитвы и омовения в покои парижских гостей был доставлен завтрак: три чашки кипятка и три небольших овсяных лепешки. Плюс к этому небольшое блюдце с липовым медом.

Николя де Аньезьеко большой, квадратный, добродушного вида человек, оглядев внимательно поднос с трапезой, наклонился к уху генерального прокурора и прошептал:

– Если бы брат Жоффруа допустил сейчас небольшое отступление от постного устава, я, клянусь страстями Господними, извинил бы его.

Пьер де Бонна улыбнулся левой частью лица, то есть той, которую не мог видеть Великий магистр.

– Видите, мессир, – продолжал толстяк, отведав руанского кипятка, – здешний командор исчерпывающе привержен монастырскому распорядку. Даже приезд столь высокочтимых гостей не побудил его проявить чувство гостеприимства.

Жак де Молэ отхлебнул постного напитка и поморщился. Но явно не от его вкуса, а от слов капеллана.

– Просто господин командор хорошо меня знает. Я бы не оценил движение души, идущее в обход устава. Так что этот кипяток ничего не доказывает. Не забывайте о том, кто сидит в подвале этого замка. Я думаю, и господин командор не забывает.

Присутствующие мысленно пожали плечами. Все же они до конца не верили в бескомпромиссную, свирепую суровость старика. Они знали о старой его дружбе с де Шарне и столь непреклонная требовательность, даже придирчивость, обращенная на старинного приятеля, к тому же в высшей степени уважаемого и достойного человека, казалась им наигранной. Но и игра и притворство были до такой степени не в характере старика, что капеллан с генеральным прокурором пребывали в растерянности и некотором смятении. Так всегда бывает с подчиненными, когда они перестают понимать своего начальника.

Ну, что, в самом деле, особенного, – отыскался в отдаленной заброшенной капелле один не вполне добропорядочный комтур! Для чего же устраивать свистопляску с инспекцией, нагнетать угрюмую подозрительность. Этого извращающего человеческую природу негодяя надобно, конечно, наказать, может быть даже, изгнать из ордена, но для чего бросать тень на все благородное сообщество?!

– Мессир, – не удержался де Аньезьеко, хотя знал, что Великий магистр не любит, когда ему возражают.

– Мессир, мы три капеллы досконально обследовали на пути сюда и, согласитесь, не обнаружили ничего, что…

– Не обнаружили, – подтвердил Великий магистр, внимательно глядя на говорящего.

– Но даже не это главное.

– А что же, брат Николя?

– А то, что саму эту проверку мы затеяли, получив известие от самого брата Жоффруа. Он не стал скрывать от верховного капитула нелицеприятный факт, а ведь у него достало бы возможностей скрыть его. Он сам бы мог покарать провинившегося комтура. Устав Ордена позволяет ему сделать это. Это ли не проявление лояльности, искренности и добронравия?

Капеллану его речь казалась столь убедительной, что он почти победоносно поглядел на Великого магистра.

Жак де Молэ кивнул.

– Да, вы правы, брат Николя, посылая нам это известие, он продемонстрировал свое чистосердечие. Но подумайте и о том, что Жоффруа де Шарне не мальчик, он мог догадываться, что сразу вслед за таким известием может последовать инспекция, а стало быть, имел возможность загодя подготовиться к ней.

Де Аньезьеко развел руками. Де Бонна поперхнулся кипятком. Они не могли поверить, что их благородный Магистр способен на такую изощренную подозрительность. Жака де Молэ все любили и ценили за другое, за рыцарскую открытость, благородство.

Он предпочитал быть преданным, чем подозревать кого бы то ни было заранее. Что с ним произошло?! Этот вопрос задавали себе спутники Жака де Молэ и, не находя ответа, приходили в отчаяние.

Замешательство в комнате продлилось бы, когда бы вошедший служка не объявил, что командор Нормандии Жоффруа де Шарне просит у Великого магистра ордена Храма Соломонова позволения войти.

Командор Нормандии был невысок ростом и непримечателен ликом. Разве что трагически опущенные края бровей привлекали к себе внимание. Казалось, что этот старик в простом черном облачении непрерывно находится в состоянии скорби. Между тем это был уравновешенный и даже добродушный человек. Он сдержанно, но душевно поприветствовал высокопоставленных братьев, поинтересовался, как они трапезничали, как путешествовали, нет ли у них каких-либо пожеланий.

– Не будем тратить краткое время наше на разговоры, хотя и добропорядочные, но пустые, – довольно резко прервал словоизлияния командора Великий магистр, – вы отлично знаете, брат, какое дело привело нас под крышу этого обиталища.

Командор грустно кивнул. Было видно, что тон друга его весьма озадачил. Внутренние края бровей поднялись, отчего выражение лица сделалось весьма сложным: скорбь смешалась в нем с недоумением.

– Мы можем приступить хоть сейчас, мессир.

– Вот и приступим с Божьей помощью.

Командор поклонился.

– Кого бы вы предпочли увидеть прежде самого ли грешника или свидетелей его прегрешений?

Жак де Молэ в легкой задумчивости погладил бороду.

– Приведите… как его зовут?

– Арман Ги.

Командор повторил эту команду в темноту коридора и она была тут же выполнена.

За время своего сидения в подвале комтур Байе не успел обтрепаться и обовшиветь, и даже сохранил приличествующую чину осанку. Только глаза провалились. И горели как у сумасшедшего. Это было заметно в полумраке комнаты.

Де Аньезьеко и де Бонна, сидевшие за длинным столом по обе стороны от Великого магистра, невольно отпрянули и вжались в спинки своих кресел, таково было воздействие этого горящего взгляда.

Руки Армана Ги были связаны за спиной. Два дюжих рыцаря держали его за локти.

– Ты Арман Ги, бывший комтур Байе? – спросил Великий магистр негромким, но твердым голосом.

– Да, именно так меня зовут, – густым, слегка рычащим басом ответил комтур.

– Откуда ты родом?

– Из Нарбонна.

Капеллан и генеральный прокурор многозначительно переглянулись.

– Проклятый дольчинианин, – прошептал де Аньезьеко.

– Когда ты стал комтуром Байе? – продолжал допрос Великий магистр.

– Год назад.

– Чьим попущением?

– Вашим, мессир.

Де Молэ посмотрел в сторону командора, занявшего скамью в стороне от стола под высоким стрельчатым окном.

– Да, мессир, – подтвердил тот, – на патентном листе оттиснута ваша печать. Но справедливости ради должен заметить, что господина Ги представлял я.

Великий магистр помолчал немного. Допрашиваемый сменил опорную ногу и поза его сделалась еще более горделивой. Чувствовалось, что он весьма уверен в себе.

– Признаешь ли ты себя в тех прегрешениях, в коих тебя обвиняют?

– Сначала я бы хотел узнать, в чем именно меня обвиняют.

– Признаешь ли ты, что пил вино как в дни скоромные, так и в дни постные? Признаешь ли ты, что соединялся со вдовами и отроковицами как естественным, так и противоестественным образом? Признаешь ли ты, что всяческими угрозами и хитростями склонял к содомскому греху молодых служек и рыцарей?

Арман Ги выпятил нижнюю губу и шумно втянул воздух тонким, неприятно заостренным носом.

– Что ж, я не буду отпираться, тем более что у вас сколько угодно желающих подтвердить эти факты. Я делал то, о чем ты говоришь!

– Итак, ты признаешь, что согрешил?! – грозно возвысил голос Жак де Молэ.

– Я признаю только то, что это было, но отказываюсь признать все, мною содеянное, грехом и преступлением.

– Объяснись, – предложил Великий магистр.

– Может быть, я и нарушал букву нашего писаного Устава, но при этом ничуть не грешил против духа орденского. Я вел себя в границах древних традиций. Ибо не можете же вы, верховные управители и капитуляры, не знать, что винопитие было весьма и весьма распространено и даже поощряемо среди рыцарей Храма в те славные времена, когда белый флаг с красным крестом наводил ужас на неверных в Святой Земле. Возможно, винопитием слегка скрашивались трудности службы в тех местах. Что же касается женщин… да, здесь есть преступление перед высшей нашей хранительницей и единственной дамой, достойной нашего поклонения, – Девой Марией. Но, если вы не предубеждены против меня, то признаете, что соединение с женщиной в те, уже упоминавшиеся мною, героические времена не считалось смертельным, неотмолимым грехом. Хранительница наша знает, на что я готов во имя ее славы, ей известно, что поселянки эти, о коих идет речь, сходились со мною по доброй воле и даже с превеликой охотой.

Присутствующие молчали, подавленные напором этой зверской демагогии. Можно спорить с человеком, заблуждающимся отчасти, но как говорить с тем, кто…

– Что там еще? Содомирование служек и рыцарей юных… Опять, тут я вынужден обратиться к памяти вашей и указать на древние орденские традиции. Может быть, неписаные, от непосвященных скрытые, но, безусловно, имевшие место и даже лежавшие в самой основе и сердцевине орденской жизни. Было заведено побуждать братьев к сожительству, дабы они не стремились соединиться с женщинами вне храмины и не подвергали себя риску выдать, по слабости душевной, страшные орденские тайны. Я знаю, что у Бернара Клервоского содержится осуждение содомии, но ведь устав этот, не будем притворяться, есть лишь внешняя ширма, скрывающая тайну внутреннего, то есть истинного посвящения. А при нем, при посвящении истинном, позволительны некоторые вещи, по сравнению с которыми желание поласкать соблазнительного юнца может быть признано делом невинным, если даже не богоугодным.

Когда Арман Ги закончил говорить, установилась гробоподобная, неестественная тишина. Великий магистр молчал, молчали и приехавшие с ним капитуляры. Тогда командор Нормандии, не умея или не решаясь возразить развратному болтуну по существу, придрался к внешнему несоответствию в его речи.

– Если ты говоришь, что соединение с братьями есть способ уберечь некую тайну тамплиерства, почему ты тогда с женщинами соединялся тоже?

Арман Ги высокомерно поклонился.

– Я признал это своим грехом и готов отмаливать и отмаливать его.

Жоффруа де Шарне замолчал и выглядело это так, будто он ответом вполне удовлетворен.

– Уведите его, – сухо приказал Великий магистр.

Когда уволакиваемый из комнаты бывший комтур Байе обернулся, выворачивая шею, в глазах его читалось искреннее изумление. Он был убежден, что его речь урезонила орденских иерархов, и молчат они потому, что потрясены ее глубиной и силой. И вот, вместо того чтобы отпустить его и даже возвысить, они…

– Ханжи! Несчастные ханжи и трусы! – заорал он, – не притворяйтесь святошами!

Его истошные вопли еще долго были слышны, пока не погасли в глубинах замка.

– Он просто сумасшедший, – пробормотал генеральный прокурор, вытирая платком пот с переносицы.

– Проклятый дольчинианин, – вслух повторил свою мысль капеллан, – лангедокские свиньи – не меньшие пособники дьявола, чем провансальские псы. Я словно слышал речения безумного Дольчина, когда он отверзал свою богомерзкую пасть.

Печальный командор Нормандии теребил массивную серебряную цепь, висевшую у него на груди.

– А год назад он показался мне благоразумным и добронравным человеком. И просвещенным. Когда я ходатайствовал о нем перед вами, мессир, я был уверен, что приношу Ордену пользу, и немалую.

– Да уж, – перекрестился де Аньезьеко.

– Он сумасшедший, – повторил свою мысль генеральный прокурор, но уже менее уверенным голосом.

– И с каким вызовом держится! – всплеснул руками капеллан, – горделив и самонадеян, как все еретики.

– Отчасти меня извиняет то, что при первом же поступившем ко мне известии о приемах и методах Армана Ги в его новой должности я тут же велел его арестовать, – начал оправдательную речь Жоффруа де Шарне, – так что растлить он успел немногих.

– О каких это он говорил старинных традициях ордена? – спросил вдруг молчавший Жак де Молэ, – впрочем, о том, что в народе принято приписывать нам, храмовникам, необыкновенное пьянство и стяжательство, я и сам знаю. Но первое, мне казалось, проистекает оттого, что у нас лучшие в королевстве виноградники и винные подвалы. А второе оттого, что мы лучше и разумнее всех в мире устроили банковское дело.

Присутствующие закивали.

– Но узаконение содомского греха, внутренний круг посвящения… что он имел в виду? Ведь ничего подобного за стенами наших замков не скрывается. Или я сошел с ума и не вижу того, что видят все?!

Никто не решался выступить с ответом. Не было ясно, до какой степени Великий магистр искренен в своем вопросе и в своем негодовании. Решился командор, по праву старшего по возрасту и по праву старинной дружбы.

– Такие слухи не прекращались никогда. Нечто вроде орденского предания. Правда, этот ублюдок изложил его скомканно и путанно. Упорно и среди светских резонеров и критиков, и среди рыцарей, склонных к героическому фантазированию и тайнам, блуждают рассказы об имевших якобы место в те героические времена подобных делах. Но кто может теперь ручаться за истинность этих басен? Письменные свидетельства так скудны, что…

– Я не о том! До меня тоже доходили эти сказки, и я считал их именно сказками, зарождающимися от праздности и склонности к суесловью. Меня интересует, в какой степени все, о чем бормотал здесь этот Арман Ги, присутствует в устройстве Ордена нынешнего. Не бойтесь меня огорчить, и если вам есть что сказать, говорите.

Командор пожал плечами.

– Лично мне сказать нечего. Я все сказал тем, что представил на ваш суд этого вредного безумца. Он наслушался старинных преданий, они легли на благодатную почву его растленной души. Всходы мы только что видели.

Могучая седая голова повернулась к капеллану, тот быстро сказал:

– Наши ряды чисты, мессир. Я готов прозакладывать свою голову – это так. Другое дело, имели ли место те вещи, о которых шла здесь речь, в те времена, затрудняюсь что-либо утверждать. Седая древность. Третий крестовый поход. Падение Иерусалима. Некоторые до сих пор пытаются свалить всю вину за его потерю на нас. Якобы это тамплиеры во имя каких-то своих таинственных целей сделали так, чтобы христиане утратили свои позиции в Святой земле. Видите, мессир, до чего договариваются некоторые… А тут еще рядом гора Ребелло.

Великий магистр повернулся к генеральному прокурору, тот уже был готов к ответу.

– Знаете, мессир, я вот что думаю. Если что-то и было в Святой земле из того, о чем повествовал здесь этот безумец, то оно там и осталось. Или во время исхода крестоносного воинства сначала на Кипр, а потом и во Францию, было утрачено. В Палестине христианское рыцарство стояло грудь в грудь с сарацинским Востоком и всеми его мерзопакостными таинствами. Преподобный Бонжорвиль, например, считает, и сквозь все свои труды проводит мысль, что все еретические моменты в деяниях и тайных установлениях Ордена были происхождения восточного. Будучи вынуждены очистить Восток, мы невольно очистились от всех восточных скверн.

– Не от всех, – вмешался капеллан, – ересь катарская тоже из дебрей восточных к нам вползла. Считаю это доказанным.

– Лишь пределы ордена Храма Соломонова имел я в виду, – возразил с достоинством генеральный прокурор, – лишь ряды рыцарей этого Ордена.

– Жаль, что не могу прочитать труды преподобного Бонжорвиля, – вступил в разговор де Молэ, – посему применим мы другой способ удостовериться в правоте ваших слов.

Иерархи ордена заинтересованно поглядели на своего вождя. Несмотря на то, что он был неграмотен и задавал порой наивные вопросы, как давеча, они никогда не переставали ощущать его превосходство над собой и были готовы беспрекословно повиноваться любым его приказам.

– Нам надлежит самым внимательным образом осмотреть одеяние нашего Ордена. Для этого мало одной нашей инспекции, пусть их будет столько, сколько пальцев у меня на руках и ногах, и еще раз столько. Найдите людей самых надежных и одновременно умных. Эти вещи не всегда совпадают. Дайте им полномочия самые обширные. Я скреплю их своей печатью. Начать надобно это дело немедленно. У меня есть основания думать, что подобная инспекция будет для нас спасением. Очень скоро вы поймете, что я имею в виду.

Жоффруа де Шарне понял, что вышел из состояния персонально обвиняемого. Он потянулся, как человек, сваливший с плеч своих тяжелую и неприятную ношу. Встал, прошелся вдоль окон.

– Ну что, свидетелей нет смысла вызывать.

– Отчего же нет? – сказал де Молэ сухо, – вызвать. И всех до единого.

В течение следующего часа господам инспекторам пришлось тяжело. Благородные дамы и отроковицы, которых беззаконный развратник Арман Ги сделал объектом своего отвратительного внимания, представ перед столь высокопоставленными лицами, решили, что смогут облегчить свою судьбу только чистосердечным раскаянием. Чистосердечное же раскаяние зиждется на полной откровенности. Поэтому и дамы, и в особенности отроковицы, изложили все, и в мельчайших подробностях, чему подвергались во время любовных игр с бывшим комтуром. И капеллан, и генеральный прокурор, и даже командор Нормандии были не только людьми, высоко стоящими в иерархии Ордена, но прежде всего монахами. И несмотря на житейскую осмотрительность и опытность, свойственные возрасту, они сохранили почти в полной неприкосновенности свою чистоту, и, стало быть, все говорившееся дамами оскорбляло их стыдливость. И не просто оскорбляло обжигало. Возможно, они были бы рады прекратить следствие уже после того, как первая прыщавая девчонка задрала подол юбки и указала им то место, за которое господин комтур любил ее укусить, но Великий магистр сидел спокойно и невозмутимо, как скала. О его спокойствие волны развращенной бабьей болтовни разбивались, как морские валы о прибрежный утес. Жак де Молэ входил во все мельчайшие особенности того бесчинства, в коем купался еще недавно Арман Ги. И допрашиваемые дамы, думая, что угождают дотошному старику, не жалели красок в описании своего падения.

Отроки и мужи, послужившие к удовлетворению содомских наклонностей комтура, были сдержаннее в словах. Во-первых, они были наслышаны о характере Жака де Молэ и знали, что подобные разговоры вряд ли могут ему понравиться, а во-вторых, мужчины вообще от природы много стыдливее женщин.

Любимым местом, где преступник подвергал своим атакам уступчивых монахов, был скрипторий, где переписывались священные книги.

– И ты обнажал свой срам пред ликом Библии? – потрясенно спросил капеллан одного переписчика.

Тот рухнул на колени и разрыдался. Но это был еще не предел. Огромный, рыжебородый помощник келаря повинился в том, что уступил домогательствам Армана Ги прямо в алтаре, что комтур налетел на него, как ястреб, и совершил свое дело, «даже не затворив алтарных врат».

Следователи были на грани обморока или, по крайней мере, умело изображали такую степень потрясения.

Помощник келаря в качестве сексуального объекта был не привлекательнее кочерги, мысль эту, бывшую, кажется, общей, выразил генеральный прокурор, повернувшись к командору:

– В вашем докладе речь шла о соблазнительных юнцах, брат Жоффруа.

– Да-а, – протянул де Бонна.

– Разврат вообще проистекает не по законам гармонии, – ответил командор Нормандии и вызвал очередного поднасильного.

Явился молодой коренастый парнишка деревенского вида. В Байе он ходил за лошадьми и за больными, если таковые появлялись. В сравнении с ним рыжебородый, соблазненный в алтаре громила, мог быть сочтен ближайшим родственником Аполлона. Парнишку звали Лако. Смотрел он зверем. Сплюснутый нос, дырки волосатых ноздрей, низкий лоб, дикие черные волосы, во рту угольки черных неровных зубов. Ноги кривые, с толстенными икрами. И разило от него то ли чесноком, то ли мочой. То ли мочой с чесноком.

Сказано, что уродство притягивает к себе зло. Оправдывая эту мысль, Арман Ги особенно изуверски обходился именно с этим крестьянским увальнем.

– «…Во время противоестественного совокупления был иссекаем плеткою по плечам и спине, – читал капеллан из предоставленной командором записи, – после чего мошонка оного Лако приколачивалась бронзовым гвоздем к доске. Когда…»

– Хватит, – сказал де Молэ и обратился к парню, – что ты сам нам скажешь?

Парень угрюмо молчал, не было даже понятно, дошел до него вопрос или нет.

– Он не мастер говорить, – вступил командор.

– Ну, ладно, – Великий магистр первый раз за все сегодняшнее утро позволил себе откинуться в кресле, и так все ясно. Иди Лако.

Наступившее после этого тягостное молчание нарушил Жоффруа де Шарне.

– Так как мы поступим с почитателем старых тамплиерских традиций, мессир?

– По уставу мы должны изгнать его из Ордена, – сказал генеральный прокурор.

Де Молэ встал, разминая затекшие члены, и подошел к высокому окну. Вымощенный камнем двор замка был залит солнечным светом, при этом накрапывал легкий дождик, – в природе тоже иногда случаются противоестественные комбинации.

– Мы нарушим Устав, – сказал Великий магистр, – не думаю, что мы имеем право выпустить такого человека в мир внешний. С тем адом, что горит у него в душе, он опасен для мира, пусть подвалы нашего Ордена станут для него тюрьмой. А может быть, и могилой.

Глава четвертая. Понтуаз

О мой Господь, известно, что Смиренье

Главу клоня, лишь боле возрастает,

А Гордость в пропасть с высоты падет,

Я радуюсь, что мне грозит мученье.

Вы предо мной гордились столь нескромно,

Что песнь смирения не тронет Вас.

Но гордость рушится. Я зрел не раз,

Как ясный день сменялся ночью темной.

Фолькет Марсельский

Филипп Красивый опустил забрало и сделался ужасен. Не лучше выглядели и его спутники. И брат Карл, и сын Людовик, и Гийом де Ногаре. И те два десятка рыцарей, что составляли королевскую свиту. Все они нацепили на себя допотопные варварские доспехи, отчего стали похожи на шайку разбойников, которых в те времена хватало на дорогах Франции. Впрочем, Его Величество добивался именно этого эффекта. Он любил развлекаться подобным образом. Сейчас его целью была корчма на дороге в пяти милях от Понтуаза. После известных прошлогодних событий Филипп решил обосноваться в этом городке, подальше от непредсказуемых и ненавидимых им парижан. Лувр он никогда не любил, а теперь еще и не доверял ему.

Поднялась вверх королевская рука, шайка костюмированных разбойников стала шагом спускаться по некрутому склону, поросшему молодыми дубами, к длинному деревянному строению, дымящему сразу двумя трубами. Это была корчма «Пьяный толстяк».

Филипп предполагал развлечь себя ролью лесного налетчика. Забавно, что это у его брата Карла была в королевстве устойчивая репутация человека беспутного и загульного, в то время как именно старший брат был автором идей всех необычных и кровопролитных приключений. И даже их деятельным участником. Не хотела приставать к нему легкомысленная слава, и все.

С тяжелым лошадиным храпом, усиленно гремя ржавым железом и грязно сквернословя, «разбойники» влетели во двор, огороженный жердевым забором. Шуму было много. Кудахтали куры, визжали свиньи, с предсмертными воплями причитали женщины. Хозяин корчмы, голый по пояс гигант в кожаном фартуке, выбежал на крыльцо с тесаком, собираясь защищать свое добро и тут же получил пятифунтовую арбалетную стрелу в волосатую грудь. После того как сопротивление было подавлено, налетчики со смаком разгромили корчму. Разворотили все, что поддавалось с первого налета. Само здание пострадало мало, из таких толстых бревен оно было сложено. При желании, забаррикадировавшись внутри, можно было выдержать нешуточную осаду.

После веселой работы высокородным негодяям хотелось есть и пить. Изловили на заднем дворе двух каких-то теток, имевших отношение к местной кухне, и велели подавать на стол.

И вот, когда внутри уже полыхал очаг и в нем что-то аппетитно запекалось, когда король и его рыцари весело потягивали темное бордосское вино из глиняных черепков, прибежал с улицы один из королевских пажей и сообщил, что они окружены.

– Окружены? – весело удивился Его Величество и решительно вышел на крыльцо. И тут же рядом с его головой с грохотом разбился о дубовый косяк небольшой камень. Он был явно брошен не рукой, а пущен из пращи. Филипп счел уместным ретироваться. Оказывается, кто-то из сыновей хозяина корчмы сбегал в деревню и сообщил о нападении. До полусотни мужиков с топорами, косами и, как выяснилось, пращами прибежали, чтобы дать отпор ночным гулякам. Не было сомнений, что живыми они никого не выпустят. Французский крестьянин в этом смысле мало чем отличался от любого другого – он люто ненавидел всякого грабителя. И сановного, и с большой дороги. Но если против первого бунтовать решался лишь изредка, то второго, дорвавшись, рвал на куски.

– Их много, – сообщил Карл, поглядывая в окно и ковыряясь щепкой в зубах, – десятков пять-шесть. Минимум четверо на одного. Конечно, мы их разгоним. Наверное…

– Ваше Величество, – у Ногаре слегка перехватывало горло от волнения, – может быть, имеет смысл вам открыться?

– Вы что, думаете я боюсь? – брезгливо поднял правую бровь Филипп.

– Ну что вы, Ваше Величество, я знаю, и все знают, что вы ничего не боитесь. Но глупо, извините, сложить «вою голову в схватке с собственными мужиками. Другое дело, – благородная война, рыцарский поединок.

– Они, кажется, не собираются откладывать расправу надолго, – стараясь говорить равнодушным тоном, сообщил Карл, – кольцо их стягивается.

Словно в подтверждение его слов на стену обрушился град камней.

– У меня такое впечатление, что мы не во Франции, а на Балеарских островах, – усмехнувшись, сказал Филипп, – зарядите все арбалеты!

– Может быть, вы, Ваше Высочество? – обратился де Ногаре к Карлу.

– Что я? – Карл, разумеется, понимая прекрасно, что имеет в виду Ногаре, счел нужным изобразить высокомерное непонимание. Подражая брату.

– Вы откроетесь этим… мужикам этим. Его Величеству, я понимаю, нельзя этого делать. Это было бы слишком. А на вас это похоже…

– Что «похоже»? – разозлился Карл, – грабить корчмы собственных подданных?

Филипп, с интересом прислушивавшийся к этому разговору, громко захохотал.

– Не обижайся, брат, но инквизитор наш прав.

Негоже мне сознаваться в подобной дикости. И стыдно немного, да и, главное, не поверит никто. Это о тебе ходит слава беспутного безобразника.

– Они уже перелезают через ограду, – взволнованно сообщил Людовик.

– Вот так всегда, ты что-то затеваешь, ты что-то придумываешь, и если выходит худо, расплачиваюсь я! – в сердцах крикнул Карл.

Король захохотал еще громче.

– Ногаре, скажите этим скотам, что сейчас с ними будет говорить сам граф Валуа.

Сердито косясь в сторону веселящегося красавца, граф снял изодранный маскарадный плащ и пригладил волосы.

– Они бегут обратно! – крикнул в это время Людовик. В голосе его звенела неподдельная радость. В свои восемнадцать лет юноша не был, как ни странно, любителем рискованных приключений.

– Что там случилось? – почти недовольно спросил король.

Ногаре припал ко второму окну и вскоре сообщил:

– Все понятно, Ваше Величество! Прибывает сам управитель королевства! – в его голосе было смешано облегчение и ехидство. Все-таки он недолюбливал Мариньи, завидуя его фантастической карьере: из простолюдинов – в высшие чиновники государства.

Мужики, завидев орифламму и колонну рыцарей с воздетыми копьями, быстренько рассеялись по кустам, разбрасывая косы и копья. Вполне можно было с этим «оружием» в руках нарваться на обвинение в мятеже.

Деревенский староста посмел приблизиться к угрюмо восседавшей на белом жеребце башне, укутанной в синий бархат и увешанной серебряными цепями. Усиленно кланяясь, он сообщил, что корчма захвачена бандой лесных разбойников.

Де Мариньи уже и сам понял в чем дело, на крыльце корчмы он заметил Людовика, призывно размахивавшего своим шлемом. Он сказал старосте:

– Я разберусь и накажу. Иди с миром.

Когда башнеподобный управитесь вошел в корчму, там уже кипело возобновившееся веселье. Внезапно избавленные от необходимости участвовать в кровавой драке, господа рыцари с удвоенной силой налегли на поросятину и бордосское. Де Мариньи как спасителю была устроена овация. Он лишь криво усмехнулся в ответ, внимательно поглядывая умными серыми глазами из-под седых бровей.

Его Величество поманил де Мариньи к своему столу, расположившемуся в глубине прокопченной залы у затянутого рыбьим пузырем овального окошка.

– Садитесь де Мариньи, садитесь и выпейте вина. Что вас занесло сюда и как вы меня разыскали? И почему оставили Париж?

Управитель приблизился к столу, ему услужливо пододвинули табурет. Он тяжело сел.

– Париж я оставил в полной исправности, а нашел вас в полном здравии.

Королю понравился незамысловатый каламбур старика и еще больше понравилось то, что он не стал задавать никаких вопросов по поводу приключения, имевшего место в этой корчме.

– А-а, – разглядел Его Величество еще кого-то в полумраке помещения, – мой славный Дюбуа. Клянусь стрелами святого Себастьяна, это вы дали господину управителю совет, где надлежит меня искать.

Невысокий, худощавый человечек в партикулярном платье церемонно поклонился.

– Да, Ваше Величество, я. Но мне кажется, что это вы нам сейчас дадите совет.

– Смотри, Карл, из каких остроумных людей состоит королевский капитул, – тут Филипп внезапно посерьезнел, – подайте стул господину Дюбуа. Карл, оставь эту кость, потом. Людовик, а ты вместе с людьми Мариньи прочеши окрестности. А вы, – король обратился к псевдоразбойникам, – выйдите на крыльцо и следите за тем, чтобы нас тут никто не обеспокоил.

За столом у окна, затянутого рыбьим пузырем, осталось пять человек. Король, его брат, граф Валуа, инквизитор Парижа де Ногаре, управитель королевства Ангерран де Мариньи и главный легист короля Шарль Дюбуа.

Последний выложил на широкий дощатый стол большой кожаный футляр с четырьмя металлическими застежками и сказал:

– Я выполнил ваше приказание, Ваше Величество.

Только позавчера вечером я прибыл из Майнца и, даже не навестив семейство, помчался сюда.

– Это вам зачтется, Дюбуа, – слегка поморщился Филипп, – излагайте суть.

– Не для того, чтобы обратить внимание на свои заслуги, упомянул я о своей спешке. Я хотел подчеркнуть сложность обстоятельств. И принимать решения, и действовать теперь следует быстро.

Филипп молча посмотрел на своего главного легиста и в его молчании было больше побудительной энергии, чем в самом нетерпеливом возгласе или жесте. И Дюбуа начал излагать:

– Благодарение Господу, мне удалось встретиться со всеми господами электорами. Первоначально миссия моя складывалась в высшей степени удачно. Владетели Майнца, Трира и Кельна сразу и без обиняков согласились поддержать кандидатуру, которую соблаговолит выставить Ваше Величество. Сговорчивость архиепископов не удивила меня, ибо мне было заранее известно об их чрезвычайных тратах и долгах.

Дюбуа порылся в своих записях.

– Да, а вот пфальцграф Рейнский и маркграф Саксонский сделали вначале вид, что оскорблены вашим предложением. Но узнав о суммах, которые предполагается им передать, изменили своему благородному тону и обещали подумать. Мне кажется, что мы можем рассчитывать на них, как на наших сторонников, при условии, конечно, своевременной и полной расплаты. Может статься, они ждут денег и с другой стороны, но рассуждая трезво, у кого сейчас в Европе есть свободные полмиллиона ливров? Ведь титул императора Священной Римской империи не обладает ничем, кроме внешнего блеска, до тех пор пока не попадет в умелые и сильные руки. Кто станет выкладывать реальное золото за подразумевающееся величие.

– У нас еще будет время порассуждать, Дюбуа. Дальше, – сказал Филипп.

Легист поспешно и угодливо кивнул.

– Герцог Саксонский и король Богемии мне отказали. Но по-разному. Первый явно нервничал и отверг ваше предложение, как бы не совсем по своей воле. Так мне, по крайней мере, показалось. Я проверил свои наблюдения. Финансы герцогства в расстроенном состоянии, но долги не слишком велики и есть надежда взыскать с должников. Тем более что у герцога есть свои ломбардцы-кагорсины и к вытряхиванию их кошельков он еще не прибегал.

Дюбуа намекал на прошлогоднюю операцию Филиппа Красивого по разгрому ростовщических итальянских лавок в Париже, вскоре после знаменитого бунта. Ломбардцам был должен не только король, но и множество обывателей, и поэтому действия Его Величества были полностью поддержаны народом. Благодаря этому, отношения между парижанами и королем восстановились. В известной степени.

По лицу Филиппа было непонятно, понравился ему намек легиста или нет. Мариньи отвел взгляд в сторону, Ногаре опустил голову. Оба считали, что этот финансовый червь допустил непозволительную вольность.

– А вот король Богемии дал отказ мне прямой и определенный. Он сейчас богат, и всячески изображает полную свою независимость. Кроме всего, его войска участвуют в войне с нынешним обладателем высокого титула, и, насколько мне известно, Альбрехт I терпит одно поражение за другим. Времена Гельхейма миновали, но такое впечатление, что снова восстал из земли Адольф Нассауский в лице Иоганна Австрийского, князя Швабии. Недавно к нему присоединились не только князья Тюрингии и Богемии, но и швейцарские кантоны.

– Таким образом, – подытожил Ногаре, – выборы нового императора Священной Римской империи стали к нам еще ближе.

– И следует подсчитать, в какую сумму нам обойдутся они, – вступил в разговор де Мариньи.

Дюбуа повертел в пальцах стило.

– Тут подсчет легкий. Каждый из архиепископов просит по двести пятьдесят тысяч ливров. Пфальцграф и маркграф нам обойдутся немного дороже. Кладем еще тысяч по триста пятьдесят два раза. В Саксонии еще одна сложность – представители обоих ветвей царствующего дома и Сакс-Лауенбург и Сакс-Виттенберг претендуют на то, чтобы быть выборщиками. Пожалуй, лишь полумиллионом, и то только в том случае, если мы умело распределим его между претендентами, мы сможем здесь обойтись. В общем итоге, миллион шестьсот тысяч ливров.

– Насколько я понял, – решился подать голос Карл, – поддержка Климента нам не будет стоить ни сантима. Надеюсь, он помнит, что мы для него сделали.

Филипп усмехнулся.

– Когда я два года назад встречался с кардиналом Бертраном де Готовом, он был крайне покладист и, казалось, услужливость его не будет иметь пределов и тогда, когда он завладеет папским престолом. На деле все вышло много сложнее. Не сказал бы, что сейчас я вижу в Клименте V своего самого надежного союзника. И тебе, братец, я не советовал бы обольщаться. Это Бонифаций сделал тебя королем Арагона, графом Мэнским и Першским, графом Романьи и даже императором Константинополя.

– Но это формальный титул, там же сидит этот… – смущенно пробормотал Карл.

– Да не об этом я сейчас, – поморщился король, – а о том, что не надо думать, будто если тебе споспешествовал предшественник, то ты сделаешься любимцем преемника.

Мариньи мрачно кивнул.

– Боюсь только, что не к одному лишь Его Высочеству относится сие. Нам всем надобно быть настороже по отношению к этому «союзнику». Но согласие на разгром Тампля он ведь дал, – попытался возразить Ногаре.

Мариньи помрачнел еще больше.

– Дал. У меня нет пока простого объяснения этому. Но не заливает мою душу чистая радость в связи с этим фактом. Есть второе дно у этого согласия.

Филипп хрустнул суставами.

– Одно верно, без большой охоты он согласился на это. Я не удивлюсь даже, что он упредил Великого магистра и мы натолкнемся на сопротивление.

Карл вскинулся.

– Жак де Молэ будет сопротивляться?! У нас хватит дыму, чтобы выкурить его из каменной щели.

– Есть много способов сопротивления, и тот, что с оружием в руках, не всегда самый лучший, – загадочно сказал король. – Но если придется воевать… У них тринадцать тысяч рыцарей.

– Но другого способа добыть нужные нам деньги, кроме как вскрыть сокровищницу Тампля, у нас нет, – вступил в разговор Дюбуа. У него в руках был большой кусок пергамента, мелко испещренный цифрами.

Король кивнул – читайте, мол.

– Я не знаю, к глубочайшему моему прискорбию, золотых тайн ордена рыцарей Храма Соломонова. И не знаю того, кто их может знать, помимо Жака де Молэ. Но собрав кое-какие косвенные сведения, я могу обрисовать присутствующим финансовую картину предстоящего предприятия. Я имею в виду разгром Ордена.

Дюбуа посмотрел на короля и, получив еще одно молчаливое подтверждение, что читать можно, начал:

– Первое – распродажа запасов зерна, движимого имущества и сельскохозяйственного инвентаря, принадлежащего Ордену по всем командорствам Ордена, должна дать двести восемьдесят пять тысяч ливров. Но надо учитывать то, что такая распродажа может потребовать до полугода.

Второе – деньги от продажи драгоценной утвари тамплиеров, изделий из золота и серебра, украшенных камнями, могут составить и несколько миллионов ливров. Но я почему-то уверен, что большая часть их или уже припрятана, или будет припрятана при первых наших движениях.

Третье – доходы от недвижимого имущества тамплиеров, находящегося на территории Франции, включая арендную плату и ренту, – это все вместе, что-то около ста тридцати пяти тысяч ливров.

Четвертое – двести тысяч ливров, принадлежащих ордену госпитальеров и находящихся сейчас в башне Тампля. По мнению госпитальеров, если мы их найдем, то имеет смысл выплатить их иоаннитам в качестве долгосрочных векселей. Пятое – Ваше Величество будет избавлен от необходимости выплачивать храмовникам те пятьсот тысяч франков, что были одолжены ими на свадьбу вашей сестрицы Бланки. Равно как и те двести тысяч флоринов, что мягкосердечный господин казначей Ордена одолжил вам без ведома Великого магистра. Это уже был шестой пункт.

– Казначей весьма поплатился за свою доброту, – сказал Филипп.

– Седьмое – две тысячи пятьсот ливров, полученные Вашим величеством на организацию крестового похода, также не подлежат возврату. Так же как и те суммы, что я свел в пункте восьмом. Тут выплаты по мелким векселям, что-то около тридцати семи тысяч ливров.

Девятое – не следует забывать, что и ваша супруга, и ваши сыновья Людовик и Филипп также должны Ордену значительные суммы.

Король недовольно осклабился, об этом факте он ничего не знал.

– Десятое, – Дюбуа виновато улыбнулся присутствующему графу Валуа, – и Ваше Высочество получили из кассы ордена до ста тысяч ливров.

– Я получил с них то, что они были мне должны! – высокомерно, но неубедительно сказал брат короля.

Дюбуа охотно кивнул.

– Кроме того, насколько я понимаю, предстоит процесс над Орденом богопротивным и преступным. Мне кажется, было бы справедливым, когда бы мы оплатили его из кассы оного Ордена.

– После того как мы ею овладеем, деньги, там находящиеся, станут нашими и процесс, как ни крути, придется вести на собственный счет, – поморщился король.

Мариньи налил себе вина.

– Даже при самом поверхностном взгляде видно, что в этом пергаменте обозначены деньги, которых нет. Приятно получить право не отдавать долг, когда деньги у тебя лежат в кармане, но что значит это право, когда карман все равно пуст?

Легист и сам это понимал, поэтому после слов коадъютора заметно сник.

– Остается надеяться, что пресловутая касса Ордена окажется достаточно наполненной к тому моменту, когда мы получим возможность сорвать печать с двумя всадниками на крупе одного коня, – сказал Карл.

– Надежда, не самый прочный материал, из нее трудно построить надежное будущее, – король тоже отхлебнул вина, – поэтому, мне кажется, нам следует принять некоторые меры.

Филипп резко повернулся к Ногаре, в лице рыцаря, как всегда, светилась готовность выполнить любое приказание короля.

– Надо немедленно взять под наблюдение все тамплиерские капеллы на территории Франции. Особенно те, что находятся вблизи портовых городов. Разумеется, Тампль должен был быть окружен тройным вниманием. Передвижение между капеллами – любой груженой повозки, любого навьюченного мула – должно браться на заметку. Тамплиерские миллионы – не песчинки, чтобы бесследно кануть в людском море. Пошлите сведущих людей, пусть Дюбуа подберет, в Кагор. За тамошними тамплиерскими банками тоже пусть следят наши глаза. Конечно, они не решатся отразить все свое золото в денежных документах, но его присутствие не может не сказаться. Пусть наши банкиры навострят уши.

– Понятно, Ваше Величество. Смею заметить, что часть этих мер уже предпринята. Все портовые города под наблюдением. И не первый месяц. В добавление к сказанному предлагаю заслать наших наблюдателей и к римскому первосвященнику. Если мы подозреваем Его Святейшество в двойной игре, то и следить надо за ним также вдвойне.

Король кивнул.

– Действуйте, Ногаре. На проведение всех этих мер у вас чуть больше месяца.

Эти слова заставили встрепенуться Ангеррана де Мариньи.

– Значит ли это «чуть больше», что вы уже определили дату, когда мы начнем…

– Представьте, да, Мариньи. И я утвердился в этой дате окончательно во время нашего разговора.

– После слов Дюбуа о том…

– Нет, после своих собственных слов. Помнится, я сказал, что у Ордена до тринадцати тысяч рыцарей в одной только Франции.

– Да, Ваше Величество, довольно много.

Лицо короля сделалось задумчивым.

– Важно не то, что много, а то, что именно тринадцать. С самой встречи с Климентом я размышляю о дне, когда было бы наиболее правильно нанести давным-давно замысленный мною удар. И недавно я решил, что это будет 13 октября 1307 года. В пятницу, ибо мне было нужно, чтобы тринадцатое число совпадало с пятницей. Пятница – это день распятия Христа. Тринадцатое число считалось несчастливым еще у древних. Об этом идет речь у Гомера в пятой песне Илиады и у Цицерона в Pro Cecilia. В Каббале у древних евреев, как известно, было тринадцать духов зла. Тринадцатым в Святом Писании упомянут Иуда, предавший Спасителя. На Тайной вечере тот же Иуда был тринадцатым сотрапезником. День Страстей Господних пришелся на тринадцатое число по лунному календарю. Тринадцатая глава Апокалипсиса говорит об Антихристе, а тринадцатая глава Евангелия от Иоанна – о предательстве Иуды. Теперь вы понимаете, почему я так воспринял свое открытие, что войско тамплиеров состоит из тринадцати тысяч рыцарей.

Присутствующие потрясенно молчали. Они всегда чувствовали превосходство Филиппа Красивого над собой. Он считал полезным время от времени устраивать подобные демонстрации. Конечно, не всегда это было в форме парада познаний. Король мог внезапно затеять состязание в винопитии или в охотничьем умении. И, что характерно, это всегда было неожиданно и всегда он выходил победителем.

В данном случае все особенно оценили интеллектуальную искушенность монарха еще и потому, что были осведомлены о полной неграмотности его главного соперника, Великого магистра ордена рыцарей Храма Соломонова Жака де Молэ.

Глава пятая. Тампль

Отныне не вижу, что

Могло помешать бы нам

Приди с мольбой в Божий храм,

Прося нам помочь того,

Кто ныне поруган сам:

Враг Его Гроба Святого лишил,

Франция стала долом могил —

Время пустых отговорок прошло,

Здесь никого еще шквал не топил.

Чем еще может Он нас упрекнуть?

Разве что снова свершит крестный путь.

Фолькет Марсельский

– Так ты говоришь, что тебя пригласил сам Великий магистр? – еще раз спросил мажордом Тампля, разглядывая маленького коренастого уродца. Особенно обращали на себя внимание ноздри его высоко задранного носа. Они невольно притягивали взгляд. Господин де Стопир поймал себя на том, что слишком уж долго в них вглядывается, как бы не обидеть этого странного паренька столь пристальным присматриванием к его уродству. Но посмотрев ему в глаза, господин де Стопир понял, что обидеть его трудно. Парень был крайне туп, по крайней мере на такую мысль наводили его невыразительные, затянутые пленкой бессмысленного спокойствия, зрачки.

– Мессир дал мне это кольцо, – сказал Лако. Эту фразу он произносил уже пятый или шестой раз за этот день. Сначала он сказал ее стражнику внешней охраны, потом рыцарю из внутренней, потом младшему помощнику мажордома, после него старшему. И самому господину де Стопиру он сказал ее уже во второй раз.

Жак де Молэ после разбирательства в Руанской обители, желая хотя бы отчасти возместить те нравственные потери, что понес этот несчастный объект извращенных нападок Армана Ги, дал ему специальное кольцо. Предъявитель сего отличительного знака мог рассчитывать на самое уважительное отношение со стороны средних орденских чинов. Вплоть до провинциального комтура. Господин мажордом был великолепно осведомлен о системе отличий, принятых в Ордене и знал, как он должен отнестись к кривоногому парню с дырявым носом, но никак не мог представить себе, каким образом он мог получить такое поощрение от Великого магистра. Да, весьма странным образом реализуется представление Жака де Молэ о справедливости. Первое, что пришло в голову господину де Стопиру, что угрюмый увалень зарезал на большой дороге законного обладателя этого кольца. Впрочем, как этот тупица мог догадаться, что оно представляет какую-то ценность?

Не зная, что предпринять, господин мажордом продолжил свои вопросы:

– А когда ты получил его?

– В мае, господин.

– И где же ты был до сих пор? – искренне удивился мажордом.

Лако пожал плечами.

– Я шел.

Ответ не слишком удовлетворил управителя Тампля.

– А на что ты рассчитываешь здесь?

– Жить.

– Тут, в замке?

– Да.

– Ты хочешь встретиться с Великим магистром? – всем своим тоном господин мажордом показал, что счел бы такое желание более чем вздорным.

– Нет, – ответил парень, и не потому, что хотел подыграть собеседнику. Он действительно не нуждался во встрече с Жаком де Молэ.

Господин де Стопир прокашлялся. Он все еще не мог сообразить, как ему вести себя с этим диким визитером. Не будь у него на пальце этого куска металла, он давно бы уже висел на дыбе в пыточном подвале.

– Жить, говоришь… Но у нас тут не принято, как-то… что ты можешь делать?

– В Байе я служил при тюрьме.

– Так ты служил в капелле? – обрадовался де Стопир, оказывается, этот дуралей не совсем с улицы.

– Да. При тюрьме.

– А здесь, стало быть… отправлю я тебя в тюрьму, – вздохнул с облегчением управитель замка.

Через час он уже забыл о странном человечке – слишком много у него было дел. В последние дни чинная, спокойная жизнь Тампля нарушилась. Из провинции по несколько раз на дню прибывали господа уважаемые рыцари, комтуры со свитами. Конюшни не могли вместить лошадей, не успевали подвозить овес из пригородных владений Ордена. По коридорам слонялось много незнакомых и раздраженных людей, навести порядок в этом хаосе не представлялось возможным, никому нельзя было предъявить претензий, даже самых разумных и минимальных. Ибо любой из господ в сером походном плаще и, одетой для маскировки, обычной обывательской одежде, мог оказаться очень высокопоставленным рыцарем, а то и самим членом верховного капитула. И не сносить тогда головы требовательному мажордому.

Господин де Стопир не был человеком очень тонким и слишком тщеславным. Его вполне удовлетворяло нынешнее его положение, в политику он не совался, инстинктивно догадываясь, что это опасно для его здоровья. Но даже он почувствовал – что-то неладно. В самом воздухе Тампля поселилось беспокойство и какая-то смутная тоска. Огромное строение, как древнее животное, вдруг почувствовало приближение смертного часа.

В замке собрались люди, которые весьма редко собирались все вместе. Жоффруа де Шарне, командор Нормандии, Антонен де Блез, командор Франш-Конте, Николя де Аньезьеко, капеллан Ордена, Астольф де Фукерас, командор Каталонии, Пьер де Бонна, генеральный прокурор Ордена, Гуго де Пайрандо, генеральный визитатор Ордена во Франции, Жоффруа де Гонвиль, прецептор Пуатту и Аквитании. Этих господ де Стопир знал в лицо и неоднократно принимал их на вверенных ему территориях. Но никогда всех вместе. Общество этих сановных лиц льстило ему, но он прекрасно знал, насколько требователен каждый из них. Но и помимо них под крышей замка оказалось множество людей и горделивых, и требовательных. Нечто подобное наблюдалось в прошлый раз, во время выборов Великого магистра. Но сегодняшнее собрание не имело ничего общего с выборами и не могло иметь. Во-первых, потому что Жак де Молэ не только жив, но и находится в добром здравии. Во-вторых, господа рыцари и иерархи были не в предпраздничном состоянии, а скорее в озабоченном. Кроме того, эти гонцы. Они часто лишь меняли коней, перебрасывались парой слов с кем-нибудь из капитуляров и требовали отпереть ворота, чтобы снова унестись по своим неотложным делам.

Круглая зала в центральной башне, именуемая парижанами башней Черного Петуха, содержала последние двое суток почти непрерывное заседание вышеперечисленных лиц с добавлением нескольких людей в строгой черной одежде. Это были представители той тайной службы Ордена, что по большей части и поставляла сведения, пользуясь которыми высшие иерархи Ордена и делали свои верховные выводы.

Главный шпион Ордена, де Мессьер, длинный костлявый человек с абсолютно голым черепом и пронзительно колючим взглядом, редко появлялся среди высших руководителей Ордена. Он предпочитал напрямую общаться с Великим магистром Ордена. Или, вернее сказать, это предпочитал Великий магистр. Де Мессьер был фанатически предан Жаку де Молэ, считал его человеком почти святым, непонятно, правда, насколько шпион и фискал может нуждаться в своей жизни в таком понятии, как святость. Скорей всего он должен был рассматривать ее как слабость. Но тем не менее все в Ордене знали (все, кто вообще подозревал о существовании де Мессьера и о его службе), что человек с лысым черепом неподкупен и неамбициозен. То есть не стремится стать самостоятельной политической фигурой. Исходя из этого его бесполезно пытаться вовлечь в какой-нибудь союз, пусть бы он был даже направлен на благо Великого магистра.

Жак де Молэ очень ценил своего сыщика и втайне гордился этой дружбой, как укротитель гордится своей властью над громадным хищником.

Стопир подошел к дверям круглой залы и позвонил во внешний колокольчик. Дверь приоткрылась, появился Жан, камердинер и телохранитель Великого магистра. Он увидел мажордома и огненное озеро у него за спиной. Шестеро служек держали на шести подносах двести сорок зажженных свечей. Де Стопир показал Жану песочные часы, верхний сосуд терял последние песчинки. Пришло время сменить свечи в округлой зале.

Двери распахнулись. Предшествуя огню, мажордом вступил в святая святых ордена рыцарей Храма Соломонова.

После того как были удалены подносы и подсвечники с огарками и зала, убранная в традиционных красно-белых тонах, озарилась свежим светом, Стопир покинул залу без всякого сожаления о том, что не причастен к обсуждению высших секретов Ордена, а наоборот, с чувством выполненного долга.

– Продолжим, – сказал Жак де Молэ.

Де Мессьер сверился со своими записями, они были сделаны особым способом, на языке, известном только ему и его подчиненным.

Взгляды всех присутствующих были обращены на него.

– В течение двух последних часов прибыли мои люди из Родеза, Вервена, Реймса, Арраса и Секта. Везде все то же. Местные королевские сержанты получили секретные предписания с требованием вскрыть их сегодня, в ночь с 13 на 14 октября. Я думаю, в тех местах, откуда мы еще не получили сведений, положение такое же. Таким образом, мы можем говорить, господа, об операции, которая охватывает всю территорию Франции.

– Остается, правда, неизвестным, какого рода эта операция, – сказал Жоффруа де Шарне.

– Лично я не жду ничего хорошего от замыслов короля французов, – заметил де Гонвиль.

– Хотелось бы знать, – вступил генеральный прокурор, – распространятся ли эти действия на нашу центральную резиденцию.

– Что я слышу, господа! – воскликнул Антонен де Блез, командор Франш-Конте, человек огромного роста и легендарной физической силы, – неужели у вас есть хоть тень сомнения в том, что задумал этот красавчик.

Сегодня ночью орден тамплиеров будет подвергнут разгрому. Петля уже наброшена и с каждым мгновением стягивается все туже. А мы сидим, как каплуны, предназначенные на заклание.

Все прочие иерархи в той или иной степени разделяли мысли командора Франш-Конте, но не решались высказываться вслух.

Неожиданно поддержал шумливого воина тихий де Мессьер.

– У меня тоже сложилось впечатление, что королем Филиппом сплетена некая сеть. Мои агенты, а они люди в высшей степени опытные и трезвые, говорят, что при всех передвижениях за ними пытаются вести слежку, а в городах, где расположены наши капеллы, все судебные приставы и прокурорские чиновники получили запрет на выезд по собственным надобностям из пределов своих округов. Воля ваша, господа, но, на мой взгляд, сопоставление этих обстоятельств наводит на мысль о подготовке какого-то грандиозного процесса. Командор де Блез шумно прошелся вокруг стола, во главе которого в монументальном молчании сидел Жак де Молэ.

– У нас здесь в Тампле около двухсот рыцарей, если вооружить служек и оруженосцев, то составится целое войско. Я знаю, какими силами располагает в Париже Ангерран де Мариньи. Это сброд, а не войска. Горожане не поддержат короля, мы могли наблюдать в прошлом году, как они к нему относятся. Мы пройдем сквозь их строй, даже если они сумеют блокировать Тампль, как стрела сквозь сыр.

Командора поддержал капеллан.

– Правильно, правильно. Он грабит горожан, а мы построили шесть больниц для бедных и огромный дом призрения. Парижане и уважают нас и боятся. Проклятие Великого магистра для них пострашнее, чем королевская месть.

– Пока все части парижского гарнизона находятся в казармах. Тампль окружен несколькими десятками наблюдателей. Так что можно считать, положение Тампля ничем не отличается от положения любой нашей капеллы в провинции. При желании я берусь переловить людей Ангеррана и Ногаре вполчаса. И я согласен с командором де Блезом, у нас не будет проблем с тем, чтобы покинуть Тампль и Париж, – сказал де Мессьер.

Все знали, что начальник тайной стражи есть глаза и уши Великого магистра; может быть, он сейчас выступил в качестве его языка. Иерархи напряглись, ожидая, что вот-вот последует решительная команда и орден тамплиеров превратится из обороняющегося в атакующий.

Было уже совсем темно, когда Лако выбрался наружу, на скользкую, мощенную булыжником улицу. Соседние дома тонули в темноте. Их хозяева уже почувствовали, что находятся поблизости от центра опасных, чреватых разного рода неприятностями событий, и поспешили закрыться на все засовы, задраили ставнями окна и не зажигали огней, дабы не привлекает внимания.

Кварталы, не прилегающие к Тамплю, дышали свободнее. В узких улочках вблизи Нотрдам де Пари вышли на промысел многочисленные проститутки, в Ситэ работали кабаки, слышались пьяные песни.

Ночь с 13 на 14 октября должна была стать ночью решительных действий. Мало кто знал, каких именно. Флюиды опасливого ожидания уже появились в прохладном воздухе.

Лако шел, не особенно скрываясь. И его, кажется, не слишком пугали мелькающие тут и там подозрительные тени. Несколько раз на пути ему попадались отряды пеших стражников. Они, шумно топча булыжник, отрыгивая скверным пивом и плохо переваренной капустой, тащились из одной темноты в другую, ругая про себя слишком исполнительного сержанта.

Париж во все времена был привольным местом для всякого сброда и ворья, поэтому для ночного патрулирования еще во времена Людовика Святого, была создана специальная команда и каждый новый монарх охотно подтверждал ее полномочия.

Перебравшись на Ситэ, Лако застал в этом квартале почти полное подобие нормальной ночной жизни. Никакие, даже самые ужасные, предчувствия неспособны до конца подавить человеческую природу, и даже в городе, осажденном коварным и беспощадным врагом, люди продолжают торговать и играть.

Перед трактирами горели костры, вокруг них толпилась ободранная, вонючая парижская голытьба. На кострах жарилось ворованное мясо, нищие сквернословили и дрались, правда, и то, и другое делали вяло. Внутри трактиров продолжалась своя жизнь. С подавальщиков градом лил пот, с грохотом сдвигались глиняные кружки, полные ячменного пива, посреди стола водружалось блюдо с разварными поросячьими ножками. Из окон валил пар.

Миновав три или четыре подобных заведения, Лако нашел то, что ему требовалось. У костра и на ступенях трактира «Амьенский гусь» стояли вооруженные люди в длинных темных кафтанах с большой золоченой вышивкой на левом отвороте. Такие же занимали и основную залу. Они старались пить и есть без лишнего шума, как люди, находящиеся на работе и не желающие привлекать к себе особого внимания. Лако знал, что это солдаты из недавно созданного Мариньи пехотного полка. Он состоял в основном из иностранцев, женевских швейцарцев.

Рассмотрев наемников как следует, Лако двинулся дальше. Ему требовалось еще что-то этой ночью. Или кто-то. И очень скоро ему повезло. Возле переправы, что почти напротив Лувра, находилось место, облюбованное дешевыми шлюхами. В эту пору года у них было мало клиентов и они сидели вокруг костра, как нахохлившиеся куры. Завидев Лако, они закричали ему хриплыми голосами:

– Эй, как тебя зовут, иди сюда!

– Посмотри, какой он ноздреватый, наверное, его зовут Сырок, да?

– Эй, Сырок, пошли со мной, если не боишься отморозить задницу.

Молодой тюремщик довольно долго слонялся среди полуголых и агрессивных жриц любви, пока не выбрал одну.

– Иди за мной.

– А у тебя есть деньги, красавчик? – спросила его избранница, довольно привлекательная девица, слегка замызганная, правда.

Лако молча достал из кармана монету в четверть ливра и показал ей. Это зрелище моментально прекратило оскорбительный хохот и вызвало завистливый свист. Белокурая красотка быстро выбралась из толпы товарок.

– Пойдем, красавчик, – проговорила она, – я научу тебя всему, что умею.

Лако молча взял ее за кисть руки и сжал так, что у нее перехватило дыхание.

– Получишь втрое против этого, если будешь молчать. Поняла?

Она поняла. И молчала, когда юноша повел ее к плескавшейся неподалеку Сене. Молчала, когда он смочил в холодной воде тряпку и стал протирать ее чумазую физиономию. После этого он снял с нее лохмотья, служившие ей выходным платьем, и на холодную, покрытую гусиной кожей фигурку натянул простое, но чисто выстиранное платье.

Она не решилась спросить, зачем все это. Стучала зубами то ли от холода, то ли от страха.

– Теперь ты пойдешь вон к тому трактиру и понравишься одному из господ в черном кафтане с золотым вензелем. – И приведешь его сюда, поняла?

– Да.

Девушка была очень миловидна. Лако достал из кармана фляжку с вином и протянул дрожащей красотке.

– Выпей. Сделай несколько глотков.

Она повиновалась.

Лако показал ей золотую монету.

– Она будет твоей, если все сделаешь правильно. Если нет…

Он не договорил, потому что и так все было ясно.

– Как тебя зовут?

– Жанна.

– Иди, Жанна.

Она попыталась улыбнуться, отхлебнула еще раз из фляжки. Лицо у нее слегка раскраснелось. И она отправилась в указанном направлении.

Через четверть часа она уже лежала на спине, на куче сухих листьев в тени невысокой, полуразрушенной стены. Неровный, верхний край был облизан лунным сиянием. Над ней, напряженно урча, трудился крупный кудлатый воин. Правая рука его предусмотрительно сжимала рукоятку вонзенного в землю кинжала. Как иностранец он не вполне доверял местным шлюхам.

Жанна испуганно разглядывала лунный диск и прислушивалась к звукам за границами сладострастного швейцарского сопения.

То, что произошло, произошло мгновенно. Когда доблестный любовник взобрался на вершину своего оргазма и временно ослеп и оглох, в спину ему вонзился длинный тонкий нож.

Настолько длинный, что смог навечно скрепить двух случайных любовников.

И тогда слово взял Жак де Молэ.

– По всей видимости, господа, к воротам всех наших крепостей на территории французского королевства явятся судебные приставы с предписаниями, подписанными Филиппом, и потребуют, чтобы их допустили внутрь для осмотра и обыска.

– Ни о чем подобном наши хроники даже не упоминают. Мы живем в страшное время! – воскликнул де Блез.

Великий магистр спокойно возразил:

– Все возможное когда-нибудь случается. И сейчас суть дела заключается не в вопросе – открывать или не открывать двери перед королевскими ищейками, а в том, насколько наши крепости готовы к проверке.

Жак де Молэ повернулся к генеральному прокурору, это он контролировал инспекцию всех тамплиерских поселений.

– Насколько я могу судить по отзывам посланных мною людей, все крепости находятся в исправности. Во всех смыслах. Конечно, я не дух и не мог облететь каждую лично, но у меня нет оснований не доверять моим людям. Они ни разу меня не обманывали. Комтурства наши, все без исключения, готовы пережить обыск, самый пристрастный, самый свирепый. Следуя вашему совету, я велел подготовить полную финансовую отчетность, дабы людям короля не пришлось ждать. Они не только не найдут того, что им нужно, они вообще ничего не найдут. Арман Ги был – это можно теперь утверждать смело, чудовищным исключением, не более.

Жак де Молэ кивнул.

Среди присутствующих чувствовалось брожение токов недовольства.

Многие желали объяснения таких уступок, такого пресмыкательства перед Капетингом.

– Да, – заговорил Великий магистр, – Филипп получит доступ ко всем нашим бумагам, вскроет все наши запоры и проникнет во все тайники. Его люди смогут допросить каждого рыцаря, каждого служку, каждого оруженосца. Цель венценосного красавца мне ясна, он хочет состряпать огромный процесс против Ордена. Подобно простым обывателям, он верит в суеверные россказни о наших таинственных богатствах, политых кровью и слезами ограбленных нами народов. Он убежден, что наши церкви и крепости осквернены черными мессами и противоестественными отношениями. Он убежден, что те, кто не предается содомскому греху, по крайней мере, пьянствуют и обжорствуют. Он надеется найти подтверждение этим темным слухам и сплетням, ворвавшись в наши крепости.

Великий магистр отпил немного родниковой воды из стоявшего перед ним сосуда.

– Представьте его разочарование, когда он после самых кропотливых усилий бесчисленной своры своих судейских крыс, прокурорских кротов увидит, что орден Храма Соломонова – суть огромный прозрачный сосуд, пронизанный солнцем истинной христианской веры. В нем нет ни одного темного нечистого угла, нет ни одной оскверненной песчинки. Его замысел рухнет в самом первом шаге своего осуществления. Он мечтает о сопротивлении. И самым ужасным для него будет то, что он его не получит.

Антонен де Блез относился к числу тех, кого оригинальный и даже, надо признать, не без изящества задуманный план защиты ничуть не удовлетворил. Командор Франш-Конте не доверял словесным построениям, умозрительным фигурам, он верил в грубую силу и мир виделся ему соотношением борющихся, причем бескомпромиссно, начал. Не уважай он безмерно Жака де Молэ, он бы ответил на его говорение площадной бранью, в данной ситуации его критика приняла более спокойные формы.

– Извините, мессир, но мне кажется, что во всей этой истории вы не учитываете одого момента. Вы переоценили человеческие и рыцарские качества этого мерзавца Филиппа. Вы считаете, он хочет ворваться в наши крепости в поисках истины и, увидев, что она не на его стороне, он с позором отступит. А мне кажется, истина его интересует меньше, чем то, что он будет есть на ужин. Ему важно разгромить Орден, посадить всех нас на цепь, а потом его судейские псы подберут нужные доказательства того, что мы должны сидеть на этой цепи вечно. Они сотворят эти доказательства из воздуха своих канцелярий.

Жак де Молэ кивнул в знак того, что он понимает смысл возражения.

– Я ничуть не обольщаюсь насчет душевной чистоты французского монарха. Я никогда ему не доверял, даже в тот момент, когда он летом позвал меня окрестить своего ребенка. Я согласился бы с твоими речами, командор, когда бы речь шла об учреждении, хотя бы отчасти уступающем нашему Ордену по силе и авторитету. Тут Филипп позволил бы развязать себе руки полностью. Вспомните о ломбардцах, вспомните о евреях. Не сомневаясь ни мгновения, он вышвырнул их из страны и отобрал у них деньги. С орденом рыцарей Храма Соломонова дело обстоит сложнее. Мы находимся под прямым покровительством папы и подчиняемся только ему.

– Но кому подчиняется сам папа? Не является ли он лакеем Филиппа?!

– Как всякий ставленник, он мечтает освободиться от влияния того, кто его поставил. По сведениям наших тайных служб (кивок в сторону де Мессьера), давая согласие на преследование тамплиеров в мае этого года, он, во-первых, сделал это без всякой охоты, а во-вторых, и в-главных, потребовал, чтобы все документы по этому делу были в конце концов направлены для утверждения в папский капитул. И если материалы эти не будут баснословно убедительны, он их не утвердит. Мы выйдем из передряги, значительно возвеличив наш авторитет в глазах всех царств. Но скорей всего, так мне кажется, Филипп сам отступится, почувствовав, что ему не добыть убедительных доказательств нашей виновности. Уже через неделю после начала расследования он сообразит, что затеял нечто нездравое.

– Но он может наплевать на решение Авиньона, – осторожно возразил генеральный прокурор.

Жак де Молэ покачал головой.

– Навряд ли. Король Альбрехт, кажется, проигрывает войну. Скоро трон императора Священной Римской империи освободится. Филипп пробовал протолкнуть на это место брата Карла и понял, что в деле обработки господ электоров без помощи папы не обойтись. При новой попытке он постарается застраховаться от каких бы то ни было случайностей.

Великий магистр еще отпил ключевой водицы.

– Я все еще вас не убедил?

Де Блез недовольно повел плечами. Вид у него был несмирившийся.

– Прошу прощения, мессир, но вся эта интрига кажется мне слишком изящной, чтобы быть удачной. Я солдат и всему моему существу противен план, при котором я должен злейшего врага впускать в крепость, имея все силы для обороны.

Несколько раз тяжело вздохнув, Великий магистр спросил, обводя взглядом сидящих за столом.

– Многие еще так думают, как господин командор?

Так думали многие, но возразить не решился никто. В головах одних эти мысли боролись с твердой уверенностью, что Жак де Молэ не может ошибаться и эта борьба лишала их возможности говорить что-то определенное. Другие считали, что возражать бессмысленно, хотя бы уже потому, что ничего уже не исправишь. Огромный механизм добропорядочного заговора запущен, и чтобы его остановить, нужно, как минимум, несколько недель. Так чего же копья ломать!

В подземельях Тампля имелось четыре тюрьмы. Отличались они друг от друга крепостью запоров и составом заключенных. В первой сидели злостные должники Ордена, условия их содержания были вполне пристойными, пищу туда можно было заказать из дому и разрешались родственные посещения. Орден, даже выжимая проценты по своим долгам, заботился о своей доброй славе. Во второй и третьей тюрьмах сидели члены Ордена. В одной – оруженосцы и служки, в другой – рыцари. Они отбывали здесь срок наказания за прегрешения перед уставом обители или светским законом.

Тюрьмы эти были в последние годы заполнены едва на треть. Последнее поколение рыцарей было весьма уравновешенным, если не сказать смирным.

В самой темной и сырой части подземелья устроена была четвертая тюрьма. О том, кто содержится там, мало что было известно, даже тем, кто эти тюрьмы обслуживал. В подвалах ее царил тяжелый полумрак, пропитанный вековой вонью. Выйти отсюда пленник мог только по распоряжению Великого магистра, ключи от местных замков также имелись только у него.

Именно в этом подземелье содержался бывший комтур Байе, Арман Ги. Он провел в сыром полумраке всего четыре месяца, но уже полностью потерял счет дням и ему казалось, что он находится здесь вечно. Сказать, что он впал в отчаяние, значит, ничего не сказать. Причем, как выяснилось, состояние постоянного отчаяния зверски отупляет. Вместо хитрого, самоуверенного и свободомыслящего рыцаря по каменному мешку ползало тихое, обезумевшее животное.

Лако, вернувшись из города, занял позицию возле кухни. За те несколько дней, которые юноша провел в тюремной команде, он хорошо разобрался в том, как происходит обслуживание заключенных, кем и в какие часы. В обычной обстановке втиснуться в этот распорядок было немыслимо, но он верно рассчитал, что внешние сотрясения вызовут смятение и тут, внутри, и у него появится шанс. Сидя за бочками, набитыми квашеной редькой и оливковым маслом, он не спускал глаз с двери, что вела в чадную пещеру, где кипело смрадное варево для заключенных четвертой тюрьмы.

И вот появился разносчик. Одноглазый монах по имени Перто. Подождав, когда он скроется за набухшей от вечной сырости кухонной дверью, Лако побежал наверх, на крепостную стену замка.

Рассвет был уже близок, восточный край неба заметно побледнел, как будто от нехороших предчувствий. Воздух был промозгл, но неподвижен. Прилегающие к Тамплю кварталы поражали своей пустынностью. Лако простоял возле бойницы довольно долго и абсолютно неподвижно. Тяжелый, нерешительный октябрьский рассвет неохотно вступал в свои права. Лако сделал движение, как если бы он собирался уходить, но что-то заставило его остановиться. И вскоре стало понятно, что именно. Цокот копыт. Нарастающий, множащийся цокот хорошо подкованных копыт. Уверенный, непреклонный, приближающийся.

Когда из-за угла большого трехэтажного дома в конце улицы Пелиньер, ведущей к парадным воротам Тампля, показалась кавалькада всадников, Лако сорвался со своего места и стремительно побежал вниз на свое старое место у кухонных дверей. Просидеть ему там пришлось недолго. Дверь растворилась и одноглазый разносчик вышел с ведром и черпаком в заставленный бочками подвал. Вышел и растеряно задрал голову. И было отчего! В замке царила суета, совершенно непривычная в этот час.

Пока одноглазый прислушивался, перед ним возник Лако.

– Чего тебе? – недоверчиво спросил монах.

– Поставь, пожалуйста, ведро.

Просьба была странной, но Перто, поколебавшись, ее выполнил. И зря, поскольку тут же получил удар ножом в левую шлею кожаного фартука. И рухнул. Лако направил падающее тело таким образом, чтобы оно, падая, не перевернуло ведро с варевом. Варево это представляло сейчас определенную цену для молодого человека.

Удостоверившись, что разносчик мертв, Лако не торопясь снял с него фартук и повязку, закрывавшую глаз. Через минуту он спускался по каменным ступеням в направлении четвертой тюрьмы, держа в одной руке черпак, в другой – ведро с горячей похлебкой.

Грохот каблуков покрывал уже все лестницы замка.

Когда господин де Стопир во главе очередной свечной процессии вступил в красно-белую залу, его оттолкнул кто-то налетевший сзади. Оттолкнул и ринулся к столу, за которым продолжалось невеселое бодрствование орденского капитула.

– Они пришли!

На лице Жака де Молэ ничем не выразились переживаемые им чувства. Он был готов к поединку, хотел его.

– Изъяснитесь понятнее, де Фар. Кто пришел, сколько их и зачем они явились?

– Парижский прокурор Анри Невер, помощник парижского инквизитора де Сент-Эврюс, десять судебных приставов с секретарями. Канцеляристы и стражники.

– Что им нужно?

– Они утверждают, что у них есть указ короля, разрешающий им въезд на территорию Тампля.

Орденские иерархи встали, обратив взгляды на своего вождя.

– Мессир, – в который уж раз за последние сутки возвысил голос командор Франш-Конте, – я понимаю, происходящее вроде бы вписывается в ваш хитроумный план, но умоляю вас, заклинаю именем покровителя нашего на небесах Крестителя Иоанна, подумайте еще раз – в нашу ли пользу то, чему уже почти суждено случиться? Ведь сейчас эти шакалы ворвутся сюда, они станут арестовывать и допрашивать, сквернословить и унижать. И не только нас самих, как людей и рыцарей Христовых, но нашу веру, о чистоте которой вы осведомлены лучше всех нас. Мы открываем ворота дьяволу, не наивно ли надеяться, что мы сможем переиграть его, когда не мы будем устанавливать правила? Когда нам даже не сообщат правил. Заклинаю вас, мессир!

Жак де Молэ медленно и величественно поднялся.

– Время сомнений прошло. Не одну сотню бессонных ночей я провел, пытаясь отыскать путь спасения, и нашел только этот. Все остальные хуже, они нам не оставляют никаких надежд.

Де Блез, сотрясаемый все возрастающим возмущением, грохнул кулаком по столу, так что из подсвечников вывалились несколько тлеющих огарков.

– Ладно, пусть, вы так решили, никто вам не противоречит, хотя многие думают так же, как я. Разрешите мне хотя бы с рыцарями моего командорства покинуть Тампль. Они не посмеют нам противодействовать. Уже через десять дней мы будем в Памплоне или Периньяке, где продолжим наше дело. Орден не должен погибнуть, не человеческое это право – принимать решение о его жизни или смерти.

Великий магистр отрицательно покачал головой.

– Вы говорите глупости, командор. Если я разрешу вам удалиться вместе с вашими рыцарями, это будет расценено как бунт, и тогда все наши колоссальные усилия пропадут даром. На нашу кристальную репутацию будет брошена несмываемая тень. Предлагать то, что предлагаете вы, может только пособник короля, де Блез.

Командор Франш-Конте вскочил, хватаясь за меч.

– Вот как?!

– Арестуйте его, – негромко приказал Великий магистр.

Четверо монахов, мгновенно появившихся за спиной рыцаря, повисли на его руках и плечах.

– Уведите его.

Бешено сопротивляющегося и взывающего к Иоанну Крестителю де Блеза уволокли.

– Брат казначей, – обратился Жак де Молэ к худому носатому старику, сидевшему в сторонке у стены, – готов ли ваш отчет?

Старик поднялся.

– Да, мессир, час назад мы посыпали песком последнюю запись. Все до последнего денье, до последнего аметиста на вашей парадной перевязи там перечислено.

– Несите сюда ваши свитки.

Казначей вышел.

– А теперь, брат мажордом, – де Стопир вытянулся в струнку.

– Да, мессир.

– А теперь открывайте ворота.

– Ты тоже одноглазый? – спросил стражник, невнимательно оглядев Лако и прислушиваясь к звукам, доносившимся сверху. Он был удивлен, обычно здешних каменных глубин не достигали никакие внешние шумы.

– Нет, я не одноглазый.

Стражник снова вгляделся в паренька с ведром и черпаком.

– А чего ж ты нацепил ее? – угрожающе спросил он и поудобнее перехватил алебарду.

– Чтобы не промахнуться.

– Чего, чего?!

Лако зачерпнул раскаленной жижи из своего ведра и плеснул в лицо стражнику.

Когда тот стал с ревом метаться по коридору, ударяясь железными боками о каменные стены, уродливый юноша, улучив момент, воткнул ему свой кинжал между листами лат. После этого он снял фартук и повязку, они нужны были только для того, чтобы свободно приблизиться к громиле страднику, в общих чертах знающему разносчика, чтобы он не вздумал применить арбалет, висящий у него на стене за спиной. В узком коридоре спасения от арбалетной стрелы нет. Теперь надобности в маскировке не было.

Сняв с пояса бездыханного охранника связку ключей, Лако отпер дверь, за которой открывалась территория четвертой тюрьмы, вытащил из железного гнезда чадящий факел и вошел в сводчатый коридор.

Большинство камер пустовало, оказывается, не так уж много имелось у тамплиеров заклятых и опасных врагов. Пару раз из запечатанной толстенной решеткой вонючей темноты появлялись привлеченные светом жуткие распухшие хари. Они что-то бессвязно блеяли и бессильно плевались. Просидев в здешнем узилище два, три года, человек безвозвратно терял человеческий облик.

– Господин! – громко прошептал Лако, подойдя к одной из решеток. Он принюхивался, как животное, и волосы в ноздрях его носа нервно трепетали.

И господин выполз, услышав человеческий голос, это было как глас Господень. Ведь с ним здесь никто никогда не разговаривал. Все эти месяцы.

Долго, очень долго всматривался Арман Ги в лицо, которое невозможно было забыть.

– Ты?

– Да, я, господин.

– Ты пришел…

– Да, я пришел.

– Ты пришел меня убить?

– Нет, я принес вот это.

Лако достал из-за пазухи сверток с одеждой и просунул его сквозь прутья решетки.

– Что это?

– Это одежда королевского стражника.

– Зачем?

– Наденьте ее.

– Зачем? – тупо повторял ополоумевший от наплыва чувств комтур.

– Наденьте и поваляйтесь в ней по полу. Сегодня сюда придут люди короля, если на вас будет эта одежда, они вас выпустят. Остальных увезут в Шинон и будут пытать.

В глазах Армана Ги мелькнула искра понимания.

– Да, Лако, я понял.

– Извозитесь как следует и притворяйтесь сумасшедшим, чтобы вам поменьше задавали вопросов.

– Я понял Лако, я понял.

– Все, мне пора идти. Еще нужно успеть спрятать два трупа.

Глава шестая. Лувр

Жаль нет коня, а будь я на коне,

Король бы почивать мог в сладком сне,

На Балагэр спустился бы покой;

Я б усмирил Прованс и Монпелье,

И те, что еле держатся в седле,

В Кро не посмели б учинить разбой.

Губители людей достойных, те

Кто в ревности погряз и клевете,

Кто радость принижает волей злой,

Узнают, что за мощь в моем копье,

Я ж их удары, шпаг их острие

Приму, как на павлиньих перьях бой.

Пейре де Видаль

Филипп Красивый был в отвратительном расположении духа. Все утро он провел в своей зеркальной галерее. Она ныне мало напоминала прошлогоднюю – следствие варварского погрома, устроенного в прошлом году парижским охлосом. Но король не спешил ее пополнять, как будто смирился с потерями. Общение с немногими пережившими покушение толпы полотнами отражающего стекла стало более интимным и даже болезненным. Странные и тайные сомнения короля относительно своего метафизического происхождения не утихали. Напластования повседневных забот лишь на время сглаживали их остроту. Но стоило ему остаться наедине со своими мыслями…

Король подошел к большому овальному зеркалу, это было старинное флорентийское произведение, король не любил его за упрощенную и примитивную трактовку собственного отражения. Не было в этом простоватом итальянском стекле настоящей таинственной глубины, оно словно не впускало взгляд внутрь, выталкивало на свою поверхность предмет отображения, предоставляя при этом скучный, обыденный фон.

В другой раз Филипп фыркнул бы и ушел от глупого овала, но он знал, что внизу в каминной зале его ждет инквизитор Парижа с новыми сведениями о допросах тамплиеров. Королю не хотелось спускаться к нему. Это чувство усиливалось пониманием того, что спускаться все равно придется.

Н-да, за две недели, что шло следствие в Шиноне и девяти других замках на севере и западе страны, общая картина дела более-менее обрисовалась. И картина эта слишком уж не устраивала короля.

Ладно, идти все равно надо.

Филипп бросил последний взгляд на свое дурацкое отражение и отправился вниз.

При его появлении Гийом Парижский, глава доминиканской инквизиции столицы, поспешно встал. Он уже несколько дней чувствовал, что король не вполне доволен его работой и это лишало его сна. Он старался изо всех сил, но никак не мог угодить королю.

Филипп уселся на мягкий табурет и жестом предложил доминиканцу устраиваться напротив.

– Ну, что там у вас сегодня?

В голосе короля не было и тени заинтересованности. Заскрипели разворачиваемые пергаменты. Гийом Парижский прокашлялся.

– Сегодня мною лично допрошен рыцарь Ордена Ренье де Л'Аршан. Он показал, что при вступлении в орден отрекся от Христа, но утверждает, что сделал это лишь на словах, в сердце своем остался ему всецело верен.

Рыцарь Ордена Пьер де Арблейо признался сначала перед следователем, а потом и перед большой следственной комиссией, что произносил слова отречения и даже плевал на крест. Но утверждает и не отступается от утверждения своего, что отречение его было мнимым, а плевок сухим.

Рыцарь ордена Жан де Элемозина сознался только в том, что во время известной процедуры плевал на землю рядом с крестом, а высказанные вслух сомнения относительно божественной сущности Христа назвал притворными.

Мой заместитель, Гийом де Сент-Эврюс, допрашивал брата Стефана де Дамона, который также сознался в притворном, неискреннем отречении и утверждал, что вынужденный плевать публично на крест, постарался сделать это наименее уничижающим, для святого изображения, способом. В душе же остался чист и верен.

Генеральный прокурор Ордена Пьер де Бонна, допрошенный мною в присутствии следственной комиссии, заявил, что во время обряда посвящения приор отвел его в сторону, поднес ему деревянное распятие и приказал отречься от божественной сущности Христа. Пьер де Бонна настаивал, что произнес в ответ на это предложение слова, которые можно было истолковать двояко, не обязательно как отречение. Приора они удовлетворили вполне. У генерального прокурора создалось впечатление, что обряду внешнего отречения не придавалось в Ордене особого значения. А плевание на распятие считалось и вообще наивным чем-то…

Интендант ордена в Шампани Рудольф де Жизи…

– Хватит, – вяло сказал король.

Инквизитор замолк, виноватая улыбка бродила по его пухлым губам.

– Скажите, в какой обстановке добывались эти признания и живы ли еще те, кого вы допросили.

Доминиканец поднял брови.

– Ваше Величество… разумеется, допрос – это не дружеская беседа за стаканом вина… но мы не допускали никакого членовредительства. А то, что участников столь отвратной организации уместно подвергнуть самому жесткому заключению и вопрошанию, признает всякий, кто думает о государственной пользе.

– Значит, пытали, – расшифровал король речь доминиканца.

Гийом Парижский испуганно замер. Из королевского напутствия в начале дела он понял, что Его Величество не будет слишком против, если ради добычи нужных и неопровержимых доказательств преступной сущности Ордена будут применены сильные меры. Сейчас же Филипп как будто склонен осуждать подобные методы. Что же делать? Остается только теряться в догадках.

– Сегодня я получил известие, что из Авиньона на днях прибывают кардиналы Беранже, Ландольф де Сент-Анжели и Этьен де Лита. Они горят желанием помочь вам в работе. Что вы молчите?

Инквизитор сглотнул слюну.

– Право, Ваше Величество, я пребываю в известном сомнении.

Филипп поморщился.

– Покиньте почву сомнений. Все мои указания остаются в силе. Я не для того объявил вне закона орден тамплиеров и арестовал его членов, чтобы в результате следствия выяснить, что все они были невинными овечками и богобоязненными примерными христианами. А создается именно такое впечатление. Представьте себе, если люди даже после вашего «жестокого заключения и вопрошания» сознаются в том только, что слегка покривили душой, совершили один, да и то сухой плевок в направлении креста, виноваты ли они на самом деле? Это не я задаю вам этот вопрос, мне было ясно все еще задолго до того, как я отдал соответствующий приказ. Я представляю себе, как будут течь мысли наших дорогих авиньонских гостей. Запомните, так или иначе приговор, какой бы он ни был, будет утверждаться в папском капитуле. Так постарайтесь, чтобы этим бездельникам в рясах было что утверждать. Идите и думайте. Надо меньше работать руками, особенно руками палачей, а больше головой.

Гийом Парижский вскочил. Он был красен, на кончике большого потного носа висела испуганная капля. Он не смел к ней прикоснуться, боясь, что движение выйдет не слишком благопристойным.

– Идите, – еще раз энергично повторил король. Он действительно был в ярости. Он был готов к десяти самым разным вариантам развития событий и, как водится, не предусмотрел единственно реальный.

Что может означать это однообразие тамплиерских показаний?

Они могли бы упорствовать в утверждении своей полной невиновности. Хотя, наверное, и упорствовали бы, ведись следствие обычным, законным, неэкстренным порядком. Откровенность признаний, пропорциональна «жесткости вопрошания». И если, например, начать вытаскивать им жилы и наматывать на древко копья, они признают не только то, что целовали друг друга в задницу, но и в том, что содомировали Христа.

Филипп инстинктивно перекрестился вслед последней, омерзительной, мысли и сам удивился проявлению своей набожности. Если бы у него было время и соответствующее расположение духа, он охотно поразмышлял бы о том, в каком соотношении с идеей божественной сущности Христа находится он сам. Но, слава богу, суетой, сопутствующей высшей власти, он был избавлен от самокопаний.

Доложили, что прибыл Гийом де Ногаре.

Канцлер, как всегда, был одет предельно скромно, и даже его природная бледность выглядела частью должностного облачения. На его фоне раздраженный, изъеденный неприятными мыслями, Филипп выглядел беззаботным жизнелюбом.

– Садитесь Ногаре, садитесь. Место, кажется еще не остыло.

– То есть, Ваше Величество?

– Здесь только что сидел ваш друг, инквизитор, – усмехнулся король. Он отлично знал, до какой степени эти господа не любят друг друга.

Ногаре сел и было видно, сквозь какое неудовольствие он сделал это.

– Я рад, Ваше Величество, что вас не оставляет способность шутить.

– Ошибаетесь, господин канцлер, у меня отвратительное настроение. Просто вид человека, у которого настроение еще хуже, радует мое сердце.

Ногаре изысканно поклонился.

– Говорите поскорей. Одно дело, если бы оттягивали удовольствие хорошей новости, а тянуть с неприятными известиями – жестоко!

– Вы угадали, известия мои безрадостны. С одной стороны, мои крючкотворы полностью разобрались с тамплиерской финансовой отчетностью и не нашли там ничего для нас интересного. С другой стороны, шесть сотен моих людей рыщут по стране и ни одно судно, ни одна вереница экипажей не могут миновать обыска – но ничего! Их казна провалилась как сквозь землю.

– Тем не менее нужно продолжать поиски.

– Разумеется, Ваше Величество. В противном случае нам пришлось бы признать, что все свои доходы эти негодяи вкладывали в больницы и дома призрения.

– И много они растранжирили на эти цели?

Ногаре прищурился, как бы складывая в уме некие денежные суммы.

– На самом деле немало. Только в вашем королевстве тридцать девять домов призрения, семьдесят шесть больниц и школ. Не считая Наварры, Каталонии… В общем, тут речь, конечно, может идти о миллионах, но все равно – по нашим подсчетам, в подвалах Тампля должно было содержаться не менее ста пятидесяти миллионов.

– Надеюсь, вы догадались обыскать не только подвалы замка?

– Мы простучали все стены. Тут ведь речь идет не о кубышке с золотыми цехинами. Казна, даже если она состоит из чистого золота, должна занимать место с эту комнату, наверное. На одном корабле ее не увезти.

Филипп утомленным движением приложил ладонь к глазам и помассировал веки.

– А Кагор? Там ведь у них имеется не меньше четырех своих банков.

– Я выяснял специально и подробно, Ваше Величество. Система несколько сложнее, чем я думал. Некоторое время назад, Жак де Молэ допустил к контролю над ними Ломбардскую лигу, или то, что от нее осталось. И не думаю, что это было проявлением слабости. Зачем-то это было ему нужно. При сем кагорсины не отказались пооткровенничать в разговоре с моими людьми.

– Несмотря на прошлогодние события? – удивился Филипп, ограбивший ломбардских купцов.

– Да, Ваше Величество.

– Странно.

– Возможно, но насколько я понимаю, деловые люди не могут позволить себе злопамятность.

– Пожалуй.

– Так вот, разыскиваемых нами миллионов там нет. Следы присутствия таких денег не удалось бы скрыть, даже если бы все тамошние банкиры сговорились на сей счет.

Филипп ничего не сказал в ответ на эти слова. Он встал, подошел к столу, на котором был накрыт так и не востребованный сегодня обед, налил себе вина из высокогорлого кувшина, отпил несколько задумчивых глотков. Явно без особого удовольствия выломал ногу каплуна, застывшего в шафранном соусе, поднес к своему безупречному носу и безразлично понюхал. Запах кушанья так и не соблазнил его.

– Если мне позволено будет сказать, – начал снова Ногаре, – у нас есть только два пути.

– Что вы имеете в виду?

– Вы ведь, насколько мне известно, не приступали к допросу самых первых лиц Ордена. И великий визитатор, и командор Нормандии и прецептор Пуатту, и сам Великий магистр сидят на цепи в Шиноне.

– Это я велел их пока не допрашивать. Мне хотелось бы начать разговор с ними, уже имея на руках кое-какие сведения и открытия, которые сделали бы этих господ более покладистыми. Они должны понять, что сопротивление бесполезно не потому, что у меня отличные пыточных дел мастера, а ввиду того, что я и без всяких пыток знаю, как добраться до всех тамплиерских тайн.

Канцлер понимающе кивал.

– Да, Ваше Величество, мне тоже казалось, что лобовая атака ничего не даст, пытками такого человека, как де Молэ, не запугаешь, он скорее лишит себя жизни, чем откроет тайну орденских богатств.

– Что значит «лишит себя жизни»? Он сидит на цепи, в руках у него нет ни одного металлического предмета. Стражу невозможно подкупить, так что яда он не дождется.

– Ну-у, – помялся Ногаре, – существует поверье, что в свое время орден тамплиеров вынес с Востока ряд особенных умений, они переняли их у тамошних магов и черных жрецов. В число таких умений входит, в частности, способность останавливать сердце по своему желанию.

Король покосился через плечо на своего бледного помощника.

– Чушь.

– Прошу прощения, Ваше Величество, кажется, не совсем чушь. Но даже не опасение, что Жак де Молэ скомандует своему сердцу – стой! – заставляет относиться к нему пока сдержанно.

Филипп повернулся к говорившему полностью, понимая, что сейчас услышит что-то важное.

– Я хотел бы поговорить о втором пути из двух упомянутых мною. Очень может быть – многие мелкие и странные факты указывают на это – что Великий магистр и ближайшие его помощники и сами не знают тайны своего золота.

– Слишком хитро и заумно, Ногаре. Я вас всегда ценил за трезвый и практический взгляд на вещи, а не за умение рассказывать сказки.

Канцлер поклонился.

– И тем не менее, сопоставив все слухи и фактические приметы, я пришел к выводу, что в ордене тамплиеров помимо внешнего, всем видного тела, главою которого является Жак де Молэ, имелось тело внутреннее, тайный круг посвящения.

– Об этом я слышал. Следователи нашего инквизитора как раз и добиваются от арестованных признания в том, что они были в этот круг приняты, для чего плевали на распятие и отвергали божественную сущность Христа.

– Вот именно, – голос канцлера стал много тверже и увереннее, – они тоже только «слышали» об этом внутреннем круге и, когда палачи-доминиканцы вздергивали их на дыбу, они начинали лопотать свои бессмысленные признания. И даже если среди испытуемых оказывался кто-то из по-настоящему посвященных, он рассказывал общепринятую легенду, признавался в невинных шалостях, чтобы скрыть свою темную тайну.

Король брезгливо отхлебнул вина.

– Что-то я не пойму, Великий магистр Ордена мог быть не посвящен в его истинные тайны?

– Не забывайте, с чем мы имеем дело. Это не здешнее, не французское изобретение – орден рыцарей Храма Соломонова. Это чудовищный выползень из магических восточных дебрей, стран коварства, предательства и сатанинской магии. Может статься, чтобы приспособиться к нашей жизни, он специально выработал привычную нашему глазу форму. Он строит больницы и тому подобное, дает в долг королю и членам его фамилии, подчиняется всем монаршим приказам. А по сути, он, этот Орден, остался противоестественным восточным порождением. И мы ничего не знаем ни о его заповедях, ни о его золоте, ни, главное, о его целях.

Дослушав взволнованную, даже слишком, речь государственного канцлера, король допил вино.

– Я с неудовольствием отмечаю, Ногаре, что это расследование ударило вам в голову. Вы словно заразились какой-то болезнью. Скорей всего вы напускаете туман там, где все более менее ясно. Вместо того чтобы еще раз взнуздать своих шпионов и заставить их постарательнее выполнять свои обязанности, вы твердите о магии и сверхъестественных вещах. Ваши построения не выдерживают никакой критики. Достаточно спросить, почему этот восточный монстр, если он так могуч и изворотлив, позволил себя пленить, причем безропотно?

Физиономия Ногаре пошла пятнами.

– Я согласен, разумеется, с вами, Ваше Величество. Что касается того, чтобы взнуздать моих людей, это будет сделано. Я к тому же удвою их число в ближайшие недели. Я пошлю еще десяток толковых помощников Дюбуа в Кагор. Умоляю вас только об одном.

– О чем это?

– Выслушать некоего человека.

Король досадливо вздохнул.

– Это он забил вам голову этим «внутренним кругом»?

– Он был последней каплей.

– Ну ладно, дьявол вас разрази, ведите сюда своего восточного сказочника.

Через минуту Арман Ги предстал перед королем.

За те две недели, что он провел на воле, внешность его пришла в норму, малая толика подвального мрака задержалась в глазах, это придавало ему некоего, инфернального весу. Королю он не то чтобы понравился, просто убедил, что к его словам имеет смысл прислушаться.

– Кто вы такой?

– Зовут меня Арман Ги, я был комтуром тамплиерской капеллы в Байе в Нормандии.

– Почему же вас не арестовали мои люди?

– Потому что они меня освободили.

– Объяснитесь и больше не говорите загадками. Такая манера вести беседу меня раздражает.

– Прошу прощения, Ваше Величество. В тот момент, когда ваши люди входили в Тампль, я сидел на самом дне мрачнейшей из его тюрем.

– Вы согрешили против Ордена?

– Нет, я согрешил против Жака де Молэ, против его представлений о том, каким должен быть орден рыцарей Храма Соломонова.

Король прищурил глаза, ноздри его слегка вздрогнули.

– Еще раз прошу вас говорить проще. Что именно вменил вам в вину ваш господин Жак де Молэ?

– То, что я практиковал повседневное винопитие не исключая дней постных и даже дней Страстной недели, то, что я соблазнял прихожанок местной обители, не оставляя без внимания ни девиц, ни вдов, ни замужних женщин. То, что я склонял к содомскому сожительству служек и молодых рыцарей своей капеллы.

Загрузка...