Проклятый манускрипт

Глава 11 Поцелуй факира

Когда повозка посланника, запряженная шестеркой лошадей, приближалась к городским воротам с юга, последние солнечные лучи коснулись мощной каменной стены. Извозчик на лошади Афры проклинал все на свете и бросал из кожаного мешка, который он повсюду возил с собой, гальку в толпу, чтобы чернь освободила дорогу для кареты его господина.

С тех пор как Афра покинула монастырь Монтекассино, прошло шестнадцать дней. Она не могла себе представить, что будет возвращаться с таким комфортом. Обратная дорога — по крайней мере первая неделя пути — прошла очень приятно. Весенние бури помешали им продвигаться быстро. К тому же целыми днями шел дождь, сделав многие улицы почти непроходимыми.

Это случилось где-то поблизости Лукки: правое колесо их двухколесной повозки поломалось, и расколовшиеся деревянные спицы привели к беде. О продолжении пути не могло быть и речи. Через час — вряд ли могло пройти больше после аварии — с юга к ним приблизилась еще одна повозка с большой упряжкой лошадей и извозчиком.

Афра не решилась остановить благородных путешественников, и шестерка лошадей проехала мимо. Но в двух шагах от Афры кучер все же остановил повозку. Знатный человек спрыгнул с этой повозки и подозвал Афру, чтобы узнать, может ли он ей чем-нибудь помочь. Наконец он осмотрел поломку и сказал, что, если Афра даст на время свою лошадь форейтору — его собственная лошадь прихрамывала со вчерашнего дня, — он без дальнейших церемоний мог бы пригласить ее в свою повозку. Случилось это по пути в Констанцу.

Это предложение пришлось очень кстати, тем более что из сложившейся ситуации она не видела никакого другого выхода. К счастью — а может, по судьбоносному стечению обстоятельств, — Афра накануне сняла мужскую одежду и оделась так, как подобает женщине. Так что теперь она могла предъявить проездной документ, выданный ей послом Венеции Паоло Карриерой.

Спаситель Афры пришел в восторг, назвал Карриеру своим другом и добавил, что сам он тоже служит королю Неаполя и в качестве чрезвычайного посланника едет на церковный Собор. Звали его Пьетро де Тортоза.

Знатный синьор, которого помимо форейтора и кучера сопровождали секретарь и слуга, в последующие дни проявил себя как человек с благородным характером, который считает само собой разумеющимся, более того, почетным, довезти Афру на своей повозке до Констанцы. За это Афра пообещала подарить ему лошадь, на которой без повозки она все равно не могла бы путешествовать дальше. Пьетро де Тортоза сказал, что с удовольствием заберет лошадь, но только в том случае, если ему позволят возместить ее стоимость. Господин Пьетро предложил двадцать золотых дукатов, огромную сумму даже за такую хорошую лошадь, как эта.

Минуя Геную и Милан, а также большие альпийские перевалы, в солнечную, но холодную погоду они беспрепятственно добрались до Швейцарии, где дорога с каждым днем становилась все лучше.

Афра была очень благодарна чрезвычайному посланнику. Без его помощи, девушка поняла это уже через несколько дней, она бы никогда не преодолела такое большое расстояние. Тем не менее она все еще испытывала к Пьетро де Тортоза определенное, недоверие, когда повозка чрезвычайного посланника въехала в городские Крестовые ворота.

Проездные документы, лично скрепленные подписью и печатью самого короля Неаполя, ограничили формальности, связанные с въездом в страну, до самых необходимых, и проверяющие их алебардщики по обеим сторонам ворот обращались с гостями очень почтительно.

Только высокопоставленные духовные сановники, старшие священники, епископы, кардиналы, а также чрезвычайные посланники из стран Европы имели право въезжать в ворота города вместе со своими упряжками, поскольку Констанца, город, население которого насчитывало не более четырех тысяч человек, трещал по всем швам. На территории этого маленького города проживало от сорока до пятидесяти тысяч человек с тех пор, как Папа Римский, к всеобщему удивлению, созвал в Констанце шестнадцатый церковный Собор.

Большинство жителей свободного имперского города на Боденском озере, которые с давних пор славились большей деловитостью, чем жители других городов империи, за звонкие монеты сдавали свои дома участникам собора и жили в последующие годы в палатках на улице или даже в сточных канавах либо вместе с другими людьми в крохотных помещениях, при этом на одной кровати спали два или три человека Ради презрённых денег многие без особого стеснения жили в примитивных условиях в конюшнях и загонах для коз, а также в церквях города.

Для чрезвычайного посланника короля Неаполя квартирьерами был арендован целый этаж в «высоком доме» в переулке возле рыбного базара. Этот дом, располагающийся в нескольких шагах от кафедрального собора, назывался именно так, потому что он был выше большинства зданий города на два этажа.

На гербе его владельца, богатого торговца по имени Пфефферхарт, было изображено три перечницы. Правда, завистники, которых в таком маленьком городе, как Констанца, было немало, утверждали, что на самом деле эти перечницы обозначают не что иное, как копилки, в которые скряга откладывает каждый сэкономленный констанский пфенниг. Во всяком случае, Пфефферхарта знали как человека, не упускавшего ни единой возможности заработать деньги. И поскольку его единственный сын уже покинул отцовский дом, а незамужние дочери целомудренно и бесплатно жили в монастыре ордена цистерцианцев, богатый торговец на время Собора сдавал половину своего дома.

Чрезвычайный посланник Пьетро де Тортоза предоставил Афре в доме Пфефферхарта одну из комнат, которые он снимал, пока она не определится с дальнейшими планами. По собственному опыту Афра знала, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, поэтому, несмотря на всю свою предупредительность, благородный покровитель вызывал у нее скорее чувство недоверия, чем благодарности. Но все-таки на первое время у нее была крыша над головой, к тому же со всеми удобствами.

В Констанце тем временем росло напряжение. Уже собралось большинство участников Собора, кардиналов, епископов, высокопоставленных клерикальных сановников, аббатов, прелатов, архидиаконов, архимандритов, митрополитов и патриархов, богословов и книжников, а также посланников многих европейских держав. Даже король Сигизмунд изъявил желание присутствовать на Соборе. Все ожидали Римского Папу Иоанна XXIII, как он сам себя называл. Город напоминал бурлящий котел.

Появление головного отряда Его святейшества из Болоньи свидетельствовало о прибытии Папы, но по рядам пронесся слух, что наместник Бога на земле (такой титул Иоанн сам для себя выбрал с превеликим удовольствием) все же задержится. Причиной его опоздания стали триста монашек из монастыря, ради которых его святейшество, следуя заповеди христианского самопожертвования, жертвовал своим святейшим семенем и отпускал все грехи. А на такое требуется время.

Нет, репутация, которой пользовался римский понтифик, была действительно не из лучших. Никто не мог утверждать, что его конкуренты папы Бенедикт XIII и Григорий XIII, приславшие в Констанцу лишь своих наблюдателей, были детьми печали; но по сравнению с образом жизни Римского Папы они казались просто младенцами.

Официально Папа Иоанн сожительствовал с сестрой кардинала Неаполя. Второй женщиной в его жизни была его невестка. Что не мешало наместнику Бога на земле делить ложе с послушницами и юными клириками, которые таким образом становились обладательницами и обладателями неожиданного богатства, поскольку в том, что касалось любовных дел, Иоанн проявлял небывалую щедрость и оплачивал их деньгами из церковной казны или прибыльными должностями аббата или епископа.

После спокойной ночи на следующее утро Афру разбудили громкие крики. Она устремилась к окну. Но то, что ей показалось началом гражданской войны, оказалось не более чем повседневной уличной возней. Уже вскоре после восхода солнца на улицах толпилось много людей, кричащих и ругающихся на разных языках. Местами вообще невозможно было пройти. Сказочный город для мошенников, воров и разбойников.

Пьетро де Тортоза, которого Афра немного позже встретила на лестничной клетке, похоже, думал точно так же, когда сказал:

— Я бы вам порекомендовал отнести ценные вещи в надежное место. В городе уже даже пахнет мошенниками. Большие события притягивают плохих людей, как свет притягивает мотыльков. Если хотите, можете пойти со мной и моим секретарем. Я хочу отдать на хранение меняле все свои деньги и проездные документы.

Это предложение звучало заманчиво, но Афра была настроена недоверчиво: заботливость чрезвычайного посланника вызывала у нее подозрения. Поэтому она с улыбкой ответила:

— Мое имущество, господин Пьетро, не представляет такой большой ценности, чтобы мне нужно было оставлять его меняле для хранения в железном сундуке.

Пьетро в знак протеста поднял обе руки:

— Я же из наилучших побуждений, донна Гизела, ничего другого!

Интонация, с которой он произнес ее выдуманное имя, взволновала Афру.

— Ну хорошо. Большое спасибо за дельный совет, — вежливо сказала она. Ей становилось не по себе только от одной мысли, что чрезвычайный посланник из Неаполя мог знать что-то о ней и о тайне, которую она уже целый месяц носила на поясе.

Когда вскоре после этого Пьетро де Тортоза вместе со своим секретарем вышел из дома, Афра последовала за ними. Хотя Соборная площадь, где большинство менял имели свои лавки, находилась не очень далеко, дорога туда заняла сравнительно много времени. Через узкие улочки города протискивались монахи в необычном одеянии, продавцы гусей, продавщицы тряпья, торговцы галантерейными товарами и кремнем, бродяги и мореплаватели, бегинки в серо-коричневых монашеских платьях, цыгане, богатые ткачи из города и мнимые слепые, превосходно симулирующие свой недуг, крестьяне, доктора в беретах и черных мантиях, сводницы, тянущие за собой своих проституток, одухотворенные епископы в митрах и плювиалях, бродячие паяльщики, шуты, шарлатаны, священники в стихарях, с набитыми животами, барабанщики, свистуны и миннезингеры, продавцы реликвий, однорукие, безногие, которые в поисках сострадания передвигаются при помощи досок на колесах, воры в широких плащах, чернокожие из далекой Эфиопии, русские с широкими лицами, ангельские создания, красивые, как грешники, кающиеся и палачи, дурно пахнущие конюхи, мавры, танцующие в женских платьях, писцы, высокопоставленные турецкие посланники со своими женщинами в шароварах и с лицами, закрытыми вуалью, чтобы не прогневить Бога, элегантно одетые конкубины, наряженные девушки на выданье и женщины в годах, герольды, вожаки с медведями, люди в масках, артисты на ходулях и всевозможные зеваки, стоявшие на обочинах дороги.

Афра уже было подумала, что чрезвычайный посланник затеял какую-то злую игру с ней, выбрав самую длинную дорогу в городе, как вдруг он вместе со своим слугой исчез в доме менялы Бетмингера. Во всяком случае, именно такое имя было написано на табличке над входом. Вскоре после этого он снова появился и вместе со своим слугой исчез во всеобщей суматохе.

На безопасном расстоянии Афра пыталась обдумать, что ей делать дальше. Потом она решила сдать на хранение пергамент и большую часть наличных денег, которые она все еще носила на поясе.

Более тридцати менял работали в Констанце во время Собора, это было прибыльным делом, поскольку каждый более или менее большой город в Европе чеканил свои собственные деньги. Установленного обменного курса не было. Сколько получали денег и за что, зависело исключительно от умения договориться, и при этом менялы старались себя ни в коем случае не обделить.

Афра выбрала менялу Пилеуса в Горбатом переулке поблизости от двора каноника, и это решение было принято спонтанно, так как его магазин с аркадами производил солидное впечатление. Там Афра сняла с себя свое имущество за занавеской в задней части конторы, предназначенной как раз для этой цели, и передала молодому меняле. Он положил все в закрывающуюся металлическую шкатулку, передал Афре ключи от нее и спрятал шкатулку во встроенный стенной шкаф с тяжеловесными дверями из черного дерева с широкими стальными лентами. Услуги менялы Афра оплатила на месяц вперед. Выйдя на улицу, она почувствовала облегчение.

На Соборной площади звучали барабанная дробь и посвистывание, и это все прерывалось только громкими аплодисментами и криками «Браво!». Из любопытства Афра направилась на большую площадь. Там невозможно было пройти, настолько близко друг к другу стояли люди, вытянув шеи. Неприятный запах из небольшого трактира распространился по всей площади. Пахло рыбьим и бараньим жиром и выпечкой, приправленной едким чесноком, и все вместе смешалось в довольно противный смрад, который любому человеку мог испортить аппетит дня на три.

Но казалось, что большинству не было дела до запаха. Они толпились, вытянув шеи, глазея на труппу фокусников, разбившую в тени двора каноника круглую палатку с красными и белыми полосками, и на подиум, воздвигнутый перед ней. Взрослый бурый медведь, почти в два раза выше своего дрессировщика-карлика, танцевал посреди трибуны на задних лапах. Его резкие движения под ритм мелодии, исполняемой тремя музыкантами, вызывали у зрителей восхищение.

Люди закричали от восторга, когда неповоротливое животное, весившее не менее центнера, захотело покинуть свою танцплощадку — круглый стальной лист. Тогда карлик дрессировщик потянул за веревку, закрепленную на кольце в носу животного, и медведь издал душераздирающий крик. Только немногие зрители догадались, что медведь, вызывающий всеобщее восхищение, плясал лишь потому, что стальной круг был заблаговременно нагрет до раскаленного состояния.

За этот небольшой спектакль зеваки платили скромную плату, которую они бросали в кармашки передников двух девушек, продвигавшихся по рядам.

Едва бедный медведь закончил свое выступление на сцене, как на нее уже запрыгнул молодой факир. Его мускулистое загорелое тело было наполовину обнажено. На юноше были надеты ядовито-зеленые штаны, белый тюрбан на темных волосах, и смахивал он на факира из далекой Индии. Уже само его появление вызвало у многих юных девушек возгласы восхищения. Красивый молодой человек в правой руке держал два горящих факела, а в левой — бутылку с какой-то жидкостью. Он глотнул из бутылки и протянул ее Афре, которая тем временем успела протиснуться в первый ряд. Афра покраснела.

Зрители, как заколдованные, таращились на пылающие факелы. Неожиданно факир сделал один шаг вперед, как будто хотел присесть для прыжка, и выпрыснул глоток воды, который он только что сделал из бутылки, сквозь сжатые губы, в воздух Быстрым движением он поджег факел, возвышающийся в воздухе подобно огненному мечу святого Михаила. Зеваки, стоявшие в первом ряду, испуганно отшатнулись назад.

Афра стояла, словно прикованная. Несмотря на то что она наблюдала за выступлением с очень близкого расстояния и могла его с точностью воспроизвести, она восхищалась юношей, его отвагой и самоуверенностью, с которой он противостоял огню.

Взрыв аплодисментов заставил факира повторить свой фокус еще один раз. С дружелюбной улыбкой он протянул Афре руку, чтобы она передала ему бутылку. Афра никак не отреагировала. Она просто смотрела на фокусника. Когда их взгляды встретились, ей показалось, что она пробудилась ото сна. Она чувствовала на себе взгляды окружающих. Афра смущенно передала факиру бутылку с воспламеняющейся жидкостью. Ей больше не хотелось дожидаться окончания номера. Афра протиснулась сквозь передние ряды и исчезла. Но взгляд юноши со стальными мышцами не давал ей покоя.

В последующие дни ей не удалось стереть из памяти образ молодого красавца факира. Напрасно она пыталась забыть пронизывающий взгляд смелого юноши. При этом в ее ситуации были вещи и поважнее, чем влюбленность, к тому же еще и в бродячего фокусника. Она должна была начать жизнь заново и надеяться только на себя. Другие женщины в ее ситуации надели бы вуаль и провели бы остаток своих дней среди монахинь ордена Святой Клариссы, Святого Доминика или Франциска. Но только не Афра.

Сначала ей не давала покоя мысль, что необходимо сменить выдуманное имя, которое очень помогало ей с самой Венеции. Но вскоре Афра поняла, что, пока она носит это имя, ей можно ничего не бояться. И если ты уже сохраняешь имя, думала она, то нужно следовать и своей профессии. Почему бы не торговать тканями? Ей должно было хватить денег на то, чтобы открыть дело.

Пока она раздумывала над этим, в дом Пфефферхарта пришел человек, который хотел поговорить с Гизелой Кухлер.

Афра до смерти перепугалась, когда к ней подошел незнакомец, представившийся Амандусом Виллановусом.

— Я имею честь говорить с Гизелой Кухлер из Страсбурга? — Незнакомец, высокий унылый человек в черном сюртуке и накидке без рукавов, наигранно, неестественно улыбался.

Афра ничего не ответила. Она смущенно смотрела сквозь него. Где и когда ей уже приходилось слышать это имя?

Незнакомый посетитель понял, что сейчас происходило в ее голове, и поспешил ответить:

— Венеция, церковь Мадонны дель Орто.

Прошло еще несколько секунд, прежде чем Афра смогла взять себя в руки. Она мысленно представляла сцену: Гизела Кухлер разговаривала с отступником в церкви; но это был другой мужчина.

— Вы? Я вас что-то не помню!

— Мы с вами договорились о встрече, но мне помешали прийти. Я разговаривал с Иоахимом фон Флорисом.

— Да, возможно, — ответила Афра с наигранным спокойствием. Она очень надеялась, что Амандус не заметит, как сильно она взволнована.

— Я удивился, когда прочитал ваше имя в списках. Мы все думали, что чума унесла вашу жизнь в Венеции.

— Но это не так, вы же видите!

— А что с Афрой, девушкой с пергаментом?

— Почему вы задаете мне этот вопрос?

После этого Амандус Виллановус закатил рукав и показал Афре каинову печать — перечеркнутый наискось крест.

— Стоит ли объяснять дальше?

В этот момент у Афры в голове промелькнула единственно верная мысль, и она ответила немного дрожащим голосом:

— Афра умерла. Она стала жертвой чумы.

— А пергамент?

Афра пожала плечами.

— Кто его знает! Если она носила его при себе, он был сожжен вместе с ее телом.

Она испугалась собственных слов.

Амандус Виллановус задумчиво почесал подбородок.

— Таким образом, наша миссия полностью завершена. Очень жаль. Она могла бы принести нам всем богатство, но прежде всего — силу и влияние. Теперь весь этот балаган здесь — не более чем фарс.

Афра нахмурилась и вопросительно посмотрела на Виллановуса.

— Будет лучше, если вы объясните мне поподробнее, уважаемый господин.

Незнакомец лукаво ухмыльнулся.

— Вы что, серьезно думаете, что этот смехотворный понтифик созвал Собор в Констанце, чтобы воссоединить разбежавшееся стадо овец?

— По крайней мере так говорят. И так считают приглашенные участники Собора.

Отступник сделал пренебрежительное движение рукой.

— Для каждого собора нужен благовидный предлог. На самом деле речь идет ни о чем ином, кроме как об угрозе потери власти. И это как раз такой случай. Папа Римский чувствует угрозу этого пергамента для сохранения его власти. Это было также причиной того, почему он позвал на помощь даже нас, своих злейших врагов. Папа Иоанн — мягкотелый, бесхарактерный человек. Он хорошо известен тем, что готов отказаться от своих убеждений, если при этом ему удастся сохранить власть. Воссоединение расколовшейся Церкви связано для римлянина с определенным риском, в этом случае он может лишиться должности. Так как, когда трое пап утверждают, что их власть является единственно легитимной, из дилеммы есть только один выход: их место должен занять один четвертый Папа. Разве вы не понимаете?

Афра кивнула. Речь отступника дала ей ответы на многие вопросы, с которыми она с удовольствием обратилась бы к кому-нибудь. Больше всего ее интересовал вопрос: что произойдет, если проклятый пергамент все-таки всплывет здесь, посреди Собора? Афра испугалась. Она сомневалась в том, что ей удастся держать себя в руках, чтобы у Виллановуса не возникло никаких подозрений. Уже сама мысль об этом заставила ее волноваться. Сверкающий взгляд незнакомца, устремленный на нее, зародил в ней подозрения о том, что он читает ее мысли.

Поэтому Афра успела собраться, когда Виллановус после долгого молчания вдруг снова спросил:

— А вы уверены, что пергамент был сожжен вместе с телом этой женщины?

— Что значит «уверена»? Я своими собственными глазами видела, как Афра умирала в лазарете Веччио. Зрелище не из приятных. Можете мне поверить на слово. И поскольку тела людей, умерших от чумы, а также все их вещи на острове сжигались, вполне можно предположить, что пергамент постигла та же участь.

— Да, но только при условии, что пергамент был у нее с собой.

— В этом вы правы!

Разговор в доме Пфефферхарта не доставлял Афре особого удовольствия. И чем дольше он длился, тем менее уверенной она становилась. Казалось, что ей уже не удастся отделаться от отступника. И прежде всего, не удастся убедить его в том, что поиск пергамента не имел ни малейшего смысла.

Казалось, что у отступника море времени. По крайней мере он не собирался уходить, несмотря на то что все вопросы были разъяснены.

— Мы долго задавались вопросом, — начал он снова, — почему любовница архитектора из Страсбурга так неожиданно отправилась в Зальцбург, а потом в Венецию. Вы же знаете, у нас повсюду свои агенты, но никто не мог найти достойного объяснения этой неожиданной поездке. Есть только одно логическое объяснение: она собиралась поговорить с Папой, который в это время находился в Болонье. Она хотела сама предложить ему выкупить пергамент. Вы же знали Афру. Как вы думаете, это возможно?

Афра отрицательно покачала головой.

— Я думаю, что вы переоцениваете эту девушку. Афру, безусловно, нельзя назвать глупой, и отец научил ее писать и читать, а также преподал азы латыни и итальянского языка. Но она довольно скромна и вряд ли могла захотеть побеседовать с самим Папой.

— Вы так говорите о ней, как будто она еще жива.

— Извините, — испуганно произнесла Афра, — но прошло совсем немного времени с тех пор, как мы с ней это обсуждали. Нет, я тоже не могу найти никакого логического объяснения, с какой целью она намеревалась совершить свою поездку. Я слышала, что Афра отправилась туда из-за каких-то книг. Но кому придет в голову ехать в такую даль за несколькими книгами?!

— Я бы не говорил с такой уверенностью. Есть люди, высокие сановники и монахи, готовые совершить убийство ради одной книги.

— Нет, — сказал отступник после небольшой паузы, — на всякий случай, если пергамент все-таки существует, нам нужно пообщаться с архитектором Ульрихом фон Энзингеном. Он довольно долго жил с этой женщиной. Я просто не могу себе представить, чтобы она не посвятила его в свою тайну.

Афра чувствовала себя так, словно ее тело пронзила молния. Ей не хватало воздуха — только бы отступник не заметил, как сильно она волновалась! Афра хотела промолчать и никак не отреагировать на упомянутое ранее имя Ульриха. Но она не выдержала и сказала:

— Да, а разве Ульрих фон Энзинген не один из вас?

— Один из нас? Вы, наверное, шутите! Ульрих фон Энзинген — крепкий орешек, своенравный, коварный и хитрый. Я мечтал, чтобы он был одним из нас. Но мы попусту пытались переманить его на нашу сторону. Его невозможно было заставить ни деньгами, ни угрозами. Долгое время мы полагали, что Ульрих фон Энзинген замуровал пергамент в одном из кафедральных соборов, и это, согласно его планам, должно было положить всему конец. Но мы незаметно вскрыли места в кирпичной кладке, предусмотренные для хранения сокровищ. Не найдя там ничего, мы начали угрожать господину Ульриху сравнять его собор с землей, если он нам не скажет, куда он спрятал пергамент. Чтобы вы знали, если собор рушится под руками архитектора, это означает конец его карьеры. В Страсбурге нам это почти удалось. Но потом мы поняли, что за одну ночь невозможно так подготовить фундаментные и замковые камни, чтобы строение обрушилось одномоментно.

Затаив дыхание, Афра следила за объяснениями отступника. Эти люди были намного более коварными, чем она могла себе представить. Значит, она была несправедлива к Ульриху. Теперь она могла объяснить некоторые странные моменты в его поведении. Но было ли это оправданием того, что он изменил ей с этой епископской шлюхой?

— Я слышал, что Ульрих фон Энзинген остановился где-то тут, в Констанце, — как бы между прочим сказал Амандус.

— Архитектор? — взволнованно спросила Афра.

Амандус утвердительно кивнул головой.

— И не только господин Ульрих. На Собор приехали все великие архитекторы. И это вполне понятно, так как нигде на всей земле нельзя найти сразу так много потенциальных заказчиков вместе. Но это больше не должно вас беспокоить.

Он выдержал небольшую паузу, а потом неожиданно спросил:

— А кем вам приходится Пьетро де Тортоза?

— Абсолютно никем! — рассерженно ответила Афра.

Отступник пробормотал что-то вроде извинения и быстро попрощался. Уходя, он приложил палец к губам и, прежде чем исчезнуть, прошептал:

— Надеюсь, этот разговор останется только между нами.

Встреча с отступником привела Афру в состояние сильнейшего замешательства. Она была напугана. Как все это расценивать? Поверил ли ей Амандус Виллановус? Или все это было всего лишь хитрой игрой, рассчитанной на то, чтобы выведать у нее тайну? Возможно, эти капюшонники как-то узнали, что она выдает себя за Кухлершу.

То, что Ульрих фон Энзинген не принадлежал к отступникам, еще больше сбило Афру с толку. Неужели же она все это выдумала? Может, она увидела связь, которой не существовало? В ситуациях повышенного внутреннего напряжения человек старается усмотреть какие-то связи, которые при более детальном рассмотрении оказываются ошибочными. Но, может, целью Амандуса Виллановуса было лишь успокоить ее таким образом? Может, это было всего лишь ловушкой, чтобы она снова начала доверять Ульриху? Но если бы это действительно было так, то Виллановус не стал бы рассказывать столько секретов о себе и махинациях остальных отступников.

После этого разговора Афра бесцельно блуждала по Констанце. Ей хотелось отвлечься, и это ей удалось. И помогли Афре в этом не фокусники, не шуты и не странствующий народ, показывающий свои фокусы на каждом углу, а очень худой мужчина с бородой, в черной рясе и черном берете, похожий из-за этого на ученого священника, произносивший пламенную речь. Кафедрой ему служила бочка, а слова, которыми он щедро одаривал народ, в значительной степени отличались от привычных проповедей.

За долю секунды по толпе пронесся слух, что это Ян Гус, чешский реформатор, изгнанный три года назад Папой, произносил проповеди на верхнем базаре. Из боковых переулков начали моментально собираться любопытные люди. Все хотели увидеть невысокого мужчину, проповеди которого вызвали неудовольствие Папы.

Король Сигизмунд настоятельно рекомендовал Яну Гусу попытаться защитить свою честь на Соборе и предоставил ему охранную грамоту. А Гус, хотя и невысокого роста, был очень смелым человеком и принял приглашение.

Среди слушателей, стоявших очень близко друг к другу и вслушивавшихся в грубоватый чешский акцент проповедника, была и Афра. Его резкие слова о Папе, Церкви и ее секуляризации обрушивались на нее, как удары плетью. Ян Гус говорил то, что у Афры и многих других было на душе; но самым волнующим было то, что он отважился сказать вслух о том, о чем многие осмеливались только думать.

— Все вы, люди, называющие себя христианами и следующие законам церкви, — выкрикивал Гус звучным голосом на всю площадь, — вы все — овцы одного пастуха, который называет себя святейшим, хотя до святости ему так же далеко, как воротам ада до небесного свода. Папа, живущий не так, как жил Иисус, является Иудой, а не святым человеком, даже если он вступил в должность согласно законам Церкви.

Только единицы слушателей решились зааплодировать, отойдя при этом смущенно в сторону, чтобы никто не смог их узнать.

— В то время, — продолжал Ян Гус, — когда наш Господь Иисус еще ходил по земле, его ученики жили в бедности и любили своих ближних. А сегодня? Сегодня последователи Господа Бога, священники, прелаты, каноники, аббаты и епископы купаются в роскоши и следят за всеми мыслимыми капризами моды, одеваются в яркие пышные одежды и гордо прохаживаются, подобно петухам на помойке, танцуют в узких брюках и выставляют свои половые органы напоказ, что противоречит шестой заповеди. Не стоит напоминать, что эти последователи Господа Бога содержат огромное количество красавиц. Вы ведь сами заметили, что, как только ваш город был определен местом проведения Собора, сюда слетелись тысячи продажных женщин, словно саранча во время Египетского мора. А если не хватает денег, эти последователи Господа Бога продают вам реликвии, саван нашего Господа Бога, лоскутки его одеяния и даже чудодейственные капли крови. Братья христиане, я говорю вам: наш Господь Иисус вознесся на небеса и стал абсолютно блаженным, не оставив после себя ничего бренного и земного. Подумайте о словах нашего Господа Бога: блаженны те, кто не видит, но все же верит. Грешны те, кто наживается на вашей слепой вере.

— Они — грешники!

— Да, священники грешны!

Несколько сотен слушателей проповеди внезапно начали в один голос скандировать его слова:

— Священники грешны!

И Афра вместе с ними.

Не успела толпа успокоиться, как вдруг молодой доминиканец в светлой тонзуре угрожающе поднял кулак и выкрикнул:

— А вы, магистр Гус? А разве вы сами не такой же священник, стремящийся нажиться на людях? Разве вы не человек, способный помочь, благословить или соборовать кого-то только за деньги?

Внезапно стало очень тихо, все взгляды устремились на Яна Гуса. Он обиженно воскликнул:

— Тебе, дерзкий доминиканец, следовало подумать, прежде чем бросать в меня камень! Разве не один из твоих собратьев недавно обесчестил в церкви добропорядочную даму, после чего пришлось заново освящать храм Господний?

Зрители подняли крик. Но Гус прервал их:

— Я не стану скрывать, что стал священником для того, чтобы иметь средства к жизни, хорошо одеваться и пользоваться авторитетом среди простого народа.

В толпе послышались единичные возгласы.

— Но, прежде чем осуждать меня, примите к сведению, что все свое жалованье ректора в университете и проповедника я отдаю бедным и нуждающимся. Я также не помог разбогатеть ни одной красавице, а послушницам — и подавно. Но, — Гус указал пальцем на монаха-доминиканца, — вам стоит задать этот же вопрос Папе Римскому. Уверен, что Иоанн сможет ответить на него лучше меня.

Гус завершил свою проповедь могучим «Аминь». Его мгновенно окружили его спутники и последователи, с которыми он исчез в направлении переулка Святого Павла, где, как поговаривали, он снимал комнату с мебелью у вдовы Фиды Пфистер.

— Папа Римский! Его святейшество Папа Римский! — Эта новость распространилась по рядам с быстротой молнии, Иоанн XXIII и его свита, шествующие от Кройцлинского монастыря, миновали южные городские ворота. Понтифик, выбрав путь через Болонью, Феррару, Верону и Триест, прибыл вместе с сотнями сопровождающих — кардиналами, архиепископами, епископами, аббатами и прелатами, пятьдесят из которых получили свои должности лишь во время этого долгого путешествия.

В Мерано ему был оказан прием герцогом Фридрихом Австрийским, проводившим его через горящий перевал и гору Арльберг до Боденского озера.

Папа Римский нажил себе больше врагов, чем правитель какой-либо страны в Европе, поэтому он высоко ценил вооруженную охрану. За услуги, оказанные смелым австрийцем во время путешествия, Иоанн по собственной прихоти наградил его званием генерал-капитана римской церкви, нелепым, но очень доходным титулом с ежегодным пожизненным окладом в шесть тысяч гульденов.

Папа Иоанн, невысокий, тучный, обрюзгший мужчина, прячущий свою лысину под белой тиарой, которую, как поговаривали, он не снимал даже при близком общении с женщинами и вместо которой он не надевал даже роскошную митру, приехал в Констанцу со смешанным чувством. Он тщетно пытался созвать Собор в каком-либо другом месте; Констанца была единственным христианским городом Западной Европы, в который согласились приехать абсолютно все приглашенные стороны.

Еще немного, и пугливый суеверный понтифик повернул бы обратно, почти достигнув пункта назначения, так как его повозка перевернулась на извилистых тропах Арльбергских гор и его преосвященство выпал вниз головой прямо в грязь. Папа Иоанн расценил это как зловещее предзнаменование, и потребовалось множество убедительных слов святейших кардиналов и должностных лиц, чтобы, после того как понтифика очистили от грязи, уговорить его продолжить путь.

Даже вид наемных солдат, вооруженных тяжелой артиллерией, которые были выставлены для его охраны на городской стене, крышах домов и башнях, не мог избавить Папу от чувства глубокого недоверия, преследовавшего его в Констанце. До последней секунды он настаивал на том, чтобы ему разрешили въехать в Констанцу с задернутыми занавесками. Но, когда Папа увидел золотой балдахин и статную лошадь, которые ему выслали в качестве приветствия члены городского совета, тщеславие его святейшества победило, и Иоанн предпочел въезжать в город под золотой переносной крышей и на белом коне.

Уже во время построения возле Крестовых ворот произошли столкновения духовных и мирских вельмож из-за приоритета в расстановке, так как епископы, уже прибывшие в Констанцу, требовали потесниться придворных епископов из Папиной свиты.

Прежде всего епископам, коих насчитывалось не менее ста, достались немилость и презрение почтенных вельмож. В конце концов, ни для кого не было тайной, что Папа Иоанн раздавал звания и должности по своему усмотрению и некоторые плуты и мошенники называли себя епископами какого-то епископата, неизвестного даже Святому Духу только по той причине, что такого епископата не существовало.

Пьетро де Тортоза, чрезвычайный посланник короля Неаполя, завязал горячий спор с церемониймейстером и архиепископом Папы из Санта-Евлалии из-за вопроса: кому, лошадям его святейшества или мирским посланникам иностранных князей можно разрешить выступить в праздничной процессии. Вопрос о том, кому должна была выпасть такая честь, римско-католическим клячам или иностранным дипломатам, снова и снова вызывал горячие споры представителей христианской веры, и в итоге образовались три стороны, после чего французы выдвинули требование вынести этот спорный пункт на повестку дня.

Во всеобщем хаосе разноязычных голосов в основном была слышна латынь, дополненная всевозможными иностранными словами, так как ни один монастырский лексикон латыни не содержал таких слов, как «паяц», «идиот» или «повелитель потаскух». На момент созыва Собора латынь вообще была самым распространенным языком. Не то чтобы господа клирики знали ее безукоризненно, конечно нет, но их церковная латынь все же звучала понятней, чем жесткий английский, испанский или итальянская манера говорить нараспев — не говоря уже о гортанном немецком говоре.

Спор о порядке расстановки в конце концов завершился, как и в Книге царств, — соломоновым решением: каждый, будь то конь или архиепископ, дворцовый прелат или посланник, должен включиться в крестный ход тогда, когда пожелает. Так и случилось.

У стен городских ворот резонировали тромбоны. Молотки задавали ритм. Возглавлял всю процессию хор евнухов, чистыми голосами исполнявший «Tedeum». Папа Римский был бледен, он с опаской поглядывал на людей из-под белой тиары, напрягаясь, натягивал поводья своей белой лошади. Изредка он протягивал свою руку в толпу для поцелуя. Но лишь немногие повиновались этому требованию.

И вообще жители Констанцы довольно сдержанно отнеслись к визиту Папы Римского. Люди глазели на него, едва не вываливаясь из окон. Каждый хотел увидеть понтифика, обладавшего столь страшной славой, однако ни фурора, ни почтительного отношения к нему не было. Местами процессия, двигавшаяся к Соборной площади, походила на пышные похороны.

Приезд Папы имел большой успех в первую очередь среди девушек города, за ними следовали дворцовые прелаты, апостольские секретари и рыцари, которым, как и их хозяевам, была присуща репутация людей неблагопристойных и неблаговидных. И за одну ночь Констанца превратилась в рай — рай для женщин. Ведь именно здесь, и больше нигде во всей империи, где отчетливо прослеживалось перенаселение женщинами, в это время приходилась одна женщина на десять мужчин.

«Tu es Pontifex, Pontifex Maximus»[28] — слышалось в переулках города. Небо хмурилось над городом Констанцей, клубились низкие темные облака. Сотни дьяконов с белоснежной кожей, сопровождавших прибытие Папы, бродили по городу, размахивая кадилами, наполняя город едким дымом ладана, словно они пытались изгнать злых духов из каждой подворотни, из самых дальних уголков самого дальнего дома.

В таком маленьком городке, как Констанца, невозможно не знать о великих событиях. Афра тоже не осталась в стороне, хотя после разговора с Амандусом Виллановусом ее голова была забита совсем другими вещами. Девушка заняла место в четвертом ряду в Перечном переулке, чтобы посмотреть спектакль, состоявшийся, когда Папа Римский Иоанн и все участники процессии двигались с запада к кафедральному собору.

Хор евнухов пронзительными голосами повторял все те же строчки «Tu es Pontifex, Pontifex Maximus», тем самым привлекалось всеобщее внимание к тому, кто находился под золотым балдахином, кто восседал на белом императорском коне. Рыцари по обе стороны были одеты в белые чулки до самой талии и короткие камзолы с широкими рукавами. Они выглядели одухотворенными и размахивали пальмовыми ветвями, как будто это Иисус снова въезжал в Иерусалим.

Папа Иоанн угрюмо выглядывал из клубов дыма ладана — это была демонстрация твердой позиции, за которой он скрывал боязнь внезапного нападения. Не только по той причине, что он издавна относился к немцам с подозрением, у понтифика было достаточно врагов, которые делегировали своих представителей в Констанцу. По его лицу один только раз пробежала улыбка, в тот момент, когда он заметил шлюх, демонстрировавших свои пышные бюсты, разодетых в платья с глубокими декольте. Папа Иоанн бросил сладострастный взгляд — дал свое апостольское благословение похоти, созданной Господом.

На Афру вся эта процессия на многократно благословленном белом коне произвела сильное впечатление, она практически вызвала в девушке сочувствие к понтифику. Его лицо решительно не соответствовало слухам и славе, опередившей его прибытие. Хоть и изредка, но по пути все же можно было услышать восторженные возгласы. Афра же, напротив, относилась к тем, кто наблюдал за спектаклем молча. По воле случая взгляды Афры и понтифика встретились на долю секунды. Папа, казалось, спрашивал: почему ты не аплодируешь? И внезапно возник ответ: а почему я должна аплодировать? Но прежде чем Афра снова смогла взглянуть понтифику в глаза, Папа Иоанн был уже далеко.

Между понтификом и теми, кто следовал за ним, четко прослеживалась подобающая дистанция, которая на несколько секунд позволяла взглянуть на зрителей с противоположной стороны улицы.

Сперва Афра подумала, что это какой-то обман. В последнее время слишком уж часто она с ним сталкивалась. С тех пор как Виллановус упомянул о том, что Ульрих находится в Констанце и что он не имеет никакого отношения к отступникам, у Афры возникло чувство сожаления. Хотя память о том времени, которое они провели вместе, за последние месяцы совсем стерлась, когда девушка позволяла себе быть честной с самой собой, она чувствовала, что все еще привязана к нему. Афра уставилась на мужчину, стоявшего рядом. Не было никаких сомнений, ни тени колебания — это был Ульрих фон Энзинген!

В блаженном смятении, как и следовало ожидать, Афра не выпускала его из виду. И вот ощущение счастья оттого, что она его встретила, натолкнулось на тщательно скрываемую неуверенность и боязнь сделать первый шаг.

Но все же воспоминания о первой любви и о страданиях отогнали все страхи. Афра неуверенно подняла руку и стыдливо помахала.

Но случилось непонятное: ответа на ее жест не последовало. Мужчина, стоявший напротив нее, казалось, смотрел сквозь Афру. Он не мог не заметить ее и не обратить внимания на ее приветствие. Афра хотела закричать, но, прежде чем она решилась, на дороге появились последователи Папы. Они были одеты в праздничные пестрые одежды, их сопровождали шуты на ходулях и барабанщики. Оруженосцы несли оружие и родовые знамена своих господ. Родовые знамена также располагались на крышах домов, дававших пристанище и ночлег этим господам в Констанце.

В самом первом ряду шел Пьетро де Тортоза, чрезвычайный посланник короля Неаполя, все остальные присутствовали здесь в качестве друзей Папы, после того как последний был изгнан королем из Рима. Рядом шел епископ Монтекассино Пелозо, который при всем своем желании не смог бы объяснить, где же находится его епископство, как и посланник дожа Венеции, архиепископ Сант-Андреаса и посланник короля Шотландии в чулках до колен и в красном сюртуке, доходившем до колен. За епископом Каппацио и епископом Асторга следовали посланники короля и королевы Испании. Графа Венафро сопровождал апостольский секретарь, представившийся одновременно епископом Котроне. Рука об руку шли подтянутый апостольский дворцовый прелат и епископ Бадайоц, запоминающаяся личность с длинными черными волосами. Его щит, самый большой из всех, изображал архиепископа Таррагона в качестве губернатора Рима. За щитом практически терялся низкорослый архиепископ Сагунта. Однако аббат монастыря Святого Антония в Вене представлялся посланником короля Франции. В длинном фиолетовом, плотно облегающем одеянии, в туфлях на высоких каблуках, он приплясывал, словно цирковая лошадь. Он очень старался держаться процессии и достойно пройти по грубым мостовым Констанцы. Рядом шел архиепископ Ацеренза, который из беспокойства о спасении собственной души везде брал с собой послушника, за ними следовали граф Палонга, Конца, Палене. Как и герцог Гравина, они образовывали собственную процессию, выделяясь еще и своими темными изысканными одеждами, нескончаемым смехом, который, собственно говоря, ни к чему конкретно не относился. Громкие, слышные каждому шаги следовавших сразу за посланниками герцога Милана флорентийских посланников, которым положено было обеспечить первоочередность своих господ при их личном присутствии. И если после полумили пешего марша господа все еще не могли договориться, оба посланника предпочитали присоединяться к процессии не там, где шли их господа. По пути к Собору обязательно возникли бы спор или драка. Так и произошло между архиепископом Ацеренза и Латера и церемониальным клириком в расшитой золотом церковной парче. В Перечном переулке, непосредственно на глазах у Афры, вышеупомянутый архиепископ сорвал с клирика его праздничные одежды, оставив на нем лишь стихарь (что в случае с церемониальным убранством приравнивалось к ночной сорочке). Архиепископ топтал одеяние с такой яростью, словно хотел оторвать голову змеи.

Так процессия дошла до Соборной площади, и Афра использовала эту возможность, чтобы перейти на другую сторону улицы между первыми рядами процессии. Там она тщетно искала Ульриха фон Энзингена. Архитектор будто сквозь землю провалился.

Мысли путались, Афра бежала по направлению к своему пристанищу в Рыбном переулке. Ей сразу же стали безразличны и Собор, и Папа Римский, и все посланники европейских государств. На несколько секунд она даже поверила, что все наладится. Но сразу же начала злиться на себя из-за того, что была настолько глупа. Ведь прошлое невозможно стереть или переделать. Они ничего не подарили друг другу на память. Было очевидно, что Ульрих чувствовал себя намного более обиженным, чем она. Бесспорно, она была не права, обращаясь с ним так. Но Ульрих, как он вел себя по отношению к ней в Страсбурге?

Афра рассердилась. Она ничуть не сомневалась в том, что Ульрих ее узнал. Но чем дольше она думала об этом, тем больше крепла страшная мысль о том, что у него была другая женщина!

Кто мог бы его в этом обвинить, думала Афра, их расставание произошло не так, чтобы вселить надежду на будущую встречу. Конечно, она так доверяла Ульриху, что ожидала правды, сказанной в глаза. Вместо этого он выкручивался, как мог, заврался, как Иуда, отрицавший, что знал Господа Иисуса.

До самого Рыбного переулка Афру преследовали голоса хора евнухов. У «высокого дома» мастера Пфефферхарта стоял какой-то молодой человек с приятной внешностью, носивший мантию не потому, что было прохладно, а потому, что таким образом он подчеркивал свою ученость.

Афра не ожидала от этой встречи ничего хорошего и уже было собиралась вернуться, когда незнакомец преградил ей путь к отступлению и быстро произнес:

— Вы наверняка жена посланника из Неаполя. Я — Иоганн Райнштайн, ученый, друг и слуга моего господина Яна Гуса из Богемии.

И прежде чем Афра смогла отличить правду от лжи, Райнштайн продолжил. Поток его речи могли прервать лишь его собственные мысли.

— Меня послал магистр Гус, я должен назначить дату переговоров с мессиром Пьетро де Тортоза. Ян Гус требует поддержки со стороны посланников в противостоянии с Папой Римским. Вы ведь его жена?

— Клянусь Божьей матерью, что нет, но вы же не даете мне вставить ни слова! — возразила Афра спустя мгновение, когда незнакомец переводил дух.

— Но вы же живете в этом «высоком доме» мастера Пфефферхарта, где квартирует посланник из Неаполя?

— Да, это так, но у меня нет ничего общего с Пьетро де Тортоза, кроме одинакового маршрута путешествия. Меня зовут Гизела Кухлер. Я здесь всего лишь проездом.

Услышав это, ученый из Богемии на несколько мгновений умолк. При этом он смерил Афру критическим взглядом, особо не торопясь.

В конце концов, было высказано все, что следовало, и внезапно у Афры мелькнула идея, воплощение которой изменило бы все.

— Вы друг магистра Гуса? — осторожно начала она.

— По крайней мере так он сам меня называет.

Афра задумчиво закусила нижнюю губу.

— Я слышала его речи. Его слова трогают душу. Гус — бесстрашный человек. Требуются недюжинная сила и огромное мужество, чтобы ополчиться на Папу и духовенство всей Европы. Других и за меньшее обвиняли в ереси!

— Но ведь Гус прав! Святая церковь просто катится под откос, Гус не раз об этом упоминал. Он согласен понести любое наказание, если только его вину докажут, представят доказательства ереси. По сей день доказать это еще никому не удалось. Ваше беспокойство же, юная особа, безосновательно. Я смотрю на вас и вижу, что вы хотите что-то сказать, у вас что-то на душе.

— Гус — умный человек и знаком с законами Церкви, — обстоятельно начала Афра. Затем продолжила: — Я располагаю неким документом, который, скорее всего, является очень важным для Папы и Церкви. В любом случае, многие уже пытались присвоить этот пергамент. Его значение и по сей день является для меня загадкой. Однако два слова из этого документа приводят верующих людей в ужас.

— И как же звучат эти слова?

— CONSTITUTUM CONSTANTINI.

Иоганн фон Райнштайн, до этого слушавший речь Афры достаточно отстраненно, вдруг заинтересовался:

— Вы сказали CONSTITUTUM CONSTANTINI?

— Да, именно так.

— Простите за столь откровенный вопрос, — Райнштайн снова быстро взял инициативу на себя, — но как попал вам в руки этот документ? Пергамент у вас с собой? Вы готовы продемонстрировать его нам?

— Это уже целых три вопроса вместо одного, — улыбнулась Афра. — Мой отец передал его мне и сообщил, что пергамент стоит целое состояние. Что также является серьезным основанием не носить документ с собой. Он, однако, находится в определенном безопасном месте, в городе. А касательно вашего последнего вопроса: я почту за честь передать документ самому магистру Гусу. Могу ли я вам довериться?

Ученый из Богемии поднял обе руки и произнес:

— Клянусь самым святым, что скорее откушу себе язык, чем промолвлю хоть слово об этом! Но если вам будет угодно, приходите завтра после «Ангельского звона» к магистру Гусу. Мы снимаем квартиру у вдовы Фиды Пфистер в переулке Святого Павла.

— Я знаю, — ответила Афра, — весь город только о том и говорит. Ходят слухи, что дом осаждают последователи Гуса, которые не отходят от здания с тех самых пор, как магистр Гус показался у окна.

Райнштайн закатил глаза, как будто хотел ответить: мол, что тут поделаешь, но вместо этого произнес:

— Просто удивительно, насколько быстро распространилось его учение в Германии. Было бы предпочтительнее, если бы вы зашли в дом вдовы Пфистер с черного хода, а не с парадной лестницы. У дома есть вход со стороны Пряного переулка. Оттуда вы можете попасть в дом, не привлекая к себе лишнего внимания. А что касается неаполитанского посланника, спросите у самого магистра, разрешено ли ему говорить обо всем.

Афра пообещала поступить именно так, хотя мысленно была уже где-то далеко. Хотя ей еще ни разу не доводилось общаться лично с Яном Гусом, его речи на площади проникли в ее душу.

После того как ученый удалился, Афра направилась к Пилеусу, меняле с Мостового переулка, чтобы забрать пергамент. Она припрятала его в привычном тайнике, в своем корсете. Прежде чем покинуть дом менялы, Афра посмотрела со всех сторон, не видно ли тайника. Затем направилась в сторону Рыбного переулка.

Почти на полпути начался дождь. Ледяной ветер поднялся над городом, гнал черные тучи, и Афра спряталась под навесом одного дома, где уже были другие люди. На низкую крышу падали крупные капли. Афру знобило.

Ей, должно быть, просто необходимы были жалость и сострадание. Афра внезапно и неожиданно почувствовала, как чьи-то руки опустили накидку ей на плечи, защищая от холода и сырости.

— Вы дрожите, как осиновый лист, — произнес приятный голос.

Афра обернулась.

— При таком холоде это неудивительно. — Она застыла на месте. — Ты факир?

— А вы та девушка, которая убежала во время кульминации моего выступления?

— Ты это заметил?

— Люди искусства очень восприимчивы, вы должны это знать. А для артиста нет ничего более обидного, чем если публика покидает представление незадолго до его окончания.

— Прости, я не хотела тебя обидеть!

Факир пожал плечами:

— Ну хорошо.

— Как я могу загладить свою вину? — спросила Афра с улыбкой.

— Что вы предлагаете? — спросил юноша, подошел к ней и запахнул края накидки.

«Как же он красив и молод», — подумала Афра. Она снова ощутила ту же теплоту, что и при их первой встрече.

— Я не знаю, — произнесла она почти шепотом, как маленькая девочка. Иногда с ней такое случалось, так как дни ее юности были полны стыда и страха. И вот теперь, после всего того, что она пережила, в ней проснулась застенчивость. Да еще и перед юнцом.

Теперь Афра даже заметила, что вся дрожит, хотя она сама не могла сказать, был причиной этого состояния холод или же близость юноши. Но как бы там ни было, она была благодарна ему за то, что он обнял ее, дабы согреть.

— Меня называют Огненный Якоб, — заметил юноша, подмигивая.

— Афра, — ответила Афра, не видя причин для игр в прятки с этим прекрасным юношей. — А ты, похоже, совсем не боишься огня, — заметила Афра многозначительно.

Казалось, Огненный Якоб решил не замечать игру Афры.

— Нет, ведь огонь — это то же, что и земля, вода или воздух, такая же стихия, и поэтому его не стоит бояться. Необходимо только знать, как правильно обходиться с этими стихиями. Возьмем, к примеру, воду. Она может быть опасна, это точно, но ведь она предназначена также и для питья. С другой стороны, она жизненно необходима. Так же обстоит дело и с огнем. Многие видят в нем угрозу. Но при этом он так же жизненно важен, как и вода. Например, вот в такой день, как сегодня. Идем!

Дождь немного стих, и Якоб направился в сторону Капитульного двора.

— Там стоит моя повозка, а в ней работает надежная печурка. Ее тепло пойдет вам на пользу.

Афру удивляла уверенность, с которой Якоб с ней разговаривал, и еще больше уверенность, с которой она за ним следовала.

Капитульный двор состоял из нескольких чередовавшихся зданий. В одном углу, напротив церкви Святого Иоанна, нашли себе место факиры, после того как за день до этого их выгнали с места предыдущей стоянки. Им было не привыкать к подобному отношению, Их любил народ за то, что они приносили радость и разнообразие в ежедневную серость, ну а в административных вопросах им не доверяли, их избегали.

— Здесь я и живу, свободный как птица, — сказал Якоб с учтивой интонацией, как бы приглашая внутрь.

У внешней стены здания без окон расположились три ярко раскрашенные повозки и решетчатая телега с клеткой, в которой жил медведь, беспокойно прохаживавшийся туда-сюда. У телеги было всего два больших колеса и два дышла, к которым она крепилась, и вожак повсюду возил его за собой по стране.

На одной из повозок было написано «Огненный Якоб». Это пристанище было снабжено маленьким окошком, а с противоположной стороны находилась узкая дверь, к которой вела откидная лестница. Ближе к передней части вагончика была расположена труба, слегка покосившаяся вправо, откуда струился густой дым.

— Не слишком роскошно, но тепло, уютно и сухо, — произнес Якоб и открыл дверь в свой дом на колесах.

Афру поразило то, как можно разместить столько мебели в таком ограниченном пространстве: печь, кровать, стол, стул, вешалку для одежды и ящик у окна, больше ему не требовалось. Она сняла вверенную ей накидку и вернула Якобу. До этого Афре еще никогда не приходилось бывать внутри фургончика уличных артистов. Сняв накидку, она ощутила приятное тепло крохотной комнаты. При этом, впервые за долгое время, Афра почувствовала себя защищенной и в полной безопасности.

— О чем вы думаете? — спросил Якоб после того, как несколько мгновений молча наблюдал за Афрой.

Она не могла не засмеяться.

— Если я тебе расскажу, ты будешь смеяться и сочтешь меня безумной.

— Почему? Вы меня интригуете.

— Ну, я думала, это должно быть замечательно, вот в таком фургончике ездить по стране, оставаться там, где приглянулось, а в остальном довериться Богу и миру. Я бы охотно поехала с тобой.

Молодой факир неуверенно смотрел в глаза Афры и медленно произнес:

— А что же вам мешает? Вы обещаны мужчине, который вас ждет, или же у вас какие-то другие обязательства?

Афра сжала губы и молча покачала головой.

— Почему же вы тогда медлите? Мое дело прокормит и двоих. Я зарабатываю достаточно, хотя, возможно, этого и нельзя сказать по моему фургону. Но в трудные времена, как сейчас, люди больше тянутся к развлечениям, чем во времена благополучные. Дольше, чем на неделю, мы не можем нигде задерживаться, иначе нас просто выгонят из города. Так уж у нас заведено, у бродячих артистов. Так что у вас есть еще пять дней, чтобы подумать.

Афра задорно улыбалась. Она знала, что все равно откажется, но ее беспокоило нечто другое: ее платье промокло насквозь. Но разве позволительно раздеваться перед юношей? Это было не возбуждение, а скорее сама мысль о том, что можно соблазнить юношу, который, скорее всего, еще ни разу не был с женщиной.

Как будто в этом не было ничего непристойного, Афра разделась и повесила свое платье сушиться на спинку стула. Затем она подошла к Якобу, смущенно сидевшему на краю кровати.

Он смотрел на ее пупок большими глазами. Наконец юноша поднял глаза и сказал:

— Что это за кольцо висит у вас на шее?

Афра взялась за украшение, висевшее на кожаном шнурке, и прижала его к груди.

— На удачу. Мне его подарили. — Афра жадно провела пальцами по волосам юноши и прижала его голову к груди. Якоб даже не пошевелился. Наконец он обнял ее за бедра. И так оба погрузились в собственные мысли и чувства.

— Сколько тебе лет? — наконец спросила Афра.

— Я знаю… — возразил Якоб, при этом голос его звучал почти как плач. — Сколько бы ни было, все равно я слишком молод для такой женщины, как вы! Вы об этом думали?

— Глупости, возраст для любви не помеха.

— Почему же вы тогда спрашиваете о моем возрасте?

— Да так… — Афра чувствовала, как он облизывает ее тело. Неописуемое чувство, которое было ей неведомо до этого дня, оно пряталось здесь, в тепле фургончика факира.

— Да так… — повторила Афра, стараясь подавить растущее возбуждение. — Ты либо выглядишь моложе, чем есть на самом деле, либо же судьба преподнесла тебе ситуацию, заставившую быстро повзрослеть.

Якоб кивнул.

— Мне кажется, у вас шестое чувство. Хотя, возможно, верно и то и другое. Мой отец был канатоходцем, как и мать. Они были известны далеко за пределами страны. Для них не существовало слишком высоких стен, слишком глубоких рек, преград, которые они не смогли бы преодолеть вместе, прохаживаясь по канату. То, что казалось естественным для окружающих, было на самом деле лишь попыткой преодолеть основной страх. У обоих была боязнь высота. Но это было единственное ремесло, приносившее им деньги, они не могли заниматься больше ничем. И однажды произошло непоправимое. У каната, натянутого на высоте половины кафедрального собора Ульма, развязался узел, и родители сорвались.

— Как жутко, — Афра смотрела на его влажные глаза. В чем мать родила она села прямо юноше на колени и поцеловала в лоб. Якоб прижался к ней нежно, как ребенок. — И после этого тебе приходится самому обеспечивать себя…

— Отец с самого детства запретил мне взбираться на канат. Он научил меня обращаться с огнем. Ошибку с огнем, говорил он, можно пережить, а на канате каждая ошибка — последняя. Как же он был прав.

Афра нежно провела рукой по темным волосам Якоба. Его печаль возбуждала ее до предела. Но все же она не решалась поддаться зову плоти. И вместо того чтобы шептать юноше слова любви, вместо того чтобы поддаться мужской натуре, сделать его податливым, Афра произнесла:

— Ты, должно быть, очень любил родителей.

Еще не до конца произнеся это предложение, она поняла, насколько глупо поступила. Безусловно, он ждал лишь одного: чтобы она, взрослая, опытная, пошла ему наперекор и, если необходимо, показала, что такое любовь. Но этому не суждено было сбыться, все случилось совсем иначе.

— Да, я очень их любил, — ответил юноша, — хотя они и не были мне настоящими родителями.

— Что это значит: не были настоящими родителями?

— Я тот, кого называют подкидышем, был брошен в лесу, среди грибов. Отец говорил, что это были осенние опята, поэтому они иногда называли меня не Якобом, как окрестили, а Опенком.

— Опенок, — беззвучно прошептала Афра. И внезапно она ощутила запах этих грибов. Он не уходил. Она потратила годы на то, чтобы забыть этот запах. Каждый раз он приносил с собой болезненные воспоминания. Тогда она быстро вдыхала тяжелый и многогранный аромат лугов или оглушительную вонь конского навоза — лишь для того, чтобы стереть болезненные воспоминания. И спустя много лет это ей даже удалось.

Но вот запах грибов появился в настоящем, а вместе с ним и воспоминания. Афра ощутила влажный мох под босыми ногами, увидела перед собой ствол ели, который послужил ей акушерским креслом, и кровь на земле в лесу. Ее тело ныло, как и тогда. Афра хотела закричать, но молчала, не уверенная в том, что беспощадное прошлое действительно догнало ее.

— Не нужно принимать это так близко к сердцу, — шептал Опенок, заметив ее смятение. — Мне никогда не было плохо в жизни, кто знает, какая судьба была мне уготована с моими настоящими родителями.

Юноша с улыбкой посмотрел на нее, лаская ее грудь.

Еще несколько мгновений Афра была раздавлена этими воспоминаниями, а он нежно касался ее. Ошеломленная словами Опенка, она чувствовала, как ее спина покрывается гусиной кожей. Да, она хотела оттолкнуть юношу, дать ему пощечину, ведь он отважился овладеть ею. Но ничего не происходило.

Ее одолели запутанные мысли, она была не в состоянии действовать. Афра позволяла юноше проявлять свою любовь, но стояла, как мраморная статуя.

Вдруг она схватила Опенка за левую руку и крепко сжала ее. Она считала. Афра насчитала пять пальцев на его руке, и ее страшное опасение начало исчезать.

Она уже хотела с легкостью рассмеяться, но вдруг Опенок произнес:

— Шрам на моей руке не должен вас смущать. Вам следует знать, я родился с шестью пальцами на левой руке. Ведь это считается признаком неизлечимой болезни. Я от этого страдал, я был насмешкой для всех. Начались поиски знахаря, способного своим колдовством избавить меня от этой проблемы. Я чуть было не умер от кровотечения, но, как вы сами видите, я со всем этим справился. С тех самых пор я везде ношу свой шестой палец, как талисман. Хотите посмотреть?

Афра отшатнулась, как будто в нее попала стрела. Ее лицо было бледным, как воск пасхальной свечи. Нервно схватив свое мокрое платье со стула, она быстро надела его через голову.

Опенок следил за ней, все еще сидя на краю кровати, с немым вопросом в глазах. В конце концов он спросил печально:

— Теперь я вам противен? Почему такая внезапная спешка?

Афра не услышала его вопроса. Ее тошнило. Она подошла к юноше и сказала:

— Мы оба должны забыть о нашей встрече как можно скорее. Пообещай мне это! Мы не можем больше встречаться, никогда. Ты слышишь меня? Никогда!

Она обняла голову Опенка, затем поцеловала его в лоб и стремительно вылетела на улицу.

Со слезами на глазах Афра пересекла Капитульный двор. И тут она услышала позади себя голос Опенка:

— Афра, вы кое-что забыли!

Афра испугалась, когда услышала свое имя на площади.

Она повернулась.

Опенок чем-то размахивал над головой. Пергамент!

Она медлила несколько мгновений, не хотела возвращаться. Не хотела больше иметь ничего общего ни с пергаментом, ни со своим прошлым.

Но пока она размышляла, Опенок ее догнал и всунул ей пергамент прямо в руку.

— Почему? — спрашивал он дрожащим голосом и проникновенно смотрел на Афру, как будто мог прочесть ответ в ее мокрых от слез глазах.

Афра покачала головой.

— Почему? — повторил он более настойчиво.

— Поверь мне, так будет лучше.

Она засунула пергамент себе в корсет и сняла кольцо. Быстрым движением Афра протянула кожаный шнурок с кольцом Якобу.

— Оно принесет тебе удачу, — прошептала она в слезах. — И будет напоминать обо мне всегда. Будь уверен, я тебя никогда не забуду. — Последний раз взглянула Афра на своего сына. Затем, обернувшись, побежала по направлению к Рыбному переулку, как заколдованная. Ее сердце вырывалось из груди. Она не видела людей, которые смотрели ей вслед, качая головами и ожидая появления преследователя. Ничего не видя в своем замешательстве, она наталкивалась на незнакомых людей. Афра была настроена к ним враждебно, не понимая, почему стыдится себя, себя и своего прошлого.

Должна ли она была рассказать Опенку все, выдать себя? Внутренний голос говорил, что нет. У Опенка была счастливая жизнь. Зачем осложнять все своим и его прошлым? Если она сбережет тайну, юноша никогда не узнает, кто были его настоящие родители. Разве так будет хуже?