Промелькнувший метеор (книга 1)

Часть первая НА ХОЛМАХ КУСМУРУНА

Начало событий, о которых я расскажу в этой книге, относится к первой половине прошлого века. Можно сказать даже точнее — завязка романа относится к лету 1847 года, но читателю вместе со мной предстоят путешествия и в значительно более отдаленные времена.

Что же касается места действия, то оно на первых порах ограничено холмами на южном берегу озера Кусмурун, а затем захватывает обширные пространства и казахских степей, и Сибири, и столицу Российской империи, и караванные тропы Кашгарии, и древние города Западного Китая.

Однако озеро Кусмурун в первых главах романа будет встречаться настолько часто, что я считаю своим долгом подробнее поведать о нем.

Удивительное озеро! По-разному о нем говорит народная молва. Одним можно верить, другие, следуя привычкам предков, наделенных живым и наивным воображением, могут кое-что и преувеличить. Но вы сами хорошо разберетесь, где правда, а где и вымысел. «И конь не обскачет вокруг озера Кусмурун», — с восхищением скажет седой старожил. Его собеседник согласится с этим и добавит, что длина берегов Кусмуруна, как подсчитали землемеры, составляет шестьдесят верст. Землемеры же — это известно всем — ошибаются редко. Никто, конечно, не будет спорить, что с запада в озеро вливается речка Обаган, а на восток из озера струится Тобол.

Поблизости вы не встретите больших гор и дремучих лесов. Привольно и широко раскинулась степь. Неподалеку от озера, особенно от южных его берегов, она словно вздрогнула, взволновалась и застыла невысокими покатыми холмами, переходящими у самой воды в небольшую живописную гряду. Самая высокая южная оконечность гряды постепенно сужается, выделяясь острым выступом на просторной низине, издавна прозванной Хан-Жаткан — урочищем, где жил хан.

Всмотритесь вместе со мной в очертания этого острого выступа. Порою он похож на железную наковальню кузницы, а в солнечное жаркое время, когда в полуденные часы возникают вдали зыбкие марева, он напоминает клюв гигантской птицы. И где-то угадываются ее распластанные крылья. Может быть, она еще в полете. Но клюв виден отчетливо: Птичий клюв — Кусмурун. Так по имени этого выступа получило свое название и озеро.

Но не только конец гряды вызывает в нашем представлении образ птицы.

Знатоки и ревнители этого края говорят:

— Взгляните на озеро с самого высокого холма. Взгляните весной, в год большого разлива. Озеро покажется вам огромным темно-серым гусем. Гусь растопырил ноги, расправил крылья, распустил хвост, вытянул к западу шею. Взгляните на озеро с того же холма осенью, когда на отмелях и у берегов выступает белая чистая соль, — и уже не гусь будет перед вами, а лебедь. Взгляните на озеро засушливым летом, когда рядом с белыми солончаками чернеет стылая грязь, — и вы снова увидите гуся, на этот раз уже пестрого.

Серый гусь, лебедь, пестрый гусь. Я сам наблюдал в разные времена года эти чудесные превращения.

В северной части Кусмурунских холмов из их подножий вытекают три родника, прозванные соответственно своему расположению Головным, Срединным и Замыкающим. Вода родников — пресная, прозрачная. По берегам их глубоких русел растут кривые низкие березки. Все три родника впадают в озеро.

Откуда же взяла свое название низина Хан-Жаткан?

Знатоки этого края говорят:

— В тридцатых годах прошлого века печально известный Кенесары Касымов поссорился с Сибирским губернаторством и вновь начал заигрывать с представителями Оренбурга. Именно поэтому он покинул Кокчетау и обосновался вместе со своими последователями в низине Кусмуруна. В это время в крае вспыхнула религиозная война, газават, под водительством Марала Курбан-улы, бывшего тогда духовным главой казахских мусульман. Кенесары, не сумев сговориться с оренбургскими властями, примкнул к газавату. Религиозное движение принимало опасный для царской России размах, и вызванные из Сибири и Оренбурга полки крепко сжали повстанцев с двух сторон. Кенесары бежал в степи Тургая, на берега Иргиза. Но за низиной у берегов Кусмуруна так и осталось навсегда название Хан-Жаткан.

Царские генералы по-прежнему относились к Кенесары и с недоверием и с опаской. Осенью 1834 года правительство построило на кусмурунских высотах боевые укрепления, и эта крепость стала центром вновь открытого округа — дувана. Округу было присвоено название Аманкара-гайского, и старшим его султаном стал Чингиз Валиханов.

Между тем, Кенесары со своими приближенными отступил на юг, к Туркестану. В это же время царское правительство разграничило земли оренбургских и сибирских казахов. Западная часть реки Обаган перешла в ведение Оренбургского отдела, восточная — к Сибири. Аман-карагай оказался на оренбургской территории. И тогда Чингиз перевел свою ставку ближе к Обаганским верховьям в лес Кунтимес, не пропускающий солнца. Округ его с той поры получил новое название Кусмурунского.

Чингиз Валиханов зимовал обычно в Кунтимесе. Летом он оставлял у холмов Кусмуруна, у трех родников, орошавших небольшие посевы, необходимых работников, сторожей, немощных стариков. Здесь пасся и набирал силу истощенный больной скот. Сам же Чингиз, возглавлявший Белый аул, повсюду называемый Ордой, откочевывал со своими отарами и табунами за сотни верст в сердцевину казахской степи к горам Улытау, к озерам Калмаколь и Салкыиколь и еще дальше — к берегам Кенгира.

В Орде или Белом ауле было столько юрт, что когда их устанавливали, обширное степное пространство приобретало сразу обжитой вид. Издали белые богатые кошмы на молодой траве казались лебединой стаей, опустившейся на волны зеленого моря.

В самой почетной юрте, многозначительно прозванной Ставкой хана Аблая, жили сам Чингиз и его байбише — жена Зейнеп с несколькими детьми, отмеченными особой родительской любовью. В правом ряду юрт жили его остальные дети и слуги. Слева возвышалась никогда не пустовавшая гостевая юрта. К детскому ряду примыкала юрта старшего брата Чингиза — Шепе, неподалеку от гостевой располагалась ас-уй, столовая, — ее войлок был темнее остальных.

На почтительном расстоянии от Орды находился аул Караши — хозяйственный Черный аул. Весь скот Чингиза сосредоточивался там. Связь между Ордой и Караши поддерживалась на конях и верблюдах, ходить пешком было утомительно и долго. В Караши забивали скот, доили кобылиц и доставляли в Белый аул на верблюдах кумыс и мясо.

Редкий гость отваживался на коне въехать в Белый аул. Обычно он следовал строгому правилу — спешиваться у дальней коновязи, оказывая тем самым уважение Чингизу.

Поздней весною 1847 года Чингиз нарушил пути своих ежегодных откочевок. Его Белый аул остановился между холмами Кусмуруна у Головного родника, а Караши разместил свои юрты у Замыкающего родника. Юрты против обыкновения не были накрыты белыми кошмами. Их серый цвет словно оповещал, что Чингиз в это лето не намерен двигаться дальше.

Но сигнал Чингиза не произвел на этот раз должного впечатления. Едва ли не впервые нарушен был уклад жизни окрестных аулов. До сих пор время откочевок всегда сверялось с движением Ставки хана Аблая. Никто не позволял себе складывать своих юрт прежде, чем их начнут складывать в Орде. А ежели и случалось небогатому, безвестному кочевнику опередить Белый аул, то он не только уступал дорогу хану, но резал стригуна или кобылу, и лишь по крайней бедности — барана, чтобы обильным угощением в честь Чингиза принести ему свои извинения. Когда же наконец растянувшееся по степям кочевье достигало сочных трав и прохлады дальнего джайляу, никому и в голову не приходило возвести купольный обруч юрты — шанырак раньше, чем это произойдет в Белом ауле. Вслед за Ставкой все сородичи и земляки устраивались на житье. И сразу же после установки юрт в Черный аул Чингиза Караши начинали стягиваться дары — связанные веревкой бараны, лошади, верблюды. Каждый дар имел свое предназначение — либо это ваша личная доля, либо доля умерших предков. К щедрому даянию скотом прибавлялись и бурдюки кумыса. Одновременно с подарками сыпались и приглашения — отзавтракать, пообедать, пожаловать на вечерний той.

Этот заведенный раз и навсегда порядок внезапно был изменен весною 1847 года. В аулах отлично поняли, что Орда будет летовать на холмах Кусмуруна и Чингиз не сдвинется с места. Однако, невзирая на это, аулы сложили свои юрты и двинулись в дальний путь на джайляу. Молчаливо двинулись мимо Орды, мимо Ставки хана Аблая. Белый аул казался одиноким. И, словно его тень, темнел на склонах Кусмуруна у Замыкающего родника аул Караши.

Многие так и не поняли, почему Чингиз, никогда не остававшийся на лето у Кусмуруна, в этот раз изменил своему обыкновению. Другие догадывались, но молчали.

Скажем вначале о тех, кто удивлялся и не доходил до сути. Этим непонятливым решение Чингиза казалось просто неразумным. Дело в том, что наступивший год принес жестокие ненастья. Зимой выпало мало снега, и к весне остался лишь его тонкий просвечивающий слой. Весною, как и минувшей осенью, дожди не шли. Лето выдалось знойным и ветреным, в степи подымались клубы сухого колючего песка. Дули обжигающие суховеи, выматывая людей, ослабляя животных. Рано пожухли травы, вместе с засухой наступила бескормица. Обмелел Обаган, в другие годы бурный и полноводный. Обмелел настолько, что рыбам не хватало воды, и они густо скапливались в протоках: окрестные жители черпали их ведрами. Спала вода и в самом озере. Обнажилось его солончаковое дно. Вязкое месиво источало гнилостный запах. Даже расположенные неподалеку большие пресные озера Койбагар, Жане-багар и Тимтуир — про них в народе говорили, что они никогда не высыхают — в этот недобрый год словно спрятали от жаждущих обычный блеск своей глади. Казалось, солончаки пошли в наступленье на здешнюю степь. Кочевники, раньше обычного снимаясь с насиженных мест, спешили на дальние джайляу. Поговаривали, правда, что нынче и там очень скудно с пастбищами, но надеялись, что найдется вдали от родных зимовок немного баялыча и изеня, полыни и чия, зарослей таволги и караганника, еркека и заячьей кости. Аулы уходили к дальним пастбищам, а Чингиз оставался. Впрочем, хозяйственная смётка ему не изменила: с помощью Ахмета Жантурина, главы округа оренбургских казахов на Тоболе, он переправил свои табуны и отары к берегам Яика, сохранив в Кусмуруне лишь дойных кобылиц и баранов, предназначенных на убой.

Почему же все-таки весной 1847 года Чингиз не покинул Кусмуруна? Самые дальновидные и близкие к нему люди не без оснований предполагали, что неожиданное решение султана было связано со сложным положением в Кусмурунском округе. Ему приходилось считаться и с запутанными родовыми отношениями и, главным образом, с предстоящей ревизией, которую по приказу генерал-губернатора Западной Сибири князя Горчакова должен был провести генерал-майор Федор Алексеевич Шрамм.

Но к этим событиям мы еще вернемся, а сейчас я позволю себе сделать несколько исторических отступлений, чтобы читателям все было ясно в дальнейшем. И прежде всего мне хочется кратко поведать, как зарождалась Орда.

Иные историки склонны связывать ее происхождение с Ордой жестокого завоевателя Чингизхана. Придворные его летописцы распространяли подобострастные сказки, будто бы не от человека произошел он, а от тепла солнечных лучей. Дескать, именно поэтому и дано ему было второе имя — Солнечный луч.

Солнечный луч, — утверждали они, — умирая, поделил свои владения на три части: Золотую Орду на Волге он подарил старшему сыну Джучи, Голубую Орду с центром в Самарканде — среднему сыну Чаготаю, Белую Орду в Пекине — Толеу.

Чингиз Вали-улы, Чингиз Валиев или Валиханов, отец героя нашего романа, родословную свою начинал от Джучи. Власть Джучи в год его смерти простиралась и на Крым, и на Астрахань, и на Казань. Чингиз был прямым потомком Жаныбека, а Жаныбек считался потомком Джучи. Хан XVII века Есим, прославленный своим мужеством и богатырским ростом, знаменитый Аблай, хан Среднего казахского жуза в XVIII веке, хан Вали, сменивший Аблая, вошли главными вехами в родословную Чингиза.

Предметом особой гордости Чингиза Валиханова был Черный шанырак, Черный обруч, опоясывавший его юрту.

Со времен Чингизхана, — утверждали сказители, знатоки устной истории, — множество раз менялись и остов юрты, и кошмы. Но Черный шанырак передавался из поколения в поколение и сохранял свой первозданный вид. Вырезанный старинными мастерами из дубовой колоды, этот обруч из года в год, из века в век впитывал в себя и конский жир, которым заботливо смазывали гладкую его поверхность, и копоть дымного очага юрты. Сохраняя свои первоначальные очертания, он стал иссиня-черным, приобрел твердость и блеск железа. Поэтому за ним закрепилось название Черного шанырака, звучавшее в степи знаком могущества и власти.

Теперь нам предстоит кратко поведать, каким путем очутился необыкновенный этот обруч в руках последнего Чингиза. Мы не будем углубляться в дальние века и начнем наше повествование с Аблая.

Отец Аблая Абильфаиз — некоторые люди знали его и под именем Вали — в начале XVIII века был главою Бухарского ханства. Предприняв успешный поход на Бухару, шах Ирана Надир завоевал ханство, убил Абильфаиза и истребил весь его род. В живых остался только сын Абильфаиза Аблай, получивший при рождении имя Абильмансура. Обреченного на смерть восьмилетнего мальчугана спас верный раб Абильфаиза. Он спрятал его в тандыре — глиняной печи для изготовления лепешек. Тандыр находился в гуще фруктового сада, и воины иранского шаха не нашли маленького наследника.

Вокруг Бухары, как утверждают летописцы, была воздвигнута каменная крепость. Денно и нощно в ее сорока воротах стояла стража. Крепость была такой высокой, что люди не могли взбираться на ее валы, и такой обширной, что и на коне ее с трудом объезжали. Она была такой неприступной, что ее валы и мотыге не поддавались, и топор отскакивал от камня, и лом не пробивал толстых стен. На случай осады или вторжения врага под стенами были прорыты глубокие подземные выходы, надежно скрытые от постороннего глаза. Как хорошо ни охранялись ворота, знающие расположение тайников Бухары всегда могли ими воспользоваться.

Так и сделал верный раб, встретивший Абильмансура. Он улучил час, когда враги устали от ярости и притихли. Вместе с мальчиком он проскользнул в один из хорошо замаскированных тайников. Беглецы благополучно выбрались в открытую степь.

«Куда же держать путь дальше», — подумал раб и вспомнил, что в городе Туркестане есть ханская ставка Абильмамбета, человека известного в казахской степи и к тому же по матери родственника Абильфаиза.

Верный раб привел Абильмансура в Туркестан. Но жестокий хан вместо ласки и привета заклеймил рабским клеймом пятку своего родича и заставил его пасти баранов.

Мальчик подрастал и все чаще задумывался над своей судьбой, понял, какую участь готовил ему дядя, какое оскорбление нанес он ему. И тогда сказал Абильмансур своему верному рабу:

— Пойдем-ка отсюда куда глаза глядят. Лучше пасти чужие стада, чем у своих унижаться.

Так и сделали. Долго странствовали знатный подросток и его верный раб по степи, пока судьба не столкнула их между Чимкентом и Ташкентом с известным бием Толеу из рода Уйсунь. Здесь на склонах горы Казгурт стали они пасти бийских верблюдов.

— Кто ты, как зовут тебя? — спросили однажды у Абильмансура.

— Сабалак, сын этого раба, — ответил он и больше ничего не добавил.

Шло время, и подросток Сабалак, верблюжий пастух, превратился в стройного и красивого джигита.

Байбише, старшая жена бия Толеу, относилась с материнской нежностью к джигиту-пастуху и сама заквашивала для него отдельно в небольшой миске айран, который он выпивал после утренней пастьбы.

Как-то раз байбише, отличавшаяся проницательностью, принялась испытывать своего мужа:

— Этот Сабалак совсем не тот, за кого он себя выдает. Ты сам это чувствуешь. Когда он заходит в юрту и приветствует тебя, ты сразу вздрагиваешь всем телом.

Толеу возражал. Мол, ничего подобного не происходит.

Однако байбише стояла на своем:

— Давай я прикреплю к твоей коленке шило. Сабалак поздоровается с тобой. Если ты вздрогнешь, — шило отлетит в сторону. Если нет, оно останется на месте.

Так и сделали. Байбише оказалась права. Стоило войти Сабалаку, как шило отлетело в сторону. Тогда и сам бий Толеу убедился, что боится джигита. Значит, этот юноша может принести ущерб его имени. Бий погрузился в раздумье, как бы избавиться от Сабалака. Посоветовался с женой. И байбише сказала:

— Когда он придет после утренней пастьбы, я его угощу не свежим айраном, как всегда, а кислым, перебродившим. Он оскорбится и сам покинет нас.

Что же сделал Сабалак? Он размешал желтую пенку на поверхности и залпом выпил кислое молоко.

Толеу не сумел понять своего пастуха, а байбише сказала:

— Джигит дал понять, что так же легко разметет народ, над которым ты властвуешь, как единым духом выпил этот айран. Теперь Сабалак уже не вернется к нам.

Байбише и на этот раз оказалась права. Джигит-пастух вместе со своим, как думали, отцом навсегда покинул Казгурт.

Тут это устное предание надо подкрепить исторической справкой. Известно, что казахи, кочевавшие в низовьях реки Сырдарьи и у гор Каратау, в 1723 году жестоко пострадали от нападения войск калмыцкого ханства, известного под именем Джунгарского. Джунгарское ханство начиналось от северных предгорий Тянь-Шаня. Хорошо вооруженные калмыки, используя свое численное преимущество и тактику внезапных набегов, разрушали селения, сгоняли казахов с родных мест. Аулы бежали на север, в степи Сары-арки и дальше, в Сибирь…

… Как слышал Абильмансур, принявший имя Сабалака, власть Туркестанского хана Абильмамбета сильно поколебалась, и казахи севера и центральных степей с ней не считались. Там правили свои родовые вожаки — горластый Казыбек, Жаныбек из рода Шакшак, Кабанбай — представитель каракереев, Богембай из рода Канжигалы.

В эти-то края и отправился из Казгурта Абильмансур вместе со своим рабом, которого выдавал за отца. Странники остановились на ночлег у подножья горы Хан. Здесь-то и совершил Абильмансур жестокое преступление: он убил раба, спасшего его в детстве.

— Почему он пошел на этот тяжкий шаг?

И сказители отвечали:

— В те времена раба узнавали по отрезанному уху. Отрезали еще в Бухаре ухо и у спасителя Абильмансура. Джигиту, наследнику хана, теперь претило быть сыном раба. Это могло помешать его замыслам.

Так уже в юности проявился честолюбивый и жестокий характер Абильмансура, будущего знаменитого Аблая.

… Он прошел Сарыарку, отдыхал на берегах Есиля и нашел себе пристанище в Кзылжаре.

Тамошнему баю Даулеткельды из рода Карааул Абильмансур по-прежнему представился Сабалаком. Но, чтобы выглядеть отважнее и таинственней, он выдал себя за джигита, убившего в своем краю ханского сына.

Даулеткельды охотно взял Абильмансура к себе в табунщики.

Но джигит не долго пас байский табун. Джунгарские калмыки появились и на Есиле, разорили много мирных аулов, увели награбленный скот и пленников.

Бии здешнего края собрали совет и решили, объединив разбитые джунгарами силы, догнать врагов и отомстить им. Неподалеку от озера Балхаш казахи настигли калмыков. Начался жаркий бой. Среди казахских воинов особенно отличился один джигит. Он яростно носился по полю битвы с воинственным кличем «Аблай!», меткими и беспощадными были его удары. Многие воины стремились не отстать от храброго всадника. Враг дрогнул. Казахи выиграли сражение, освободили своих соплеменников, вернули захваченный скот.

Когда остыл жар битвы, воины стали припоминать подробности и с удивлением спрашивали друг друга — кто же это выкрикивал имя Аблая. Оказалось, что это был табунщик бая Даулеткельды Сабалак. Тут не без помощи самого джигита открылась вся правда. Хан Аблай, прослывший кровожадным в народе, был предком Абильмансура, и юноша в пылу боя произносил имя деда как победный клич.

В знак благодарности вчерашнему табунщику Сабалаку на берегу широкого озера к северу от Кокчетау были оказаны почести по старинным обычаям. Его обмыли в молоке белой кобылицы, зарезали для него белого жеребца, усадили на белую кошму и провозгласили ханом. Род Атыгай и род Карааул отдали ему в жены шесть девушек и поставили шесть белых юрт. Щедрость казахов Кокчетау не имела границ. Кроме этих юрт они подарили молодому хану шестьдесят верблюдов, шестьсот лошадей, шесть тысяч овец. Озеро, на берегах которого происходили торжества, получило название Хан-озера, а сам Абильмансур с той поры стал именоваться ханом Аблаем.

Сказители передают, что спустя много десятилетий Арыстанбай-акын сложил для внука Аблая Кенесары такую песню:

Аблай и в народных преданьях и в исторических документах выглядит человеком недюжинного ума. Начав свой путь к власти ханом Кокчетавских казахов, он мало-помалу подчиняет себе род за родом и становится во главе Большого и Среднего жузов, составивших три четверти всего казахского населения. Властолюбивый Аблай то давал клятву на верность России, то отрекался от этой клятвы, то искал поддержку у русского царя, то у китайского богдыхана. Но так пли иначе он многое сделал для укрепления жузов, хотя и оставил в народе горькую память.

В расцвете своего ханства Аблай предпринял поездку в отчие края, чтобы навестить могилы предков. В сопровождении многочисленных нукеров он держал путь сперва в Туркестан, а потом в Самарканд и Бухару. В знак уважения ему были преподнесены богатые дары, привез он с юга в свою ханскую ставку в Кокчетау и несколько молодых жен.

Среди драгоценностей, доставшихся ему от предков, сказители на первом месте называли Черный шанырак, хранившийся до сих пор в Бухаре. Черный шанырак отныне скреплял остов Большой белой юрты, став лучшим украшением и символом власти Орды.

Аблай умер в 1781 году. Если верить преданьям, у него было тридцать сыновей и сорок дочерей от пятнадцати жен. Жена Саймап, дочь каракалпакского бека Сагындыка, сына Шуакпая, родила ему четверых сыновей — Есима, Адила, Чингиза и Вали.

После смерти Аблая на ханскую власть притязали Вали и Касым, сын жены-калмычки. Касым не пользовался уважением народа. С отроческих лет он был строптив и жесток. Всем забавам он предпочитал барымту — набег на аул с уводом скота. Вали, напротив, слыл спокойным, даже тихим. Его любили и поддерживали. Его объявили хапом, и Вали стал наследником Черного шанырака. Но, приняв символ власти предков, он утратил значительную долю владений Аблая. Казахи разбрелись по степи. Часть из них откочевала к границам Кокандского ханства, часть — к Приуралью, тяготея к Оренбургскому генерал-губернаторству, к России. Словом, под началом Вали осталась только десятая доля населения, на которое распространялась ранее власть отца. Тем не менее омский губернатор признавал его ханом и поддерживал с ним связь.

В числе четырех жен Вали младшей и самой любимой была Айганым. Она стала женою хана, когда ему перевалило далеко за пятьдесят. Следуя устным преданьям, я подробнее расскажу об этой женитьбе хана на Айганым.

Вали, принявший с Черным шаныраком власть, по-прежнему жил в ставке отца, в урочище Кзылагач, неподалеку от Синих гор, Кокчетау. Подрастали дети, волосы хана тронула седина. Однажды пришлось ему поехать в аулы на берегах Есиля — разобраться и уладить некоторые тяжбы. В этом есильском краю жил и паломник в Мекку — хаджи Малим, выдавший некогда одну из своих дочерей замуж за Аблая. В доме сына Малима, хаджи Саргалдака, и остановился Вали.

Саргалдак долгие годы учился в Черной Бухаре, двенадцать наук изучил он от начала до их вершин. В своем краю у него была слава ученого мужа, не имеющего себе равных. Темные кочевники видели в нем святого, который мог и предсказать судьбу, и таинственной речью согнать шайтанов — чертей с неба, и скручивать в три погибели злых духов на земле. Кем только не был Саргалдак в глазах своих земляков: и духовным лицом — имамом, и единственным лекарем на есильских берегах. Получая обильную мзду и как исцелитель больных и как мусульманский наставник, Саргалдак богател из года в год, и ко времени приезда Вали уже был знаменитым баем в есильских аулах.

Вали-хан, закончив свои дела по тяжбам, гостил у Саргалдака. Хаджи воспринял многие обычаи Бухары и стремился быть верным во всем мусульманской религии, не отступать от ислама. Хотя он, как было принято в казахском быту, и не принуждал своих жен, невесток и взрослых дочерей скрывать свои лица под паранджой, но, однако, не показывал их чужим мужчинам и выделял женщинам отдельное жилье, откуда им был закрыт путь в гостевую юрту. Не сделал Саргалдак исключения и для Вали и его спутников.

В многочисленной свите Вали были и нукеры-конники, и охотники, и певцы-домбристы, и шутники-острословы. Словом, джигиты, владевшие самыми разными искусствами. Преимущественно молодые люди, охочие до всяческих забав. Один из джигитов загорелся желанием подсмотреть, что за прелестниц скрывает Саргалдак в строгом уединении. Изловчился, нашел укромный наблюдательный пост и сразу же приметил юную красавицу, поразившую его взгляд. До чего ж она была необыкновенной! Высокая, с тонким станом, со светлой кожей цвета яичного белка. Как сияли ее большие черные глаза в оправе чудесных ресниц, как оттеняли высокий лоб густые черные брови! Изящный прямой носик был чуть-чуть приподнят. Но, должно быть, всего прекраснее были волосы, заплетенные в десятки кос. Когда девушка выпрямлялась, косы, закрывая шею и грудь, сливались — в одну волнистую шаль, сверкающую живыми черными переливами.

Джигит, восхищенный пленительной красавицей, простодушно рассказал о ней Вали. Хан слушал внимательно, с любопытством и даже скрытым волненьем. Потом поручил джигиту все разузнать, — ’и кто она такая, и как ее зовут, и сколько ей лет. Расторопный нукер правдами и неправдами выяснил, что девушка эта с лунным именем Айганым — дочь Саргалдака от второй жены — узбечки, что ей всего шестнадцать лет, но она образованна по-мусульмански и знает несколько восточных языков.

Но и джигита и прежде всего самого Вали потрясла одна почти сказочная подробность. Всеведущий человек открыл эту тайну джигиту.

Вот что он рассказал:

— Наши ходжи считают себя потомками Мухаммеда-Пайгамбара. И теперь это неожиданно подтвердилось. На смуглом теле Мухаммеда-пророка между лопатками, говорят, был вещий знак — круглое родимое пятно. Временами оно появлялось и на теле его потомков. Много поколений сменялось на земле, и наконец вещий знак выступил снова. Им-то и отмечена дочь ходжи Саргалдака Айганым. Это черное родимое пятно на светлой коже посередине груди между двумя выпуклостями повторяет размером своим и формой знак Пайгамбара. Но в отличие от крупной родинки пророка, единственной на его теле, родимое пятно Айганым, словно желая украсить девушку, повсюду оставило свои следы-крапинки. Одна крапинка, как бисерное зерно, чернела под левым глазом, другая, такая же крохотная, приютилась над правым уголком рта; крапинки, — шептал всеведущий человек, — рассыпались и по животу брызгами от родимого пятна. Родители гордились, считая родинки признаком святости дочери. Но как ни стремились они уберечь семейную тайну, народ навострил свои пятьдесят ушей. Каждому был известен секрет Айганым. И стали ее называть в степи лебедью с пестрой грудью.

Вали еще ни разу не повидал Айганым, он только жадно вслушивался в рассказы о ней. Темная страсть просыпалась в пожилом хане. И джигит только разжигал ее новыми и новыми подробностями. Узнал он, что Айганым в это знойное лето часто уходила украдкой из аула к прохладному и глубокому озеру Карасу и купалась там, защищенная от людских глаз густыми камышовыми зарослями.

— Проберись к озеру, подкарауль девушку. Убедись, правду ли о ней говорят, — наказал хан своему нукеру.

И спустя краткий срок нукер, задыхаясь от волнения, доложил, что Айганым поистине белая лебедь с пестрой грудью и что обнаженная она несказанно хороша.

Эти слова совсем взволновали хана. Он принял решение немедленно послать верного человека к Саргалдаку с предложением отдать младшую дочь ему в жены.

В те времена каждый богач, кто не стоял за ценой и мог выплатить щедрый калым скотом, мог жениться на любой приглянувшейся ему девушке. Это понимал Саргалдак. К тому же Вали приходился ему довольно близким родичем — племянником. Не мог не считаться он и с тем, что Вали был ханом, владел Черным шаныраком. И посланец принес Вали согласие Саргалдака.

Но как же с Айганым? В ее согласии не было нужды. Тогда желание или нежелание девушки идти замуж не принималось в расчет. По шариату, своду мусульманских религиозных, бытовых и гражданских законов, основанных на Коране, соглашение между женихом и невестой свидетельствовалось уже при совершении брака. И молчание невесты считалось знаком согласия. Девушки молчали. Они просто не смели поднять голос и почти никогда не произносили краткого слова «Нет!». Страх подавлял их волю. Они сознавали неизбежность судьбы и держали язык за зубами. Сказать «не согласна» — все равно отдадут замуж, только еще горше будет ее участь.

Но как поступила Айганым?

Через своих близких она обратилась к седому жениху с просьбой не селить ее вблизи Кокчетау, в соседстве с тремя ханскими женами и их многочисленными детьми. Пусть Вали избавит ее от обид и оскорблений, на которые не будут скупиться ревнивые соперницы.

— Если Вали желает меня видеть своей женой, — заключила Айганым, — то пусть переведет ханскую ставку ближе к Есилю.

Влюбленный хан принял все условия прекрасной юной невесты. После свадебного тоя он, оставив на прежнем месте своих старших жен, переселился к подножью горы Срымбет, неподалеку от Есиля, как просила Айганым. Эти события произошли к 1805 году, когда Вали исполнилось шестьдесят лет.

Айганым была не только красивой и образованной, но и умной женщиной. Войдя в дом ханской ставки, она настолько подчинила себе Вали, что уже с той поры, как утверждают современники, поводья власти оказались в ее руках.

В 1819 году Вали умер. Его сыновья от старших жен не хотели и не могли наследовать Черный шанырак. Сыновья Вали от Айганым — Абен, Мамке, Шепе, Чингиз, Кангожа и Альжан (кроме них было две дочери — Алима и Сабира) — еще не помышляли о ханстве по своему малолетству. Да и сам порядок ханского управления начал расшатываться и утрачивать свое значение.

Поводья власти как были в руках Айганым, так и остались в них после смерти мужа, но уже ослаблялись самим временем.

Об Айганым поговаривали и дурное. Злые языки намекали, что неспроста завела она у себя круг джигитов. И вместе с тем никто не мог упрекнуть ее в том, что она не почитала памяти мужа. Год после его смерти она не снимала траурных одежд. Год после его смерти изо дня в день — утром, в полдень и вечером — она собирала девушек и молодых женщин. Далеко по степи разносились горестные голоса, и среди них выделялся сильный, словно рыдающий, голос Айганым. Хор исполнял жоктау — обрядовую прощальную песню ушедшему. И люди плакали, присоединяясь к хору. Когда же исполнился год со дня смерти Вали, Айганым пригласила всех казахов, подчиненных ей, на поминальный той. Тысяча овец и сто лошадей были прирезаны на угощенье. О щедрых поминках слух прошел по всей бескрайней степи.

И этим торжественным тоем и налаживанием дружеских связей с русскими чиновниками Айганым стремилась укрепить свое положение.

В истории казахов, как и остальных народов Востока, не упоминается о том, чтобы женщина владела ханством. Можно встретить женщин-биев, женщин-ханов нет. Но дело в том, что ханство Вали после его смерти изрядно поубавилось численно и прежнего влияния, прежней силы уже не имело. Русские царские власти считались с вдовой, но большинство казахов, видевших в Вали своего хана, не признавало Айганым. От соотечественников и доставалось ей больше всего. Как говорится, «он человек свой, он и нарушит твой покой». Случилось так, что именно родственник Айганым по мужу Кенесары Касымов, союзник Кокандского хана, враг России, поднял на нее меч. Русские войска спасли жизнь Айганым. Разозленный Кенесары отомстил как только мог: он угнал весь ее табун, не оставив ни одного копыта. Борьба за Черный шанырак продолжалась, однако мелкие властолюбцы не имели прочной опоры. Пытался завладеть ханской ставкой Сартай, сын старшего брата Вали, еще одного Чингиза, чье имя в этом роду повторялось так же часто, как и имя Аблая. Попытка эта ни к чему не привела, кроме разжигания мелких страстишек, а для самого Сартая кончилась весьма печально — царские власти сослали его в Сибирь. Следующим претендентом оказался Абайдильда, сын старшей жены Вали. Он был довольно настойчив в своих притязаниях, но и ему пришлось отнюдь не добровольно отправиться в тот край, где ездят на собаках… Роды, входившие в Средний жуз, видя тщетность попыток убрать Айганым, сами разбредались на верблюдах, кто куда мог. Но вражда и склоки продолжались. Раздолье было барымтачам — они то и дело угоняли скот друг у друга. Тобольские и омские власти наблюдали за тем, что происходит в степи, но до поры до времени воздерживались от вмешательства во внутренние распри казахов.

Смерть Вали, вдовство Айганым и борьба за ханскую власть совпали с назначением генерал-губернатором Сибири тайного советника Михаила Михайловича Сперанского, знаменитого реформиста при дворе Александра Первого.

Наблюдательный и умный Сперанский после первого же своего путешествия в степь и ознакомления с материалами губернаторства пришел к выводу, что в системе управления сибирскими киргизами, как называли тогда казахов, многое необходимо изменить. Ханство, извещал тайный советник Петербург, настолько обветшало, что не стоит залатывать его дыры. Лучше с ханством покончить совсем, разделить Орду на дуаны — округа во главе с ага-султанами, старшими султанами — влиятельными ордынцами, а власть над всеми округами сосредоточить в руках самого генерал-губернатора Сибири. В Петербурге согласились с предложениями Сперанского, их одобрил и сам император. Так был разработан «Устав о сибирских киргизах», вступивший в действие в 1822 году.

Территория Среднего жуза с упраздненной ханской властью отныне разделялась на округа — Кусмурунский, Кокчетавский, Акмолинский, Баянаульский, Каркаралинский, Кокпектинский. Округа, в свою очередь, состояли из волостей с кши-султанами, младшими султанами, во главе. При губернаторе утверждалась должность советника из образованных и уважаемых казахов.

Во время работы над Уставом Михаил Михайлович Сперанский продолжал свое ознакомление со степью, обдумывая не только детали реформы, но и заранее подыскивая кандидатуры на должности ага-султанов. В этих поездках Сперанского сопровождал бойкий и грамотный переводчик, сын омского пастуха Кошена — Турлыбек. Может быть, по его просьбе генерал-губернатор и навестил аул Айганым у подножья горы Срымбет.

Лебеди с пестрой грудью в ту пору было не многим больше тридцати. Но даже сдержанный, не склонный к бурным проявлениям чувств тайный советник был восхищен умом и красотой молодой ханской вдовы. После первой же беседы с ней Михаил Михайлович сразу решил, что Айганым вполне справится с обязанностями ага-султана Кокчетавского округа.

Айганым женским своим чутьем поняла, что пришлась по душе Сперанскому. И, высказывая ему одно из своих честолюбивых желаний, она втайне рассчитывала на помощь всемогущего губернатора.

— Мои сородичи, ваше превосходительство, не знают, как строить зимовки. Бывает, и в трескучие морозы они отсиживаются в войлочных юртах. Я хочу подать им пример.

Сперанский не оставил без внимания намек вдовы. Вскорости в ее аул приехал инженер и разработал проект строительства бывшей Ханской ставки. Проект учитывал и местные условия и местные материалы. В ущелье между двумя склонами Срымбетских гор инженер предложил построить добротный просторный дом на десять с лишним комнат. Дом сосновый — лес рядом. Бревна для тепла инженер посоветовал проложить верблюжьей шерстью, а стены обтянуть кошмой из шерсти белых ягнят. По обе стороны большого дома проект предусматривал строительство двух домов поменьше — отау, сараи, склады, скотные дворы. На площадке поблизости от Большого дома надлежало возвести мечеть и медресе, самые высокие здания зимовки.

Сперанскому проект понравился. Говорят, его смотрел сам император Александр Первый, и по высочайшему волеизъявлению строительство для Айганым было отнесено за счет казны.

В течение одного года Кокчетавская воинская часть выстроила городок в Срымбете.

Примерно в это время в Омске собрались все ага-султаны Среднего жуза: из Кокчетава — Айганым, из Акмолы — Коныркулжа, сын Кудайменде, из Каркаралы — Куспек, сын Тауке, из Баянаула — Кангожа, сын Тате, из Кокпекты — Аблай, сын Абиля. Омскому начальству предстояло определить на этом совещании кандидатуру советника из среды местных сибирских киргизов. Сперанский, прибывший на этот сбор из своей резиденции — Тобольска, со свойственной ему осторожностью назвал Айганым. Ага-султаны закряхтели, лица их налились кровью, словно им было нанесено оскорбление. Как они ни осторожничали, словечко «баба» все-таки сорвалось с языка одного из них и тут же было подхвачено остальными. Айганым и бровью не повела. Тогда Сперанский предложил кандидатуру своего переводчика Турлыбека, сына Какена. Он был единственным из присутствующих казахов, не считая Айганым, знавшим русский язык. Он нравился Сперанскому и своей сообразительностью. Но ага-султаны, белая кость, ханские потомки, не хотели поддерживать и Турлыбека. Мол, сын пастуха, шаруа, что он может смыслить в тонких делах управления. Однако на сей раз с мнением ага-султанов не посчитались. Да и сам Сперанский был энергичен, а ему перечить не смели.

Только уже после совещания султаны приговаривали в скверном расположении духа:

— Пропадем, пропадем, не зная русского языка.

Они сознавали, что самим приниматься за русский было уже поздно. И пришли к единодушному заключению, что дети не должны повторять ошибки отцов.

Много думала в эти дни о своих детях и Айганым. Думала и оценивала каждого. Не только как мать, но и глазами отца, который один, по казахскому присловью, сыновьям своим ценитель.

Кто они, ее дети? Самый старший — Аблай. Он рожден на следующий год после замужества. Аблай — грозное и громкое имя. Женщины ханской ставки, чтившие память своего знаменитого деда, даже не осмеливались так называть мальчика. Он был для них только Абеном.

Казахи говорят:

У Айганым не было ни тени сомнения, что ее Абен — сын Вали. Но аульные сплетники со дня его появления на свет тешили себя разными непристойными догадками. Они прекратились разве только со смертью отца. Подростку шел тогда тринадцатый год. Неожиданно все увидели, что он напоминает Вали и крупным телом, и вялостью движений и робким характером. На первом поминальном тое один из аксакалов — старейшин предложил благословить Абена. Может быть, и он будет ханом. Это не очень решительное предложение сразу же отвергли другие уверенные голоса. Мол, что ты на рост смотришь, ты загляни в его мысли. Он еще ребенок, к тому же несмелый. Разве он сможет стать во главе наших родов?

Второй сын Айганым — Абильмамбет — родился в 1810 году. Его обычно называли Мамке. Мальчиком и подростком он ничем себя не проявлял, а юношей присоединился к отрядам Кенесары и погиб в одной из схваток.

Третий сын — мы с ним еще не раз будем встречаться на страницах нашего повествования — получил имя Шегена. Оттого ли, что он был недоноском и пролежал сорок дней в лисьем треухе — тымаке, подвешенном к решетке юрты, то ли от самой природы, но и роста и тела он не набрал. Таких крохотных людей казахи считают изворотливыми и коварными. Качества эти с избытком проявились и в Шегене. Сызмальства он был забиякой и пустословом. Злости было в нем хоть отбавляй. Его даже прозвали Шитырлак Шепе, лопающийся от злости Шепе. Со временем слово Шитырлак отпало. Когда произносилось: «Это опять проделки Шепе», — все понимали, о ком идет речь. У него были рыжеватые волосы, прозрачные, с голубизной, глаза, вздернутые ноздри. Те же аульные сплетники говорили, что Шепе точно изо рта рыжего Сартая выпал, — так на него похож…

Четвертый сын Айганым — Чингиз родился за четыре года до смерти отца. С малых лет он подавал надежду стать настоящим джигитом.

Вы только всмотритесь в него, говорили о мальчике. И поступки его разумны, и, дескать, играет он не как все, и даже походка у него особенная, и речь приятная. Ему предстоит в будущем владеть Черным шаныраком.

Сама Айганым выделяла Чингиза из среды своих детей. «Лишь бы ты рос здоровым, мой жеребеночек, — шептала она над его постелью. — Вырастешь, хозяином орды станешь. Тогда и я умереть смогу спокойно…»

Уже в год своего появления на свет Чингиз был отмечен особым вниманием. В доме Вали тогда гостил старший брат Айганым Пырали-ишан. Их отца, благочестивого Саргалдака, к тому времени не было в живых. В окрестных аулах уважение вместе с ореолом святости перешло теперь к Пирали. Правда, он не был так образован в мусульманском духе, как отец, но — утверждают — дар предсказателя полностью перешел к нему по наследству. Он, верили в аулах, знал такие заклинания, что мог прогонять шайтана с неба и сворачивать в рог недобрых духов на земле. Его благословения приносили удачу, его проклятий боялись как божьей кары.

В доме Вали, в Орде, Пырали окружали почетом и лаской. Когда Айганым родила сына, Вали попросил ишана дать мальчику имя.

Пырали внимательно посмотрел на младенца-племянника, воздал хвалу родителям и всем именитым людям, которые были в доме. Собрался с мыслями, заговорил медленно и значительно:

— Сон я видел недавно. Саргалдак, мой священный отец, приходил ко мне. Сказал, скоро родится мальчик и повелел дать ему имя Чингиза. Я спросил священного отца, в чем значение этого его повеления. И Саргалдак ответил: «Начальный хан — Чингиз и последний хан — Чингиз. Вся сила первого Чингиза сосредоточится в нем, в моем внуке».

Как могли не верить словам Пырали и родители и все, кто был здесь в этот час? Как мог рассказ о вещем сне прорицателя не обойти степные аулы? Малыш, нареченный теперь не только дядей, но и людской молвой последним Чингизом, привыкал и к ласкам родителей и к почтительности посторонних.

Тяжело заболел Вали. Когда потеряна была надежда на выздоровление, его спросили:

— Что вы нам завещаете, хан-ага?

Вали тихо произнес, с трудом подбирая слова:

— Живые не внемлют голосу мертвецов. О чем говорить мне вам сейчас? Живите по заветам бога. Хозяин Черного шанырака, которым владел когда-то наш дальний предок Солнечный луч, вот он: Чингиз, Чига-жан! К нему он перейдет по наследству!

… Умер Вали, и Черный шанырак пока больше не ставился для ордынской белой юрты. Айганым, принявшая ханскую власть, не решилась воздвигать его над своей головой, считая священное наследство предка достоянием мужской руки. Но она ухаживала за Черным шаныраком, держала его под замком и зимой и летом, а каждой весной выставляла на солнце, сушила, чистила, смазывала жиром вновь. Вырастет Чингиз, думала она, повзрослеет, женится, власть перейдет к нему, и для новой богатой юрты она установит этот знак могущества и родовитости.

Чингиз беспечно играл, не подозревая, что ему прочат великое будущее. Равнодушно он отнесся и к известию о том, что в степи ждут высокого гостя из Петербора — Петербурга, лицо царской фамилии.

Сам Сперанский сообщил это Айганым.

Опытный царедворец, не оставивший мысли о дальнейшей карьере, прерванной внезапной высылкой и даже весьма почетным, но малым, по его масштабам, сибирским генерал-губернаторством, — решил не без тайных расчетов обставить как можно пышнее встречу знатной персоны.

Он написал письма ага-султанам всех округов и приказал им изготовить самые дорогие белоснежные юрты, чтобы высокий гость был приятно удивлен при одном их виде. Юрты предполагалось расставить на живописном берегу Иртыша. Там было задумано провести и той с байгой, национальной борьбою и другими народными играми.

Не в характере Айганым было уступать другим ага-султанам. Ей хотелось всех превзойти и юртой и ее убранством. Она собрала лучших мастеров своего округа и долго советовалась с ними. Задумала так: свалять кошмы из шерсти белых ягнят; добавить мел в кошмы, чтобы придать им ослепительную белизну; для решеток и шанырака подобрать разноцветные краски; края кошм орнаментировать узорами из красного сукна; и снаружи юрты и внутри развесить специально вытканные для торжества ковровые ленты; стены и пол убрать дорогими коврами и циновками.

Мастера принялись за работу. О нарядных коврах, о праздничной посуде и других ласкающих глаз редкостных вещах Айганым не надо было заботиться: такого заветного добра в Орде в доме Вали было вдоволь. Богатство это накапливалось годами, десятилетиями, веками. Пышные меха, бесценные ковры востока, золотые и серебряные блюда и чаши, — чего только не было в сокровищах потомков Аблая. Даже ухаживать за этими драгоценностями, беречь их было не под силу одному человеку. Не для одной праздничной юрты, для нескольких юрт с избытком хватило бы этого убранства!

Юрту для знатной персоны приготовили в срок. Те, кому ее удалось посмотреть, восхищались:

— Ничего подобного и видеть не видели. Да и слышать не слышали, чтобы где-нибудь была такая юрта.

Ага-султаны втайне друг от друга готовились к празднику. Чтобы удивить не только высокого гостя, но и своих соседей. Впрочем, тайны плохо сохранялись в степи. Султаны во все концы рассылали соглядатаев. Если бы можно было собрать всех соглядатаев вместе, они бы единодушно сказали:

— Лучше, чем юрты Айганым, пожалуй, нет нигде.

На берегу Иртыша рядом с лесом юрты выглядели еще красивее, чем в степи. Одна наряднее другой. Ослепительно белые птицы на зеленой глади. И каждая по-своему привлекательна.

Однако по внешнему виду юрта Айганым оказалась на втором месте. По мнению знатоков, первенство неожиданно взяла юрта, сооруженная богатейшим баем Кзылжара, купцом первой гильдии Маймаком, сыном Пышкантая. Так городской торговец перещеголял степных султанов.

Две белых юрты были прочно соединены вместе. Одна служила как бы передней, другая — гостевой. В этой двойной юрте все было удивительно: простор, — гостевая была восьмистворчатой; окно и зеркало, вставленные в решетчатый остов; купол, венчающий шанырак; полумесяц, возвышающийся над куполом. Со стороны юрту Маймака можно было принять за мечеть.

Любой, глядя на нее, восхищался:

— Да-а-а!! Вот где роскошь! Без купеческого мешка денег такой юрты не построишь.

Корабль с важной персоной на борту должен был пристать к Иртышскому берегу неподалеку от праздничного аула. Здесь построили удобные сходни. И сходни, и путь к белому городку, и дорожки к каждой юрте решили устлать коврами.

Юрта Маймака манила к себе.

Но к юрте Айганым манил ковер, разостланный перед входом. Все внутреннее убранство юрты и в особенности этот ковер были привлекательнее нарядной войлочной мечети Маймака.

Знатоки и ревнители старины рассказывали о ковре Айганым почти легенду.

Аблай-хан достиг расцвета своего могущества, когда, по словам придворных акынов, и звезды предвещали ему удачу, и камни в горах катились, послушные одному его знаку, и птица счастья сама летела к нему навстречу. В эту пору хан отправил в Бухару сведущих в ремеслах людей. Он поручил им руками туркменских мастериц выткать ковер самых ярких и пестрых красок, ковер из чистой шерсти и шелка такой длины и ширины, чтобы им можно было свободно застлать пол самой просторной мечети.

Долго ли, быстро ткали ковер, — об этом ничего не известно. Готовый, он восхитил всех. Он так переливался многоцветьем павлиньих перьев, что глаза уставали любоваться им. Одного такого ковра было достаточно для полной поклажи верблюда. И пятеро джигитов с трудом поднимали его.

У султанши был и вкус и возможность выбора дорогих вещей, которым не было числа у Аблая и у мужа ее — Вали. Много ценных даров пожаловано было и русскими царями, и китайскими императорами, калмыцкими и кокандскими ханами, бухарскими эмирами, именитыми беками и своими баями. Рассказывают, в 1759 году Аблай, свидетельствуя свое желание находиться под властью России, отправил в Петербург своего родственника — посла Жолбарса. Царица Елизавета Петровна одарила посланца собольей шубой с парчевым верхом. Когда хан Аблай поехал на свою родину в Бухару, эмир преподнес ему дар властителя Индии — яхонт с кулак размером, стоимостью в сто лошадей. Китайский богдыхан отправил ему на золотом подносе шестьдесят больших фарфоровых чаш. Калмыцкий хан Галден-Церен в дар Аблаю отдал свою младшую сестру Хохоче, а в приданое ей расщедрился на столько драгоценностей, что под их грузом сгибался верблюд. Сибирский Ишим-хан одарил Аблая шестигранным алмазом. В нем играли лучи как вспышки молний. Сквозь этот крупный камень родниковой чистоты просвечивало солнце. Кроме Орды, не было аула в степи, где бы хранились такие сокровища.

Словом, Айганым смогла сказочно украсить юрту внутри и коврами, и мехами, и старинной посудой, и самоцветами.

Но лучшим украшением юрты была сама ее хозяйка. Возраст ее к этому времени подошел к тридцати, и она была матерью восьмерых детей. Восточная ее красота притягивала своей зрелостью. Айганым пополнела, однако не настолько, чтобы расплыться. Она сохранила статность. Статность кобылицы, рожденной от породистого аргамака.

Еще красивее и стройней выглядела Айганым в нарядах, подготовленных к встрече высокого гостя.

Легкая корона с вставленными в золото дорогими каменьями в центре, с крупным зеленым яхонтом, спускающимся на лоб. Из-под короны редкими белыми нитями шелка ниспадало нежное покрывало. Красноватый камзол из тонкой парчи — казахи ее называют уштоп, — орнаментированной золотым узором, плотно надевался поверх платья с двойным подолом. Подолом настолько низким, что вышитые сапожки на высоких каблучках можно было разглядеть лишь когда Айганым находилась в движении. Айганым шла. Мелькали сапожки. На концах двух густых черных кос тихо звенели шолпы. Кольца и браслеты сверкали на пальцах и запястьях.

Сам Сперанский распорядился, чтобы Айганым в новом наряде появилась только в день приезда лица царской фамилии.

Но недаром говорят, что у народа пятьдесят ушей. Казахи всех шести сибирских округов узнали, как преобразилась в Омске Айганым. Судили вкривь и вкось, строили самые неправдоподобные догадки.

Одни утверждали:

— Сперанский и Айганым давно спелись. Вдова недолго тосковала. Вот губернатор и хочет ее показать разодетой.

Другие, напротив, передавали:

— Есть у некоторых народов обычай — высокому гостю предлагать в постель красивую женщину. Как бы наша Айганым не стала таким подарком.

В этих словах, в общем далеких от правды, были и ее зерна.

Сдержанному суховатому Сперанскому нравилась Айганым. В ней он впервые видел женщину востока — броскую, яркую, экзотическую. И вдобавок наделенную хитрым и гибким умом. Но если он впервые увидел такую женщину в Иртышской степи, то и высокий гость до сих пор не встречал ничего подобного. Пусть обратит внимание, пусть удивится. Может быть, и в юрту к ней зайдет. И отблагодарит генерал-губернатора за столь диковинное знакомство. Бог даст, все будет хорошо.

Долгожданный день приближался. Все высокие военные и административные чины Омска во главе со Сперанским встречали лицо царской фамилии, следовавшее по казачьей линии. Айганым среди них не было, хотя первоначально подумывали о том, чтобы взять ее в свиту. Сперанский решил, — интересней и неожиданней будет ее появление у белой юрты. Не было среди встречавших и султанов остальных казахских округов. Им предписано было ожидать знатную персону на берегу Иртыша в своем праздничном ауле. Церемониал разработали самый подробный. Старшим, ага-султанам, вменили в обязанность находиться в час прибытия судна у самого причала. Трое — по одну сторону сходней, трое — по другую. Требовалось стоять, низко склонив головы и скрестив руки на груди. Пожелает высокий гость заговорить, — отвечайте, приподняв голову. Не пожелает, самим — ни-ни! Что касается младших, кши-султанов, то им был поручен уход за гостями. Остальным казахам до начала праздничных состязаний и игр запрещалось даже показываться у юрт.

Как бывает почти всегда, получилось несколько иначе.

… Корабль в положенный срок причалил к мосткам. Ага-султаны заволновались, заметались, но все же успели выстроиться там, где им было указано. Но тут оглушительно заиграл военный оркестр, по мостку начали спускаться офицеры из свиты, и каждого можно было принять за лицо царской фамилии. Одни здоровались, оглядывали султанов, на ходу заговаривали с ними, другие проходили важно и молча. Медные трубы взвыли столь грозно, что ага-султаны прозевали высокого гостя.

Уже на пути к юртам Сперанский успел шепнуть в суматохе султанам:

— Во всех юртах побывать не сможет. Зайдет в одну-две, которые ему приглянутся. Идите за мной, не отставайте. Может, потребуются объяснения, завяжется разговор.

Взгляд знатной персоны остановился на юрте Маймака. Пружинистыми, натренированными шагами он, сопровождаемый офицерами, быстро вошел под войлочный купол с полумесяцем, считанные мгновенья пробыл там и так же пружинисто и быстро вышел обратно. За ним семенил польщенный вниманием, багровый от радости кзылжарский купец первой гильдии, но лицо царской фамилии решило сле-довать дальше. Однако пришлось слегка сдержать свой стремительный шаг. У юрты полукругом стояли ага-султаны со Сперанским в центре. Разговор вот-вот мог состояться, если бы взгляд высокого гостя не встретился со взглядом Айганым.

Султанша вспыхнула, зарделась. Она, и как наследница Черного шанырака, и как представительница своих аулов, и просто по-женски, — была несколько оскорблена тем, что высокий гость, сходя с корабля на землю, и на всех них и на нее не обратил никакого внимания. Ее самолюбие было уязвлено. Теперь она не хотела позволить члену царской фамилии повторить пренебрежительный поступок. И встретившись с его взглядом, она сделала то, что делают все красивые женщины на свете. Легко откинула нежное покрывало, прямо посмотрела на гостя своими большими черными глазами, улыбнулась так, что это можно было принять и за смущенье, улыбнулась на одну какую-то секунду, и тут же опустила ресницы и снова почтительно склонила голову.

Знатный гость, необыкновенно слабый по женской части, все это сразу же приметил и немедленно оценил и бросающиеся в глаза и возможные достоинства красивой кайсачки, представительницы полудикого в его понимании племени. «Они же едят сырое мясо и жен содержат вместе. Неужели и она? Ест кровавую баранину и живет в юрте вместе с другими женами своего кочевого повелителя? — мелькнуло в его воображении. — Не может быть! Это — Восток, это украшение гарема».

Не угадывая ход мыслей высокого гостя, но безошибочно чувствуя, что он думает именно о ней, Айганым распрямилась и в изящном полупоклоне сделала лицу царской фамилии знак, приглашающий в юрту.

Вот это приглашение, очевидно, и не понравилось высокому гостю. Он, он один имеет право приглашать, имеет право выбирать. Не доставало еще, чтоб его выбирали.

Пренебрежительная надменность снова вернулась к нему. Надменность, столь отчетливо воплощенная в его манере картинно задирать назад голову, в его бесстрастных, никогда не мигающих глазах, в его пружинистой быстрой походке.

Еще раз окинув взором белый войлочный городок, зеленеющий невдалеке лес, он, не взглянув на ага-султанов, сказал Сперанскому одну краткую фразу на непонятном языке, и зашагал по мосткам так, что всей свите — и офицерам, и чиновникам, и хозяевам юрт — пришлось суетливо поторопиться за ним.

Айганым огорчилась. Не столько за пренебрежение важной персоны к себе и своим соплеменникам, сколько за сына. Она привезла Чингиза в Омск с тайным желанием показать мальчика высокому гостю. Может, погладит его по голове, даст напутствие на службу царю, благословит, обратит внимание. Времена ханства удаляются в прошлое, понимала она. И если Чингизу не суждено быть ханом, пусть он будет по крайней мере чиновником или офицером.

На беду Айганым Чингиз в дни, когда устанавливали юрты, заболел. С утра до вечера он носился по берегу Иртыша, забегал в березовый лес, нашел неглубокий глинистый овраг со звериными норами, очень приглянувшийся ему. В овраге этом и в лесу водилось много комаров. Они искусали мальчика и, должно быть, явились причиной болезни. Чингиз метался в жару, вызвали омского лекаря, и он успокоил мать, уже впадавшую в отчаяние. После сильной дозы лекарств сын пропотел, впал в дремоту и начал поправляться.

В день приезда важной персоны осунувшийся, и побледневший мальчик испытывал только небольшую слабость. И если бы не строгий наказ матери оставаться в юрте и не снимать праздничной одежды, он снова убежал бы на Иртыш и не преминул завернуть в лес и к оврагу.

Из юрты он слышал, как взревели медные трубы оркестра, слышал взволнованные голоса и потом внезапно наступившую тишину. К нему пришла мать, утешала его, хотя он и не был ничем огорчен, кроме запрета выходить на берег Иртыша.

— Ничего, сынок. Сперанский сказал, что он еще вернется, — пригорюнясь, повторяла мать.

— Кто он? — спрашивал Чингиз.

— Он, близкий самому белому царю человек… Опять неудача для нашего ханского рода! Но мы с тобой еще дождемся счастья.

Чингиз равнодушно зевнул, он не совсем отчетливо понимал, о чем идет речь, а мать снова перебирала в памяти все подробности приезда и столь неожиданно быстрого отъезда знатного гостя.

Сперанский предупредил, однако, султанов, чтобы они сохраняли в юртах все как было. Высокий гость побывает в Семипалатинске и еще вернется в Омск. Не зря же готовились к празднику!

Айганым тешила себя новой надеждой.

Но опять получилось не так. Лицо царской фамилии избрало обратный путь в Петербург через Барнаул, Томск и Тюмень.

Сперанский несколько возместил ущерб, нанесенный самолюбию султанов шести округов. Он приехал со своими приближенными, обошел все юрты, поговорил с каждым ага, задержался в гостях у Айганым.

Праздник в честь генерал-губернатора продолжался несколько дней и удался на славу.

На тое Айганым сидела рядом с Михаилом Михайловичем. Она спросила его, как ей быть дальше с Чингизом. Сможет ли он в будущем стать ага-султаном?

Сперанский объяснил, что если сейчас опора русской власти в уважаемых людях из ханских родов, то со временем это может несколько измениться.

— Нам нужны помощники из хороших туземных семей, — доверительно говорил генерал-губернатор, — но прежде всего знающие русский язык. Наша задача подготовить хотя бы небольшое число образованных подданых Российской державы, преданных царю. Еще не все ваши султаны понимают это. Мой совет — начинайте полезное дело. Пусть ваш сын учится в Омске.

— А где? А кто мне поможет? — воскликнула Айганым, понимая, что сейчас решается судьба Чингиза.

— Помогу я, — твердо и тихо отвечал Сперанский. — В Омске открылось войсковое училище. Есть там и отделение для мусульман. Сын ваш будет одним из первых офицеров-кайсаков, и кто предугадает, может, он станет большим человеком.

Айганым не знала, как благодарить Сперанского. Впервые за много дней радостно стало у нее на душе. Лучшего придумать для Чингиза, кажется, было нельзя.

Будь на то воля Чингиза, он не остался бы в городе. Мальчик слишком привык к степному раздолью, к благодатным ущельям Срымбета. Омск сразу отпугнул его теснотою и пылью улиц, домами, стоявшими вплотную друг к другу, высокомерностью людей, замкнутых, недружелюбных, таких чужих ему. Ни табунов, ни быстрого аргамака. Он видел лошадей, впряженных в повозки. Они казались клячами по сравнению с аульными. Разве что коровы, возвращавшиеся к вечеру с пастбищ, мычали так же, как дома. Но их было так мало. Изредка попадались свиньи. Чингиз никогда не встречал их прежде. Однако детским своим сознанием он вспоминал язвительные рассказы домашних, воспринимал свиней как поганых животных. Даже глядеть на них было противно до тошноты…

— Не буду здесь жить, не буду! — закричал Чингиз в день прощания с матерью.

— Будешь! — со всей решительностью отвечала мать.

А когда убедилась, что слезами сына не успокоишь, отвесила ему, уже садясь в тарантас, звонкую пощечину. Чингиз заревел. Айганым даже не посмотрела в его сторону, и лошади тронулись.

Конечно, в глубине души она жалела своего любимца. Но, ох, как ей не нравилось, что мальчуган, почти джигит, надежда Срымбета, оказался капризным и плаксивым.

Впрочем, скоро все обошлось. Чингиз, зачисленный в эскадрон азиатского отделения Сибирского войскового училища, проявил способности к ученью. Не имея раньше никакого представления о русской грамоте, он в первые же годы стал бойко читать, писать и говорить по-русски, попал в число лучших учеников. Продолжай он после училища свое военное образование и дальше, кто знает, как сложилась бы его офицерская судьба. Но на пути Чингиза были барьеры, построенные еще до его определения на учебу. И возвела эти преграды сама его мать Айганым.

Еще в год большого праздника на берегу Иртыша, когда в Омск съехались все знатные вожаки Среднего жуза в честь приезда в Сибирь именитого петербургского гостя, Айганым познакомилась в своей нарядной юрте с ага-султаном Баянаульского округа Чорманом, сыном Кушика. Айганым и Чорман понравились друг другу. Сближенье их, к удивлению многих, было завершено неожиданным сватовством: малолетнего сына Айганым Чингиза объявили женихом, а малолетнюю дочь Чормана Зейнеп — его невестой.

Мы еще вернемся к подробностям этого сватовства, но прежде должны представить читателям Чормана.

Его отец Кушик, принадлежавший к роду Каржас, хотя и не славился богатством среди скотоводов Баянаула, но слыл человеком спокойным и хозяйственным. На любознательного, смышленого Чормана больше всего влиял близкий к отцу бий Шона, известный всей степи своим умением решать самые запутанные аульные тяжбы. На одном таком разбирательстве присутствовал и тринадцатилетний Чорман. Он выступил неожиданно для всех с остроумной и убедительной речью, положившей конец всем спорам. После этого случая в степи его стали с уважением называть мальчиком Чорманом, мальчиком-бием.

Забегая вперед, следует сказать, что во время восстания Кенесары Касымова Чорман перешел на сторону русских войск и сражался с братьями — баями Тайжаном и Сейтеном, своими родственниками по деду. Братья-баи потерпели поражение. Они, очевидно, погибли, а их имущество пошло в военную добычу. Табунный косяк Тайжана и Сейтена в три тысячи лошадей в это время находился на пастбищах урочища Кызак между Омском и Тюменью. Табуны оказались без владельцев. Исчезли взятые в плен и наследники братьев-баев. Чорман смекнул, что может стать хозяином косяка и тут же объявил лошадей скотом рода Каржас. Табуны, пригнанные в Баянаульскую степь, сразу сделали Чормана одним из крупных здешних баев. К тому же за помощь русским войскам царские власти отблагодарили Чормана воинским чином есаула.

Чормана уже не называли мальчиком-бием.

— Бай, бий, апицер! — подобострастно говорили о нем аульные главари. И добавляли вполголоса:

— Хитрый наш Чорман, оборотистый, с ним не потягаешься.

Эти качества не мешали, а скорее помогали Чорману пользоваться уважением своих братьев земляков. Он был обходителен и знал, кого надо поддержать и чьей поддержкой пользоваться. Даже внешность его располагала к себе. Он был высок, осанист, с черной заостренной бородкой внушительного вида и густыми пышными усами. В год знакомства Чормана с Айганым ему было всего двадцать семь лет, и приятно было смотреть на его свежее, гладкое — без единой морщинки — лицо.

И Айганым в свои тридцать пять лет еще не утратила зрелой женской красоты.

Знакомство это не прошло мимо аульных сплетников, окружавших кривотолками каждую их новую встречу. То тут, то там ронялись едкие фразы:

— Не подобало бы так…

— Нашла себе мужа ханская вдова.

— А он-то каков. Нет, что ли, баб моложе?..

Слухи ползли одни другого ехидней. И вдруг удивительная весть: Чорман и Айганым стали сватами. Как же так? Если это правда, значит, правда и то, о чем поговаривали раньше.

Сплетники ошибались. Но ложные в сути самой слухи имели под собой какую-то почву. Чорман, пришедший в изумление от осанки, красы и ума Айганым, стал искать с ней встреч. Айганым, не раз ловившая жадные мужские взгляды, сразу поняла, почему ее стал часто навещать баянаульский султан.

Поняла она и то, что ей не следует отвечать жаркими чувствами на взгляды Чормана. У Айганым хватало силы владеть собой. С ранней юности она привыкла утаивать сны. Почти девочкой выданная замуж не просто за старого человека, а за властительного хана, она научилась дорожить своим влиянием в Орде и даже гордилась званием ханской жены и дочери хаджи. Несмотря на то, что время от времени вокруг ее имени возникали всяческие слухи, она предпочитала не давать для них лишнего повода. В глубине души Айганым, конечно прекрасно сознавала, что она далеко не невинный ангел, а простая смертная, такая же, как все. Но ей очень не хотелось давать это кому-либо почувствовать: будь это слывущий знаменитым мирза, будь это обыкновенный скотовод — шаруа. Дай им только волю, они с удовольствием будут распускать новые небылицы, похваляясь своей близостью к вдове и преувеличивая свои победы. А если она и в самом деле согрешит? Уж тут ничего не поделаешь. Ведь поступил так ее деверь, рыжеволосый Сар-тай, которого она пустила к себе за порог, будучи убежденной, что лишнего слова он не скажет. Но и Сартай не оправдал доверия ханши. Тогда Айганым жестоко отомстила ему, посодействовав — понятно, совсем по другому поводу — высылке Сартая туда, где на собаках ездят.

Но людского злословия ничем не остановить.

— Призадумайтесь, — шептали сплетники, — почему окружила она себя молчунами-джигитами? Да еще из бедняков…

По всем этим причинам Айганым настороженно отнеслась и к Чорману, делая вид, что не замечает его пылких взглядов. Это сильно удивляло султана, уверенного в своей нетрудной и скорой победе над вдовой, как обычно бывало с ним в любом другом ауле. Однако, как говорится, запретный плод сладок. Самолюбие Чормана было уязвлено, и он решил добиться своего во что бы то ни стало. Приезды его участились.

Как же относилась к нему Айганым?

Он привлекал ее как бай и султан, выбившийся своей волей из простых людей. Еще до знакомства с Чорманом она была наслышана об его уме. Однако время шло, взгляды баянаульца становились все откровеннее и жарче. Айганым не только поняла его увлеченность, но и сама в душе любовалась красивым и статным джигитом, к тому же таким молодым. По-прежнему не допуская вольностей, она тем не менее однажды поддержала Чормана в его предприимчивом балагурстве.

— Тебе хочется, чтобы мы были ближе друг к другу. Я согласна. Для этого дорога есть.

Чорман еще не понимал, куда она клонит.

— Обменяемся, Чорман, девушками.

— Ладно, — неуверенно отвечал Чорман, — но как это сделать?

— Сказать по правде, бог отобрал моих дочерей, а у тебя есть… Не так ли?

— У меня есть дочка, только маленькая еще.

— Маленькая подрастет. Казахи детей с колыбели сговаривают.

Вот только сейчас Чорман уразумел смысл разговора. До этого ему казалось, что Айганым шутит. Поэтому теперь ответил серьезно, раздумчиво:

— Не торопи меня, ханша, с ответом. Я прежде должен посоветоваться с родственниками.

Айганым согласилась.

Затеянное Айганым сватовство имело на ее взгляд серьезные основания. С той поры, как она пришла в ханскую ставку, ей постоянно приходилось наблюдать: родовитые баи, кичащиеся своей древней кровью, своими знаменитыми предками, те самые ханы, которых иначе называют торе, сватаются друг к другу, обмениваются женихами и невестами. Пусть они родственники, лишь бы не сосали молоко одной матери, лишь бы не имели одного отца. И часто получалось, что в пределах одного и того же аула близкие сородичи, имевшие общих дедов, становились сватами. В родственных отношениях появлялась путаница. В глазах Айганым все это выглядело малопристойным. Еще недавно старые казахские обычаи строго запрещали подобные браки между родственниками вплоть до седьмого колена. Аульная аристократия все чаще и чаще нарушала эти обычаи.

Многие торе, понимая вред таких браков, женили своих сыновей на незнатных невестах. Но дочерей своих решительно отказывались выдавать замуж за простых джигитов.

Айганым знала из рассказов и личных наблюдений, что дети, рожденные простыми казашками, наделены добрым здоровьем, крепкой костью. Они и внешне выглядят обычно приятно. А дети торс? Особенно торе, находящихся в близком родстве? Они растут низенькими и хилыми, легко подвержены болезням, отличаются капризным характером и нерадивостью. И очень редкие из них бывают красивыми.

Один старый акын поучал:

Да, Айганым была свидетельницей постоянных междуусобных распрей потомков Аблая. Дети разных жен вечно ссорились друг с другом, и ничем нельзя было погасить эту вражду. Дух озлобленности и подозрительности властвовал едва ли не во всех семьях знатных родов. Айганым была хорошо известна вражда детей Бокея, сына Барак-хана из Каркаралинского округа, Тауке, Есима и Султангазы. Вражда переходила и к внукам. И внуки уставали от нескончаемых нападок, но ничего не могли сделать, чтобы прекратить их навсегда.

Как хотела Айганым, впитав эти горькие впечатления, переженить всех своих сыновей на простых девушках, сломать замкнутое кольцо знатного рода. Оттого-то она не отталкивала Чормана и завела с ним речь о сватовстве. И хотя Чорман не ответил ей сразу прямым согласием и сослался на необходимость посоветоваться с родственниками, Айганым догадалась, что отказа не будет.

Что касается Чормана, не без гордости считавшего себя первым ханом из черной кости, то он давно искал случая породниться с потомками знатной белой кости. Правда, он больше думал о том, чтобы удачно женить своих сыновей. Айганым внесла поправку в его мечты.

— Что ж, пусть будет так, — рассуждал Чорман, — сегодня отдам дочь, а завтра найду и сыну невесту. Все так и пойдет своим чередом.

Сведущие люди рассказывают, что первый той, посвященный сговору Айганым и Чормана, был проведен в Омске, на берегу Иртыша. На праздник были приглашены не только султаны и знатные люди аулов, но и многие городские чиновники, связанные по службе со степными округами. В юрте были приготовлены угощения на любой вкус. Ничто не могло бросить тень на устроителей пира. А сколько лошадей было раздарено в честь смотрин Чингиза и его невесты. — не сосчитать!

Довольная тоем и оказанным ей почетом Айганым пригласила Чормана посетить будущей осенью Срымбет.

Чорман был намного богаче Айганым. И поэтому ханская вдова задолго до приезда Чормана пригласила знатных баев и биев родов Атыгай и Карааул посоветоваться с ними о предстоящем празднике и будущем брачном союзе.

— Чорман, — говорила Айганым, — не посрамит свое доброе имя. И род Каржас и род Суюндик помогут ему. Он приведет столько скота, что наши котлы позолотятся. Под его дарами прогнутся верблюжьи спины.

Айганым замолчала, пристально вглядываясь в приличествующие разговору важные лица султанов и старейшин.

— Что вы скажете мне? Сват мой, но Орда — ваша. Чем вы встретите Чормана?

Вожаки родов не были многословными.

— Как ты задумала, так и решим, — был их краткий ответ.

— Тогда слушайте меня, — Айганым приосанилась, голос ее стал звучным и властным, — скот на убой будет вашим, все подарки — мои. Сколько бы гостей ни приехало, — хоть тысяча, — я каждому найду место и каждого одарю.

… Чорман готовился к тою в Срымбете не по старым обычаям. Он давно заглядывался на городские порядки в Омске, и купеческий новый размах не давал ему покоя. Переимчивый и любящий, чтобы о нем ходила восхищенная молва, он не пожалел денег на выезд. В повозки тройками и в тарантасы парами были впряжены кони масть в масть — в белых чулках: их ноги были обтянуты шелком. Уздечкам и сбруям цены не было. Повозки сопровождали джигиты. Должно быть, сто всадников. Срымбетовцы были восхищены. А тот, кто никогда не бывал в городе, так и застыл с разинутым ртом.

Гостям был оказан самый радушный прием. Они разместились и в большом доме и в соседних, меньших по размеру. Многие степняки впервые видели такие удобные городские строения. Пока только в Срымбете можно было встретить у казахов столь разумно и просторно спланированные дома.

Со времен Аблая в роду принято было девушке, выходящей замуж, дарить в приданое только новые вещи. Что касается невесток, то приданое дарилось не им, а Ханской ставке. Так добро накапливалось годами. В те времена, когда ставка размещалась в войлочной юрте, все подарки и другое цепное имущество, прятались в пещерах горы Срымбет. Пещёры так и назывались складами. При откочевке на джайляу у складов оставляли охрану. Когда по просьбе Айганым строился деревянный городок, сделали и сараи. Надобность в пещерах отпала. Айганым жила в своем городке и зимой и летом. Откочевки на джайляу больше ее не прельщали, в Срымбете она чувствовала себя спокойнее в любое время года. Приметой оседлого быта стало проветривание имущества — весною и осенью. Ковры, меха, одеяла выбивались на открытом воздухе. Останавливались восхищенные аулчане, рассматривали вещи, глаз отвести не могли от них.

Вот так же и спутники Чормана не могли отвести глаз от украшений, расстеленных и развешанных в гостевых комнатах дома Айганым.

Не скрыл своего удивления и сам Чорман:

— Наши казахи любят бахвалиться своим скотом, но даже тысячный табун аргамаков не стоит и половины этих драгоценностей.

После нескольких дней обильного угощения гости стали собираться в обратный путь. Айганым напомнила Чорману, что надо договориться о калыме — выкупе за невесту.

Чорман попробовал пошутить:

— Пусть будет по-твоему. Но калым должен быть достоин такого сватовства. Баранов надо гнать тысячами, коней — сотнями, верблюдов — десятками.

Разговор шел в большой гостиной. Айганым и бровью не повела. Но старейшины атыгейцев и карааульцев нахмурились. Шутки они не приняли. Один из аксакалов неодобрительно взглянул на самоуверенного, покрасневшего от мяса и кумыса Чормана, сказал с достоинством тихо и внятно:

— Все, что просишь, — получишь…

Чорман, годившийся в сыновья аксакалу, снисходительно улыбнулся.

— Я же только в шутку. И уж если говорить правду, в этот день, когда мы соединяем две молодые жизни, у меня и желания нет обременять сваху и ее родичей большими расходами.

Айганым вспыхнула. Это задевало ее самолюбие. «Далеко пойдет», — подумала она, но промолчала. И снова тихо и внятно произнес аксакал:

— Ты — человек известный, ты — Чорман. Но и мы не последние люди. Возвращаться с пустыми руками, — значит, оскорбить нас. Сам видишь, — драгоценностей в доме хватает. А рядом в степи есть скакуны-иноходцы. Выбирай отборных, чтобы было чем гордиться. И тебе и нам…

— Так и будет! — воскликнул Чорман. — Я не уеду от вас с пустыми руками. Но позвольте мне самому назначить калым. У меня есть кое-что на примете.

— Бери, что хочешь! — зашумели атыгайцы и карааульцы. — Испытывай нашу щедрость.

И Айганым согласно опустила голову.

Наступили минуты напряженного ожидания. Что же скажет Чорман?

Он медлил, медлил и наконец бросил два кратких слова:

— Серую Пику!..

Шумно вздохнули и гости и хозяева: одни — с недоумением, другие — облегченно.

Но тут надо читателю все объяснить подробно.

У Вали, мужа Айганым, был брат Чингиз, а у Чингиза сыновья — Сартай, Торгай и Тани. С рыжим строптивым Сартаем, сосланным на север, читатель уже встречался. Торгай и особенно Тани были незлобивыми, тихими людьми. Тани даже имел прозвище «Кроткий торс». Он никогда и в глаза и за глаза не упрекал Айганым в причастности к бедам брата Сартая. Он продолжал с ней дружить и при случае на людях поговаривал, что в общем-то Сартай получил по заслугам. Больше всего на свете Тани любил охоту. И не просто охоту, а с беркутом или ястребом. В юрте — отау Тани, поставленной на противоположном склоне Срымбетской горы, Чорман и приметил после обильного угощения удивительного ястреба, спокойно сидевшего на деревянной подставке. И пронзительными глазами, и опереньем, и размерами птица эта была не вполне обычной. Чорману рассказывали, что ястреб этот чуть ли не сродни сказочному бидайы-ку, умелому истребителю гусей и уток, что обученная ловчая птица не имеет себе равных во всей степи и что неспроста ей дано прозвище Серая Пика. Еще тогда, в гостях у Тапи, уж очень хотелось страстному охотнику Чорману заполучить необыкновенного ястреба, но высказать это сразу он счел неудобным. И теперь, когда он собрался с духом и в самый удобный момент произнес: Серую Пику! — Тани смутился. Ему жаль было расставаться со своим любимцем. Он даже пробормотал — бери, что хочешь, только не птицу. Но его слова потерялись в одобрительных возгласах старейшин. Идти против них Тани не посмел.

Так довольный Чорман стал владельцем Серой Пики.

На прощанье он пригласил к себе в гости Айганым. Она пообещала приехать весной, но ей не удалось сдержать своего слова.

В жизни Айганым наступали перемены: пошатнулось ее общественное положение, начались семейные неприятности, ухудшилось здоровье.

Вдова Валихана не сумела противостоять росту влияния кокчетавских баев и прежде всего Зильгаре, сыну Каратоки, представляющему ветвь Андагул, рода Атыгай, Зильгаре и его внуку Шопану принадлежали самые обширные угодья по течению Есиля, сотни десятин плодородной земли и прекрасных пастбищ. Об их многочисленных отарах и табунах до сих пор рассказывают были и небылицы.

Вспыльчивый и честолюбивый Зильгара, отец четырнадцати сыновей, искал себе опору не только в приумножении богатства, но и в укреплении своего положения в округе. Он искал случая расчистить себе дорогу к должности старшего султана, и этот случай скоро представился.

В эти годы отец Кенесары Касым очень часто совершал набеги и на богатые байские аулы и на русские поселения. Не раз у него происходили стычки и с царскими войсками. Касым враждовал с Зильгарой и с Шопаном. Изрядно пограбил он их есильские аулы. Зильгара в отместку решил помочь русскому войску сокрушить Касыма и его сына Кенесары. Хорошо зная степь, он повел отряды по следам мятежников. Они были изгнаны из пределов Сарыарки. Царская власть в знак своей благодарности присвоила Зильгаре чин хорунжего и возвела его в дворянское достоинство.

Когда хитроумным замыслом Сперанского стали вводиться дуаны и была учреждена должность старших султанов, чтобы свести на нет ханскую власть, Зильгара в силу сложных обстоятельств не смог занять новый заманчивый пост. Не смог он в то время и выступить против Айганым.

Но теперь Сперанский был далеко, омский губернатор Вельяминов не поддерживал вдову Вали, жалоб на Айганым было не меньше, чем на других ага-султанов. Изменилось, как и предполагалось, отношение русских властей ко всем выходцам из именитых ханских родов; потомки ханов быстро утрачивали свое влияние и среди казахского населения.

Айганым стала едва ли не первым ага-султаном, которую решили сместить. И сместили.

На ее месте очутился Зильгара.

Оскорбленная, лишенная прежнего уважения, она не могла тогда поехать в гости к Чорману. Ей казалось, она навсегда опозорена.

В доме у горы Срымбет стало тихо и печально. Айганым замкнулась. Ей никого не хотелось видеть. Только Чингиз, ее любимый сын, мог бы принести ей утешение. Но он учился в Омске, был далеко от аула.

Чингиз поначалу рос медленнее других детей. Многие сверстники обгоняли его, и он в детстве выглядел маленьким не по годам.

Когда на третье лето после долгой разлуки Чингиз по вызову матери приехал наконец домой, Айганым поразилась, она не сразу узнала сына. Перед ней был вытянувшийся, даже слишком высокий подросток. Он, пожалуй, выглядел бы неуклюже длинным, если бы не военная форма, придававшая ему вполне взрослый вид, скрадывавшая некоторую угловатость. Он поздоровел, окреп, стал розовощеким.

А как хорошо он говорил, какие слова появились в его языке. Видно, много знаний он приобрел. Познакомившись с мусульманскими науками еще дома, он теперь так углубился в них, что мог свободно толковать содержание Корана. На азиатском отделении войскового училища преподавание велось на татарском и чагатайском языках, изучался и арабский. Одновременно шло обучение русскому письму и чтению. Военное дело и общеобразовательные предметы преподавались, понятно, тоже по-русски.

Но если мать не сразу узнала сына, то Чингиз был просто потрясен видом матери. Он привык к ней, стройной и высокой, привык к ее ясным черным глазам, к теплым рукам с гладкой приятной кожей. За годы разлуки она располнела, расплылась, обрюзгла. В свои почти сорок лет она вдруг сразу стала неопрятной жирной старухой. В ней изменилось все — от вздувшихся, потерявших гибкость пальцев до помутневших, тускло проглядывающих сквозь набрякшие веки глаз. Прежними оставались только сжатые тонкие губы. Но, увы! Стоило Айганым приоткрыть рот, как вместо недавних жемчугов, словно нанизанных на нитку, теперь желтели редкие разрушающиеся зубы.

Чингиз все милое аульное детство любовался матерью и гордился тем, что он ее сын. Он испугался в эту встречу, расстроился. И своим уже не детским умом сообразил, что не только жирная и обильная пища и совсем не заботы по кокчетавскому округу, а несчастья и обиды, внезапно обрушившиеся на нее, сделали свое недоброе дело.

Айганым тяжело дышала и постоянно жаловалась на сердце. Случались с ней и обмороки.

Порою, во время сердечного приступа, она думала с тоской и страхом: «А вдруг умру. Умру, так и не повидав сына». И сейчас, когда он приехал, полный здоровья и силы, Айганым, испытывая прилив материнской радости, впервые вздохнула с облегчением. Тоска уходила, как дымок костра в синее небо, и болезнь почти не давала знать о себе.

Она теперь не сомневалась в светлом будущем своего мальчика. С новой силой женщиной завладела мечта: «Увидеть бы, как женится мой Чингиз, а там и смерть не страшна».

Эту мечту можно было бы осуществить и теперь. Как говорится, человек в тринадцать лет хозяин очага. А Чингизу уже четырнадцать. В такие годы сплошь да рядом в аулах справляют свадьбы. Да вот беда — невеста еще маленькая. Только десятый год пошел дочке Чормана. По законам шариата девочку можно выдавать замуж и в таком возрасте. Но казахи не соблюдают этого мусульманского обычая. Они ждут, когда девочке исполнится тринадцать. Пришлось ждать и Айганым. Четыре года было еще впереди.

Успокоившись после приезда сына, Айганым было набралась терпения, но не прошло и двух лет, как посланец из Баянаула привез от Чормана дурную весть:

— Сын твой плохо ведет себя в Омске. Спутался с дочкой Саттара, у которого живет на квартире. Собирается взять её в жены.

Жестокие эти слова вонзились в сердце Айганым. Туман застлал глаза.

Когда она пришла в себя, попросила гонца повторить, что он ей сказал. Может быть, послышалось?

Но нет. Слова были горькой правдой.

— Разве я загнал бы так коня? — говорил баянаульский посланец. — Разве Чорман-ага отправил бы меня, не проверив известия? Он так и передал: «Пусть Айганым, пока не поздно, отведет эту напасть. Либо назначит мне место встречи».

Сомнений не оставалось: новая беда обрушилась на дом Айганым.

Надо немедленно принимать решение и срочно собираться в поездку, вопреки распорядку жизни, установленному в последнее годы в Срымбете. Пришлось преодолеть болезнь, не посчитаться с душевным состоянием.

Для Айганым приготовили тройку, впряженную в удобную повозку. С ней вместе в коробе, как всегда, были прислуживающая ей Куникей и кучер Балтамбер, сын Туткы-ша. Вдову сопровождал парный тарантас с несколькими джигитами.

Спутникам своим сказала, что едет в Омск. Но, усаживаясь в повозку, перерешила. Надо, подумала она, заехать сначала к свату Чорману. Уж если он к ней посылал гонца, значит, ему известны все подробности жизни Чингиза. Да и хороший совет может дать Чорман. Может быть, тогда ей будет легче разговаривать с сыном.

Чорман жил на берегах Темного озера Нияза. Путь туда из Срымбета проходил через кокчетавские горы.

И при жизни Вали и в первые годы своего вдовства Айганым повсюду в своих краях пользовалась радушным гостеприимством. В любом ауле для нее часто устанавливали отдельную юрту и оказывали всяческие почести.

В эту поездку все было иначе.

Вестей о себе она давно не подавала, а в аулах хорошо знали, что Айганым лишена ханской власти. Иные откровенно отказывали ей в гостеприимстве, ссылались, что времени нет, другие придумывали еще какие-нибудь пустяковые причины, только бы уклониться от обязанности приготовить угощенье, только не показать ненароком своего уважения к вдове Вали-хана и еще недавней султанше. Ну, а если и предлагался ночлег, то жеребят никто не резал. Мол, довольствуйся, Айганым, тощим ягненком, а то слишком жирно будет!

Такая пренебрежительность ранила и без того уязвленное самолюбие Айганым. Она начинала побаиваться и встречи с Чорманом. Но тут ее опасения были совершенно напрасными. На берегу Темного озера Нияза Айганым ждали как почетную гостью, как будущую родственницу. Чорман даже распорядился выслать дозорных на быстрых иноходцах, расставить их цепочкой по пути Айганым, чтобы, заметив ее приближенье всадники передавали весть один другому и аул вовремя подготовился к приему:

Темное озеро Нияза только называлось темным. На самом деле вода в нем была чиста и прозрачна. Это о таком озере говорят:

На том берегу озера, где шелковая трава не была тронута копытами, Чорман велел поставить белые юрты и как можно лучше украсить их внутри, — он хорошо помнил убранство комнат дома в горах Срымбета. Неподалеку на свежем ветерке выпасались дойные кобылицы. И тут же резвились жеребята, не подозревавшие, что их участь решена.

Чорман распорядился не только об обильном угощении. Старейшинам богатых аулов родов Каржас и Суюндик он передал:

— Пусть у Айганым нет власти султана, но Черный шанырак Чингиза в ее руках. Народ любит болтать всякое. Кто не охоч до сплетен? Но я-то знаю — вдова сберегла свою честь. Она не только мой гость, но гость всех каржасов и суюндиков. Она — моя сватья, и она для всех нас — байбише. Уважайте ее, как я. Приезд Айганым не должен застать вас врасплох.

Чорман заботился о хорошей встрече Айганым совсем не потому, что очень дорожил будущим зятем-торе. Баян-аульский султан тонко разбирался в жизни и отлично знал, что цена на торе упала, и они далеко не в прежней чести. Но он был человеком слова и стыдился нарушить свое обещание. Кроме того, Чорман отдавал себе отчет в том, как рождаются степные сплетни. Два тоя было во время сватовства — в Омске и в горах Кокчетау. Наслышанный про эти тои народ в случае разрыва брачного союза будет позорить Чормана и его дочь. Дескать, отказался от своей невесты этот щеголь, болтающийся в городе. Такого позора пуще всего остерегался Чорман. Для того ли он достиг удачи и богатства, чтобы над ним посмеивались в степи?

Вот это, казалось бы, не столь уж важное, обстоятельство больше всего и беспокоило Чормана. И чем дальше, тем сильнее. Он подумывал и о том, чтобы навестить в Омске разгулявшегося жениха и попробовать вернуть его на путь благонравия. Но тут же отбрасывал эту мысль, представив, как Чингиз не пожелает его слушать. Чорман уже несколько раз встречался в Омске со своим будущим зятем. Ссужал его деньгами, даже предлагал взять все расходы по учению. Летом присылал ему барана, зимой — стригунка, как законно причитающуюся долю. До поры до времени Чингиз охотно принимал подарки и вдруг стал начисто отказываться. Чорман понаблюдал, поразведал и пришел к убеждению, что всему виною — дочь Саттара. Чорман понял — ему ничего не добиться; исправить дело может только одна Айганым; сынок уважал мать и побаивался ее.

… Чорман встречал Айганым на подступах к аулу. Не только нукеры — представители родов Каржас и Суюндик сопровождали его. Чуть ли не впервые участвовала в подобных торжествах и тринадцатилетняя дочка бая Зейнеп. Чорман вначале хотел ее оставить дома, но в последнюю минуту раздумал и взял с собой.

Когда появилась на свет Зейнеп, бабушка, мать Чормана Мамык, взяла к себе свою первую внучку. Мамык души в ней не чаяла и так нежно привязалась к ней, что у нее в груди даже молоко появилось, и она выкармливала им Зейнеп. Девочка едва начала лепетать, как Мамык научила ее говорить:

— Я не Чормана ребенок, а Кушика…

Впрочем, Зейнеп походила не на Чормана и не на деда своего Кушика. Лицом она была вылитая мать — Топан, румянощекая аульная красавица.

Чорман и Топан поженились рано.

Чорман, как мы уже рассказывали, в тринадцать лет в 1810 году выиграл родовую тяжбу, блеснув необычайным для его возраста красноречием. Через год он уже стал мужем Топан, а еще спустя несколько лет сражался с сарбазами Касыма, присоединившись к войскам русского царя.

Зейнеп была третьим ребенком в семье, первым родился Муса, за ним — Иса. Избалованная, капризная, она долго считала своего отца старшим братом, а свою маму Топан — снохой. Она рано научилась ругать их бранными словами и при этом отчаянно шепелявила то ли от природного дефекта, то ли от привычки ломаться.

Зейнеп до поры до времени воспитывалась как мальчишка. Верховая езда с детских лет стала ее любимым занятием. Проводить время среди табунщиков, носиться по степи на легком и быстром скакуне, а при случае и состязаться в скачках было для нее высшим удовольствием. Она нисколько не считала зазорным делом пасти лошадей, и даже находила в этом для себя радость, как и в байге.

Отказа ей не было ни в чем, росла она на приволье, привыкла к кумысу, каймаку и свежему мясу, носилась по степям в седле и без седла. К тому же давала знать и кровь предков — крупных, рослых, здоровых. По всему этому рано стала она высокой и сильной девушкой. Кому неизвестен был ее возраст — легко ошибались, смело давая ей пятнадцать, а то и все шестнадцать лет, когда ей не было и полных тринадцати.

Зейнеп уже слышала, что отец и Айганым договорились между собой, что у нее есть жених Чингиз знатного ханского рода и что учится он в русском войсковом училище в Омске. Слышала она от досужих сплетников, а их в ауле всегда было предостаточно, что жених нарушает слово, данное матери, и ведет себя не вполне достойно. Слухи эти она воспринимала, как не касающиеся ее, словно речь шла о другой, вовсе не знакомой ей девочке.

Но когда к берегам Темного озера Нияза неожиданно дошла весть, что сюда едет Айганым, будущая ее свекровь, Зейнеп впервые пришла в смятение, почувствовав, что прежде не волновавшие ее намеки и слухи близки к правде. Девочке казалось, будто она беспомощный козленок киик, настигнутый волком. Бабушка Мамык, так нежно оберегавшая свою внучку от всяческих житейских невзгод, верная ее защита, скончалась в прошлом году. Зейнеп не сблизилась с родителями после смерти бабушки, даже не переселилась в их дом и продолжала спать на постели Мамык, с ней рядом оставалась только служанка — бабушка Бутикей. В эти дни и внимательная Бутикей не могла ее утешить. Уткнувшись в подушку и заливаясь слезами, Зейнеп с острой болью и тоской вспоминала ласковую Мамык, заменявшую ей мать. Рассеялось навсегда наивное представление о том, что она мальчик. Перестали прельщать ее забавы в табуне. Она думала только об одном; что же теперь ей делать, как найти выход из этого тупика.

Может быть, подумала она, ее выручит старший брат Муса? Юноше исполнилось пятнадцать лет. Он был уже почти взрослым джигитом и любил своевольную сестренку. В свое время отец хотел определить его в Омск, в училище, где теперь учился Чингиз, но бабушка решительно воспротивилась этому, считая, что мальчика нельзя отдалять от дома. И когда отец под влиянием Мамык передумал и предложил отдать его учиться в Баянаул, учиться и по-мусульмански и по-русски, бабушка уже не возражала и только с тревогой спрашивала, не будет ли ему трудно и там.

В Барнауле Муса чувствовал себя хорошо. Горная прохлада, сухие и чистые степные ветры закалили его. Он очень скоро стал красивым юношей богатырского телосложения.

В детстве Муса и Зейнеп были неразлучны, хотя брату часто доставалось от капризной, любимицы бабушки. Зейнеп была задирой, драчуньей. Она, бывало, не только выбранит Мусу, но и палкой его перетянет. А если Муса отнимет палку и прочно схватит ее за руки, то начинает визжать и плеваться. Но брат терпеливо сносил эти выходки. Когда же он уехал в Баянаул, Зейнеп начала тосковать. Словом, как жеребята: сблизятся — кусаются, разбегутся — ржут, зовут друг друга.

Но шалости эти уже отошли в прошлое, Муса с хорошими отметками кончил школу в Баянауле и уже мечтал продолжить учение в Омске, чтобы стать военным.

Весть о скором приезде Айганым и волнения Зейнеп были понятны юноше. Он и прежде знал о помолвке сестры, во серьезно к этому не относился. Свадьба представлялась далеким будущим, чем-то вроде игры. Но теперь игра становилась действительностью. В ауле Зейнеп вслух называли невестой, обсуждали, как будет к ней относиться Айганым. Только вот о Чингизе Муса почти ничего не знал.

Муса, окончательно уразумев, что и его сестренка стала невестой и разделит обычную судьбу своих сверстниц, пробовал помешать этому, пытаясь расстроить сговор. Зейнеп в его глазах была еще ребенком, у нее на губах, как говорится, и молоко не обсохло. Рано ей было испытывать унижения в чужом доме. Но мать Топан — а к кому еще мог обратиться Муса за помощью — грубоватая и строгая мать Топан оказалась неумолимой. Всех своих детей она гоняла одним и тем же прутиком и считала, что они должны слушаться одного движения ее бровей. Да и дети беспрекословно подчинялись ей, кроме Зейнеп, озорного «мальчишки» бабушки Мамык. Топан, когда Зейнеп жила в доме бабушки, не вмешивалась в ее воспитание, ничем не попрекала свою дочь, смирялась с ее «мальчишеством». Так продолжалось некоторое время и после смерти Мамык. Но и Зейнеп становилась старше, прекратила свои выходки и оставалась верной только одной своей привычке — носить мальчишескую одежду.

Однако просьбы Мусы не привели ни к чему. Топан была неумолима. На слова сына она не обратила никакого внимания, а к дочери послала близких женщин, чтобы они воздействовали не нее.

— Скажите этой баловнице, что пора взяться за ум. Что может подумать свекровь? Пусть оденется как положено. Вен какая здоровая. И груди появились. А в узких брюках бедра так и выпирают. Довольно ей щеголять в мужской одежде. И нечего волосы трепать. Пусть их расчешет и заплетет в две косы.

Зейнеп и на этот раз взбрыкнула и выставила женщин с такой неистовой бранью, что те только руками развели. Они вернулись ни с чем к Топан. Мать разгневалась еще пуще, но нового шага не предприняла:

— Пусть ее блажит. Никуда ей от своей судьбы не уйти. Все равно стреножим.

Избавившись от настойчивых тетушек, Зейнеп не избавилась от страха перед неизвестным будущим. Она злилась, волновалась и наконец заболела. Но даже мечась в жару на бабушкиной постели, Зейнеп никому не сказала о причинах своей болезни. Никому, кроме Мусы. Брат еще раз попытался поговорить с матерью, но снова натолкнулся на грубость.

— Не мели чепухи! — истошно кричала Топан. — Что предназначено богом, то и будет! Хочешь, чтоб люди нас осмеяли? Как же это девчонка вдруг не пойдет замуж? Поболеет и выздоровеет. А ты переживаешь. Уж если хочешь отрезать ухо сплетникам, так лучше — на! Режь мое. Не будешь? Тогда перестань мне морочить голову!

Так ничто не могло остановить надвигающихся событий. Встреча с Айганым произошла. Правда, не совсем так, как задумал Чорман.

Он выехал с утра со своими нукерами из аула, и в полдень уже приветствовав Айганым. Отдав должные почести, он проводил ее в белую юрту на берегу Темного озера. Чорман предполагал отпраздновать приезд сватьи как положено, без лишней суеты и спешки. Вместе они должны были навестить аулы старейшин родов, вволю попировать и спокойно распрощаться. Но вышло иначе. Недолго погостив в белой юрте, Айганым, улучив удобную минуту, сказала только одному Чорману:

— Я слышала злые намеки. Но не друзья, а враги подхватили их и разнесли сплетню. Я знаю своего ребенка. Мой Чингиз, мой Чига-жан не сделает того, что о нем болтают. Кто не увлекается в молодости? Не правда ли, Чорман? Ну, пошалил мальчик, кровь-то играет. Только он никогда не был легким, как перекати-поле. Если даже что и случилось с ним, я его обуздаю. Я — мать, не позволю посторонним вмешиваться в судьбу сына. А у самого силенок не хватит! Пусть только попробует стать поперек. Но знаешь, Чорман, вскочил прыщик, нельзя ему давать зреть. Надо нам вместе поехать в Омск.

Чорман согласился с Айганым. И трех дней вдова не погостила на берегу Темного озера. С ней отправился не только баянаульский султан в сопровождении непременных джигитов, не только сын его Муса, но и главная виновница всех волнений Зейнеп.

Как ни оберегали Зейнеп от дурных известий об ее женихе, как ни утаивал их сам Чорман, хорошо знавший, что происходит в Омске, тринадцатилетняя невеста постепенно начинала все понимать.

Чорман, непреклонный в своем решении породниться с торе, вначале даже от жены своей скрывал слухи о Чингизе. Скрывал до самого приезда Айганым.

Но, увы, старания Чормана были напрасными. Топан сама успела выведать все, и однажды с издевкой ошарашила своего мужа знанием таких подробностей, какие ему самому никто не рассказывал:

— Ах ты, мальчик-судья, бала-бий, кого это ты решил перехитрить!..

И пошла, и пошла, и пошла. Ветер ли ей принес эти новости, или сам шайтан нашептал, но Топан говорила правду.

И Чорману нельзя было увильнуть от прямого ответа. Он ей все объяснил и раскрыл свои замыслы до конца. Топан согласилась со всеми его доводами, согласилась и с тем, что Зейнеп надо везти в Омск и заключить там брачный союз, независимо от того, хочет или не хочет сейчас Чингиз стать ее мужем.

— Вези ее, вези! — поддакивала Топан. — Не одна Зейнеп становится в тринадцать лет хозяйкой очага. Бывает, и помоложе девушки заводят семью.

— Значит, готовь дочь в дорогу, — велел довольный исходом разговора Чорман.

Но Топан не очень-то была уверена, что строптивая Зейнеп сразу подчинится ей. Вдруг она опять примется за старое, опять начнет капризничать, боязливо вздыхала мать. И не пошла сама, а послала к ней женщин, как и в прошлый раз.

Снохи шли с опаской, начали издалека, осторожно и длинно. Но не успели они высказать и малой части своих доводов, как Зейнеп прервала их кратким и безоговорочным согласием.

— Конечно, поеду.

Зейнеп всегда была склонна к неожиданным поступкам. Несколько дней назад она и слышать не хотела о поездке в Омск, а теперь согласилась сразу, не дослушав уговоров тетушек.

Взбалмошная девчонка, что и говорить! Но дело было не только в ее вздорном характере. Она находилась в том возрасте, когда все меняется — и тело, и мысли, когда все "неясное в какое-то мгновение становится ясным.

Давно ли она не придавала никакого значения своей помолвке с Чингизом. Детство в ней брало верх над отрочеством. И когда кто-нибудь посмелее заговаривал с ней об ее будущем или делал только намеки, весь запас бранных слов, приобретенных Зейнеп у табунщиков, обрушивался на смельчака.

Но быстро подошло время девических мечтаний. Она уже представляла себе первую встречу с Чингизом, которого все называли ее женихом. Сегодня становилось не похожим на вчера: совсем по-иному начинала она бояться этого свидания. Может быть, слишком желая встречи, она и отвергла первое предложение ехать в Омск. Ведь тогда конец ее мальчишеским забавам. И мало ли что произойдет тогда.

У Зейнеп обострилось и чувство самолюбия. Узнав теперь, что ее жених колеблется, что он какую-то другую нашел в городе, она едва не сгорела от стыда. Да, она могла ссориться даже с отцом. Но в ее глазах среди всех взрослых людей в той степи, которую Зейнеп могла себе представить, не было человека умнее и уважаемей отца, Чормана. А кто она, Зейнеп? Она прежде всего дочь Чормана.

Так дочь Чормана не подвела своего отца.

Обрадованные согласием Зейнеп, родители, особенно мать, теперь озабочены были другим, как бы получше, побогаче нарядить свою любимицу.

Она ведь еще продолжала щеголять в странной полу-мальчишеской одежде. Шапочка была отделана не выдрой, а белым — в завитках — мехом. И верх шапочки, словно у разгульного джигита, зеленел ярким бархатом. И камзол обтягивал талию, камзол, сшитый не из шелка, как полагалось для девушки, а из домотканной шерсти ягненка. Мальчишеские брюки сшиты были из той же шерсти и отделаны мехом у щиколоток. Темную, как у юношей, рубаху она заправляла в брюки. Наступали холода, и Зейнеп облачалась в белый мерлушковый полушубок. А в самую лютую стужу она любила шубу, про которую в аулах чуть ли не сказки рассказывали. Верх шубы этой сшивали из шкурок черных жеребят. Не трех там или четырех, а из целых пяти шкурок, потому что Зейнеп непременно хотелось, чтоб и на ребрах рукавов, и на груди, и на спине развевались конские гривы. И еще ей надо было, чтобы шкурки были черными-черными, как вороньи крылья. Отец, потакая капризам своей единственной дочки, и без того черные шкурки сам возил в Омск к красильщику меха, чтобы засверкали они небывало густым черным отливом. Но и этого было мало. Шуба была подбита дорогим мехом хорька. Не только в Баянаульской степи, во всей Сарыарке, во всем Прииртышье такая шуба была, как утверждают, единственной. К шубе Зейнеп подходили сапожки, выстланные войлоком, сапожки с высокими голенищами. Летом они сменялись легкой алой обувью жонкайма — хожу, как на пружинах.

Первый раз в жизни женское платье с подолом до коленок Зейнеп заставили надеть вскоре после смерти бабушки.

Зейнеп упрямилась, мать сперва ее мягко уговаривала. Но когда уговоры ни к чему не привели, Топан перешла на свой обычный в таких случаях грубый окрик:

— До каких пор, говорю, ты будешь выставлять напоказ свои бедра. Была бы еще худенькой, на штаны твои никто не косил бы глаз. А то вон какая жирная. Спрятать, говорю, пора задницу — ты ее, как овца курдюк, развесила. Где твой стыд, спрашиваю? Сам бог не позволяет, чтобы приметы женские на виду у всех торчали…

Мать кричала и кричала, а Зайнеп понурилась, по не сдавалась.

— Скажите, — исходила яростью Топан, — разве бывало, чтобы жеребенок сам хотел, чтобы его стреножили. Жеребят насильно арканят. Плюньте на ее причуды. Я вам велю. Разденьте насильно и одевайте в женское. Боитесь, что уколет…

Так в первый раз заставила мать свою Зейнеп одеться, как все девушки в ауле.

Но перед этой поездкой все было куда спокойнее и тише. Волновалась только одна мать, роясь в сундуке в поисках подходящего наряда. Чего только не было там — бусы и шолпы, платья и камзолы, прибереженные для дочки. Среди многочисленного добра была одежда, пошитая разноплеменными бродячими портными из кокандского и китайского шелка, из дорогих русских тканей.

Когда мать наконец подобрала приличествующую этой поездке одежду и Зейнеп оделась без всяких понуканий, все ахнули, словно увидели ее впервые. Так расцвела, такой привлекательной выглядела она в новом своем наряде.

Зейнеп была стройной, милой, пленительной. Словно это ее прославляли степные акыны:

Если собрать разные изречения акынов о девичьих прелестях — это и будет Зейнеп, это и будет красавица в казахском народном понимании. Ко всему этому она отличалась высоким ростом и приятной округлой полнотой.

В ответ на это люди, знающие Зейнеп, с восхищением говорили:

— Она рождена только для того торе, что учится в Омске. Ай, какая красивая! Ай, какая стройная! Одна беда — капризы ее язык изломали.

Еще в ту пору, когда щеголяла она в своем мальчишеском наряде, жители аула вслух мечтали о том, как расцветет Зейнеп, сменив не в меру яркую одежду молодого джигита на обычное девичье платье. Теперь, они дождались исполнения своей мечты и наперебой делились друг с другом новостью и передавали ее в ближние и дальние аулы. И так как вести в степи распространяются быстро, а любопытным в степи нет числа, то к юрте Чормана потянулись и конные и пешие взглянуть на Зейнеп в новом наряде. Но суеверная Топан всячески прятала дочку от посторонних, побаиваясь дурного глаза, особенно накануне такой важной поездки.

Самые настойчивые, не попав в юрту, грозили проделать дырки в кошме, и разозленная Топан сказала своим джигитам:

— Еще юрту повалят. Берите камчи, гоните их в степь.

Обиженные таким нелюбезным приемом, аулчане расходились и разъезжались, ворча и угрожая:

— Нарядили дочь, будто бы не знаем зачем…

— Сбыть с рук решили, не иначе…

— Выйдет — хорошо, а не выйдет, себя вините!..

И намекали издалека, что им уже известно, как ведет себя легкомысленный омский жених.

…Шум так же быстро утих, как и вспыхнул. Наступил день отъезда.

С тех пор как Чорман пришел к власти в Баянауле, он приобрел вкус к почету, привычку пышно обставлять свои путешествия в степь. За день вперед он высылал по своему пути верховых, чтобы они подготавливали заранее места обеда и ночлега, ставили юрты, обеспечивали свежим кумысом и мясом. В аулах по пути следования суета, заботы, как бы не ударить лицом в грязь, не прогневить султана. Всех всадников надо было напоить и накормить, всех гостей Чормана. А к нему и в Омске приходили многие. И на квартиру, где он останавливался, доставляли сабы кумыса, стригунов и кобылиц-трехлеток на мясо. Вестовые султана извещали в аулах, что потребуется столько-то и столько-то мяса и даже денежные суммы определяли для предстоящего тоя. Ослушаться тут было нельзя. Не выплатишь долга или утаишь его часть, тебе же хуже будет. Султану не трудно и в тюрьму упрятать, и в ссылку послать.

… Во время прежних своих поездок в Омск Чорман не любил спешить. За два-три дня можно было бы приехать в город, но он растягивал путь на несколько недель, наслаждаясь пиршествами и долгими разговорами у дастархана.

На этот раз он изменил своему обычаю и, сославшись на болезнь Айганым, собрался быстро и останавливался только на необходимый недолгий отдых.

По дороге решили, что Чорман в Омске остановится у своего старшего родственника — бая Кудера, а Айганым в доме имама Габдиррахима, которого называли ахоном шести округов. Айганым и прежде гостила у Габдиррахима. Ханше было удобно жить в его доме еще и потому, что это он, Габдиррахим, помог ей устроить Чингиза в дом татарина Сейфсаттара Сейфулмаликова, одного из первых городских богачей. Дом его, рассказывал тода Сейфсаттар, просторный, сосновый, сыну будет хорошо жить, и подкормят мальчика, и за одеждой его присмотрят. Помнила Айганым и радушный прием, оказанный Сейфсаттаром еще до того, как сын поселился у него. Все четыре жены Сейфсаттара оказались женщинами разных национальностей — татарка, узбечка, казашка и уйгурка. Каждая жена жила отдельно, у каждой всего вдоволь, в том числе и ребятишек, весело сновавших по двору, а в обширном доме бесшумно нарушавших границы владений своих матерей.

На Айганым Сейфсаттар произвел очень хорошее впечатление. Рослый и чуточку сутуловатый, смуглый, густобровый, с черными смолистыми усами, приподнятыми концами кверху, и такой же черной пучкообразной бородкой, какую обычно носят башкиры. В его глубоко посаженных глазах светилась усмешка. Глаза поигрывали лукаво и даже чуточку игриво, хотя при этом его монгольское, несколько суровое лицо продолжало оставаться неподвижным. Он был и обходительным и замкнутым. И жадным и щедрым. Про него, татарина, говорили, что он башкир, превратившийся в казаха.

Айганым увидела в нем своего человека и даже прозвище ему дала — Черный естек. Естек — под этим именем среди казахов были известны башкиры.

А он в свою очередь почтительно звал ее байбише, но произносил это слово, заменяя «ш» на «ч».

И они не обижались друг на друга.

Однажды Сейфсаттар сказал Айганым, что, если она в чем-нибудь нуждается, он готов ей всегда прийти на помощь, а рассчитаться всегда успеет.

Айганым вначале вежливо отказалась, но некоторое время спустя, приехав в Омск, испытала нужду в деньгах и одолжила у Черного естека довольно большую сумму. Когда же настал срок возвращаться в аул, то растерянно спросила у него, как ей быть теперь с долгом.

Сейфсаттар или, как сокращенно называла Айганым, Саттар — успокоил ее. Дескать, нет ничего страшного:

— Нужно еще — берите. Впереди у нас много времени.

Отношения у них складывались как нельзя лучше. И вот теперь их дружбе, кажется, подходил конец. Предстоял неприятный разговор. Не могла смириться Айганым с вестью, что ее сын не только путается с дочкой Черного естека, но чуть ли не решил взять ее в жены. Как бы ни был богат Саттар, разве можно было поставить его рядом с Чор-маном.

Одна мысль владела Айганым — отвести беду, близко не допускать сына к этой девке.

Габдиррахим познакомил ее с Черным естеком, он обязан и помочь ей теперь. Айганым думала, что, остановившись у него, она выяснит все подробности. Пригрозит ему в случае его отказа тушить пожар, в котором он хоть и не прямо, но виноват. Она имеет право ему пригрозить. Кто он, Габдиррахим? Еще недавно бедный имам Омска. А ныне с помощью Айганым и Чормана стал ахоном шести округов. К нему стекаются и деньги верующих и подношения натурой. Он стал богатеть и научился сам выбивать свою долю по каждому удобному случаю. Живший несколько лет назад в медресе Омской мечети, он уже успел построить себе восьмикомнатный особняк с подворьем, где разместились многочисленные хозяйственные службы. Небольшого роста, еще на памяти Айганым худой и хилый, он разжирел и приобрел осанистость. И перед намазом в ближайшую мечеть и на уроки в медресе он ездил в собственной повозке. Откуда, спрашивается, все это взялось? Откуда хлынуло к нему богатство? Из степи, из казахских округов. А среди окружных султанов самым влиятельным и сильным был теперь Чорман. С ним жил-и в согласии и все остальные султаны. Вот на это обстоятельство больше всего и рассчитывала Айганым. У Габдиррахима есть возможности ей помочь, есть сила уважаемого имама. А не захочет — Чорман подействует на него. Пусть попробует Габдиррахим ему перечить, не посмеет, нет. Не пожелает расстаться со званием ахона шести округов.

Чтобы нашим читателям все стало ясным, придется подробнее рассказать о Сейфсаттаре. И не только о нем.

В первой половине XIX века в Средней Азии столкнулись колонизаторские интересы Англии и России. К тому времени, о котором у нас идет речь, Англия цепко зажала в своих тисках Индию и с жадностью высасывала из нее кровь. Англичане тянулись к Тибету, в Кашгарию, они начинали проникать и в Кокандское ханство. Они зарились на рынки и сырье сопредельных с Россией народов. Не дремала и Россия. Ее беспокоили действия и планы Лондона, ей надо было знать, что происходит рядом. Поэтому Россия искала людей, способных вести разведывательную работу в странах Среднеазиатского Востока. Одним из таких умелых разведчиков и был Мафди Рафаилов, азербайджанец по национальности, долгое время живший в Петербурге. Не раз он бывал в Турции, Иране и Индии, выполняя особые поручения. Он ловко сочетал деятельность разведчика с торговыми делами, в которых настолько преуспевал, что получил звание купца первой гильдии. А за свою негласную политическую работу был произведен царским правительством в надворные советники.

Выезжая по своим дальним маршрутам, Рафаилов запасался и хорошей экипировкой и достаточным количеством денег. Умел он выбирать надежных спутников. Одним из них был крещеный татарин Мамзур, прозванный христианами Харитоном, а мусульманами — Хасаном. Этот татарин, бывавший и в Казани и в Омске, свел Рафаилова с Сейфсаттаром Сейфулмаликовым.

Сейфсаттар приглянулся Рафаилову. Служил он приказчиком у богатого русского купца Ганшина, а в год знакомства с Мафди был уже самостоятельным торговцем, сколотившим небольшое состояние. Ему уже приходилось бывать в Кашгарии и доходить до Тибета. Он знал дороги, знал языки, неплохо говорил даже по-китайски. Рафаилов взял Сейфулмаликова в свой торговый караван в качестве проводника. Так они и стали служить вместе — Мафди, Хасан и Сейфсаттар.

Караван Рафаилова двинулся путем, хорошо известным Сейфсаттару. От города Чугучака через горы Тянь-Шаня курс был взят на Кашгарию. Песками Такла-Макан путники огибали один за другим уйгурские города. Сейфсаттар решил провести караван северной окраиной Такла-Макан, свернуть к городу Кумулу, иначе называющемуся Хами, и дальше, через Алтынтау, пробиваться в Тибет. Южные города он намеревался посетить на обратном пути. План этот не удался. Уже в городе Кучар (казахи его называли Кошером) стало известно о смерти китайского императора, богдыхана. В стране был объявлен траур. Иноземным торговцам в течение шести месяцев запрещался въезд в города, а те, которые там уже оказались, на этот же срок лишались права выезда за городские пределы. В такое заточение и попал караван Рафаилова. Но предприимчивые торговцы извлекли пользу даже из этой вынужденной стоянки. До сих пор торговцы встречали на своем пути большие киргизские аилы, кочевавшие по ту и по эту сторону Тяньшаньских гор. Киргизы, занимавшиеся преимущественно животноводством, очень нуждались в товарах, особенно в одежде. Товары находились от них далеко, и они рады были караванщикам. Тут Рафаилову и его спутникам предоставились необыкновенные возможности. Рассказывают, торговцы получали яловую овцу за ткань на одну рубаху и две овцы за пару сапог. Скот, приобретенный таким образом, они выгодно сбыли в Кучаре, где, как и в других уйгурских городах, был всегда велик спрос на мясо. Овцы шли в обмен главным образом на дорогие меха — шкурки куниц, соболей, белок, выдр. Выгодно здесь можно было приобретать и драгоценную яшму самых разных оттенков.

Через полгода караван двинулся из Кучара дальше, в таинственный Тибет. Там, в Тибете, древней родине драгоценных руд, было много золота и серебра. Настоящей цены благородным металлам местные жители тогда не знали. Богатство, как, вероятно, не без преувеличения рассказывают современники, было рассыпано по земле. Приложи немного усилий и собирай. Правда это или вымысел, но можно с полным основанием утверждать, что каравану Рафаилова повезло. Каких только слитков серебра и золота не было там приобретено. И жамбы — подарки родителям и родственникам невесты, и слитки тай-туяк размером в копыто годовалого жеребенка, и слитки кой-туяк — копыто овцы, и даже слитки атан-туяк величиной со ступню верблюда.

Долгими были торговые странствия в те времена. Караван Рафаилова в поисках богатой прибыли лет семь-восемь находился в Тибете и Кашгарии. Рафаилов хотел побывать и в Кашмире. Вероятно, не только купеческие интересы, но и замыслы разведчика влекли его туда. Однако караванщики так истосковались по родной земле, по родным домам, что и слушать не захотели уговоров своего хозяина Рафаилова. Пришлось возвращаться, и снова путь лежал песками пустыни Такла-Макан.

Где-то между Яркендом и Кашгаром Рафаилов неожиданно заболел. Внезапно появилась опухоль и стала расти не по дням, а по часам. Поговаривали, что во время ночлега, когда он спал, его укусила либо ядовитая змея, либо паук-каракурт или тарантул. А может быть, все произошло совершенно иначе, как утверждали осведомленные люди. Хасан и Сейфсаттар сговорились между собой и решили завладеть богатством Рафаилова. Им известна была страсть Мафди к опиуму, и они подмешали туда змеиный яд. От этого яда он и умер.

Случилось это в год восстания уйгур под предводительством ходжи Жангира против китайского владычества, продолжавшегося полтора столетия. Уйгуры снова взяли управление страной в свои руки.

Караванщики привезли труп Рафаилова в город Кашгар и с разрешения местных властей похоронили его рядом с могилой святого Аппак ходжи, Белого ходжи. Похоронили Рафаилова с почестями и даже воздвигли ему мазар.

Хасан и Сейфсаттар испросили у Жангира дозволения возвращаться через перевал Музарт. Преодолев перевал, стали спускаться западными предгорьями Тянь-Шаня к границе. Тут на караван напали кочевые киргизы и взяли в добычу много скота и иного добра.

О подробностях ограбления рассказывали по-разному. Но скорее всего правы были те, которые утверждали, что Хасан и Сейфсаттар ловко воспользовались нападением кочевников и припрятали принадлежащие Рафаилову золото, серебро и другие драгоценности, свалив пропажу на грабителей.

Погонщики каравана разбежались кто куда, спасаясь от преследователей в горных ущельях. Но Хасан и Сейфсаттар держались друг друга и вместе продолжали путь. На границе Сейфсаттар оказался уже один с несколькими осликами, нагруженными рухлядью.

В таможне он рассказывал уже по-своему подробности ограбления:

— В страхе у каждого над головой свой алла. Всяк себя стремится спасти. Я бежал куда глаза глядят. Кто погиб, кто остался жив, — не знаю.

Сейфсаттар, утверждают знающие люди, лукавил. Он просто убил своего спутника Хасана, сбросил его в пропасть с какой-нибудь скалы. А похищенные вместе с ним драгоценности уберег под седлами и в старых мешках, забитых рухлядью. Но ему поверили, и он благополучно привез в Омск рафаиловскую прибыль.

Сейфсаттар сделал так, чтобы его богатство не бросалось в глаза людям. Он занимался небольшой торговлей, воздерживался поначалу от значительных трат, вел скромный образ жизни. Возвратившиеся караванщики передавали из уст в уста, что тут дело нечисто, что Сейфсаттар совершил преступление. Омские власти взяли его на подозрение, в течение нескольких лет следили за ним, однажды даже учинили допрос. Но прямых улик не было, Сейфсаттар держался спокойно, и тайна так и осталась нераскрытой.

Сейфсаттар богател. Однако мало ли кто богатеет! А то, что он пускал в оборот и награбленные капиталы, доказать никто не мог. Так он беспрепятственно стал купцом первой гильдии, и уже самостоятельно стал отправлять хорошо Снаряженные караваны в страны Средней Азии и Китай.

Чингиза он охотно взял в свой дом. Наслаждаясь богатством, Сейфсаттар стремился его приумножить. Этой цели могли бы содействовать почет и уважение со стороны влиятельных казахов. Сын ага-султана, правителя целого округа, знатный чингизид с ханской кровью в жилах в глазах Сейф-саттара становился надежным звеном, связывающим его, богатого татарского купца, со степью. Со временем и Чингиз станет одним из сильных правителей, думал Сейфсаттар. К тому же, он намеревается учиться по-русски. Человек, знающий русский язык, не пропадет. Почему бы такого человека не приручить, почему бы не сделать так, чтобы он пустился в полет из его, сейфсаттаровского гнезда.

И еще одна мысль не давала покоя хитрому преуспевающему купцу. Ведь в его гнезде и приманка для такого степного орленка готова. Четыре жены родили ему не только десяток сыновей, но и пять или шесть дочек. Среди них была и ровесница Чингиза, смелая, с огоньком Диль-Афруз, дочка третьей жены, узбечки Гульхан. Бог не обделил девочку красотой и способностями. Училась она так же, как Чингиз, в русской школе. Так в глубоко посаженных глазах Сейфсаттара загорался огонек надежды: будут вместе расти, привыкнут друг к другу, а там, глядишь, Чингиз уже не сможет обойтись без нее.

Надежды Сейфсаттара были не напрасными. Как только Чингиз появился в его доме, он сразу приметил Диль-Афруз. В первые дни и месяцы это была почти детская привязанность. Чингиз скучал по родной степи, ему не так уж весело жилось в чужом городе. Но наступали сроки, и Чингиз начинал по-другому посматривать на привлекательную, всегда оживленную Диль. Прошло еще время. Год, а может быть, два или три. Если день был занят муштрой, и второй день тоже, и быстрая Диль ни разу не попадалась на глаза, Чингизу становилось не по себе.

Так в тринадцать лет Чингиз влюбился. И Диль-Афруз не была к нему равнодушна.

Эта любовь не пришлась по душе узбечке Гульхан. Она пыталась было помешать дочке и Чингизу. Но Сейфсаттар властно прикрикнул на нее:

— Молчи! Не мешай им, дура! Нравится им быть вместе — пусть будут! Пусть дружат с этих лет, значит, аллах предназначил им жить вместе.

Гульхан не сдавалась.

— И аллах не предназначил и тебе неизвестно — будут ли они жить вместе.

На непроницаемом лице Сейфсаттара мелькнуло подобие улыбки.

— А почему бы ему и не жениться. Разве не корм голодному торе мое состояние?

Гульхан знала о том, что мальчик уже помолвлен с дочерью Чормана из рода Каржас.

— Что же станется тогда с той, из Баянаула?

Сейфсаттар хохотнул:

— Что и с тобой сталось. Ты одна из четырех моих баб, и она такой будет.

Гульхан только рукой махнула.

… Чингиз знал о том, что где-то в далеком ауле у него растет невеста. Влюбленный в Диль-Афруз, он, воспитанный в обычаях того времени, думал про себя так же, как Сейфсаттар. Он возьмет в жены свою милую Диль, если согласится мать. И тогда у него будет только одна жена. Но если мать будет настаивать на своем и смирится Диль-Афруз, он возьмет дочку Чормана второй женой.

Чингиз даже набрался мужества поговорить об этом с девушкой.

Но она вспыхнула, оттолкнула от себя Чингиза, а потом стала мучить его слезами:

— Как только ты мог сказать такое? Как только ты осмелился?

И, помолчав, добавила сквозь слезы:

— Если ты говорил серьезно, а не шутил надо мною, — злая это шутка, Чингиз, — то я перестану существовать не только для тебя, но и для мира.

Может быть, эти слова Диль-Афруз покажутся читателю высокопарными. Но дело в том, что именно так она думала и говорила. В сложной полигамной семье вырастала девушка, воспитанная на русских и французских книгах, воображавшая себя романтической героиней, способная пойти на любую жертву ради любви.

Чингиз вначале не придал значения ее словам.

Юноша и девушка продолжали встречаться и зашли далеко в своих отношениях.

Однажды Диль сообщила Чингизу, что она беременна. Он и прежде говорил: «Нет силы, способной разлучить нас». Это было уже убеждением тогда. И в этом своем убеждении он окончательно укрепился теперь.

И вдруг эта весть. Весть, летящая стрелой в сердце: едет мать!

И новая весть: завернула по пути в аул Чормана.

И еще более горькая весть: мать и Чорман едут вместе, невеста с ними.

Чингиз вспоминал обещание матери приехать в Омск и устроить той в честь окончания ученья. Время исполнить обещание приблизилось. Но мать почему-то не поехала прямо через Кзылжар. Значит, этот крюк в три раза больше обычного пути сделан ради дочери Чормана. Значит, мать узнала о его отношениях с Диль-Афруз. Значит, они попытаются принести ей и мне несчастье. Пусть приезжают! Пусть пытаются! Я буду стоять на своем. В крайнем случае останусь в Омске. Мне же предлагают здесь службу. Что они тогда со мной сделают?

Так, рассуждая сам с собой, Чингиз предчувствовал неминуемую схватку. По возможности мягко, чтобы не напугать свою Диль, он рассказал ей об этом.

Впрочем, омским казахам и даже всем мусульманам было уже известно во всех подробностях и о поездке, предпринятой Айганым и Чорманом, и о событиях, происходящих в доме купца первой гильдии Сейфсаттара. Слухи эти коснулись и ушей Диль-Афруз еще до того, как с ней начал разговор Чингиз. Одинокой птицей, застигнутой в ровной степи бураном, чувствовала она себя. Куда бежать, где спрятаться, что делать? Она представляла неукротимый нрав Айганым, властную степную силу Чормана. Ей было хорошо известно, что Чингиз не только уважает мать, но и побаивается ее. И без того неприятный приезд Айганым и Чормана совсем омрачился появлением в Омске Зейнеп, любимой дочки султана и келин ханской вдовы.

Все это пришло на память Диль-Афруз в минуты разговора с Чингизом и с новой силой взволновало ее смятенную душу. Диль не выдержала, ахнула и упала в обморок. Но даже когда она пришла в себя, Чингизу не легко было ее успокоить. Ей было худо еще и потому, что в доме все знали о случившемся, а отец в это время находился по своим торговым делам в Семипалатинске. Ведь только гибкая камча Сейфсаттара могла навести порядок, прекращала споры четырех жен. Они и в обычное время постоянно ссорились, жили как кошки с собаками, желая друг другу зла. Они не здоровались между собой. Но если можно было сделать хотя бы одной из них какую-нибудь пакость, три остальных дружно объединялись. Так случилось и на этот раз. Все три жены злорадствовали, нагло подсмеивались и над Диль-Афруз и над ее матерью. Гульхан беспомощно суетилась и причитала у постели дочки.

Диль-Афруз пролежала несколько дней, в рот ничего не брала, кроме воды. А когда она наконец встала, в Омск приехали виновники ее несчастья.

На берегу Иртыша стояло несколько юрт аула рода Каржас, и сородичи со всей щедростью были готовы оказать гостеприимство своему султану Чорману. Здесь Чорман и остался. Айганым, направлявшаяся в дом Габдиррахима, сказала ему на прощанье:

— Слушай, Чорман, сына я все равно заставлю повиноваться, захочет он поступать по-моему или не захочет. Но ты сам не передумал? Дай мне еще раз согласие на брак наших детей.

И Чорман опять подтвердил, что слова своего он не меняет:

— Все в нашей воле. Они уже вошли в возраст. Шариат разрешает жениться и раньше.

На том и расстались.

Едва голова коня, впряженного в повозку Айганым, кос-нулась ворот подворья Габдиррахима, как сам грузный хозяин выбежал навстречу. Хитрый имам, он был готов к ее приезду и хорошо знал все его обстоятельства. Однако сделал вид, что ничего не подозревает и просто обрадован неожиданному появлению почетной Гостьи.

— О-о, байбише, добро пожаловать. Как мы давно не виделись! — лебезил он скороговоркой. Несмотря на свою полноту — он обрюзг и ожирел за эти годы, бородка и усы с одинокими прежде сединами тоже стали теперь чернобелыми — ловко подскочил к повозке, легко приподнял крупную отяжелевшую Айганым и поставил ее на землю:

— О-о, байбише, прошу в дом…

Довел ее до порога, пропустил вперед в открытую дверь, и, осторожно поддерживая ее локоть, проводил в просторную гостевую. В комнате этой обычно останавливались богатые баи, мирзы, именитые бии, властительные представители дуанов и всяческие ученые или влиятельные мусульманские священнослужители. Весь дом Габдиррахима был убран в восточном стиле и, в особенности, комната для гостей: ее стены, сплошь увешанные коврами, сияли яркими пламенеющими узорами. На устланном ворсистыми коврами полу лежали и шелковые одеяла с подушками.

Габдиррахим предложил чай, кумыс. Надо утолить жажду с дороги, а потом можно приступать и к беседе.

Между тем, гостевая комната наполнялась людьми — джигитами Айганым и приближенными имама. Чаепитие обещало быть длительным. Это как раз и не устраивало Айганым.

— Хазрет, — почтительно обратилась она к имаму, нам бы надо было поговорить наедине.

— Не лучше ли сперва чай, байбише? Устали в пути, — Габдиррахим попробовал оттянуть разговор.

— Чай после, хазрет. Нам надо остаться вдвоем.

Не дожидаясь, пока их попросят выйти, люди один за другим покидали комнату. Кто-то еще мешкал, до кого-то еще не дошел смысл слов Айганым, но она уже указала имаму место рядом с собой. И тот, изображая всем своим лицом полное недоумение, послушно приподнялся и с трудом, под тяжестью собственного груза, перевалился поближе к Айганым.

Когда они наконец остались вдвоем, Айганым спокойно спросила, все ли здоровы в семье Сейфсаттара, и также спокойно, не выдавая своего волнения, попросила имама рассказать, что он знает об отношениях Чингиза с дочерью купца. Габдиррахим начал отнекиваться, удивляться, утверждать, будто впервые слышит такое. А если там и случилось что-нибудь, то он, имам, не подозревал ничего и не может к этому быть причастным. Айганым поняла: на ее обходительность и хитрость Габдиррахим отвечает тем же. Вежливостью тут ничего не добьешься. И вдова пошла напрямик:

— Это ты познакомил меня с бродячим башкирцем, это ты определил моего мальчика в его дом. Это в твоей голове и голове Сейфсаттара еще тогда возникли черные мысли. Слушай, хазрет, пожар разгорелся. Ты его сам и потушишь. Иначе станешь моим первым врагом. И тогда пеняй на себя.

Ох, как опасно было иметь дело с ханской вдовой. Габдиррахим старался и так и этак. Спорил, снова уверял Айганым в своей полной непричастности. Но она так умела наступать, что имам понял всю бесполезность дальнейшего сопротивления. Больше всего подействовала угроза Айганым лишить его ахонства шести округов. Тут было произнесено имя Чормана: уж если у женщины не хватит сил, то у баянаульского султана их достаточно. Под конец Айганым совсем напугала имама:

— Смотри, хазрет. И дом твой велю поджечь. Ты и охнуть не успеешь, как вспыхнет пламя, и все твое богатство пойдет на ветер!

Переждала и тихо сказала:

— Давай твою руку, хазрет! Будем действовать вместе!

Перетрусивший толстяк так растерялся, что не смог сразу ответить. Он даже не представлял себе, как можно исправить положение. И, помолчав, невнятно пролепетал:

— Что же надо делать, байбише? Скажи…

— Дела наши не так уж плохи, — отвечала Айганым, — сына я призову сюда, чтобы вернуть его, беспутного, на дорогу. Понадобится запереть — запрем. Приглашу я сюда и дочь Чормана. А ты, хазрет, благословишь этот брак.

Имам только головой кивал в знак согласия.

Айганым поделилась своим замыслом с Чорманом.

Так Зейнеп из аула на берегу Иртыша перешла в большой городской дом и жила полупленницей в одной из его комнат. Она нисколько не сопротивлялась, потому что не только свыклась со своим будущим замужеством, но и сама хотела теперь стать женой Чингиза.

В самом дальнем углу своего подворья имам выстроил для младшей жены — токал флигель — небольшой четырехкомнатный дом из сосновых бревен. Назывался он почему-то юртой молодых — отау. Туда-то и переселилась из гостевой комнаты большого дома Айганым, чтобы там говорить с Чингизом, там заключить брачный союз, там жить до отъезда из Омска.

Известие о том, что мать ожидает его в отау Габдиррахима, Чингиз скрыл от Диль-Афруз. Еще заболеет снова, с тревогой думал он, а клятвы все равно не нарушу.

У Айганым не было сомнений в том, что сын придет. Но не было и спокойствия на душе. Она терзалась в догадках, как поведет он себя теперь, как лучше обуздать его своеволие, как заставить забыть эту девку. Айганым строила одно предположение за другим, выбирала мысленно пути к сердцу сына и никак не могла выбрать самого верного, самого надежного. В эти минуты нелегких раздумий в дверях появился ее мальчик, ее Чингиз. Он, казалось, сиял. Он вытянулся, вырос, выглядел особенно стройным и подтянутым в ладной, словно созданной для него военной форме. Но, странное дело, все ее раздумья мгновенно улетучились, не испытывала она уже едва вспыхнувшее чувство радости встречи. Зато досада и злость неудержимо росли в ней.

А Чингиз? Он вдруг ощутил себя мальчиком, он потянулся к матери, как в аульном детстве, он бросился к ней, чтобы обнять ее, приласкаться, выкрикнув одно единственное слово:

— Мама, апа!..

Но Айганым резко оттолкнула Чингиза.

— Апа? Вот тебе апа!

Она с размаха ударила его по лицу.

Что было сильнее — боль или внезапное унижение, — он не смог разобраться и потом. Он помнил: горела щека, ломило скулу, будто по ней стукнули камнем; темные круги дрожали в глазах. И от удара и от горькой обиды он повалился на диван. Кто знает, сколько бы пролежал он в таком оцепенении, уткнувшись лицом в жесткий ворс ковра, если бы не визгливый окрик матери:

— Подыми голову, посмотри мне в глаза!..

Чингиз послушался и дрогнул от страха. Мать склонилась над ним с кинжалом в руке. Он видел тонкий холодный блеск отточенного лезвия. Да мама ли это? Так, должно быть, приходит посланница самой смерти. Неужели она так разгневана? Неужели она сможет вонзить в него кинжал. Значит, он был прав, когда боялся ее. Чингиз отпрянул в сторону от матери. И снова представил себя беспомощным ребенком, которого вот-вот жестоко накажут.

— Мама, апа! — только и сумел жалобно простонать он на высокой, почти детской ноте.

Конечно, Айганым выхватила кинжал не для того, чтобы расправиться с сыном. Она хотела его припугнуть. Но кто может ручаться, чем бы окончился приступ безотчетной ярости, если бы не этот детский, почти беспомощный зов. Он-то и пробудил уснувшее в эти минуты материнское чувство. Айганым увидела перед собой маленького Чингиза, зрачок своих, глаз. И разом пропала злость и необузданность ханши, бабья теплая слабость хлынула к вискам, проступила каплями пота на лбу и ладонях, кинжал выпал из рук, и сама она безвольно растянулась на том же диване и запричитала:

— Ой-бай, ой-бай, лицемерный аллах! Ты взял у меня мужа, ой-бай! Отнял мою женскую радость! Ты лишил меня удачи, ой-бай! Ты отобрал у меня скот. Где мое богатство, ой-бай? Хитрый аллах! Теперь ты хочешь отнять и мое последнее счастье, счастье матери. Что я тебе сделала плохого, лицемерный аллах? Ой-бай, почему ты так жесток ко мне?..

Она голосила, растирая по лицу слезы, и Чингиз проникался жалостью к матери, забыв, что щека горела от пощечины. Он обнял мать, прижался к ее рыхлым вздрагивающим плечам:

— Не надо так, апа, не надо! Ведь ничего еще не случилось, а ты горюешь…

— Ничего не случилось, ой-бай? Горя, значит, нет? — Айганым запричитала еще громче. Она высвободилась от объятий сына, сложила ладони и молитвенно подняла их. — Вот этими руками я благословляла тебя от чистого сердца матери. А ты наплевал на благословение, ты нарушил наш обет.

— Какую я давал клятву? Когда я нарушил, где? — невольно вскрикнул Чингиз. Ведь он и в самом деле ничего не обещал матери.

— Спрашиваешь, когда и где? — В голосе Айганым снова зазвучала угроза. Она перестала плакать, подняла кинжал. — Отвечай, пока душа в теле. Правду говори, слышишь. Ты в самом деле решил взять в жены дочку этого естека?

Чингиз растерянно воззрился на мать. Язык слабо повиновался ему.

— Апа, я думаю… — запинаясь, начал он, но Айганым его резко оборвала:

— А ты не думай. Отвечай прямо: ты берешь эту девчонку в бабы, хочешь сделать ее своей женой?

— Апа-ау, выслушай меня, прошу…

— И слушать не хочу, как ты виляешь. Не будет она твоей бабой, пока я жива. Не то что спать, а и ходить с ней рядом не позволю. Ослушаешься, кинжал вот этот всажу в тебя, если хватит силы моим рукам. А не хватит, в себя его воткну!

— Апа моя, апа, — заторопился Чингиз, — дослушай меня, два-три слова тебе скажу.

Айганым устало вздохнула:

— Ну, ладно, давай свои два-три слова.

Чингиз было решил придать разговору шутливый оттенок, даже попробовал улыбнуться, чтобы хоть немного поднять настроение матери. Но быстро понял — ничего из этого не получится, волнения и страха он не преодолеет, говорить бодрым голосом не сможет. И все же он попытался быть чуточку тверже:

— Скажи мне, апа, разве мы не из того рода, где в обычае мужчин иметь несколько жен?

— Ну, и дальше, — обдала его холодком Айганым, не отвечая на вопрос.

— Значит, и мне можно так, апа?

Айганым подумала, спокойно сказала:

— Можно и тебе. Но сперва с благословения аллаха отведай курдючного сала и печенки на свадебном тое и возьми в жены дочь нашего свата Чормана. Поживешь с ней, привыкнешь к ее ласкам за несколько лет, а потом твоя воля — хоть сто баб бери.

— А если, апа, поступить по-другому?

— По-другому, говоришь? Как?

— А так: с дочери естека начать. Ты бы хоть раз взглянула на нее.

— Зачем мне смотреть. Я, что ли, ее себе в бабы выбираю.

— Нет, ты познакомься сначала. Какая у нее душа, апа, какая она удивительная…

— Чем только она тебя удивила?

— И красой, и стройностью, и нежностью.

Чингиз опять говорил плаксиво и умиленно. Этим-то и воспользовалась Айганым, чтобы прикрикнуть на сына:

— Ты что, вокруг пальца хочешь меня обвести? И что ты за вздор несешь? Не выйдет, говорю. Не выйдет, и все тут. Только через мой труп возьмешь ты эту девку.

Чингиз окончательно потерял равновесие. Где уж ему было обдумывать свои ответы. Высоким срывающимся голосом он выкрикнул:

— Ребенок у нас будет, апа!

— Помёт на голову такому ребенку. — Злость волчицы мерцала в глазах Айганым. — Сколько таких детей гниет в степных оврагах. И тех, что родились живыми, и тех, что скинули блудливые девки до срока. Живым ли появится на свет, неживым — все равно ваш ребенок для оврага рожден!

— Нет, апа, нет!.. У нас будет не так.

— Не так? — И Айганым размахнулась, чтобы залепить новую пощечину. Но сын ловко уклонился, рука матери повисла в воздухе, и новый взрыв ярости затряс ее.

— Не будет она твоей женой, не будет! — разгневанная Айганым глухо и сильно стукнула три раза по ковровому полу. — Запомни, не будет!

— Я сказал, апа, женюсь. По-моему выйдет!

— Выйдет, говоришь? Нет, нет и нет! — Лицо Айганым стало еще злей и краснее, чем в то мгновение, когда она ударила сына. И опять лезвие кинжала сверкнуло в ее руке.

На этот раз она направила кинжал себе в подреберье.

— Пусть тогда я сама умру!..

Все последовало дальше непостижимо быстро. Чингиз успел повиснуть на руке матери, отвести от ее тела кинжал, уже коснувшийся камзола. Но, повиснув на одной ее руке, он понял, что справиться с матерью не так-то легко. Преодолевая сопротивление сына, рука Айганым упрямо тянулась пырнуть клинком жирное тело, пырнуть себя там, где учащенно и тяжело билось ее больное усталое сердце.

Чингиз, как мог, уговаривал мать. Но ничто не помогало: ни сыновьи уговоры, ни сыновьи крепки руки. Айганым металась, как тигрица, попавшая в капкан, и хрипло приговаривала:

— Пусти, пусти! Тебе говорю, пусти!

Она так цепко сжимала кинжал, что Чингиз не выдержал и дрогнул. Он заплакал:

— Апа, апа-жан, сделаю все, что ты хочешь…

— Правда, сын? — И голос и рука матери стали мягче.

— Правда, апа-жан! Правда, мама-голубушка!

— Поклянись тогда прахом своего деда!

— Клянусь прахом моего деда!

— Нет, не так! Ты имя его назови!

— Дедом моим Аблаем клянусь!

— Нет, не так! Ты полностью все скажи.

— Прахом деда моего Аблая клянусь!

Айганым отложила кинжал, сунула руку за пазуху и вытащила оттуда какой-то предмет величиной со спичечную коробку. По темной коже Чингиз сразу понял, что это такое. Мать не однажды рассказывала, как ее святой дед привез из Мекки крохотный рукописный Коран, Калам-шарифт. Его подарил деду имам, священнослужитель на могиле пророка в Медине. А дед подарил Коран внучке своей Айганым. Она считала священную эту книгу тумаром — талисманом и постоянно носила при себе во внутреннем нагрудном кармане.

— Раскрой книгу, целуй Калам-шарифт! — приказала мать.

Воспитанный в религиозном духе, Чингиз помедлил. Произнести клятву с Кораном в руках означало отрезать все пути назад.

— Держи! — повторила Айганым не терпящим возражения тоном. — Снова поклянись и поцелуй.

Как ему ни было трудно, Чингиз повиновался и через силу поцеловал Коран.

Айганым нельзя было узнать, так она повеселела.

— Кончено! — с облегчением сказала она. — Да буду я жертвой дальних предков твоих, и моего деда святого, и самого пророка, повелителя двух миров. Хватит ли у тебя силенок перешагнуть через их прах.

И как заклинание произнесла слова молитвы:

— Пайгамбар алла аллахи галайхи уас-салем.

Чингиз молчал. Мать оказалась сильнее его. Он был полностью побежден.

Но сомнения в удаче еще не оставляли Айганым. Представился случай — значит, надо решить все до конца. Приоткрыв дверь, сладеньким тихим голоском она спросила:

— Здесь кто-нибудь есть?

Айганым сама наказала своей служанке Куникей стоять наготове у входа, как только Чингиз появится в отау. Куникей не только выполнила наказ ханши, но, прильнув ухом к двери, слышала все от начала до конца, что происходило в комнате. Она переживала встречу своей госпожи с сыном, переживала, затаив дыхание, не смея выдать себя, не то что переступить порог.

И теперь, услышав спокойный голос ханши, она впорхнула в комнату легко, словно жаворонок, который освободился от непреодолимой силы змеиных глаз, заставляющих птичку цепенеть над землей.

— Ау, благословенная. Я здесь.

— Позови имама, Куникей. И невесту вели привести. Пусть и свидетели придут, — распорядилась Айганым. И уже вдогонку бросила: — Да смотри, чтобы посторонние люди не набежали.

Потом смерила острым взглядом поникшего Чингиза:

— Не горюй, сынок. Сейчас придет твоя нареченная, посланная тебе духами двух предков. Дед ее славен, как твой дед. И она тебя достойна. Свеженькая, как первое молоко. Любой джигит почитал бы за честь назвать ее своей любимой. А ты еще артачишься.

Чингиз молчал.

Айганым прислушалась: вокруг было тихо.

Еще раз пристально посмотрев на сына, она вышла в соседнюю комнату.

Айганым была убеждена, что первыми откликнутся свидетели. Они не станут мешкать. С ними она договорилась. Что касается Зейнеп, то такой уверенности у Айганым не было. Невеста очень юная, с капризами, на людях показываться не привыкла. Вдруг начнет колебаться, тянуть, а придет в отау — засмущается.

Напрасно опасалась Айганым. Решение, принятое Зейнеп еще в ауле, было на удивление твердым. Девочка выросла самолюбивой и не переносила оскорблений. Она и в дороге думала об обиде, нанесенной ей дочерью какого-то торговца-естека. В Омске эта обида стала еще горше. И девушка попросила одного из джигитов отца, которому доверяла всей душой, показать ей Чингиза. Какой он, мой торе? Джигит пообещал исполнить просьбу.

— Только смотри, сделай так, чтобы я увидела его, а он меня нет — предупредила она напоследок.

— Будет по-твоему, — согласился джигит.

Вскоре выяснилось, что повидать Чингиза со стороны проще простого. Чингиз в своем войсковом училище, может быть, и отставал немного от других в изучении общих военных наук, но в кавалерийском деле не имел соперников. С малых лет он ездил на стригунке, потом гарцевал на жеребце-трехлетке, а когда повзрослел, то мог скакать не только на любом коне, но объезживал и не знавших седла табунных норовистых неуков. В училище он сразу пристрастился к армейским скакунам, приобрел вкус к казачьей джигитовке, к играм на ипподроме и вызывал восхищение военных и штатских омичей искусством верховой езды.

Пожалуй, всему немногочисленному в те годы населению Омска был известен этот статный молодой ордынец в форме казачьего урядника с шашкой на левом боку. Известен был как отличный наездник. Им любовались не только в дни состязаний на ипподроме, но и тогда, когда он проезжал пыльной улицей, красуясь в седле, сдерживая бег своего породистого скакуна.

Джигиту нетрудно было установить в городке улицы, где имел обыкновение показываться Чингиз. Юноша знал, что им любуются, и следил за своей осанкой, за шагом коня.

Вот и вышло так, что невеста впервые увидела Чингиза во всем его великолепии. Она разглядела и его быстрые пронзительные глаза, и брови вразлет, и туго перетягивающий плечо ремень, и небрежное поигрывание послушным конем.

Зейнеп подумала: и мечтать нельзя о лучшем муже. Ни за что не отступлюсь от него! И тут же задала себе самой тревожный вопрос: а вдруг он от меня откажется. Говорят, дочка естека умеет завлечь, в городских нарядах щеголяет. Нет, не бывать этому! А если…

И Зейнеп привязала к позолоченному поясу, которым стягивала безрукавный камзол, небольшой ножичек. Вдруг пригодится, мелькнула недобрая мысль.

… В этот памятный день, когда Чингиз пошел в отау на свидание с матерью, Зейнеп предупредила Куникей:

— Хорошая весть будет — иди к моему окну с поднятыми руками. Плохая весть, я и так догадаюсь.

Зейнеп в ожидании стояла у окна и не сводила глаз с флигеля, в котором скрылся Чингиз. Она слышала стук собственного сердца, и ей ежеминутно казалось, что приоткрывается входная дверь. Сколько прошло времени? Час, два? Зейнеп от нетерпенья зажмурила глаза, а когда их открыла — двор пересекала Куникей. Она бежала с поднятыми руками. Зейнеп выскочила ей навстречу, не переводя дыхания от волнения.

— Спеши к нему, голубка, спеши! — радостно торопила ее служанка. — Аллах помог нам. В той, левой, комнате твой жених с матерью. Иди к нему скорее.

И Куникей помчалась дальше звать имама и свидетелей.

Зейнеп, не чуя под собой ног, пронеслась по двору и влетела на порог показанной ей комнаты. Несколько мгновений в нерешительности она задержалась: ее будущей свекрови здесь не было; непонятно, куда она могла скрыться, ведь Куникей сказала, что ее ждет и Айганым; Чингиз сидел один на диване, обтянутом коричневым бархатом; сидел, задумчиво опустив голову.

«Будь, что будет», — подумала Зейнеп и бросилась к нему.

Мило шепелявя — мой торе, мой торе! — она, еще никогда никого по-женски не ласкавшая, жарко и доверчиво прильнула к Чингизу. Она крепко и неловко обхватила его обеими руками и целовала его в щеки. А он, пригорюнившийся, не отвечал ей.

От волнения Зейнеп шепелявила сильнее обычного.

— Мой торе, я буду тебе хорошей подругой. Бог предназначил нам быть вместе. Смирись.

Тут послышались шаги, голоса, и в комнату почти одновременно вошли со двора имам со свидетелями, а из второй внутренней двери Айганым. Зейнеп встала с дивана не раньше, чем ее все увидели, и в несколько притворном смущенье — она не была робкой от природы — отошла в угол, стараясь ни на кого не смотреть.

Айганым, конечно, видела все. Она следила за каждым шагом Зейнеп, подслушивала каждое ее слово. Обратила она внимание и на то, как равнодушно вел себя Чингиз. Но не давая понять, что ей все известно, сладко и торжественно произнесла:

— Как приятно смотреть на вас, дети. Вы навсегда обрели друг друга. Хазрет, пора! — шепнула она Габдиррахиму. — Вы же сами утверждаете: разлучать молодых — грех, соединять — благо. Сотворите же благо для детей, читайте ежеп-кабыл.

Имам начал читать ежеп-кабыл, молитву мусульман при заключении брака. И свидетели сделали свое дело. И молодые испили свадебной священной воды.

Чингиз покорно исполнял все, что требовали от него, не смея нарушить клятвы и воли матери. А Зейнеп сияла, не в силах скрыть своей радости. Она напоминала верблюжонка, которому только поводья не давали как следует расшалиться.

Флигель — отау был отдан молодым. Не велено было никого туда впускать, кроме единственной служанки.

Чингизу пришлось смириться со своей участью. Но Зейнеп не давала ему горевать. Она не выпускала своего торе из ласковых и сильных рук. Еще вчера проводившая время в невинных забавах, не желавшая расставаться с мальчишескими своими нарядами, озорная гроза табунщиков, она неузнаваемо изменилась за несколько дней. И откуда только в ней, юной степной шалунье, так рано проснулась пылкая опытная женщина? С каждым днем становилась она неистовей и горячей в своей любви.

— Привыкают друг к другу, — сказала осведомленная во всем Айганым Чорману.

— Это хорошо, но не было у нас свадебного тоя, — пожалел Чорман и тут же предложил сватье ехать вместе с молодыми к нему в Баянаул и там отпраздновать как следует. Айганым не возражала. Стали уже готовиться к отъезду, как вдруг разнеслась недобрая весть: утонула Диль-Афруз. Она не простила Чингизу измены и бросилась с высокого берега в глубокую Омь.

Вначале сомневались — так ли это. Но все оказалось правдой.

Айганым и Чорман неодинаково отнеслись к гибели дочки Сейфсаттара.

Айганым испугалась. Ее прежде всего страшило, что Чингиз после смерти Диль-Афруз затоскует, будет ходить сам не свой. Боялась она и Сейфсаттара, только что вернувшегося домой из Семипалатинска. Рассказывали, убитый горем естек во всем обвиняет Чингиза, грозит карой, решил обратиться в суд. Мол, скот отдам, чтобы его засудили, а нет — головой рассчитаюсь. Купец был опасным врагом, властью денег он мог испортить жизнь Чингизу и даже уничтожить его. Айганым в поисках выхода задумала бежать с молодыми в родной аул, ночью незаметно исчезнуть из Омска. А там пусть ищут концы, степь защитит.

Совсем иначе рассуждал Чорман:

— Чего нам бояться, ее никто не убивал. Ее никто не толкал в воду, сама утонула. А почему утопилась, никто толком не знает. Скажут, путалась с моим зятем. Да разве это причина? Кто отказывается от кумыса, кто не тешится с девушками? Если все девушки и юноши из-за любовных неудач будут в реки бросаться, в живых на свете никого не останется. Ничего мы не потеряли и не надо нам бояться Сейфсаттара. Говорят, он сел на коня. Ну и что? Куда он пойдет, туда и мы пойдем. Как он докажет, что мой зять виновник ее гибели. Он думает, закон поможет ему. А я думаю, закон поможет нам. Волноваться не стоит. Не могу же я отменить той из-за того, что чья-то дочь утопилась. Сказал, отпразднуем свадьбу, значит, отпразднуем.

Но как же отнесся к этой смерти сам Чингиз?

Служанка-татарка в тот же день шепнула ему об этом так, чтобы не услышала Зейнеп.

Он не сразу поверил и даже был немного напуган, но особенно переживать не стал. В его неокрепшую семнадцатилетнюю душу прочно вошло представление о ханской крови, о достоинстве богатых и родовитых ханов, всегда имевших по нескольку жен. Его отец имел семь жен, дед — двадцать три. И хотя Диль-Афруз была первой любовью Чингиза, он считал ее своей первой женой. Это ведь он говорил Диль: «Ты для меня все». Это ведь он обещал ей верность, и Диль верила обещаниям. Но жаркие ночи во флигеле-отау имама Габдиррахима сделали свое дело. Обещание оказалось нарушенным, к Диль-Афруз Чингиза уже почти не тянуло. Он жалел девушку, но жалость эта была неглубокой.

Да и Зейнеп помогала рассеять и боль и память о прежнем.

Она не оставалась в неведении. Болтливая служанка втайне от Чингиза в срок известила и ее. Но если Чингиз огорчился, то Зейнеп открыто обрадовалась и облегченно вздохнула:

— Уф!.. Избавилась я от этой беды. Скажи, а Чингиз уже знает?

Служанка развела руками:

— Думаю, что нет… Кто ему мог сказать?

Но по нахмуренному лицу Чингиза Зейнеп догадалась, что ему все известно. Она не докучала ему никакими вопросами, не сделала ни одного намека; только ласки ее стали нежнее и горячей.

Так все обошлось бы, и свадебный той в Баянауле отпраздновали бы на славу, если бы не нагрянула новая тяжкая беда.

Неожиданно заболел Чорман. Началось с пустяка. Однажды утром он почувствовал зуд над уголком рта. Зуд не проходил, потом появился прыщ размером с кончик пальца. Прыщ начал расти. Звали лекаря-баксы. Не помог. Разыскали русского врача, и тот не сумел ничего сделать. Все лицо заплыло в опухоли. Прошла какая-нибудь неделя, и Чормана не стало. «Бог послал ему смерть», — говорили доброжелатели. «Это в наказание за гибель дочери Сейфсаттара», — злорадствовали враги.

Видные посланцы родов Каржас и Суюндик, съехавшиеся в Омск, единодушно решила везти труп Чормана на его родину, в Баянаул. С похоронами надо было торопиться; наступала летняя жара, а Чорман при жизни отличался дородностью и полнотой.

Казалось бы, путь Чингиза и Зейнеп вместе с Айганым лежал в Баянаул на похороны и поминальный той. Но тут произошли события, изменившие естественный ход вещей.

Чингиз, рассчитывавший остаться на военной службе в Омске, получил совсем другое назначение. Именно в это время его старший родственник Кенесары поднял свое многочисленное войско, уже оттесненное от Кокчетау в Тургайские степи, на новое восстание. В этот раз на религиозную борьбу — газават его благословил имам Марал. Кенесары перенес свою ставку на берега озера Кусмурун. Царские власти решили сразу потушить разгоревшийся степной пожар, направив на подавление мятежного султана два карательных отряда: один из них формировался в Оренбурге, другой — в Омске. Омский отряд возглавлял лихой офицер Шамрай. Ему необходим был помощник из образованных казахов, знающий и военное дело и русский язык. Советник Турлыбек Кошенов для этой цели предложил на утверждение Западно-сибирского генерал-губернатора Вельяминова кандидатуру Чингиза. У Турлыбека было, по крайней мере, два основания сделать все, чтобы Чингиз отправился в дальний поход. Он видел в нем опасного соперника — молодой офицер мог занять его место. Видимо, на судьбу Чингиза повлиял и Сейфсаттар. Он во что бы то ни стало хотел отомстить ханскому отпрыску за смерть своей дочери. Поговаривали, что он щедро одарил золотом и толмача-советника Турлыбека и самого генерал-губернатора.

Выбора у Чингиза не было. Назначение его не радовало — как-никак приходилось подымать меч на своих сородичей, — но особенно и не огорчало. Предстояло решить самый трудный вопрос, как быть с молодой женой, где останется Зейнеп. Айганым, будь это в ее воле, увезла бы невестку к себе в Срымбет. Однако весь род Каржас, и в особенности сын Чормана Муса, даже мысль об этом приняли как оскорбление.

Не по своим шестнадцати годам рослый и решительный Муса сказал:

— Если бы Чингиз остался в Омске или поехал бы в свой аул, другое дело. Но ведь он будет в походе. И еще неизвестно, когда вернется. А у нас горе, у нас на руках покойник. Я не могу отправить к родственникам мужа сестренку, на которую сразу свалилось несчастье. Она такая юная… Как она перенесет свое сиротство? Как она перенесет одиночество? Нет, этого я не могу позволить. Сестра поживет с нами. Возвратится Чингиз и возьмет свою подругу.

С Чингизом наедине Муса говорил прямо и сурово:

— Власти тебе приказали — ты едешь в поход. А я свою сестренку в трауре везу домой. Я тебе желаю благополучия. Ты думаешь, я не знаю о твоих похождениях в Омске. Что ж, в молодости все горячатся, и я тебя не могу укорять. Но теперь вы заключили брак. Бог вас соединил и родители. Перед богом и перед народом некуда отступать. Знай, сестра не свернет с пути, будет тебя терпеливо ждать, сколько надо. Ну, а если ты свернешь в сторону — помни: добром это не кончится. Как потребуется, так и сделаю. Ни перед чем не остановлюсь…

Самым грустным и тяжелым было прощание с Зейнеп. Черные, как смоль, большие, чуть выпуклые глаза ее затуманились. На длинных изогнутых ресницах дрожали капельки слез. Дрожали и не скатывались. Она склонила голову, скрестила руки и тихо шепелявила, проглатывая «р».

— Мой торе, твоя воля быть моим или не быть моим. Но я до самой смерти твоя. А если тебя для меня не станет, не будет и меня для мира.

Чингиза позвали, минуты прощанья кончались. Зейнеп так и застыла в горести, не вышла за порог. И Чингиз думал о ее последних словах, возвращаясь к ним не раз в долгие дни похода. Что это значит — «не будет и меня для мира?» Неужели она может умереть? Умереть, как Диль-Афруз? Какие испытания посылает мне судьба! Почему мне встречаются девушки, готовые наложить на себя руки?

… Два года походной жизни подходили к концу. В отряде Шамрая Чингиз возмужал, приобретая не только военную сноровку, но и основательно раздумывая над своим будущим. Много было в походе тяжких дней, победа давалась нелегко. Только через два года войско Кенесары после кровопролитного боя было отброшено к берегам Сырдарьи, сражаться дальше с мятежным султаном и одолеть его предстояло уральским казачьим частям.

Карательный отряд Шамрая возвратился в Омск. Их встретили хорошо: Шамрай был произведен в полковники, Чингиз — в подполковники.

В степи было еще тревожно. Опасность новых вспышек восстания, особенно в окрестностях Кусмуруна, заставляла власти принять предупредительные меры. Возник проект создания нового Кусмурунского казахского округа со строительством военного укрепления на берегу озера. Туда прочили начальником полковника Шамрая, а Чингиза предложили назначить ага-султаном.

До утверждения проекта и Шамраю и Чингизу предоставили отпуск для отдыха.

Чингиз подумал и решил сначала ехать не к Зейнеп, находящейся не так далеко от Омска, а к Айганым, в глубинную степь, в Срымбет.

Чувствами он рвался к Зейнеп, но к матери — разумом и сыновьим сердцем.

Он рано лишился отца, почти не знал его ласк и забот. Его растила, воспитывала мать. Перед ней он считал себя в неоплатном долгу.

Вся жизнь матери была перед ним как на ладони. Он знал о ней столько хорошего, но теперь начинал понимать и плохое.

Чингиз догадывался, почему его мать, едва перешагнув сорок лет, так быстро начала стариться. В этом возрасте женщины, и степные и городские, выглядят еще хорошо, если, конечно, их не подтачивает болезнь. Чингиз вспоминал мать Диль-Афруз Гульхан. Ровесница его матери, Гульхан выглядела прекрасно. Статная и свежая, она могла привлекать как женщину. Она была в расцвете сил. Еще морщинки не появились на гладком и румяном ее лице. Но разве Айганым жилось хуже? Разве у Айганым было больше изнуряющих забот? Или омский воздух целебнее степного и городская пища лучше аульной? Нет, Айганым жилось легче, богаче, привольнее! Уважение и почет тоже не укорачивают жизнь. Их-то и не доставало Гульхан и хватало в избытке Айганым. Почему же все-таки так случилось?

Однажды степной акын сказал:

Чингиз пришел к убеждению, что здоровье матери, ее дух и волю сокрушили бесчисленные полунамеки.

Должно быть, оттого, что Айганым рано овдовела, да еще потому, что сама едва ли была до конца безгрешна, кого только ни припутывали к ней — русских и казахов, и знатных и незнатных, и молодых и старых. Самый малый слух охотно подхватывали сплетники и сочиняли целые истории. Аульные бездельники всем на потеху добавляли в эти истории новые подробности. Находились и умелые шутники-рассказчики, которым ничего не стоило передавать сочиненную сказку в лицах, на разные голоса, с такими жестами и мимикой, что слушатели смеялись до слез.

Узнавала об этом и сама Айганым. Непристойные россказни доходили и до ее детей. И до Чингиза, жившего далеко от матери в Омске.

Тогда он не придавал сплетням большого значения, а теперь не сомневался в том, что вместе с настоящими бедами эти постоянные насмешки преждевременно состарили его мать.

Она болела еще тогда; еще тогда ее, грузную, потучневшую, мучали одышка и сердцебиение. Но то, что она совсем слегла, одолеваемая тяжелой болезнью, Чингиз узнал только в дни своего возвращения в Омск из похода на Кенесары. Нашлись аулчане-очевидцы, сомневавшиеся в том, что она долго протянет. И Чингиз поспешил в Срымбет, чтобы застать ее живой, чтобы получить материнское благословение.

Айганым почти не вставала с постели. За эти два года она так изменилась, что Чингизу стало не по себе. Приезд сына пробудил на некоторое время ее угасавшие силы. Хотелось поговорить о его дальнейшей судьбе, рассказать ему, что происходит вокруг.

И в Срымбете и во всем Кокчетавском округе произошло много событий. Со слов матери и от близких людей Чингиз скоро разобрался во всем.

Честолюбивый Зильгара, сменивший в свое время Айганым на посту ага-султана, не смог удержать власть в своих руках. Его сын Алибек, заносчивый бездельник и барымтач — любитель угонять чужой скот, не оставлял в покое жителей окрестных аулов. Никакого сладу с ним не было, и возмущенные скотоводы отправляли бесконечные жалобы не только в Омск, но и в далекий Петербург. И власти, убедившись в справедливости жалоб, решили: если Зильгара не может утихомирить своего родного сына, то какой же он ага-султан. На эту должность был назначен тихий Тани, внук Аблая от сына Чингиза. Тот самый Тани, у которого Чорман выпросил в дар любимую ловчую птицу, ястреба Серую Пику. Народ поддержал Тани, ханского потомка, человека благоразумного и спокойного. Подала за него свой голос, лишенный прежней властной силы, и больная Айганым.

Новый ага-султан сразу прослыл правителем благодушным. Но его доброты хватало далеко не на всех. До сих пор он был одним из почетных приближенных Айганым, до сих пор она его считала преданным ей родственником мужа. Но увы, оказалось, что Тани просто ждал случая, чтобы выпустить свои спрятанные когти. Он затаил глубокую обиду на Айганым еще с того года, когда она упекла в ссылку его младшего брата Сартая. В свое время он чуть ли не одобрял ее поступок — дескать, Сартай сам виноват, но на самом деле обозлился и в течение долгих лет держал камень за пазухой, чтобы ударить теперь свою сноху.

Тани, взяв узду власти в свои руки, начал мстить Айганым. Первым его решительным шагом было убийство Балтамбера.

Еще отец Балтамбера Тунгатар, из ветви Караман рода Уак, почти всю жизнь был табунщиком Вали. Он походил на великана и обладал могучей силой. Сам Балтамбер превзошел и отца. Рост — верблюжий; посмотреть на него сзади — лопатки и затылок, как у быка-трехлетки; засучит рукава — мускулы на руках дыбятся волнами на озере в бурю; но дотронься до мускула — почувствуешь крепость и твердость камня. У него, широкого и нескладного, все было необыкновенных размеров. Голова, как надутый бурдюк; уши, как ладони; нос, как ступка для проса; мясистые красные губы; курчавая черная борода, с младости не знавшая бритвы, и только глазки были слоновьими — узкими и небольшими. Балтамбер был наделен сказочной силой. Он мог схватить за челку необъезженного горячего коня и свалить его наземь, он хватал несущегося аргамака за хвост и останавливал его. Если бы он не был табунщиком, стал бы батыром. Степные батыры и так не осмеливались вступать с ним в поединок. В быту Балтамбер был очень неопрятен; мыться не любил, грязь въедалась в поры его кожи; от него всегда пахло потом; он крупными горстями засовывал в рот жевательный табак — насыбай, и уголки его губ были всегда испачканы коричневой слюною. Но здоровьем он отличался удивительным. Даже в сильные морозы накидывал чуть ли не на голое тело старенький чекпен из верблюжьей шерсти, натягивал на босые ноги подлатанные сапоги, брал видавший виды кожаный малахай и работал без рукавиц, не чувствуя холода. А летом ему было достаточно широких штанов: он обходился без рубахи и не боялся солнца. Ел он за двоих, а то и за троих. Ему не составляло труда справиться с чашей сала и выпить ведро кумыса. Но обжорство не было в его натуре. Поест так один раз в день и больше не прикасается к пище. Характер у него был покладистый. Балтамбер избегал ругани и споров, не стремился советоваться по любому поводу, а молча делал свое дело. Легко прощал маленькие обиды. Но если по-настоящему сердился, то не кричал, не дрался, а просто сжимал обидчику руку, сжимал там, где есть мускулы, и это было больнее сильного удара. И если уж кто-нибудь задирал его, то на расстоянии, побаиваясь подходить близко.

Балтамбер начал пасти табун вместе со своим отцом. Потом ему поручили дойку кобылиц в ауле Вали. Балтамбер привязывал к канату двадцать-тридцать кобылиц и успевал их выдаивать, пока другие не справлялись и с пятеркой. В скорости с ним никто не мог тягаться. Прежде кумыс привозили на верблюдах, теперь Балтамбер сам притаскивал переполненные тяжелые сабы. Ночью он выпасал свой кумысный табун. Бывало, у других табунщиков лошадей поедали волки, а у Балтамбера за все время не пропал даже стригунок. Весь дом Вали, в особенности Айганым, уважали такого редкостного работника.

Но что за дело было до этого аульным сплетникам. У них есть свой шариат, без благословения аллаха. Айганым не зря, мол, уважает Балтамбера. Значит, они близки друг к другу. Так поговаривали еще при жизни Вали, а после его смерти утверждали, как непреложное:

— Балтамбер? Разве он дояр Айганым? Нет, это ее муж.

Сплетня распространялась, росла, бросала тень на честь рода Аблая. Кто хотел, тот и чесал язык: а вы не знаете ханша у нас какая! Особенно надоедали родственникам. Те, в свою очередь, завидуя ли такому работнику или просто стремясь уколоть Айганым, раздражали ее сначала полунамеками, а потом брякали и напрямик. Однажды байбише в гневе запретила говорить об этом:

— Не мелите больше чепухи!

И вместо того, чтобы отдалиться от Балтамбера, приблизила его к себе. В свое недолгое ага-султанство она брала его возчиком, зная, что он всегда охранит ее в пути. И позднее, расставшись с должностью ага-султана, она выезжала в гости в его сопровождении. Потом Айганым приглашать стали реже, но она не изменила своей привычке ездить в степь, в предгорья, к лесным озерам. И по-прежнему парой лошадей правил все тот же Балтамбер.

Аульных сплетников это окончательно вывело из себя. Они придумывали слухи один другого грязнее:

— Устанет Айганым в пути, захочет передохнуть, тогда они останавливаются, и Балтамбер гладит ей спину.

— Это что?! Он ее и в озере сам купает.

— Купает? Вы лучше скажите, что их связывает.

— Айганым считает — ездить с батраком хорошо: и он ничего не скажет, и другие не подумают.

— Нашла себе байбише табунщика. Молодого, огромного, богатырской силы.

Передавали из уст в уста, придумывали новые подробности.

А в последние годы сочинили обидное:

— Состарилась ханша, не гладит он ей больше спину.

Но вопреки сплетникам Балтамбер по-прежнему оставался близким человеком Айганым.

Сплетни поползли снова, как только Тани принял пост ага-султана. Не без его усилий они достигли таких размеров, что оскорбляли достоинство всех потомков Аблая. И самого Тани в их числе. Вот тут и начал ага-султан со своими доверенными людьми хладнокровно и обдуманно готовить убийство Балтамбера. Искали самый верный способ и никак не могли найти. Убивать в открытой схватке — еще неизвестно чья возьмет. Нескольким пешим на него пойти — он их расшвыряет кулаками, конных подослать — посбивает с коней своим увесистым соилом. Нет, действовать надо по-другому. И выход был найден.

На юго-запад от Срымбета, неподалеку от Иманских гор, с недавнего времени возникла станица из татар, приписанных к казачьему сословию. Тани завел дружбу со станичным атаманом Салахом, человеком жестоким и корыстным. Он-то и посоветовал султану прикончить Балтамбека из пистолета. Это, сказал он, самое легкое дело.

— Из пистолета? — переспросил Тани. Он знал ружья, знал пушки, знал стрелы, но пистолета и в глаза не видал. — А какой он?

— Вот какой! — и Салах вытащил из кармана небольшой пистолетик.

— Маленький какой. И может убить человека? — недоверчиво покосился Тани.

— Наповал убьет. Слова произнести ваш Балтамбер не успеет.

Салах показал, как надо обращаться с пистолетом и отдал его Тани. Но кто же стал исполнителем этого мрачного поручения? Выбор султана пал на Шепе, старшего брата Чингиза, тщедушного коварного человечка. Он, давно начиненный аульными сплетнями, ненавидел Балтамбера. Не имевший и понятия о чести, он делал вид, что оскорблена его честь. Он давно грозился то проткнуть табунщику брюхо ножом, то срубить ему голову топором. Погоди, останавливал его Тани, случай удобный выбрать надо. И сделать без шума, чтобы никто не знал.

Как хищно обрадовался Шепе, когда Тани вручил ему пистолет. Наконец-то! Договорились так: ночью Шепе найдет Балтамбера в степи, там, где он пасет кобылиц. Найдет будто бы случайно и спросит словно в шутку: «Убить тебя, Балтамбер?» Балтамбер так же в шутку ответит: «Убивай! Только как это ты сделаешь?» И Шепе попросит табунщика отойти и пошире распахнуть на груди свой старый чекпен верблюжьей шерсти. Ничего худого не подозревая, Балтамбер так и сделает. И тогда… Тогда надо стрелять!

Поначалу все шло так, как задумали. Простодушный Балтамбер стал в ярком свете луны против Шепе и даже выпятил свою могучую волосатую грудь.

— Ну, теперь убивай.

Шепе, не показывая пистолета, запрятанного в рукаве, тщательно прицелился и спустил курок.

Пуля навылет пробила грудь. Выстрел был негромким, отрывистым. Балтамбер ничего не понял. Он почувствовал боль, прижал руку к сердцу, но даже не пошатнулся. Шепе выстрелил второй раз в голову. Балтамбер упал, не успев вскрикнуть.

Тут подбежали люди, подосланные Тани — они скрывались неподалеку, — схватили труп, отвезли его к озеру Кылы у подножья Срымбета и так глубоко закопали в глухом овраге, что никому не удалось обнаружить внезапно исчезнувшего Балтамбера.

Напрасно Айганым просила сородичей мужа найти табунщика. Напрасно она отправляла людей в его родной аул. Напрасно ее успокаивал Тани. Мол, испугался дурной молвы и упреков. Поэтому и скрылся в родных краях. Где же его там искать.

После исчезновения Балтамбера Айганым совсем перестала выходить из дома, не вставала с постели. Никто не может достоверно сказать, что здесь было истинной причиной: обычное ли участие в человеческой судьбе или, действительно, она относилась к нему не так, как к другим. Так или иначе, но ей стало совсем худо.

… Чингиз плакал, глядя на мать. Ему горько было смотреть на слипшиеся от пота волосы, на тусклые глаза, на бесформенное расползшееся тело, которым она перестала владеть. Она говорила с трудом и, задыхаясь, жадно ловила ртом воздух.

Чингиз плакал.

Но его приезд просветлил сознание матери, оживил ее ум, помог собрать последние силы. Она не проливала слез. Отдавая себе отчет в том, что доживает последние дни, Айганым нашла мужество говорить с любимым сыном о будущем. Отрывисто и тем не менее ясно высказала она ему заветную мечту. Как ей хотелось дождаться того часа, когда избранная ею самой невестка Зейнеп переступит порог Орды и займет свое место келин в доме.

Чингиз молчал. Он боялся ответить невпопад, боялся ускорить приход смерти, уже незримо подстерегающей мать.

Чингиз не мог сказать всего, что он передумал за эти годы. Он помнил, как в дни его любви к Диль-Афруз злился на мать, как был подавлен ее волей, как утратил надежды на счастье. И хотя потом он смирился со своей участью, и Зейнеп стала ему близкой и дорогой, чувство досады и недоверия к матери так и не исчезло за эти два походных года. Много передумал он и о Зейнеп. С нежностью, с горечью, с тревогой.

Нет вины Зейнеп передо мной, говорил он сам себе. Ее судьба — замужество, ей нужен был мужчина. И если им стал я, она не властна была выбрать другого. Она ему говорила — люблю! И она не лгала. У него нет повода упрекать ее в болтливости. Она не баба, прошедшая через замужество. Какой у нее жизненный опыт? Девушка, почти девочка. Только что раскрывшийся алый цветок. И ему, а не кому-нибудь, дала она вкусить первую медовую сладость. Девушка, почти девочка. И шепелявила она по-детски. Но своей стройностью и привлекательностью не уступала степным красавицам. И душою чиста. С того часа, как остался с ней наедине, во флигеле-отау, и до последней минуты прощанья ему довелось испытывать ненасытное наслаждение ее красотой, ее пылкостью. Все время, и в походе и теперь, звучали ее слова при расставании:

— Мой торе… Я до самой смерти твоя.

После возвращения в Омск и здесь, в Срымбете, он узнавал подробности ее жизни в Баянауле, узнавал о тамошних переменах. Зейнеп приехала домой беременной и благополучно родила ему дочь. Но девочка через несколько месяцев умерла. Зейнеп в глазах аулчан стала не невестой, а женой Чингиза. Брата жены, Мусу, несмотря на его молодость, утвердили ага-султаном. Слава об его уме, честности, красноречии и находчивости росла в степи. В короткий срок он завоевал такое же уважение, которого долгой службой добился его отец Чорман.

До Чингиза дошла еще одна новость. Она имела к нему прямое отношение. Муса отметил годовые поминки по отцу и, сняв траур, исподволь начал готовиться к отправке сестры в аул мужа. Теперь приготовления были уже закончены. Степью летала весть, всех приводившая в изумление. Ой-бай, какой богатый, ой-бай, какой щедрый! Две белоснежных юрты со всяческим добром, двадцать пять верблюдов, впряженных в подводы, чуть ли не сотня дойных кобылиц, гурты овец на убой. Узнала об этом и больная Айганым. Все до тонкостей узнала. И обрадовалась. Но еще больше обрадовалась она намерению Чингиза самому поехать за женой. Тем более, что тут не обошлось без подсказки матери.

Айганым собрала у своей постели родственников и друзей, чтобы посоветоваться о поездке Чингиза в Баянаул. Он, посланец ханского рода, не должен уступать им в щедрости.

— Пусть его руки будут полными даров, наставляли старейшины. Пусть сопровождают его уважаемые посланцы ближних родов — Кереи и Уаки, Атыгай и Карааул, Канжи-галы и Курлеут. Чтобы не искать ночлега, захватите с собой шатры. Их дадут вам охотно казаки из крепости. И косяк дойных кобылиц не забудьте. Пусть будет подготовлено вымя у каждой кобылицы. Ничего нельзя упустить. Запаситесь колотушками и недоуздками, ведрами для дойки и бурдюками, чтобы хранить кумыс. На мясо гоните следом молодых, еще не жеребившихся кобыл. Пригласят вас в аул по пути — заезжайте, не пригласят — не вздумайте останавливаться рядом. Заехал ты, Чингиз, в аул — будь щедрым! Мирза в ауле должен остаться доволен и подарками и речами. С тобою должны быть острословы: им первыми начинать беседу за дастарханом. Певцов надо взять с собою, домбристов, батыров-балуанов. И смотри, Чингиз, чтобы опытные люди присматривали за табуном.

Словом, от малого до большого все было предусмотрено. Потомок хана, офицер, будущий султан отправляется, как подобает, в свадебное путешествие.

Чингиз понимал, какое значение придавалось в степи всем этим внешним знакам достоинства и богатства. Но его беспокоила больная мать. Хватит ли у нее сил дождаться его и Зейнеп. Он спросил об этом напрямик сородичей, осторожно посоветовался с матерью.

Седой сородич сказал:

— Айганым сама пожелала, чтобы ты ехал. Мать сказала — собирайся! Значит, надо собираться в путь. Придет смерть, как мы ее убережем. Не придет — и врачи ничего не сделают. Умрет Айганым — похороним ее по обычаям предков. Справим поминки как положено. Прочтешь ты молитву за упокой ее души. Познала она радость жизни, видела и почет и благоденствие. Ее будущее — тот, иной мир. А все, что останется от нее здесь, будет светом для вас, детей ее. Но подожди горевать. Ты еще, может, успеешь обернуться и застанешь ее живой. Привезешь келин — двойная радость для Айганым будет.

Мать одобрила Чингиза на прощанье:

— Не задерживайся, не надо! Только смерть и удача знают — увидимся мы или нет. Встретимся мы — поблагодарим бога за добро. Не встретимся — будь счастлив. Знай, я счастлива сейчас. Ты меня не огорчаешь теперь, как раньше. Ты послушался меня. Благословляю тебя, как в детстве, белым молоком своим.

Вскоре караван Чингиза тронулся в дорогу.

Айганым снова стала предаваться молениям. В последние годы она ревностно соблюдала все религиозные обычаи. Жизнелюбивая и деятельная прежде, она превратилась в настоящую святошу, столь редкостную в казахском ауле. Если болезнь не укладывала ее в постель и если она не обедала или не ужинала, то часами не сходила с жайнамаза — коврика для верующего во время чтения молитв.

Айганым собиралась даже совершить паломничество в Мекку, чтобы заслужить звание хаджи. Она вышла в путь вместе с остальными паломниками, но очень скоро поняла, что ей не дойти, — мешали одышка и сердцебиение. Пришлось вернуться домой. Она строго придерживалась поста, не считаясь с болезнью. Но после учащения припадков и поститься было опасно, как сказали сведущие люди.

Оставалось одно — молитвы.

— Что вы читаете? — спрашивали ее.

— Нафиль. Не знаете, что такое нафиль — я объясню. Девочка обязана читать намаз с девяти лет, мальчик — с тринадцати. Молитвы, не прочтенные в жизни, ложатся грехом на виновного. Виновный обязан отмолить этот грех. Вот это и называется нафиль. Так я стремлюсь заполнять молитвами конец жизни.

Болезнь не давала возможности Айганым соблюдать по всей форме обычай. Она не могла молиться стоя, приходилось сидеть. Полнота не позволяла ей выполнять обряд саждачи — касаться лбом пола. Она ограничивалась только небольшим наклоном головы.

Ей так хотелось, чтобы в доме был постоянно священнослужитель, которому бы она доверяла до конца. Младший двоюродный брат Айганым Пырали служил прежде в Орде, в ауле Вали имамом. Но, раздосадованный в первые годы вдовства сестры оскорбительными слухами, он заявил, что больше здесь жить не может, и поспешил в родные края. Его заменил мулла — татарин Галиаскар, получивший, если верить ему, образование в Дарра ал Фунум, религиозной школе в Каргалы, неподалеку от Оренбурга. Ставший имамом в мечети, построенной рядом с домом в ущелье горы Срымбет, он не внушал уважения, и можно было сомневаться в его действительной учености. Тяжелая болезнь чаще заставляла Айганым думать о смерти. И если мулле Гали-аскару до сих пор как-то прощалось его невежество, то теперь Айганым сочла ниже своего достоинства позволить этому безвестному татарину отпевать себя после смерти. Поэтому она и послала гонца к брату своему Пырали. Пырали не откликнулся сразу. «Сколько лет меня не искала, а теперь, видишь, зовет», — подумал он. Гонец прибыл и во второй раз. Имам не посмел отказать сестре и приехал в Срымбет. С грустью он увидел, что состояние сестры тяжкое, пожалуй, безнадежное. Он решил быть около нее, пока в болезни не наступит перелом к лучшему, либо уж до смертного конца. Пырали хотел повидать и Чингиза вместе с его молодой женой. Имам мечтал отпраздновать с Айганым их возвращение. Но этой мечте не суждено было сбыться.

… Весть о том, что молодые едут, как водится в степи, на несколько дней опередила их приезд. В Срымбете заволновались. Особенно обрадовалась Айганым. К ней возвратился дар речи, утраченный накануне. Она беседовала с каждым, кто подходил к ее изголовью, и давала всяческие советы, как лучше встретить Зейнеп.

— Бог смилостивился! — говорили родные. — Что будет дальше, знает только аллах. Только бы Айганым увидела своими глазами той невестки и сына.

— Многого мне не надо, — шептала с улыбкой Айганым, — сношеньку свою Зейнеп я полюбила всей душой. Поцеловать бы ее в белый лобик.

Айганым оживилась. Оживилась в последний раз, осветилась надеждой, как это нередко бывает перед близким смертным часом.

Спокойно лежала она на постели, как вдруг послышался шум, перестук копыт, смешанный с возгласами радости и удивления. Уже можно было различить слова:

— Приехали, приехали!

В комнату Айганым заглядывали те, кто попроворнее, и шутливо требовали суюнши — подарок за хорошую весть.

Айганым широко раскрыла глаза, хотела что-то сказать, но не смогла. Снова сомкнула веки, тяжело и хрипло вздохнула и стихла.

Это был последний вздох Айганым.

Приказ об образовании нового Кусмурунского округа и о назначении Чингиза его ага-султаном дошел до Срымбета в ту пору, когда молодая Зейнеп уже обосновалась в доме своего мужа.

Казалось бы, чего проще — взять сразу Зейнеп в султанскую ставку. Но у Зейнеп, строго почитавшей аульные обычаи, были свои представления о долге снохи, и она не могла их нарушить. Пусть первые встречи со свекровью были совсем краткими, они успели полюбить друг друга.

И теперь, когда земля на могиле Айганым еще была свежей, Зейнеп с горечью вспоминала ее слова, сказанные едва ли не перед самой кончиной:

— Молю аллаха, чтобы он взял меня. Услышит он мою мольбу, — тогда поплачь надо мною от души, жеребеночек мой.

Зейнеп восстанавливала в памяти песенный плач по умершему — жоктау. Впервые ей довелось повторить вслед за акыном сложенную им долгую поминальную песню в дни похорон отца. Юная, почти девочка, она пропела ее тогда до конца слово в слово. Подавленная горем, она не забыла ни одной строки. Ей не надо было придумывать что-то новое. Песня-жоктау сохраняла свой смысл: печаль оставалась печалью. Женщины ханского рода вместе с молодой женой султана следовали казахскому обычаю. И утром, и в обед, и вечером они подхватывали песню Зейнеп. Ритмичный, хватающий за душу хоровой плач троекратно звучал в ауле каждый день.

Только запев сложила сама Зейнеп:

И дальше шла поминальная песня, спетая акыном тогда еще, на похоронах отца.

Самоотверженность Зейнеп и ее верность памяти свекрови не прошли незамеченными. Многие женщины восхищались ею.

— Лучше и не может быть невестки, чем наша Зейнеп. Как, бывало, хвалила ее ханша. Поговаривали, будто она женила Чингиза против его воли. А смотрите, как нынче оправдались ее надежды.

Но кроме траура возникла и другая причина, не позволившая Зейнеп переехать сразу в Кусмурун.

Она стала плохо себя чувствовать. Поест немного, начинает тошнить. Иной раз она так ослабевала, что ей нелегко было встать с постели. Опытные женщины разгадали, в чем дело: Зейнеп тяжко переносила первое время беременности.

Нашлись всеведущие старушки, посоветовавшие ей съесть мозг беркута. И не прирученного беркута, а вольного, дикого. Зейнеп тут же решила, что лучшего лекарства и быть не может. Прихоть эта до конца овладела молодой женщиной. Где только достать птицу?

Случился рядом некто Быкан, сын Вали-хана и его байбише. Приехавший в аул на похороны Айганым, он дожидался здесь сорокового дня, срока большого поминального тоя. Дрогнуло сердце старого охотника на ловчих птиц, когда он узнал про желание Зейнеп. Жил Быкан в Кзылагаче, неподалеку от гор Кокчетау. Он обычно ловил беркутов на вершине неприступной скалы Ок-Жетпес — стрела не долетит. Немногие смельчаки добирались до острого, вонзающегося в небо, каменистого пика. Бывало, и смельчаки срывались с его опасной крутизны. Но Быкан поднимался на Ок-Жетпес не раз и не два, и суеверные люди шептали друг другу: должно быть, дух предков помогает ему.

Этих беркутов, так и прозванных охотниками Ок-Жетпес, он ловил лишь тогда, когда начинала стареть или терять зоркость его прежняя прирученная птица.

В других местах бекрутов Быкан не добывал. И силой, и остротой взгляда, и хваткой они не могли сравниться с орлами Ок-Жетпес. Только пойманный там беркут мог закогтить не то что лису, но и волка, настигнув его с расстояния, куда едва доходит окрик человека.

Сказители утверждали, что птицы эти появились в горах Кокчетау с тех времен, когда в Кзылагаче на белой кошме был поднят хан Аблай. Они уверяли, что беркуты заповедной скалы даются в руки только избранным охотникам и, как правило, только тем, в чьих жилах течет древняя кровь Аблая. Рассказывали еще, что на вершине Ок-Жетпес обитает только самка беркута, высиживающая птенцов, а где в это время находится беркут-самец — никому неизвестно. Один старый человек высказал однажды догадку, что беркут-отец летает над горами Урала, поэтому, дескать, и детеныши приобретают черно-белое оперенье, похожее на черные уральские вершины, покрытые белым снегом. Чего только не говорили про этих беркутов. Была и такая легенда: покинут беркуты Кокчетау, утес Ок-Жетпес, если в аблаевском роду не будет сыновей, способных их приручать. И ханские сторонники начинали серьезно побаиваться: хиреет род, уменьшается число преданных ему людей. Не рухнет ли Черный шанырак, не улетят ли навсегда черно-белые птицы?

Быкан был хранителем беркутиных гнезд, как чабан — овечьих отар. Он умел узнавать, когда самка отложила яйцо. Это случалось не каждый год. Если самка откладывала два яйца, то одно непременно раскалывала клювом. Ничто не укрывалось от глаз Быкана. Самка беспокойно носится над вершиной, — значит, в гнезде яйцо или уже вылупившийся птенец. Если самка подолгу пропадает летом — значит, не ждет в этом году потомства.

Быкан отличался завидной наблюдательностью и уменьем ловить беркутов. А больше, пожалуй, он ничего и не умел делать. Житейские заботы мало трогали его. Ко всему он был равнодушным, но принимал близко к сердцу и горести и удачи своих сородичей, живших от него на достаточном отдалении. Умирает кто-нибудь — он тут как тут. Рождается ребенок — Быкан не замедлит появиться. Правда, и в случае таких событий внешне он сохранял свою постоянную невозмутимость.

Что касается всяких поверий и примет, то к ним он всегда прислушивался и знал великое множество.

Стоило ему прослышать, что молодая келин пожелала полакомиться мозгами дикого беркута, как Быкан обрадовался этой вести и по-своему ее истолковал. Ему были известны и раньше причуды беременных женщин. Рассказывали: одна ни с того ни с сего потребовала волчьего мяса. Значит, на свет появится злой и жадный человек. Другую потянуло попробовать змеиного варева. Да, да! Бывало и такое. И уж тут ничего хорошего не жди, — малый вырастет изворотливым и лукавым. А уж если появилось желание отведать мозг беркута, не соколом ли суждено стать сыну? Смелой, осмотрительной птицей, любящей высоту.

— Не зря появилось такое желание у нашей келин Зейнеп, — рассуждал про себя Быкан. — И подумать только, тянет ее не к прирученному, а к вольному беркуту. Как знать, может быть, и сын ее станет зорким джигитом, с крепкой хваткой. И снова начнет процветать ханская ставка.

О том, что келин произведет на свет дочь, старый Быкан не позволял себе и думать.

Охотник припомнил, что прошло уже около трех лет с того дня, когда он извлек из гнезда на вершине Ок-Жетпес своего последнего беркута. Побывал в горах этим летом, приметил, что самка беркута опять кружится над скалой и приносит в свое гнездо и зайцев, и горных индеек, и даже малых ягнят. Нет сомнения, птенец подрастает. Есть возможность исполнить желание беременной Зейнеп. Быкан твердо решил: во что бы то ни стало он привезет келин самку беркута или, в крайнем случае, птенца. Надо исполнить прихоть Зейнеп, накормить ее мозгом орла.

С такой целью он и уехал, рассчитав, что вернется к сороковому дню, к поминальному тою. Замысла он никому не выдал: и дома и в ауле Чингиза сказал, что проведает родственников. Быкан всегда умалчивал, что собирался взобраться на вершину Ок-Жетпес. Так поступил он и теперь.

Его не пугали крутой подъем, острые каменные выступы. С детства он свыкся с горными кручами. И в свои пожилые годы сравнительно легко одолевал высоту. Иные запасались канатами и с трудом карабкались по почти отвесному склону, иные и не мечтали о подъеме. А он полз, плотно прижимаясь к склону, поднимался по отполированным до блеска камням, где, казалось бы, и змея не смогла удержаться. Непостижимо тонким чутьем находил он малейшие выступы и цепко ухватывался за них. Быкан не знал, что такое головокружение: ему было просто некогда оглядываться вниз, ему было чуждо чувство страха. По-хозяйски запасался он перед очередной ловлей всем необходимым, по возможности легким, снаряжением — люлькой, сплетенной из чия, бараньей шкурой, мотком шпагата. Завернув бер-кутенка и обвязав люльку, он осторожно скатывал ее по склону, избегая скоплений камней. Беркутенок был хорошо защищен, а сам охотник при спуске пользовался волосяным арканом, закрепляя его замысловатым узлом на стволе можжевельника, чудом росшего на самой вершине. Где-то на середине спуска одному ему ведомым приемом он высвобождал первый узел и завязывал второй на стволе одинокой сосны. И тогда благополучно возвращался к подножью утеса.

Подъем и спуск проходили не без осложнений. Быкану приходилось испытывать немало неприятных минут. Но в общем, не зря его называли покоряющим вершины. Он старался не замечать случайных ушибов, приноравливался к крутизне и в равной мере надеялся на свои мускулы, ловкость и дух предков. Архар мог бы позавидовать ему, — так скоро он очутился на вершине и в этот раз.

Птенец оказался в гнезде. Он был один, без матери. Уже отросли его крылышки в темно-белых полосах. На клюве не проступали розовые пятна, как у самки. Клюв оказался ровного желтоватого цвета, как обычно бывает у самца. Добрая примета, подумал Быкан. Это беркут, не иначе, сына подарит нашему роду Зейнеп.

Хороший знак прибавил ему сил и решимости.

Но не так-то просто было взять беркутенка. И клюв и когти у него окрепли. Он уже вот-вот мог взмахнуть крыльями и взлететь. Птенец отчаянно сопротивлялся, не даваясь в руки охотнику. Он стремился поцарапать похитителя, норовил его клюнуть, отталкивался от него, топорщил крыльями. Низкий злобный клекот вырывался из его горла. Улучив мгновение, Быкан накинул на него сеть и связал ноги. Но, видно, связал не слишком крепко, потому что, едва он стал заворачивать беркутенка в баранью шкуру, как птенцу удалось освободить одну ногу и вцепиться когтями в край чекпена. Вцепиться так крепко, что пришлось одним резким движением оторвать кусок полы. Поединок приближался к концу. Быкан уже втискивал запеленатого беркутенка в чиевую люльку, как вдруг резкий шум и орлиный клекот заставили его вздрогнуть. Это подлетела к гнезду мать беркутенка. Она напугала охотника, не успев нанести ему удара. Быкан ощутил только сильный толчок. Хищная птица разволновалась сама, взвилась вверх, угрожающе распластала широкие крылья. Охотнику показалось — орлица в размахе не уступала размерами шкуре стригунка. Почему же она его не поранила, не схватила? И тут он понял, что был хорошо защищен расщелиной, зажатой с двух сторон камнями. Если бы не эти камни, о которые мог расшибиться беркут, плохо пришлось бы ему, Быкану.

Птица продолжала кружить, как бы нацеливаясь, чтобы вновь ринуться на охотника. Но теперь его нельзя было застигнуть врасплох. Быкан мягко, без толчков скатывая по откосу плетенку с птенцом, наломал себе для защиты несколько больших ветвей можжевельника и начал сам спускаться, обезопасив себя арканом. Дважды пыталась налетать на него орлица и улетала ни с чем. Вероятно, она поняла — человека ей не победить. Она набрала высоту и скрылась за набежавшей пестрой тучкой. Когда Быкан вернулся в Срымбет со спасительным беркутенком, Зейнеп радовалась как девочка, которой привезли долгожданный подарок.

Радовался и Быкан, невозмутимый и вялый в обычное время. Ну какой охотник не любит прихвастнуть, набить цену своей добыче!

— Если бы сношенька наша не готовилась к рождению сына, — приговаривал он, — никогда не убил бы такую птицу. Вырастил бы этого беркута, приручил, — он бы не только лису брал с лёта, не только волка, но и медведя с оленем.

Зейнеп с аппетитом съела мозг птенца, и дело сразу пошло на поправку.

Жена выздоровела, Чингиз мог собираться в дорогу. В Кусмуруне уже с нетерпением ожидали ага-султана нового округа. Из близких людей он решил взять с собою только двоих: своего старшего брата Шепе и Абы, сына и внука туленгута в ханском роду.

Мы уже встречались на страницах нашего повествования с Шепе, нареченным мусульманским благословением Шахимарданом. В народе его недолюбливали. За глаза его иначе и не называли, как Шытырлак Шепе — лопающийся от злости, либо Шыпылдак Шепе — злобою переполненный. Всем был известен его вздорный характер, его склонность к низким и подлым поступкам. Понятно, и Чингиз отнюдь не преувеличивал его достоинств. Слышал он и о причастности Шепе к убийству Балтамбера. Но Чингиз был убежден, что старший брат будет зорко стоять на страже его интересов. Помнил он и одну пословицу с ядовитым житейским смыслом:

Чингиз это присловие приспособил в свою пользу. Мол, если презирают старшего брата, значит — будут в округе уважать меня.

Полное мусульманское имя Абы-Абак — было почти всеми забыто. Слуга он и есть слуга, туленгут. Несмотря на то, что ему с малых лет привелось служить Шепе и даже участвовать в коварных его проделках, нрава он был незлобивого, в меру хитер и весел. Особое пристрастие он питал к шуткам и мог без конца подсмеиваться над своим собеседником, не считаясь ни с возрастом его, ни с положением. Ровесник своего хозяина, он и над ним мог подшучивать. Чингиз раньше не сталкивался с ним, — впервые Абы сопровождал его в поездке за невестой. В путешествии он был незаменимым человеком — и услужливым, и находчивым, и неунывающим. Поэтому и теперь Чингиз выбрал его в спутники. Уговаривать Абы не надо было, он согласился сразу.

Многие не одобряли выбор Чингиза, нашептывали ему: зачем ты берешь злющего задиру Шепе, — покоя тебе не будет. А этот Абы — собака, лающая на привязи. Их дурная слава по пятам пойдет за тобою. Если уж не хочешь брать хороших людей, поехал бы лучше один.

Но Чингиз был упрям и не посчитался с мнением доброжелателей. У него в уме зрели свои планы, свои расчеты. Больше всего он надеялся на Шамрая — своего начальника в долгих степных походах, человека, дружески расположенного к нему. За время омских лет и военных экспедиций Чингиз несколько отдалился от аульной жизни и пренебрегал многими казахскими обычаями. Его успели наградить язвительным прозвищем Окаменелой бабки.

Народ много терпел от Шамрая. В Срымбет доходили слухи, что едва сей бравый командир появился на берегах Кусмуруна, как стал закладывать стены новой крепости и сгонять с родных кочевий аулы. Говорят, его спрашивали, куда же мы денемся? А он твердил свое — куда хотите, мне до этого дела нет. И бичи пускал в дело, а против непокорных — и дон-асар — одолевающие высоты. Так называли когда-то казахи пушки и пушечные ядра. В степи пролилась кровь. Были и раненые, и убитые.

Когда подтвердилось известие, что ага-султаном в Кус-мурунский округ назначен Чингиз, к нему приехали гонцы из пострадавших аулов. Слухам о бесчинствах Шамрая нельзя было не верить.

— Приезжай скорее, защити нас.

— Хорошо, приеду, посмотрю, — кратко, по своему обыкновению, отвечал Чингиз.

— Сгорим мы, пепел один останется, — взывали к нему, торопили его.

Но султан не очень-то обнадеживал:

— Что же делать… Погодите, приеду.

Ага-султан, осуждая в душе жестокость начальника крепости, боялся его и словом обидеть. В Шамрае он видел опору, в Шамрае, с которым отныне ему предстояло разделять власть, а не в своих бедных соотечественниках.

Потомок ханского рода, он понимал, что былое величие и сила Аблая уже не распространяются на него, что и мать Айганым только по привычке называли ханшей, но уже никто серьезно не верил в степи в ее влияние, в ее способность решать важные для аулов дела.

Это сознавала и Айганым в последние годы своей жизни. Ханская ставка на ее глазах утрачивала свою притягательность. Чтобы сын сохранил власть, ему необходимо было оставаться не только верным офицером царской службы, но искать на посту ага-султана нового округа поддержку выдвинувшихся теперь богатых и влиятельных казахских главарей.

Так и только так её Чингиз смог бы, хотя не в полную меру, считаться последним ханом и не дать окончательно рухнуть знаменитому Черному шаныраку.

В этом, примерно, русле Айганым и говорила с Тани, принявшим в свое время от нее ага-султанство. Она не подозревала, что сам Тани давно уже не был ее единомышленником и даже участвовал в кознях против нее.

Но Айганым в этом разговоре, звучавшем, как завещание, не совершила большой ошибки, потому что Тани и сам готов был теперь идти на сближение с Чингизом. Несколько завидуя ему, как потомку ханского рода, втайне кося глаза на Черный шанырак — как-никак, а в течение долгих времен он был символом никем не оспариваемого могущества, — Тани видел в Чингизе и своего соратника. Не мог он отказать и Айганым в уме и расчетливости.

Смолоду Тани был щеголеват и не отличался особой самостоятельностью. В общем, он довольно легко поддавался уговорам.

Он издавна прозван был Айганым Укили — молодцом с перьями филина, которыми на затылке украшал свой головной убор.

— Знаешь ли ты, мой Укили, что шуба не бывает без воротника, а народ — без старших?

— Слыхивал такие слова, тетушка.

— А знаешь ли ты, мой Укили, какие роды кочуют в Кусмурунском округе?

— И это знаю. Больше всего там кереев и уаков.

— А границы нового округа известны тебе, мой Укили?

Тани хорошо знал и границы округа. Ему подробно рассказывал о них приезжавший недавно из Омска важный русский чиновник. Округ начинался от Кзылжара, был ограничен течением реки Есиль, от поворота реки, известного под именем Колденен, граница шла через степь до озера Кусмурун, а дальше тянулась по берегу Обагана, вплоть до слияния его с Тоболом. И, обходя по восточному краю казачьи станицы, снова возвращалась к Петропавловску — Кзылжару.

Айганым внимательно выслушала рассказ Тани о землях нового округа. Горько вздохнула, заговорила:

— Приходилось и мне ездить по этим степям. И когда был жив наш Жаксы-ага (Добрым старшим, Жаксы-ага, называла она своего мужа Вали-хана), и после его смерти. Все ты знаешь, мой Укили. Известно тебе и казахское присловье о родах: Аргын, как небо, Кипчак, как звезда, Керей, как овца, Уак, как ягненок. Понял ты, куда я клоню?

— Кажется, понимаю, тетушка.

— Так вот, овец-кереев больше всего в Кусмурунском округе. Ведут они свое происхождение от четырех предков — Балта, Кошебе, Сибан и Тарышы.

Тани начинал уставать от этого долгого вступления:

— Говори яснее, женеше. Туман у меня в голове.

Но Айганым не торопилась.

— Ты должен знать каждого, кто взглянет на эти ветви. Тлемис и Иса управляют потомками Балта, Табая и Байдалы. Находящиеся во главе Кошебе, Токсан и Турлыбек ведут за собой тарашынцев.

— А Сибаном? — перебил тетушку Тани.

— Вот о Сибанах и главная речь. Там заправилы — Есеней и Есип. Понял?

Но эти имена не произвели должного впечатления на Тани.

— Какой ты нетерпеливый и непонятливый. Я тебе говорю о самом важном. Среди главарей четырех ветвей кереев самым богатым, сильным и влиятельным стал Есеней, сын Естемеса. Перед ним заискивают все кереи, многочисленные, как овцы. Понял? Ему поклоняются и уаки. Род Канжигалы и род Курлеут тоже признают его силу. А Есей — ярый враг ханского поколения. Ты был еще мал, мой Укили, когда Касым-торе мстил кереям и уакам за то, что они подчинились русским. Многих он порубил. И сколько скота угнал. Тогда Есеней объединил кереев и уаков, пошел войной на Касыма, настиг хана у озера Кактын кара суы, вступил с ним в сражение и победил. Войска Касым-торе бежали к Актау и Ортау. И с той поры Есеней ненавидит ханский род. Человек он упрямый, безжалостный, не остановится ни перед чем. Характером сильный, угрюмый. Говорят, он ни разу не смеялся в жизни. Да что там смеялся. Даже не улыбался никогда.

— Никак не уразумею, почему ты, женеше, так много говоришь мне об Есенее? — прервал тетушку Тани, которому по его легкомыслию претили долгие разговоры.

— Ах ты, нетерпеливый Укили! — огорчилась Айганым. — Неспроста я так подробно рассказываю об этом. Чингизу, моему, Шига-жану, надо ехать в Кусмурун. А на кого он должен опираться в округе? Только на Есенея. Как говорится, поклоняться можно и слабому, опираться только на сильного. Как он иначе будет управлять?

Айганым опять горько вздохнула:

— Слабая я стала. Не успею дождаться Чингиза. Передай ему все, что я тебе сказала.

Тани обещал все подробно рассказать Чингизу. Он сдержал свое слово.

… Выезжая на место новой службы, Чингиз решил исполнить материнский завет, — побывать у Есенея, познакомиться с ним поближе. Аул Есенея находился на берегу реки Кундызды — Бобровой, вливающейся с востока в озеро Кусмурун. Чингизу не надо было сворачивать далеко в сторону от своей дороги.

И пока Чингиз собирается в путь, мы поведем речь об Есенее.

Как было уже сказано, Есеней принадлежал к ответвлению Сибана из рода Керея. Одни считали, что Сибан по крови своей был настоящим уаком и только по материнской линии являлся родственником кереям. Была и другая версия родословной. Маленький Сибан жил у дяди, происходящего из уаков, и только джигитом пришел он в аул кереев. Но больших расхождений в этих рассказах не было. Сибана единодушно считали достойным человеком, положившим начало многочисленной ветви кереев.

От Сибана произошли Еримсоры, Кортык, Кунгене и Шокматар. Сын Кортыка Кошкарбай дал жизнь Токмамбету и Сеиту. Сеит стал отцом Естемеса.

Естемес был совсем ребенком, когда умер Сеит. Имущество отца растащили его хваткие дяди, а самого Ёстемеса отдали на воспитание родственнику по матери Ашимбаю-батыру из рода Карааул. У богатого Ашимбая было множество табунов, и Естемес с малых лет пас лошадей. Когда он вырос в джигита, Ашимбай женил его. В 1789 году у Естемеса родился сын, названный Есенеем.

Мальчиком Есеней, как и его отец, пас байских коней. Как и отец, с детства он понимал униженность своего положения табунщика.

Однажды, перегоняя табун на новое пастбище, Есеней увидел, что в сторону степей Сарыарки движется царское войско — впереди вооруженные конники, позади — обозы. Войско остановилось передохнуть неподалеку от юрты Есенея. Табунщик-подросток стал свидетелем, как ожеребилась одна породистая кобыла. Жеребенок был слаб, русские не захотели с ним возиться в пути, и начальник отдал его Есенею.

Однако подросток смекнул, что ему лучше скрыть, как он получил жеребенка в подарок от русского офицера, и он решил придумать случай, похожий на сказку.

— Днем, когда отдыхали лошади, — рассказывал он, — я стреножил коня, прикрепил его поводья к своему поясу, растянулся на земле. Думал о всяких своих невзгодах, об унижениях, что приходится терпеть от дяди. Всплакнул и незаметно уснул. Во сне приходит ко мне аксакал, добрый такой и внушительный. Эх ты, горемычный, говорит мне, перестань терзать себя и вставай. Садись на коня и скачи прямо на запад. Доскачешь до оврага и в овраге найдешь молоденького жеребенка темно-рыжей масти. Он сосет стебли курая. Слышишь, вставай! В жеребенке твоя удача. Я проснулся. Лошади, пощипывая траву, удалились от меня. А конь мой, тот, который привязан был к поясу, пофыркивал и в нетерпении бил копытом землю. Я послушал аксакала и помчался к оврагу. Действительно, в овраге темнорыжий жеребеночек жует курай. Рядом — кобыла, жирная, как шужук, конская колбаса. Я спешился и к жеребенку. Он нисколько не боится. Обнял его, поднял и привез к своему стану…

Есеней долго никому не показывал жеребенка, хозяину ничего не говорил. А когда жеребенок вырос в кобылу-трехлетку — случил ее с жеребцом. Кобылица принесла нового жеребенка и тоже темно-рыжего. Тут-то и заприметил их Ашимбай, — они выделялись и статью своей и мастью. Откуда они, спрашивает. Есеней рассказал свою сказку, и дядя поверил. Да и все вокруг узнали об этом. Шли годы, и множилось потомство найденыша. В табуне уже стали появляться аргамаки Есенея, составившие скоро целый косяк. Про них уважительно говорили: «Это те, что курай сосали». Или попроще: «Есенеевские темно-рыжие, словно курай».

Число темно-рыжих перевалило за сотню. Есеней выплатил калым и женился. Косяк его разросся, и Ашимбай-батыр разрешил своему племяннику перекочевать в родной край, край Сибана.

Есеней стал богатеть на дедовских кочевьях. Уже до пяти тысяч аргамаков насчитывал он в своих табунах. И все, как один, стройные, одномастные. Говорят, в те времена конский базар, куда гоняли сбывать коней сибирские казахи, находился в Самаре за большую тысячу верст. Чтобы добраться до него, надо было перевалить Уральские горы. Но русские купцы, приобретавшие степных коней, за аргамаков Есенея платили втридорога. А Есеней продавал их сотнями. Может, завистливые люди и преувеличивали, передавая из уст в уста, что ежегодно на самарской ярмарке он получал выручку за полтысячи лошадей.

Есеней пришел к расцвету своего богатства, когда в степи появился Кенесары. Он грабил аулы, угонял скот. Напал он и на табуны Есенея. Не одну сотню, аргамаков из тех, что сосали курай, прибавил он к своей добыче. Кереи и уаки дали Кенесары отпор, вступили с ним в схватку и не только отобрали награбленный скот, но взяли в бою и немало пленных. Есеней не без дальнего расчёта привел их в Пресногорьковскую станицу в распоряжение штаба казачьего линейного войска. Казахи так и называли Пресногорьковскую «Ыстып», как в их произношении звучало слово «штаб».

Царские власти в благодарность за такой поступок Есенея дали ему чин хорунжего. С той поры он стал еще более известен. Есенею нередко помогал упрочить положение недавний переводчик — толмач, а теперь советник шести казахских округов в Омске Турлыбек Кошенов. Недаром он приходился новоиспеченному хорунжему двоюродным братом по материнской линии.

Читателю уже доводилось встречаться на страницах книги с первой женой Есенея Каникей, дочкой именитого Зильгары. Два ее сына, Аманжол и Мыки, умерли от оспы еще младенцами. С той поры она уже не беременела. Есенею страсть как хотелось иметь детей. Мечтал он и о том, чтобы заполучить вторую жену помоложе. Но Каникей, как яростная медведица, и шагу ему не давала ступить. Ее приводило в гнев одно подозрение, что Есеней задумал ввести в дом младшую жену — токал. И каждый раз она грозила обратиться за помощью к своим братьям, а их у нее было четырнадцать.

Так проходили дни, месяцы, даже годы.

Но наступило лето, когда один небогатый бай Артыкпай, внук известного Нияза из кипчаков рода Курлеут, перегонял скот с потравленных пастбищ родного Баянаула к далеким предгорьям Урала, где, как он слышал, в изобилии растет перистый ковыль. Путь его проходил мимо аула Есенея, поставившего под осень свои юрты у слияния Оба-гана с Тоболом. Сделав остановку, Артыкпай позвал Есенея к себе в гости.

Он послал к баю хорунжему с приглашением свою единственную дочь Улпан. Девушке только что пошел шестнадцатый год. Она росла, не ведая забот и тревог, привыкла проказничать и браниться, словно озорной мальчишка. Порой и одевалась по-мальчишески, не обращая внимания на безобидные уговоры отца, во всем ей до сих пор потакавшего. Ей никого не удалось обмануть и в этом случае: выдавала стройная девичья фигура, две длинные косы, высокий певучий голос.

Когда в сопровождении джигита Улпан появилась в юрте Есенея, он после первого слова приветствия понял, кто стоит перед ним. Есеней впился в девушку глазами и уже ничего не мог с собой поделать. Так старый волк одним взглядом пожирает белого ягненочка. Зацапать бы ее, зацапать! Но Есеней владел собой и ни одним движением не обнаружил вспыхнувшего желания. Только глаз ему не удавалось отвести. С виду оставаясь равнодушным, он немногословно поблагодарил за приглашение и велел передать отцу, что завтра будет у него на обеде вместе с ближними и приближенными.

Артыкпай отлично знал, что для Есенея недостаточно зарезать молодую овечку или стригунка. Его надлежит угощать яловой кобылой. И с утра он отправил в табун Улпан с джигитами, наказав им выбрать трехлетку пожирнее.

Улпан, проводившая много времени среди табунщиков, отличная наездница, победительница в любой конной игре, где участвуют девушки, сама облюбовала жертву — молодую, лоснящуюся от жира кобылицу, сама ловко набросила на ее шею петлю аркана и с помощью джигитов поволокла её к стоянке отца.

Есеней прибыл несколько раньше, чем ожидали, и уже отдыхал на подушках.

Залаяли, завизжали собаки, раздались людские крики. Это мимо черных юрт батраков Артыкпая волокли на убой норовистую кобылу.

— Ау, замолчите, собаки! В нашем ауле Есеней гостит.

Есеней, развалившийся на подушках, сразу узнал высокий голос Улпан. Он мигом вывел его из дремоты. Он и смущал, и дразнил, и даже вызывал досаду. «Чертова девчонка, — думал он про себя. — Смотри, какая смелая! Подсмеивается надо мной, что ли? На шею хочет сесть? А хороша… Жаркая, должно быть. Имя мое назвала. Собак мною пугает. Погоди, я еще покажу тебе».

Угощенье прошло, как угощенье. Есеней вернулся домой поздней ночью с разгоряченной кровью и неостывшим чувством досады. А утром проснулся и понял: что ему угрозы Каникей, что ему ее четырнадцать братьев! Эта проказница должна быть его младшей женой.

Артыкпай уже собирался в дорогу, как вдруг явился посланец Есенея с неожиданным требованием — отдать в жены единственную дочь.

Не обладавший избытком решительности и храбрости, Артыкпай обмяк, оробел. Он приостановил дальнейшие сборы в путь и отправил к Есенею самого красноречивого из своих людей, предварительно обдумав вместе с ним все главные возражения. И вот что велено было сообщить Есенею:

— Зачем, Есеке, вы хотите показывать надо мной свою власть? Почему забываете вы, что я не нищий туленгут, а внук Нияза из курлеутов, Нияза, имевшего некогда сорок тысяч лошадей. Есеке должен помнить, что я к тому же по матери племянник именитого Казыбека с голосом, подобным грому. Пусть меня не так глубоко уважают в степи, но я тоже не лишен почета и тоже владею табунами. Будь бы у меня несколько дочерей, я бы еще отдал одну, скрепя сердце, вам в жены, Есеке. Но ведь Улпан для меня единственная, как зрачок глаза у кривого. Пусть для людей она уже невеста, для меня Улпан остается ребенком. Чем я провинился перед вами, что вы хотите отобрать у меня несмышленое дитя? Я встретил и проводил Есеке с почетом. Я не заслужил оскорбления. Пусть Есеней возьмет свои слова обратно. Пусть не идет на насилие, думая, что я вдалеке от своих братьев. Пусть не разжигает вражды. Он сыт и так. Обойдется он без лакомого куска.

Есенею был передан слово в слово ответ Артыкпая. Властный упрямец разозлился. Он повторил свое требование и добавил:

— А если нет — угоню его табуны обратно.

И прежде оробевший Артыкпай теперь совсем растерялся. А тут подоспели непрошеные советчики и окончательно сломили его волю:

— Он, Есеней, от своего не отступится. У тебя два выбора, один из них ты должен сделать. Пусть это горько для тебя, но отдать дочь надо. Волк воет — значит есть хочет. Есеней приметил добычу и не успокоится, пока ее не возьмет.

Так говорил один, а другой советчик ему поддакивал.

— Ну, хорошо: допустим, ты погонишь табуны обратно туда, где уже вытоптаны травы. Думаешь, этим дело кончится? Ты разоришься, но Есеней найдет удобное время и все равно отберет у тебя дочь.

Артыкпай чувствовал: его схватили за горло. Дальше сопротивляться было бесполезно. На его беду нашлись люди, сумевшие внушить и дочери, что отец ее попал в безвыходный тупик.

Куда девалась строптивость Улпан? Еще вчера задорная и смелая баловница, она подошла к отцу заплаканная, угрюмая, готовая на все. С горестным сознанием, что она оказалась в капкане, с обреченностью, непостижимой для ее полудетских лет, сказала она разумно и твердо:

— Каждая девушка может стать бабой, если ее продают за калым. А кому продают — у нее не спрашивают. Нет, я не вечный камень для родного очага. Не я отца кормлю, скот его кормит. Пусть он и гонит скот, куда задумал, а меня отдает Есенею.

И вышла. Повзрослевшая, печально-спокойная, знающая, что судьбы не миновать.

Артыкпай согласился против своей воли, наперекор отцовским чувствам. Он оставил Улпан Есенею, а сам откочевал дальше.

Дочь в час расставанья с отцом расплакалась, разрыдалась. И рыданье перешло в песню:

Настанет время, и Улпан выполнит свою угрозу.

Но свадебный той прошел мирно, и весть о женитьбе Есенея на Улпан облетела степь, дошла и до Срымбе-та. И, пожалуй, лучше всех осведомлен был об этом событии Абы…

… Вот и теперь, когда Чингиз вместе со своими спутниками приближался к берегам Кусмуруна, шел обычный дорожный разговор о степных делах, о предстоящих аульных встречах.

Ждали Чингиза во многих аулах, готовил ему встречу и Есеней. Дозорные своевременно его извещали, где новый Кусмурунский султан останавливался на ночлег, а где только обедал.

Есеней относился к Чингизу противоречиво. Чингиз был врагом Кенесары, участвовал в походе русских войск против хана, помогал согнать его с окрестных степей Кусмуруна и отбросить на запад до самого Иргиза. Врагов Кенесары Есеней считал своими друзьями, а друзей мятежного хана — своими врагами. Но с Чингизом дело обстояло несколько сложнее. В поступках Чингиза, в его сражениях с Кенесары Есеней видел обычное проявление духа соперничества внутри ханского рода. Ханы, идущие друг на друга с воинственным кличем «Архар!» — враги на короткий срок. А для него, Есенея, они ненадежные союзники, непрочные друзья. Кроме того, хорунжий недолюбливал Чингиза. Но все эти чувства отступали на задний план перед тем соображением, что Чингиз ныне стал султаном округа и, кто знает, мог сослужить ему добрую службу в будущем. Обдумав и взвесив все доводы, Есеней принял решение оказать Чингизу должный почет, встретить его, как высокого гостя.

В ауле началась суета подготовки.

Прежде всего стали подготавливать восьмикрылую белую юрту, хранившуюся разобранной в будничное время. Пышную эту юрту ставили только в дни больших праздников и для знатных приезжих. Выбрали живописное место на берегу Кундызды, окаймленном тальником и кудрявыми березками.

Позаботились и о внутреннем убранстве юрты. Частый посетитель ярмарок и базаров, Есеней с толком умел приобретать и одеяла, и ковры, и самую что ни на есть богатую расписную посуду.

Владея тысячными табунами, чванливый и гордый, он как-то повелел изготовить невиданных размеров сабу для кумыса из шкур шести крупных жеребцов. Такого кожаного бурдюка ни у кого не было. Бурдюк получил название тай-жузген — «и стригунок может в нем плавать». Дважды в год эта саба до краев наполнялась кумысом. Весною, когда кобылиц отбирали для дойки, в тай-жузген струились потоки пенистого напитка, известного под именем кумыс-мурындык, иначе говоря, — кумыс, бьющий в нос. Осенью, после окончания дойки, в сабу лился сырге-молдиретер. Или чистый кумыс, убереженный от жеребят. Дважды в год Есеней приглашал на той соседние аулы. Весной главным угощением была хранившаяся с зимы туша жирной лошади, провяленная в теплые дни. Осенью к кумысу, убереженному от жеребят, прирезалась откормленная к этому сроку яловая кобыла.

Об этих пиршествах ходили легенды. Находились люди, утверждавшие, что полный до краев тай-жузген утолял жажду обитателей пятисот юрт аулов Кошебе и Сибан.

Необычайный этот бурдюк был приготовлен и для тоя в честь Чингиза.

— Пусть саба будет полной к приезду торе, — наказал Есеней.

И слуги принялись ревностно выполнять повеление хозяина. Дело это было не таким уж сложным. Стоило подоить день-два подряд кобылиц, стоящих у жеребят, привязанных к жели — веревке, натянутой на колья. Несколько труднее было взбивать кумыс в такой огромной чаше. А ведь напиток этот становится вкусным только в том случае, когда он хорошо взболтан. Одному только силачу Тоганас-балуану удавалось орудовать мешалкой, размеры которой соответствовали громадной сабе. Мешалка была тяжелой, с массивной рукоятью, к которой было прикреплено серебряное кольцо. Если Тоганас-балуана не оказывалось поблизости, на конце мешалки тугим узлом завязывался шпагат, а другой его конец прикреплялся к волосяному аркану, опоясывающему снаружи юрту. Два джигита, сменяясь по очереди, ритмично раскачивали шпагат, и мешалка приходила в движенье. Взбалтывая кумыс, она глухо ухала, и жители аула сравнивали эти звуки с тревожными криками буревестника над озером.

В канун приезда Чингиза мешалка ухала всю ночь напролет. Гудел тай-жузген, пенился кумыс, и его кисловатый пьянящий дух кружил головы уставших джигитов.

И глухие удары мешалки, и аромат степного напитка доходили до юрты Есенея. Он тяжко ворочался, просыпался, снова и снова пытаясь представить, как произойдет встреча.

На той он собрал не только своих сибанов, но и достойных, с его точки зрения, представителей других родов — уаков, канжигалы, курлеутов. Он задумал окружить торе за почетной скатертью — дастарханом уважаемыми людьми, но строго предупредил их:

— Помните, он не простой казах, чтобы останавливаться, где угодно. Он вырос в городе вместе с русскими торе. К тому же вам и самим известно, как честолюбивы эти ханские потомки. На обеде и во время общей беседы мы будем все вместе. А когда он захочет отдохнуть, не докучайте ему. Пусть он будет один со своими нукерами. Для вас я поставил отдельную юрту.

Многие очевидцы этих заботливых приготовлений недоумевали:

— Что это с ним? Его не узнать. Он прежде на ханскую породу смотрел, как конь на волка.

— Значит, у него свои расчеты. Он такой человек. Зря ничего не делает.

Третьи, стремясь быть глубокомысленнее, говорили:

— Не торопитесь. Подождем, что день покажет. У каждого дела есть свое начало и свой конец.

Утром приехал Чингиз. Его почтительно встретили близкие Есенея. Но сам Есеней не вышел из юрты. Этим он давал знать Чингизу: я старше тебя годами. Ты сам должен прийти ко мне и отдать мне приветствие. А тогда уж будем и пировать и совещаться.

Чингиз понял это. И когда его провели в гостевую восьмикрылую юрту, он сказал джигитам, что приведет себя в порядок с дороги и направится к Есенею отдать ему свой салем.

— Да будет так! — ответил старший из джигитов.

С этого приветствия — салема и начались все беды.

Оставшись наедине с Шепе и Абы, Чингиз снова продолжал свои расспросы об Улпан.

— Значит, говоришь, красавица?

— Сам-то я не видел, но все говорят, что токал Есенея — это чудо из чудес.

— Ну, и ты поможешь мне лучше увидеть это чудо?

— Посмотрим, султан. Стараться буду, как всегда, — с хитрецой обещал Абы, разжигая давно известное ему женолюбие Чингиза. В любой поездке он искал встреч с молоденькими аульными прелестницами, и Абы неизменно проявлял удивительную изобретательность, устраивая такие свидания.

Абы подозревал и на этот раз, что желание Чингиза увидеть Улпан сильнее желания приветствовать хозяина аула. И еще неизвестно, почему он так настойчиво решил несколько отклониться в сторону от прямой дороги к крепости.

Гостевую юрту Чингизу поставили на таком расстоянии от юрты Есенея, что к ней проще было доехать на конях. Но гости не спешили. Отпробовали отменно взболтанного кумыса, поели, немного отдохнули. И вместо того, чтобы поговорить о делах, Чингиз опять спросил:

— А вдруг я не увижу Улпан? Что ты тогда предпримешь, Абы?

— Не переживай того, чего не стоит переживать, Я тебе сказал, султан, — посмотрим. И посмотришь ее.

— Ты уверен в этом?

— Чингиз, ты гость в доме Есенея. Он — бай, он — батыр. Он — аксакал своего края. И когда мы пойдем к нему с приветствием, неужели он спрячет от нас свою токал? Так почти не бывает, султан!

Опасения Чингиза оказались напрасными. Абы говорил правду.

Улпан всегда была рядом с Есенеем в его доме. Поджидала она гостей вместе с мужем и на этот раз.

В ней нельзя было узнать прежней несдержанной, угловатой девчонки. Не прожив и года с Есенеем, она уже родила ему дочь, округлилась, ласками вошла в доверие к старику, приобрела над ним власть. Раньше ее баловал отец, теперь баловал муж. Об Улпан и в девичестве отзывались: конному не даст проехать, пешему — говорить. Так и теперь, вопреки обычаям, она вмешивалась в речи старших, храбро высказывала любое свое суждение и стала такой острой на язык, что многие побаивались при ней заходить в юрту мужа.

Изменился и сам Есеней. Он позабыл свои охотничьи забавы и, редко принимая приглашения, почти перестал бывать в соседних аулах. А если уж отправлялся в гости, то непременно в сопровождении Улпан. Туда, куда ей было неприятно идти, не делал шага и он. Немногословный и прежде, он теперь охотно предоставлял возможность Улпан говорить от своего имени.

В богатой юрте Есенея Улпан одевалась еще наряднее, чем в отцовском доме. И гостям она показывалась в дорогих обновах, и на люди выходила щедро разодетой. Тщеславный Есеней всячески поощрял щегольство младшей жены. И вместе с ней гордился ее головным убором — саукеле, так украшенным драгоценностями, что, по словам знатоков, он стоил косяка отборных лошадей.

Прослышав, что к ним в аул едет Чингиз, Улпан вырядилась в свое лучшее платье и решила блеснуть драгоценными самоцветами. Камни переливались и в золотых кольцах, надетых на ее длинные пальцы, и на подвесках шолпы, вплетенных в густые косы, выпущенные поверх камзола вопреки обычаю замужних женщин, и в сережках, которых она не носила в обыкновенные дни.

Есенею не очень понравилось такое прихорашивание именно в день приезда знатного гостя. Но он промолчал, втайне надеясь, что Чингиз не посетит его жилья. Не зря же он отвел ему гостевую юрту на отлете от аула на тихом берегу Кундызды. Там он и угощенье отведает, там и посовещается с ними, оттуда тронется и дальше в путь. «Эти торе, эти ханские отпрыски, — думал Есеней, — редко снисходят до того, чтобы навестить хоть и богатого, но простого казаха. Ну, а зайдет, так пусть зайдет». Но, бросив в это мгновение взгляд на похорошевшую и такую нарядную Улпан, он униженно начал молить аллаха, чтобы молодой султан миновал их юрту.

Однако бог не внял просьбам бая. Пришел джигит и сообщил, что Чингиз готовится отдать ему салем. Ну и пускай приветствует, пускай попялит глаза, рассуждал он про себя. Пускай убедится, что у меня красивая токал. А дальше что? Ничего!

Он ошибся, Есеней.

Улпан, слышавшая о красоте Чингиза и его похождениях, желала увидеть его не только из простого любопытства. И когда джигит принес весть, столь огорчившую ее мужа, она вздрогнула, разгорелась, разрумянилась. Но тут же постаралась сдержать свое волнение, скрыть его от Есенея. Она сразу сообразила, что ей следует сесть подальше от мужа, занимавшего, как принято, почетное место на сложенной вчетверо мягкой жеребковой подстилке. Она займет пост у белого шелкового занавеса по правую сторону от входа. И муж не сможет за ней наблюдать, тем более, зрение его в последнее время притупилось, и молодого хана ей удастся как следует разглядеть.

— …Чингиз вошел в юрту в полдень, в обеденный час. Кошма, прикрывающая сверху юрту, была откинута, и в широкое отверстие проникали лучи полуденного солнца. В юрте было светло, как в степи.

Чингиз сразу увидел Улпан, алевшую майским маком на белом шелке занавеса. Может быть, он так и не отвел бы от нее глаз, так и забыл бы, что он явился сюда отдать приветствие Есенею. Но Абы вовремя и громче, чем было положено, приветствовал хозяина. Хитрый Абы мгновенно оценил обстановку и отвлек внимание Чингиза от красавицы. И Чингиз, сообразивший, что надо вести себя достойно и прилично, подавил растерянность, приложил правую руку к груди и молвил с легким вежливым поклоном:

— Ассалаумалейкум!

Впрочем, Есеней оказался зорче, чем предполагала Улпан. Чересчур пристальный взгляд Чингиза, брошенный на жену, не прошел для него незамеченным. И поэтому он молча протянул руку Чингизу, не ответил на приветствие.

Почувствовал себя неловко и сам Чингиз. Беседа не ладилась. Он поглядывал то на Есенея, то на Улпан. Молчал и Есеней, угрюмо опустив глаза, пока, наконец, не догадался приказать джигитам нести угощение.

В таких случаях не подают обильную еду — обед готовится для гостевой юрты, ограничиваются кумысом.

Отпробовали в молчании.

Чтобы как-то сгладить неловкость, первым заговорил Чингиз, уже пришедший в себя. Он коротко рассказал о цели своего путешествия.

Есеней никак не высказал своего отношения, протянув безличное:

— А-аа!

Снова наполнили кесе, снова выпили. Разговор не клеился.

— Я спешу, Есеке, в Кусмурун. Завернул к вам, чтобы вас поприветствовать. И с вашего разрешения пойду в гостевую юрту.

Есеней равнодушно согласился и продолжал сидеть так же хмуро, не поднимая глаз.

Обернувшись у выхода, Чингиз еще раз задержал долгий взгляд на Улпан. Она разрумянилась еще жарче. Она была такой чуждой этой скучной натянутой обстановке, этому грузному и уже старому угрюмому человеку. Ее живые глаза встретились с глазами Чингиза: «Свидимся ли мы еще? И если нет, то прощай, прощай».

В эту самую секунду Есеней опять посмотрел на них. «Ишь ты, переглядываются», — с ревнивой злобой приметил он и тут же решил отказаться от своего первого намерения поговорить и попировать с Чингизом в гостевой юрте. Об этом своем решении он сообщил не сейчас, а потом, сославшись на недомогание.

Но глаза двух молодых людей уже встретились. И ничего поделать было нельзя.

Когда гости отдалились от юрты Есенея, Чингиз не выдержал:

— Абеке мой, ответь, пожалуйста, мы видели сейчас ангела или человека?

— Я думаю, человека, — отвечал невозмутимый Абы, отличавшийся к тому же в этих делах вполне практической сметкой.

— Но как мне дотянуться до этого ангела своими руками?

Абы, уверенный, что до любой женщины дотянуться не так уж сложно, прямо не ответил на вопрос и начал набивать себе цену, рисуя всяческие препятствия на пути к Улпан.

— Право, не знаю как. Трудно, должно быть. Есеней лёг на дороге как старый черный верблюд. Слышать я о нем слышал, но вижу в первый раз. Ну и глыба! Ну и чудище! Ну и громадина! С какой стороны на него ни посмотришь — удивляешься да и только. Ты посмотри на его грудь. Ну чем не торба, набитая дорожными припасами. Голова ни дать ни взять — настоящий казан. А шея, как у быка! Но и нос и отвисшая нижняя губа — это у него от верблюда. И взгляд, как у разъяренного верблюжьего самца. А бородавку ты видел на подбородке? А лицо? Все в рябинках…

Абы так разошелся, что его нельзя было остановить. И хотя Чингиз примерно так же представлял себе Есенея, ему сейчас не хотелось о нем думать. И как только может его терпеть Улпан! Ее облик вытеснил из мыслей Чингиза все остальное. Он должен с ней встретиться. Встретиться во что бы то ни стало. И поэтому султан равнодушно слушал своего туленгута. Наконец ему надоела его болтовня.

— Хватит, Абы, давай о другом!

— А о чем ты хочешь говорить? — спросил Абы, прекрасно понимая, к чему клонит его хозяин.

— Как мне увидеть Улпан, как мне ее заполучить?

Абы сощурился, вздохнул:

— Нелегкое это дело. И знаешь, кто в этом виноват?

— Кто же, кто?

— Ты сам виноват, мой торе.

Чингиз уставился на Абы с недоумением:

— И в чем же я виноват?

— Ах, Шиге-жан! Только ты перешагнул порог юрты Есенея, так и воззрился на его токал. Будто никогда не видел баб. Старый волк мигом приметил это. Вот он и надулся. Мулла говорил — за одним человеком бредут сорок шайтанов. Ну, а за этой токал все сто. Позабыл ты осторожность, торе. Все сибаны, от младенцев-ползунков до стариков, следят за каждым ее шагом. Не так-то легко провести старого волка.

— Я согласен с тобой. Ты прав, Абы. — В каждом слове Чингиза звучали огорчение и мольба. — Но тебе и не такие узлы приходилось распутывать. Помоги, Абеке!

Абы поартачился вначале, но потом обнадежил своего султана:

— Не огорчайся! Что-нибудь придумаю. Испытаю судьбу. Но если уж ничего не получится — смотри, не ругай!

— У тебя непременно получится, — повеселел Чингиз.

— Наступят сумерки — приступлю к делу. Не вздумай меня искать, пока не вернусь.

Когда они находились уже довольно далеко от Есенея, Абы оглянулся и увидел женщину, выходящую из юрты. В лицо ее трудно было узнать — мешал платок, наброшенный на голову и низко спущенный на лоб. Но Абы сразу догадался, что это Улпан.

— Смотри, Чингиз, — тронул он его за плечо, — клянусь головой, это она. И вышла она проводить тебя глазами. Поверь мне — а женщин я знаю, — ты ей крепко пришелся по сердцу.

Женщина, словно почувствовав, что говорят именно о ней, круто свернула к оврагу, заросшему тальником. А хитрый Абы подумал, что если она направилась туда днем, почему бы ей и вечером не пойти этой же тропинкой. Подумал, но ничего не сказал Чингизу.

Тем временем в гостевой юрте все было приготовлено к празднику. Съехавшиеся аксакалы — старейшины, аульная знать, бии-краснобаи, домбристы и певцы пили кумыс из бездонного тай-жузгена, а на берегу Кундузды уже дымились котлы с мясом только что забитой яловой кобылы. Говорили о степных делах, поздравляли Чингиза с назначением в Кусмурун, осторожно выпытывали у ага-султана нового округа, кто у него будет теперь в друзьях и что он думает о возвращении аулов, согнанных с родных мест начальником крепости. Чингиз старался не посвящать приближенных Есенея в свои планы, но отвечал вежливо, шутил, когда можно было отделаться шуткой, и с достоинством принимал поздравления. Сосредоточиться и вести по-настоящему деловой разговор ему мешали мысли об Улпан.

В сумерки, никому не сказав ни слова, Абы направил коня к дому Есенея, но не напрямик, а так, чтобы заехать туда со стороны оврага. Как и многие степняки, он обладал способностью быстро запоминать местность. В тальнике он привязал коня и неторопливо побрел пешком вдоль оврага.

А мы теперь вернемся к Улпан, потерявшей покой с той минуты, когда она увидела Чингиза.

Сразу после того, как Улпан вошла младшей женой в дом Есенея, она добилась полного доверия мужа и так безупречно вела себя, что все двести глаз и ушей Сибана не могли уличить ее в чем-нибудь предосудительном. Есеней убедился в верности своей токал и постепенно стал выполнять все ее желания. Ей не надо было повторять однажды высказанную просьбу. Улпан приобретала власть в доме. За несколько месяцев она сумела так прибрать к рукам Есенея, что отлучила его и от старшей жены — байбише Каникей. Юрту Каникей теперь ставили в ауле ее младшего брата Еменалы — туда от аула Есенея долго было и верхом скакать. Теперь многие люди, чьи дела, а порою и судьба, зависели от Есенея, шли сначала на поклон к Улпан, заискивали перед ней, старались вручить ей подарки. За любой помощью шли прямо к Улпан. И она ни в чем не отказывала. Лошадь попросят — давала лошадь. Подвода понадобится — езжай, пожалуйста. Шерсть тебе нужна — поделится и шерстью, не говоря уже о мясе и молоке. Она не очень-то берегла богатство, нажитое Есенеем, а он смотрел сквозь пальцы на ее расточительность. Ласково отзывались о ней в соседних аулах: Улпан-жан, ладони, готовые помочь, щедрая хозяйка. А когда она родила дочку, и дочка круглыми глазенками и большим носом удивительно походила на отца, к Улпан стали относиться еще уважительнее.

Должно быть, и дальше укреплялась бы молва о достой-ной молодой жене, но на свою беду повстречалась она с Чингизом.

Улпан не раз приходилось слышать о султане Чингизе. О его уме, храбрости, привлекательности. Хоть бы посмотреть на него, втайне мечтала она. И вот он появился. Молодой, с тонкими черными усиками. И как ему шла офицерская форма, делавшая его еще стройнее. И эта сабля с золотым эфесом. Но прежде всего она видела его глаза. Быстрый горячий взгляд.

Улпан влюбилась сразу: вот мой джигит! Заговорить с ним она не смогла. Побаивалась Есенея. Но на его горячий взгляд она успела ответить горячим взглядом. Глазами она стремилась ему сказать: «Наступит ли день, когда мы будем вместе?»

И когда Чингиз покинул юрту, она выскользнула за ним вслед.

Но еще в юрте она уловила недовольство Есенея. Едва ли не впервые в нем пробудилась ревность. Улпан поняла это. Особенно после его деланно равнодушных слов:

— Да, этот сынок Вали-хана вырос в красивого джигита. — Сказал и внимательно посмотрел исподлобья. Женская хитрость пришла на помощь Улпан. Она сделала вид, что похвала Чингизу прошла мимо ее ушей. Ее ответ звучал скорее как возражение мужу:

— Говорили, эти торе необыкновенно опрятны. Кажется, так оно и есть. Но нет у этого Чингиза подхода к человеку. Важничает очень… А о красоте его… Да кому она нужна? Ведь с лица не воду пить!

Есеней что-то пробурчал, так и не уразумев, что хотела сказать этим Улпан.

А думала Улпан совсем о другом. Встречусь ли я с тобой, мой джигит? Где та тропинка, которая приведет тебя ко мне? А может быть, ты на меня взглянул совсем случайно? Не обманываюсь ли я? Но если ты посмотрел на меня взглядом влюбленного, значит — я еще раз увижу твои глаза.

Где же та тропинка, снова повторила она про себя. И вспомнила тальниковый овраг. Его называли тоем — праздничным оврагом. Сколько в нем уединенных мест! Почему бы ночью, когда все уже спят, не прийти туда моему джигиту? Почему бы не встретиться там нашим тропинкам?

Под вечер, как всегда, она прошла к тому склону оврага, где располагались на отдых верблюды. Еще в детстве, в ауле отца, Улпан любила возиться с верблюжатами. Особенное удовольствие доставляло ей ставить их на колени. Она сохранила и теперь эту свою привычку. В пору ее замужества у Есенея было около двух с половиной сотен верблюдов. И Улпан любила помогать верблюжатникам.

И сегодня все происходило, как обычно.

Верблюды слушались молодую хозяйку. Порадовался погонщик Туткыш, поблагодарил ее. Туткыш по праву слыл хорошим верблюжатником. Только его одного и слушался верблюд, носивший кличку Змеиной Головы. Он еще верблюжонком испытывал страх перед Туткышем и продолжал бояться его, став яростным самцом.

Змеиноголовый начинал беситься в январе, и вплоть до апреля его обыкновенно держали на цепи, прикрепленной к железному колу. В это время он бросался и на животных и на людей. В летние месяцы он был значительно спокойнее и тех, кто не подходил к стаду, не трогал. Незнакомому человеку лучше было не приближаться: всякое могло случиться, лютый нрав Змеиноголового просыпался в одно мгновение. Но чужие люди здесь не бывали. Поэтому Туткыш, заставив Змеиноголового лечь, теперь его не привязывал.

Все в этот вечер происходило, как обычно. Но когда Туткыш дошел до Змеиноголового, Улпан, шедшая следом, велела его привязать.

— Это зачем же, светик мой?

— Разве ты не знаешь, что в ауле гости. Кто-нибудь забредет в овраг, Змеиноголовый на него и накинется.

Туткыш послушно выполнил просьбу хозяйки.

Уже совсем стемнело. Верблюды легли на отдых.

Улпан шагнула к тальникам, нащупала тропинку, стала спускаться к руслу оврага. И вдруг отчетливо услышала негромкий оклик и вскрикнула в испуге. Если бы Туткыш был не туговат на ухо, он поспешил бы на помощь.

— Не бойся, айналайн! — Рядом с нею вырос из темноты тот самый человек, что навещал юрту мужа вместе с Чингизом.

Незаменимый для таких деликатных поручений, Абы был вежлив, немногословен и практичен. Они быстро договорились о встрече, назначили время — за полночь и место — неподалеку отсюда.

Улпан вернулась домой, с трудом скрывая волнение. Она старалась быть особенно ласковой с Есенеем. Зная его привычки, приготовила любимый ужин: свежий творог — иримчик, разведенный каймаком — сливками, снятыми с кипяченого молока. Угождая мужу, она сама кормила его, подносила к его губам чашу с густым шубатом — острым вспененным верблюжьим кумысом.

Но как ни старалась в этот вечер Улпан, ей не удалось успокоить Есенея, разогнать холодок и настороженность, возникшие в его душе. Он ел иримчик, потягивал кисловатый шубат, дотрагивался до мягких белых рук жены, а сам решил ночью не спускать с нее глаз.

Они легли на свои постели, расположенные в разных концах юрты. Такой порядок давно завел сам Есеней. Он сильно храпел во сне, а иногда и бредил. Зная об этом, он однажды сказал Улпан в порыве мало свойственной ему нежной предупредительности: «Постели себе постель подальше от меня, так тебе спокойнее будет».

Так было и сегодня. Есеней лёг и сразу захрапел, но на сей раз нарочно. Мол, притворюсь спящим и посмотрю, что будет делать Улпан. Однако долго бороться с дремотой он не смог и в конце концов заснул по-настоящему.

Долго ли он спал, и сам не ведал. Его разбудил ожесточенный лай волкодавов, которых он держал уже много лет. Собаки никогда не лаяли спроста — они чуяли либо волка, либо чужого человека. Есеней вслушался. Вначале собаки заливались рядом, потом лай стал глуше. Он раздавался со стороны верблюжьей стоянки, со стороны оврага. Волки на верблюдов не нападают. Не иначе как появился чужой. Может быть, вор? Но воры не посмеют позариться на его скот. Тогда кто же это?..

Сон мгновенно пропал.

— Улпан! — позвал Есеней.

Жена не ответила. Он еще раз окликнул ее. Тишина. Даже собаки перестали лаять. В темноте кое-как добрался до постели Улпан. Постель оказалась пустой. Это было так необычно. В первые мгновения Есеней подумал, что ее тоже разбудил лай, что она встревожилась, как встревожился он, и, легкая на подъем, побежала за волкодавами. Но почему же тогда она не разбудила его? И кто он? Это самое главное.

Вчерашняя ревность и подозрительность вспыхнули в Есенее. Злоба, яростная злоба овладела им. Он вспомнил про старое ружье с почерневшим стволом, с которым не разлучался в прежних походах. Ружье так и хранилось у его изголовья вместе с кожаным мешочком для пуль и пороха. В прошлом он был метким стрелком, попадал дикой козе в глаз, сбивал на лету утку.

Когда Есенея спрашивали, зачем он хранит свое ружье под подушкой, он обыкновенно отвечал присловьем старого акына:

… Разозленный Есеней в одном нижнем белье выскочил с ружьем из юрты. Долго не раздумывая, он бежал вперевалку к верблюжьему стану, к оврагу. Пронизывающий даже на бегу ночной холод постепенно возвращал ему трезвую сообразительность. Он сбавил скорость и стал рассуждать: допустим, мои подозрения справедливы. И я его сейчас убью. Или убью мою токал. А что тогда?

Он представил себя как важного влиятельного Есенея. В душе он считал себя таким — вожаком округа, уважаемым хорунжим. Ну, а если вожак из-за бабы, как она ни мила, убьет человека? Чего доброго, его отдадут под суд. И все-таки он их выследит. Выследит и… И вот тут Есеней никак не мог найти правильного решения. Стрелять? А надо ли стрелять?

… В этот час неподалеку от спящих верблюдов Чингиз и Улпан предались ласкам. Утомленные, они не переставали радоваться своей молодой жаркой близости. Их первую встречу омрачили лаем волкодавы. Но, узнав Улпан, притихли и они, рассевшись на краю оврага и навострив уши, словно оберегали свою хозяйку. Спустя некоторое время они почуяли выбежавшего из юрты Есенея и бросились ему навстречу, снова подняв истошный лай.

Улпан встрепенулась. Невольно стал всматриваться в ночную темноту и Чингиз. Улпан первая узнала Есенея и задрожала всем телом.

— Ой! — вскрикнула она. — Мой бай идет сюда.

— Ну хотя бы и он. — Чингиз был не из пугливых.

— Джигит мой, господин мой, — с тревожной мольбой шептала Улпан, дрожа от страха. — Ты его не знаешь. Он уже испытал вкус крови. Он тебя так не отпустит. Беги в тальник, торе-жан. Скорее беги.

Но Чингиз считал бегство постыдным. С ним была его неразлучная сабля, и, в крайнем случае, он мог постоять за себя. Ему казалось унизительным показать свою спину Есенею, который происходил из простых скотоводов. Он продолжал упрямиться и после уговоров Абы, вынырнувшего из кустарника в опасную минуту.

Но к счастью Есеней ничего не увидел. Его окружили собаки, взвизгивая и ласкаясь. Он постоял, постоял в раздумье, ежась от холода, и повернул обратно.

— Ушел, значит, — презрительно прошептал Чингиз. — Я бы показал старому волку, на что способен молодой лев.

Может быть, в душе он был и доволен, что столкновения не произошло. А к откровенной радости Улпан примешивалось чувство досады: надо же было появиться ее толстому баю, когда он был меньше всего здесь нужен. Теперь уже не продолжишь встречи с милым. Да и когда еще ей суждено повториться?

— Прощай, джигит мой, я пойду…

Чингиз не находил слов для расставанья. Не мог он больше и задерживать Улпан. Он силился представить, что ожидает бедную его возлюбленную после этого неосторожного пылкого свидания. Печально он ей сказал:

— Надеюсь, что старый волк не посмеет тронуть тебя, Улпан. А если что-нибудь случится, найди способ дать мне весточку. Я тогда посчитаюсь с ним, последние зубы его вылетят.

— Не твоя это забота, мой джигит, не вздумай защищать меня, — грустно отвечала Улпан. — Как жила, так и буду жить. Волк не съест ягненка, благословенного судьбой. Как судьбой положено, так и будет. Но не думай, мой джигит, что старик — слабый враг. Зубы у него еще крепкие. И злость он умеет копить, и кусается больно. Смотри, чтобы он не повредил тебе.

Время было уходить каждому к себе в юрту.

— Помни мои слова, торе! — напутствовала Улпан Чингиза. — Вокруг нашего аула старик расставил много капканов. Капканы крепкие. Попадешь в такой, захлопнется так, что не выберешься. Не вздумай повернуть коня к нам. Объезжай стороной наш аул.

— Посмотрим, милая. Прощай!

И они разошлись.

Поразмыслив перед сном, Чингиз понял, что вряд ли он когда-нибудь вернется сюда. Он еще раз представил милые черты Улпан, ее горячие ласки. Какая она пленительная! Но у него было много и других встреч. И они забывались, как забудется, должно быть, и эта ночь.

Улпан не знала, что ее ждет в юрте мужа. Дрожа всем телом не столько от ночного холода, сколько от волнения, с трудом преодолевая страх, она тихонько вошла под войлочный свод в могильную темень. Есеней мирно похрапывал. То ли он действительно спал, то ли притворялся. На цыпочках Улпан добралась до своей постели и бесшумно шмыгнула под одеяло.

Есенею, понятно, было не до сна. Уверенный в том, что его токал встретилась с этим ханским отпрыском, он обдумывал разные способы мести Чингизу. Но жена пусть лучше ни о чем не догадывается. Так будет вернее. Он слышал, как она возвратилась и легла в постель и продолжал всхрапывать как можно натуральнее. А когда убедился, что она заснула, и сам погрузился в короткий беспокойный сон.

Встал он по привычке спозаранку и отправился посмотреть, как выгоняют на пастбище верблюдов. Встретился с Туткышем, прошелся по стойбищу и вдруг неожиданно увидел, что Змеиноголовый привязан к столбу.

— Он же сейчас безопасен. Зачем ты его привязал?

— Токал так велела, бай. Говорила, гости у нас в ауле, может им повредить…

Простодушный Туткыш и не подозревал, что окончательно разоблачил Улпан.

Есеней безразлично протянул что-то невразумительное, а сам подумал, до чего хитра его младшая жена.

А Чингиз утром с аппетитом поел мяса прирезанного в его честь жирного стригунка и отправился со своими спутниками в Кусмурун.

… Улпан была права. Есеней, не торопясь и не расходуя свою злость по пустякам, готовился к борьбе с Чингизом, готовился ему отомстить. Он и прежде испытывал неприязнь к Чингизу, как выходцу из ханского рода. Теперь к давней неприязни прибавилась неистребимая ревность.

Этой же осенью Есеней переехал в урочище Буркеу, пожалованное ему русскими властями в награду за участие в сражениях с Кенесары. Здесь рос смешанный лес — сосны, березняк, тополя. На полянах, защищенных от степных ветров, было удобно поставить юрты, пасти скот. Доставляли неприятности осы и мухи — в Буркеу их развелось великое множество. Обживать Буркеу казалось трудным еще и потому, что в его окрестностях часто встречались крутые яры и сопки. Но достоинства урочища: свежий воздух, зелень, уединенность — перевешивали его недостатки.

Здесь, в Буркеу, Есеней и приступил к своим действиям против Чингиза.

Прежде всего он послал одного своего двоюродного брата Байдалы, сына Отыншы, к Турлыбеку Кошенову, советнику при Омском генерал-губернаторе. Байдалы был человеком сообразительным, знал русский язык, участвовал в сражениях с Кенесары. Есеней поручил Байдалы подробно рассказать Турлыбеку о делах в округе, о борьбе с Чингизом и разведать обстановку.

Байдалы вернулся и передал слово в слово наказ Турлыбека Кошенова:

— Не надо торопиться, Есеней. Чингиз, как пламя, вспыхнувшее в степи. Помчишься на пламя — сам обожжешься. Казахи, ты знаешь, тушат степной пожар по частям. Так надо поступать и тебе, Есеней. Копайте вокруг Чингиза рвы. В удобный час в один из таких рвов его и столкните. От вас это дело не уйдет. И еще надо помнить: на будущее лето в крепости Кусмурун созывается собрание представителей округа. Ему придают большое значение и называют чрезвычайным. Будут люди из Омска, ведающие делами сибирских казахов. Приеду, возможно, и я. Тогда обо всем и посоветуемся.

Не знавшие русского языка казахи по-своему переиначили слово «чрезвычайный». Они назвали предстоящий сбор «ширпыши». Деятельно готовился к «ширпыши» и ага-султан Кусмурунского округа Чингиз, чтобы достойно встретить и омских начальников и аульных вожаков.

… В начале лета из Омска в Кусмурун двинулись многочисленные возки в сопровождении сотни верховых казаков. Ехали не торопясь долгой дорогой вдоль казачьих станиц. От Пресновской, где жил капитан и перекрещенной поэтому Кпытаном, путь пролегал через казахские аулы. Несколько в стороне находился аул Есенея на берегу озера, получившего позднее название Бедного озера Есенея. Туда и завернули омичи.

Есеней, заранее извещенный о приезде высоких гостей, ничего не пожалел для их приема. Юрты, гостеприимно белевшие на лугу, и внутри были убраны на славу. Бай-хорунжий выставил самую богатую посуду, а об угощении — нечего и говорить: пейте кумыс из драгоценных чаш, ешьте и свежее нежное мясо ягнят, и копченое, припасенное с весны. Ешьте вдоволь с расписных блюд, а потом отдыхайте на пуховых шелковых подушках.

Генерал-губернатору Есеней преподнес в знак удачной дороги по восточному роскошный дар — конское копыто из чистого золота.

Пока гости пировали, Есеней успел потолковать с Тур-лыбеком. Они были не только двоюродными братьями по материнской линии, но и уважали друг друга как люди одного рода Керей. Турлыбек, отдавая дань возрасту Есенея, почтительно называл его «ага», а Есеней в свою очередь, обращался к нему, как нежно обращаются к младшим «ини».

Все, что накопилось в душе, высказали они в беседе.

Турлыбек считал всех представителей ханского рода торе — господами. И по-своему ненавидел этих «господ», наивно представляя остальных аульных вожаков, руководителей родов — простыми людьми, людьми из народа. О бедных казахах, влачивших жалкое существование, о тех, кто работал на баев, он попросту не думал. И поэтому со всей убежденностью обличал ханских потомков, приносивших народу одни злодеяния.

— Ты знаешь, ага, что говорят степняки:

Народ терпел лишения, потому что подчинялся ханским потомкам. Многие тащили на себе ханские седла и надломились. Сколько скота у людей погибло, сколько самих людей. Как говорится, лучше ой-ой-ой, чем путь к аллаху. Пойми, ага, сейчас русские власти с нами обходятся лучше, чем собственные торе. Вот и будем идти своей дорогой. На ханских потомков упала цена. Воспользуемся этим и постепенно избавимся от них. Таким, как ты, надо отдавать поводья власти. Видный человек, а вышел из простого лица.

Все это льстило Есенею, и он почти во всем соглашался с Турлыбеком, однако сказал:

— Больше, чем всех торе, мне хочется увидеть сброшенным в ров Чингиза.

— Не торопись, Есеке! То, что я тебе передавал с Байдалы, говорю и теперь. Терпение нужно. От ханских потомков мы избавимся постепенно. Эта пора уж близка. В Кар-каралинском округе первыми ага-султанами были Куспек и Жамантай, ханские потомки. А кто теперь на их месте? Кунанбай, сын Ускембая, простого человека из рода Тобык-ты. В Акмолинском округе ага-султаном был ханский потомок Конырходжа, сын Кудайменде, а теперь наш казах Ибрай, сын Жайыка. В Кокчетавском округе все время хозяйничали потомки хана Аблая, а теперь там твой шурин Муса, сын Зильгары. Во всех шести сибирских округах остался только один ага-сутан из ханского рода — Чингиз. Значит, и его скоро сбросим.

— Скоро, говоришь, сбросим. Но когда это «скоро» наступит? И как? — Нетерпеливо перебил Есеней своего младшего брата.

— Подожди, ага. Всему свой срок. Пусть он пока резво шагает. Сейчас еще рано накидывать на него петлю. Поводим его на длинном аркане с такими свободными путами, что и сам он не будет их замечать. Аркан надо постепенно укорачивать, а путы суживать.

Есеней начинал уразумевать в чем дело, а Турлыбек продолжал свои прозрачные иносказания:

— Тебе известно, ханские потомки падки на приманки. Только надо их умело подкармливать. Дикий беркут сам попадает в руки, если заглотнет кусочек мясца на аркане. Так и ханский потомок, твой Чингиз. А уж когда он попался, ему легче легкого надеть на голову кожаный колпачок и коготки прикрепить к подставке.

Старший брат заулыбался, ясно представив себе заарканенного Чингиза:

— Добрые слова сказал ты, ини.

Есеней, если бы только можно было, ни за что не поехал бы в Кусмурун на этот ширпыши, чтобы не видеть ухмыляющееся лицо ненавистного Чингиза, окруженного почетом. А может, и в самом деле не выезжать из аула. И он повторил свою мысль вслух.

— Нет, ага, это будет большой ошибкой. — Турлыбек, уже много лет работавший в Омске, разбирался лучше Есенея и в служебных отношениях и в способах укреплять свое влияние. — На расстоянии своему врагу не подставишь ногу. Чингиза надо свалить прямым ударом. И выбрать время, чтобы нанести удар. Если не поедешь в Кусмурун, многое потеряешь в глазах других. Как ни скрывай, люди хорошо знают твое отношение к Чингизу. И если тебя там не будет, подумают — струсил, опасается торе. Да и сам Чингиз догадается, что ты решил отомстить. И лучше подготовится к борьбе. Одолеешь ли ты его тогда?

Есеней внял совету Турлыбека. Он приехал на собрание как ни в чем не бывало. Восседал степенно и важно, огромный, внушительный. Как старейшина округа, сказал первое слово. И омские представители, и Чингиз заметили его спокойное поведение. Есеней встречался и с оренбургскими казахами и с представителями оренбургкой русской администрации.

На собрании «ширпыши» были окончательно установлены границы земель оренбургских и сибирских казахов и составлен акт с приложением карты. Грамотные скрепили его своими подписями, неграмотные, а таких было большинство, поставили отпечатки пальцев. Оставил на бумаге оттиск своего пальца и хорунжий Есеней.

Этот Кусмурунский съезд важен был и своими подспудными переговорами, нешумными, а порою и просто уединенными встречами в отдельных юртах.

Несколько раз к Турлыбеку заходили люди с жалобами на Чингиза. Говорили, что несправедлив, притесняет. Советник генерал-губернатора от прямого ответа уклонился, неизменно отсылая просителей к Есенею: вы с ним потолкуйте, прислушайтесь к его словам, он вам поможет.

Когда стали разъезжаться, Есеней пригласил Турлыбека к себе в гости.

— Хорошо, я охотно поеду. Но надо и Чингиза позвать. Откажется — его дело.

Чингиз действительно отказался, найдя удобный повод. Но поблагодарил за приглашение. Он сообразил, что Есеней поступает по чужой указке.

В гостях у Есенея Турлыбек сказал напрямик:

— Ну, Есеке, теперь засучивай рукава и начинай копать ров для Чингиза. Ты меня понял?

— Не совсем…

— Каждую жалобу на султана пересылай в Омск. Постарайся, чтоб этих жалоб было побольше. А об остальном уж я сам позабочусь.

… Рука у Чингиза была твердая и жестокая. И хотя он свои действия согласовывал с крепостным начальством, с Шамраем, а чаще просто выполнял его приказы, население всю вину перелагало на одного султана.

Главным источником всех недовольств было лишение аулов их исконных земель.

Земли южного побережья озера Кусмурун с незапамятных времен принадлежали тагышской ветви аргынов. Ее составляли преимущественно бедняки. Они, можно сказать, были первыми казахскими шахтерами: копали под отвесными склонами кусмурунских холмов легко воспламеняющийся уголь, грузили его на свои немногочисленные арбы, возили его на джайляу и в русские села. Уголь шел по дешевке, но все-таки можно было кое-как кормиться и одеваться. Занимались тагышинцы и соляным промыслом. Соль можно было добывать и в засушливые годы и в годы половодья, когда она выступала белой густой каймой после отлива.

С возведением крепости тагышинцы лишились права добывать и уголь и соль. Их просто согнали с насиженных мест. Сопротивлявшихся заставили откочевать силой оружия. Никто не встал на их защиту. Они обратились с просьбой к Чингизу, чтобы он заступился за них, но ответ султана был кратким:

— Это приказ царя, я не могу его отменить.

Пробовали искать помощи у Турлыбека. Тот посоветовал поехать к Есенею. Есеней подумал и сказал:

— Пишите бумагу в Омск. Там разберутся.

Легко сказать — пишите бумагу. А кто ее напишет?

И тут Есеней вспомнил, что в Пресногорьковской, в Ыстапе, жил старый русский человек Семен Бекетов. Он хорошо писал на своем родном языке и прекрасно знал казахский. В аулах он был известен под именем Ысымана. С Есенеем подружился во время совместных походов на Кенесары.

— Кто напишет? Ысыман напишет. Поезжайте к нему!

И тагышинцы поспешили к Бекетову. Он составил по всем правилам жалобу, и она отправилась в Омск. За ней последовала другая, третья.

Есеней и его сторонники выискивали и справедливые и несправедливые поводы, чтобы подкопаться под Чингиза.

Впрочем, сам Чингиз давал предостаточно оснований возмущаться его поведением.

В пойме реки Обаган, в северном ее течении, находился аул Акташи, родственный тагышинцам. Жители аула вступились за своих сородичей и тем накликали беду и на себя. Чингиз с помощью казачьих войск согнал с обжитого места и акташинцев. Пришлось аулу перекочевать в дальние степи Тургая.

Бекетов помог написать и акташинцам пространную жалобу.

Играя на родовых распрях, Чингиз стал оказывать покровительство уакам и притеснять кереев, находившихся под влиянием Есенея. Султан стягивал уаков на берега Обагана. Особенно покровительствовал он двум уакским старейшинам Отею и Даушу. Им он и передал богатую, пойму, принадлежавшую акташинцам. Передал не за «спасибо». Бай Отей, владевший тысячами чубарых лошадей, отблагодарил Чингиза двумя косяками отборных аргамаков. Стоит ли удивляться, что после такого дара Чингиз сделал Отея главным бием своей Орды.

В Омске не замедлило появиться новое заявление.

Так о любом поступке Чингиза становилось известно в канцелярии генерал-губернатора.

Чингиз вошел во вкус. Когда в ауле он заканчивал разбирательство какой-нибудь тяжбы, выигравший непременно вручал ему либо кобылу с раскормленным крупом, либо верблюда с тяжелой поклажей.

Но если и Чингиз не брезговал взятками, то его вдвойне превзошел старший братец Шепе. Низенький, крепко сбитый, но уже начинающий жиреть человечек, поглаживая свои пушистые усы, вступал в любые споры, кричал, угрожал, вымогательствовал. Он сопровождал свои угрозы отборной руганью и лез в драку, забывая, что силенок у него маловато. Но перед ним отступали даже здоровяки, боявшиеся не этого задиристого гусачка, а его младшего, власть имущего брата.

Шепе бахвалился могуществом Чингиза и брал все и всюду, где только можно.

Но он, не довольствуясь поборами, пристрастился и к прямому воровству. Воры, преимущественно конокрады, рыскавшие в Кусмурунском округе, стали своими людьми в доме Шепе. Кожык из уаков, Баубек из карааульцев, Тай-кот из кереев тайно приводили к нему в условленные места угнанных коней, и он их сбывал по сходным ценам.

Есенею стало известно и об этом. Он снова послал потерпевших к Бекетову, и тот, набивший руку на составлении жалоб, лихо строчил очередное заявление в Омск. Жалоб было много, и за каждую он получал настолько приличную мзду, что за эти годы приметно поправил свои дела и стал одним из богатых русских людей в Пресногорьковской.

Заявления в Омск шли потоком, но Турлыбек Кошенов не во всем оказался прав. А может быть, он вел и двойную игру. Так или иначе, но жалобы оставались без ответа.

Тогда Бекетов — сам ли догадался или по совету Есенея — стал посылать письма в Петербург, на имя самого царя.

Так в Омске скоплялись не только жалобы, адресованные генерал-губернатору, но и жалобы, присланные на расследование из Собственной его величества канцелярии.

Сделать вид, что этих жалоб нет, тихонько прикрыть их было уже нельзя.

И тут наше повествование снова возвращается к лету 1847 года, к началу главных событий нашего романа.

В это время генерал-губернатор Западной Сибири отдает приказ произвести ревизию в Кусмурунском округе по заявлениям местных жителей. Руководство ревизией возлагается на генерал-майора Федора Алексеевича Штамма.

Чтобы представить себе ясней положение в степи, нужно иметь в виду еще одно обстоятельство.

Когда подточилась и по существу уже рухнула ханская власть, и на смену ей пришли округа и окружные начальники, не пустившие глубоких корней в степи и еще только ощупью вырабатывавшие новые методы управления, среди рассеянных по широким просторам казахских родов участились случаи барымты — грабительского увода скота, набегов на аулы. Старшим и младшим султанам, утвержденным в округах царской властью, было поручено решительно бороться с барымтой. В борьбе с барымтачами участвовали и русские войска. Чингиз принадлежал к тем султанам, кто не без успеха содействовал прекращению этих открытых грабежей. Барымту искореняли в течение нескольких лет и добились известных результатов. Но не окончательных. Дело в том, что открытый грабеж стал принимать формы темного воровства, а барымтачи не без основания приобрели кличку черных разбойников.

Среди этих разбойников были уаковец Кожык, сын Маната, и керей Медебай, сын Кишкильдика.

Бай Макаш, владевший большими табунами, жил в пойме реки Кундызды, неподалеку от Кусмуруна. У него, спокойного человека, не было никакого тяготения к спорам и грабежам. Но после смерти Аблая, в годы соперничества Вали и Касыма, двух сыновей властительного хана, Макаш склонился на сторону Касыма. Поэтому Чингиз, сын Вали-хана, считал Макаша своим врагом. Став ага-султаном Кусмурунского округа, Чингиз враждебно отнесся и к Кожыку, сыну Макаша. Он потребовал от него или откочевать куда угодно, или, если ему уж так хочется, сохранить свои владенья на Кундызды, привести ему, Чингизу, несколько сотен коней.

Однако Кожык, не в пример своему отцу, жадный любитель барымты и отчаянный задира, оскорбился предложением Чингиза. Он и коней не дал султану и с места не тронулся. Тогда упорный Чингиз прибегнул к испытанной помощи Шамрая. Сотня казаков согнала Кожыка с берегов Бобровой речки. Пришлось ему укрыться в Есильской стороне, где родичи наделили его землею в лесу Менизей.

Кожык обосновался в Менизее вместе со своим братом Кокаем, слабым и здоровьем и характером. Переезд на новое место гибельно сказался на судьбе хилого бая. Он вскоре умер, и о его смерти прослышал Есеней, живший в эту пору в своем уединенном далеком Буркеу.

Когда-то Есеней крупно повздорил с Кожыком. Вороватый Кожык похитил у него беркута, не зря прозванного Зорким Глазом за его способность выслеживать и настигать лис. Зная хватку Кожыка, Есеней не отправил к нему гонца, а самолично приехал на его осеннюю стоянку. Кожык по своему обыкновению грелся в чем мать родила у очага своей юрты. В жаркие летние дни он и по аулу мог бродить совсем налегке, не ведая, что такое смущенье.

Есеней, не слезая с коня, остановился у юрты и зычным голосом, не преминув выругать Кожыка и заикою и собакой, возвестил о своем приезде. Как ни своенравен был Кожык, но закона гостеприимства не нарушил, накинул на голые плечи легкий чекпен из верблюжьей шерсти и по всем правилам приветствовал Есенея, как старшего. Правда, Есеней не взял его протянутой руки и решительно потребовал отдать беркута.

— Почему ты его отнял? У тебя девять сыновей, а у меня ни одного. Ты на них надеешься, а мне на кого надеяться? Отдай Зоркого Глаза.

Кожык опустил голову, сложил руки, смиренно проговорил, заикаясь:

— Ты по-обе-дил, Есе-еней! От-отпро-буй моего уго-още-ния и заб-бирай своего бе-беркута.

Но в этот приезд в дни поминок по Кокаю Есеней был миролюбив и даже не вспомнил истории с беркутом. Да и не ради поминок прибыл он к Кожыку, хотя и прочитал, как положено, поминальную молитву. Совсем другая мысль владела Есенеем. Он не сомневался в ловкости Кожыка. Бывалый барымтач стал теперь одним из самых опытных тихих разбойников. Помогали ему в конокрадстве и девять отчаянных, удавшихся в отца, сыновей и все окрестные воры, льнувшие к нему, как к признанному вожаку. За всеми ними так и утвердилась кличка сторожевых псов Кожыка. Потерпевшие чаще всего побаивались вступать с ними в спор. Мол, самой судьбой предназначено было лишить их скота. Ну, а те, что посмелее, пробовали жаловаться старшим и младшим султанам, но проку из этого не выходило никакого. Своею властью султаны в этом случае не пользовались, изредка ограничиваясь пересылкой жалоб омским властям. А там и дело с концом.

Убежденный, что Кожык затаил в душе злую обиду на Чингиза, зная его силу и воровскую изворотливость, Есеней принялся разжигать в нем чувство мести и честолюбие.

— Эх ты, Кожык-заика. Присмирел ты, я вижу. Где твоя прежняя хватка? — играл Есеней на его слабых струнах. — Почему ты не берешь кун, почему ты решил простить убийство своего родственника Балтамбера? Ты что, Чингиза боишься? Много славных сынов было в твоем роду Уак. Люди помнят Камбара-батыра на черном с белой звездочкой коне. Помнят и Ер-Кокше. Даже молодые знают Ер-Косая и Сары-Баяна. Только ты забыл их славу и стал рыхлым и слабым, как баба. Уаки, вы перестали защищать свою честь. Потомки Вали-хана убили вашего сильного родича и спрятали его тело. А у вас только и нашлись слезы, чтобы оплакать Балтамбера. Сколько лет прошло с тех пор, спрашиваю я. Кто из вас сел на коня, чтобы отомстить за смерть мужчины своего рода. Притихли вы и теперь, когда на вас свалилось такое несчастье. Что же ты молчишь? Отвечай!

Но растерянный Кожык молчал. Молчал от этого неожиданного напора, от нахлынувшей вновь обиды. Заикавшийся всегда, он сейчас разволновался так, что мог только тянуть, задыхаясь от волнения:

— Э-э-э…

Тряслись губы и подбородок. Есеней, почувствовав, что ему удалось загнать Кожыка в тупик, атаковал его еще стремительнее:

— Слова не можешь произнести, заика! Ты кого боишься? Ханских потомков? Разве ты не знаешь, что сейчас ханскому роду и вся цена — пять копеек!

— И в-верно! — произнес с трудом первое осмысленное слово Кожык. Он переполнялся кипящей злостью, и она вот-вот готова была прорваться наружу. Злость и гнев угрюмо вспыхнули в узких глазах, желваки так и перекатывались под кожей.

— И верно! — передразнил его Есеней. — Так что же ты сидишь сложа руки. Или ты со всей твоей силой и всеми твоими уаками только против меня идти способен: то призового коня уведешь, то любимого беркута уворуешь. Где же твой боевой дух для настоящих врагов? Может, у тебя не хватает, а может, и совсем не бывало.

Есеней наступал, а Кожык, охваченный бессильной яростью и стыдом, выглядел беспомощным и жалким. И вдруг из узких раскосых глаз первого в округе конокрада и задиры брызнули слезы.

Слезливость эта только усилила натиск Есенея.

— Я считал до сих пор, что ты мужчина, батыр! А ты вон какой слабый! — Он собрался с чувствами и выкрикнул старинное слово неудовольствия и презрения. — Эх, тайири! Распустил июни, как баба, а надо взять в руки оружие. Чтобы я не видел больше твоих слез!

Пристыженный Кожык рукавом верблюжьего чекпена утер слезы, а Есеней продолжал свое:

— Чингиз у тебя отобрал землю, заставил искать в степи пристанище у родичей. Он виновен в убийстве достойного мужчины твоего рода. Отомсти ему… Иначе твое имя навсегда забудут или будут вспоминать с усмешкой. Скажут: «А, это тот Кожык»…

— Что же мне делать, посоветуй, Есеке! — Кожык, кажется, был готов на все, чтобы не слышать больше упреков.

— Тогда слушай, запоминай и действуй. Врукопашную его уже не свалить. Надо издали, с расстояния, так ударить его в живот, чтобы он потерял рассудок.

Кожык только переспрашивал и поддакивал, соглашаясь с каждым словом Есенея.

— Орда Чингиза сейчас на границе оренбургских и сибирских казахов. Сибирских я настрою против него сам. А ты бери соседей. Уводи табуны у оренбургских баев побогаче. Пусть думают, что это делают сторонники Чингиза. Он окажется между двух огней. Он может и не выбраться, а уж обожжется наверняка!

Есеней был настойчивее и находчивей Кожыка. Кожык понял: только так можно отомстить Чингизу, сильно поколебать его положение, И после отъезда Есенея начал неутомимо действовать. Он и его подручные уводили косяки аулов аргынцев и кипчаков, аулов родов Жагалбайлы, Жалпас, Шомекей, кочевавших на землях оренбургских казахов. Ворованный скот сгоняли в глухие урочища, принадлежавшие опытным конокрадам — барымтачам, а теперь тихим разбойникам Медебаю, сыну Кишкильдика из кереев и карааульцу Ваубеку.

Чингиз ничего не мог поделать. У него был один выход — обратиться к русским властям. А в оренбургских аулах росла и крепла молва, что Чингиз мог бы справиться с Кожыком, но боится народа, которым правит, а поэтому покровительствует и ворам и конокрадам.

Слухи в степи ходили самые противоречивые.

Упорно поговаривали: из Оренбурга и Омска не то должны выступить, не то уже выступили отряды. Они, мол, встретятся в Кусмуруне и вместе пойдут на Кожыка и его приспешников.

Напуганный недоброй вестью, вновь растерявшийся Кожык отправил своего посланца Андамаса к Есенею за советом. Андамас тоже был батыр-конокрад, известный не только своими темными делами, но красноречием и гибкостью.

Вести, привезенные Андамасом, для Есенея не были неожиданными. Правда, он не предполагал, что события могут принять такой оборот. Он склонен был думать, что все разрешится встречей биев двух враждующих сторон. Но теперь положение обострялось, и Есеней не меньше Кожыка был напуган сообщением о возможном вмешательстве русских войск.

Не полагаясь на одно свое влияние и собственный ум, Есеней немедля собрал тех представителей округа, которых безоговорочно считал мудрыми и доброжелательными. Среди них едва ли не на первом месте находился бий рода Кошебе Табай, женатый на родной сестре Есенея Матак. Когда совещались роды Кошебе и Сибан, более уважаемого человека, пожалуй, не было.

Табаю и дал первое слово Есеней, как только начался совет в связи с приездом Андамаса:

— В таком сложном положении ты один, Табеке, можешь найти разумный выход.

Бий Табай начал с прямого вопроса:

— Скажи, Андамас, правду: ты головорез, которому нет дела до того, что происходит-вокруг? Или тебя можно считать еще и джигитом, способным понять, что ему скажут. И потом поступать в согласии с другими?

— Как я могу сказать заранее? — пожал плечами Андамас. — Зачем я буду выхвалять себя? Вы говорите, решайте. А потом увидите сами, понял я вас или нет.

Бий Табай заговорил. Неторопливо и хитроумно. Он посоветовал Андамасу перед новым окружным собранием в Кусмуруне поехать к Чингизу и отдаться в руки властям. На этот сбор, на второй ширпышы, с тех пор как Чингиз стал ага-султаном; должны съехаться и сибирские и оренбургские казахи. Но прежде чем созвать их всех, Чингиз предпочтет посоветоваться с влиятельными людьми только одного своего округа. Вначале там будут посланцы кереев и уаков. От Кошебе — мы с Байдалы, от Балта — Тлемис с Исой, от Торыши — Токсан и Аю, от Сибана — Есеней и Есип, от низинных уаков — Елембай и Ермен, от горных — Жарыгамыс и Шабанкул, от Курлеута — Джигит, от Кан-жигалы — Шанки. Ну, еще несколько других. В ханской Орде под Черным шаныраком Чингиз будет восседать на почетном месте. А по правую и левую сторону разместятся посланцы родов.

— Ты понимаешь, что речь пойдет о тебе! — круто повернулся Табай к Андамасу. — И обвинять тебя, должно быть, будет сам Чингиз. Слушай, запоминай.

— Слушаю вас, Табеке, — не слишком обрадованно откликнулся Андамас.

— Зная тебя, он все равно спросит твое имя. Ты спокойно ответишь. Он задаст тебе вопрос, не ты ли и есть конокрад-барымтач. Соглашайся и с этим. Он спросит, правда ли, что ты воровал скот у оренбургских казахов. Не отрицай и этого. Скажи: да, воровал. А сам воровал или тебя посылали? Удиви его ответом: сам воровал, никто не посылал. Чингиз разойдется, начнет сердито допытываться: зачем воровал? И тут тебе растеряться нельзя. Отвечай сдержанно и уверенно: опора у меня есть, султан. На кого же ты опираешься, удивится Чингиз. А ты, не повышая голоса, называй по порядку всех биев, что будут находиться в его юрте. Дошло до тебя?

— Все ясно, Табеке, но.. — замялся Андамас.

— Повтори то, что я сказал. Перечисли всех биев, что будут сидеть и на правом и на левом крыле.

Андамас послушно назвал все имена, названные Табаем.

— Вижу, ум у тебя есть. Помни, на кого ты опираешься. И об этом прямо скажешь Чингизу.

— Ой-бой, Табеке, ой-бай, — потерял равновесие Андамас. — Да ведь Чингиз душу из меня вытянет, на растерзание отдаст.

— А ты не волнуйся, дыши ровно. — Табай даже улыбнулся. — Надо делать так, как я тебе сказал. Об остальном не раздумывай. В обиду тебя не дадим. Да и что тебе сделает Чингиз? Разве что скажет: кереи и уаки могут быть тебе опорой в добрых делах, но как они посмеют оправдать твои нечестивые поступки? Тогда ты ответишь: добрые дела не требуют поддержки, а они меня и в беде выручат. Чингиз тогда выйдет из себя: не мели чепухи, скажет. Не будут, они тебя защищать. А ты ему ответишь: как так не будут, если они выходцы из кереев и уаков. Да я их… Тогда…

Бий Табай, пустив в ход свое красноречие, нарисовал, сам того не желая, малоутешительную для Андамаса картину. Посланец Кожыка совсем растерялся, пробовал возражать, но изощренный в спорах Табай продолжал наседать и каждый раз безжалостно его обрывал. Не так-то легко было тягаться с бием.

— Понял я, Табеке, — горестно вздохнул Андамас. — Но… Но…

Закончить ему не удалось.

— Никаких «но!» — обозлился бий. — Поступай, как тебе сказано. А не хочешь — продолжай бродяжничать и ищи смерть на дороге.

Андамасу хотелось сказать, что он и здесь не встретил никакой поддержки и что вряд ли получится прок из всей этой затеи, но тут вмешался Есеней и посоветовал ему не пререкаться со старшими.

«Что я скажу теперь Кожыку?» — подумал про себя Андамас и замолчал, скис. Он бы и уехал, считая, что ничего не добился. Однако, напоследок Есеней подбодрил его, сказав с глазу на глаз:

— Не падай духом. На всякий случай держи в памяти совет Табая. Вреда от этого не будет. Но я не думаю, что произойдет именно так. Откуда мы знаем, как поведет себя Чингиз и хватит ли у него пороха задавать тебе такие вопросы. А пока садись в седло и передай Кожыку, что с ним заодно многие сильные люди. Но смотри, не попадайся в руки Чингизу. Дождись сбора в Кусмуруне всех главарей кереев и уаков. Тогда все и решится.

Андамас уехал. На душе у него было смутно. Ясно ему было только одно: вражда в степи накалилась, и Есеней, накапливая злость и силу, сплачивал своих сторонников, чтобы ударить по Чингизу.

Читатель помнит, как складывались первые годы жизни Чингиза и Зейнеп.

… Сперва Чингиз построил зимовку у берегов Священного озера в сосновом лесу Аман-Карагай, а осенью вернулся с молодой женой в родной Срымбет в сопровождении своих нукеров. Весь многочисленный скот, принадлежавший Айганым, он оставил родным братьям и родственникам, а себе взял только стригунка — иноходца. И то лишь потому, что так распорядилась мать. Когда этот жеребенок яркой рыжевато-желтой масти появился на свет, Айганым сказала:

— Даст аллах жизнь и здоровье, мы еще увидим, как жеребенок станет взрослым аргамаком, и мой Чига-жан оседлает его. Поставьте на бедро жеребенка тавро нашего предка хана — лунный серп и дайте ему кличку Сагым-сары, Желтое Марево.

Сагым-сары с той поры, как встал на ноги, не знал и мелкой рыси и нетерпеливых скачков галопа, но никто не мог угнаться за его ритмичной уверенной иноходью.

Чингиз взял себе иноходца, облюбованного матерью, и ровным счетом ничего больше, еще и по другой причине: ему достаточно было скота, приведенного родственниками жены. Старший брат Зейнеп Муса произнес, рассказывают, такие слова: не допущу, чтобы моя единственная сестренка чувствовала себя сиротою, пусть она гордо входит в дом мужа; выплачу сполна ее долю. И выделил ей из наследия Чормана все, что положено в таких случаях: и двадцать пять верблюдов, необходимых для кочевок, и около ста лошадей, чтобы не просить у людей кумыс, и свежее мясо на зиму, и около пятисот овец, чтобы не пустовали загоны.

Однако даже этот скот, полученный в дар от Мусы, Чингиз не целиком оставил себе. Добрую долю он передал своим братьям. Он разрешил себе такую щедрость потому, что в Кусмуруне за какие-нибудь три-четыре месяца у него и без Мусы умножились табуны и отары. Одни пригоняли скот как угощение — ерулик, другие как непременную дань султану — сыбагу, третьи — в счет подводного сбора — колик, четвертые как сауын — молоко, а пятые, не раздумывая долго, просто как взятку за будущие благодеяния хана, как по-прежнему его называли.

Зейнеп в аул своего мужа привезла вместе со всяческой утварью две белоснежных юрты-отау и одну серую — для хозяйственных дел. А сам Чингиз из добра, доставшегося от предков, выбрал один-единственный Черный шанырак. Он и его пытался оставить родичам, но аксакалы, собравшиеся на проводы, уговорами и молитвою настояли на своем. Дескать, аруах — дух предков жив в этом шаныраке, и он, Чингиз, должен владеть им, как самый достойный продолжатель ханского рода!

Весной Зейнеп родила сына. Случилось так, что у Чингиза в это время гостил ишан Калкай, старший сын ишана Марала, некогда поднявшего мусульманскую войну — газават против белого царя. Чингиз дружил с родичами Марала, дружил тайно и поддерживал их, как временами поддерживал и мятежных сыновей Касыма — Есенгельды, Саржана, Кенесары и Наурызбая, хотя перед лицом русского правительства показывал себя их врагом. Еще до своего разгрома и бегства на Сырдарью сам ишан Марал жил некоторое время в Аман-Карагайском лесу. Поэтому и озеро получило название Священного.

Ныне ишан Калкай скрытно пробрался в родные края и пользовался гостеприимством Чингиза. Он рассчитывал присмотреться вокруг, выяснить, в каком состоянии находятся бывшие владения его отца и нельзя ли их вернуть себе по праву наследника. Он стремился, понятно, найти надежных и уважаемых сторонников. И пользовался для этого каждым удобным случаем. Когда к нему обратились потомки Вали-хана с просьбой дать имя новорожденному, он охотно согласился.

Ревностный поборник ислама, чуть ли не четверть века проучившийся в Багдаде и прослушавший курс всех двенадцати главных наук, он решил назвать сына Чингиза именем, вошедшим в историю священных войн — газавата. Он вспомнил неустрашимого хазрета Гали, женатого на дочери Мухаммеда-пророка Фатиме. Восемнадцать сыновей, говорит предание, имел хазрет Гали, и все они были батырами, как на подбор. Но и среди них своим бесстрашием прославился Мухаммед-Канафия, сподвижник отца в его походах.

Так не без хитрой скрытной надежды ишан нарек мальчика, рожденного Зейнеп, Мухаммедом-Канафией.

Зейнеп, которая несколько шепелявила, затруднялась полностью произносить это длинное имя. Она стала называть своего сына просто Канашем, а среди окружающих чуть ли не с первых месяцев жизни за ним утвердилось прозвище Чокан.

В начале XIX века в Прикаспийских степях, на территории, так называемой Букеевской орды на почетную белую ханскую кошму был поднят Жангир Букеев, и акын тех времен Байток из рода Алаша так возвеличил новоиспеченного хана:

Похожие были-небылицы рассказывали и о Чокане.

В ханском роду соблюдали обычай — держать ребенка в бесике, пока он не научится говорить. Следовала этому обычаю и Зейнеп. Однажды она его покормила, и Канаш-Чокан уснул в своей колыбели. Неожиданно приехали гости. Они торопились по своим делам и поэтому отказались от свежего мяса, довольствуясь вяленым. Обед приготовили быстро, и гости сразу принялись за еду. Тут-то и проснулся Чокан. Он высвободил ручонку, откинул край покрывала и отчетливо сказал:

— Ау, гости, не оставьте меня голодным.

Гости удивленно переглянулись, уставились на бесик, а младенец как ни в чем не бывало продолжал:

— Я правду говорю… Дайте мне хоть немного мяса.

Чокан многих перепугал. Кто-то даже воскликнул:

— Ой, аллах! Что эта за наважденье!

Не растерялся только бий Елембай из рода уак. Недаром он слыл спокойным и смелым.

— Смотрите, как побледнели. Ребеночка устрашились? Подумали, он вас проглотит. Ну, если так, пусть меня съест. — Бий поднялся с подушек и подошел к бесику. — Лучше-ка я его развяжу.

Елембай распеленал ребенка и поднял на руки. Чокан был кругленьким, плотно сбитым. Бий пощелкал его по тугому животику:

— Вот это батыр! На какую беду кереев и уаков он родился? Ох, уж ханские потомки. Привыкли собирать дань. Еще от материнской груди не оторвался, а требует мяса. На тебе! Ешь.

Елембай сунул ребенку в рот мягкий кусочек казы. Малыш пососал-пососал лакомую копченую конину, проглотил ее и потребовал еще.

… И отец, и мать, и родственники баловали Чокана, оберегали его от болезней, от дурного глаза.

Сам Чингиз в нем души не чаял. И потому что в нем проснулись отцовские чувства и по другой причине.

Бродившие в степи темные сплетни об Айганым рано или поздно доходили и до Чингиза. Временами он начинал сомневаться в честности своей матери: кто же мой отец, кто? Ему уже со всеми отвратительными подробностями сообщили о Балтамбере. Нашелся наглый смельчак, осмелившийся сказать ему в лицо, что он, Чингиз, очень походит на этого дюжего табунщика, приближенного Айганым.

К счастью Чингиза, его горькие сомнения рассеял Турсымбай-батыр из ветви Балта рода кереев. Турсымбай, когда он приехал в Кусмурун, выглядел почтенным старцем, ему и на самом деле перевалило за девяносто. Скорее всего, старики говорили правду, что именно он поднимал знамя самого Аблай-хана. Батыр для своих почтенных лет неплохо держался в седле. Но за дастарханом во время беседы был забывчив, слезлив, не вовремя засыпал. Жил он скудно, питался кое-как и давно поизносил свою одежду. Он посетил Чингиза, чтобы дать напутствие внуку Аблая: Чокан в это время уже стал на ножки и выбегал из юрты.

Чингиз встретил Турсымбая как положено. Уговорил его сбросить изношенный халат, накинул ему на плечи новый, угощал его самым вкусным, что только было в доме.

В гостевой юрте они вели неторопливую беседу. Чингиз, услышав звонкий голосок сына, вышел, подхватил на руки своего любимца и принес его старому Турсымбаю.

— Благослови его, батыр-ата. Это твой внучонок.

Турсымбай долго и удивленно всматривался в Чокана серыми выцветшими глазами. И вдруг по его маленькому коричневому лицу потекли слезы.

— Аруах! — приговаривал он. — Аруах, дух предков с нами!

Чингиз взволновался:

— Что вы расплакались, ата? Я ничего не понимаю.

Старый батыр не нашел сил сразу ответить.

— Ата, скажите, я умоляю вас.

И Турсымбай с трудом проговорил сквозь слезы:

— Я не могу не плакать, Чингиз. Твой сынок — вылитый Аблай.

Чингиз поверил батыру. Батыра всегда считали правдивым. С той поры он часто повторял про себя: «Если мой сын похож на Аблая, значит и я — потомок хана». И вдвойне полюбил своего Мухаммеда-Канафию, лаская и балуя его с горячей отцовской гордостью.

Мальчик рос памятливым, внимательным, зорким. Он любил вертеться среди взрослых. На празднествах ему особенно нравились песни. Он весь превращался в слух, и когда сказитель вел свой неторопливый рассказ.

Постоянного учителя у Чокана не было. То мать ему показывала начертания арабского письма, то бродячий мулла, норовивший как можно дольше задержаться в богатом и гостеприимном ауле.

Чаще других акынов в Орде бывал Жаманкул из курлеутской ветви рода Кыпчак. Он слагал звучные и мудрые стихи, но не чурался и хвалебных слов в честь Чингиза. И самолюбию султана льстило, когда известный акын под домбру ладно и горячо прославлял его дела, его ум и храбрость. Кроме того Жаманкул знал множество народных песен, сказаний и сказок. Знал их так, как пастух — травы, как охотник — ловчих птиц, как ребенок — материнскую колыбельную. Жаманкул помнил наизусть многие жыры — эпические поэмы. А это высоко ценил Чингиз, перенявший от Айганым любовь к народному творчеству. Чингиз не только слушал, но и записывал, и своими записями снабжал русских друзей.

Старый акын с благодарной нежностью относился и к сыну султана. До чего смышленый, до чего внимательный мальчик! Значит, говорили правду, что он едва ли не в пять лет научился мусульманской грамоте. Жаманкул однажды в этом убедился сам, с удивлением и восхищением.

Однажды по просьбе Чингиза акын напевал жыр «Едиге». Чокан замер у ног отца.

Он не все понимал в ритмичном рассказе акына. Особенно, когда речь шла о давних временах, когда переплетались имена сказочных героев и живших на самом деле, жестоких и властных: Чингизхан, Тимур, Токтамыш, сам Едиге… Войны и войны… Выжженные города и селенья. Все это было и страшно, и далеко. Но плавное повествование сменялось песней, и песне вторила домбра Жаманкула. И мальчик весь превращался в слух, впитывая чудные и близкие его сердцу слова.

— Я молодой сокол, выросший в горном гнезде, я возвращался в родные горы; я кулан, выросший без цепей… Я пасусь и отдыхаю; я горше полыни…

— Мой бег быстрее бега молодого верблюда, в ноздри которого не пройдет конский волос… Я бешен, как молодой верблюд, и меня не остановить перетянутой веревкой.

— Выше сосны я вырос, высокая осина; ударит ли ураган в мою вершину, не содрогнусь… Я раздвоенная дубовая ветвь, которая хотя и гнется, но никогда не сломится…

— Не волнуйся, глупое озеро! Если раз только мы напоим в тебе табуны наши, то ты сделаешься грязным болотом.

— Не кричи ты, чибис-птица, уйми свой голос, бедная птица, сложи свои крылья, опусти вольно шею! У меня ведь нет табунов, пасущихся на берегу, нет сына, который бы мог взять из гнезда твои яйца в свои полы.

… Обычно песни Жаманкула записывал Чингиз. Но в этот раз песню записал сын. Он восхищался песней и злился, что не поспевал за певучей и стремительной речью акына. Но сразу после записи восстановил пропущенные места и прочел записанное отцу и акыну слово в слово.

Старый Жаманкул прослезился, обнял Чокана.

А отец смотрел на сына с гордостью и нежностью. Но по строгим своим правилам даже не похвалил.

И вдруг Чокан сказал:

— Скучно в юрте. Пойду в степь. Может, сокола увижу, а может, встречу кулана.

И убежал.

Чокан вырастал капризным и строптивым. Больше, чем мать и отец, повинен был в этом Шепе. Словам старого батыра, что мальчик похож на Аблая, он радовался не меньше Чингиза. Фанатичный до предела, слепо убежденный в том, что ханский род их произошел от самого «Солнечного луча», он считал и отца, и братьев, и самого себя, конечно, белой костью; всех остальных казахов он презирал, как только белая кость может презирать черную. Шепе в свое время тоже одолевали сомнения: ему, как и Чингизу, пришлось выслушать много грязного о своей матери. Но если Чокан — вылитый Аблай, значит, и Чингиз его чистый потомок. А если Чингиз — потомок, значит, и Шепе принадлежит всей кровью ханскому роду. Чокан стал в его глазах живым подтверждением их знатности. И поэтому Шепе сердечно привязался к племяннику.

В представлении Шепе все было просто и ясно: сильному предписано судьбой пожирать слабого. Ты сильный — сокрушай всех на своем пути. Шепе придерживался пословицы:

Ты сильный: только успевай заглатывать живьем других! Шепе не был начитан, ничего не смыслил в истории своего народа, не знал как следует и его теперешней жизни. Он не думал ни о прошлом, ни о будущем. Главное состояло в том, что Чингиз стал ага-султаном. В руках у султана сила — его поддерживает власть белого царя. Никому не дано сломить Чингиза, значит, и он, Шепе, в безопасности. И Шепе творил преступные дела, оставляя в неведении своего брата, образованного и честного человека.

По своему жестокому и наивному представлению Шепе считал, что каждый, кто принадлежит к ханскому роду, кто является торе, непременно должен быть насильником и даже мучителем, что ему положено брать поборы с населения, принимать за самую маленькую услугу самые большие дары. — Он и ребенку стремился внушать подобные мысли.

Один акын, приближенный к ханской юрте, сложил такие стихи:

Словом, помни о том, что ты мужчина, и не просто мужчина, а ханского рода. Значит, все твои грехи простятся, а ты будешь нагонять страх и сполна получать положенное тебе по праву сильного и знатного.

Хотя Шепе и превозносил силу, хотя он и любил рассказывать о властных ханах и могучих батырах, но сам был начисто лишен и храбрости, и мужества, и какого бы то ни было величия. Плюгавенький, невзрачный, он возбуждал одни насмешки. За глаза над ним потешались, но вслух никто не подсмеивался, зная его мстительный характер. Разрешала это себе одна Шонайна. Женщины-казашки часто дают прозвища своим мужьям. При этом соблюдается закон контраста… Смуглого называют белоснежным, шумного — тихим, робкого — батыром, неумелого и ленивого — мастером. Шонайна величала своего муженька Горой или Вершиной. Сначала он злился, а потом привык. Привыкли к прозвищу и в Орде.

Шепе во всех своих поступках был маленьким человеком. Ему нравилось науськивать, подзуживать. Был он приветлив и по-своему сообразителен. Он даже любил по-своему Чокана. Ограниченный умом, недобрый по сути своей, он и не подозревал, что портит мальчугана.

Примечая в нем черты строптивости и капризного упрямства, он не только всячески потакал ему, но, как говорится, подливал масла в огонь. Это он научил племянника на вопрос «чей ты сын?» отвечать: «Я сын Абея». Так ему было легче произносить имя Аблая. А со временем он уже вполне отчетливо называл отцом своего могущественного деда. Шепе настойчиво внушал памятливому и впечатлительному Чокану, что Аблай не простой человек, что предок его рожден от самого луча солнца, и, значит, он, Чокан, уже по происхождению своему стоит намного выше простых казахов.

Шепе подсказывал Чокану, что ему следует высокомерно относиться к простолюдинам, к черной кости. И не только пренебрегать ими, но и доставлять им как можно больше неприятностей. Даже постыдной ругани — и той научил ребенка Шепе. Научил не добродушным шалостям, не забавным проказам, а уменью оскорблять, причинять зло. Плюнь ему в лицо — он тебе ничего не посмеет сделать, тяни за бороду, растреножь коня, на котором приехал незнатный гость, спрячь камчу, шапку, пояс, седло, да так спрячь, чтоб потом их и не отыскали. Вот так Чокан и привык забавляться. К Чингизу приходили жаловаться на сына, он пытался его утихомирить, но тут стеной вставал Шепе.

По наущению дяди Чокан, бывало, вместо того, чтобы подчиниться отцу и признать свою вину, передразнивал его и вдобавок произносил бранные слова.

Недобрый Шепе плохо влиял на Чокана. Но и он не в силах был поколебать в мальчугане его бескорыстную, бесконечно далекую от почтительного страха любовь к отцу. Да, он грубил, был способен и на другие своевольные поступки. Но разве мог сравниться похожий на злого карлика Шепе со статным отцом, умевшим так хорошо разговаривать с приезжими русскими на их языке. Отцом, знавшим сказки бабушки Айганым. Отцом, носившим такой красивый мундир, который и во сне не снился дяде Шепе. Отцом, прощавшим ему то, что другие никогда бы не простили. И какая у него ласковая улыбка светилась в глазах, в уголках губ, даже в усах, всегда аккуратно подстриженных.

И случалось так, что на обычный вопрос Шепе «чей ты сын?», Чокан, помедлив с полминуты, неожиданно отвечал:

— Чингиза!

— А я тебя учил чему? — спрашивал дядя.

— А вот чему! — И Чокан, сделав гримасу, срывался с места и убегал в степь.

Как он любил игры в степи! Как он любил забегать далеко-далеко, где уж никто ему не мог мешать, никто его не останавливал.

Свои отчаянные проделки Чокан совершал не один. Мальчишки немногочисленных юрт соседнего аула Карашы входили в отряд Чокана. Он, полновластный командир, себе в помощники избрал своего ровесника Жайнака. Они родились в один год, в один месяц, в один день, в один и тот же час рассветного времени Чокан рос медленно, хотя и выглядел крепышом. Худенький Жайнак вытягивался, как стебелек, был намного выше Чокана. Они играли вместе с того времени, как стали ходить. Шепе негодовал. Он считал предосудительной дружбу сына торе и сына слуги — туленгута. Но не в его силах было разлучить их. Как ни старался Шепе, они сходились снова. Нудно вколачивая Чокану слова о черной и белой кости, Шепе преуспел только в одном: Чокан частенько поругивал своего сверстника, а порою и поколачивал. Жайнак отличался завидной выдержкой и незлобивостью. Может быть, где-то ему было и не совсем приятно чувствовать, как в Чокане вдруг просыпался дерзкий торе. И еще грустнее было сознавать, что он всего-навсего туленгут. Но мальчишки остаются мальчишками, к тому же и Чокана и Жайнака природа наделила и добротой и отходчивостью.

Маленький торе вообще лучше чувствовал себя в ауле Карашы. Он не очень жаловал своих братьев и сестер. Может быть, потому, что был любимчиком и матери и отца. Сестренку Ракию он частенько обижал и поколачивал, она, естественно, сторонилась его. Но к сводной сестре Жайнака Айжан он относился с удивительной нежностью. Когда она была совсем маленькой, он даже в люльке ее качал и носил на своих еще неокрепших руках. Она подросла, он стал с ней играть. Даже подарки приносил — ленточки, бусы, перья.

Однажды Чокан привел ее в Орду. Хитрый нашел предлог. Будто бы она хочет поиграть с сестренкой. Зейнеп взглянула на Айжан и с ревнивым огорчением заметила, что девочка из аула Карашы и румянее, и красивей, и живее ее дочки. А спустя несколько дней она от кого-то услышала, что Чокана и Айжан называют Козы-Корпеш и Баянслу, влюбленными с детства друг в друга. Вот тогда султанша и запретила Айжан бывать в ауле. Но это нисколько не помешало Чокану встречаться с ней. Карашы был для него как дом родной. Он по-прежнему играл с Айжан, по-прежнему таскал для нее из дома и лакомства и безделушки.

Но лучшим товарищем для игр в степи был для него Жайнак.

Их дружба особенно крепла в летние месяцы во время откочевок на джайляу. Расстояния между аулами так сближались, что не только сами малыши, но и придирчивые родительские глаза не могли отличить детей торе от детей простых казахов. Детвора резвилась вовсю, и уж если начиналась потасовка, никто не считался с тем, где белая кость, а где черная. Кто сильнее, тот и одолевал! Из мальчишек в отряде Чокана побеждал обычно Жайнак. Кто с ним мог сравниться и волей, и силой, и ловкостью, и находчивостью? Он выигрывал всегда. Даже в том случае, когда его настигали, Жайнак вывертывался, и попробуй, догони его! Ну, а в схватке один на один неизменно валил соперника на землю. Жайнаку дали прозвище Рыжего Верблюда. За его рост, за силу. Нрава он был самого кроткого. Никогда не задирался и слушался Чокана, безоговорочно признавая его первенство и по уму и по знатности.

… Мы теперь возвращаемся к лету 1847 года, когда начинаются главные события нашего романа. Именно Чокану и Жайнаку выпало на долю вовлечь Чингиза в сложную и малоприятную для него историю.

Чокан вырастал озорником, но озорником с умом, со своим, пускай еще детским, но достаточно определенным взглядом на жизнь. Он внимательно присматривался ко всему, примечал, что происходит вокруг него, вокруг дома, вокруг аула, и всему давал свою, порою наивную, но чаще верную оценку. Многое наблюдая, многое слыша из чужих уст, Чокан постепенно составил себе представление о людях Кусмурунского округа, и знатных и незнатных. Мало-помалу он стал разбираться в том, кто поддерживает его отца и кто выступает против. Людей, питавших злобу к отцу, он просто ненавидел. Продолжая слыть баловнем ханской семьи, Чокан извлекал из этого свою выгоду и зло подшучивал над теми гостями, которые — он это отлично знал — были неугодны отцу. Он мстил им, а они, не понимая, в чем дело, почти благодушно отмахивались: «Мол, смотри, как резвится сын торе! Дитя, что с него возьмешь!» Гости не трогали Чокана еще и потому, что побаивались гнева Чингиза.

Впрочем, однажды Чокану пришлось уразуметь, что не все остается безнаказанным, и он стал более осмотрительным. А случилось так. В аул приехал небезызвестный Кожык, человек влиятельный, хитрый вор, которого не зря опасался отец. Мало того, что Чокан передразнивал его манеру заикаться, он еще и на голову ему полез. Раздосадованный Кожык, не смущаясь других гостей и хозяев, довольно больно шлепнул Чокана, сказав при этом: «Будь хоть божий сын, сгинь с глаз моих!» В ярости он мог напугать не только мальчика: желваки так и ходили по лицу, глаза выпирали из орбит. Чокан отпрянул, а Кожык снова рванулся к нему. Проказнику показалось, что на него налетает беркут. Он выбежал из юрты. Обиженного Кожыка едва удержали и успокоили. С тех пор Чокан не нападал на незнакомых людей.

В то время, о котором идет речь, мальчик не мог не замечать, что врагов у отца становится все больше и больше и к самым сильным из них принадлежит Есеней. К лету 1847 года страсти накалились, хотя в степи с виду было спокойно. Рядом с ханским аулом оставался только аул Карашы. И можно было наблюдать, как вдали караванной цепочкой тянулись на джайляу другие аулы округа.

Правда, в поле зрения Чокана попадал еще один аул, вернее два, располагавшиеся бок о бок. Их юрты стояли к северу от озера в пойме реки Обаган. Главою кочевья был уже известный нам Отей-бай и одновременно бий, происходивший от ветвей Отей и Дауш рода Уак. Правой рукой его стал сравнительно молодой бий Тулеген, человек живой и находчивый, служивший ему верой и правдой.

Весною аул Отея позднее других снялся с места, но летом неожиданно вернулся снова, когда остальные аулы еще продолжали кочевать на джайляу.

Мальчик догадывался: тут что-то не так. Но всех подробностей, естественно, он знать просто не мог.

Необычные кочевые маршруты аула Отея определяла тоже вражда, разгоравшаяся в степи все жарче и жарче. Роды Керей и Уак под водительством хорунжего Есенея вели ожесточенную борьбу с ханской ставкой, с Чингизом. Им были не по душе преимущества, полученные им от русского правительства. И больше, чем войско в русской крепости, их раздражали посягательства Чингиза на землю, на пастбища, на сложившиеся веками родовые обычаи.

Отей и Тулеген вначале не хотели ссориться с Чингизом.

— Мы остаемся на месте, — говорили они посланцам Есенея.

Но их не оставили в покое.

— Либо вы с Чингизом, либо вы с нами. Если вы поддерживаете Чингиза, значит, вы наши враги. Что мы готовим Чингизу, то достанется и вам. Присоединяйтесь к нам, тогда будем бороться вместе.

Гонец говорил веско. За каждым его словом стояла сила. Отей и Тулеген, искушенные в спорах, заколебались.

— Медлить нельзя! — настаивал гонец. — Чингиз будет повержен. Вы же сами видите: он не выезжает на джайляу, он думает, его спасут русские солдаты в крепости. Но и они ему уже не помогут. Кочуйте на джайляу с нами. Иначе вам придется на своей спине испытать крепость ударов наших соилов и плетей.

Это был уже приказ. И ему нехотя подчинились. Отей и Тулеген присоединились к аулам, суетливо уходящим на джайляу.

Но кочевка не принесла удачи. И на джайляу земля оказалась бесплодной, сухой и горячей, как такыры пустыни. Полынь с типчаком зазеленели, после того, как в степи прошли скудные талые воды. Зазеленели и сразу засохли. Дожди не выпадали, немилосердно жгло солнце. Земля источала пыль и становилась похожей на камень. Аулы разбредались в поисках пастбищ.

В ту пору душного солнцепека — ни травинки на земле, ни капли с неба — в грустное кочевье Отея дошла весть, что в поймах Тобола и Обагана прошли дожди, и уже совсем иссохшие луга вновь покрылись травой. Аулы тронулись в сторону ожившей поймы двуречья. Отей и Тулеген сделали остановку у Замыкающего родника Кусмуруна, раскинули походные юрты, дали отдых уставшему и сильно истощенному скоту.

Чингиз, понятно, знал, что Отей и Тулеген примкнули к его врагам. Их возвращение разозлило султана. Он послал своего приближенного и велел передать слово в слово:

— Съезжайте немедленно с моей земли и останавливайтесь там, где вам угодно.

Измученные тяжелым кочевьем бии отказались повиноваться и гневно ответили:

— Земля не принадлежит человеку, бог ею владеет. Этот край — общий для всех казахов. Где наш скот, там и наша степь. Пока не передох скот, будем стоять здесь.

С тем и возвратился гонец к Чингизу. Шепе, исходя злобой, подзадоривал брата. Дескать, давай обратимся к солдатам в крепости и сгоним с лугов этих уаков.

Но Чингиз был достаточно сдержан и рассудителен. Он и прежде не очень слушал Шепе, мало разбиравшегося в нынешних сложных отношениях. Чингиз уже не раз убеждался, что советы брата не приводят ни к чему хорошему. Теперь они были вдвойне опасны.

Чингиз осведомлен был и о том, что помимо воли, казахи, входящие в Кусмурунский округ, собирают совет — ширпыши, и люди, которые прибывают на совет, плетут козни против ханской ставки. Отей и Тулеген тоже будут участвовать в этом ширпыши, а они пользуются уважением в родах Керей и Уак.

Но едва ли не главной причиной сдержанности Чингиза был недавний приезд к нему в аул Александра Николаевича Драгомирова. Этот влиятельный омский офицер, служивший ныне в штабе Отдельного Сибирского корпуса, проезжал казачьей укрепленной линией от Омска до Оренбурга по распоряжению военного министра и заехал в Кусмурун к Чингизу Валиханову, своему ровеснику и однокашнику, которого знал еще по войсковому училищу.

Чингиз верил Драгомирову, а Драгомиров сообщу ему в общем неутешительные вести.

В Омске и в Оренбурге рассчитывали к началу Кусмурунского собрания направить воинские отряды, чтобы оказать давление на казахов. Но военный министр князь Чернышев рассудил иначе. Политика смягчалась, становилась более гибкой. Местным властям запретили применять оружие в степи. «Народам, подчинявшимся нам в недавнем прошлом, — говорил князь во время своего пребывания в Омске, — надо дать покой и вмешиваться в их споры только тогда, когда под угрозу ставятся интересы Российского государства. Внутренние тяжбы пусть решают сами казахи».

Из слов Драгомирова Чингиз понял и другое. Царское правительство дорожит своими людьми в степи. Поэтому Чернышев отменил отправку ревизоров в Кусмурун по жалобам, поступившим в Омск на старшего султана округа, Это было скорее плохим признаком, чем хорошим. По существу, Чингиза отдавали на суд самих жалобщиков.

Александр Николаевич пытался, правда, его успокоить:

— Положение твое, друг мой, аховое. Но выход есть, и падать духом не стоит. Ты бы мог и на суде легко свернуть себе шею. Должен сказать откровенно: ведь многие жалобы подтвердились. А русский военный суд — жестокий суд. Я и Князю говорил: «Пожалуй, лучше будет для Валиханова держать ответ перед биями». Он согласился со мной. Жалобы эти будут по-прежнему в Омске, а разбирательство бии проведут на основе устных показаний. Тебе, Чингиз, заранее следует расположить к себе биев, пойти с ними на мировую. Они сумеют успокоить потерпевших. И выгородят тебя. Что же до омских бумаг, то их, в конце концов и уничтожить не трудно. Значит, главное для тебя — заручиться поддержкой биев. Не сумеешь — пеняй на себя. Тогда твое дело — труба! Тут тебе никто не поможет, кроме бога. Но и он, как ты знаешь, не всех берет под свою защиту.

Драгомиров укатил дальше, в Оренбург. Чингиз, провожая однокашника, просил его обязательно заехать на обратном пути. Драгомиров пообещал, но не очень определенно.

Итак, нечего и думать, что помощь придет из Омска. Оставалось одно — следовать доброму совету. Выискивая способы умиротворить разгневанных биев, Чингиз прежде всего освободил из каменного сарая крепости посаженного им самим Андамаса.

Освободил и даже растрогал его своей речью. Обещал не ссориться больше, просил забыть прошлые обиды:

— Правду сказать, зол я был на тебя. Может, ты заслуживал и более строгого наказания, но я пощадил тебя. И теперь предлагаю мир. Знай, своих обидчиков я решил оставить в покое. Заботиться буду о кусмурунских аулах. У многих не достает скота. Своею властью постараюсь восполнить его. Найду способ, можешь не сомневаться. Так и передай, Кожыку и Есенею, и всем остальным.

Андамас принял слова Чингиза как чистую правду. Он знал — султан не дает пустых обещаний. И, не откладывая на завтра, Андамас уже гонцом Чингиза выехал верхом в окрестные аулы.

Слова о мире и спокойствии дошли уже до многих аульных вожаков, их толковали и так и сяк, многие начинали склоняться к мысли о необходимости пойти на уступки. Может быть, так и произошло бы, но тут случилась новая беда. И не по воле недругов. Новую беду на дом Чингиза накликал его сын.

Мальчуган вот уже много дней наблюдал, что происходит в ауле Отея и Тулегена. Там не любят отца, там раскинули юрты вопреки его воле. Хорошо, я им отомщу! В ясных глазах Чокана искрились недобрые огоньки. Я уж придумаю что-нибудь такое!

Он перенес игры поближе к Замыкающему роднику. Пологая ровная вершина песчаного холмика была так удобна для игры в асыки — бараньи косточки, которыми с утра до вечера забавляются чуть ли не все мальчишки в степи. Рядом тянулся овражек, густо заросший низкими кривыми березками. Листва была свежей, блестящей. Деревца питал протекающий по дну оврага родник. За родником серели юрты ненавистного аула. На лугу паслись освобожденные от привязи ягнята. Ягнят манил овражек, прохладная тень, чистая вода. Они зашли в березнячок и оказались совсем под боком Чокана.

Чокан пристально следил за ними. Ягнята как ягнята. И вдруг нехорошо засосало под ложечкой. Нет, не просто ягнята, а ягнята Отея. Прирезать их здесь в овраге, и дело с концом! Шепе однажды рассказывал: какой-то озорной мальчишка проникся злобой к соседу, выбрал в отаре его овец барана-кошкара, схватил, разрезал живому голень и вытащил асык! Может быть, и мне так сделать, подумал Чокан, и уже не мог расстаться с этой навязчивой мстительной мыслью.

Посвящать всех мальчишек в свою затею ему не хотелось. Он сказал, что проголодался и уходит домой. Да советует и им поесть. Ребятня разбежалась. С ним остался один верный Жайнак. Но и ему Чокан ничего не сказал. «Ползи за мною», — и все…

И друзья ползком стали пробираться ложбинкой вверх по течению Замыкающего родника. Им мешали камни, мешали побеги березок и еще каких-то кустарников. Жайнак недоумевал, но не отставал от своего вожака.

Наконец они вплотную приблизились к ягнятам и затаились, как зверюшки.

Овечки, радостно поблеивая, щипали хрусткую молодую листву. В небольшой отаре Чокан высмотрел довольно крупного горбоносого самца с уже приметным курдюком. Мягкая шерсть отливала на солнце темным блеском.

— Лови его! — и Чокан показал Жайнаку горбоносого ягненка.

Жайнак удивился:

— Зачем он тебе понадобился?

— Какое тебе дело зачем? Я сказал — лови!

Жайнак, ничего не понимая, посмотрел в глаза Чокану. Как они хищно сузились, какими пронзительными и злыми были в это мгновение!

Взрослые люди, наблюдавшие в такие минуты Чокана, думали о жестокости ханского рода, о его мстительных батырах, о неукротимом Аблае, о Касыме, о воинственных, не щадящих чужих жизней Кенесары и Наурызбае, о старшем брате Чингиза. Заносчивые и вспыльчивые, они готовы были по любому поводу затевать драку, а, вступая в драку, хватались за ножи. Эти торе не расставались с оружием: или острый нож за поясом, или кинжал. А если уж ты пробился к власти, то непременно сабля. Впрочем, и Чингиз не изменял этому обычаю: занимаясь своими служебными делами или отправляясь в поездку верхом, он носил на ременной портупее клинок с позолоченным эфесом в серебряных ножнах.

Шепе пристрастил к оружию и маленького торе. Он заказал одному мастеру небольшой складник для Чокана с двумя лезвиями в позолоченном футляре. До поры до времени мальчуган не пускал свой складник в дело, а только поигрывал им, только любовался. Да еще, разозленный в час какой-нибудь ссоры, грозился: «Вот я тебя зарежу! А вот…» — и прятал лезвие в футляр.

На этот раз он выхватил ножик неспроста. Сталь просияла на солнце, и Жайнак понял — Чокан не шутит.

— Я же тебе сказал: лови!

…Жайнак подкрался быстро и скрытно; ягненок с удовольствием грыз горьковатую березовую кору. Жайнак крепко схватил его за заднюю ногу. Ягненок отчаянно рванулся вперед.

Чокан взвизгнул:

— Вали его, вали, Рыжий Верблюд!

Вот тут-то мальчугану пригодились его ловкость и сила. Горбоносый ягненок уже лежал на левом боку.

— Надави ногой, не пускай. Вырвется еще.

Чокан очутился рядом. Со страхом и недоумением поглядывал Жайнак то на ягненка, то на друга.

Глаза у Чокана стали совсем нехорошими. Ягненок, чуя несчастье, сопротивлялся как мог.

«Что ты собрался делать?» — хотел спросить Жайнак и не спросил.

Чокан занес ножик над задней ногой ягненка и вонзил его в голень. Ягненок задрыгался еще сильнее.

— Канаш, Канаш! — тихо вскрикнул Жайнак. — Зачем же это?

— А тебе какое дело? — безжалостно начал Чокан и осекся. И не повел дальше нож. Он сам с непонятным чувством боли и страха видел, как темнеет от крови шерсть и вздрагивают ноги ягненка. Действительно — зачем? Ему почудилось — рядом стоит Шепе с перекошенным от злобы лицом и нажимает на его руку. Мол, не бойся, помни, чей ты сын. Чокан выдернул ножик. Он был, кажется, готов заплакать вместе с Жайнаком, цепко обхватившим ягненка.

И в это самое время прозвучал глухой рассерженный голос.

— Что вы тут только делаете?

Это был пастух Отея Журка, одинокий старик, схоронивший и жену и детей. В истрепанном чапане, в стоптанных ичигах он горестно опирался на толстую палку и смотрел на мальчишек укоризненно и строго.

— Что вы только наделали… Где ваше сердце? Разве можно так шутить над живым?

… Мальчишки отпустили ягненка. С жалобным блеянием он поскакал прочь, заметно прихрамывая.

Старик продолжал стыдить ребят, негромко, беззлобно, но твердо, чувствуя свою правоту.

Чокан, минуту назад готовый расплакаться, вдруг оскорбился. В ауле отца так разговаривать с ним никто не осмеливался. И тут он уже не мог себя сдержать. Бранные жестокие слова сорвались с его языка. Он размахивал ножиком, запачканным кровью.

— Хочешь, чтобы я тебя пырнул?

— Уж лучше меня, чем ягненка, — спокойно отвечал старик.

Спокойствие это окончательно взбесило Чокана. Но Рыжий Верблюд крепко взял его в свои длинные руки. Чокан испугался, стих, обмяк. Жайнак повел его из березняка, приговаривая: «Ой-бай, ой-бай!» Оглянулся. Журка продолжал сокрушаться, опираясь на свою палку. И вот тут Жайнак совершил ошибку:

— Уходи, несчастный старик! — крикнул он пастуху. — . Худо тебе будет! Ты разве не видишь, на кого напал.

— Чей же это такой сынок?

— Султана Чингиза, чтоб ты знал.

Но эти-то слова и не произвели на пастуха должного впечатления. Если бы не они, он, должно быть, подлечил бы ягненка и не стал рассказывать о случае в овраге Отею и Тулегену. Еще заругают, недосмотрел, скажут. А теперь он знал имя маленького разбойника. И, слыша краем уха о распрях с ханской ставкой, он запричитал, поймал раненого ягненка и пошел в свой аул жаловаться на сына Чингиза.

В ауле не сразу решили, что же делать, как отнестись к поступку мальчика. Все ждали слов Отея, но и он не торопился их произнести.

В его юрте собралось все взрослое население аула ветвей Отей и Дауш. Гнев не улегся, но разговаривали вполголоса. Иные просто молчали, считая, что не положено им раньше старших и мудрых высказывать свое мнение.

Медленно собирался с мыслями сам бий Отей. Осторожность, как и всегда, сопутствовала ему. Бию надлежало подтвердить верность людской молвы, которая давно прославляла его ум и справедливость.

Правом называть его Отеем пользовались немногие, равные ему по уважению люди. Для молодых он был Бура-ага, для ровесников — Буке. За сильный ум и густую бороду его сравнивали с могучим верблюдом — бурой. Отсюда пошло и прозвище.

Отей был современником отца Чингиза Вали-хана. В годы соперничества Вали и Касыма за власть в ханской ставке Отей поддерживал Вали. Поэтому Чингиз почтительно относился к нему и не раз поступал в свое время по его советам. И хотя теперь добрососедские отношения нарушились и Отей все ближе и ближе склонялся к Есенею, в глубине души почтенного бия все же сохранялись хорошие чувства к сыну его старинного друга.

Отей был раздосадован грубым требованием Чингиза оставить пастбище, съехать с берегов Кусмуруна и отказался его выполнить. Но Чингиз не настаивал и все пока оставалось по-прежнему. А теперь история с ягненком и маленьким торе снова как бы разжигала костер вражды.

Для Отея случай этот был неприятным и неожиданным. Некоторые горячие головы считали необходимым послать к Чингизу уважаемого гонца и заставить его заплатить двойную стоимость ягненка, а сына, чтобы мальчик впредь не забывался, выпороть розгами при всем народе. Другие и это считали недостаточным. Виноват не только сын, но прежде всего отец. Мол, Чингиз обиделся на Отея и нарочно подговорил мальчика. Мол, задумано было покалечить не одного ягненка, а всех ягнят. Слава аллаху, вовремя спохватился Журка. Спорили и о самом ягненке, что с ним делать. Одни советовали прирезать, чтобы избавить его от мучений, а другие предлагали выставить баранчика на всеобщее обозрение. Словом, мнения высказывались самые разные. Многие были уверены — Чингиз ни в чем не уступит, и за ягненка платить не станет, и сына не пожелает наказать. И лучше всего подождать окружного собрания биев. Пусть они решают, что делать.

Так негромко пререкались старейшины, искоса посматривая на Бура-ага. Но Отей молчал, предпочитая пока слушать. Когда высказались едва ли не все, поднялся шум:

— Какой ты совет дашь, Буке? Почему молчишь?

Отей не без достоинства погладил свою знаменитую бороду, распрямился.

— С таким ягненком и волку в зубы попасть легко, — произнес он. И было не совсем понятно, то ли он говорит о ягненке, на котором испробовал свой складник Чокан, то ли в этих словах иное, предостерегающее, значение.

Словно раздумывая вслух, Отей продолжал:

— Чингиз, говорите, виноват? Нет, не должен был он так делать. Но неспроста задаем мы вопрос — неужели один мальчишка придумал такое? В этих словах есть зерно. Надо думать, Шепе замешан тут. Он и не такому способен научить. Однако совсем ли в стороне Чингиз? Как бы там ни было, поступок этот надо строго осудить. Уже дети начинают вмешиваться в наши раздоры. Костер не погасим — пожар разгорится.

Снова разгладил бороду, помолчал недолго и уже совсем медленно закончил:

— Будем разумными, не поддадимся злу. Пошлем к Чингизу верного человека, послушаем, что он скажет, а потом посоветуемся еще раз.

По выбору Отея к Чингизу послали самого Тулегена. Он находился в одном возрасте с ага-султаном и пользовался заслуженным уважением среди ветвей рода Отей и Дауш. Посланцу предстояло выяснить ряд обстоятельств и уже в зависимости от этого прийти к взаимному согласию.

— Знал ли отец, что сын решился на недоброе дело? Или мальчик сам задумал покалечить овец? Нужно установить правду в любом случае. Тогда легче будет вести разговор дальше. Один ли сын виноват, замешаны ли тут и взрослые, дурной поступок остается дурным. Дело, понятно, не в ущербе. Кто не терял ягнят в отаре. И волк мог напасть, и в котел для почетного гостя ничего не стоило прирезать. В этой истории самое неприятное — нехорошая молва. В степи известно — я был бескорыстным другом Вали, а потом, после его смерти, и Чингиза. Теперь сплетники вкривь и вкось станут толковать, почему сын Чингиза направил свой ножик в ягненка отцовского врага. Знаете сами, как растут сплетни: к травинке прибавят стог, из одной овцы сделают тысячу. Враги будут посмеиваться, злорадствовать, друзья — огорчаться. В народе вновь подымется тревога. Найдутся желающие подлить масла в огонь. Начнется пожар, многих опалит его пламя, а кто-нибудь и совсем сгорит…

Так наставлял Отей Тулегена. И добавил, когда посланец уже выходил из юрты:

— Растолкуй ему все, как следует. Скажи, я один бессилен предотвратить пожар. Спроси, что он думает.

Тулеген был не просто гонцом, передающим слово в слово поручение старшего. Опытный бий, он знал толк в красноречии. А когда убедился, что Чингизу вообще ничего еще не известно о проделке Чокана, повел разговор издалека, неторопливо пробираясь к сути. Но как ни осторожничал Тулеген, Чингиз почуял запах гари, угадал недоброе.

— Постой, постой, Тулеген. Ты ходишь вокруг да около, крутишь, крутишь, а раскрутить боишься. Вижу, ты пришел ко мне с плохими вестями. Давай говори прямо, вилять не надо.

И Тулеген рассказал все до конца.

Чингиз разволновался, побагровел, но сдержал себя. Он не хотел, не мог поверить, что его мальчик способен на такие жестокие проделки.

— Апырай! Тут что-то не так. Канаш-жан, знаю, озорник, большой озорник. Что верно то верно. Но так он не поступит. Вражду разжигает кто-то другой, хитрый и злобный.

Тулеген покачал головой:

— Пастух Журка своими глазами видел.

Но не так-то легко было переубедить Чингиза.

— Что пастух! И пастуха могли научить. Сам Журка и стал резать ногу ягненка. А свалил на мальчишку…

Чингиз упорствовал, стоял на своем и Тулеген. Согласились на одном: надо послать за Чоканом и вдвоем расспросить его обо всем.

Но мальчика вблизи юрты не было, не было его и в ханском ауле, не нашли его и среди ребят аула Карашы. Странным показалось, что все мальчишки на месте, кроме Жайнака. Жайнак и Чокан были неразлучными. Значит, они и сейчас вместе. Послали в березовую рощу. И там их не обнаружили. И на берегу озера их не было. Чингиз вышел из юрты и тихо наказал верховому, чтобы не слышал Тулеген, съездить в крепость, к солдатам, где любил бывать Чокан. Верховой скоро вернулся и доложил, что его давно там не бывало.

Чингиз мрачнел. Может быть, и в самом деле Чокан виноват, а теперь боится, что его накажут и прячется где-нибудь в угольной яме, или — хуже того, в волчьем логове. Разве мало в степи холмов, оврагов, скрытых от глаза низин. Затаиться легко, искать трудно! Не хватит людей, чтобы обшарить степь. Но все равно, надо было предпринимать поиск.

А что же в это время делали наши беглецы?

Напуганные, измученные, они схоронились в березняке, на дальнем краю оврага. Их не бог весть какой надежный тайник находился сравнительно недалеко от аула. Но и здесь найти их было совсем не легко.

Жайнак помог Чокану понять, что он наделал в припадке ярости и оскорбленного мальчишеского самолюбия.

— Ау, Чокан, торе ты мой, — причитал Жайнак, обрывая листья у припавшей к земле ветви березы, — плохо нам теперь будет. Зачем ты пырнул ножом этого ягненка?

— Ну, пырнул. Ну и что же? Что мне сделают за это? — спрашивал Чокан, учащенно дыша и уже не веря, что все обойдется.

— Ой-бай-ау, Чокан, торе ты мой, — чуть не плача повторял Жайнак. — Все окрестные аулы против нас. Люди только ищут повода, чтобы продолжить ссору. Старик Журка и тот сумеет наговорить. И ему поверят. Не любят твоего отца, пойдут на Орду, вот посмотришь.

Достаточно было сказать об отце, чтобы Чокан снова разозлился.

— Не посмеют, пальцем не тронут.

— А чего они испугались?

— Крепости, войска, — повторил Чокан слова, не раз слышанные им и от отца и от Шепе.

Но и Рыжему Верблюду случалось бывать при разговоре старших в своем Черном ауле. И он ответил так, как отвечали взрослые:

— Что войско?! Не перестреляет же оно всех.

Чокан задумался. Да, он был кругом виноват. Но так не хотелось сознаваться в этом вслух. Больше он не стал спорить, только спросил Жайнака:

— Что же делать?

И Рыжий Верблюд придумал единственный выход:

— Давай убежим отсюда подальше. Пока старшие будут разбираться, мы с тобой подождем.

— Куда же нам убежать? — сразу ободрился Чокан. Он любил незнакомые места, любил, когда его ищут и не могут найти, любил все непохожее на привычный аульный распорядок.

— В березняке нас с тобою найдут и в ауле, сам понимаешь, спрятаться негде… Убежим… Ты догадался куда?

— Говори, не тяни, верблюд! — Чокан торопился удрать. Он беспокоился, как бы ему не попало.

— Под скалу Каскыр-ойнак, где резвятся волки. Нор там видимо-невидимо, видел?

— Слышать слышал, но не бывал там никогда, — неохотно выцедил Чокан, потому что приходилось признать превосходство друга.

— А мне случалось. Когда ваша Орда откочевала на джайляу, наш аул задержался примерно в этих местах. Все мальчишки из Карашы побежали к Каскыр-ойнаку. Столько нор нигде не встретишь. Глубокие, глубокие. До конца и ползти боязно. Взрослые говорили, в таких глубоких норах волчицы волчат выводят. Сунешься к такой волчице, непременно съест.

— Уж так-таки съест? Как же тогда спрячемся?

Жайнак понял, что перехватил.

— Ну, не всегда съедают. А потом, я слышал, там сейчас волков не должно быть. На джайляу больше поживы. Они туда и переселились вместе с волчатами. Ну, пойдем?

И Жайнак взял за руку Чокана. Мальчишки храбро отправились в путь.

Урочище Каскыр-ойнак находилось у подножья того взгорья, где начинался Срединный родник. На вершине взгорья когда-то очень давно был возведен сторожевой курган. Почти рядом с курганом выбивался из камней родник. Он падал по крутосклону небольшими звонкими струями. Вдоль течения родника раскинулся смешанный лес — березы, тополя, таволга, можжевельник. Многие старые деревья, доживающие свой век, считались священными. На них пестрели многоцветные ленточки, кое-где поблескивали серебряные монеты, подвешенные на ветвях, как серьги или монисто. Стволы удивляли своей шириной и сморщенной позеленевшей корою. Разлапистые, искривленные ветрами и возрастом ветки касались земли. Ветви соседних кустов и деревьев тесно сплелись. Мальчикам было трудно и весело пробираться сквозь этот лес, сквозь густые заросли кустарника и травы. И когда они увидели наконец стену взгорья, то ахнули от изумления. Начинаясь почти отвесно, стена где-то с середины выдавалась вперед и становилась пологой. Вот тут, у подножья, и темнели бесчисленные норы, а чуть повыше — небольшие птичьи гнезда. Жайнак говорил правду. Здесь действительно жили волки. Особенное раздолье им было раньше, когда кочевники-казахи совсем не строили домов. Волки тогда успевали выводить в своих норах волчат — до возвращения аулов с джайляу. Рассказывали и другое: волки в этих местах помогли открыть уголь. Во время одной из волчьих облав охотники-скотоводы приметили, что шерсть зверей в странной черной пыли. Люди заглянули в норы, отыскали там мягкие блестящие камни.

Кто-то их попробовал поджечь — камни разгорелись. С той поры они использовались для топлива. Уголь лежал недалеко от поверхности, и люди перекопали все урочище Каскыр-ойнак. Волки надолго забросили свои норы и только теперь стали вновь наведываться сюда: после образования округов поблизости Срединного родника казахи редко пасли скот и совсем не брали уголь для топлива.

Урочище Каскыр-ойнак по-прежнему пользовалось туманной славой, особенно у ребят.

Так приятно и так тревожно было почувствовать себя здесь, вдали от аула. Что там царапина! Что там порванная рубаха. Чокан не обращал на это внимания. Пусть досталось босым ногам — трава была жесткой, колючей. Пока ребята достигли кургана, не раз останавливались вытаскивать занозы. Но все это было им нипочем.

У истоков родника травы росли еще гуще.

— Смотри! — закричал Жайнак. — Здесь волки были.

Ребята увидели большие вмятины в траве, клочья шерсти, обглоданные кости, помет. Судя по свежему влажному блеску некоторых костей, волки пиршествовали совсем недавно. Но старые норы выглядели разрушенными; песок завалил входы, и следов зверей на песке не было.

А рядом чернели выемки — здесь вырубали уголь. Всмотришься в очертания нор, темных угольных пятен, приметишь начало какой-то странной пещеры — и кажется мальчишкам, будто их подстерегают чудовища, будто неведомые звери скалят свои широкие пасти.

Но и от чудовищ и от людей можно спрятаться в густом кустарнике. А сквозь заросли можжевельника и таволги можно забраться на самую вершину кургана. Они так и сделали. И сразу увидели свои аулы — белый ханский аул и черный аул Карашы. И замерли, стараясь понять, что там происходит.

Отсюда, с дальнего кургана, невозможно было разглядеть лиц. Но всякое передвижение в аулах попадало в поле зрения ребят.

Вот они заметили, как из Карашы в Орду проехал всадник. Они не могли догадаться, что это Тулеген. Но отчетливо увидели, как он привязал коня почти вплотную у гостевой юрты. Кто позволил себе такое? По установленным правилам приезжему надлежало спешиваться подальше, там, где вбит столб в землю. На то и коновязь, чтобы возле нее оставлять лошадей и тут стреноживать их. А от столба полагалось идти пешком. Если проезжих было несколько, они тянулись гуськом, след в след друг за другом.

А этот смело пренебрег установленным обычаем. Почему он так торопился? Как он мог решиться на это? Мальчишки были поражены, в особенности Чокан.

Жайнак нарушил тревожное молчание:

— Ты опять будешь спорить со мной, но помяни мое слово — всадник приехал по поводу этого ягненка. Не иначе, он рассержен. И показывает свое пренебрежение к хозяину.

Чокан не поддержал разговора. Любое напоминание об унижении достоинства отца ему было неприятно. Он застыл, собрался в комок, и, не отрывая глаз от юрты, ждал, что же будет дальше.

Молчал теперь и Жайнак.

Появление всадников в ауле заставило мальчиков напрячь свое зрение и думать, думать.

Картина начала скоро проясняться. В Орде подымалась суматоха. Часто откидывался полог юрты, кто-то входил в нее, кто-то выходил. Потом несколько конных джигитов поскакали к оврагу и довольно быстро скрылись в березняке.

Через некоторое время мальчишки услышали топот и какие-то крики у Срединного родника. Верховые находились неподалеку от них.

— Слышишь, нас ищут, — шепнул Жайнак.

И словно в подтверждение его слов явственно донеслось:

— Чо-о-о-кан!

— Жа-а-ай-нак!

— Может, подадим голос? — Чокан уже терял терпение.

— Погоди, торе-тай, погоди. Посмотрим, что дальше будет…

На некоторое время опять наступила тишина. Джигиты вернулись в аул.

Снова можно было наблюдать волнение и в Карашы и в Орде. Пешие и конные сновали туда и сюда. А когда солнце уже совсем склонилось к горизонту, новая группа всадников из двух аулов выехала в сторону Срединного родника, с каждой минутой приближаясь к мальчишкам. За верховыми торопились и пешие.

Поиск на этот раз шел по всем правилам. Всадники то двигались справа и слева от русла, то скрывались в зарослях, обшаривая их.

— Нас хватились — Жайнак испуганно озирался. — У кургана они сразу схватят. Полезем в нору?

— Ну, а если схватят, что нам будет? — Чокан злился от страха и унижения. — Чего нам-то их бояться?

— Не говори, торе-тай. Султан так повелел, не иначе. Это они по его приказу едут. Добром дело не пахнет. Султан сердит. К нему на глаза сейчас хоть не попадайся. Не только обругает, но и побьет.

Всадники были совсем рядом. Уже можно было отличить знакомые голоса. Мальчишки окончательно перетрусили. Дрожащей рукой Жайнак схватил Чокана за руку. Маленький торе покорно последовал за рыжим своим приятелем.

Несколько шагов вниз по склону кургана, и беглецы юркнули в темный зев пещеры. Их сразу обдал гнилостный сырой запах.

— Тише, не шевелись, — шепнул Жайнак и замер.

Копыта простучали почти над их головами. Каждое слово доносилось сюда, в затхлый мрак.

— И здесь их нет.

— Не спрятались ли в нору?

— Нет, не решатся. Там темно, как в могиле.

— Если бы полдень, а сейчас дело к вечеру. Смотрите, солнце уже село.

— Давайте обыщем пещеры.

— А толк какой? Там столько ходов — сами заплутаемся.

Голоса постепенно удалялись. Потом совсем стихли. Видно, посланцы Чингиза потеряли надежду найти беглецов.

Убедившись, что опасность миновала, мальчишки осторожно вылезли из пещеры. Густые сумерки окутывали Каскыр-ойнак.

Тем временем верховые возвратились в аул. На почтительном расстоянии от юрты Чингиза спешились, стали совещаться. Нелегко было доложить, что поиски ни к чему не привели. Разгневается Чингиз, обрушится на того, кто придет с дурною вестью. Жалеет сына, волнуется.

— Кто смельчак, кто пойдет?

Джигиты понурились, уставились в землю.

И тут раздался низкий, сиплый голос Абы:

— Ладно уж, я.

Повернулись в его сторону, посмотрели удивленно. Ну и бесстрашный человек наш Абы. Напутствовали его:

— Удачи тебе, если решился. Только смотри, не напугай хана с ханшей. Не отбирай надежды, объясни как-нибудь помягче.

Самые настырные допытывались, какие именно слова скажет он Чингизу, допытывались отчасти из любопытства, отчасти, чтобы помочь каким-нибудь советом.

А третьи говорили:

— Ну, что вы лезете к человеку? Раз взялся, значит, доложит. Вместе с ним рос, в одном котле кипел, в делах его участвовал. В первый ли раз ему стоять перед ханом. А вы со своими советами. Иди, иди, Абы.

И Абы вошел в юрту. Опершись на подушку, усталые и нахохленные, сидели Чингиз, Шепе и Зейнеп. Вскинулись к нему, заговорили в один голос.

— Нашелся?

— Найдется, — уклончиво отвечал Абы, не желая огорчать родителей и дядю. Но разве их можно было провести? И они снова переспросили чуть ли не хором.

Абы вновь ответил так же односложно:

— Найдется.

Шепе вывела из себя эта невозмутимая манера Абы говорить загадками. Он не смог усидеть. Схватив зачем-то лежавшую рядом камчу, он подошел вплотную к Абы и начал кричать:

— Что ты виляешь, как верблюд, измотанный дорогой? Отвечаешь так, что и понять ничего нельзя. Отвечай прямо — нашли его или не нашли?

— Найдется, — упорство у Абы было завидное.

— Хап! Собачий щенок! — Шепе яростно взмахнул камчой. Камча свистнула и глухо ухнула по ворсистому ковру.

Чингиз только головой качнул. У него не хватило сил на ярость. С той минуты, когда ему рассказал Тулеген о ягненке, он мучительно думал о Чокане, о самом себе, о будущем ханской Орды. Чингиз дышал тяжело. Все происходящее воспринималось с трудом. Ясно было одно — сбежал сын. Он понимал: его не нашли. А где его можно отыскать? Он хотел расспросить подробнее и не мог. Сердце ныло и словно проваливалось, к горлу подступала икота.

А Шепе, дергаясь от злости и жалости, — он был по-своему привязан к мальчишке, — только растравлял горечь своей несдержанной грубой речью:

— Болтовня все это, болтовня. Этот Абы скрывает что-то. Найдется, говорит. А если нет. Если пропал наш мальчик и мы его не увидим?

Зейнеп не смогла перенести последних слов. И так напряженная до предела, натянутая, как струна, она стала медленно валиться набок и, может, ударилась бы головой, если бы Абы не подставил ей подушку. Чингиз, словно очнувшись от полудремоты, схватил медный кашгарский кумган и взбрызнул водою лицо жены. Зейнеп почувствовала себя лучше и, уставясь на Абы большими печальными глазами, спросила:

— Ты откуда сейчас?

— Айеке, — назвал Абы Зейнеп так, как ее называли самые близкие, но прибавляя к семейному прозвищу Ая-апа или Аяпа почтительное окончание «еке», — соберись с духом, Айеке. Я правду говорю: найдется!

— Вот и говори правду, — перебил его Чингиз, — и не морочь нас загадками.

— Скажу, султан, но только вам с Айеке.

Шепе готов был броситься с камчой:

— Я-то чужим здесь стал вдруг?

— Лишь бы он был с нами, наш озорник, — тихо взмолилась Зейнеп, — мы послушаем тебя, Абы. А ты уж оставь нас, не злись.

И Чингиз почтительно попросил старшего брата:

— Выйди, кши-ага, так будет лучше!

Шепе с оскорбленным видом сделал шаги к выходу, но на пороге оглянулся и погрозил Абы своей камчою:

— Смотри ты у меня! Чтоб нашелся! Не то с тобой посчитаюсь.

И надутый, важный, покинул юрту.

После его ухода Абы почувствовал себя свободнее:

— Канаш в Каскыр-ойнаке, соглашайтесь со мной или не соглашайтесь. В пещере он.

— Откуда тебе известно это?

— А где же ему быть, как не там! Не птица он, чтоб улететь в небо. Не рыба, чтоб уйти в воду.

— Ты все предполагаешь, все загадками говоришь! — недовольно бурчала Зейнеп. — Нет того, чтоб сказать просто и понятно. Душу только томишь.

Чингиз испытывал такие же чувства, только он спросил напрямик:

— Почему же ты пещеры не обыскал, если уверен, что он там?

— И на это есть своя причина: не хотелось мне заставлять Канаша краснеть, самолюбия его решил не задевать.

— А теперь как думаешь искать?

— А вот так и думаю: я не найду, Кутпан найдет. Умная собака!

— Кутпан? И как это мы не подумали раньше. Езжай скорее с Кутпаном.

Так появилась надежда и у Чингиза и у Зейнеп.

Волкодава Кутпана еще щенком подарили Чокану. Кутпан вырос, стал сильным и быстрым. Он научился выслеживать волков и мог расправиться с матерым зверем, хотя бы тот был величиной со стригунка.

Мальчик привязался к собаке, и собака привыкла к мальчику.

Кутпан беспокоился, скулил, когда Чокана не оказывалось дома.

Порою волкодав убегал в степь. Иногда на несколько часов, а, бывало и на несколько дней. Случалось, возвращался искусанный волками. И в этот злополучный день Кутпан после очередной своей вылазки вернулся израненным, с кое-где запекшейся кровью на шерсти, вернулся к вечеру, когда джигиты разводили руками после неудачных поисков и направили к родителям невозмутимого Абы.

Кутпан не обращал внимания на раны. Его больше разволновало отсутствие Чокана. Он не распластался по привычке в юрте у входа, а бродил неподалеку от жилья и жалобно подвывал. Собачий вой сулит недоброе. Чингиз вслушался, кликнул волкодава, хотел его покормить. Кутпан не отозвался и продолжал свое. Шепе выбежал из юрты, пригрозил собаке: «Цыц, проклятая, чтоб тебе скулы свело!» Волкодав не замолкал, Шепе замахнулся камчой. Кутпан затих, зашел в юрту, разлегся, положил голову на вытянутые лапы. Лежал недвижно, только глазами помаргивал. Чингиз подумал: если Кутпан успокоился, значит, и Чокан найдется.

Поэтому родители и согласились так охотно с предложением Абы.

Абы прикрепил к ошейнику Кутпана длинный поводок, сел на коня и пустил волкодава вперед. Кутпана с трудом удалось удерживать на поводке: сильный, он рвался из стороны в сторону, обнюхивал землю. Поневоле приходилось перекладывать поводок из одной руки в другую.

Нюх у Кутпана был отменным. Еще несколько лет назад, щенком, он безошибочно находил Чокана, где бы мальчик ни скрылся. И по снегу и по черной земле. Но на этот раз ему долго не везло. Дело в том, что Чокан с утра играл в асыки на Кусмурунском такыре. Резкий солончаковый запах ударил в собачьи ноздри и на какое-то время отбил обоняние Кутпана. Волкодав потерял след, забегал взад-вперед, заскулил. Абы отпустил поводок. Собака заметалась и вдруг нашла то, что нужно. Абы и опомниться не успел, как волкодав понесся стрелой к Срединному роднику. Стеганул коня, помчался за ним. Но разве угонишься. В ночной мгле исчез Кутпан. Но Абы, уверенный в том, что Чокан скрывается в Каскыр-ойнаке, и в том, что Кутпан найдет его, спокойно поехал по кромке оврага.

… Но вернемся к нашим беглецам.

После того как погоня удалилась, они вышли из пещеры, забрались в рощицу и раздумывали, лежа на траве, что же им делать дальше. Ночь, полная непонятных звуков, была на исходе. Легкий и быстрый шорох заставив их, напуганных и без того, вскочить и тесно прижаться друг к другу. Собака или волк? Чокан инстинктивно схватился за нож, но в это же самое мгновение Кутпан радостно завизжал и обнаружил своего хозяина.

— Кутпан, Кутпан! — повторял Чокан сквозь слезы.

— Кутпан! — вторил ему не менее обрадованный Жайнак.

Уже начинался ранний рассвет. Прояснялось небо, обозначились кривые стволы, светлел крутой выступ Каскыр-ойнака с темными норами у подножья. Пес успокоился, полудремал. Сонно поникли ребята.

Внезапно Кутпан отпрянул, насторожился, потянул ноздрями. Глухо, тревожно заскулил.

— Чует зверя, здесь волки ходят, — встрепенулся Жайнак.

— Апырай! — Чокан, утирая слезы, влюбленно поглядывал на волкодава. — Верно считают собаку другом человека. Смотри, всех моих родичей обогнал, всех друзей. Прибежал мой пес, за мной прибежал.

— А я? Я и не уходил от тебя, — подал голос Жайнак.

— О тебе не говорю, ты у меня особый, — и Чокан, рассмеявшись, обнял Жайнака.

Кутпан продолжал скулить и вдруг стремительно бросился в одну из нор. И скрылся.

Мальчишки переглянулись.

— Как бы там, Чокан, зверя не оказалось…

— А ты откуда взял?

— Сам подумай. С чего бы это собака полезла в нору. Значит, волка учуяла. А еще тебе скажу, когда мы в пещере отсиживались, услышал я сбоку в норе какое-то урчанье. Решил, должно быть, волчица кормит детенышей. Побоялся тебя испугать. Вот ничего и не сказал.

— Знаешь, и мне такое слышалось, Жайнак. Я тоже смолчал. Зачем, думаю, про страшное говорить тебе, и так невесело. Постой, постой! Что там происходит?

Мальчуганы замолкли. Из норы донесся лай, взвизгиванье, рев.

— Чудеса-то какие! Значит, с волком сцепился. — Жайнак даже обрадовался.

— Что ж тут чудесного? — Чокан помрачнел. — Еще разорвет Кутпана. Его уже покусали волки.

— Так и разорвет. Наш Кутпан сильный. Он в нору сунулся не в первый раз. Помнишь, охотник рассказывал, как он загрызет волка и вытащит его из логова мертвым.

Но Чокан не слушал друга. И зрением и слухом был прикован к норе. Жестокое рычанье и взвизгиванье с каждой секундой становились ближе. Еще мгновенье, и смертельно схватившиеся собака и волк выкатились наружу.

— Страшно, страшно! — шептали мальчишки, но пока не трогались с места. Нельзя было понять, кто побеждает в яростной этой борьбе. Лапами отбрасывали они друг друга, уклоняясь от зубов. И сцеплялись опять, подвывая, злобно урча, взлаивая. Ощетинившиеся. С мордами в крови и пене.

Жайнак упустил то мгновение, когда Чокан сорвался с места и появился там, на месте схватки. Жайнаку даже показалось, что он стал между волком и Кутпаном. Так ли это было, он не мог потом подтвердить. Но он отчетливо видел, как Чокан отпрыгнул назад. И еще он видел, как рухнул на спину волк, а Кутпан навалился на зверя и вонзил свои клыки ему в горло. Зверь забился в судорогах.

Чокан уже сидел рядом с другом, тяжело дышал, молчал.

— Ты что сделал, что?

Чокан ответил не сразу:

— Пырнул.

— Ножом?

— Да, ножом, в брюхо ему.

— Ой, джигит, какой ты смелый…

Жайнак больше ничего не мог сказать от восхищения и страха.

Кутпан с глухим урчанием все глубже и глубже прогрызал волчье горло. Зверь издыхал. Слабее и конвульсивнее становились движения его лап.

Мальчишки молчали. И в этой утренней тишине отчетливо раздался цокот копыт. Кто бы это мог быть? Как бы в ответ на детское недоумение послышался негромкий зов:

— Канаш!

Легко было узнать Абы. Подал голос и Чокан.

Абы вел лошадь на поводу по крутосклону с гребня оврага. Когда он подошел к мальчуганам, волк был уже мертв. Но Кутпан как припал к зверю, так и не разжал пасти.

Мальчишки рассказали Абы, как все произошло. Абы подошел к волкодаву. Если бы он был посторонним, Кутпан мог броситься на него и искусать. Но осторожность все равно не мешала. Хорошо зная привычки пса, Абы, приговаривая «Кушим, Кушим!», мягко погладил его по бокам, спине, шее. Кутпан поначалу злился, даже ощетинился, а потом успокоился и попробовал разжать челюсти. Но не тут то было! После схватки у него свело скулы. Абы знал, как поступать и в этом случае. Ритмичными уверенными движениями он продолжал гладить затылок и горло собаки. Кутпан разжал наконец зубы, устало отошел в сторону, лёг и стал облизывать языком пасть. Пес просил свою охотничью долю — Абы и это было известно. И тогда он взял у Чокана нож, распорол волку брюхо до паха, содрал часть шкуры, сделал надрез вдоль ребер, сунул руку в теплое еще чрево и одним сильным рывком вытащил неостывшее волчье сердце. Пес понимал, в чем дело, и жадно следил за движениями Абы.

— Держи, Кутпан!

Волкодав поймал на лету свою долю.

— Теперь пора и домой, ребята.

— А я не пойду.

Такой ответ Чокана не удивил Абы: мальчик строптив, кому это не известно. Абы задавал ему один вопрос за другим, чтобы найти верное решение и уговорить маленького торе.

— Почему не пойдешь?

— А я подожду, чем кончится все эта кутерьма.

— Где же ты будешь ждать?

— Здесь, в той пещере.

— Ой-бай! — с притворным испугом воскликнул Абы. — Нельзя, никак нельзя.

— А почему нельзя?

— Враги тебя отыщут.

— Как они так отыщут?

— Первым тебя Кутпан выдаст. Без Кутпана вас оставить нельзя, а он начнет кружить, лаять… Вот люди и обратят внимание.

И хотя разговор шел полушутливо, к Чокану вернулась его детская сообразительность, и он озабоченно спросил:

— Скажи, что вообще происходит?

— Пока еще мало времени прошло, — отвечал Абы. — Но вокруг засуетились. Сговариваться будут все, кто недоволен Ордой, кто точит зубы на Чингиза. Они еще подымут вой.

Чокан вздохнул. Сколько раз он уже ругал себя за этого несчастного ягненка. Он виноват. Он не подумал, Есеней и Кожык наговорят на него такое, что и во сне не снилось. Мстить начнут. И вслух:

— Только что они могут сделать? Покричат, покричат и перестанут. Оружия испугаются.

— Какого оружия? — не понял Абы.

— А в крепости!

Вот тут Абы и нашел выход, решил перехитрить Чокана.

— Давай в крепость поедем. Будешь там в эти смутные дни. Солдаты тебя защитят.

Но Чокан артачился. Что делать, как заставить его быть послушным. И Абы начал привирать:

— Не хотел пугать тебя, Канаш. Не хотел тебе всего рассказывать. Язык не поворачивался. Но теперь, вижу, придется. Так знай: в степи уже тревога. Отей успел известить Есенея и Кожыка. Он представил дело так, что ханский род с ножами пошел на его скот. Сегодня, говорит, на овец, а завтра и нам конец. Сегодня, говорит, торе замахнулся на меня, а завтра всем кереям и уакам не сдобровать. Что, мол, скажете вы, Есеней и Кожык. — Абы передохнул, собираясь с мыслями, придумывая, что бы ему еще такое соврать. — Есеней сообщил кереям, Кожык — уакам. Люди заволновались, рыщут по степи, кричат, грозят.

— Толку-то от их крика, — буркнул Чокан.

— Не знаю, есть ли толк или нет, но… — Абы принял глубокомысленный вид и стал сочинять дальше. — Но, как говорится, утопающий и за соломинку хватается. Что будет, если Есеней и Кожык разозлятся и потребуют выдать им того, кто пустил в ход нож? Потребуют — и все. Что тогда делать будем?

Мальчишески беспечное лицо Чокана осветилось неподдельным интересом. Не очень-то он верил Абы. Быть того не может, чтобы его, сына Чингиза, отдали на расправу черной кости.

— Ну, а если и в самом деле выдадут? Что они тогда сделают?

— Ой, голубчик, прошу тебя, не говори так. Не дай бог такому случиться. — Абы на этот раз говорил искренне, потому что сам испугался своей же выдумки. — А если и случится…

Но тут он отчаянно взмахнул рукой и договорить не смог.

Не проронивший до сих пор ни слова Жайнак не сомневался в правдивости Абы и разволновался больше Чокана.

— Жеребенок мой, торе-тай, соглашайся. Так надо!

— Что надо, верблюд?

— В крепости укрыться. Так спокойнее будет.

— И верно — спокойнее, — поддакнул Абы и опять взялся стращать, но тут, кажется, перехватил. — Врагов много, нас — мало. Подойдет войско Есенея и Кожыка, разве мы с ним справимся? Даже крепость им не преграда.

— А зачем тогда мне прятаться в крепости? — в глазах Чокана промелькнула и погасла лукавая насмешка.

Абы понял, что наговорил лишнего:

— Нет, крепости им не взять. Это я о нашем ауле. Крепость к себе врагов не подпустит. Да и кто посмеет пойти против ружей и пушек?

— А почему бы наш аул не окружить людьми с ружьями?

Не сразу нашелся Абы и все-таки ответил:

— Кто же тогда крепость будет оборонять?

И поставил Чокана в тупик. Мальчик замолчал. Мальчик раздумывал. Но не таким человеком был Абы, чтобы останавливаться на полдороге.

— Я еще не все сказал. Твои отец с матерью велели мне передать…

Чокан встрепенулся, перебил Абы:

— А как они там себя чувствуют, что делают?

— Сам понимаешь, тебя ждут! Мать на себя непохожа. Плачет, дрожит от страха.

— Ты думаешь, Абы, кереи и уаки могут на них напасть, если я не вернусь?

Абы дал волю своей фантазии:

— Так вот, отец велел тебе сказать, что самому царю передана весть о волнениях среди кереев и уаков. Их осадят силой. Придут войска из Оренбурга и Омска. А до прихода войск хан Чингиз уговаривать их будет. Улестит Отея, договорится с Есенеем. Понял? А потом все решит силой.

Не все дошло до Чокана. Может быть, потому, что Абы слишком уж привирал. И все-таки, в смятенной голове мальчика возникала обнадеживающая мысль: выход есть, отец отведет беду и от него и от Орды, у отца есть опора. Не надо будет прятаться от врагов. А сейчас? Сейчас надо соглашаться. В крепость так в крепость.

— Хорошо, Абы, я поступлю, как ты советуешь. Но скажи мне, что будет делать отец?

— Отец твой не растерялся. Его одолеть не так-то легко. Враги не свалят Черного шанырака твоего деда Аблая. Да что там свалить! Они притронуться к нему не посмеют. А ты нигде не показывайся. Сиди себе в крепости. Нажмут на отца, — мол, где же твой сынок, который в чужую отару с ножом ходит? Отец от них отделается. Скажет — верите, искал, не нашел. Давайте искать вместе. Или, еще лучше, обвинит их же самих во всем. Вы, обвинит их, сами увели моего сына, верните мне его. Иначе сотней мальчишек поплатитесь.

Выдумка выдумкой, но слова Абы крепко запали в голову Чокана.

— В крепость поеду, сейчас поеду, — мальчиком уже овладевало нетерпенье, — только не один, а с моим Жай-наком.

— Ладно! — Абы махнул рукой. — Садитесь вдвоем на моего коня и езжайте. Той стороной, что ближе к озеру. Недобрых людей там не встретите. И солдат не бойтесь: они знают тебя. А я пешком доберусь до Орды.

Мальчишки уехали.

Абы с трудом дотащил мертвую волчицу до расщелины в скале, наломал березовых веток, прикрыл ее. Вернусь, — подумал, — завтра сниму шкуру. Найду и волчат в логове, принесу в аул.

Но на следующее утро он обнаружил только клочья шерсти и обглоданные кости, разбросанные в траве. Должно быть, зверя съели другие волки. Пустым оказалось и логово. Трудно было сказать, куда делись волчата, какую участь определил им волк-отец.

Происшествие в урочище Каскыр-ойнак скоро было забыто. Его вытеснили другие, более значительные события.

Удивительнее всего, что вранье Абы — а он и сам не ведал того, что говорил, — оказалось пророческим.

Есеней к началу истории с ягненком действительно был в этих краях. Он гостил у сибанов ветви Кужгена в окрестностях Кара-Обы, в среднем течении реки Обаган. Приехал он не просто попировать, а на собрание, на шырпышы. До него, как и предполагал Абы, случай с ягненком дошел уже в сказочно преувеличенных размерах.

Ему рассказали: Чингиз обиделся на Отея, когда тот откочевал от него, и поручил своему сыну заманить в овраг и вырезать всех ягнят! Мальчик выполнил наказ отца и теперь скрывается в крепости. Отей послал к Чингизу своего человека с требованием вернуть долг, а Чингиз его и близко к себе не подпустил. Мол, пусть, что хотят, то и делают.

И Кожык по тем же причинам находился неподалеку от Кусмуруна, на берегах речки Карасу, в ауле уаков ветви Караман. И до него докатилась весть о ягненке, ставшем уже целой отарой вырезанных ягнят.

Есеней с Кожыком и не вникли в суть дела. Им в конце концов, было все равно. Для них нашелся удобный повод поднять в народе новую волну ненависти против Чингиза. Сделать это не составляло большого труда. За тринадцать лет своего ага-султанства Чингиз нажил достаточно врагов. В окрестных аулах, особенно вдоль побережья Кусмуруна, пожалуй, не найти было кочевья, не испытавшего на себе силу чингизовского характера и цепкой его хватки.

Есеней и Кожык решили действовать без промедления. Они тайно встретились на уединенном берегу речки Кун-дызды.

Начал Есеней, как более опытный, старший.

— Пожар и так вот-вот разгорелся бы… Ягнята Отея только помогают его раздуть. Теперь нам нельзя терять времени. Если ты подашь Клич «Жаубасар!»[2], а я выкрикну «Ушпай!»[3], у кереев и уаков все мужчины сядут на коней и возьмут в руки соилы. Наших людей много. Их не только захватить холмы Кусмуруна хватит, но и озеро обернуть несколько раз. А что Чингиз? Он опирается на солдат в крепости. Много ли их там? Говорят, сотня. Не велика опора. Сотней народ не остановишь!

— Ничего они нам не сделают, — твердо выговорил Кожык, не заикаясь на этот раз. И уже чуть запнувшись добавил. — Но я другого боюсь.

И замолчал. Высказал свои опасения только после настояния Есенея:

— Надо помнить о том, что именно роды Карааул и Атыгай близки к Чингизу. Кто, как не они, первыми подняли на белой кошме Аблая, подарили ему шесть белых юрт, шесть девушек, шестьсот лошадей, шесть тысяч овец. Чингиз знает — они свои люди. Поэтому он теперь, когда над его головой стали собираться тучи, отправил к ним тайного своего гонца с просьбой о помощи. Мол, кереи и уаки собираются разгромить Орду. Неужели вы отдадите ее на разграбление? Или подыметесь на ее защиту? И гонцу ответили — защитим! Так решил совет из восьми старейшин и совет из двенадцати старейшин. Теперь бий Канай и бий Курымсы собирают джигитов.

У Кожыка не хватило духа говорить дальше.

— Чего же ты замолчал? Продолжай.

Кожык глубоко вздохнул, набирая силы:

— И еще одна дурная весть. Может, правда, а может, и сплетня. В Токал-Аргыне, вблизи Тургая, собирают джигитов. Во главе бии и батыры Аблая — громоподобный Казы-бек, ворчливый Жанибек, Кабанбай из каракереев, Богем-бай из рода Канжигалы. Говорят, не дадим в обиду Орду Аблая.

— Что еще ты скажешь, Кожык? — В голосе Есенея звучало раздражение. — Говори, я слушаю.

Но Кожык молчал.

— Молчишь, значит?! Молол всякую чепуху. Даже заикаться перестал.

— П-почему чеп-пуха? — еле смог выговорить Кожык.

— А потому что чепуха! Пусть собираются и атыгайцы, и карааульцы! Пусть и другие против нас. Разве мы будем считаться с этим, разве не сумеем постоять за себя? Ты, сын рода своего Уака, возьми на себя Атыгай и Карааул, а я как-нибудь справлюсь с кипчаками и аргынцами. Мои кереи не подведут. Защита у Орды слабая, а вокруг нее — сила! Да и какая это теперь Орда. Что в ней осталось от ханских времен? Русский царь ее пока оберегает. Но и русские скоро поймут — оберегать нечего. А кто в степи решится ради бродячего торе вступать в бой. С ума, что ли, спятили кипчаки и ордынцы, чтобы из-за какой-то Орды рисковать собой и скотом.

Кожык попытался сказать еще что-то, пыжился, заикался, но Есеней круто перебил его:

— Не будут рисковать, не посмеют! Но на Чингиза надо навести страх. И всем, кто колеблется, дать понять — не суйте своего носа, плохо будет! Окружим Кусмурун плотным кольцом наших людей.

— И п-потом?

— И потом скажем: давай нам своего сына. Сами решим, как его наказать. Не захочет, пусть пеняет на себя: дела решают наши плети, наши соилы, наша сила.

— М-м-а-кул! — пробормотал Кожык слово согласия.

На том и расстались.

Прошло несколько дней. Чингиз однажды выехал из Орды, огляделся вокруг и с горечью подумал, что поздно он спохватился, — схватку он проигрывает, прошлого не вернешь.

Куда ни посмотришь — всюду походные юрты кереев и уаков, разъезжают всадники, правда на почтительном расстоянии. А дружеских аулов почти не видать.

Он и не заметил, как в это тревожное время его покинули многие близкие. Даже Шепе, постоянно изводивший его своими требованиями решительно наступать на врагов — «Стреляй, руби!», — даже жестокий и храбрый на словах Шепе скрылся неизвестно куда, удрал от опасности.

Несколько неожиданно повел себя Отей, ягненок которого наделал столько шума. Этот бывший старший друг, казалось, уже совсем перешел к кереям и уакам, стал одним из сильных врагов. Но из аула Отея к Чингизу приезжал человек, передавший ему тайный привет — салем. Дескать, он, Отей, на стороне Чингиза, но открыто быть с ним заодно не решается, не может.

В трудные дни рядом с Чингизом остались немногие люди, известные ему в течение долгих лет. Из них самыми влиятельными были двое — акын Жаманкул, сын Саты-балды из рода Курлеут, и бий Шанки, сын Мендеке из рода Канжигалы. Роды эти были самыми малочисленными в Кусмурунском округе — в каждом, примерно, домов по сто.

Курлеуты прежде жили в степях Баянаула. Когда Есеней женился на Улпан, он переселил ее родственников — курлеутов на берега Обагана. Среди них был и акын Жаманкул, потомок знаменитого бая Нияза, владельца табуна в сорок тысяч лошадей.

Канжигалинцы жили у подножия гор Ереймен. В годы борьбы за ханскую власть двух сыновей Аблая — Вали и Касыма — видный канжигалинец Мендеке был вместе с Вали. Победил, как известно, Вали. В знак благодарности к Мендеке, он переселил всех канжигалинцев — потомков славного Тенизбая с предгорий Ереймана на плодородные земли рядом с лесом Отынагач.

Будь бы на то их воля, Жаманкул и Шанки привели бы в Орду своих сородичей. Но они не в силах были это сделать каждый по особой причине.

Главою курлеутских аулов на берегах Обагана был бай Жигит, сын Елтина и старшей сестры Есенея Матай. Понятно, что племянник Есенея держал сторону своего дяди. Властный Жигит подчинил себе все здешние аулы курлеутов. Только Жаманкул был настолько крепко предан Чингизу, что не считался с желаниями сильного и крутого бая. Дело в том, что Жаманкул справедливо слыл не просто хорошим акыном, но акыном Орды. С той поры, как образовался Кусмурунский округ и Чингиз стал его ага-султаном, поэт постоянно бывал у него в доме. И когда Жаманкул услышал, что над головой султана нависла беда, он не раздумывал. Как его ни предостерегали братья и другие родичи, он отправился в Кусмурун. Волновались и шумели на его пути аулы, всадники не раз останавливали акына и говорили ему — вернись! Но он не обращал внимания, благополучно добрался до Орды и был рядом со своим другом в дни его тревог.

Из видных канжигалинцев верным Чингизу остался только один Шанки, с ним вместе в орду приехал и его младший брат Шадынкелбатыр. Четверо других братьев не посмели так поступить. Как и большинство канжигалинцев, они покорно шли за вожаком своим Асаубаем, сыном Жадигера. Асаубай и предки его не славились богатством. Скорее, наоборот: степь знала об их бедности. Но зато Асаубай известен был всему Среднему жузу своим красноречием. Однажды Чингизу случилось побывать в ауле Асаубая. Особого почета султану знаменитый оратор не оказал. Чингиз оскорбился и решил ему отомстить. Джигит канжигалинец Бексары, человек обиженный и склонный ко всяческим кляузам, по наущению Чингиза подал заявление в округ. В заявлении Асаубай обвинялся в том, что проживает в урочище Коркылдак, принадлежавшем отцу Бексары Умбету. Жадигер, отец Асаубая, незаконно согнал Ум-бета с этой земли. Бексары просил вернуть ему урочище Коркылдак. Это заявление Чингиз передал на рассмотрение биев. Искушенный в искусстве красноречия Асаубай победил в споре Бексары. Суд биев порешил не только отказать в праве Бексары на землю, но еще обязал его за ложное обвинение отдать Асаубаю коня и чапан. Чингиз нашел такой откуп слишком щедрым и послал Асаубаю от имени Бексары годовалого бычка. На это оскорбление Асаубай ответил стихами:

После этого случая дороги Чингиза и Асаубая разошлась. Поэтому из всех канжигалинцев Чингиза поддерживал только Шанки со своим младшим братом.

Немногие примкнули к Орде в трудный час. Свою преданность Чингизу сохранил Турсымбай-батыр из рода Балта. Столетний крепкий старик, едва прослыша, что на Орду, на ханского потомка готовится нападение, сел на коня, призвал внука и поторопился к берегам Кусмуруна. «Как я могу отсиживаться дома, — думал он, — если враги угрожают Черному шаныраку, служившему сорок лет Хану-ага». Чуть ли не всю жизнь хранил у себя Турсымбай после одного похода полосатое знамя Аблая. И вот теперь он взял в путь и знамя, и оружие. Не доезжая до Орды, он водрузил полосатый стяг на самом крайнем холме Кусмуруна. Здесь будет мой дозор, решил. Отсюда я буду наблюдать за врагами. Турсымбая приглашали в окрестные аулы, но он отказывался. Уважая его старость и причуды, люди Чингиза поставили ему небольшую юрту и приносили еду.

Между тем, число сторонников Есенея росло с каждым днем. Особенно много юрт пестрело на западном берегу Кусмуруна и у оврага Хан-Жаткан. Все продовольственные заботы Есеней принял на себя. Он пригнал на убой десятки яловых кобылиц-трехлеток, пять косяков дойных кобылиц для кумыса с дальних пастбищ, велел привезти и знаменитый котел тай-жузген, чтобы всегда в нем был запас степного напитка.

Повстанцев становилось все больше и больше. Но Есенею и этого было мало. Он вспомнил об именитом Мамыке, одном из вожаков рода Акташы. Его Чингиз насильно оттеснил в степи Тургая. Есеней отправил к нему посланца Садака, сына Кетебая из рода Уак, уединенно жившего в изгнании. Садак от имени Есенея призвал Мамыка и всех акташынцев к мщению, к налету на Орду. Акташынцы, много лет таившие обиду, откликнулись на призыв. Все мужчины сели на коней и присоединились к сборищу у оврага Хан-Жаткан. Поспешил со своими сородичами — тыгышынцами только что вернувшийся из Сибири Жургимбек-батыр. Он владел в свое время угольным промыслом. В год насильственного переселения Жургимбек стал сопротивляться, и Чингиз устроил ему ссылку в край, где на собаках ездят. Мудрено ли, что Жургимбек радовался возможности свести счеты со своим давним ненавистным врагом.

Народа, словом, собралось столько, что нетрудно было сокрушить одинокий ханский аул, возвышавшийся на Кусмурунском плоскогорье. Но повстанцы ели мясо, пили кумыс, много говорили о часе мщения и не предпринимали никаких действий. Эту нерешительность Чингиз истолковывал как страх перед крепостью, перед русским войском.

Чингиз часто навещал Шамрая в крепости, объяснял ему расстановку повстанческих аулов, сообщал имена вожаков. Шамрай понимал, что положение осложняется, и в обход инструкций Драгомирова предлагал попугать повстанцев из пушек. Они рассеются по степи и во второй раз не сунутся. Но Чингиз не согласился. Он, зная, что народ озлоблен и недоволен им, не хотел ухудшать своего и без того шаткого положения. Правда, меры предосторожности он принял, выставив между аулом и крепостью вооруженную конную охрану. Кроме того, он договорился с Шамраем, что в случае наступления Есенея крепость даст ему отпор.

В лагере Есенея все продолжалось по-прежнему: ели, пили, грозили. Тогда Шамрай предложил Чингизу вести переговоры с повстанцами в крепости. Чингиз и на это не согласился. Только дома. Еще подумают, что я боюсь.

Тем временем Шамрай вел переговоры со штабом казачьих линейных войск и ввиду большого наплыва повстанцев просил выслать ему вооруженную помощь. Вскоре пришла депеша, что в крепость направляются два эскадрона — из штаба и Кокчетава.

Решал бы все один Есеней, кровопролитие уже совершилось бы.

Но в ту пору к нему приехал бий Токсан, выходец из алдайской ветви кереевцев. К советам уже престарелого бия всегда прислушивались не только его прямые сородичи, но и уаки, и аргынцы с кипчаками. Его ценили и за красноречие, и за мудрость, и за то, что отец его Жабай и дед его Кара слыли в прошлые времена справедливейшими биями Среднего жуза.

Сказители передавали из уст в уста: когда самые знатные представители Среднего жуза посвящали Аблая в ханы, один конец белой кошмы держал почтенный бий Кара. Прошли годы, бий совсем состарился, и его навестил благодарный хан. В юрте старика играл его внучонок Токсан. Аблай сам вложил ему в рот кусочек мяса, провел ладонью по лбу и дал свое благословение. Вот поэтому, утверждали ревнители старины и старинных обычаев, бий Токсан умом и ораторскими способностями превзошел своего деда.

Понятно, что и сам Токсан чтил память Аблая и уважал его потомков. Немощный телом, он уже никуда не выезжал из своего дома. Но когда до него дошла весть, что готовится нападение на Орду, он не смог перенести одиночества и впервые за много лет сел на коня.

В глубине души Есеней был недоволен его приездом. Веря в дух предков, он потерял веру в Черный шанырак. Непримиримый к Чингизу, он обязан был считаться и с советами старика. Глубоко почитая Токсана, он боялся, что старик разрушит все его планы. Токсану не надо было повторять своей просьбы. Есеней дважды в год — зимой и летом — приглашал Токсана в гости — получить его благословение. Токсан состарился — Есеней сам стал ездить к нему. В случае трудной тяжбы Есеней поступал так, как советовал ему Токсан. Слово старого бия было окончательным при определении тяжести преступления и меры наказания. Никогда не забывал Есеней отправлять Токсану скот. Мудрый аксакал, не скупясь на похвалы, называл Есенея и батыром, сокрушающим врага, и грозой, наводящей страх… И если его о чем-нибудь просил Есеней, он сразу же откликался.

Но на берегах Кусмуруна в этот приезд Токсана отношения между ним и Есенеем сложились далеко не так просто.

Токсану не надо было долго присматриваться, чтобы понять, куда идут события. Все рассматривалось как на ладони, хотя не все обстоятельства были ему известны. Вражда накапливалась. В своей непримиримости Есеней зашел слишком далеко и увлек за собой свою сторону. Либо-либо: отдавай нам своего сына или покажи место, которое станет полем боя. Чингиз не обладал твердостью своего противника. Лишенный власти и прежней опоры, он колебался. Убежденный, что сына отдать нельзя, он думал и о примирении, и о возможности бегства из Кусмуруна и еще продолжал надеяться на эскадроны, которые, вот-вот должны были подойти к крепости.

Токсан больше всего боялся, что прольется кровь.

Есеней прямо сказал, что он готов к выступлению и попросил Токсана дать согласие. Бий отказался:

— Надо подождать, надо все обдумать.

— Но до каких же пор? Время уходит.

Тогда Токсан предложил держать совет, тем более уместный, что здесь, в Хан-Жаткане, ожидался приезд старейшин родов из степной Арки и Сибири, куда тоже дошли вести о предстоящем разгроме ханской Орды.

Токсан, сочувствуя и Есенею и Чингизу, рассчитывал установить мир с помощью этих старейшин.

Передышка могла помочь Чингизу. Теперь к берегам Кусмуруна стали съезжаться и его сторонники, готовые защищать Орду Аблая. Из пяти волостей багаталинцев, кочующих между Большими и Малыми горами, из шестидесяти волостей Куандыка и Суюндика, считавшихся цветом Аргына, из сорока волостей Каракесека и Каржаса в Кар-каралинских и Баянаульских предгорьях, из Кокчетавских родов Карааула и Дауита, древних родов, ведущих свою родословную от восьмого и двенадцатого колена. Своих посланцев защищать ханскую ставку отправили казахи, чьи аулы располагались по течению рек Уй и Тобол, представлявшие роды Узык, Колденей, Торы и Карабалык. Их верхней границей были Тургай и Тосып и нижней границей западное побережье реки Обаган.

Вести эти, однако, мало смущали Есенея. Некоторые напуганные соратники спрашивали — что-то теперь; будет? А он только хвастал:

— Пусть едут. Мы для них — сила. Видали верблюда, который плюет во все стороны. И верблюд прячет свой нрав, когда видит кругом толпу. Знайте, никто из них не посмеет выступить против вооруженных кереев и уаков. Они могут только своих биев отправить, чтобы заключить перемирие.

Как сказал Есеней, так и вышло.

Говорили много. Сторонники Чингиза действительно шли и с юга и с севера. Правда, никто из них и не пытался напасть на сарбазов кереев и уаков. Противники не приближались друг к другу. Но каждый род выслал для переговоров именитых своих представителей.

Есенею ничего не оставалось делать, как приготовить для них юрту. Мастера произносить речи и решать самые запутанные тяжбы, седобородые, полные великолепного достоинства бии, осмотрительно, не спеша приступили к разговору. Поначалу условились так: не шуметь всем вместе, не блеять, подобно баранам или ягнятам. Надо выделить достойного человека, чтобы он поговорил начистоту и с Есенеем и с Чингизом. Тогда можно будет перейти и к совместному обсуждению.

Обычай требовал сперва назвать род, а уж потом его представителя. Когда собираются вместе роды, входящие в Средний жуз, старшим считается Аргын. Он и самый многочисленный. В народе Так и говорили: Аргын — как небо, Кипчак — как звезда, Керей — как овца, Уак — как ягненок.

И здесь, в гостевой юрте, мнение было единодушным:

— Пусть говорит Аргын. Он — старший.

Не возникло пререканий и при выборё уважаемого ар-гынца. Из приехавших биев самым почитаемым по возрасту и уму был Курымсы, сын Утемиса, родовой ветви Андагул. В каких только многолюдных сборищах он не участвовал, кому не известны были его мудрые и точные, как пословицы, ответы, его уменье найти выход из любого положения.

Встреча с Чингизом, как положено, проходила наедине. Чингиз, больше чем когда-либо уверенный в том, что казачьи эскадроны заступятся за него, и на этот раз показал свою непримиримость.

— Прогоню сопротивляющиеся мне аулы. Силой оружия прогоню.

Ничего больше, никаких доводов.

Тогда-то и пригодились способности Курымсы:

— Я с тобою первым начинаю беседу. Ты мне ближе Есенея. Роды Атыгай и Карааул провозгласили ханом Аблая, после Аблая был Вали. После Вали твоя мать Айганым. В их прошлом я вижу тебя, в тебе их прошлое…

Нет, эта лесть не подействовала на Чингиза. Сумрачно, непокорно посмотрел он на бия.

И тогда Курымсы заговорил напрямик:

— Ты что упрямишься? На кого надеешься? На русскую власть? Власть не в силах уничтожить народ. Подумай: вот ты сейчас выиграешь. Есенея и Кожыка увезут в Омск, сошлют туда, где на собаках ездят. Но бабы и мужики среди кереевцев и уаковцев не перемрут. Значит, подрастут новые Есеней и Кожыки. Всех в Сибирь не загонишь. Если же будут и впредь угонять — народ совсем озлобится, начнет мстить. Народ свое возьмет. Стало быть, надо считаться с народом. Слышал, что о тебе говорят: «Не умом он берет, а силою жмет». Неужто это правда? Неужто ты смерти своей не чуешь? Кереи и уаки мне передали сейчас поводья. А если я сейчас ослаблю поводья, что тогда? Ты один, а их много. Тебя не хватит, одним толчком одолеют. Перестань, говорю, упрямиться! И не воображай, что знатные люди Среднего жуза съехались сюда из уважения к тебе. Не тебя они почитают, а память славного Аблая. Следуй за ними. Ослушаешься — все от тебя отвернутся.

Сраженный красноречием Курымсы, Чингиз понял: деться ему некуда, выхода нет. Зная, что дальше разговор продолжать бесполезно, он все-таки спросил:

Так что же ты мне посоветуешь?

— Одно могу сказать: пока голова цела и скот не растащили, покидай Кусмурун. А уж куда тебе уходить — думай сам. Каждому джигиту — свое место. Найди то, что тебе по душе.

«Каждому джигиту — свое место», — с горечью повторил про себя Чингиз. Ему было жаль Кусмуруна. И не только потому, что он привык жить здесь. В Кусмуруне умножался его скот, росли доходы. Трудно расстаться с этим. И, кроме того, уйти сейчас — значит, признать свою слабость. Позор мне, позор! Кто только не будет болтать: испугался султан Есенея.

Однако Чингиз не боялся смотреть правде в глаза. Он согласился в душе с Курымсы, но вслух сказал, что подумает. Он сообразил, ему срочно надо посоветоваться с Александром Николаевичем Драгомировым. Однокашник с ним будет откровенен, слово свое держит. Вот-вот он должен заехать в Кусмурун. Нельзя торопиться, нельзя подать вид, что твое дело проиграно.

— Хорошо, Курымсы, я подумаю.

Это было обычное «ни да ни нет».

— Только не слишком долго думай, Чингиз. Если не завтра, то послезавтра мне твой ответ надо передать Есенею.

— Зря ты меня так торопишь. Ты лучше с Есенеем обо всем договорись, выясни, куда он клонит, а уж потом меня испытывай.

— И то верно, — согласился Курымсы. Он воздержался от прямых и жестких слов, так и вертевшихся у него на языке. Хотелось ему сказать — довольно пустых речей, уступай ага-султанство Есенею, а сам убирайся прочь. Но ведь и Есеней еще не произнес своего окончательного решения.

На том пока и расстались.

Курымсы после встречи с Чингизом задумал склонить Есенея к самым решительным действиям. Прежде они договаривались легко. Хотя Курымсы был несколько моложе Есенея, он считал себя шурином, а его — зятем и по праву старшего родственника подшучивал над ним и даже позволял дерзости. До поры до времени своенравный Есеней мирился с этим, но однажды не выдержал и резко оборвал Курымсы: «Не мели, шурин мой, чепухи!». С того дня Курымсы стал куда осторожнее, а теперь, накануне серьезного разговора, решил взять с собою и Токсана, верную свою подмогу.

Токсан и Курымсы относились друг к другу как ровесники, непрочь были и побалагурить, но это отнюдь не мешало глубокому взаимному уважению. Выполняя обязанности биев, многие тяжбы они умели завершать полным примирением противников. И то, что Курымсы стал теперь верховным бием, было прежде всего делом рук самого Токсана.

Так и теперь Курымсы поспешил к Токсану:

— Курдас[4] мой, прошу тебя оставить все свои другие важные мысли и заботы! Отвечай прямо, чего ты сейчас хочешь добиться от этих воинственных кереев и уаков?

Токсан ухмыльнулся:

— Зачем ты об этом спрашиваешь, мой курдас? Не ты ли сам проложил дорогу в Атыгае и Караауле? По этой дороге и пойдем.

Послушать со стороны — ничего не понять! Но ровесники умели хорошо разгадывать полунамеки. Дорога вела к тем временам, когда ханская Орда Аблая находилась в предгорьях Срымбета и округом управлял Зильгара, происходивший от ветви Андагул рода Атыгай. Зильгара властвовал недолго. Сославшись на старость и на то, что ездить ему из аула в аул тяжело, он передал султанство своему сыну Мусе. Муса числился и теперь султаном, но силы не имел. Токсан, вероятно, подразумевал объединение двух прежних ханских ставок.

— Ты хочешь назвать Есенея? — спросил Курымсы.

Токсан, как подобает искушенному в красноречии бию, ответил иносказательно, улыбаясь только уголками губ:

— Зачем повторять слово, уже произнесенное другим.

Но Курымсы ломился напрямик:

— Я поддержу Есенея, но поддержит ли его народ?

— Ты, мой курдас, думаешь о том, о чем не надо думать. Ты бий, ты волен произнести свое слово. Но не тяни сам руки к поводьям. Кереи и уаки без тебя решат, кому взять власть.

Опять было произнесено слово «макул», слово согласия.

Курымсы и Токсан прошли в юрту Есенея, красного от кумыса, нетерпения и злости.

Курымсы, едва успели обменяться приветствиями, сказал о своей поддержке. Есеней принял ее как должное и сразу обрушился на Чингиза:

— Хочет он уйти отсюда невредимым, пусть немедленно вернет обратно русские войска, что идут к нему на помощь. Я знаю все. Мне сообщают каждый день в час утренней дойки кобылиц об их продвижении. Отряд из Ыстапа сегодня уже в Кара-Оба. Кокчетавский отряд дошел до озера Койбагар. Пока они не отступят, никаких переговоров и быть не может. А если они станут продвигаться, я начну сражение. Да, начну сражение!

Есеней совсем побагровел, его душила ярость:

— Да! Да! Как только услышу, что они тронулись сюда, уничтожу Чингиза со всем его добром.

Курымсы бросил взгляд на Токсана. Всем своим видом бий поддерживал Есенея. Он знал, как знал это и Курымсы, что Есенея не утихомиришь, пока он своего не добьется.

Курымсы сказал мягко, осторожно:

— Я поговорю с Чингизом.

Гневно сверкнули большие глаза Есенея:

— О чем говорить с ним, бий? Никаких разговоров больше. Если он сегодня не отправит своих гонцов в отряды, чтобы они отступили, вы уж на меня не обижайтесь. Посмотрим, поможет ли Чингизу небо, если я начну действовать.

И снова было произнесено слово «макул», как будто в нем находился ключ к решению всех вопросов.

Курымсы опять отправился к Чингизу. Султан был еще немногословнее, чем в прошлый раз. «Подумаю», «посоветуюсь», — отвечал он бию, подробно изложившему требования Есенея, а сам думал о капкане, в который попал, и о том, поможет ли ему Драгомиров.

Александр Николаевич не заставил себя долго ждать, но ничего утешительного Чингиз от него не добился.

Он быстро разобрался во всем, что происходит в степи, и начал действовать по-своему. Прежде всего он выполнил требование Есенея и послал двум русским отрядам всадников с приказом возвращаться обратно на свои места.

С Чингизом он разговаривал не то чтобы сухо и официально, но тоном, не допускающим возражений:

— Пойми, с должности я тебя снять не могу, как не в силах и оставить тебя в ней. Это решает Омский генерал-губернатор. Ты хочешь знать мой совет? Освободи себя от должности сам. Напиши об этом заявление. Понял меня?

Чингиз удивленно глядел на однокашника. Неужели так плохи его дела? Неужели и Драгомиров с Есенеем? А тот продолжал, отчеканивая каждое слово:

— Я от тебя ничего не скрываю. Я познакомился в Омске с бумагами и должен сказать — в жалобах на тебя много правды. Если эти письма попадут в суд, тебе будет еще хуже. Тебя не только снимут, но и упекут в Сибирь, куда ты сам многих упекал.

Чингиз растерялся:

— Ну, хорошо, я напишу заявление, меня освободят, но жалобы-то останутся. Смогу ли я от них избавиться?

Драгомиров улыбнулся:

— Понятно, сможешь.

— Но как, скажи мне, как?

— Я просто велю сжечь эти жалобы.

— Да, но почему ты не можешь это сделать сейчас, не снимая меня с должности.

— Вот уж этого никак не могу сделать. Пойми ты простые вещи. В степи настроены против тебя. Если ты останешься, заявлениям не будет конца. Уничтожу одни жалобы, напишут новые. Волей-неволей придется вести расследование. А суд ничего утешительного тебе не принесет. Ты согласен?

Чингиз невесело кивнул головой. Внутренне он был уже сломлен.

— Слушай меня дальше. По-моему, лучший для тебя выход — ехать теперь вместе со мною в Омск. Забирай с собой и мальчишку. Довольно ему отсиживаться в крепости.

— Чокана везти в город? А зачем?

— Насколько, я понимаю, — Драгомиров сощурил глаза, доказывая свою полную осведомленность в событиях, — народ так озлоблен, что не успокоится, пока сын твой здесь. Но дело не только в этом. Я ведь догадываюсь, Чингиз, что происходит в твоей душе. Ты думаешь о ханских временах. Не правда ли? Так вот, знай: птица вылетела из твоих рук и не вернется обратно. Ты уже не хан, а только чиновник Российского государства.

Султан тяжело вздохнул:

— Верно. Ты прав…

— Посмотри вокруг, Чингиз. Вдумайся. Степь волнуется, но степь уже не прежняя. Когда царское правительство уничтожает бунтовщиков вроде Кенесары, оно находит себе помощников среди местного населения. И одаривает своих помощников чинами, мундирами, саблями. Среди твоих киргиз-кайсаков полно всяких сотников, есаулов, хорунжих. Даже и враг твой Есеней Естемесов и тот хорунжий. А вот понимают ли они, что значат эти чины и награды…

Чингиз, поначалу совсем удрученный, несколько оживился.

отсутствуют страницы

ная выходка сказалась и на ней. Она никак не могла простить мальчику неожиданного бегства Шепе, да и на самого Шепе злилась целыми днями. Стиснет зубы, потрясет кулаками и шепчет: «Ну, погоди, погоди! Пошлет аллах тебя в мои руки!».

В такую-то пору и поручили ей сторожить Чокана.

Стоило мальчику перешагнуть порог дома Шепе, как он вспомнил…

Был он еще совсем малышом и однажды обругал тетку. Она поймала его, придавила к земле тяжелым коленом и больно побила. Заплаканный, в слезах, он прибежал к матери. Зейнеп долго утешала его:

— Сыночек мой, пора бы тебе знать, какая это вздорная баба. Самая вздорная в ауле. Трогать ее нельзя. Кто, кроме аллаха, может с ней справиться? Ты к ней и близко не подходи, и имени ее не называй, и не спрашивай никого о ней. Подальше, сыночек, будь от беды.

А беда была теперь рядом. Беда вытаращила глаза и сказала голосом тетки Шонайны вкрадчиво и с угрозой:

— Вот твое почетное место. Хочешь — полежи, хочешь — сиди, дело твое. Но убежать не надейся. Не будешь слушаться — тогда не обижайся.

Хмуро и послушно он прошел, куда она ему показала. Отбросил подушку, свернулся калачиком на полу и с головой укрылся большим лоскутным одеялом.

Сколько он так пролежал не шелохнувшись, ему и самому было неизвестно. Должно быть, уже вечером его пришла проведать мать. Она склонилась к сыну, слезы потекли по ее лицу. Погладила его, окликнула. Чокан притворился спящим. Он уткнулся лицом в пол, ни одним движением не выдавая себя, Зейнеп попыталась повернуть его лицом к себе, но это было ей не под силу. Она даже испугалась. Что это такое с ним происходит? Может, мальчику плохо? Зейнеп рванула его к себе. И вдруг услышала сердитые слова:

— Убери руки.

— Жеребеночек мой, я ведь твоя мама, — расплакалась еще сильнее Зейнеп.

— Не трогай меня, говорю тебе! — закричал Чокан.

— Канаш-жан, неужели ты меня не узнаешь?

Зейнеп хотела обнять сына, но он замотал головой, разжал ее руки и крепко укутался в одеяло.

Откуда-то из темного угла, ближе к дверям, послышался насмешливый голос Шонайны:

— Ах, Укили келин, ах моя невестка с перьями филина!

— Я вижу, до тебя доходят мои слова. Помни, дорогой. Чиновник Российского государства должен быть грамотным. Надо думать и о будущем. Далеко пойдут те, кто получит русское образование. Смотри, как зашагал Турлыбек Кошенов. Правильно? Значит, делай вывод. Хочешь сохранить в своих руках поводья власти, отдавай своих детей в русские школы. И первым — этого озорника.

— По-твоему будет! — отвечал Чингиз. Он-то и раньше думал о судьбе сына, а теперь, в трудные эти дни, дело решалось само собой.

И он пригласил Драгомирова к дастархану.

Как ни тяжело было Чингизу, но в этот же день он собрал биев и прежним твердым голосом объявил им, что оставляет пост ага-султана и намерен поехать в Омск, лично вручить губернатору свое заявление.

Сказал кратко, веско. Наступило молчание. Бии понимали, откуда идет это великодушие. Не находили нужным отговаривать Чингиза те, кто был всей душой с ним. Считали неприличным выражать свою радость его противники.

Молча выслушали, молча разошлись.

Драгомиров ловко составил бумагу, в которой уход Чингиза объяснялся желанием вернуться к родственникам в Кокчетав. В бумаге этой от имени родов округа выражали Чингизу благодарность. Особый пункт касался будущего ага-султана. Народ, как было сказано в бумаге, просит генерал-губернатора на место Чингиза Валиханова утвердить Есенея Естемесова.

На Кусмуруне стало спокойнее.

Вернулись гонцы и известили, что отряды движутся обратно в свои крепости. Начали откочевывать собранные Есенеем аулы. Чингиз стал готовиться к отъезду в Омск.

Позвали и Чокана из его многодневного укрытия. Его никто не ругал, никто не напоминал ему о ягненке. Но он чувствовал — и смотрят на него строже, и не балуют, как раньше. Только мама, только Зейнеп еще нежнее стала заботиться о нем, еще чаще ласкать.

Мальчуган, понятно, заметил все эти перемены, но не придавал им никакого значения. Тем более неожиданной оказалась для него весть, что отец собирается его отвезти в Омск на учебу.

Случилось это накануне самого отъезда. Чингиз не хотел пугать сына и осторожно объяснил, почему необходимо. Дескать, будешь учиться, большим человеком станешь. Чокан молча выслушал отца и молча ушел. Чингиза это мало взволновало. Куда он денется? Поедет, конечно. Не стану же я ему потакать.

Чингиз позвал Зейнеп и сразу же сообщил о своем решении. Сообщил так, что, казалось, и возражать ему было нельзя. Но в первые минуты Зейнеп и слышать об этом не хотела. Как это так, разлучить мать с ее первенцем, увезти мальчика из родной степи, где каждый холмик ему знаком, каждый куст, каждый ручей. Лучше убить ее сразу, а живой она не позволит отправить сына в далекий Омск. Ты чего-нибудь добился, выучившись русской грамоте? А почему ты думаешь, что Чокан добьется большего?

Если бы не Драгомиров, еще неизвестно, чем бы все это кончилось. Упорства и у Зейнеп хватало.

Но Чингиз призвал на помощь Александра Николаевича, и представительный рослый офицер излил на нее целый поток казахских, татарских и русских слов, из которых очень немногие ей были понятны. «Царь, награды, шайтан, — мелькало в голове Зейнеп, — служба, грамота, хорошо». Она так и не уяснила до конца суть речи, но отлично поняла, что Александр Николаевич не только на стороне Чингиза, но едва ли не он сам настаивает на учебе Чокана.

Между тем, Драгомиров исчерпал свой словарный запас, и за него закончил Чингиз:

— Видишь, Зейнеп, даже русский думает о будущем нашего мальчика, а ты сопротивляешься. Не на смерть его посылаем, а чтобы знал науки.

Где же было устоять Зейнеп! Махнула она рукой и ушла к себе.

Но к вечеру Чокан неожиданно исчез. Его не могли найти ни в Белом, ни в Черном ауле, ни в крепости. Послали верхового с Кутпаном. Собака быстро привела всадника к порам Каскыр-ойнака. Оттуда пес вытащил мальчика. Он сердито бурчал дорогой: «А я тебя считал верным другом, Кутпан. Какой ты мне друг! Враг ты!..»

Дома Чокан плакал, кричал, даже ругался. Вышел из себя и отец. Разозленный капризами и упрямством мальчугана, он отвел его в дом Шепе, к его жене, вздорной рыжей толстухе Шонайне, и наказал ей держать племянника под запором. Кичливая непривлекательная Шонайна никому не позволяла себе перечить. В ауле ее побаивались. Еще там, в Срымбете, даже властная Айганым старалась ее обходить. А если и возникал какой-нибудь спор, Айганым неизменно уступала своей невестке.

До сих пор Шонайна с любовью относилась к племяннику и ласково называла его озорником. Но последняя озор-Ты его упрашиваешь, а он дерзит! Дала бы ему раз-другой по щекам. Мигом бы стал послушным.

Зейнеп смолчала. С жестокостью и грубоватостью Шонайны она мирилась как с несчастьем, посланным ей судьбою. Понимала она и другое: в капризах и нетерпимом характере Чокана во многом были повинны Шепе и его жена. Но в споры с ними она никогда не вступала. Не утратив своей гордости, она приобрела выдержку и умение скрывать многие свои чувства. Скрывала она и отвращение к Шонай-не. Как она ругала нехорошими словами малышей, какой она была жестокосердой! Она, не задумываясь, швыряла в ребят тем, что только под руку попадется: ковш так ковш, лопату так лопату. Ее одинаково боялись и матери и дети.

Зейнеп притихла. Притих и Чокан, полудремлющий под лоскутным одеялом. Переполненная нежностью к сыну и убежденная, что сейчас его все равно ничем не уговорить, мать решила до утра не отходить от его постели.

Не любившая дом Шепе, ради сына она шла и на это.

Дом Шепе был самым неопрятным, самым запущенным в Орде. Зейнеп просто не представляла, как можно так жить. Едва ли Шепе был беднее Чингиза. Не чурался он взяток, имел и наследство. Но если в дом с базара или свадьбы, привозили дорогие вещи — чаши или подносы — они очень скоро становились такими грязными и засаленными, что у гостей пропадало желание есть или пить. Скот в этом доме не доили, овечье молоко к чаю выпрашивали в белой юрте. К кумысу это, правда, не относилось. Кобылиц у Шепе был целый косяк, и кумыс доставлялся ему от весны до осени. Но что это был за кумыс! Его никогда не взбалтывали, он был прогорклым и кислым. И турсуки из козлиной кожи, в которых он хранился, покрывались плесенью. Не много находилось охотников пить такой кумыс. Тем более до Орды, до юрты Чингиза было рукой подать. А случайным путникам и Шепе и Шонайна, вопреки обычаям, отказывали в угощении. Толстухе легче было украдкой вылить напиток в земляной очаг, чем поделиться с голодным проезжим.

— Что ты только делаешь? — укоряли ее.

— Пусть лучше собаки пьют, — отвечала толстуха.

— Да разве собака из земляного очага напьется?

— Ну тогда пусть земля пьет.

Шонайна и сама была неряшливой. Таким же стал и Шепе. Они занашивали одежду и редко меняли белье. Стирка в их доме бывала целым событием. Шонайна вызывала из Черного аула женщину. И женщина из уважения к торе приходила в дом, хотя держали ее впроголодь и ничего не платили.

Шонайна всячески избегала работы. Любимым ее занятием было валяться с утра до вечера и похрапывать. Даже Шепе не доставляло удовольствия такое поведение жены. Однажды он пытался побить ее, но толстуха так отдубасила своего сухонького маленького супруга, что с той поры он боялся произнести неосторожное слово. А когда забывался, она одним взглядом или окриком заставляла его молчать.

Давно не заходила Зейнеп в юрту Шонайны. Ей претило там все: грязь, запахи, дурной нрав хозяйки. И теперь только ради Чокана она оказалась здесь. Она преодолела свою неприязнь, чтобы побыть рядом с сыном. Нежная мать, она была готова провести здесь и ночь напролет. Пусть у нее кружится голова от застоявшегося кислого запаха. Она превозмогла и это, сдержалась. Пригорюнившись, чего-то ждала.

В настороженной тишине ее окликнула Шонайна;

— Заснул наконец Чокан?

— Кажется, заснул.

— А ты что сидишь?

— Да вот сижу.

— Может, приляжешь, дам подушку.

Глухо зашлепали босые ноги Шонайны. Подушка мягко ударила плечо Зейнеп. Еще бросок, и Зейнеп нащупала одеяло. Шонайна снова легла, помолчала, потом спросила:

— Ну что же ты не устраиваешься? Меня что-то в сои клонит. А ты, смотри, не прозевай: сбежит он — как будем в лицо торе смотреть. Да и мальчишке достанется.

Зейнеп не ответила. Зачем ей, матери, были нужны советы Шонайны? Она и так не смогла сомкнуть глаз до рассвета. Толстуха быстро захрапела. Спал и Чокан — его дыхание было ровным, глубоким. Зейнеп подстелила одеяло и облокотилась на подушку. Если бы и можно было уснуть, ей помешал бы это сделать затхлый кисловатый запах.

Она обхватила руками колени и, слушая дыханье своего Канаш-жана, задумалась о его судьбе. Нет ничего удивительного, что мальчик вырос озорником. Но сколько в нем есть и хорошего. Как он любит сказки, какой он смелый и ловкий в играх. Как он понимает многое из того, что непонятно и взрослым. И все-таки упрямый, грубый, злой. Ты, Чингиз, виноват во всем. Умилили тебя слова Турсымбая-батыра — «Чокан вылитый Аблай-ага», ты поверил в это сходство и совсем избаловал мальчишку, дал ему свободу, каждому капризу потакал, возил за собою куда надо и куда не надо. Мальчик насмотрелся всякого, наслушался. А теперь и отца начал огорчать. А ведь это твои плоды, Чингиз. Сам дал им созреть, сам и пробуешь.

Зейнеп вспомнила горбоносого ягненка. Что и говорить, плохой поступок. Но разве в нем дело? Разве из-за этого потерял Чингиз свое ага-султанство. Просто это была капля, переполнившая чашу. Много горя натерпелся народ от ага-султана, и терпению пришел конец. Еще в детстве Зейнеп узнала одну народную притчу. Отец сказал сыну: «Бросай воровство, позором кончится это». Сын не внял доброму совету. Тогда отец от туши каждого украденного барана или лошади брал по кусочку мяса и нанизывал это мясо на железный прут. Случилось так, что сына поймали и посадили в тюрьму, когда мясо было уже некуда нанизывать. С той поры, если случается похожее, казахи говорят — «перевалил за кончик прута».

Вот так произошло и с Чингизом. За долгое время пребывания в Кусмуруне и вплоть до вчерашнего дня кто-то вел точный счет его недобрым делам. Чингиз перевалил за кончик прута. Он теперь не султан. Но ему не грозит тюрьма, никто уж не будет покушаться на его жизнь.

Перед ее глазами проходили последние тяжелые дни в Орде.

Как обезлюдел, опустел, стал темнее их дом. Как отгораживался даже от сочувствующих ему Чингиз. Не далее, как вчера, он не пожелал видеть гостей, которым еще недавно радовался бы, как близким родичам. Что будет завтра, какие испытания пошлет им судьба?

Показалось, Чокан застонал во сне. Она провела рукой. Так и есть — сползло одеяло. А, может, он его просто отбросил? Ведь затхлый запах шел и от одеяла. Зейнеп осторожно приподняла мальчика, положила голову себе на колени, прижалась к нему грудью. Он дышал по-прежнему ровно, глубоко.

Только последние два-три года Чокан не спал вместе с матерью. Зейнеп, довольно сдержанно относившаяся к остальным детям, особенно нежно любила Чокана. «Первенец, мой крепышонок», — думала она о нем. Ему одному делала она исключение и укладывала его к себе в постель. Канаш-Чокан просунет руку за пазуху, обоймет материнскую грудь и спокойно засыпает. И мама чувствует сына рядом. Когда он поворачивался во сне и терял грудь, то сразу испуганно просыпался. Апа, апа! Зейнеп его укладывала так, как он лежал раньше, и мальчик снова спокойно спал.

Вот и сейчас во сне он, должно быть, почувствовал близость матери и стал быстро водить рукой по камзолу, стараясь отыскать грудь. Это ему никак не удавалось. Камзол был плотно застегнут на серебряные пуговицы. В приливе нежности Зейнеп начала его расстегивать, но пальцы не слушались ее в темноте. Не раздумывая она рванула тесемки. Чокан просунул руку и сжал ладонью теплую материнскую грудь. Зейнеп почудилось: сын сейчас совсем маленький, и у нее из сосков вот-вот щедро заструится молоко.

Так и спал Чокан на коленях у матери до самого рассвета.

А Чингиз? Он с вечера обдумывал свой дорожный маршрут. Чтобы было лучше и ему с Чоканом и Драгомирову.

До станицы Звериноголовской, которую казахи называли Багланом, на месте слияния рек Тобола и Обагана, решил он ехать на крепостных конях. Оттуда же вдоль границы по Горькой казачьей линии задумал он промчаться большаком «Жамшик дангыл», иначе сказать — почтовым трактом. Фургонный лист, находившийся в распоряжении Драгомирова, давал право на бесплатный проезд по линии до самого Омска.

В памяти ожили две прежних поездки в Омск после того как он стал султаном.

Первое путешествие было веселым и шумным. Сначала к своим родственникам в Срымбет, потом к родственникам жены в Баянаул. Все время рядом с ним была Зейнеп, его сопровождали бии-острословы, балуаны — борцы, домбристы и исполнители песен, даже охотники с ловчими птицами. Ехали не спеша, по дороге раздавали подарки, да и сами получали богатые дары. Побывали в Атбасаре и Ереймене, в Каркаралинске и Семипалатинске. И повсюду устраивались празднества, состязания джигитов и певцов. Из Семипалатинска в Омск плыли Иртышом. Степи и березовые перелески плавно скользили перед глазами. Солнечный свежий ветер дул в лицо. Чингиз оставил в аулах добрую славу щедрого и душевного человека.

Иначе прошло второе путешествие. Обстановка в степи осложнилась. Чингиз отменил всякие торжества на пути. По дороге в Омск он торопился завязать связи только с власть имущими крупными баями. Поэтому он встречался с Аккошкаром, с Алтынбаем и Казангапом в Каркаралинске. А тех, что победнее, обходил стороной. Озабоченный, надменный. Небрежно здоровался с небогатым баем, отказывался от угощения и спешил, спешил. Мол, повидали меня и хватит с вас.

Тогда он мог себе позволить спесивость и важность. Тогда один вид его нагонял страх. А теперь, в третье путешествие? Теперь у него подрезаны крылья. И путь он выбирал скорый и негромкий, чтобы остаться незамеченным для других. Если бы не Драгомиров, он поехал бы верхом, взяв с собою только Чокана и Абы. Но тут приходилось думать и о дорожных удобствах.

Быстрые лошади для повозки были только в крепости у Шамрая. Чингиз знал, что просить. Два саврасых аргамака, известных в Кусмуруне и его окрестностях под кличками Змеиный Цвет и Быстрее Ветра, давно были предметом особой зависти Чингиза. Даже в эти часы, когда ему было так плохо, он с удовольствием представил, как едет на них.

Шамрай держал их в отдельном прохладном сарае вместе с десятком других скакунов. За аргамаками ухаживали с особенным старанием. Если всем сено, то им непременно овес. Если другими конями можно еще было пользоваться, то на любимцах своих ездил только сам Шамрай, он рад был бы запретить и прикасаться к ним. Ах, кони, кони! Триста пятьдесят верст от Кусмуруна до Кзылжара на них можно было пройти за день. Выедешь ранним утром, к вечеру уже на месте. Весь путь они могли проделывать рысью. И останавливались на привал только в том случае, когда их понуждали к этому уставшие седоки. Упитанные и хорошо выезженные, эти кони выделялись отменной красотой и статью. После линьки приятно лоснилась их рыжая шерсть. Холки у них были такими высокими, что еле дотянешься рукой. На широких спинах хоть постель раскладывай и спи! Круглые сытые крупы словно гладкие симметричные холмы: аргамаки были откормлены на диво, сбиты плотно. Посмотришь на передние ноги — два прямых березовых ствола. Глянешь на задние — вспомнятся округлые ноги верблюда. А как восхитительны в шагу — гибкость, подвижность, легкость! Тигровые лапы, да и только. Это о таких конях-красавцах говорили стихами акыны:

Особенно привлекательными были их пушистые гривы. Темно-коричневые с отливом, спадающие у одного на правую, а у другого на левую сторону. От этой гривы у каждого вдоль всего спинного хребта до пушистого хвоста тянулся тонкий черный след. Посмотришь — настоящая черная змейка. Поэтому и прозвали их жылан-сыртами.

Чингиз, чтобы хоть немного скрасить эту поездку после своего поражения, решил ехать до Баглана на любимых аргамаках Шамрая.

Так он задумал ночью, так он решил действовать утром.

Чингиз понимал — Шамрай и ему отказал бы в этой просьбе, когда б не Драгомиров. Драгомирова Шамрай побаивался. И не зря. Во время ревизии обнаружились и некоторые его темные делишки, за которые он мог поплатиться головой. Александр Николаевич ему сказал об этом напрямик, чем привел в полное смятение. Шамрай спрашивал, что же ему делать, чем все это кончится. Драгомиров сухо ответил, об этом в Омске знают, а его служебный долг — правдиво, без прикрас, доложить. Тут Шамрай совсем растерялся. Ревизорам, приезжавшим прежде и подкапывавшимся под него, он уже не раз золотил руку. Те уезжали довольные — и дело с концом. Но Драгомиров, слыхивал он стороной, не был падким на взятки и очень сурово обходился с теми, кто пытался ему их всучивать. Однако Шамрай на своем опыте был убежден, что твердокаменных людей не бывает. И, будучи очень близок с Чингизом, попросил его деликатно обработать своего однокашника. Чингиз пообещал. И теперь, придя в крепость совсем по другому поводу, начал разговор со взятки.

— Говорил я с ним. Правда, только намеками. Предложить открыто при моем теперешнем положении не хватило смелости. Сами понимаете. Но, думаю, он догадался. Он ведь такой же, как и мы. И голова у него круглая. Кажется, непрочь и поживиться. Я поговорю с ним начистоту не здесь, а в дороге. Может быть, судьба не обойдет нас. Как-нибудь все улажу. Уверен, он размягчится. А я ему тут же деньги. Они у меня найдутся, а мы-то рассчитаемся.

Шамрай выглядел уже не таким хмурым. Тут его и заарканил Чингиз. Как ни жалел начальник крепости своих аргамаков, как ни грустно ему было, а просьбу бывшего султана пришлось выполнить.

Он согласился дать не только аргамаков, но и свой великолепный возок, который в окрестных аулах окрестили Жолбарсом — тигром. Именно в него при своих выездах запрягал своих скакунов Шамрай. Тогда в степи уже разносилась весть:

— Тигр едет! Тигр едет!

— Кого-то из наших он сегодня распотрошит.

Шамрай и в самом деле творил в аулах неслыханные бесчинства. Неспроста его называли жестокой бестией. Неспроста он казался в Кусмурунском округе самым сильным человеком мира сего. Жанралы далеко, кипиралы близко! Начальник крепости, несмотря на свой самый скромный чин, представлялся кочевникам всевластным степным генералом. Они старались от него откупиться, угодить ему. Они боялись его пуще огня. Смело отправляя жалобы на Чингиза в Омск и Петербург, подписывая их своей фамилией или скрепляя отпечатком большого пальца, они не рисковали писать письма о Шамрае. Только самые храбрые дерзали сочинять «круглые бумажки» без подписи, анонимки, как теперь говорят. Но и в этом случае поговаривали, что ворон ворону глаз не выклюет, то-есть, и царь, и омское начальство не тронут местных русских чиновников и офицеров.

Впрочем, великолепный возок Шамрая окрестили тигром еще и по другой, совсем безобидной причине.

Широкий, вместительный, с глубокими сиденьями и выгнутыми спинками, он был обтянут и снаружи и внутри кожей, окрашенной в разные цвета: откидной крытый верх — в черный, внутри — в розовый, ремни, колеса и оглобли — в черный и белый цвет. Издали возок казался полосатым. И если прибавить к этому грозного седока, становится понятным и происхождение его названия.

— Тигр едет! Тигр едет!

Возком этим Шамрай особенно дорожил еще и потому, что его подарил генерал Ингельстрем, оценив жестокость и решительность крепостного начальника в обращении с пленниками, взятыми в одном из сражений с Кенесары. Кстати сказать, и аргамаков жылан-сыртов Шамрай еще жеребятами получил в подарок от другого военачальника, графа Столпнера, ставшего к тому времени уже генералом в отставке и содержавшего конный завод в городе Орске. Шамрай однажды гостил у него, и генерал, обнаружив в офицере знатока лошадей, расщедрился на такой ценный дар.

… Главное в дальней степной поездке — правильно выбрать маршрут. И хотя Чингиз уже многое обдумал ночью, а сейчас готовилась и пролетка, ему надо было уточнить путь на Баглан. Дело в том, что и к Баглану вели разные дороги. Одна огибала западный берег озера, пересекая пастбища и стоянки кипчакских аулов. Дойдя до Тобола, она продолжалась вдоль его берегов и неподалеку от устья речки Уй, у казачьей Устьуйской станицы, называемой казахами Сорок Холостяков, поворачивала к Баглану по возвышенности, известной под именем Русской стороны Тобола. Вторая дорога шла восточным берегом Кусмуруна, петляла вдоль Обагана и приводила путников туда же, в Баглан.

Первая дорога считалась веселее второй. Обычно в это время года казахские аулы откочевывали на дальние солнечные джайляу. Но степь и тогда нельзя было назвать безлюдной. На озерных и речных берегах оставались пожилые, не говоря о бедняках. Казахская и русская голь за речкой Уй имела бахчи и огородики. Здесь летом и осенью угощали арбузами, дынями, огурцами, до которых Чингиз был большим охотником. В этот год случилось так, что в Притоболье прошли дожди, земля вновь густо зазеленела, и большинство аулов снова перекочевали сюда, оставив жаркие сухие такыры.

На этих землях, подопечных Оренбургу, в свое время, когда Чингиз процветал как именитый султан своего округа, ему оказывали почет, он повсюду был желанным гостем. Кто только не напрашивался к нему в друзья и даже в родственники. Кто не хотел сватать у потомков ханского рода Аблая дочерей или заполучить в женихи их джигитов?! Родство с торе сулило богатство и власть. Чингиз и был связан родственными узами со многими именитыми баями и влиятельными людьми рода Аргын — такими, как потомки Ше-гена на верхней границе, Бегена — на нижней границе, с Актасом и Байтурсыном из родовой ветви Токал Аргын, с Кангожой и Балгожой из кипчакской ветви Узген, с Избасты из ветви Колденеп. Но случилась беда, и они словно забыли о родстве. Когда вооруженное сборище родов Керей и Уак вплотную подступило к Орде и грозилось ее разгромить, они побоялись проложить конный след к дому Чингиза, не то что помочь ему сопротивляться. Теперь Чингизу даже смотреть на них не хотелось.

Но, пожалуй, больше всего обижался Чингиз на Ахмета Жантурина, ага-султана этого обширного округа, подчиненного Оренбургу, округа, чьи западные границы упирались в Оренбург и Орск, южные доходили до Сырдарьи, северные обозначались речкой Уй и восточные — Обаганом. Ахмет тоже был ханского рода, он в числе своих предков имел Абулхаира, хана Малого жуза, и Каипа, основателя Хивинского ханства. Зимовки Жантурина находились как раз на слиянии рек Уй и Тобол, — это был плодородный остров в междуречье. Сколько раз один султан приглашал другого к себе в гости. Сколько раз приезжал Чингиз из Кусмуруна в радушный аул на берегу Тобола. Кажется, совсем недавно он гостил у Ахмета вместе со своим шестилетним Чоканом. И разговор, который он теперь вспоминал с понятной горечью, начал Ахмет:

— И у тебя, Чингиз, и у меня — ханская кровь. Деды наши были связаны родством. Хорошо бы нам теперь его закрепить.

Он ответил тогда согласием на предложение оренбургского султана. Вскоре за одним столом с ними оказался Мукан, младший брат Ахмета. Это его дочь, качавшуюся еще в колыбели, просватали тогда за Чокана. Верные обычаю, чтобы закрепить сговор, поели жаркое из курдюка и печенки. Чокан резвился, весело шутил, играл в любимые свои асыки, и не подозревал, что с этого часа стал уже женихом. И Ахмет и Мукан восхищались ловким, сообразительным мальчуганом. Кто-то из братьев, помнится, сам Ахмет, сказал:

— Слушай, Чингиз, наш род слабеет год от года. Пусть твой Чокан будет нашим прочным зятем, кушик-куйеу. Пусть живет у нас как сын. И когда повзрослеет — вдохнет силу в наш род.

Но Чингиз не мог так легко расстаться с любимым сыном. Он не хотел обидеть Жантуриных и отказом. И ответил кратко, не особенно обнадеживая, но и не отбирая надежды. Мол, посмотрим, подождем немного, там видно будет.

Как же было не обижаться Чингизу на Ахмета Жантурина, если после всех этих дружеских и родственных встреч в трудные дни он не поддержал его даже добрым словом, палец о палец не ударил, чтобы ему помочь.

Шаткой оказалась эта опора. Чингиз убедился в правоте бия Шокая из рода Аргын, произнесшего в давние времена:

К чему, решил Чингиз, ехать тем путем, где можно встретить мнимых друзей, не поддержавших, его во время тяжелой схватки с Есенеем.

И он отказался от первой дороги через станицу Сорока Холостяков и русскую сторону Тобола.

Вторая дорога тоже не сулила ничего приятного.

Здесь можно было встретить аулы кереев, из рода, ополчившегося на Чингиза вместе с уаками. Правда, два бога-тых керейских бая из этих мест долго поддерживали с Чингизом добрые отношения. Один из них — Осып, сын Уздем-бая, родич Есенея, принадлежал к ветви сибанов. Другой — Срым, сын Каржау, относился к ветви Матакай.

Своим богатством и влиянием Осып уступал только Есенею. Есеней нанес ему обиду, заставив переселиться с хорошей зимовки Карамырза на Обаган. Тут Чингиз и решил показать свою щедрость. Встретив оскорбленного Осыпа на пути к Обагану, он наделил его урочищем Кунтимес в густом лесу, таком обширном, что его прозвали Тысячью Овец. Когда появился на свет брат Чокана Якуп, Чингиз предложил Осыпу породниться. Так Якуп стал женихом барахтавшейся в колыбели Акыткы, а Чингиз и Осып по воле аллаха — сватами. Каждую осень, когда скот нагуливал жир и мясо, Осып приглашал к себе в гости знатного султана. Чингиз приезжал с многочисленной свитой на угощение, столь щедрое, что о нем даже поговорку сложили:

Осып никогда не скупился, как Отей, а в дни приезда Чингиза — тем более. Пировать так пировать. Овражек на березовой поляне, где ставил Осып гостевые юрты, и тот лоснился от жира. Он даже получил название Майсай — масляного оврага, а его продолжение — Тойсай — оврага праздников. Говорят, когда сливали оставшийся после пира бульон, на склонах оврага жир выступал белыми пятнами, как соль на поверхности озера. Продолжение оврага стали называть Тойсаем с той поры, когда Чингиз сосватал невесту для Якупа. Осып, тогда превзошел самого себя и зарезал в честь гостя сорок жирных яловых кобылиц.

Почему, спрашивается, в то время Чингиз стремился сблизиться с Осыпом, даже породниться с ним? Дело в том, что он считал важным подчинить своему влиянию всю родовую ветвь Сибан и противопоставить ее Есенею. Но случилось иначе. Есеней оказался более предусмотрительным и ловким. Он разгадал замысел Чингиза и взял Осыпа в клещи, поселив рядом с ним своих соглядатаев и друзей, тоже принадлежащих к ветви Сибан — Жакельды и Кунгоне. Они следили за каждым шагом Осыпа, не давали ему покоя и, в конце концов, перетянули на свою сторону.

Расскажем теперь о Срыме, втором вожаке керейских аулов.

Срым представлял матакайскую ветвь рода, самую малочисленную, но далеко не самую слабую среди кереев. В 1727 году, в черном году великого бедствия, голодных перекочевок, когда все аулы с берегов Сырдарьи уходили в степи Сарыарки, кереи, как и другие роды, оказались разрозненными, разметанными по всему Прииртышью и При-ишимью, только одни матакайцы действовали сообща. Недаром их сравнивали с белой звездочкой на лбу коня. Они обосновались на берегах Обагана и ни на шаг не двинулись дальше. Наступили времена барымты, матакайцам пришлось не раз понести тяжелый урон от набегов враждебных аулов, но они закалились в этих схватках. Вскоре охотники до легкой добычи обломали свои зубы, пробуя их на мата-кайцах, и в другой раз уже не решались идти на барымту.

Среди пяти родоначальников Матакая самым сильным и известным был Аккошкар. Среди пяти сыновей Аккошкара своей волей и удачливостью выделялся Жузжасар, Опто и был отцом Каржау.

Случилось как-то, что Есеней пригнал свои несметные табуны на тебеневку в пойму Обагана, которой владел Каржау. Матакаец рассердился.

И в отместку Есенею прирезал несколько его кобылиц. Не остался в долгу и Есеней. Он кликнул клич, и часть аулов из родовых ветвей Балта и Кошебе обосновались на берегах Обагана, потеснив матакайцев на плоскогорье к среднему течению реки. Есеней не тронул только один небогатый аул, принадлежавший казаху, известному под прозвищем рыбака Кушыкая. Этой распрей умело воспользовался Чингиз. Он привлек матакайцев на свою сторону, и Срым, сын Каржау, самый уважаемый человек среднего поколения, стал правой рукой султана. Чингиз рассчитывал породниться и с ним.

Но надвинулась опасность, и отношения сразу изменились. Как говорится:

Так произошло и с Чингизом. Готовил он себе подмогу, а когда над Ордою нависла беда, ни Осып, ни Срым не сделали и попыток прорвать кольцо кереев и уаков, спрятали свои головы, забыли и о дружбе, и о родстве. Быстро сообразили они, на чьей стороне сила, поняли, что трогать Есенея нельзя. Раздразнишь его — кусаться начнет, а укусит — кусок тела отхватит. Кому это надо.

Честолюбие и стыд подтачивали Чингиза. Не хотел он встречаться с былыми сторонниками, которые покинули его, и теперь, спокойные и сытые, не без злорадства будут смотреть на него, испытавшего позор и унижение. Не нужны они ему сейчас. И в будущем не понадобятся.

Но какой же, все-таки, дорогой ехать?

Чингиз спросил совета у Абы, знавшего все дороги наперечет.

— Поедем, — сказал Абы, — восточным берегом Кусмуруна, а потом вдоль речки Кундызды. Переночуем у озера Бес-Чалкар. Там, по-моему, есть рыбаки.

— Но ведь крепость согнала их.

— Согнать-то согнали, но они приезжают, как и прежде. А половину улова отдают солдатам.

— Ты уверен, что эти рыбаки там?

— Да разве можно сейчас быть в чем-нибудь уверенным, мой хан? С тех пор, как подул горячий суховей, нам и думать было некогда. Не то что ездить. Не давали передохнуть эти кереи и уаки. Только сейчас приходим в себя.

— Что верно, то верно, — вздохнул Чингиз.

— А рыбаков мы должны встретить, — продолжал Абы, — дорога покажет. Раз вы не хотите заезжать к Осы-пу и Срыму, мы их минуем между Аяк-Чалкаром и Босага-Чалкаром, будем держаться Обагана. Левого берега. Потом напрямик к Бурабаю, переправимся через Тениз и вот он — Баглан.

И еще раз повторил, как будто в этом заключалось главное:

— Встретим рыбаков, непременно встретим.

Больше о дороге Чингиз не заговаривал.

Подошли Шамрай и Драгомиров. Шамрай, заботясь не о Чингизе, а о Драгомирове, предложил дать солдат во главе с унтер-офицером для сопровождения пролетки. В порыве усердия он и сам готов был ехать хоть до самого Омска. Но Драгомиров не жаловал начальника крепости, его услужливость только раздражала. Александр Николаевич сделал резкое движенине и заговорил подчеркнуто холодно:

— Что вы, в самом деле, поднимаете тревогу, будоражите и себя и народ. Все видите вокруг каких-то несуществующих врагов. Это ложь, что степь зла на русских. Я часто здесь езжу и убежден в этом. Между прочим, я тоже русский и не последний человек в администрации. Почему меня никто никогда не трогал? Я в степи не слышал даже резкого слова. Меня встречают тепло, сажают на почетное место, стремятся угостить как можно вкусней. Кто не трогает киргиза, того и киргиз не трогает. Кто заденет, того тоже заденут. И камча у них побольше, чем ваша. Знайте, Кенесары не русские войска разгромили, а свои же соотечественники, натерпевшиеся от него бед. Вот и с Чингизом случилось так. Ударял не к месту палкой, а теперь его самого палкой по голове стукнули. Да так крепко, что он тут же опомнился. И вот едет в Омск. А что с ним будет в Омске — один бог знает. Кстати, и с вами тоже.

Шамрая передернуло от обиды и страха.

— Вам виднее, — глухо буркнул он.

— Повторяю, никакой охраны нам не нужно, — с тем же высокомерным спокойствием отчеканил Драгомиров, — был бы кучер, знающий дорогу.

Шамрай напоследок предложил ехать на его конях до Омска:

— Они у меня крепкие, ухоженные, быстрые. Сутки — и дома.

— Излишне, совершенно излишне. Мы доедем, как уговорено, до Звериноголовской, а там на перекладных.

Больше разговаривать было не о чем.

Шамрай вернулся в крепость, и вскоре Абы подкатил к орде на знаменитом пестром возке с жылан-сыртами в упряжке. Остановился у коновязи, важно спустился с козел. Навстречу ему из гостевой юрты, стоявшей за белой юртой Чингиза, вышло несколько человек. Он сразу узнал Шанки и Сандыбая из канжигалинской ветви и посланцев уаков Отея и Толегена.

— Значит, султан решил ехать?

— Не знаю, — с нарочитым равнодушием ответил Абы.

— Скажи султану, мы хотим отдать ему приветствие.

Абы удивился их робости, малоуместной теперь, после поражения Чингиза. Впрочем, он догадался, что они уже пытались пройти в его юрту, но кто-то их не пустил. Он подумал: и зачем Чингизу нужна дружба кереев и уаков, не выдержавшая испытаний в дни схватки.

Так оно и было. Едва Абы упомянул о них, как Чингиз нетерпеливо его оборвал:

— Стоят, говоришь. И пусть, Ты собрал мою дорожную одежду?

— А в какой вы поедете — в казахской или русской.

— Да разве я на той еду? Какой ты непонятливый. Зачем мне казахский наряд? Неси армейскую.

Абы, исполнявший обязанности и слуги, и возницы, и адъютанта, покорно принялся собирать Чингиза в дорогу. Он знал, где и что у него хранится. Под армейской одеждой в быту султана подразумевался стянутый в талии китель из зеленого сукна, окантованный золотыми галунами, с золотыми пуговицами, с широкими офицерскими эполетами и аксельбантами. Китель этот шил армейский портной, а вот брюки, не в цвет ему, синие, были сшиты широко, по-казахски, и тоже оторочены внизу позолоченным позументом. Под мундиром Чингиз носил вязаную безрукавку, а под ней яркую шелковую сорочку с оборкой по краям рукавов.

В армейскую одежду Чингиза входил и широкий плащ, защищавший и от дождя и от дорожной пыли. Офицерам в летнее время полагался легкий картуз. Но Чингиз посчитал, что в картузе он выглядит для подполковника слишком легкомысленно, и сшил себе из выдры подобие островерхой папахи с позолоченным позументом. Папаху эту он носил и в зимнее время и в жаркие дни.

С той поры, как он стал султаном и был фактически освобожден от военной службы, его единственным личным оружием оставалась сабля. Ее острый стальной клинок вкладывался в серебряные ножны, а рукоять и темляки были позолочены. Золотые буквы свидетельствовали, что она была пожалована Чингизу Валиханову Омским генерал-губернатором за геройство, проявленное в деле изгнания банды Кенесары.

И одежду и саблю хранили в чехле, подвешенном к железному адалбакану — шесту, поддерживающему кошму и верхнюю часть остова юрты.

Абы не только складывал и доставал одежду, но и помогал Чингизу одеваться. Султан обычно стоял прямо и неподвижно, и только слабо, словно нехотя, пошевеливал руками, когда ему подавали китель или брюки. Он не позволял себе сделать лишнего движения. Даже пуговицы ему застегивал Абы, даже портянки обматывал и натягивал сапоги.

И теперь все происходило по раз навсегда заведенному порядку.

В это же самое время гости в досадном нетерпении поглядывали на белую юрту, ожидая — либо их пригласят, либо им решительно откажут.

Наконец Абы завершил облачение.

— Послушай, — опросил его Чингиз, — а где же наша баба?

— Была в юрте Шепе-ага. Должно быть, и сейчас там.

— Поди, позови. Да смотри за Чоканом в оба, чтоб не убежал.

Не успел Абы покинуть юрту, как Чингиз остановил его:

— Этим… канжигалинцам и уакам, если они еще там топчутся, скажи, чтобы заходили.

Когда Абы вышел, он увидел удаляющихся гостей. Значит, обиделись. Он мог бы им передать неожиданный салем Чингиза, но раздумал.

В юрте Шепе было тихо. Шонайна куда-то ушла. Дремала Зейнеп, крепко прижимая к груди спящего Чокана. Абы попробовал их разбудить. Зейнеп не шелохнулась.

— Пора идти. Хан вызывает.

Зейнеп встрепенулась:

— Сейчас, сейчас, свет мой.

Высвободила руки, привстала. Проснулся и Чокан. Метнул на Абы злой, затравленный взгляд.

— В ханском роду заведено так, — огорченно протянула Зейнеп, — если что задумал, так не отступится. Сказал — «увезу!» — и увезет. Я знаю, кони уже в Орде. Пойду соберу одежду моему Канашу.

И всхлипнула:

— Надолго расстаемся, жеребеночек мой!

Зейнеп заторопилась. Чокан пристально и недобро посмотрел на Абы, но, похоже, не собирался капризничать. Должно быть, он уже смирился со своей участью. Порою он закрывал глаза, стараясь представить себе Омск и жизнь без Рыжего Верблюда, волчьих нор, качелей, без вечерних аульных сказок, без аула Карашы, без Айжан.

Абы то выходил смотреть на лошадей, то возвращался в юрту. Казалось, Чокан не обращает на него внимания.

Так продолжалось долго, пока снова не появилась Зейнеп.

— Пора, Канаш. Уже отец и русский торе стоят у возка. Пора, мой мальчик.

Если бы мать упрашивала не так печально, Чокан спокойно отправился бы к пролетке. Но тут ему стало снова жаль себя, слезы вот-вот готовы были брызнуть из глаз, и, преодолевая их, он сказал, как можно суше и злее:

— Ну и пусть едут сами!

— Солнышко мое, — голос у Зейнеп дрожал и срывался, — солнышко мое, нельзя так, не будь упрямым. Тебя же все равно не послушают.

Чокан молчал. В юрту вошел Абы.

— Отец велит. Выходи!

Чокан молчал. Абы, выполняя ханский приказ, сгреб своими ручищами Чокана и, не обращая никакого внимания на царапины и даже плевки, невозмутимо вынес его из юрты.

Зейнеп метнулась вслед и вдруг почувствовала, что силы ее покидают. Она дала волю слезам и, обессиленная, рухнула на лоскутное одеяло, еще хранившее тепло ее Канаша.

Тем временем Абы спокойно донес Чокана до возка.

Чокан барахтался, кричал, ругался. Абы был невозмутим.

Жылан-сырты нетерпеливо перебирали копытами. Застоявшиеся они чуяли дорогу, и два джигита не без опаски держали их за поводья.

Чингиз увидел сына, вознегодовал:

— Тащи его в арбу, свяжем его там.

Один из джигитов услужливо предложил волосяной аркан. И тогда Чокан умоляюще крикнул отцу:.

— Не позволяй этого делать! И без меня потомков Аблая связывали и отправляли в изгнание.

— Хорошо! Лезь тогда сам! — По-прежнему сердитый Чингиз показал сыну на пролетку.

Чокан взглянул на Абы:

— Отпусти, слышишь!

— Отпусти его! — негромко повторил Чингиз.

Абы разжал свои ручищи, и Чокан молниеносно юркнул в возок и забился в самый его угол.

— Трогай! — велел Чингиз.

Застоявшиеся сытые кони только и ждали этой минуты. Легко и сильно рванули они с места, и через несколько мгновений Орда с ее юртами, с ее дымящимися очагами уже осталась позади.