Пропажа

Был зимний вечер. В крестьянской избе горела лучина; на конике^{1} сидел ветхий старик высокого роста, в одной рубахе, с расстегнутым воротом; он плел лапти и сурово посматривал на баб, хлопотавших близ печки. Старуха и одна молодая баба вынимали из лубочных сундучков рубахи, онучи, нитки и запихивали их в мешок, в который прежде положена была вареная каша и коврига хлеба.

Бабы собирали в дорогу мужика Антипа, который на дворе насыпал два воза муки. В избе было тихо, только слышался шепот баб:

– Хресточек-то не забудь, а портки-то положь вниз… под хлеб-то пихни.

– Лапти положите пуще всего, – заговорил старик.

– Положили, положили… – сказали бабы… – не забудь, матушка, сольцы…

Старик начал стучать по лаптю кочатыгом^{2} и говорит:

– Дорога дальняя, обужа первое дело; на дороге бог знаешь за что отдашь полтину али семь гривен…

Уставшие бабы завязали мешок и сели друг против друга:

– Не забыть бы чего?., дай бог память…

– Кажись, не забыли…

Старик перестал стучать и исподлобья посмотрел на баб, желая сделать им выговор, если они что-нибудь забыли.

На дворе под навесом Антип таскал из амбара муку и говорил стоявшему у саней другому мужику, соседу:

– Старик одно слово! иной раз пужанет чем ни попадя; однова ошарашил меня – шесть недель пролежал… Семая! – заключил он, бросив меру муки в сани.

– Семая! – повторил другой мужик, разравнивая муку.

– Однова дыхнуть, – говорил Антип, нагибаясь в закорм, – не чаю, коли он помрет… хоть и отец… Кабы я был сам хозяин-то, да один в доме-то!.. а то всякое дело из рук валится… шкалик, шкалик, братец ты мой, иной раз и то боишься выпить.

– Известное дело…

– Уж и постыла эта жизнь, подумаешь!..

Мужики зашпилили веретья^{3}