Пропажа

Ротный писарь ефрейтор Курбатов не сразу сообщил о пропаже. Он поискал за тумбочкой, заглянул под стол. Вышел из каптерки-ротной канцелярии, отделенной от казармы тонкой перегородкой. Испытующе, с лукавинкой во взгляде, посмотрел на товарищей: дескать, понимаю, пошутили — и довольно! Но лица бойцов оставались спокойными. Никто не обращал внимания на Курбатова. Каждый занимался своим делом.

Ефрейтор наморщил лоб, вернулся в каптерку, опустился на четвереньки, заглядывая под стол.

— В прятки сам с собой играешь, да? — спросил Мухтар Актынбаев, исподтишка наблюдавший за странными упражнениями ефрейтора.

Курбатов встал, отряхнулся и, подойдя к Мухтарову, прошептал:

— Ну, хватит дурить. Отдавай.

— Чего отдавать? — удивился Мухтар. — А! Вспомнил. Три рубля тебе должен за кино. Получи, пожалуйста.

Весь день ефрейтор не находил себе места, заглядывал бойцам в глаза, рылся в ящиках стола.

Товарищи заинтересовались его поисками. Посыпались шуточки:

— У Курбатова корова сбежала.

— Не угадал. Это он невесту ищет.

В конце концов, не выдержав насмешек, ефрейтор виновато сказал:

— Понимаете, какая штука… Кажется, копия строевой записки пропала…

Он говорил в нарочито-небрежном тоне. Он пытался скрыть тревогу, и поэтому ее ощутили все.

— А записку сдал в штаб? — спросил Потянинога, парень-непоседа с круглым ехидным лицом.

— Сдал. А копию забыл на столе.

— Чепуха какая-то! — убежденно сказал сержант Сизокрылов. — Кому она нужна?

— Но копии нет, — развел руками Курбатов, сам удивляясь. — Нет — и всё.

Начали искать все вместе.

За этим занятием солдат застал лейтенант Лось. Узнав, в чем дело, он тоже включился в поиски.

Копии не было.

Ефрейтор стоял перед лейтенантом красный, потный, сконфуженный, а Кирилл Лось все допытывался:

— На территории потерял? Куда-нибудь сунул?

Курбатов отрицательно мотал головой и на все вопросы отвечал:

— Сегодня утром оставил на столе.

Может быть, лейтенант Лось и помедлил бы с рапортом командиру, пока солдаты не обыскали бы еще раз казарму и каптерку, но на второй день произошло событие, которое возбудило мрачные подозрения.

Дневальный Мухтар Актынбаев, выходя из казармы, распахнул дверь, и сквозняком сдуло с тумбочки листок бумаги. Мухтар спешил. Он решил, что поднимет листок позднее, когда вернется. Но, придя в казарму минут через семь, он не нашел упавшего листка. Мухтар не придал пропаже никакого значения. Однако выяснилось, что исчезло письмо, накануне полученное сержантом Сизокрыловым. Оно пришло с военного завода, где сержант работал до службы в армии. В письме не сообщалось ничего особенного, и если бы оно исчезло при других обстоятельствах, то не вызвало бы тревоги. Но теперь учли все — и то, что оно с военного завода, и даже то, что в нем назывались фамилии парторга и начальника цеха.

Снова начались расспросы, и снова они ни к чему не привели. По словам солдат, никто из них не заходил в это время в барак.

Лейтенант яростно почесал переносицу и пошел докладывать о случившемся начальству.

Он вернулся через два часа, насупленный, мрачный. «Вы понимаете, что это может означать?» — спросил майор. Да, он понимал. В строевой записке указывалось количество солдат, наличие вооружения. Для тех, кого засылают в нашу страну с передатчиками и взрывчаткой, она — ценная находка.

И был еще один вопрос, самый тревожный и мучительный: кто взял копию и письмо? Даже, точнее: кто из четырех солдат взял копию? Ведь в день ее исчезновения в казарме оставались четыре человека: сержант Сизокрылов, Мухтар Актынбаев, Потянинога и Ершов. Но, может быть, подозрение с Сизокрылова надо снять. Ведь у него исчезло письмо.

Казармы стояли на опушке леса. За окнами, в рыжих листьях, шла по земле осень. Ветер уносил стеклянные паутинки. Птицы щебетали грустно, как перед разлукой.

А в казарме жизнь шла своим чередом, словно ничего не случилось. Только почему-то чаще, чем обычно, шутили солдаты. Нарочно оставляли письма от девушек на самых видных местах. Никто не упоминал о пропаже. Но никто и не говорил: «Я получил письмо». Говорили: «Пришла весточка». Слова «письмо» и «записка» стали запретными.

Лейтенанта Кирилла Лося навещали работники разных отделов и вызывали к командиру части.

Снова встал вопрос: три или четыре? Ведь сержант Сизокрылов тоже пострадавший.

— Чего ты ерепенишься? Погляди на себя — побледнел, исхудал, — говорил Кириллу его приятель по училищу, лейтенант Крученых. — Спрашивают тебя — кого подозреваешь, ты говори. А там уже без тебя машина закрутится.

— Но я никого не подозреваю, — отвечал Кирилл, и его щеки покрывались пятнами. — Я за каждого из этих ребят головой ручаюсь.

— А что, она у тебя лишняя? — интересовался Крученых.

Видя, что Кирилл возмущен, он уговаривал:

— Я для твоего же блага. Найдут, вопреки твоим ручательствам, скажут: утаивал, покрывал. Вот если бы ты с самого начала помог вспомнить ефрейтору, что он забыл снять копию с записки…

Взгляд лейтенанта Лося становился острым, и Крученых спешил отступить:

— Не подумай, что я чего-нибудь такое… Он же в самом деле мог забыть… Но, впрочем, потерянные возможности не воротишь. Будем учитывать существующее положение. Итак, сержант Сизокрылов. Исключить ли его из подозрения? Зачем? А вдруг все-таки он? Может быть, он солгал о пропавшем письме, чтоб отвести от себя подозрение?

— Не городи чушь. Я знаю сержанта. До армии он окончил десятилетку, поступил работать на военный завод. Просто, он чудесный товарищ, токарь-новатор, руководитель хора. Думаешь, если у человека грязно на душе, он сможет так петь? Ты не смейся. Это, конечно, не доказательство, но все вместе… И родители у него… Отец — летчик-испытатель, мать — медсестра, коммунистка…

— Ну, а что ты скажешь о Мухтаре Актынбаеве? Или и его подноготную знаешь, как свою?

Кирилл насторожился. Этот вопрос ему задавали и в политотделе. Ведь Мухтар находился в казарме и тогда, когда пропала копия строевой записки, и тогда, когда исчезло письмо Сизокрылова. Возможно, его рассказ о невероятном исчезновении листка бумаги — выдумка? Но зачем бы он взял письмо? Ведь у него было достаточно времени, чтобы его переписать.

Кирилл попрощался с лейтенантом Крученых и пошел к солдатам своего взвода. Он ни словом не обмолвился о подозрениях в отношении Мухтара Актынбаева; он даже не посмотрел в его сторону. Но бойцы поняли. И тогда встал солдат Иван Брыль, тот самый Иван Брыль, которого Мухтар как-то обозвал «глупым шайтаном» и с которым они уже месяц не разговаривали, и подошел к Актынбаеву. Он протянул Мухтару здоровенную грушу и сказал: «Попробуй. Мне из дому прислали». И при этом укоризненно посмотрел на лейтенанта.

Кирилл отвел взгляд, поспешно вышел из казармы. Он шагал по сухим осенним листьям, и этот шум, это шуршание вселяло в лейтенанта непонятную тревогу. Словно какие-то темные, враждебные люди шептались за его спиной.

Он думал о Мухтаре Актынбаеве, воспитаннике детского дома, о его жизни, окрепшей в заботе родной страны. Как поверить в то, что Мухтар стал врагом?

Потом Кирилл подумал о Потяниноге — о третьем из четверых. Потянинога был родом из Закарпатья. Его дед и отец батрачили у кулака. У отца — шрам на лице от плети. Отец хотел учиться. Он спустился с гор и пришел в Ужгород, к университету. Проскользнул в длинный коридор мимо швейцара, похожего на графа, и с невольным трепетом прислушивался к звучным непонятным словам, доносившимся из аудиторий. Там его и застали. У батрака не было документов, и он попал в полицию.

А потом пришла Красная Армия. Сын этого самого батрака окончил техникум и вернулся в колхоз полеводом. Так же, как и дед, и отец, он смотрел из-под ладони на леса, на горы, на поля. Но это были уже его леса и его горы, и его поля.

Лейтенант Лось ничего не мог сообщить уполномоченному КГБ. Он переминался с ноги на ногу и ждал, когда допрос окончится. Только когда уполномоченный заговорил о бдительности, Кирилл взглянул ему в глаза и убежденно сказал:

— Я не раз думал об этом. Бдительность должна всегда быть с нами… как оружие. Но без доверия нельзя жить. А этим людям я не могу не доверять.

Ему показалось, что уполномоченный одобрительно улыбнулся.

А спустя несколько часов лейтенант Лось узнал дополнительное обстоятельство: в тот день, когда дневалил Актынбаев и исчезло письмо Сизокрылова, рядовой Ершов был назначен на кухню помогать повару. Он два раза уходил куда-то и пытался это скрыть. Ершов был четвертым из четверых, последним из тех, на кого могло пасть подозрение. И по мере того, как становилось ясно, что его товарищи невиновны, подозрение — учетверенное — сгущалось вокруг него. И вот — новая весть, словно камень на шею.

О Ершове солдаты узнали от повара. Бойцы заговорили шепотом. Пытались острить по любому поводу, старательно натягивали на лица улыбки. Но даже всеобщий любимец, ежик Костя, принесенный из леса и обосновавшийся в каптерке, уже не вызывал прежнего оживления.

И опять самая тяжелая ноша легла на плечи лейтенанта Лося. Он попытался, будто ненароком, расспросить Ершова об его отлучках из кухни. Ершов замялся. Его огромные сильные руки, руки сельского кузнеца, неподвижно повисли, как висят ковши бездействующих машин. И Кирилл понял: Ершову неудобно за него, за своего командира, и за его нелепые подозрения.

— Ходил смотреть, нет ли весточки из дому, — сказал Ершов.

Кирилл догадался, от кого ждет вестей солдат. Односельчанин Ершова, служивший в их же роте, рассказывал о Вареньке, плясунье и хохотушке, невзначай закружившей сельского кузнеца раз и навсегда. Она заинтересовалась молчаливым огромным парнем с преданными глазами. А Ершов полюбил впервые в жизни.

Лейтенант Лось перебрал в памяти все, что узнал о Ершове. Облегченно вздохнул, посмотрел на часы.

Солдаты еще находились в столовой, но должны были с минуты на минуту возвратиться в казарму. Лейтенант встал с табурета и подошел к окну. Случайно он смахнул с тумбочки несколько чистых листков бумаги. Они распластались в воздухе, закружились и упали на пол. «Так же, как письмо Сизокрылова», — подумал лейтенант. Он представил себе, как войдет к командиру, как строгий майор спросит: «Пришли к какому-нибудь выводу?» А он ответит: «Я пришел к твердому выводу. Никто из этих солдат не мог взять ни копии записки, ни письма. Я им доверяю, как себе». Может быть, тогда майор спросит: «А вы уясняете, что будет с вами, если один из тех, за кого вы ручаетесь, окажется виновным?»

Что ж, он уясняет… Но если у каждого из четверых за плечами стоит жизнь, которая сделала их такими, какие они есть, то такая же жизнь стоит и за плечами лейтенанта. И он не может поступить иначе. Он не может предать отца, старого коммуниста, своих учителей, которые, правду говоря, немало намучились с ним. Пусть это романтика, но не может изменить ни своей мечте, ни книгам, в которых честные и смелые люди создают сказку на земле, ни симфониям Бетховена, ни полонезу Огинского.

За окном падали листья — рыжие, желтые, золотистые, ржавые. Они напоминали фотографии солнца. Словно уходя, светило оставило людям тысячи своих отпечатков, чтобы они не забывали о нем.

За спиной лейтенанта послышался шелест. Он оглянулся и застыл. Он даже протер глаза от удивления. Листки бумаги, которые он сбросил с тумбочки, ползли по полу. Из-за них высовывался смешной пятачок с маленьким блестящим глазом.

Ежик Костя!

И Кирилл Лось захохотал. Так он смеялся впервые в жизни. Он стонал, всхлипывал, махал руками, вытирал слезы, хватался за живот Вошедшие солдаты с удивлением воззрились на своего командира.

Наконец лейтенант вошел в каптерку, отодвинул стол и добрался до печки, за которой было гнездо ежика Он наклонится, и в его руках оказался целый ворох бумаг. Там, среди обрывков газет и промокашек, была копия строевой записки и письмо Сизокрылова. Ежик Костя готовил свое гнездо к зиме.

Казалось, стекла дрогнули от солдатского хохота.

Бойцы передавали ежика из рук в руки, а он прятал рыльце, угрожающе фыркал и кололся.

— Надо ему дать взамен настоящих листьев, — сказал лейтенант.

И тотчас же весь пол казармы был засыпан охапками листьев. Ими можно было бы устелить не одно, а десять, сто ежиных гнезд.

Солдаты вносили еще охапки, еще…

А лейтенант Лось спешил к командиру. Он совсем не по-военному размахивал руками и насвистывал Он не ошибся в четверых, нет, не ошибся! Листья весело шуршали под ногами, рыжие, желтые, золотистые, ржавые, они напоминали фотографии солнца.