Пропавший

— Э-э, любезный, ослобони-ка проход! — Жорика ошпарило крепким телесным духом. Высокая, широкобедрая проводница в засаленной юбке бесцеремонно оттерла Жорика в проем, оглянувшись, добавила понимающе тем же низким голосом: — Напровожался, да? Спи уж, мужчинка…

Он почувствовал, как стынет нога в дырявом шерстяном носке. Сколько же он простоял в проходе: минуту или полчаса? Нет, на красоту нельзя долго смотреть…

Проснулся от голода. Только что сидел он у печки, на столе вился парок от вареного мяса, шипящей в сковородке яичницы с чуть загнутыми золотистыми корочками; не скупясь, толстым слоем намазал на хлеб домашнюю сметану, сверху положил кружок копченой колбасы, протянул руку к тарелке со свежей, сладкой бараниной и — увидел ботинок на рифленой подошве. Ботинок, наверняка, сорок последнего размера недвусмысленно раскачивался, возвращая к реальности. Жорик замычал, дернулся, свернув голову набок.

— Фу ты, ирод, испужал-то, господи! — запричитала тетка напротив, приподнявшись на подушках. — Токо-токо вздремнула… А ты, шпана недобитая, убери ходули! — вскрикнула она, блеснув золотыми коронками.

Ботинок исчез.

Жорик скинул куртку, поднял с пола дэгэл, которым был укрыт. Наискосок в боковушке мужчина в роговых очках, навалившись на столик и щуря глаза, читал газету.

— Что творится! — мужчина сердито блеснул линзами. Его поставленный баритон вибрировал.

— Во-во! А я чего говорю! — поддержала его тетка и неприязненно вперилась в Жорика.

— Вот, пжалста! — хлопнул ладонью по газете мужчина. За перегородкой, в соседнем отделении что-то упало, послышалось ругательство. Еще дальше — невнятно загомонили. Вагон проснулся. Мужчина придержал дужку очков. — Вот… как вам это понравится! «Сильные снегопады прошли в Дании. Они сопровождались ветром, скорость которого достигала двухсот километров в час. Причинен огромный ущерб коммунальному и жилищному хозяйству и сельскохозяйственным угодьям. Стоявшие у причала лодки были сорваны с якорей. Поваленные деревья блокировали автомобильные и железные дороги. Снегопад был настолько обильным, что ряд поселков оказался отрезанным от внешнего мира…» Пжалста! Что творится, — повторил мужчина.

— У нас такого не бывает! — отрезала тетка.

В дальнем конце раздался дружный мужской смех. Небось, травят анекдоты, на столе закуска, возможно, копченая колбаса… Эх! В животе засосало с новой силой. Жорик зыркнул на столик с остатками чьей-то трапезы… Эта «туристка» собирается кормить его или нет?! Кстати, где она?

— Че башкой вертишь? — выстрелила взглядом тетка, привалясь к стенке. Подушки по бокам делали ее необъятной. Короткие ноги в тапочках с пампушками висели высоко над полом. — Ушла твоя мать чужое дите кормить!

Как моя мать? Какое дитя? Жорик воззрился на золотозубую. Та заколыхала плечами и махнула рукой по ходу поезда.

На уровне глаз опять появился ботинок, затем второй. Их владелец легко спрыгнул, ломким баском пожелал «доброго утра», исчез в проходе. Жорик успел заметить стриженный затылок и белое полотенце на толстом свитере. Тетка вполголоса протянула: «У-у, шпана недобитая…» Зрачки ее превратились в точки. Отчего недобитая, Жорик не успел спросить — явилась старуха в овчинной безрукавке, прижимая к груди ребенка в одеяльце. Старуха вся согнулась от напряжения, но тем не менее уморительно морщила личико, разевая беззубый рот. За ней семенила молодая женщина в халате и умоляла быть осторожней. Усталое красивое лицо ее выражало беспокойство пополам со счастьем.

Жорик обомлел. Только ребенка ему не хватало! Мужчина, читавший газету, поморщился и, видимо, подумал то же самое. Они обменялись взглядами, и Жорик почувствовал к очкарику симпатию.

Увидев Жорика, молодая мамаша обрадовалась и затараторила. Оказывается, старуха исцелила младенца. Ребенок мучился животиком, одну за одной пачкал паленки, а бабушка напоила какой-то травкой, чего-то там пошептала. Они познакомились еще в комнате матери и ребенка, на вокзале. Очень добрая бабушка. Мамаша просила перевести ей на родной язык разные приятные слова. Лучше б дала пожрать, подумал Жорик.

— Я голоден, как волк, — категорично «перевел» ей Жорик. Старуха по-птичьи свернула головку с седой косичкой, полезла в чемоданчик, который пристроила в изголовье, поскребла, как мышь, по днищу, подала большую железную кружку и полоску сушеного мяса, похожего на безголового минтая, бывало, годами коптившегося в шулутском магазинчике. Жорику захотелось стукнуть попутчицу кружкой по затылку. Перед отъездом он ведь купил в буфете вареную курицу — на последнюю трешку! Выяснилось, старуха разделила курицу между молодой мамашей — ей нужно хорошо кушать, чтоб было больше молока в груди, — и соседом по верхней полке — обладателю громадных ботинок совсем нечего есть. Они отказывались, но она уговорило. Сама она тоже не еле, но пила чай. У ней имеются лепешки.

Золотозубая тетка, будто понимая чужую речь, усмехалась.

Первой мыслью Жорика было пойти и забрать курицу у мамаши, но он вовремя представил как будет выглядеть в глазах пассажиров. Свою долю — ножку и часть грудинки парень, конечно, давно разодрал молодыми зубами…

Как это говорил их артельный дядя Вася? Простота хуже воровства? Жорик навис над старухой с кружкой в руке и обдумывал, не заорать ли на весь вагон. Этой «туристске», которая завороженно пялилась в окно, как в цветной телевизор, разумеется, многого и не надо. Божья птаха! Поклюет мало-мало и на боковую… Сойти на первой же станции, мелькнуло в голове. Еще не поздно. Но, узнав у ехидно улыбавшейся золотозубой тетки, что поутру они проскочили Иркутск, Жорик пал духом.

«Туристка» — в это слово он вложил все свое возмущение. Она, видите ли, путешествует, из милости оплатив его проезд, а ему, что же, побираться с этой кружкой по вагону? Кататься изволит, старая! Одной ногой ка том свете, а туда же! Сидела бы уж у себя в улусе и не сбивала с толку честных тружеников! Ну-ну, он еще поговорит с ней… Жорик сунул в кружку «мясо» и пошел, хватаясь свободной рукой за поручни.

Впереди он увидел высокую нескладную фигуру парня с полотенцем через плечо, парень осторожно переступал ботинками. Жорик решил не уступать прохода. Но, столкнувшись нос к носу, обратил внимание на искусную татуировку на запястье — поезд качнуло, и парень уцепился как раз той рукой за поручень. Соотнеся это с короткой стрижкой, Жорик передумал рисковать. У них в артели одно лето был такой, с наколками. За нож хватался.

В самом дальнем купе солдат в парадной форме, кавказец с синими щеками и юный очкарик ожесточенно резались в карты. Столик был уставлен вскрытыми консервами. «А пустые бутылки отдали проводнице», — позавидовал он хорошо сидящей троице.

Кипяток с утра выхлестали в основном пассажиры соседнего вагона, там поломался титан — так, по крайней мере, раздраженно объяснила высокая проводница. Жорик предложил растопить титан по новой. Все лучше, чем маяться возле старухи. Проводница подобрела и разрешила позже сварить бульон на плитке в служебке, дала соль. В туалете он наскоро сполоснул лицо, утеревшись подкладом пиджака.

— Погоди-ка, мужчинка, — задержала его проводница, — это не ты на голом матрасе спишь? Ты, ты! Еще ночью в проходе шарахался! Давай рупь и приходи за постелью. Да! Там еще бабушка с тобой… Значит, два. И без разговорчиков! — повысила она голос, надевая китель. — Еще штрафанут из-за тебя!

Жорик с обжигающей пальцы горячей кружкой бросился по проходу. «Туристка» заплетала седую косицу — встретила с улыбкой. Говорить о рублях при ехидной тетке Жорику не хотелось, и он отозвал старуху, бросившую взгляд на дымящуюся кружку.

В узком тамбуре возле туалета было накурено. «Два рубля! Два!» — кричал он ей в лицо и для убедительности показывал на пальцах.

Старуха, опоясавшись крест-накрест теплым платком, кривилась от дыма, не понимала. Иль не хотела понять. У ней есть мягкий матрас, подушка, одеяло. Еще одна постель ей не нужна. Жорик был поражен скупостью старухи. Он сказал, что главный поездной дарга высадит их в темном лесу. Старуха ответила, что она заплатила за билеты. И, лишь пригрозив сойти на ближайшей станции, Жорик злорадно отметил, что «туристка» испугалась, посерела личиком. Она попросила его отвернуться — покопавшись в одежде, оправила платок, вручила мятые рублевки.

Когда они вернулись в купе, бульон остыл.

«По сведениям Гидрометцентра СССР…»

Папиросным огоньком светится, помигивая, точка над шкалой, вкрадчивый голос диктора пробивается сквозь потрескивания в эфире. К обзору событий в мире он опоздал: закрутился, подавленный событиями личной жизни, обрушившимися на голову вроде антициклона. Обвязанный резинкой, раненый приемник тянет еле-еле, хрипит, иногда замолкает. Осторожно встряхнув корпус, Жорик уяснил, что погода там, впереди, начинает портиться. Антициклон, набравшись силенок у Полярного круга, у норвежских фьордов, пронесся над нейтральными финнами и вторгся в пределы Союза, столкнувшись близ государственной границы с обычным циклоном, и, обходя область высокого давления, спускается с северных широт… Синоптики обещали обильный снег и похолодание в ближайшую неделю.

Жорик наконец-то согрелся на свежей сыроватой простыне. Натянув на голову одеяло, свернувшись калачиком, он с закрытыми глазами слушал приемник, понемногу успокаиваясь — мохнатые лапки, царапавшие грудь, втянули коготки… Колеса пели колыбельную: «Вот так — вот так, вот так — вот так…» Кому-то там, далеко впереди по ходу поезда неуютно, не по себе, кто-то стынет на ветру, а он, Жаргал Нуров, лежит в теплой постели — за такую и рубля не жалко!

От избытка чувств Жорик вынырнул из-под одеяла. Желтоватые, едва приметные, скошенные ветром квадраты дрожат на сально поблескивающих рельсах, через равные такты перебиваясь узкими тенями. Далее — синяя, вязкая неизведанность. Лень шевелиться, тянуть шею и смотреть на небо: луна все равно запропастилась. Внизу, одинаково натянув одеяла, спят соседи по купе. Жорик не видит старухи, но уверен, что и она свернулась калачиком. Лишь во сне люди бывают по-настоящему добрыми, подумал он на пороге сна.

…«Давай деньги! Деньги давай!» — кричит он в лицо старухи. Он видит напуганное, похожее на желтый комок суглинка личико, безвольно раскрытый рот, капельку влаги на кончике языка; старуха что-то бормочет, тыча себя во впалую грудь. Он замечает, как усмехается бабка напротив, как поспешно уткнулся в газету мужчина в очках, слышит чьи-то голоса и вдруг его жестко, до хруста в плече разворачивает сильная рука, и обжигают синие, горящие бешенством зрачки…

Жорик раскрыл глаза и вспомнил.

Поздно вечером после десятиминутной стоянки в каком-то молодом городе с месторождением чего-то ценного — эту информацию дикторским голосом обронил мужчина-всезнайка — Жорик подсел к дружной троице в дальнем купе. Троица все так же резалась в карты. Уж так стало тоскливо мыкаться, выискивая окурки, в холодном и грязном тамбуре после ярких огней вокзала, всех этих поцелуев-объятий на перроне, которые не для тебя, дорогих, сытных буфетов, где тебе нечего делать, что он набрался храбрости и подошел к ним с заискивающей улыбкой. Не отрываясь от карт, те дружно сосали из горлышек светлое пиво, закупленное во время стоянки. Неожиданно его приняли хорошо, усадили возле солдата, налили пиво и сообщили, что для полного счастья давно не хватало четвертого игрока. Кавказец с синими щеками одним взмахом руки разбросал карты, каждому по три. Играли в незамысловатую игру с коротким названием, Жорик не запомнил. Ставки были копеечными, больше ради спортивного интереса, как выразился юный очкарик, но Жорик быстро спустил свой полтинник с чем-то. Заметив, что новичок огорчился, ему предложили деньги обратно. Жорик, превозмогая желание, гордо выпятил нижнюю губу. Тогда ему дали полстакана водки и пива на донышке.

Вернувшись на полку, он впал в мрачное настроение. На голодный желудок сто граммов ударили в голову. Это что ж получается? Ни гроша в кармане! Обманут — он уверил себя, что троица — отъявленные шулера, раздет — вспомнился колхозный тулупчик… Почему он должен страдать из-за того, что рядом не хотят поделиться?!

Он спрыгнул с полки и заорал на старуху. Что-то насчет того же — денег.

«Не смей! Гад!» — обладатель рифленых ботинок больно сжал плечо. Жорик покосился на татуировку и зажмурился.

«Деньги?! — странно, плачущим голосом вскрикнул парень и яростно зашарил по карманам. Лицо его исказилось гримасой обиды, и Жорик понял, что тот еще молод. — Деньги, да?! На, бери, бери, че лупишься? Бери, тебе хорошо заплатят! Чистая шерсть! Бери, гад, мать не трожь!»

Парень с треском стащил с себя толстый свитер, оставшись в майке, и показался не таким уж здоровым, скорее щупловатым. Жорик хотел объяснить, что «туристка» ему не мать, но попятился, взмахнул руками и упал на старуху.

«А ну, дай глянуть… — пощупала свитер золотозубая тетка. — Чистая шерсть, говоришь? Ворованное, поди? — она сунула руку за вырез кофты. — Красенькую, уж так и быть, дам…»

Парень, не удостоив взглядом тетку, натянул свитер, влез на полку, громыхнув гитарой.

«Ох-ох! Гли-ко, каки мы гордые! — лениво прошипела тетка. — Шпана голоштанная… Пропади ты со своей шерстью!»

Забившись в угол, Жорик отвернулся от старухи, шмыгал носом.

Долгор старалась не замечать плохого настроения попутчика — оторвали от семьи, от дома, все ради нее, старой, кому же понравится. Во имя Матвея она готова стерпеть и не то. Не считая электрички, она никогда не ездила поездом. В вагоне ей понравилось, умные люди все продумали: мягкие полки, постель самая настоящая, столики, даже отхожее место с зеркалом. В дороге хорошо спалось, вздорная косматая старуха отстала от скорого поезда. Уединяясь в тамбур, она глядела на Матвеево фото.

Поначалу робея перед «товарищем», она больше молчала, боясь рассердить глупым неосторожным словом. Но, присмотревшись к облику своего провожатого, от которого так и веяло бедой — сама человек несчастливый, она остро чуяла чужое горе, — Долгор незаметно, когда тот спал или отворачивался, все чаще останавливала на нем близорукий взор, силясь понять странного попутчика. Он не был похож ни на одного из тангутцев. Например, даже не смотрел в глаза.

«Что с тобой, сынок?..»

Жорику приснилось, что он овца. Оказывается, это глупое создание не такое уж глупое и способно понимать человеческую речь. Вот в кошаре появился человек, чем-то ему знакомый, и громко объявил, что на всю отару привезли дробленого овса. Жорик радостно забегал вдоль клети, встал на дыбки, опершись передними копытцами о жердину, сглотнул слюну и хотел сказать человеку что-нибудь приятное. Но, вспомнив, что он теперь овца, решил не выделяться из стада и присоединился к овечьему блеянию — получилось не хуже. В кошаре тепло, а главное, сухо — приятно щекочет ноздри запах свежих катышков под копытцами. Удобно лежать на покрытом соломой и опилками полу — как на матрасе — и совершенно ни о чем не думать. В голове звонко, пусто, в животе тепло от вкусной дробленки, концентратов, хвойной лапки, в них много каротина-протеина, ощущение такое, будто накормили копченой колбасой. Хороший ему попался хозяин! Вовремя дает напиться подогретой водой. Весело толкаются они у желоба, после соленого журчащий ручеек кажется особенно сладким. Не надо куда-то спешить, он никому ничего не должен! Он не помнит матери, не знает отца, их давно нет в стаде, в кошаре все равны… За них решает хозяин, пусть у него болит голова! У Жорика приятные толстошубые соседи, которые не суются со всякими дурацкими вопросами, а в клети напротив бегает ярочка со смазливой мордочкой, очень похожая на фельдшерицу… Вот счастье-то привалило! Он засыпает в грезах на мягкой подстилке.

Без предупреждения открывается дверь кошары, и входят тени, светя себе под ноги фонариками. Затем лучи прыгают по стенам, настойчиво шарят по углам, скрещиваются, танцуют на шкурах потревоженного овечьего братства. От этой пляски огней холодящее чувство опасности судорогой стягивает живот. Коротко вякнув, в ужасе, сломя голову, несется он на другую половину кошары. Узкий луч выстреливает над спиной. Нет, невозможно укрыться за чужими шкурами, прикинуться ягненком — глаза слепят вспышки электрических ламп, дробятся о его глупую голову. О, сколь коварен и ненасытен человек! Лучи толчками гонят его в сырой гниющий угол, где под копытами чавкает жижа, бело-голубым снопом пригвождают к стене. Люди подставляют фонари к подбородкам, высвечивая лица, — густые тени рисуют жуткие обрядовые маски. За ними он, задрожав курдюком, узнает Омбоева, чабана-сотника, с длинным ножом в руке. Он пришел отомстить за поруганную честь барана-производителя, разве Нуров не знал, что за его личиной скрывалось высокое начальство?! Маски корчатся новыми тенями, хохот сотрясает бревенчатые стены. Овца по кличке Жорик обреченно пучит глаза, узнав под масками круглолицего — раздвигая щеки в улыбке, тот манит его толстеньким пальцем, — ветврача Семенова в белом выглаженном халате с синим крестом на кармашке и Сергея Аюровича в строгом костюме и галстуке, отрешенно натягивающего на холеную кисть перчатку. Эх, зачем он так много ел вкусного корма, ведь в жертву приносят самого жирного… Они пришли свершить обряд, они кричат хором: «Мы очэнь; любим шашлык!»

Они хохочут, показывают на него пальцами. Чьи-то руки хватают его за ноги, связывают сыромятным ремнем. «Глупая овца все стадо портит!» — раздается над ухом рыкающий глас председателя Базарова. И он здесь! Сергей Аюрович, поправив галстук, раскрывает красную папку и зачитывает указ правления колхоза за номером таким-то. Круглолицый услужливо, придерживая полы дубленки, щелкает шариковой ручкой. Сергей Аюрович, отставив мизинец, витиевато расписывается… Семенов, протерев очки в золотой оправе, многозначительно кивает, кивают и невесть откуда взявшиеся женщины из бухгалтерии, одна из них, главбух, платочком утирает слезы… Овце по фамилии Куров душно, она кашляет и трясется в ознобе, волны страха пробегают по шкуре. Сейчас ему сделают острым ножом надрез под ребрами, залезут внутрь грязной рукой, будут шарить, как у себя в кармане, дыша в ноздри водочным перегаром, торопливо искать заветную жилу у сердца… Скорей бы уж! Закаленная сталь похолодила живот…

Жорик замычал и проснулся. Крик приглушило одеяло, которым он по привычке накрылся с головой. Во рту отдавало металлическим привкусом, затылок трещал от выпитого — маленький гадкий человечек бил изнутри острым молоточком, сердце колотилось в горле. Жорик уцепился за поручень: так и свихнуться недолго! Его продолжала бить мелкая дрожь. Спокойно. Надо взять себя в руки. Они не получат его шкуры. Он не овца, он — степной волк…

Весь день старуха шастала в тамбур: уж не перепрятывать ли деньги?

Вагон почти не трясло, поезд сбавил ход. Он быстро оделся, без стука натянул сапоги, пробежал в конец плацкартного: мужчина в боковушке спал, забыв снять очки, молодая женщина кормила ребенка, выкатив прекрасную белую грудь, солдат по-богатырски храпел, китель со значками покоился на вешалке… Он напился воды из титана и ударил ногтем в дверь служебки. Дверь медленно откатилась. Выглянула высокая проводница в накинутой на полные плечи форменке, соломенная прическа была смята. В щель он углядел кавказца с синими щеками, тот энергично двигал челюстями, жуя яблоко. Жорик спросил ближайшую станцию и время стоянки. Проводница, усмехнувшись, поблагодарила за предупреждение — станция на подходе.

Он вернулся в купе, сунул в карман транзистор, наклонился над спящей старухой. Тетка напротив всхрапывала, раскрыв рот, поблескивая в полумраке коронками. Парень с гитарой затих на верхней полке. Старуха спала на правом боку, отвернувшись к стенке, — это было удобно. Дэгэл висел в изголовье. Задержав дыхание, он просунул руку под левый отворот безрукавки, нащупал в овчинной подкладке уголок шелковой материи, потянул на себя… Визгливо заплакал ребенок, Жорика обдало жаром, но он сумел так же бесшумно надеть куртку, надвинул на глаза кепку и, держа одну руку в кармане, скоро уже сходил под удивленным взглядом проводницы на безлюдном, залитом мертвенным светом перроне. Кавказец, задумчиво куривший в тамбуре, пожелал ему счастья.

Деревянный чешуйчатый вокзальчик был закрыт на увесистый замок. Жорик присел на крыльце. Поезд стоит пять минут, ждать недолго. На путях дремал состав с круглым лесом. В небе вызвездился ковш Большой Медведицы, черпая ночную влагу там, где взойдет солнце… Горевшее лицо приятно обдувал теплый ветер, доносивший запах смолы. После вагонной духоты Жорик не мог надышаться. Ночную тишину разорвало тарахтенье мотоцикла. Мотор заглох, по перрону зацокали каблучки, следом затопали — мужчина, изогнувшись, тащил чемодан, едва поспевая за тоненькой фигуркой.

— Пиши! — требовательно щебетнули у вагона.

— Дак на две недели.. — пробасили озадаченно.

— Пиши! Слышишь?

— Угу-у!

Раздался свисток локомотива, глухо, без звона (опытный машинист!) с протяжным скрипом «Россия» провернула колесами. За углом вокзальчика хлопнула дверь, шаркая по деревянному настилу, к крыльцу приблизился старик в фуражке.

— Ктой-то здесь? Ай?

— Пассажир я. Кхе… — промямлил Жорик.

— А пачпорт есть, ай? — хрипнул старик. Лица под козырьком не было видно.

Жорик подумал и сказал, что нет. Забыл.

— Ай!.. — махнув рукой, старик побренчал ключами и толкнул дверь.

Сторож с одутловатым, в розовых прожилках лицом, в коричневом френче, белый, как лунь, признав на свету «национала», охотно поведал, что кассирша придет к шести и что ближайший поезд на восток будет тогда-то. В своей каморке, оклеенной политической картой мира, старик предложил чаю, угостил папиросой, обрадовавшись посланному богом собеседнику. Жорик не слушал. Он уставился в окно, озадаченный тем, что, кроме пачечки денег, в шелковом платке были перевязаны шнурком какие-то бумаги. Не считая, он запихал деньги в карман, дернул шнурок, машинально развернул стершийся на сгибах листок, и ему бросилась в глаза печатная надпись: «Выше черты не писать». Жорик повертел бумажку, все еще не веря, что это не денежный знак. Раненого бойца, сжимающего в руке винтовку, перевязывала медсестра; боец, приподнявшись, смотрел вперед — там, в едином порыве, выставив штыки, бежали его товарищи.

Жорик споткнулся о первую же строчку солдатского письма.

«Здравствуй, эжы…»

Письмо было написано второпях, химическим карандашом, буквы налезали одна на другую, кое-где слиняли, на сгибах пропали, а в конце письма, были предостережения: «Ниже черты не писать», расплылось в зеленоватом пятне. Зато четко лиловела треугольная печать — «Проверено военной цензурой». На другой бумажке, это было извещение, в частоколе машинописных буковок выделялись крупно выведенные слога: «Дабаев Матвей Дабаевич, рядовой… пропал без вести… январе 1942 г…в боях за с. Березовка…» Роспись командира и номер п/я были неразборчивы.

Из бумаг выскользнула и упала на пол небольшая фотокарточка. Жорик нагнулся. Юноша, плотно сжав губы, так, что тенями обозначились скулы, смотрел на него строго, не мигая… Жорик покраснел и вложил фотокарточку в письмо, обернул шелковым платком бумаги.

Он почувствовал себя так, будто его самого обокрали.

— …Слушай, паря, а ты не монгол? Ай?

— А? Чего? — непонимающе уставился на старика Жорик. Он про него совсем забыл. — В чем дело?

— А то! — внушительно прохрипел сторож, взявшись за широкий ремень. — Бывал я тама, понял! Ты пей чай, остынет… Японец, он вояка будь здоров! Ну, раз как-то…

…Удача оказалась с горьким привкусом. Степной волк угодил в первый же капкан. Черт его дернул читать эти письма, которые рука не поднимается выбросить! Жорик догадался, что для старухи стершиеся бумажки имеют куда большее значение, чем деньги, если она взяла их с собой в дальний путь. Чего доброго, сойдет по ним с ума или того хуже!.. Смутная догадка вспыхнула и погасла в дальней клеточке мозга. Он встал, стянул кепку. Товарняк дремал на прежнем месте, открывая взору всю свою красу — цистерны, круглый лес, платформы с техникой, контейнеры…

— Везут и везут! Туда лес и обратно! Туда систерны и обратно систерны! — проследил за взглядом Жорика старик. — А нельзя все это оставить при себе? Ай?

— А этот куда? Туда? — постучал по стеклу Жорик, облизнул губы.

— Не-е, паря, этот не туда, куда тебе надо! Час уж стоит…

Состав лязгнул на протяге сцепками — звуки слились в один, мощный, нетерпеливым. Жорик шагнул к двери.

…— Э, э, паря, ты погодь! — голос старика пресекался где-то сзади. — Он не туда, не туда, паря!

Жорик, не оглядываясь, поднялся по лестнице, ступил на освещенный перрон, пригнулся и побежал к составу, перепрыгивая через рельсы, заранее наметив в промежутке маслянистых цистерн и ореховых связок кругляка низкий борт полувагона, кажется, пустого. Ухватившись за поручень, он подтянулся, зацепившись ногой за выступ. Сцепка рсанулась из-под ног, его кинуло в полуоткрытую торцевую дверцу.

Он осознал, что лежит на животе. Ладони горели. Поезд набирал ход, поскрипывала железная дверца… Охнув, он перевернулся на спину, яркие, крупные звезды вызывающе голубели, дразнясь своей мнимой доступностью. Колени холодила влажная струя. Он поднялся, шатаясь, захлопнул дверцу — она скрипнула и снова раскрылась.

— Не трудись, брат… Я пробовал! — вдруг посоветовали из угла, раздался надсадный кашель. — Ч-черт! Так и загнешься, как цуцик! Подмораживает. Факт! Эх-ма, занесло меня!..

Жорик, застывший при звуках человеческого голоса, обрел дар речи.

— К-кто здесь?

— Кто-кто! Брат во Христе! — захихикали в углу. — Слышь, земляк, у тя курить нету?

Жорик вспомнил про стариковскую папиросу.

— Греби сюда! Теплее будет! — позвали восторженно.

Жорик упал в стружку, отдающую соляркой, нашарил в кармане беломорину — уцелела, не сломалась. Чиркнула спичка, это лицо со вздернутым грязным носом он где-то видел.

— Эге, земляк, до чего тесен наш Союз! — залился мелким бесом сосед. Прогнусавил, зажав нос — Мюжчина-а, я вас где-то видала! Фактик!

— Какой ты земляк! — простучал зубами Жорик. — У нас таких нет!

— У нас, у вас! — почесался сосед. — Земля-то у нас одна, колыбель человечества, а? Так, нет? Планета наша голубая, а?

— Ну, одна, — затянулся папироской Жорик.

— Значит, все мы — земляки! Мир, дружба! — попутчик осторожно высвободил папироску из пальцев Жорика.

Его подавила железная логика незнакомца. Обвыкнув в темноте, он обратил внимание на рваные кеды и вспомнил улан-удэнский вокзал. И впрямь, земляк!

— Люди — это стадо! — продолжал философствовать «земляк», покачивая кедом. — Покажи им кнут, и они забудут, что еще вчера кричали о любви к ближнему. Они лучше пожалеют птичку, божью коровку, собаку, чем тебя! Вот мы. Что мы, не женщиной рождены?! Но нет! Ты будешь валяться в ногах, а они перешагнут через тебя! Я не удивлюсь, что когда-нибудь они взорвут этот шарик к чертовой матери! Земляки! А может, я хочу горячего супа, а?!

«Земляк» замысловато выругался, хлопнул с досады по чему-то мягкому. Жорик присмотрелся: сосед лежал на изодранном, с ватными кудлами, матрасе.

— Я недавно насочинял, пока на станции стояли… Вот… слушай! Посвящается памяти меня! — он вытянул руку, приподнялся с матраса, отбивая ритм покачиванием кеда. — Когда-нибудь и где-нибудь мы вспоминаем на досуге о брошенном тобою друге! Но вспоминаем лишь шутя, свое спокойствие любя! Так возлюбите же тогда друзей, ушедших в никуда! — последние строчки «земляк» проорал в ухо, перекрикивая грохот, — поезд оставил позади мост.

Стихи добили Жорика. Он подумал, что соседу в кедах можно не слушать радио. Голова у него и так соображает.

— А скажи, земляк, — откашлявшись, почтительно обратился к попутчику Жорик, — что такое родина? Если она есть, то отчего люди на ней пропадают без вести? — слова эти всплыли строчками недавно читанных писем.

— Гм… Родина? — почесал живот «земляк». — Ты задаешь щекотливые вопросы… Если меня эта родина накормит горячим супом, то я готов лечь за нее костьми! Следовательно, она существует… Факт! Но с другой стороны, в другой стороне, окромя супа, могут подать еще и пряник! Это сложный вопрос… Вопрос не бытия, но духа! Что касается второго пункта, то тут дело проще пареного веника! Все мы, земляк, рано или поздно пропадем! А с вестью или без, поверь, это неважно! А уж покойнику подавно! Так-то, но поскольку ты брат мой во Христе, уступаю место в купе!

Сосед подвинулся. Приткнувшись на краю матраса, Жорик забылся нервным, чутким полуском-полуявью. Странное это забытье дало ему крылья, вознесло над припорошенной равниной, по которой, повторяя извивы реки, настырным ужом полз товарный поезд. Он зорко вгляделся туда, где горбился край Земли, опаленный сполохами нарождающегося утра, — словно острым ножом вспороли ночь, и из нее вывалились тонкие, рубиновые кишки облаков… Пепельные заплаты полей, щетина оголенных лесов, набухшие груди гор, прозрачные глаза озер, голубоватые вены рек. Но как ни всматривался он сквозь сизые мазки снеговых туч, не мог зацепиться взглядом за окраину родного улуса — сколько бы ни набирал высоты…

За миг до прозрения он >чуял соленый привкус опасности. Раздувая ноздри, вскочил, удержавшись на скользком железном полу. Но тут же упал под ажурным виадуком, сбитый с ног световым залпом прожектора. «Еще один на четвертом-вертом-вертом-том!» — летящее над путями эхо вновь поставило его на ноги. Он и в самом деле был один: «земляка» след простыл. Жорик бежал вдоль состава, прочь от виадука, от прожекторных лучей, резавших на куски мглистую предрассветную серятину. «Вон он! Лови его!» — по межпутейному коридору, топоча, надвигались зыбкие тени. Жорик нырнул под состав, перекатился по шпалам и припустил в обратную сторону, путая след. «Стой! Хуже будет!» — пришпорили сбавившего темп Жорика. Он проскочил перед носом маневрового тепловозика, опять нырял под вагоны, напугав осмотрщицу в оранжевом жилете…

Обняв вздымающуюся грудь, с искаженным от легочной боли и звона в ушах лицом, он припал к бетонному столбу у края платформы. Глаз безразлично отметил нехотя выплывающую из тумана зеленую морду локомотива и, лишь когда мимо Жорика замелькали выпуклые буквы: «Я-И-С-С-О-Р…», он отлепил свое тело от столба. Боясь спугнуть поезд, мелким шажком потрусил в хвост состава.

Кавказец с почерневшими щеками горячо, как старого знакомого, приветствовал его в тамбуре — без капли удивления, лукаво подмигивая измученному, перемазанному с ног до кепки Жорику. Ошалелая, ничего не понимающая проводница, зажав в руке флажок, лупила глаза, будто он явился с того света.

Его мучила жажда, но он прошел мимо титана к своим. Все спали, тетка всхрапывала, старуха лежала, отвернувшись к стенке. Предрасоветный сон — самый крепкий. Об этом хорошо знают, например, воры. Но какой же он вор, если хочет вернуть назад взятое по ошибке?..

Он склонился над старухой, она вздохнула во сне, губы ее раскрылись. Жорик еще некоторое время постоял над ней, прислушиваясь к чему-то внутри себя. В окне сквозь редеющий туман проступали железнодорожные постройки, депо, тележки, багажное отделение… Через минуту, хлопнув тамбурной дверью, кто-то уже спрашивал свободное место. Голос прозвучал неестественно громко, новичка осадили— люди же спят!

Задержав дыхание, он опустил руку в карман и мгновенно понял все: «брат во Христе» спер транзистор! Уже рывком, обмирая от предчувствия, чуть не разодрав непослушными пальцами куртку, сунул руку за пазуху… Так и есть! Деньги! Их не было. Только письма были на месте.

Он приподнял старухино одеяло, шелковый платок бесшумно скользнул за овчинную подкладку. Бездумно, уже не заботясь о тишине, снял куртку, брюки, сапоги, влез на полку и почувствовал, что безмерно, до телесного гуда, устал. Устал в эту ночь, как не уставал давно, больше, чем за все шабашки разом. Ему вдруг представилось очень важным, спасительным, что его ночной попутчик не украл писем. «А ведь мог… Слава богу…»

Кажется, он заболел. Ныла поясница, знобило. Видимо, застудил нутро на железном полу ночного товарняка, просквозило в полувагоне. Старуха сидела рядом, у столика, и по своему обыкновению пялилась в окно. И чего там хорошего? Плацкартный, покачиваясь на рессорах, бежал по равнине, наверняка, через красивые места, да попробуй разбери — крупные хлопья снега намочили стекло, водяные змейки размыли дорожный пейзаж.

Внезапно стало темно, как в погребе. Поезд с адским воем влетел в тоннель, иначе, гулко застучав на стыках. В соседнем купе заплакал ребенок. Старуха отпрянула от окна, твердыми, что корни, пальцами схватила Жорикову руку. Тоннель попался длинный, старуха тряслась осенним листом, не разжимая пальцев. Боялась, уйдет, что ли? Куда ж он, без денег?!

Уши горели от поднимающейся температуры и стыда. Ну, «брат во Христе»… И сам-то хорош!..

Так же внезапно обрушился свет, словно сдернули штору, старуха заморгала глазами, через стенку ойкнули и засмеялись. Жорик, поймав насмешливый взгляд золотозубой тетки, отдернул руку, отодвинулся от старухи. Эта золотозубая клуша ни ночью, ни днем не покидала своей полки, обложившись подушками, уж не решила ли снести золотое яичко?

Жорик прикрыл глаза, его зазнобило от яркого света. Белизна стояла в окне во весь рост — цвет болезни.

Утром Долгор надумала порадовать земляка, и уж было подозвала парня с верхней полки — он и вчера ходил за едой, принес сдачу. Она перерыла чемоданчик, постель, ощупала дэгэл, сходила в тамбур — денег нигде не было. Ах, старая она, глупая… Зачем она без конца разворачивала шелковый платок, уходила в тамбур смотреть на фотографию Матвея? Конечно же, деньги из платка выпели! Глупая она курица! Надо было отдать деньги провожатому, у него бы они не пропали!

Она еще долго мысленно кляла себя и не придумала ничего лучшего, как умолчать о потере, а в Москве пойти к милицейскому начальнику. Ах, старая она, глупей ребенка…

В окне тянулись засыпанные снегом поля, по тусклому полотну разливался сырой желток солнца… Зима и в этих краях наступила раньше обычного, а зимы ей не пережить…

Мужчина в боковушке шелестнул газетой, купленной на станции, и громко прочитал, что в ряде областей средней полосы выпали обильные снегопады, каких не припомнят старожилы. Созданы штабы по борьбе со стихией, на отдельных участках железной дороги действуют аварийные бригады по расчистке путей.

Тетка напротив, не поднимая головы от подушек, сказала, что это ее не касается. Лично она за проезд заплатила, пусть чистят.

Унимая сердце, Долгор пошла к знакомой молодой мамаше. Наблюдая, как та бережно баюкает ребенка, она успокоилась, отметив красоту светловолосой женщины. «Сын», — сказала мать. Скосив смеющиеся глаза на розовое личико сына, мамаша шепотом затараторила: она мучается поездом оттого, что боится летать самолетом. «Не за себя», — добавила женщина, но такое понятно и без слов.

С горящими ушами — скорее, от выпитого дармового вина, — забыв обо всем, Жорик с упоением играл в дальнем купе в карты. Поначалу, со смехом вернув полтинник, игроки, посматривая в окно, с энтузиазмом обсуждали погоду, говорили о лыжах — играли между делом. «С первым снегопадом!» — отложив карты, поднял стакан с рубиновой влагой кавказец, чокаясь с Жориком, подмигнул высокой проводнице, подметавшей в проходе. Проводница прыснула, как девчонка. Солдат понимающе ржал, подкручивал бачки, студент Петя краснел. Играли с прибаутками, подначивая друг друга, мелочь на крышке «дембельского» чемодана отливала больше медью. Незаметно смешки стихли, прибауток поубавилось, в кон пошли тяжелые железные рубли — Жорик, окончательно усвоив нехитрые правила игры в три карты, поднял ставки. Терять ему было нечего. Когда на чемодане зарозовел первый червонец, студент побледнел и полез под подушку. Карты шлепались о чертову кожу в сгустившемся молчании, плотно сжатые губы игроков кривились от сдерживаемых ругательств. Кавказец яростно вращал белками, чернел и подергивал щекой. Солдат, расцепив галстук, хватался за волосы. У Жорика кругом шла голова. Выигранное он, как наседка, держал под собой и, чтобы поднять ставки, вынужден был каждый раз вставать. С высоты своего положения он увидел, что сорвал и последний банк. Кавказец и солдат, переглянувшись, деланно засмеялись, звякнули с горя стаканами — расстались с деньгами, как мужчины. А вот студент Петя зарылся в подушку и затих.

— Все? — хрипло выдавил Жорик, сгребая выигрыш в карман.

Избегая взглядов недавних партнеров, он что-то промямлил, ринулся к туалету. Дернув ручку с надписью «занято», он вышел в грохочущий тамбур. Шершавые языки трапов ходили ходуном, сквозило, пахло мазутом и тающим снегом. Присев в углу, Жорик зашевелил губами — считал. Руки тряслись: «Вот так-то, вот так-то!» Сойти на большой станции, там ресторан, жратва, подумал Жорик и сбился со счета.

В этот момент в тамбур вошел кавказец. Он улыбался, чмокал красными от вина губами.

— Друг! Товарищ! Ера-ат! Споем! Вот эту… «Земля в иллюминаторе, Земля в иллу… иуми…» Тьфу! — Он качнулся к стенке.

Жорик пощурился снизу вверх: еще един «брат» выискался!

— Ну, харашо! — кавказец присел рядом. — Пойми… Деньги — тьфу! Не это главное! Главное — ты, я, он! Мне денег не жалко, солдату Вите тоже. Харашо! Их можно еще заработать, солдат Витя едет домой — он тоже их заработает! А студент Петя едет на эту… практику, вот! Чужой город! Он плачет! Не веришь, иди посмотри…

Зажав в кулаке деньги, Жорик встал. Из-под лязгающих трапов поддувало. Он поежился.

— Чего надо?! — клацнув зубами, тонко выкрикнул Жорик и запихал деньги за пазуху.

Кавказец медленно поднялся, нахмурился, сдвинув брови, и оказался выше на голову. «Кинжал!» — нелепая эта мысль заставила Жорика пригнуться.

— Ну, харашо… — лицо кавказца исказила гримаса. Он прижал руку к груди. — Студент Петя, он плачет. Мальчишка… Отдай ему деньги, а? Очень прошу, а? А мои деньги и солдата Вити деньги, сделай одолжение, оставь себе! Будь другом! — Поросшие густым черным волосом руки очутились на уровне Жориковых плеч.

— Не-ет! — Жорик бросился в распахнутую дверь, пробежал по трапам, хлопнул тремя дверьми и обнаружил себя в купейном вагоне. Чисто, светло и никого нет. Одернув пиджачок, вздрогнул от близкого хохота. В купе, за наполовину отодвинутой дверью красивые, откормленные парни в цветастых тренировочных костюмах громко, заразительно смеялись. Он огляделся — больше не над кем. Жорик будто отразился в большом зеркале — сапоги, мятые брюки, дикий взгляд… Втянув голову в плечи, просеменил в тамбур.

Он вытащил комок денег, пересчитал: их хватало только на один билет домой.

Чувствуя головокружение и тошноту, он ступил в родной вагон. Оценить подвиг Нурова было некому. Сморенные портвейном солдат Витя и кавказец храпели — каждый на своей полке. Обильные слезы уложили и студента Петю. Он спал, как плакал, — зарывшись головой в подушку, приподняв угловатые мальчишеские плечи, даже спиной выражая обиду. Жорик коснулся затылка.

— А! Что? — студент сел, заморгал близорукими глазами.

— Тс-с… Разбудишь… — промямлил Жорик, ощущая сухой жар в гортани. — Держ-жи, студент… Учись хорошо…

Он отдал мятый ком денег и, шатаясь, двинулся по проходу. Студент за спиной растерянно молчал.

Поглощенная невеселыми думами, Долгор не сразу услышала трудное, с хрипом, дыхание Жорика. Он хотел залезть на свою полку, но, сбросив сапоги, свалился внизу.

Долгор раздела его. Выпросив у проводницы тазик, обтерла теплым полотенцем до пояса. «Оёяа-а…» — вздохнула она, увидев худое темное тело с острыми ключицами. Болезнь проступила на лице желтизной и бисеринками пота. Чтобы заставить хворь покинуть тело обильным и жарким потом, надо не мешкать. В служебке проводницы она заварила в кружке сушеные листья, которые везла в чемоданчике, выпоила отвар больному. Придерживая за плечи, касаясь губами его лба, она почувствовала, что у ней прибавилось сил.

Морозный попутный ветер пригнал черные бокастые тучи и ушел прочь от стылой железной колеи, рассекавшей Россию с востока на запад. Поезд с одноименным названием медленно, но верно разменивал очередной часовой пояс, упрямо пробиваясь сквозь непогоду к станции назначения.

Жорик, отбросив одеяло, катался затылком по подушке. «Вор! Вор! Вор! Лови вора! Стой, ворюга, хуже будет!» Невероятным усилием он разрывает кольцо врагов и бежит по зимней степи, всеми четырьмя копытами увязая в снежном насте. «Еще один на четвертом-вертом-вертом-ртом!..» — эхом несется над степью. Беглеца ловят, связывают, водворяют на место, в клеть. Ремни больно врезаются в шкуру. Что еще задумал враг?! Горло дерет дым — едкий, пахнущий паленой шерстью. Бревна трещат, как спички, рыжее пламя собакой кусает ноги. Зачем эти люди подожгли кошару?!..

Долгор почти всю ночь на смыкала глаз: поила больного отваром, обтирала влажным полотенцем. Во второй половине ночи небо разъяснилось, низко зависли неподвижные звезды, отражаясь на глади эмалированного тазика. Ветер в вышине, сменив курс, прогнал тучи, просыпанный ими снег улегся плотно, теперь уже надолго. «Оёяа-а…» — вздыхала Долгор, глядя то на звезды, то на заострившееся, с жесткой редкой бороденкой лицо больного, кусавшего во сне губы. Она положила на лоб мокрое полотенце, негромко запела. То была странная песня, почти без слов. Мотив ее выпевался сам собой, лился свободно, кто-то когда-то уже пел эту песню. Забытую слабость ощутила она, когда разгладилось лицо больного, он задышал ровно и глубоко. Не раздеваясь, она прикорнула с краю, накрылась дэгэлом. Старая глупая Долгор хоть кому-то еще нужна…

И тогда ему приснилась степь. Он лежит, раскинув руки, примяв высокие травы, а они клонятся к нему пушистыми метелками, щекочут лицо и голую грудь. Хорошо лежать так после долгого бега, не думая ни о чем, щурясь на яркую синеву, слушать, как шмелем гудит, нагоняя истому, ветерок над головой, и, пока сохнут струйки пота, затылком ощущать, как медленно и величаво поворачивается степь… Мама, молодея и красивая, пришла босиком по этой степи, положила на лоб, теплый от солнца, шершавую, в мозолинках ладонь, голос ее взмыл над долиной, отразился в хрусталиках синего-синего неба… Он, маленький мальчик, чуть не заблудился в лесу, но его вывел к знакомому озерку с зарослями осоки и харганы сладкий запах маминых рук. Где же ты так долго была, эжы?.. Лодка мягко оттолкнулась от берега, поплыла, раздвигая кувшинки с белыми цветами, легкая рябь добежала до белых гусей. Вздымая радужную пыль, птицы взлетели, оросив лицо, овевая грудь прохладными крылами…

Жорик очнулся на мокрой холодной подушке.

— Че, не околел пока что? — прищурилась золотозубая тетка, покоясь на подушках. — Ишь, мать-то замучил! Это все болезнь грязных рук! Руки надо мыть перед едой, понял? А впрочем, говори не говори… — тетка, зевнув, перевернулась на другой бок.

Жорик уже научился не слушать золотозубую. Он вообще боялся говорить: рядом, сунув под щеку кулачок, беззвучно спала старуха. Платок сбился на плечи, седая косичка обвила шею. Жорик поправил дэгэл, хотел подложить подушку, но побоялся разбудить: когда еще удастся старей так сладко уснуть?.. За окном, тонко расписанным ночным морозцем, лежал снег. Снега было много, он успел покрыться корочкой и оттого казался подсвеченным изнутри. Снегом занесло вторые пути, одинокий строительный вагончик, останки трактора и груду металлолома. Сугробы здесь намело, должно быть, в пояс. А там, на взгорье, пробивалась щетинка хвойного леса, за его верхушками вспухала, покалывая глаз, оранжевая гортань, розовые языки облизывали снега. Ветра не было, и все: поле, лес, поезд, — порозовев, застыли в ожидании чуда.

И солнце взошло.

Жорик понял, что его разбудило, — тишина. Поезд стоял в чистом поле.

«На данной дистанции пути образовались снежные заносы», — так почему-то вполголоса сообщил пришедший из туалета мужчина-всезнайка с электробритвой в руке. «Как ваше здоровье?» — поинтересовался он, укладываясь в своей боковушке. Гм, как его здоровье? Так легко он себя еще не чувствовал. Разве что в детстве. Необычная легкость заполнила все клеточки тела.

Жорик с нетерпением дождался пробуждения своей спасительницы и подробно расспросил ее о Матвее, имя он помнил из письма.

Ободренная участливым голосом попутчика, Долгор повинилась в утере денег. Старая она, глупая…

После часовой стоянки заныли смерзшиеся вагонные буксы.

«Мы едем, едем, едем в далекие края!..» — с криками в купе ворвались кавказец со студентом Петей. Они принесли разнообразной еды в промасленных пакетах, яблок и вина. Все это они навалили на столик, кавказец хлопнул Жорика по плечу, поцеловал руку Долгор, ущипнул за бок раскрывшую было золотозубый рот тетку, чинно представился мужчине-всезнайке, подмигнул парню с гитарой и с ходу, переспросив имя, произнес тост во славу Жаргала Нурова — хорошего человека.

На Жорика напал зверский аппетит. Он обсосал куриную ножку, заел сыром, зеленью, копченой колбасой, запил сухим вином, хрустнул яблоком. Не отставал и парень, от волнения позабывший надеть ботинки. Правда, от вина он категорически отказался, даже рассердился, когда его начали уговаривать. Тетка пила вино, как воду, Долгор обсасывала крылышко. Мужчина из боковушки сослался на язву, но, подойдя, втянул воздух и сообщил, что увлекается сыроедением. Утолив жажду и первый голод, спели песню. Студент Петя полез целоваться к Жорику. На песню прибежала высокая проводница, взбила прическу, ухватила яблоко, провожаемая уважительным причмокиванием кавказца. И тут выяснилось неожиданное. Кавказец бывал со строительной бригадой на родине Жорика. Чуть ли не по соседству, не в одном и том. же селе — до или после, неважно. Сам, он не кавказец, но с гор, зовут его Гога. Может, бабушка или Жаргал слышали? Я ваш земляк! — вскричал Гога. Он даже знал артельного дядю Васю, встречались по делам сугубо пиломатериальным. По этому поводу чокнулись еще. Гога хотел бежать в вагон-ресторан, там работает настоящий земляк, но его удержали. Тогда он стал звать Жаргала на сезон-в теплее края — им нужны хорошие плотники, а перед своими он замолвит за хорошего человека словечко… «Едем, ну?! — кричал Гога. — В Москве пересадка! Ты ел дыни?..»

Лучшего выхода в его положении Жорику было не придумать. То, о чем мечталось. Хорошо, что сдуру, сгоряча, но отдал выигранное! Жорик встал, закашлялся, растянул в улыбке рот и увидел перед собой склоненную, с седой косичкой голову. Долгор с трудом удерживала в руке большую кружку, из которой поила отваром. Жорик сел. Гога ничуть не обиделся, посчитав отказ естественным, хлопнул по плечу и записал свой адрес. Студент Петя окончательно расклеился от вина, но тоже мямлил про комнату а общежитии…

Гога тепло распрощался с каждым, объясняя, что скоро столица нашей Родины, нехорошо появляться в ней в таком виде, надо маленько поспать, маленько привести себя в порядок. Он пытался напоследок спеть про «грохот космодрома», но запутался в длинном слове и махнул рукой, увлекая за собой студента Петю.

Шум привлек мальчугана в матроске, слонявшегося по вагону с перочинным ножиком и деревяшкой. Грустными синими глазами он поглядел на Жорика и сказал, что хочет пустить кораблик в море. Жорик снисходительно улыбнулся: мере скоро замерзнет. Мальчуган возразил: они едут с папой на юг, к настоящему морю, а оно никогда не замерзает. В Москве они сядут в самолет, а у него до сих пор нет кораблика.

Набросив на плечи одеяло, Жорик стругал перочинным ножиком деревяшку. Держась за его колено, приоткрыв ротик, прямо ему в ухо дышал мальчик, во все глаза уставившись на руки небритого дяди. От мальчишеского сопения и немого восхищения Жорик был на верху блаженства. Болезнь еще давала знать, руки подрагивали, но он собрался с силами — внимание обязывало. Вокруг него сгрудились: молодой майор, чьей голубоглазой копией был мальчуган, мужчина-всезнайка из боковушки, с верхней полки свесился парень. Сползающее со спины одеяло придерживала Долгор.

Он обточил корму и принялся за палубу. В каюте сделал отверстия-иллюминаторы. Затем пришел черед пушки. Мальчик заволновался, заерзал, попросил оставить место для матроса. И тут мужчины заговорили. Больше других усердствовал всезнайка из боковушки, заявив, что у кораблика не выдержан центр тяжести и на волне он неминуемо перевернется. Майор и парень принялись защищать творение Жориковых рук.

Вмешалась задремавшая было золотозубая. Оглядев каждого, заметила, что мусорить и стругать в поезде запрещено. Мужчины молча разошлись по местам. Жорик пообещал мальчику закончить кораблик и сделать каюту для матросов. Долгор собрала щепочки и уточкой поковыляла в тамбур. Золотозубая подняла крышку нижней полки, широко расставив ноги, принялась озабоченно перебирать свой багаж. Она рылась долго, с головой окунувшись в багажник, так что Жорик, вынужденный наблюдать на нелепую позу, переглянувшись с парнем с верхней полки, заржал. Захохотал с готовностью и тот.

Крик золотозубой перебил грохот и посвист встречного поезда. Щекастое лицо побагровело от гнева и долгого пребывания в багажной яме.

— Ворюги, ироды, чтоб вам повылазило! — Тетка размахнулась кошелкой, с пластмассового глянца подмигнула известная эстрадная певица. Неожиданно у Жорика нашелся защитник — старуха. Она шикнула на глупую клушу: ее сыновья никогда не были ворами! Она едва доставала противнице до плеча, но тетка отступила, переключилась на посмеивавшегося со своей полки парня.

— Шпана недобитая! А ну, слазь, ирод! Я еще на вокзале тя приметила, ворюга! От милиции ховался со своей балалайкой!

Парень сполз вниз. Мужчина-всезнайка, сложив газету, встал, прихватил «дипломат» и вышел.

— Врете вы все, тетенька, — ломким баском спокойно ответил парень. Но руки, сщупывавише свитер, дрожали. — Я не прятался…

— Ха! Думаешь, не слышала, что тебе сержант сказал! — махнула кошелкой золотозубая, повернулась к сбежавшимся на крик пассажирам, приглашая в свидетели. — Уследил, подлюка, когда залезть под сиденье! Таких в проруби топить надо! А накололся-то, накололся!

Парень затравленно смотрел на людей, забивших проход.

— Тек уж и в прорубь? Чего хоть пропало-то? — раздался рассудительный голос.

— Средство одно. Импортное, — гордо произнесла тетка. — Для мужчин.

— Чего, чего? — люди засмеялись.

— Знали бы, сколь за него плочено!

— Зарплаты хватит?

— Твоей — нет! — отрезала тетка.

— А мужчина, извиняюсь, не старый? — напирал остряк.

— Не лысей твоего! — огрызнулась тетка.

Насмеявшись, пассажиры начали расходиться. Тетка поняла, что упустила инициативу и сама, кажется, стала посмешищем. Схватив парня за свитер, она заорала в проход: «Люди! Вы у него паспорт спросите! Милици-ия!»

Парень с треском рванул рукав, схватил расстроенно вскрикнувшую гитару, сорвал куртку и, расталкивая народ, большими шагами пошел по проходу. Поезд, нагоняя часовое отставание, несся на предельной скорости, вагон приседал на рессорах, тенями мелькали столбы. Жорик поглядел в окно, наступая на чьи-то ноги, кинулся следом за парнем.

В тамбуре было свежо, гулко. Парень тянул вагонную дверь на себя. Обеими руками Жорик пытался отлепить будто приваренную к рукояти кисть с наколкой заходящего солнца. Парень, не поворачивая головы, отшвырнул Жорика на железный подрагивающий пол, деловито откинул ребристую крышку. Зажав под мышкой гитару, спустился на нижнюю ступень. Жорик закричал, крик его потонул в лязге сцепки и перестуке колес, вновь ухватился за ту же руку.

— Убьешься, парень! А-аа! Убьешься, дурень! — безостановочно, задыхаясь от ветра, кричал Жорик. Из-под ног, бешено вспениваясь, закручиваясь воронкой, рвалась земля, ошметки грязного снега летели на голенища, крутой песчаный откос подлезал под колеса…

— Уйди, богом прошу, уйди! Гад! — матерясь, парень ударил Жорика локтем в грудь и выпустил из рук гитару. Жорик, отброшенный сильной рукой, ударился о поручень.

— Гитару жалко! — в сердцах сплюнул парень на пол тамбура. — Больно?

Жорик потрогал вздувшуюся над глазом шишку, кисло улыбнулся, сел на корточки.

— Ты не сиди на полу. Простынешь заново. Меня Филином кличут. А вообще-то я Серега. — Парень присел рядом и посоветовал: — Тебе бы снегу приложить…

— П-прыгнуть? — Жорик мотнул головой на дверь. Они начали хохотать как бешеные. Аж слезы выступили.

— Дурной я бываю, — отсмеявшись, сказал Серега. Присвистнул, сложив трубкой пухлые губы. — Головка, видно, пустая! Мне пить нельзя.

— Ты же не пил, — удивился Жорик.

— Да это я так, к слову… А ты ничего. Правду этот Гога сказал.

— Тебе сколько лет, Жора?

Услышав ответ, снова свистнул.

— В отцы сойдешь! — подумал-подумал и добавил: — Слышь, че эта дура раскудахталась? Ведь как напугала, а? Уж такси меня мандраж схватил, и впрямь я это средство от детей выпил!

— Для мужчин, — сказал Жорик, трогая шишку.

— Черта ей лысого, а не мужика! — выругался Серега-Филин. — На, куртку мою накинь, теплая, мать прислала… Больной ты еще! Я-то привычный… А! Я ведь деньжата, что там заработал, сразу домой перевел, только на билет и гитару оставил, мечтал давно… Ни копейки! Чтоб никаких соблазнов! Думал, от голода вспухну, а домой доберусь! Я ведь какой? Копейка завелась, пошло-поплыло, красоваться надо, дурень-дурнем! Ничего! Теперь немного осталось!

Парень провел рукой по стриженым волосам, хохотнул.

— Когда эта зубастая милицию крикнула, сердце упало, веришь? Все, думаю, приехал! Объясняй потом, что не верблюд! Ничего! Заезжай, будет время! — Серега повторил название подмосковного городка, усмехнулся. — Меня там каждая собака знает! Общественность, словом.

— Спасибо, Сергей. Мне дело сделать надо, — Жорик отдал куртку, попробовал на слух пришедшую мысль. — А потом — домой…

— Домой? Это я понимаю! А важное дело?

— Ага! Ты не прыгай больше, — он потрогал шишку, та была горячей.

— Заметано! Прощай, брат! — Сергей-Филин крепко пожал руку, шагнул по грохочущим трапам в следующий вагон — навстречу дому.

По сути Москвы они не видели.

Многоголосица, людской водоворот, обилие красок, шумов, чемоданов настолько подавили чувства, кажется, втоптали их в мокрый от мгновенно тающих снежинок асфальт.

Едва ступив на перрон, они растеряли вагонных попутчиков, сгинувших в толпе. Жорик стиснул старухину руку и, подхваченный потоком пассажиров, устремился к вокзалу. Некоторое время он шел следом за приметной фигурой золотозубой тетки, облепленной узлами и сумками. Тетка уверенно катилась впереди, пыхтя и уворачиваясь от предложений носильщиков. Она нашла-таки средство для мужчин и, отмякнув, обещала Жорику показать на вокзале где и что. Но вот и она исчезла в толпе. Жорик по инерции нырнул в темный зев подземного перехода. Людской поток вынес его прямиком в зал ожидания. И только тут он понял, что потерял спутницу. После часового бегания вокруг вокзала — одного из трех, окружавших гудящую от машин площадь, — хлопнул себя по лбу: как же сразу-то!..

Долгор дремала ка лавке возле фонтанчика. Она сразу же хотела пойти в милицию, но Жорик ее удержал. Он забыл дома паспорт, а с этим в столице строго: посадят до выяснения личности. Примерно так он объяснил старухе. Та поспешно кивнула — после утери денег она молилась на провожатого, обещавшего исправить ее оплошность.

Было тепло и сыро. Ревели клаксоны, шины шелестели по асфальту, кумачовые полотнища оттеняли строгую величавую красоту толстостенных зданий. Красивы были и люди, модно одетые и причесанные. Не обращая внимания на толчки, Жорик стоял на тротуаре, раскрыв рот, вдыхал как-то по-особому пахнущий московский воздух и слабо гордился, что и он тоже, пусть не самый лучший, но гражданин страны, у которой такая прекрасная столица.

Накупив у очкастой лотошницы теплых пирожков, довольный собой Жорик побежал обратно на вокзал. Со старухой было неладно. С пожелтевшим от страха лицом, что-то мыча, она тыкала в огромное, в два человеческих роста, расписание поездов. Его подпирал молодой негр в белом плаще, см ослепительно улыбался светловолосой девушке, прижимая к груди розовые ладони. Жорик пытался успокоить Долгор, уверяя, что черный человек ничего ей плохого не сделает. Но старая вновь стала твердить про милицию, и Жорик решился на крайний довод. Он подошел к негру, тоже прижал руки к груди и выразил солидарность с борющейся Африкой, как мог, заклеймил апартеид. Негр посерьезнел, сомкнул полные губы, гневно вращая белками, больно сдавил руку. Девушка успокаивающе коснулась рукава спутника.

Под бездонным потолком гулко расплескалось: «К сведению пассажиров…» Старуха приставила к уху ладошку.

Тщательно изучив расписание поездов, Жорик нашел то, что искал: «Березняки». Именно так, кажется, называлось то место, где, согласно извещению, потерялся след Матвея.

Перекусив на лавке пирожками, запив их у фонтанчика, они купили билеты на последние деньги.

В душном, битком набитом вагоне Жорика сморило. Он поудобней обхватил чемоданчик и захрапел.

Долгор безучастно смотрела в окно: она никогда не думала, что живет в такой огромной, необъятной стране. Электричка мчалась мимо ухоженных дачных домиков, заводских труб, каменных заборов, а перед глазами все еще были занесенные снегом безжизненные поля… У ней стыли ноги и кончики пальцев. Слезы стекали по морщинам: «Оёяа-е…» Найти человеческий след здесь — что увидеть в степи ветер!

Жорик очнулся от торможения, протер глаза. Поезд снова прикатил в зиму. На перроне было шумно. Толпилась молодежь. Веселые лица, вязаные шапочки, легкие куртки, лыжи на плечах. Жорик позавидовал беспечным лыжникам: у него ноша потяжелее. Взгляд скользнул поверх вязаных шапочек и пушистых веток под крышу маленького вокзала с эмблемой МПС, снег и тут приклеился к карнизу, к крупно нарезанным буквам.

Жорик пошевелил губами, разбирая название станции, а разобрав, задохнулся, застучал в окно.

— Березняки, Березняки!

Долгор вздрогнула — слово всплыло косой строчкой на стершемся извещении, — стукнула кулачком по стеклу: «Березняки! Мини хубун!»

Жорик сграбастал чемоданчик и старуху, растолкал пассажиров в тамбуре.

Снег вкусно хрумкал под кирзухами. Все было новым: каменный вокзальчик, мохнатые деревья, фонари, скамейки, водонапорная башня.

Жорик, оставив старуху, со стеснением в груди подошел к гомонящей, в ярком оперении стайке парней и девчат. Запнулся на ровном месте:

— 3-здесь была война?

Лыжники умолкли, завитушки девичьего смеха повисли в воздухе. Румяные, белозубые, голубоглазые, они ощупывали чужака с кепки до сапог.

— Ты что, дядя, с Луны свалился? — серьезно спросил широкоплечий парень, перебросив лыжи с руки на руку. Девушки захихикали…

Усадив старуху на лавку в пустом зале ожидания и наказав никуда не отлучаться, Жорик шагал по путям. Впереди горела рубиновая точка семафора, в нос бил креозотный дух. Ветер, подгоняя, холодил спину. За темной глыбой водонапорной башни слышался стук и звон. Бок башни был опален светом, значит, там кто-то есть.

Облитый желтым лучом человек в армейских галифе, сапогах, распахнув телогрейку, грузил в тачку уголь. Узкие блестящие рельсы уходили в раскрытую пасть башни, над воротами, освещая красноватую кладку и жирные угольные кучи, был укреплен прожектор. Кочегар не сразу обернулся на приветствие, сосредоточенно елозя лопатой. Жорик подошел ближе, подставляя лицо свету. Кочегар обернулся и — замер с лопатой, как памятник. В обоюдном изумлении таращились они друг на друга, наверное, одновременно помыслив о наваждении. Жорик хотел улыбнуться старому знакомому — «земляку», но тот бросил лопату, поднял короткий лом:

— Ни подходи! Слышь, не подходи!

Свет падал косе, оттеняя поллица — оно было страшно. Жорик понял: боится.

— Брось железку. Дурак, мне ничего не надо, — как можно спокойней сказал он и сделал шаг вперед.

— Не подходи! Зашибу! — «земляк» попятился, чуть не упал, лом звякнул по мерзлой куче угля.

— Что ж ты, брат во Христе, своего земляка, да?! — тонко выкрикнул Жорик и, ощущая холодок в груди, пошел на него.

«Земляк» размахнулся, взвыл, уронил лом и плюхнулся на угольную кучу.

Жорик присел рядом, помедлив, легонько толкнул в бок.

— Чего тебе? — глухо, не поднимая головы, сказал «земляк».— Ну… зови милицию… — он вынул из-за пазухи радиоприемник, протянул, не глядя. — Деньги!., нету денег…

— Дурак, — Жорик щелкнул колесиком, транзистор пискнул, передал штормовое предупреждение на завтра и на том, похоже, испустил дух. Жорик помолчал: глупо, в конце концов, обижаться на свое отражение.

— Ну, украли, украли у меня деньги! — не выдержав, вскочил «земляк». — Хмырь один напоил, гад!.. Ну?! Ударь, ударь, вот, лом возьми, ну?! Веришь?! У-у!

Жорик сдернул резинку с приемника и бросил на уголь плоскую батарейку. Полегчавший корпус протянул «земляку».

— На. Батарейку достань.

— Как это?! — оторопел тот. — Ты — мне? Вот это? За что?!

— За то самое.

— Врешь! В милицию заманиваешь! Не боись! Валяй! Вот он я, тут, с потрохами…

— Дурак, — сказал Жорик и поднялся.

— Не-ет! Ты погоди! — догнал его в темноте «земляк». — Ты… это… забирай свою тарахтелку! — Вдруг залился мелким бесом, словно в горле запрыгала горошина, засуетился. — А я тут разжился, ха! При кочегарке-то! Факт! Со вчерашнего вкалываю! Подменил одного, скопытился тут землячок… Сапоги вот дали… Хоть в армию счас! Местеч-ко — теплее некуда!

— А как же с этим… достоинством?

— Чего?

— Ну… Ты же запретил себе работать, — усмехнулся Жорик. — У тебя же этот… принцип!

— А-а, ты об этом… — почесался «земляк». — Хрен с ним! Ты-то каким ветром?

— Попутным… Я не один.

— Но?! Ты даешь!

— Курить есть? — облизнул губы Жорик.

— А то нет! Айда ко мне!..

Старуху они пристроили на лучшее место — на продавленный кожаный диван. В мрачном зале кочегарки в окружении больших маслянистых луж под высоким, теряющемся в темноте потолком ровно гудели, полыхая жаром, котлы. А в отгороженной фанерой бытовке было светло, на застеленном клеенкой столе сипел чайник, со стенки улыбались прикнопленные кинозвезды. На шатких ножках в углу — шкафчик с небогатой посудой.

Поминутно выбегавший проверять давление в котлах «земляк» наконец успокоился. Отхлебнул из кружки крепко заваренного чая, кивнул на вырезки из зарубежных журналов.

— Парнишка один… Его и скрутило — в больницу увезли! А тут я… Ни паспорта, ни сапог. Взяли с этим… испытательным, ха! Спецуху обещали… Бес попутал на этой станции соскочить! Товарняк застопорили! А я на этот раз с чувством, с толком сел — в натуральном вагоне! Сена — завались! На юга подался!

«Земляк» похихикал в своей манере, бросил озабоченный взгляд в раскрытую дверь бытовки — во тьме багровой каемкой полыхала топка, — отхлебнул из кружки. Жорику было хорошо, клонило в сон. Старуха на диване уже посапывала, прислонив у изголовья палку.

…— Ну, я и читаю по буквам, значит… — издалека доносился счастливый голос, — читаю… «Бе-рез-ня-ки»! Ха! Мать честная! Дак я ж с этих мест! Ну и слез, балбес, будто кто меня с цветами ждет! Да тут с войны все переменилось…

Жорик вскинул тяжелую голову, прогоняя сон.

— К-как ты сказал?

— А чего я такого сказал? — насторожился «земляк», глазки его забегали. — Ничего я такого не говорил…

— Ну… про войну…

— А! Все село сожгли! — махнул рукой хозяин кочегарки. Отставив кружку, он вышел к котлам. Вернувшись, принялся рассказывать анекдот про старуху и старика.

— Постой… — поднял руку Жорик. — Ты про войну расскажи, про Березняки эти…

Хозяин покосился на спящую старуху; багровые отсветы топок лизали морщины Долгор, фанерные стены, красивые женские лица…

— Ну… бои тут были… Жуткие! Я-то не помню, рассказывают… Березняки — этого села, считай, и нет совсем. Переходили из рук в руки, то к нашим, то к фрицам… Мы после войны играли в поле, пацанами еще, оружия всякого, патронов — завались!

Жорик осторожно выведал у «земляка», что Березняки заново отстроились, но уже в другом месте, через реку, кроме нескольких старух, войны там никто не видел, и что туда ходит от станции автобус. Час езды, не больше.

— Да тебе-то зачем? — опомнился «земляк».

— Так… Интересно… Работу ищу… — уклончиво ответил Жорик.

— Ты даешь! — захихикал «земляк». — Только учти, там дыни не растут. Факт! И моря нету! Но на всякий случай могу дать верный адресок. Спросишь Ульяну. Она старуха добрая, заночуешь… И про войну обскажет! Если жива… — голос собеседника дрогнул, в темноте подозрительно блеснули глаза. — Ты только не говори, кто ее указал… Не скажешь?

Жорик пообещал.

«Земляк» заглянул в глаза, сказал медленно:

— А ты… правда… прощаешь?

— Правда, правда…

— Ишь ты… — прошептал тот, отворачиваясь. — А мне-то как дальше-то…

Укладываясь рядом с Долгор, Жорик привычно взглянул в маленькое окно: звезд не было. «Оёяа-а…» — вздохнула старуха.

— Далеко еще?

— Не волнуйтесь, эжы. Немного осталось. Здесь была война.

— Слышала… Сил мало…

— Люди помогут, — он погладил ее волосы.

— Да, да… Боюсь только — умру раньше…

Жорик закусил губу. Ему захотелось сказать ласковые ободряющие слова. Таких слов не было.

Он долго не мог уснуть, ворочался, скрипя продавленными пружинами, прислушивался к легкому, невесомому дыханию старухи.

Юркий, обдутый всеми ветрами автобус местного значения, натужно буксуя, одолел подъем — впереди, подслеповато блеснув окошками, зачернели избы. «Березняки»! — весело крикнул за перегородкой шофер. Берез-то как раз и не было. Прижавшись щекой к холодному стеклу, Долгор поразилась, как похоже это село на Тангут. Та же речка, вроде бы Сутайка, заворачивающая свой хрустальный бег к ельчатому островку, что непокорно темнел посреди снежного моря. Гладкие голубые сопки, поля — белые, без единой точечки, как бы взмывающие к белому же, чуть подрумяненному на востоке, небу. Те же сизые дымки над крышами, та же ферма, желтеющая на окраине… Долгор невольно с колотящимся сердцем стала высматривать свой дом неподалеку от сельсовета… И не могла найти.

Чем ближе подплывало село, тем очевиднее было — не то: и река шире, и колодезный журавль не в том месте, и избы сложены по-иному, внахлест…

Жорик клевал носом еще с полпути, когда на тракте сошла основная группа пассажиров. Кроме него в грязном от растаявшего снега салоне тряслось двое мужчин — некто в ватнике, лежащий ничком на заднем сиденье, и усатый сосед с измученным лицом.

«Березняки», — повторил сосед, но как-то кисло, презрительно. Мужчина в ватнике, не вставая, глухо выругался. Автобус бесшумно, как на лыжах, покатился вниз, шофер заорал песню, должно быть, предвкушая отдых на конечной остановке. Жорик стукнулся лбом о железный обод переднего сиденья, вскрикнул, непонимающе уставился в окно. Автобус на полном ходу влетел в село, покатил по пустынной улице, следом, заливаясь, погнались собаки.

Развернулись у магазина с высоким крыльцом. Из двери выпал хромоногий парень, радостно залопотал. Усатый попутчик сошел первым и, вроде бы ожидая остальных, закурил.

С Долгор что-то случилось. Она не могла встать, платок сбился на плечи, руки еле нашарили поданную палку. Поддерживая за локти,

Жорик вместе с шофером опустили старуху на истоптанный снег.

— Га, га, Ваньша, Ваньша! — кособоко перетаптываясь, залопотал с крыльца хромоногий. — Достал? Ползи давай, последний ящик остался! Га-га, Ваньша!

С грохотом цепляя сапожищами железный пол автобуса, Ваньша чуть не обрушился на головы. Жорик отвел съежившуюся Долгор к крыльцу, хотел спросить хромоногого, но не успел раскрыть рта — в дверях, появилась толстая продавщица.

— А ну, пошли отсюдова, пьянь подзаборная! — закричала она.— Ить не продам, хошь кому-т жалуйтесь! Хошь перед гостями-т не позорьтесь!

— Перед энтими, че ль?! — заревел Ваньша и начал падать в их сторону. Жорик поспешил уйти.

К дому Ульяны их привел курносый мальчишка. Дом небольшой, усадьба ветхая. Ворота почернели, покосились, стайка зияла выломанной доской, огородная калитка едва держалась на одном шарнире. Хозяйка чем-то напоминала дом: низенькая, горбатенькая, со склоненной набок головой, с обожженной черной щекой. Но в избе было чисто, кружками лежали половики, пахло жилым, жареной картошкой на сале, огурцами.

— Чем бог послал, — сказала хозяйка, усаживая гостей за стол. Ульяна говорила тихо, с трудом передвигалась по избе, охая, жалуясь на ноги. Она подкладывала на тарелки то огурцы, то масло, то яички, жалостливо причитая. Узнав о цели их приезда, Ульяна не удивилась, кивнула понятливо.

Жорик громко сглатывал картошку, сало, яички, глядел в окно на косую, шевелящуюся на ветру калитку, за которой лежала простыня пустого огорода. На душе было ясно. Дальнейшее представлялось незамутненным, как этот снег. У него зачесалась правая ладонь, он натянул кепку, в сенях безошибочно нашел топор, горку гвоздей, обязательный мужской набор — от рубанка до разведенной пилы. Но в каком виде! Жорик побледнел от такого безобразия: заржавлено, запылено, брошено! А ведь в этом доме есть мужчина, он заметил пиджак на гвозде и окурки на подоконнике… Жорик вышел во двор, поудобней перехватил топорище.

Как только гость хлопнул дверью, Ульяна поделилась своей бедой. Долгор напряженно вслушивалась в тихий говор хозяйки с множеством незнакомых, на иной лад, чем в Сибири, произносимых слов.

— Уж не знаю-то, чего-т разуметь! — хозяйка сморкалась, утирая концом платочка глаза. — Уж все жданки прождала, десить годков как уиха-ал… Уиха-ал, уиха-ал, наряженный да лепотной! Счастия искать! Уж как ахтобус-то взыграет, так серденько-т упадет!

Долгор сочувственно кивала, морщилась скорбно: вот ведь как, у хозяйки тоже пропал сын. Оказывается, не в войну. Этого она не могла понять, ко сильно жалела Ульяну…

Жорик, войдя, замер у двери, будто парализованный голосом Ульяны.

— Мороз лютый, а оне-т раздетые, кто и босой вовси-и! Лопаты им дадены, могилки себе рыть…

Во время артобстрела Ульяна с детьми пряталась в погребе. Бой за Березняки шел второй день, и уже ничто не напоминало о недавнем мирном их облике: огороды перепахали, разбросав изгороди, немецкие мины. Окраина села горела, синие шлейфы дыма косо летели в поле, в степь, смешиваясь с аспидно-черными полосами, уносились в серое небо. Там за разрушенной фермой часто полыхало рыжим, ухало, завывало, штопором врезываясь в уши, непрерывно и сухо, как поленья в жаркой печи, трещали выстрелы…

Осев на горку картошки, Ульяна удерживала старшего — Павлушку, тот рвался увидеть бой своими глазами. Младший, трехлетний Игорек, судорожно обнял за шею мать, дремал.

Ночью, когда умолк бой за фермой, они вылезли из погреба. Ульяна завешала разбитое окно одеялом и, засветив огарок свечи, стала укладывать детей спать. В окно постучались, в избу, запаленно дыша, ввалился человек с черным лицом. Ульяна перепугалась, испугался и Тузик, тявкнул, забился под кровать, заскулил. От человека исходил запах крови. Игорек захныкал, старший брат взрослым голосом успокоил: красные, наши. Острые его глазенки и в неровном мигании свечи углядели тусклую звездочку на шапке. Опираясь на винтовку, красноармеец напился, расплескав воду из ковшика, попросил идти к раненым. Нужны простыни на бинты, еда, теплые вещи, если можно… Они там, в клубе… Скорее, просил боец, на рассвете все начнется сначала!..

Колхозный клуб — просторная изба с наглухо заколоченными окнами — был забит людьми. На сцене горели керосинки, по потолку и стенам гуляли тени. У самого входа Ульяна чуть не наступила на кого-то. Раненые лежали на полу, на сдвинутых лавках. И не понять было, кто более стонет, увечные бойцы или бабы… Трещали разрываемые простыни, звенели о бидоны ковшики, пахло несвежим бельем, порохом, мокрой одеждой. Ульяна разодрала простыню на полосы, опустилась на корточки, нашарила руку того, на кого чуть не наступила.

Раненый шевельнул пальцами, что-то прошептал. «Что, родной, что? — склонилась над ним Ульяна. — Где болит?» Он не ответил. Из дверей тянуло холодом. Видать, раненого принесли недавно, положили у порога и ушли в окопы. С помощью односельчанки Ульяна оттащила его поближе к печи. Возле нее, приседая, колдовал дед Стае по кличке Козопас — из-за одной довоенной истории с колхозными козами. Сейчас дед Стае, подтягивая спадающие ватные штаны, шуровал кочергой в печке-голлендке, кричал: «Эва, ерманец-то как оборотился!» Лицо его с козлиной бороденкой в огненных бликах горело гневом, далее он выражался покрепче и яснее.

Ульяна размочила запекшиеся в крови бинты — солдатик был ранен в грудь, нагретой у печи водой обмыла его до пояса. Ей подали бутыль самогона. Вспотев от напряжения, она обработала рану, перебинтовала грудь. Придерживая голову, напоила.

Всю ночь Ульяна ходила меж раненых. Их было много, и как они только поместились в маленьком клубе! Она поила бойцов, меняла бинты, успокаивала, как могла, но неизменно возвращалась к тому, раненному в грудь. Ему стало хуже, он скрипел зубами, что-то быстро, горячо бормотал. «Что, родной, что?» — безуспешно спрашивала Ульяна, пока не поняла, что солдат говорит не по-русски. Под утро, когда вместо петухов запели немецкие мины, раненому полегчало, он вздохнул, сказал короткое слово. Ульяна поняла, что солдат зовет мать.

Рядом, на лавке, давясь слезами, девушка поила из ложечки солдата с забинтованными глазами. Ульяна узнала в ней соседскую девчонку Таню, поразилась, как за ночь та повзрослела, если не постарела…

Бой, ожесточенно разгоравшийся с каждым часом, к полудню начал угасать: все рейсе рвались мины, перестрелка увяла, некоторое время стучал, как горошины о пустой бидон, пулемет, но и он умолк. Раненых разбудила тишина — ей на войне не верят. Те, кто в сознании, приподняли головы. «Ха! Утерся ерманец-то! В штаны наклал!» — хихикнул от печи дед Стае.

Послышался гул мотора, похожий на тракторный. Не веря, Ульяна выскочила из клуба — захлебнулась от гула моторов и лязга гусениц…

Дальнейшее она воспринимала как нескончаемый кошмарный сон.

По улице, потемневшей от близкого боя, разрывая рот, с долгим «аа-а-а…» бежал солдат без шапки. За ним, урча, неспешно ползло квадратное чудовище, разбрасывая гусеницами комья снега и чернозема. Из люка белозубо ухмылялась чумазая рожа, танкист, забавляясь, что-то орал. Боец остановился, щелкнул затвором, но выстрела не последовало, закричал снова. Ульяна наконец разобрала: «Ра-а-ане-ных… спа-а-а-аса-айте!» Крик оборвался, громада подмяла человеческую фигурку…

…Перед клубом немцы согнали немногочисленное население Березняков — человек тридцать женщин, стариков, детей, тех, кто не успел или не захотел уйти на восток. Высокий худой офицер в кожаном плаще с меховым воротником отдавал с крыльца приказы хриплым голосом. Солдаты в мышиных шинелях, стоявшие в оцеплении, опустив на животы автоматы, хлопали себя по бокам, притопывали сапогами, терли щеки.

Тяжелораненых добили прямо в клубе короткими, экономными очередями. Способных держаться на ногах, полураздетых, выгнали на улицу, раздали лопаты, хотя мерзлую землю не возьмет и лом. Боец с забинтованным лицом, босой, в одной нательной рубахе, отбросив лопату, вертел головой, к чему-то прислушивался.

Ульяна стояла в толпе односельчан, обнимала приникшую к плечу Таню. Девушка беззвучно рыдала, сотрясалась всем телом. Игорек уцепился за подол матери, хныкал, старший урезонивал брата. Люди, понурясь, молчали.

— Поднять головы! Смотреть! — тонко прокричал невесть откуда выскочивший человек в штатском. Офицер махнул перчаткой.

— Это есть трудовое перевоспитание! — старательно перевел штатский.

Немец-здоровяк в надвинутой на глаза каске подошел к слепому красноармейцу, ткнул кулаком в лицо. Таня вскрикнула. Раздирая окровавленные бинты, раненый рванулся на крик: «Таня?!» Немец сбил его с ног. Солдатня засвистела, заулюлюкало: «Курт, Курт!» Здоровяк сдвинул автомат за спину, выставив левую ногу, ждал, когда слепой поднимется. Харкая в снег тягучими сгустками, слепой силился встать с колен. И тогда, занеся над головой лопату, откуда-то сбоку бросился на здоровяка красноармеец. Ульяна узнала «своего» — по заштопанной на плече гимнастерке, которую успела подлатать на рассвете. Сейчас там, на плече, проступало алое пятно.

Раздался сухой щелчок, словно в лесу обломили ветку, раненый, выронив лопату, медленно сел. Вцепившись друг в друга, Таня и Ульяна заголосили. Толпа подалась назад, в едином порыве вздохнула: «Оо-о-о!» Из этого вздоха вытянулось тонкое, почти детское: «Аа-а-а!» — крик искоркой дрожал на кончике граненого штыка. Выставив его перед собой, дед Стае бежал в атаку — маленький, в рваном зипуне и огромных, с чужой ноги, валенках. Обложив «ерманца» страшным матом, подскользнулся, потерял валенок. Офицер, покашливая, с любопытством глазел на старика.

Когда до офицера оставалось несколько шагов, деда Стаса развернула в воздухе мощная, в упор, свинцовая струя, подбросила, выдирая клочья из зипуна, и серым комочком, подстреленным воробышком кинула на снег.

Толпа с глухим криком подалась вперед. Одновременно что-то произошло в неровном строю раненых: они держали лопаты, как оружие. Слепой с залитым кровью лицом широко, по-бойцовски, расставил босые ноги.

Солдаты в оцеплении схватились за автоматы. Качнул стволом танк, зрачок пулемета с бронетранспортера смотрел, казалось Ульяне, прямо в глаза.

Офицер внимательно оглядел поданный ему четырехгранный штык, сиял перчатку, щелкнул по металлу, сказал: «Гут!» — воззрился на толпу русских, длинно заговорил.

— Внимание! — опять вынырнул человечек в штатском. — Германская армия не воюет с мирным населением. Германская армия воюет с большевистскими солдатами! Но вы, жители деревни Бе-рез-ня-ки, не оправдали доверия германской армии! Вы помогали большевистским солдатам, лечили и кормили их! Вы пытались… зэ… бунтовать! Вы не подлежите перевоспитанию, а потому есть только один… ээ… выход!

Офицер, покашливая, махнул перчаткой, пошел к бронетранспортеру, обмазанному белой краской.

Солдаты бросились к раненым и березняковцам. Осыпая градом ударов, теснили их к распахнутым дверям клуба. В упиравшихся стреляли. Автоматные очереди заглушали стоны и плач.

Ульяна уговаривала сыновей бежать, оставить ее, маленькие, юркие, спи могли проскочить сквозь оцепление. Березняки уже горели, подожженные с двух концов, черные полосы разрезали блеклый диск солнца. Огонь жадно пожирал просушенное временем, облитое бензином дерево.

В смешавшейся толпе слепой и Таня прижались друг к другу, застыли. Ульяна крепко обнимала детей. В клубе было тепло. Раскочегаренная дедом Стасом печь-голландка жила, грела своими боками. Тишина вселила надежды: авось обойдется, потомят для острастки и отпустят, немцы — тоже люди…

Первым почуяла опасность собака. Прибежавший из дома Тузик заскулил, поджав хвост. Кислый угарный дымок вполз в щели. Помещение вдруг сжалось в размерах, стало трудно дышать. Люди кинулись к заколоченным окнам, обдирая в кровь руки, полезли, силясь вырвать доски — в ответ хлестнула очередь из пулемета. Полетели щепки. Но женщины упрямо лезли к окнам, поднимали детей — глотнуть воздуха. Пули крошили дерево, дети без стонов падали на руки матерей. Раненые пытались удержать женщин — их смяли, оттеснили от окон. Дальний угол лизнул язычок пламени, в тот же миг клубы дыма наполнили помещение… Крики ослабли, потонули в треске набиравшего силу пожара.

Прижимая к груди Игорька, Ульяна, задыхаясь от дыма, пробивалась к сцене. Там, за сценой, был запасной выход…

…К вечеру ее, полуживую, подобрали с младшим сыном на руках односельчанки, успевшие спрятаться в погребах. Ульяна, как заведенная, твердила имя старшенького — Павлушки, оставшегося там, в клубе…

Березняков более не существовало. Обгоревшие печные остовы подпирали низкое пепельное небо.

Жорик у двери пошевелил затекшей ногой. Он не знал, что была такая война. Долгор окаменела на табурете, вцепилась в палку.

Тяжело гукнула дверь. Вошедший недобро зыркнул на непрошеных гостей, протопал во вторую комнату, оставляя на полу шметки снега и грязи.

Ульяна с трудом поднялась, прошлепала в комнату. Невнятный, просительный ее шепоток oборвала грубая ругань. Хозяйка вернулась к гостям, посетовала, что Ваньша совсем не хочет есть.

— Сын? — хрипло переспросил Жорик. вспомнив рассказ хозяйки, Ульяна не ответила, не расслышала, наверно.

Все трое сидели молча. Жорик шмыгал несом. Долгор ерзала на табурете, посматривая в окно. Из сбивчивого рассказа хозяйки дома она поняла, конечно, не все, но главное: про солдатика, раненного в грудь и говорившего не по-русски…

В дверь вежливо постучали. В избу, пригибаясь, вошел человек с озабоченным лицом, с висячими, казалось, от постоянной невеселой думы усами. Жорик его узнал — вместе ехали в автобусе. Человек вытер о половичок ноги, пригладил волосы, поздоровался. Ульяна захлопотала у стола.

— Дома напился, тетка Ульяна! — громко сказал вислоусый. — А что, Ваньша-то… все отдыхает?

— Отдыха-ат, отдыха-ат, аппетиту-т никакого! — заохала, привставая с табурета, Ульяна. — Уж вы бы, Кирьян Палыч, с ем бы поговорили…

Кирьян Палыч непонятно хмыкнул, дернул ус, мотнул головой Жорику: «Выйдем!»

— Видал?! — громко сказал он на крыльце, возмущенно сплюнул. Жорик кивнул на всякий случай. Во время Ульяниного рассказа ему стало душно, он не мог надышаться морозным воздухом. Кирьян Палыч, пыхнув папироской, начал жаловаться на бригадирскую долю.

— С утра в райцентр мотался, запчасти выбивать. Собачья должность! Спрашивается, какого шута я должен перед каждым ползать на коленях?! Дожили, понимаешь, ни запчастей, ни людей! Ты мне лучше скажи, с кем я должен хлеб растить?! План давать?! — бригадир будто разговаривал с кем-то невидимым. — Тьфу! Ты погляди, у нас же в Березняках и мужиков-то не осталось! Девкам за стариков, что ль, выходить?!

Жорик припомнил, что его удивило: на пустынней улице было мало детворы.

— Разбежались кто куда! Москву им подавай, лимитчики несчастные! А как в райцентре завод пустили — вовсе беда! Хошь ты волком вой! А вот такие краснорожие… быки средь бела дня в кроватях дрыхнут! Аппетиту, вишь, у него нету! Ханурик!

Бригадир поймал вопрошающий взгляд Жорика, выдохнул дым из ноздрей.

— Да не сын он вовсе! Так… приблудный. Пользуется Улиной добротой! Пьет, жрет, на нее орет, чем не жисть! Я говорю: гони в шею!

На хрена он нужен, шабашник несчастный! В колхозе, вишь, ему несподручно! Лето вкалывает, девять месяцев водку трескает! Видал дружка-то его? Хромого? По пьяному делу на пилораму упал! Так вот и живем…

— Тут ее, Ульяну, понять надо. Один сын на собственных глазах сгорел, другой запропастился куда-то, муж на фронте погиб… Тоскует, старая, жалеет! А Ваньша тем и пользуется, сынка изображает! Сволота! Такие вот и позорят…

Кирьян Палыч пригладил усы.

— Ладно. Чего это я раскудахтался… Ты как со временем? В смысле дальнейших планов?

И бригадир стал горячо уговаривать Жорика остаться в Березняках, идти к нему в бригаду. Жилье не проблема, избы пустуют. Жорик от неожиданности поперхнулся дымом, замахал руками.

— Ладно, ладно… Не объясняй, — лицо бригадира скисло. — Понимаю… Березняковский телеграф уже сработал: приехали какие-то иноземцы, сын у них в этих мостах погиб…

Кирьян Палыч посмотрел в глаза.

— Брат старший, что ли?

Жорик промолчал.

— Понятно. Я чего пришел? Думаю, надо гостей поприветствовать. От имени правления… Ну и… чтоб Ванек этот не обидел. Злой он, с похмелья особливо…

После ухода бригадира Жорик еще чуток постоял на крыльце, прикидывая, как лучше подлатать стайку. К западу тянулись жирные, в оранжевых просветах, фиолетовые полосы — небрежно мазнули да так и не дочернили небосклона. Ветер с размаху хлопнул калиткой, перекинулся на крышу, за воротник просыпались, намочив спину, щекотные крупинки. Жорик передернул плечами и забежал в дом.

Прислонившись к стене, Долгор утирала слезы. Растерянная Ульяна причитала.

— Куды ж ты, моя, на вечор-то глядя? Далеконько-т, ножками не дойтить!..

Ульяна пожаловалась, что гостья ее не слушает, хочет немедля ехать на место сожженных Березняков. Это через реку, в поля, верст десять… И погода «дуже заполнилась».

Погода и в самом деле портилась.

Неожиданно из-за печи появился парень, помятая красноглазая физиономия брезгливо морщилась. В шерстяных носках он бесшумно прошел к бачку с водой, дергая кадыком, гулко выхлебал един ковшик, другой… Схватился за спутанную волосню, подавил веки, рыгнул.

— Ваньша, Ваньша, россольчику, рассольчику-т… Помога-ат! А то, можэ, поешь… — захлопотала Ульяна.

— Отвались, — равнодушно зевнул Ваньша, потянулся мосластым телом, хрустнул костями. Мышцы под нательной рубахой перекатились от локтей к плечам. — Чего базарите?

Ульяна начала путано объяснять. Ваньша перестал зевать, в мутных глазах осмысленно блеснули зрачки.

— Значится, издалека прибыли-т?

Жорик с Долгор дружно закивали, признав настоящего хозяина дома.

— А чего-т не помочь добрым-то людям! Мы завсегда… — осклабился Ваньша. — Значится, их на старые Березняки, мама?

— Дак и я говорю, чего-т на вечор-то глядя… Ночуйте, поутру видно будет. Можа, бригадир трахтур даст…

— Как же, жди! Твой Кирьян за колхозное удавится! — надевая свитер, усмехнулся Ваньша. Обернулся к Жорику, дыхнул перегаром. — Не откладывай на завтре того, чего можно сделать сегодня! Так, не?

Жорик закивал. Долгор тоже. Мир не без добрых людей.

— А коня, коня-то иде?.. А, Ваньша? — заволновалась Ульяна.

— А у Хромого! Я махом! — парень сорвал тулуп, нахлобучил шапку.

Конь был старый, линялый, непонятной масти, с высоко подрезанным хвостом. Ваньша всячески поносил скотину и ее хозяина Хромого, который «зажилил трешку», мстительно нахлестывал лошадь. В набитые сеном розвальни летел снег. Долгор лежала в санях ничком, с головой укрытая тулупом. Стоя на коленях, Ваньша оборачивал лицо, кричал про некоего Колыхалова, недодавшего за летнюю шабашку, и с которым он еще разберется один на один. И опять поносил весь белый свет.

Ветер усилился. Солнце окунулось в мутный омут низкой облачности. Полузанесенная колея повернула в поле — коняга зафыркал.

— Здесь! — крикнул Ваньша, озабоченно взглянув на небо.

Жорик огляделся, не веря глазам своим. Они стояли на совершенно голом месте. Ничего. Ни кустика, ни печной трубы, ни бревнышка, ни березки. Раздетая степь. И гул ветра.

— Здесь! Точно! — нетерпеливо повторил Ваньша, озираясь. Ему здесь не нравилось. — Давайте живее!..

Они быстро врастали в огненные Березняки: сапоги уже до середки голенищ занесло порошей. Все было красным под заходящим солнцем. Алели языки поземки, красными стали зеленый дэгэл Долгор, руки, лица, в огненную масть перекрасились лошадь и возница.

— Давайте! Ну?! С утра ни капли!.. Будьте людьми, дайте на опохмелку! Ну?! Через час магазин закроется! Будьте людьми! Ну?!

Долгор отбросила палку, рухнула в снег, разбросала красные руки, проливая красные слезы.

Ветер больно швырнул в лицо Жорика охапку грязных ругательств.

— Че, денег жалко?! А, сучий сын! Поверил я тебе, как же! Издалека приперлись, да без башлей?! Ха?! У-у, падла! Я к вам с добром, а вы!.. А ну, плати за проезд, гнида!

Жорик взмахнул руками, пытаясь объяснить, рассказать о Матвее. Но его тряханули так, что клацнули зубы.

— Я тя бить не буду, понял! Сидеть потом за тебя! Руки об тебя марать, косоглазого! Прогуляйся с ветерком, можа, поумнеешь!..

Подгоняемый ветром, сгорбившись, Ваньша пошел к саням, к прядавшей ушами понурой коняге. Сани медленно развернулись. Жорик опомнился. Увязая в снегу, подбежал к безумному вознице: «Ты что? Старуху возьми!» Посвист поземки отлился з свист вожжей, наискось, от глаза ко рту, хлестнули лицо, ослепили.

Очнулся от холода. Левая сторона головы омертвела, к носу, губам налипла саднящая ледяная корка. Он долго не мог найти кепку. Забыл о ней, вспомнив о старухе. Она лежала, все так же раскинув руки, будто хотела обнять вспучившуюся степь. Платок птицей рвался на волю, в небо.

…Вжимаясь в снег, Долгор услышала, как странный гул под ней перерастает в детский плач: «Аа-а-а!..» Сверлящий, пронзительный крик этот просил о помощи. Ее зовут. Туда, где плачет исстрадавшаяся душа ее ребенка, сына. Он здесь, плоть ее и кровь, надо лишь протянуть руку, взять его озябшие пальцы в свои, отогреть его израненную грудь своим дыханием. «Где болит, сынок, где?» Там, в глубине, сыро, холодно, но вдвоем им будет тепло, она обнимет, успокоит его и успокоится навеки сама… «Эжы! Эжы!» — да, она слышит его! «Я здесь, я пришла! Я с тобой, мой мальчик!» — закричала она. От неукротимого ее желания стаял снег у губ, слова любви кипятком пробили наст и разбудили землю. Она вдохнула этот живой дух степи, запах сыновьих волос; исступленно, с неженской силой разорвала плотную корку: «Я сейчас, я сейчас! Потерпи, мой мальчик!..»

— Эжы! Эжы! Встаньте! Надо идти! — поднимал ее за плечи Жорик, запрокидывая голову в небо. Две птицы — сапсанья пара, хозяева степей, стремились встречь ветру, часто-часто взмахивая длинными крыльями… Прощальный луч позолотил их, пегас, удушенный свинцовыми тучами.

— Встаньте! Встаньте! — Жорик упал рядом, не переставая думать, что это сон — кошмарный, нелепый… Да, да, все это уже было: шурган, поземка и мгла. Замерзни в снегах — кто тебя вспомнит! Дурная голова, тебе остается блеять и ждать! Он — паршивая овца, отбившаяся от стада, он барак, глупый, сытый, обреченный на заклание… Он нащупал в кармане кораблик. Вот что мешает идти. Выбросить кораблик. Оставить старуху. Уйти налегке. Сойти на первой же станции. В этом штормящем море кораблик затонет. Он его не успел сработать…

Жорик все сильнее вжимался в снег, укрываясь от ветра. Предсказатели погоды не ошиблись, не соврали! Рожденный в Атлантических высях антициклон пересек придуманные слабыми людьми жалкие часовые пояса и, не достигнув столицы, ворвался над его головой в область высокого давления. Он давил на него с чудовищной силой, так, что хрустнули ребра и стало невозможно дышать. От боли и бессилия он замолотил обеими руками по чужой холодной земле.

— Я, я, я украл эти деньги! Слышите?! Это я украл! Простите, простите меня! Простите! Простите меня! Простите!..

Выпростав голову из снега, он прохрипел слова покаяния, вымаливая у неба — нет, не прощения, ибо простить может только мать, — а кары для себя и своих врагов и немного милосердия для всех обиженных в этой жизни. Он упорно твердил черными, сочащимися губами, проклиная и заклиная, потом, обессилев, шептал, опустив в снег разбитое лицо.

И там, наверху, — он это чувствовал затылком, спиной, всем немеющим телом — что-то случилось.

Антициклон как следует тряхнул пугливое тучное стадо, градины медными пятаками просыпались на дорогу, оглушив старую лошадь и прибив глупого возницу. Затем антициклон, описывая эллипсы, сжал противника в своих жутких объятиях, опутывая его и уничтожая, и в этом бешеном хороводе оплодотворилась и родилась в муках третья сила, затмившая своих родителей, — очищающий смерч. Яростным штопором взвинтился он в Землю, вырвал из чрева ее обожженных мучеников — Павлушку, Таню и слепого бойца, деда Стаса, нерусского солдата и его раненых товарищей, женщин, детей, стариков и собаку Тузика, обдул с их душ пепел, слепил заново избы, и по алфавиту, попарно, посемейно и повзводно переселил их на небо…

Жорик со стоном отвалился на бок, протянул руку — платок вырвался из пальцев, улетел, взмахивая концами. Старуху наполовину занесло снегом, она втянула совершенно белую голову, поджала ноги и — молчала. Кораблик врезался под ребра, напомнил о себе. Он недостругал корму, забыл оставить места для людей. Вот что: нужно сесть в кораблик и держаться березового берега. Почему в Березняках нет берез?.. На белой стене проступили фиолетовые буквы: «Березовка». Он увидел косую строчку в извещении. Березняки — не Березовка. Это не сон!

— Березовка! Березовка!!! — вытолкнул он из онемевших губ.

— Искать Березовку! Березняки — не Березовка! Встаньте, эжы! Встаньте! — он ощутил под ногами твердую землю.

Матвей-эжы, скрючившись, молчала…

Тогда Жорик взял остывшее, невесомое тело Матвей-эжы на руки, тяжело переступая, гонимый ветром, двинулся по эллипсу, загребая сапогами снег и пепел… Он успел сделать несколько шагов. Сбитый с ног предательским тычком в спину, ударился о белую стену, начал сползать по ней, но так и не упал. Своим жалом — граненым штыком смерч разодрал со спины куртку, вырвал крылья, и он, зажав ледяное запястье своей спутницы, полетел, сберегаемый стенками громадной воронки. Зрением сапсана ом высмотрел розовую горбушку горизонта, там расцветали жарки и саранки — сполохами народившегося утра…

^{1985 г.}