Прощание с весельем

РАССКАЗ О ПОПЫТКЕ НАПИСАТЬ ОБЪЕКТИВНЫЙ РАССКАЗ

Началось все с того, что меня покритиковали. Неодобрительно отозвались о моем творчестве. И не кто-нибудь — читатели. Правда, не целый читательский коллектив, районное, допустим, общество книголюбов, а только одна дама. Но — тем не менее…

Дело было на литературном вечере. Уже по окончании его, как водится, мы с еще двумя коллегами автографы давали. Сидим за столом, носы уткнули и строчим. А читатели вокруг толпятся. Кому повезло — перед нами позицию захватил, кому не повезло — тот сзади, через плечи книжки протягивает. Мы сидим, работаем в поте лица. Иногда собственные наши книжки попадаются, а больше подкладывают разных не членов Союза писателей — Тургенева, Толстого, Чехова. Протягивают также открытки, школьные тетрадки, календарные листочки. Головы поднять некогда.

И в такой напряженной обстановке вдруг слышу за спиной шепот. Какая-то женщина советует своей подружке: «Ты вот у этого, у этого автограф попроси!» — и называет мою фамилию. А подружка, ничуть не стесняясь, довольно громко ей отвечает: «Да ну его! Не люблю. Назидательный он очень. Все учит и учит: как улицу переходить, с какого конца рыбу чистить, что черным считать, а что белым… Как будто мы дальтоники. Или — дети малые. Теперь так не модно писать. Надо большую свободу предоставлять читателю. Объективную картину мира создавать. Возьми, например, Габриэля Маркеса…»

Очень меня это, нечаянно подслушанное, мнение кольнуло. Уязвило прямо-таки. Настолько, что, придя домой, я взялся свои прежние вещи перечитывать. Гляжу — и точно: что ни рассказ, статья, повесть — то мораль, призыв, назидание, тыканье носом. Местами, слава богу, хоть закамуфлированное, а местами — словно в меня какой бес вселился — пру напролом, как бульдозер.

— Да что же это такое? — всполошился я. — Ведь действительно замшел! Задубел, корой оброс. И сам не заметил как.

И решил я попробовать написать что-нибудь в современном стиле, объективное. Рассказ или повесть. Возьму, думаю, двух героев. Расставлю их, как благородных дуэлянтов, друг против друга. У каждого своя правда, внешне привлекательная. За которую я лично — молчок. И про то, кто мне лично более симпатичен, — тоже ни гу-гу. Ни малейшего намека. Пусть читатель голову ломает. Пусть ум вострит.

А еще лучше — возьму не двух героев, а героя и героиню. И так подам, чтоб непонятно было: любят они друг друга или ненавидят. Или — и то и другое вместе. Условия относительно двух одинаково привлекательных правд, само собой, оставлю.

То же самое и с описаниями разными — с пейзажами, с интерьерами: полная нейтральность.

Ну, приступил к работе. С героя начал. С пробуждения его.

«Как обычно, Иконников проснулся за пять минут до звонка будильника.

За окном было серое утро. Редкие капли дождя сбегали по стеклу, оставляя извилистые дорожки…»

Так, хорошо! Гладко!

Дальше я умыл Иконникова, побрил, причесал, галстук ему перед зеркалом повязал, напоил черным кофе и вывел на улицу.

«Дождик все еще продолжал накрапывать. Затем полил сильнее.

Иконников, сокращая путь, свернул под арку новой девятиэтажки. Шаги его гулко отдались под ее пустынными сводами…»

Затем я провел героя вдоль городского сквера. Сквер не был огорожен, деревья стояли вплотную к тротуару, и герой, спасаясь от дождя, какое-то расстояние прошел под их сенью. Под одним, особенно развесистым, Иконников даже постоял несколько минут, в надежде, что дождь поутихнет.

Дождь, однако, не редел, Иконников, подняв воротник плаща, пересек быстрым шагом мокрый проспект и нырнул в только что открывшийся магазин. Здесь он купил пачку сигарет «Космос», вышел в тесный тамбур и закурил, с удовольствием вдыхая табачный дым.

«…На застекленной двери магазина дождевые капли оставляли уже не извилистый след, а косой и стремительный…»

Ишь ведь, как могу, а!

Я собрался было уже повести героя дальше, но тут во мне что-то забуксовало…

Ну, побрился он — не порезался. Отлично!.. Зубная паста в тюбике оказалась не засохшей. Горячая вода в нужный момент течь не перестала — ладно, случается. Лифт работал как часики. Ох, что-то уже совсем благополучно! А как он у меня девятиэтажку миновал? «Шаги его гулко отозвались под ее пустынными сводами…»

Ну и что? Отозвались — и что дальше? Старушка на четвертом этаже, страдающая бессонницей, встрепенулась? Померещилось ей, будто покойный дед с ночного дежурства возвращается?.. Цветочный горшок от содрогания с балкона свалился?.. Или — как со мной однажды случилось — колено водосточной трубы оторвалось? Хорошо, я тогда не успел из-под арки вышагнуть. Оно в полутора метрах передо мной грохнулось. Весь дом переполошило. Люди на балконы повыскакивали, в чем были. Подумали, наверное, что два троллейбуса столкнулись…

А мимо сквера, мимо сквера как он шел! Да разве можно мимо нашего сквера вот так индифферентно пройти и ни о чем не вспомнить? Это ведь живая история! Грандиозная эпопея многолетней титанической борьбы!

У нас лет десять назад такая полоса прошла: начальники управления благоустройства часто менялись. Сначала, помнится, Мурин командовал, потом — Шурин, за ним — Гурин, а после — Вырин. Фамилии, как на подбор, созвучные, а индивидуальности резко противоположные, полярные.

Мурин не огороженный тогда сквер обнес чугунной решеткой. Хотел создать подобие Летнего сада. Он сам в Ленинграде вырос, его ностальгия по чугунным решеткам съедала.

Наследник его, Шурин, решетку снес, как излишество. Чугун увезли на городскую свалку, а сквер огородили забором из фигурного железобетона. По индивидуальному проекту делали забор в городе Красноярске. Хотели, чтобы на века: опорные столбы на два метра в землю закапывали.

Товарищ Гурин раньше зоопарком руководил и был убежденным сторонником вольер. Забор поэтому сломали. Могучие фигурные секции долбили отбойными молотками, столбы опорные экскаватором выдергивали. А сквер обнесли легкой металлической сеткой. Но, во-первых, забыли сделать входы и выходы, а во-вторых, металл оказался не водостойким, сетка начала ржаветь — и сменивший Гурина товарищ Вырин сдал ее в металлолом.

Вечерняя газета все эти перемены, отмечала обязательным репортажем.

Назывались репортажи одинаково: «Чтобы город стал краше!» У меня до сих пор вырезки хранятся.

Должен был Иконников про это вспомнить. Непременно. Он ведь в те годы еще не старшим научным сотрудником был, а прорабом служил в управлении благоустройства. Лично железобетон долбил.

И вообще, подумал я, что-то он, герой мой, вроде как не торопится. То под деревцем постоит, то в тамбуре магазина сигаретку выкурит. Ах да! Вот же в чем дело: он специально время тянет! Ему сегодня опоздать надо. Из принципа.

Ровно на одну минуту — ни больше, ни меньше. Чтобы эта мегера сухопарая, Стелла Борисовна, опять на часики миниатюрные посмотрела. Пусть полюбуется! А если она еще свою змеиную фразу произнесет: «Вы, Иконников, заблуждаетесь, полагая, что точность — вежливость только королей», — тут уж он заявление на стол и выложит. Он давно его в кармане носит. Сколько можно терпеть? Как будто талант минутами измеряется. Подумаешь, назначили завлабом… толкушку остроганную. Хронометром бы ей работать, а не завлабом, маятником. Сидит за столом и сосредоточенно раскачивается, как тренер сборной по футболу Лобановский. Да хоть закачайся ты! Все равно: курица — не птица, баба — не кандидат.

Тут я отложил ручку. Поймал себя вдруг на зреющей неприязни к герою.

Хотя такой конфликт — то ли ненависть, то ли неосознанная любовь между главными персонажами — в моем изначальном проекте был заложен. Но одно дело проект, а другое — живой герой: умытый, побритый, кофе напившийся, начавший с утра самостоятельную жизнь. «Ай-ай-ай, друг Иконников! — покачал головой я. — Что-то, когда ты чугун на свалку увозил, заявлением не размахивал. И когда полумиллионный забор из железобетона на щебенку перерабатывал в сверхурочные часы, тоже в позу не становился… Тебе тогда, друг любезный, квартира нужна была, ты жилплощадь зарабатывал. А теперь квартира у тебя есть. И кандидатскую ты защитил — пусть и в сорок с хвостиком. И в соседний НИИ тебя давно переманивают…»

Почувствовал я, словом: не вытанцовывается у меня пока с героем.

Потрескивает моя объективность — вот-вот на пристрастность сорвусь.

Ладно, думаю, не буду его до решительных действий доводить. Пусть покурит. А я тем временем начну с другого конца — с героини. Как в классических романах.

И начал с другого конца.

«Стелла Борисовна проснулась рано и сразу вспомнила, что утро ей сегодня предстоит напряженное. До работы надо успеть заскочить в магазин, купить свежего молочка для внучки и еще отвезти молочко аж на Синеозерский жилмассив, с двумя пересадками. Дочь заболела, значит — крутись, бабуля!»

Написал я первый абзац и споткнулся: как, она у тебя бабушка разве? А это самое… то ли ненависть, то ли чувство между героями? Не вяжется, вроде. Но потом решил: а пусть бабушка! Молодая бабушка, лет тридцати восьми. Теперь таких много. Дедушки, разумеется, нет. Погиб дедушка в геологической экспедиции, на Подкаменной Тунгуске. Медведь его задрал. Давно уже. А раз так — герой тоже зрелый мужчина. Да он у меня уже и наметился зрелым. Так даже интереснее: двое взрослых, самостоятельных людей, не молокососы какие-нибудь, не Ромео и Джульетта.

Ну-с, дальше.

«Стелла Борисовна заказала такси. Диспетчер невыспавшимся голосом ответила: „В течение сорока минут“. Стелла Борисовна заметалась: из кухни — в ванную, из ванной — к включенному утюгу. Она кофточку гладила. Каждый день надевала свежую — не позволяла себе распускаться…»

Значит, мечется она у меня и переживает: вдруг опоздает водитель? У них ведь задержка до пятнадцати минут предусмотрена.

А таксист взял да и приехал раньше. Стелла Борисовна в окно машину увидела — стоит. А она еще не готова, еще — без юбки.

«Уедет! — испугалась Стелла Борисовна. — Постоит несколько минут и уедет. Подумает, что ложный вызов».

И чтобы подать сигнал водителю, она распахнула окно и кинула в машину картошечкой. Картошечка у нее лежала на подоконнике, вареная.

Водитель заполошно выскочил из машины, задрал голову.

Стелла Борисовна, свесившись из окна, замахала руками: здесь я, здесь!

Водитель кивнул. То есть он не кивнул, а плюнул в бешенстве и длинно выматерился сквозь зубы. Но Стелле Борисовне, с шестого этажа, показалось: кивнул.

Через пять минут Стелла Борисовна выпорхнула на улицу.

— А вот и я! — кокетливо улыбнулась из-под цветного зонтика. И — потухла.

Хмурый водитель протирал ветошью капот. Это надо же! — такая маленькая картошечка, а на весь капот расшлепнулась. Даже ветровому стеклу досталось.

— Извините, — пролепетала Стелла Борисовна.

— Да ладно уж, — буркнул водитель. — Спасибо, что не арбузом. А то в меня одна тетя как-то арбузом кинула, дак я полтора месяца в ремонте отстоял.

Они поехали.

Стелла Борисовна кусала губы, злилась на себя: «Дура! Не могла сообразить, что может наделать картошечка, брошенная с шестого этажа! А еще физик!»

Ей теперь неудобным казалось просить водителя остановиться возле магазина. Но пришлось попросить. Виноватым голосом она рассказала и про заболевшую дочку, и про внучку. А молока, если с утра не захватишь, потом — сами знаете…

— Сделаем, — сказал водитель, с любопытством глянув на Стеллу Борисовну в зеркальце: ишь ты, бабушка!

Водитель был человек в годах, Стелла Борисовна не показалась ему старой.

Вполне еще молодая женщина, взволнованная и оттого красивая даже. И не дурында, видать, какая-нибудь: интеллигентное лицо, глаза умные. Хотя, конечно, картошкой зафинтилила, додумалась.

— Так я на минутку, — сказала Стелла Борисовна возле магазина. Молоком в магазине торговать еще не начали, но уже стояла вдоль прилавка длинная очередь старушек с бидончиками. А молоко привезли бутылочное. Выкатил его из недр магазина небритый, угрюмый грузчик. Он толкал впереди себя пирамиду ящиков и вместо привычных слов. «Посторонитесь, граждане!» — выкрикивал какие-то зловещие угрозы.

— Отойди!.. Бить буду!.. Рвать буду!..

Старушки кинулись врассыпную, вытолкнув на середину замешкавшуюся Стеллу Борисовну — и злодей-грузчик углом ящика с треском разодрал на ней импортный плащ. Даже и не подумал затормозить. Как обещал — так и сделал.

А потом Стелле Борисовне долго пришлось уговаривать продавщицу протянуть ей пару бутылочек через головы очередных, потому что старушки неторопливо, бережно переливали молоко в пузатые пластмассовые бидончики.

Вышла она к машине не через минуту, а через семь. Не вышла, собственно, — пулей вылетела.

Водитель, видя ее аварийное положение, порылся в «бардачке», нашел пару булавок.

— Может, зашпилитесь? — предложил.

— А! — дернула головой Стелла Борисовна. Она вдруг сделалась строгой, деловой. — Едем! Время не терпит.

Из плаща она ловко вывернулась уже в салоне, скомкав, упрятала его в сумочку.

Водитель покосился на стройную фигуру Стеллы Борисовны. Кашлянул:

— Нервная вы какая-то. Все торопитесь.

— Будешь тут торопиться, — невесело усмехнулась она.

— А вы, кстати, кем работаете? — спросил водитель. — Костюмчик на вас, гляжу… как на депутате горсовета.

— Нет. Я лабораторией заведую. В НИИ.

— О-о! Начальство! Так ведь начальство не опаздывает — задерживается.

— Мне нельзя, — сказала Стелла Борисовна. — У меня и так один завелся… борец за свободу творческой личности. И борется, и борется… Да если еще я начну.

— А насчет творчества как? Творит?

— Творит, — вздохнула она. — А потом за него перетворяешь.

— Ну, и послали бы его к та… куда подальше.

Стелла Борисовна оживилась:

— Подальше бы хорошо! Только он сам уйдет. И поближе. Давно уже грозится. Заявление в кармане носит. — Она почувствовала вдруг расположение к этому покладистому дядьке. — Представляете: костюм другой надевает — заявление перекладывает. Как проездной билет — всегда при себе. — Она помолчала. — Но ведь он как уйдет, если ему хоть малую зацепку дать. Так дверью на прощанье шарахнет — косяки отвалятся.

— Бывают же такие! — возмутился таксист. — Еще и мужиком называется. Сидит в конторе — протирает штаны.

— Штаны? — переспросила Стелла Борисовна. И повернулась к водителю.

— Этот не протрет. Он, знаете… он! — Она, схватившись за голову, по-девчоночьи рассмеялась. Даже слезы на глазах выступили. — Ой, не могу!.. Он подушечку на стул подкладывает. Вышитую. Цветочками! Честное слово! Ему мама вышила… Ну, почему цветочками-то? Почему?..

Я вскочил из-за стола.

Все!.. Пропал мой объективный рассказ! Сгорел!.. Дернуло же ее за язык!

Убила она мне героя этой подушечкой. Уничтожила. В гнома превратила.

Я и рассердился на нее: ну, нельзя же так! Нечестно!

И тут же рассмеялся вместе с нею. Почему-то я уже не мог ей не верить — этой заполошной, нелепой, симпатичной женщине. Уже чувствовал я к ней влечение — «род недуга».

Какой уж тут, к черту, объективизм!

Я покурил, успокоился и, холодно осознав свой провал, свою полную неспособность к современному письму, решил оставить самодеятельность.

Обратился к фольклору.

Считалку вспомнил детскую: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой?»

Дальше там события развивались следующим образом: кто-то на вопрос «Кто ты такой?» отвечал, допустим, — «Царь». И немедленно слетал с крыльца.

Затем, поочередно, слетали царевич, королевич, сапожник, король… Оставался один — портной, к примеру. Но оставался не для того, чтобы сидеть на золотом крыльце и пряники кушать. Он водящим становился. Работать должен был: искать попрятавшихся царевичей-королевичей, чтобы кого-то из них вместо себя на золотое крыльцо посадить — то есть работать заставить.

И вот, если в игре какая-то логика существовала и даже, я бы сказал, перекличка с реальной жизнью (хоть ты и царь, а вылезай-ка из кустов, да принимайся за дело), то сама считалка — еще в детстве меня очень смущала.

Ну, правда: как они там оказались-то, на одном золотом крыльце: и царь… и портной?

Может, эта считалка и была прообразом такой литературы, когда автор словно бы в кустах? Он, значит, в кустах, а эти сидят рядышком, чай, возможно, пьют, беседуют. Один скажет мысль — очень передовая! Другой ему возразит — тоже крыть нечем.

Автор же из кустов читателям машет: ну-ка, ближе, ребята, ближе! Ну-ка вот, послушайте. А, каково? Мозгуйте, ребята, мозгуйте.

А по-моему, ни черта они там не усидят — перегрызутся. Кто-то кого-то да начнет спихивать. А если замешкаются, я лично всегда готов на помощь прийти — тому, кто мне симпатичнее.

Так что, извините, товарищи.