Прощание с весельем

КАК СТАТЬ ЗНАМЕНИТЫМ ПИСАТЕЛЕМ

Существует несколько способов, испытанных практикой. Не все они гарантируют стопроцентный успех, но каждый обнадеживает в той или иной степени.

Первый способ — «подлестничный». Этот способ один из самых верных. Он хорош тем, что обеспечивает бешеную популярность при жизни и содержит в себе зародыш посмертной славы. Ибо, если потомкам совсем уж нечем будет вспомнить усопшего, одно они скажут наверняка: «Бедняга! Он жил под лестницей».

Надеюсь, читатели понимают, что жить под лестницей в буквальном смысле нынче нельзя: взбунтуется домовая общественность — вытурят. Жить под лестницей означает не иметь собственного угла: ошиваться по знакомым, притуляться временно в каком-нибудь общежитии, переколачиваться в мастерских приятелей-художников, в дворницких — за бутылку, иногда — ночевать на вокзале. Пути к бездомности, в свою очередь, разнообразны. Вот один для примера: человек развелся с женой и был настолько благороден, что не стал делить квартиру. Просто уложил чемоданчик и шагнул… в снег и ветер. Словом, как выразился в аналогичной ситуации мой знакомый поэт, — «дубовый листок оторвался от ветки… кленовой». Впрочем, нашей целью является рассмотрение не путей, ведущих к бездомности, а самого статуса подлестничности и той пользы, которую можно из него извлечь.

Так вот, у нас имеется один такой. Живет под лестницей. Очень талантлив, бестия! Почти так же талантлив, как другой, живущий в четырехкомнатной квартире. Но только еще талантливее, поскольку он — под лестницей.

Правда тот, у которого четырехкомнатная квартира — лауреат, депутат, орденоносец и почетный гражданин города Жмуринска-на-Берди. Его на японский язык переводят. Но кому это интересно? Не он один лауреат, не он один депутат, не он один орденоносец. И вообще… у нас японским языком далеко не каждый пока владеет.

А тот, что под лестницей, — один. Он всем известен. Причем не столько в своем околотке, но и далеко за его пределами. Общественность не обманешь. Она отлично знает, где подлинные гении обретаются. В прошлом веке находили их в мансардах, в нынешнем — под лестницами.

Москва им интересуется, шлет депеши: «По дошедшим до нас сведениям в вашем городе объявился молодой, талантливый писатель. Живет под лестницей. Примите меры».

Принимаются меры. Правдами и неправдами молодому дарованию выхлопатывают комнату. Потому правдами и неправдами, что в процессе выхлопатывания вдруг обнаруживается: молодому-то дарованию уже под сорок! Дающие инстанции смущаются, скребут в затылках. Но все же дают. Не хочется как-то прослыть душителями талантов. Имярек, однако, тоже не лыком шит. Почуяв посягательство на свою популярность и будущее бессмертие, он теряет, так сказать, вид на жительство. Утрачивает при загадочных обстоятельствах. И становится не только бездомным, но и беспашпортным.

Москва лютует: «Еще раз напоминаем: молодой, талантливый… живет под лестницей! Кроме того, не имеет средств к существованию. Как могли допустить?»

Лауреат, депутат и почетный гражданин хватается за седые виски. Он ответственный-то — к нему депеши идут. Беда! Прямо хоть к себе на постой бери подлестничного… А куда возьмешь? Семья давно разрослась, в четырехкомнатной квартире теперь кроме самого да супруги-пенсионерки еще сын женатый и двое внуков. Почетный, между нами говоря, сам который месяц заявление в кармане носит на дополнительные метры, да все не решается подать — неудобно. Так что он только опытом поделиться может. А опыт у него богатый. Он тоже когда-то под лестницей обитал. То бишь в полуподвальной комнатенке ютился — с женой и ребенком. И нормальная квартира ему не скоро светила. Тогда он завербовался на строительство дороги Абакан — Тайшет, четыре года костыли забивал, потом работал там же в многотиражке, потом его заметили, пригласили обратно — в областную газету, дали двухкомнатную «распашонку», за которую он еще пять лет мантулил. А романы свои по ночам писал, запершись в совмещенном санузле.

И, честно признаться, подмывает его иной раз сказать подлестничному гению: да иди же ты работать, собачий сын! Хочется, но нельзя. Его уже и так на одной из литературных встреч студенты института пищевой промышленности в оборот взяли: вы талант затаптываете! история вам не простит!.. Эрудированные черти! Пушкина вспомнили: «Они любить умеют только мертвых!»

А недавно корреспондент зарубежной газеты приезжал. Ему культурную программу составили: посещение краеведческого музея, института земной коры, оперного театра и выставки картин Рериха. Встречу с местными деятелями искусства, само собой, запланировали (почетный гражданин тоже в эту группу включен был).

— Ноу! — сказал корреспондент, перекрестив трубкой все пункты программы. — Ми-мо!.. Ай… как это?.. хотеть встреча уиз мистер ху живьет анде… анде… — под лей-сни-ца!

Так-то вот, дорогие друзья и коллеги. Хотите стать знаменитыми? Переселяйтесь под лестницу… А впрочем нет, не переселяйтесь. Подумайте о славе отечественной литературы. Ведь ежели все мы забьемся под лестницы, то сравняемся в своем подлестничном житье, снова сделаемся заурядными, незаметными — и тогда нация останется без гениев.

А этого допустить нельзя.

Способ второй — «осадный». Этот способ не всем по зубам. Вынести его тяготы могут лишь натуры сверхупорные, способные подчинить свою жизнь, каждое ее мгновение, достижению единственной цели. Следует также заметить, что выбор надо сделать своевременно, лучше всего — сразу же после отборочных соревнований.

Вот идут они, эти соревнования — по прыжкам в высоту. Планка установлена на отметке «член Союза писателей». Прыгают четыре претендента. Первый и Второй уверенно берут высоту. Третий едва не сбивает планку. Он проходит над ней так низко, что планка долго еще поет и вибрирует от дуновения воздуха. Четвертый перелетает как ангел, взбрыкнув ногами где-то возле отметки «талантливый».

После чего Первый, Второй и Четвертый, обнявшись, идут в ресторан. Зовут и Третьего.

— Сожалею, друзья, — говорит Третий, — но, увы! Мне, видите ли, тещу надо сегодня встретить. Из Кисловодска приезжает.

— Какая теща?! — таращат глаза Первый, Второй и Четвертый. — Ведь ты же не женат.

— Двоюродная как бы… Двоюродного брата теща.

— Ну, так пусть брат и встречает. Тебе-то с какой радости? Успеешь еще, натренируешься.

— Брат ногу сломал, — стоически врет Третий. — В гипсе лежит.

Он уже принял решение. Вибрирующая планка подтолкнула его на этот шаг, а еще больше отметки, которые он, перелетая, успел сфотографировать краем глаза: «талантливый», «известный», «знаменитый».

С этого момента Третий начинает вести исключительно здоровый образ жизни. Он не пьет. Не курит. Не ест жирного, острого, мучного, копченого и запеченного. Вместо чая он заваривает целебные травы. Черного кофе боится даже больше, чем зеленого змия, памятуя о том, что именно черный кофе свел в могилу Оноре де Бальзака. Он давно забыл, как выглядит свиная отбивная, но зато хорошо помнит, что сложные белки расщепляются в его желудке на альбумозы и пентоны, которые, в свою очередь, — уже в тонких кишках — превращаются в аминокислоты. Если бы можно было питаться непосредственно аминокислотами, он ел бы одни аминокислоты. В крайнем случае альбумозы и пентоны.

Нельзя сказать, чтобы ему шибко нравилась вся эта дрянь — азот, фосфор, белок, клейковина и мочевина, — которую, по справедливому утверждению профессора Стивена Ликока, в каждом приличном доме хозяйка смывает в кухонную раковину. Иногда его преследует видение: истекающий соком жареный гусь и рядом высокая кружка пива, в белоснежной пенной шапке. «Чур-чур меня!» — говорит он и становится на голову, дабы кровь отлила от взбунтовавшегося желудка.

Кстати, о физических упражнениях. Они — второе слагаемое его жизненной программы. Каждое утро он изнуряет себя гантельной гимнастикой, после чего пятнадцать минут стоит под холодным душем, выдавая зубами пулеметную дробь. Он дышит только носом — по системе доктора Бутейко, занимается аутотренингом, бегает трусцой. Все это необходимо ему для укрепления здоровья: здоровьем, как тараном, он рассчитывает пробить брешь в бессмертие. Этой цели подчинена и жизнь его близких. Когда он садится работать, дочка и теща (теперь у него есть собственная теща) на цыпочках покидают квартиру. Пять часов ежедневно, в любую погоду — в дождь, ветер, снегопад — они гуляют на улице: сидят с посиневшими носами на детской площадке, греются в булочных и чужих подъездах.

Тем временем он творит.

Ему очень хочется закурить. Нестерпимое желание это допекает его вот уже десять лет — именно в момент творчества. Раньше он так и делал — закуривал. Теперь жует резинку. Жует размеренно, словно корова в стойле: сорок пять жевков в минуту. И медленные, тягучие коровьи мысли ворочаются в его голове.

Выработав урок, он встает, потягивается и непроизвольно думает: «Хорошо бы сейчас, с устатку…» Стоп! Что хорошо-то? Ничего хорошего… Да, бывало время, любил он «дружеские враки и дружеский бокал вина порою той, что названа — пора меж волка и собаки». Правда, от бокала-другого он словно бы глупел, начинал громко смеяться, размахивать руками, нес околесицу. Но какие зато озарения посещали, случалось, расторможенный мозг! Посещали… То-то и оно, что от случая к случаю. Нет, давно уже перелил он колокола Внезапных Озарений на стенобитные орудия Постоянности и Надежности. Одними озарениями сыт не будешь. Пальто из них не сошьешь.

Он знает, конечно, про исторические прецеденты, читал. Про то, например, что Анатоль Франс, садясь за еженедельный фельетон для газеты, ставил рядом графинчик с вином, а Ромен Роллан вновь обретал юношеский пыл в бургундском. Но не Роллан и Франс его образцы. Образцы его — постоянный герой телепередачи «Если хочешь быть здоров» профессор Микитов, в семьдесят пять лет жонглирующий двухпудовыми гирями, и сосед по лестничной площадке, пенсионер-долгожитель, который поднимает зубами окованный железом сундучок с собственными мемуарами и запросто доносит до издательства.

Седалище упрямого вращает турбины. Не помню, кем сказано, однако сказано верно. Упорство Третьего наконец вознаграждается. Его замечают столичные критики, вставляют в «обоймы»: дескать, отрадно видеть, как следом за Таким-то, Таким-то и Таким-то, которое уже десятилетие блистательно доказывающим, что Волга впадает в Каспийское море, нынче все увереннее начинает шагать и Этакий-то.

Местное начальство, поощренное Москвой, упоминает имя Третьего в праздничных докладах. Сограждане земляки, из тех, кто посещает торжественные собрания, конференции и пленумы, знают его в лицо, поскольку он теперь частенько сидит в президиумах. Случается даже, что один из них толкнет задремавшего соседа, спросит шепотом:

— Слушай, а он что написал-то?

— Кто? — встрепенется сосед. — А, этот… Ну, как же… по телевизору еще показывали… «Вечный зов»!

— Здравствуйте! «Вечный зов» Анатолий Иванов сочинил.

— Да?.. Хм… Ну, стало быть, другое что-нибудь написал. Зря в президиум не посадят.

…Третий умрет. Я не мрачный прорицатель и говорю «умрет» лишь потому, что все мы когда-то умрем. Что же касается Третьего, то он умрет чуть раньше первого — который пьет, но не курит, и чуть позже Второго — который не пьет ничего, кроме пива, но очень много курит и злоупотребляет черным кофе.

В историю войдет Четвертый.

Этот, с позволения сказать, ходячий бурдюк, трескает все, что ему не поднесут, закусывает салом, крутыми яйцами, общепитовскими беляшами, луком, полусырой рыбой и лежалой колбасой. Особенно же обожает он острое. Корейскую капусту чемчу (или кемчу — черт бы ее знал!) ему присылают аж с острова Сахалин, из порта Корсаков. Аджику он ест столовыми ложками и, был случай, слопал на спор целую банку. Без хлеба!

И вот такой-то человек, который не то что на голове стоять не умеет, но даже на четвертый этаж поднимается с пятью передышками, войдет в историю. Ну, где справедливость, позвольте спросить?

Впрочем, какой-то шанс сохраняется и у Третьего. Дело в том, что Четвертого могут не пропустить в историю. Он, видите ли, не отрицая факта впадения Волги в Каспийское море, упирает, главным образом, на другое: на то, что вытекает она якобы из маленького болотца на Валдайской возвышенности. Неизвестно, как отнесутся к этому потомки, а некоторые современники Четвертым весьма недовольны. «Как же это так? — обижаются они. — Великая река, и вдруг — из маленького болотца?» А хоть бы и вытекала. Зачем же афишировать? Это уж, знаете, принижение какое-то, намеренная дегероизация!

Так что вовсе-то отмахиваться от морковной диеты и от бега трусцой, пожалуй, не стоит. Если не до бессмертия, то до президиума, по крайней мере, добежать можно.

И неизвестно еще — что выгоднее.

Способ третий — «узурпаторский». Суть его заключается в том, чтобы не ждать милостей от природы, а узурпировать право на таковые милости, то бишь — говоря по-русски — присвоить.

К этому способу необходима борода. Или — внушительные профессорские очки в золоченой оправе.

Или — лысина. Идеальный вариант — когда наличествуют и борода, и очки, и лысина.

Далее: хорошо быть действительным членом какого-нибудь общества, например, географического. Не беда, что в это общество автоматически зачисляют всех выпускников географических факультетов за небольшой вступительный взнос. Важно, что все члены его — действительные.

Неплохо также схватить лауреатство. Желательно редкостное, экзотическое, чтобы в написании его содержались загадочные слова, вроде МРСПС или ВПРЕГУУМИС. Такие названия действуют на воображение читателей сильнее, чем казенное «лауреат Государственной премии».

На литературных вечерах обладателя всех этих достоинств и регалий объявляют так: «Выступает писатель… действительный член географического общества, лауреат межрегионального смотра-конкурса авторов-исполнителей ВЦУ, РСУ и ПЖРУ!»

Он выходит на трибуну, солидно оглаживает бороду (поправляет очки) и начинает рассказ… о географии: «В одна тысяча девятьсот энном году тайфун Изольда отрезал нас с академиком Окладниковым на острове Буяне. Острова, как некоторым из вас, может быть, известно, представляют собой участки суши, со всех сторон — подчеркиваю: со всех! — окруженные водой. Различают острова материковые, вулканические, коралловые и намывные. Наш Буян оказался вулканического происхождения, о чем мы поначалу не догадывались…»

Слушатели замирают: сейчас извержение начнется!

Извержения, однако, не происходит. Извергается только рассказчик — долго и самовлюбленно, — забыв о блукающем где-то среди лав и гейзеров несчастном академике.

Нo слушатели-то помнят.

— С Окладниковым путешествовал! — восхищенно перешептываются они. — Надо же! И робко задают ему вопросы, достойные ума холодных размышлений действительного члена: — «Как вы расцениваете последнюю поэму Евтушенко?.. творчество Айтматова?.. недавнее высказывание в прессе Залыгина?»

Он расценивает, строго поблескивая очками. Евтушенко, по его мнению, сделал определенный шаг вперед. Айтматов — вплотную приблизился к пониманию… Залыгин — где-то местами глубоко прав.

Сдержанная похвала — главное его оружие. Знаменитости далеко, они не слышат. Евтушенко так и не узнает, что долго, как видно, топтался на месте, а теперь вот наконец шагнул вперед.

Хуже ближайшим коллегам — их он снисходительно похваливает в лицо.

— Старик! — говорит. — А ты в последнее время стал значительно лучше писать! — И чуть вскидывает брови, как бы в изумлении: дескать, скажи пожалуйста, кто бы мог ожидать?

«Старик» часто мигает, улыбается растерянно: не знает, как реагировать. На лестнице уже приходит ему в голову обидная мысль: «А раньше-то я что же… хреновину городил?» Вспоминает он, кстати, что и действительно уже старик в сравнении с этим-то… По крайней мере, еще лет десять назад этот носил ему свои полусырые сочинения, а он — дурак великодушный! — дотягивал их до кондиции. «Тьфу — говорит «старик» в пустоту. — Ну, не шельма ли?»

Книги свои «действительный» непременно снабжает посвящениями: «Светлой памяти неутомимого исследователя, человека благородной души, мужественного землепроходца имярек»… «Жене и другу, верной помощнице в моих трудах»… Посвящение «неутомимому исследователю» намекает на то, что автор, наверное, был сподвижником и близким другом покойного, а слова «верной помощнице в моих трудах» вызывают представление о картотеках, архивах, коллекциях метеоритных осколков, пластах читательских писем и элегантных пакетах из французской Академии.

С кем-нибудь из великих (случайно познакомившись в незапамятные времена — на банкете, рыбалке, охоте) он ведет многолетнюю переписку и, подгадав момент, публикует ее в журнале. Свои письма, скромный Пятница, он не приводит, цитирует только его — Робинзоновы. «В тот раз, — пишет он, — я не удержался, поздравил его с орденом (юбилеем, выходом избранного). Викентий Петрович ответил длинным, прочувствованным письмом: «Здравствуй, бородуленция! (Если ты, конечно, не сбрил бороду. Не сбривай, а то я тебя не узнаю…) Спасибо за теплые поздравления. Да, брат, удостоился я на старости лет. Уже и не чаял. И, признаться, стишок заготовил соответственный: «Ожидали ордена, а в ответ — по морде нам!» Пропал теперь стишок-то… Наталья моя свет Алексеевна тоже благодарит. Она тебя помнит — по бороде (если ты, разумеется, не побрился). Эх, милый, летят годы! Помнишь, как жрали нас комары на Подкаменной Тунгуске? Денек тот помнишь ли? — когда ты пересолил суп, сжег палатку и утопил рюкзак с консервами. Золотое было времечко!

Повесть, которую ты прислал вместе с поздравлением, прочел. Порадовался за тебя. Особенно — смелому твоему утверждению, что верх-чулымский хариус гораздо охотнее берет на самодельную мушку из рыжего волоса. Истинно так — из рыжего! Стой на своем до конца, никому не поддавайся. (Да бороду, бороду, гляди, не сбривай)»…

Взобравшись таким образом на самодельный пьедестал, он начинает искренне верить, что возведен туда признательной публикой. Публика об этом не подозревает. Она, в свою очередь, убеждена, что место пьедестале, уважительно подвинувшись, уступили ему благодарные коллеги-литераторы, чьи — пусть и запоздалые — сдвиги вперед он неоднократно отмечал и поддерживал. Возможно, тот же Евтушенко потеснился.

Сами же коллеги пробегают мимо, боязливо пригнув голову. Ну его к бесу! Еще похлопает по плечу, гусь лапчатый!

Способ четвертый… Название подобрать ему очень трудно. Собственно… тут даже понятие «способ» не совсем годится. Скорее, следовало бы определить это как заболевание, аномалию. А потому договоримся: употреблять в дальнейшем слово «способ» лишь в качестве условного термина, для удобства.

Существует описание заболевания (то бишь способа), датированное 1826 годом. Язык документа старомодный, малопонятный, перенасыщенный архаизмами: уста, персты, зеницы, десницы, жало мудрыя змеи и тому подобное. Какая-то загадочная личность фигурирует — шестикрылый серафим. В общем — мистика. Конечная рекомендация, однако, сформулирована достаточно четко: «глаголом жги сердца людей».

По-хорошему не стоило бы и упоминать об этом способе, отряхать его от праха забвения. Но поскольку нет-нет да появляются еще охотники им воспользоваться (а точнее сказать — невольники способа, ничего другого не умеющие делать, как только жечь), то надобно по крайней мере предупредить их о возможных последствиях.

Итак, заболевание поражает, как правило, внезапно.

Первый читатель — жена — встревоженно щупает сочинителю лоб.

— Точно, — говорит. — Заболел!.. Ну, кто это опубликует, кто?.. Сейчас же порви! Слышишь?

— Никогда! — бормочет сочинитель, прижимая к груди дорогие странички. — Прозрел я… спала с глаз пелена.

— Вася-Вася! — всхлипывает жена. — Ведь как писал-то раньше!.. «Все ярче разгорается славный денек. Умытое росой солнышко ласково поглядывает с высоты. Жаворонки в небе уж подняли трезвон»… Эх! Жили себе… как люди…

— Да не жил я, не жил! — открещивается от прошлого муж. — Прозябал! В пустыне мрачной я влачился. Стыдно… перед человечеством.

— Ах, перед человечеством!.. А перед семьей? О семье ты подумал?.. Ну неси, неси, безумец! Все равно не напечатают. Получишь от ворот поворот.

Предсказание жены, однако, не сбывается: огнедышащее произведение публикуют в журнале. Маленько, правда, остужают — не без того, — но все-таки жару в нем остается вполне достаточно, чтобы не пройти незамеченным.

Появляется рецензия в прессе под заголовком «обжигающие душу строки». Томимые духовной жаждой читатели, из так называемых неистовых, поднимают отважного сочинителя на щит и провозглашают чуть ли не пророком. «Жги! — требуют они. — И виждь, и внемли!.. Испорти им, чертям, обед!» И прочее такое. Неистовые — народ преимущественно молодой, тренированный, собственные сердца у них пока не болят, а чужих им не жалко. Не беснуйся они так, сочинитель, возможно, промелькнул бы со своей «жаровней» как метеор. Сидел бы потом в уголке и жег себе потихоньку. Но о нем шумят, о нем уже легенды рассказывают: дескать, лик его ужасен… движенья быстры… он прекрасен.

— Отчего лик-то ужасен? — истекают любопытством слушатели. — Пьет, наверное, много?

— Наркоман! — авторитетно заявляют осведомленные. — Oн, да Алла Пугачева. Сойдутся вместе и хлещут.

— Как сойдутся? Ведь она вон где, а он здесь.

— П-сс!.. Так у него денег-то! Откупает самолет — и туда. к Алле. Или — она к нему.

В результате «обжигающие строки» прочитывают те, кому вовсе не следовало бы их читать, а именно — ветераны группы здоровья, двенадцатый год бегающие трусцой от инфаркта. Постигают они лишь одно: действительно жжет сердца… глаголом. А к сердцам — это они прочно усвоили — отношение нынче бережное. И ветераны пишут сердитое письмо в редакцию журнала (копии — в местную писательскую организацию, облсовпроф, горздрав и спорткомитет). «Куда же, — спрашивают они, — смотрел уважаемый товарищ редактор, публикуя этот зловредный опус? И как согласуется подобное попустительство с твердым курсом на предупреждение сердечно-сосудистых заболеваний, всемерное развитие кардиологии и поголовную диспансеризацию населения?»

Круги от камня, брошенного ветеранами, расходятся широко, а главное — в направлениях, совершенно не предусмотренных. Так, издательство вдруг выбрасывает из плана книгу «прозревшего» сочинителя.

— Караул! — кричит он. — За что?! И как смеете? Тут же все апробированное: и журнал напечатал, и пресса положительно отреагировала!

— А вот и смеем, — отвечают ему. — Нам журнал не указ. И пресса — тоже. Мы самостоятельное учреждение. Вы на что замахиваетесь-то в конечном счете — подумали? На здоровье людей! Ишь ты — глаголом жечь. Государство, понимаете ли, заботится об охране здоровья трудящихся, тратит колоссальные средства, а они — глаголом…

— Позвольте! — протестует сочинитель. — А как же классики? Классики-то как же? — Он нервно дергает тесемки папки для бумаг и вынимает документ — тот самый, 1826 годом помеченный.

— Ну, вы себя с классиками-то не равняйте, — холодно говорят ему. — И не трясите документиком. Знакомы, представьте. В школе еще проходили. Кстати, если вы такой грамотный, обратите внимание на это вот место. Что здесь сказано? «Обходя моря и земли, глаголом жги»… Вот и обходите. Жгите там — за морями, за океанами… А то взяли моду — на своих кидаться. Этак все начнут жечь — сердец не напасешься.

Между тем журнал публикует новое произведение сочинителя. В свое время, еще до письма ветеранов, с ним поторопились, загнали в набор и автору аванс выплатили — поздно вспять поворачивать. Остается дуть на воду. Дуют. Местами остужают так основательно, что глаголы уже и не жгут, а едва теплятся. И тут начинается черт-те что и с боку бантик. Неистовые, возмущенные отступничеством недавнего кумира, предают его анафеме, свистят и откровенно презирают. Обидно, дьявол их забери! За трезвон жаворонков не презирали, а тут… как с цепи сорвались.

Ветераны группы здоровья, наоборот, еще громче бьют тревогу. Они надеялись, что после их вмешательства сочинителя сотрут в порошок и по ветру развеют, а он, оказывается, жив. И опять жжет (ветеранам кажется — пуще прежнего). Заручившись поддержкой секции «моржей», они снова пишут — теперь уже непосредственно в Минздрав и ВЦСПС.

В местную писательскую организацию ответственному товарищу звонят из высокой инстанции.

— Послушайте, — говорят, — как там у вас… этот… все еще жжет?

— Жжет, — тоскливо вздыхает ответственный.

— Хм… Мы, конечно, понимаем: вольному — воля. Не хотелось бы вмешиваться. Но ведь общественность негодует. Вы бы как-нибудь того… побеседовали бы с ним, что ли… в деликатной форме.

— Да мы уж беседовали.

— Ну? И что же он?

— Да говорит, глас к нему воззвал.

— Что-что? Какой глас? Чей?

— Да вот… минуточку… он тут нечто вроде объяснительной представил… Ага! Вот Бога глас к нему воззвал, пишет.

— Ах, бога!.. Интересно! Так у вас что же там — веротерпимость?

Наконец и коллеги начинают роптать. Вчерашние приятели. Дескать, хорошенькое дело! Он будет глаголом жечь, а мы за него отдувайся. Вот пожалуйста: в двух санаторных путевках отказали — действительному члену географического общества и диетчику. Еще и намекнули оскорбительно: вас, мол, пусти туда, а вы полсанатория выжжете. Знаем вашего брата… Подлестничному дарованию очередь на квартиру передвинули. Он уже и новый паспорт выправил (кое-как уговорили), а его — в хвост. И опять: знаем вашего брата!.. А какого такого брата? Этого, что ли? Тоже… брат выискался!

И сидит невольник сомнительного способа, весь обклеенный ярлыками (спереди — «пророк», сзади — «отступник», с левого боку — «печально знаменитый», с правого — «скандально известный»), сидит и думает: «Что же делать-то теперь? Куда податься?.. Нешто в географическое общество вступить? Или уж сразу под лестницу?»