Просто металл

1. Свадьба откладывается на неопределенный срок

Выйдя от директора, Иван остановился на крыльце приисковой конторы. Высоко стоявшая полная луна была окутана бледной морозной дымкой. Белые, прямые столбы дымов над поселком подпирали звездное небо. И, как звезды, горели вдали, в глубине долины, фонари над шахтными копрами. Роняя голубые блики на заснеженный склон ближней сопки, вспыхивало пламя электросварки.

В клубе кончился последний сеанс. Притихший до того поселок расцветился людскими голосами. Один из них, высокий и звонкий, прокричал в темноте:

— Тосенька! Захвати завтра роль, а то я переписать не успею!

Другой девичий голос отозвался издалека:

— Обязательно!

Где-то внизу, вдоль проезжей дороги, главной и единственной улицы поселка, проплыли звуки аккордеона. В морозном воздухе родилась и затихла, удаляясь, песня: «А путь и далек и долог, и нельзя повернуть назад…»

И опять притих поселок. Лишь вдали рокотали моторы компрессорной станции, да чуть слышно стрекотала электросварка.

Позднее, когда Иван работал уже на Чукотке, он и сам почти верил версии газетчиков, что попал сюда, на «Славный», из самых, что ни на есть, благородных побуждений. В действительности же немаловажную роль сыграло тогда его уязвленное самолюбие, незначительный эпизод, одна только реплика незнакомого человека.

— Есть мнение послать вас на новое место, — сказали ему в управлении кадров, когда глубокой северной осенью он вернулся из отпуска.

— Куда? — удивился Иван.

— На прииск «Славный». Начальником разведучастка.

Начальник отдела хорошо знал, что перед отпуском Ивану Гладких обещали перевод в Магадан, в управление главного механика. Но кадровику было приказано в течение двух дней найти человека на разведучасток «Славного», и он был всецело поглощен решением этой задачи. Говорил он с Иваном тоном бодрым, делая вид, что слыхом не слыхал о переговорах, которые велись с ним несколько месяцев назад, и только прятал от Гладких глаза.

— Что представляет собой в общих чертах «Конченый», — можете узнать у геологов.

— «Конченый»?

— Так называется участок.

— Названьице, прямо скажем, мало утешительное.

Кадровик и вовсе потупил взор:

— Что делать? Прииск в целом на хорошем счету, а этот участок отстает. Ничего удивительного. За последний год там сменилось три начальника. Нет-нет, вы не подумайте — совсем не то чтобы оттуда бежали. Последний, например, снят за систематическое пьянство. Все эти обстоятельства и стяжали участку дурную славу.

— «Конченого»? — переспросил Гладких.

— Да не в этом же смысле! В геологическом управлении, например, вообще утверждают, что участок очень перспективный. Но, скрывать не буду, на самом прииске есть маловеры, которые поговаривают о свертывании работ.

— Н-да-а-а, — выдавил из себя наконец Иван. — Мне обещали…

Кадровик встал, перебивая:

— Обещали! А что такое производственная необходимость, вам известно? Обещанную вам должность пришлось срочно заместить. Понятно? Это, во-первых. А во-вторых, вы как опытный производственник нужнее сейчас там, куда вам предлагают ехать.

Сроки, отпущенные кадровику на поиски начальника участка, уже истекали, других кандидатур у него на примете не было, и в голосе его послышались нетерпеливые и в то же время просительные нотки. Стараясь придать доводам своим поболее убедительности и доверительности, он перешел на «ты».

— Да ты не торопись отказываться, товарищ Гладких. С начальством уже оговорено всё. Никакого сомнения, что с участком ты сладишь, у нас нет. Ну поработаешь с полгодика, наладишь дело, а там я сам позабочусь, чтобы подходящее местечко в Магадане тебе подыскать. Подумай, а после обеда зайдешь. Идет?

Иван вышел в коридор. Закурил. Задал же ему задачку этот кадровик! Соглашаться или не соглашаться? Если обещанная ему раньше должность занята, то все равно ведь пошлют куда-то… Да, но тут-то — «Кон-че-ный»! Перспективна — нечего сказать. А казалось, так хорошо все складывается. Жить и работать в Магадане! Не родной ему Омск конечно, но и не тайга, областной центр все-таки…

После нескольких лет работы на глубинке, в тайге — сначала горным мастером, а потом начальником смены — Иван считал, что заслужил право на те удобства и блага, которые сулила ему городская жизнь — на благоустроенную квартиру, телевизор, театр под боком, размеренный управленческий рабочий день… Главное же, после трехлетней переписки и долгих уговоров ему именно теперь удалось наконец уговорить Веру приехать в Магадан. В Магадан, черт возьми, а не на какой-то «Конченый»! Прилетит девушка через месяц-другой, и — на тебе! — ищи женишка в Колымской тайге.

А потом согласиться — значит взять на себя всю ответственность за судьбу участка, судя по всему, не очень-то перспективного. Кадровик говорит, что не сбежал старый начальник, а запил. Как будто бы это не один из способов сбежать! И если участок будет по-прежнему работать плохо, то склонять на всех совещаниях и в печати будут его, Ивана Гладких. А к этому он не привык. Нет, не привык!..

Из-за неплотно прикрытой двери до него донеслись голоса:

— Да что вы, товарищ начальник?! Конечно, не согласится. Это ж Гладких! Его фотографию на Доске почета, если и меняют, то только когда она от времени выцветает. И чтоб он на отстающий участок пошел! Туда работяга нужен. Чтоб славой не избалован был.

Голос принадлежал молодому инспектору, который не проронил ни единого слова, пока начальник отдела разговаривал с Иваном. Начальник ответил:

— Думаешь, сдрейфит? Черт его знает, может быть.

Гладких смял недокуренную папиросу, с размаху швырнул ее в урну и решительно толкнул дверь.

— Нечего вечера ждать, — сказал он. — Я согласен.

Шагая вечером следующего дня к автовокзалу, Иван встретил знакомого инженера из управления главного механика.

— С приездом, Ваня! — приветствовал он Гладких. — Что же ты, братец, не являешься? Илья Лукич все для тебя место бережет. Или отпуск не закончил еще?

Иван даже не сразу нашелся, что ответить. Сообразив наконец, что в отделе кадров его, попросту говоря, обвели вокруг пальца, сказал усмехнувшись:

— Точно. Не закончил я отпуск. На грязи еду, до полного исцеления от дурости…

На прииске Ивана встретили приветливо и, как ему показалось, с чувством некоторого сожаления: вот, мол, еще одну жертву прислали. Скептики — а таких было большинство — считали, что добиться перелома на «Конченом» уже невозможно.

— Народ там распущенный, — признался директор прииска. — Так что ты там с самого начала гайки подверни. Я, честно говоря, на участке давненько не бывал. Сам знаешь, летом на промывке сидишь — дыхнуть некогда, сейчас ремонт начался, шахты на полную мощность пускать надо. Вот руки и не доходят. На нас, передовиках, план, как земля на китах, стоит. Свой выполнишь — из управления команда: перекрывайте отстающих.

— Запасов много? — спросил Гладких.

— Года на два хватит, а потом сворачиваться будем. Ни черта прироста не дают твои разведчики.

Разговор Ивану не понравился. Судя по всему, директор никаких надежд на работу разведучастка не возлагал. Ничего утешительного не услыхал Гладких и от секретаря партийного бюро Федорова.

— Почему работают плохо? — переспросил он, — Потому, по-моему, что люди результатов своего труда не видят. Ковыряются, ковыряются в земле, а отдачи — никакой. Это главное. Ну, а в деталях сам разберешься.

Утром Иван был уже на участке. «Детали», о которых вскользь упомянул секретарь партбюро, производили весьма мрачное впечатление. Технические нормы не выполнялись. Работали по старинке, вручную. Единственный барак, в одной секции которого помещалась контора участка и «квартира» его предшественника, a в другой — рабочее общежитие, представлял собой хилое, давно не знавшее ремонта сооружение. Сушилки не было, и портянки, спецодежда сушились прямо в жилом помещении, над двумя бочками из-под горючего, приспособленными как печки-времянки. На этих печках, прямо в ведрах, грелась вода. Здесь же готовилась пища.

Дежурный по бараку занимался заготовкой сухой щепы из единственной на все общежитие табуретки.

— Зачем же вы табуретку сломали? — поинтересовался Гладких, — Разве ее починить нельзя было?

— А чего ее чинить? Она целая была, — продолжая орудовать топором, возразил дежурный. — Только все равно на ней сразу больше одного человека сидеть не могут. Конфликты одни. А дрова сырые. Голову-то мне оторвут, если к концу смены горячей воды не будет.

— Ну хорошо, сгорит последняя табуретка, а потом что?

Рабочий кивнул в дальний угол барака. Иван разглядел, что на нарах, в освобожденном от сенников углу, уже не хватает двух-трех досок…

На полигоне Иван застал группу шурфовщиков. Не за работой, а у костра. Они тянули к огню озябшие руки и поглядывали время от времени на шурфы, из которых поднимался и сразу таял на фоне хмурого неба сизый дымок.

— Перекур или замерзли? — поинтересовался Гладких.

— Прохладно, — охотно согласился один из шурфовщиков, с любопытством разглядывая Ивана.

— Когда работаешь, ничего вроде, а так — холодно, — добавил самый молодой из рабочих. Мороз окрасил его щеки таким румянцем, и от всей его фигуры в ватной стеганке, туго перехваченной ремнем, веяло таким здоровьем, что Гладких не удержался от вопроса:

— Это ты-то замерз? А я, грешным делом, решил, что ребята не вокруг костра, а вокруг тебя погреться собрались.

Послышался вялый смешок.

— Это он старым теплом держится, — объяснил кто-то. Его только вчера с теплого места попросили. Отдохни, говорят, у разведчиков. Вот он и отдыхает.

— Это что же за теплое место? Кухня, что ли?

— Зачем? Экскаватор.

— Так, видно, он и там больше отдыхал. За здорово живешь не снимут.

Молодой парень с сердцем швырнул в огонь палку, которой ворошил костер. Брызнули искры.

— Отдыхал, говорите? — В голосе его звучала обида, — Да меня, должно, и сейчас с передовой доски снять забыли. Я, может быть, года полтора ни одного дня меньше ста восьмидесяти процентов не давал. Отдыхал!

— Интересно! — Иван присел рядом с парнем на бревно. — Выходит, и в самом деле ни за что сняли!

— Чтобы ни за что, так не бывает. Только снимают за разное. Я, к примеру, начальству не угодил. Ему, видишь ли, по графику машину на полигон выводить надо. А если у нее ремонт не закончен, как быть? Машина-то старая, паровая еще. Ему — что? Перед своим начальством отчитаться бы вовремя. А за простои потом я отвечать должен, да? Отказался, и все! На том и расстались. Пойдешь, говорит, шурфы бить, а то зажирел на машине. Мы, говорит, здесь двадцать лет назад никаких экскаваторов, кроме лома и тачки, не знали, — Пригрозил еще в спину. Новый начальник участка, говорит, вам гайки подкрутит.

Опять эти гайки! — досадливо поморщился Иван.

Пожилой рабочий спросил:

— А, часом, не вы ли этим самым новым начальником будете?

— Этим самым и буду. Гладких моя фамилия. Подойду? — пошутил Иван.

Пожилой шурфовщик неопределенно пожал плечами. Бывший экскаваторщик, сам здоровяк и, видимо, недюжинной силы парень, с уважением смерил взглядом могучую, как у борца, фигуру Ивана.

— Фамилия соответствует вроде, — сказал он. — Из ковалей или биндюжников?

Иван улыбнулся:

— Не угадал. Из армии я в сорок восьмом, сюда приехал, а до того студентом был. Но на слабость не жалуюсь, это верно.

Молодой, похожий на цыгана паренек, сверкнув черными быстрыми глазами, спросил с ехидцей:

— Надолго?

— Что — надолго?

— К нам — надолго ли, спрашиваю?

Иван понял.

— А это не от одного меня зависит.

— Это верно. Как начальство посмотрит.

— Я не начальство имею в виду, а вас.

— А мы что? Мы здесь тоже народ временный.

— То есть, как это — временный?

— У нас же здесь что-то вроде штрафного батальона. Или вы не знали? — лукаво глянул он. — Погорит кто-нибудь на прииске — его сюда. А кому-то из нас амнистия вроде. Обратно на прииск подается.

— Да, весело здесь у вас, как я погляжу, — покачал головой Иван. — Ну, а начальник смены где?

Чернявый переспросил:

— Это Лешка-то Важный? А черт его знает.

Пожилой все так же равнодушно сказал:

— Бутылку сменяет наш начальник смены, как полагается. А то спит уже, упимшись.

Гладких не понял:

— За что же ему полагается?

У костра засмеялись. Чернявый объяснил:

— Это у Палыча нашего приговорка такая. Он и про себя, если рассказывать начнет, то непременно скажет: «Подсадили меня в тридцать восьмом, как полагается…». А Лешка вон проветриться вышел. Сюда петляет.

Со стороны барака, не попадая на тропку и по колено проваливаясь в снег, брел начальник смены Алексей Важнов — без шапки, в распахнутой настежь телогрейке. Еще не дойдя до костра и не видя Гладких, он заорал истошно, стараясь придать своему голосу как можно больше свирепости:

— Чего расселись, распротак вашу так?! А ну, лезь по шурфам, пока ломом не вытянул!

У костра никто не шелохнулся, с любопытством поглядывая не на Важнова, а на Гладких. Начальник смены подошел, дыша тяжело и прерывисто. Небритое пунцовое лицо его и нетвердая походка не оставляли сомнений в его состоянии. Иван встал.

— Слушай, товарищ дорогой, иди-ка проспись. А потом уже появляйся на полигоне.

Тот остановил на Иване остекленевшие глаза.

— А т-ты кт-то т-такой?

— Иди-иди, — твердо повторил Гладких.

Важнов вдруг обмяк.

— А я что? Я зав-всегда п-пожалуйста.

Он опустился на снег и вдруг совершенно неожиданно взревел:

— Ой, да ты, калинушка!..

В этот же день — еще девять километров по зимнему бездорожью «в пешем строю», как он любил выражаться, — Гладких вернулся на прииск.

— Не то гаек, не то пороху не хватило, — комментировал исчезновение нового начальника похожий на цыгана парень.

— Точно, — поддержал его экскаваторщик. — Здесь отработался — пошел на новое место проситься, Быть Лешке нашим начальником.

Прошло два дня. Шурфовщики, больше по привычке, чем по чувству долга, продолжали ковыряться в мерзлой, земле, когда утреннюю тишину нарушил натужный рев тракторного мотора. Даже восьмидесятисильной машине нелегко было продираться сквозь заснеженные заросли кустарника.

— Интересно, — первым нарушил молчание черноглазый. — Леший здесь новую технику осваивает, что ли?

Пожилой шурфовщик, проработавший на разведывательном участке дольше всех — месяцев пять, — возразил:

— Начальство едет, как полагается. Четыре месяца назад мы километрах в трех отсюда шурфы били, так директор в тот раз тоже на тракторе приезжал.

— На персональном эс-восемьдесят, выходит?

— Вроде того.

Но это был Гладких. Он шел впереди машины, показывая трактористу дорогу. За трактором, тяжело переваливаясь с полоза на полоз, двигались огромные сани-волокуши. Груз на них оказался столь же разнообразным, сколько и неожиданным для шурфовщиков. Первое, что им бросилось в глаза, было кубометра два сухих дров — предмет несбыточных мечтаний каждого, кому доводилось дежурить по бараку.

— Вы что думаете, я и разгружать за вас буду? — раздался веселый голос Гладких. — А ну, поторапливайтесь, не задерживайте тракториста!

Шурфовщики ринулись к волокушам. Табуретки и тумбочки передавались сверху вниз, от одного к другому и исчезали в распахнутых дверях общежития.

— Да это же не трактор, а корабль Синдбада-морехода! — кричал цыган, заглядывая в матрацный мешок, набитый постельным бельем.

Но самый бурный восторг вызвал огромный титан.

— Вот это самовар, я понимаю!

— Василь, слышь? За тобой следом с экскаватора котел привезли!

— Зря тракторист горючее жег. Растопил эту штуку и шел бы себе под паром.

Чего стоило Гладких выбить все это богатство у директора прииска, они, конечно, не знали. Иван выторговывал каждую табуретку, каждую наволочку то в директорском кабинете, то у прижимистого, как все хозяйственники, заместителя директора по снабжению. Возможно, усилия его так и не увенчалась бы успехом, если бы он не пошел на маленькую хитрость. Иван пришел к секретарю партийного бюро и, как бы между прочим, сказал:

— Странный тут у вас народ. Ничего самостоятельно решить не могут. Неужели для того чтобы создать рабочим элементарные бытовые условия, каждый раз специальный приказ по управлению или указание райкома нужно?

Намек был достаточно прозрачен. Секретарь партбюро положил ладонь с растопыренными пальцами на стол.

— Но-но-но! Не пори горячку! Заходи вечерком, соберемся вместе, обговорим все.

— Давайте обговорим, — покорно согласился Иван. — Только я предварительно еще раз с директором потолкую. Неужели он своим помощникам ничего приказать не может? Все одно: поговори с замом, поговори с помом, поговори с главмехом… А сам что?

Еще не успев закрыть за собой дверь, он услышал сзади характерный щелчок: секретарь партбюро поднял с рычага телефонную трубку. Гладких улыбнулся. Прикинув, сколько секретарю и директору понадобится времени на переговоры, выкурил папиросу и направился в директорский кабинет.

— А, Гладких! Заходи-заходи. Все за тем же?

— Так ведь за тем я и с участка пришел, Петр Степанович.

— Ну-ну. Так вот, пообмозговали мы здесь все, значит, и решили твою заявку, насколько можно, удовлетворить. Доволен?

— А это смотря но тому, что вы сможете.

— Ну, не обидим, я полагаю. Только вот насчет трактора, чтобы доставить всё это, повременить малость придется. Одна машина на ходу всего, а зам говорит, что она ему вот так нужна. — Он резанул ребром ладони по горлу. — Потерпят твои архаровцы день-два.

Гладких встал.

— Так какой же, извините, от вашей благотворительности толк? На себе я все понесу на участок?

— Не остри. Сказал: отремонтируем второй трактор и доставим.

— Я в мехцех заходил. Там говорят, что раньше чем через две-три недели машина готова не будет.

На лице директора обозначилась суровая складка.

— Кто, говоришь, тебе это сказал?

— Люди, говорю, сказали.

Еще минут через десять было получено директорское согласие и на трактор.

— Все, слава богу? — шумно вздохнул директор, словно это он сам только что свалил со своих плеч на злополучный трактор непосильный груз. — Или еще что есть?

— Есть…

И Гладких вернулся на участок не только с доверху нагруженным тракторным прицепом, но и с приказом директора прииска. В нем говорилось о закреплении за участком рабочей силы и об освобождении от занимаемой должности начальника смены, дебошира и пьяницы Алексея Важнова.

Когда разгрузка кончилась и трактор, перелицовывая глубокий след на снегу, тронулся в обратный путь, Иван ушел в свою каморку. Нет, не таким представлял он себе свое новое жилище, когда возвращался из отпуска. Наружная дверь, с которой свисала бахрома оборванной обивки из мешковины, вела прямо в небольшую клетушку. Единственное оконце, затянутое толстым слоем почерневшего от копоти льда, едва-едва пропускало свет. Привыкнув к полумраку, Иван разглядел на дощатом столе возле окна пустую консервную банку, еще одну, поменьше, с соляркой и плавающим в ней фитилем, ржавый кухонный нож с отломанным наполовину лезвием, мятую, обожженную дочерна алюминиевую кружку. Налево в углу, наискосок от окна, стоял сбитый из жердей ничем не покрытый топчан. Посредине комнатушки на выложенном из камней основании стояла печка — обрезанная автогеном половина железной бочки. Иван ухмыльнулся невесело: вот тебе, брат, и городской комфорт — устраивайся! Шагнув с порога в комнату, споткнулся о пустую бутылку. Бутылка отлетела под стол, и оттуда, как издевательский смешок, послышался перезвон пустой посуды и трель разбитого стекла…

Иван разозлился. Он швырнул чемодан на топчан, зажег коптилку и стал сгребать мусор поближе к двери. Потом вступил в сражение с печкой. Труба была забита снегом, и каморка наполнилась едким, выжимающим слезу дымом. Пришлось открыть дверь.

Совладав наконец с печкой, присел на корточки и долго смотрел на пляшущее пламя…

Ругал ли он себя за то, что согласился ехать сюда? Вряд ли. Он остался верен себе, а люди раскаиваются обычно в содеянном только, когда изменяют в чем-то своим принципам, привычкам, характеру. А тут Иван имел дело как раз со своим характером. Только уже сидя в автобусе и направляясь на прииск, он подумал без особого раздражения, но с некоторой долей иронии: опять «на слабо» купили! И, конечно, вспомнил, как, в пятом классе вот так же «на слабо» сиганул из окна второго этажа на школьный двор. Правда, тогда все обошлось более или менее благополучно. Он слегка подвернул ногу и недельки две (на недельку больше, чем хромалось) припадал на нее, к всеобщей зависти сверстников.

А теперь?..

Прошла неделя, как решился вопрос о его назначении на «Конченый», а он так и не написал еще ничего Вере, откладывая это со дня на день, словно что-то еще могло неожиданно измениться в его судьбе. Да и что он мог написать девушке после того как несколько месяцев кряду уговаривал ее приехать к нему в Магадан и рисовал ей город таким, каким он представлялся ему самому по контрасту с полукочевой таежной жизнью?

Но дальше откладывать было нельзя. До обусловленного между ними срока оставалось немногим больше месяца. Девушка, наверное, уже собиралась понемногу, и Иван просто обязан был сообщить ей о переменах в своей судьбе. Вечером он сел за письмо.

«Дорогая, любимая моя! — писал Иван. — Я знаю, что ты должна обидеться на меня. И поделом. Вышло все как-то очень уж нелепо. Получилось, что напрасно я только растревожил тебя и с таким трудом уговорил ехать ко мне в Магадан. Ехать тебе не следует. Ожидаемого назначения я не получил, в городе зацепиться не удалось, и жить мне придется пока в условиях тяжелых, совсем не для тебя. Я человек привычный, и тайга для меня давно уже дом родной. А тебе здесь было бы очень трудно. Сочетать работу и учебу, как дома или в Магадане, ты здесь не сможешь. Я уже не говорю об элементарных удобствах и развлечениях. Верь мне, я очень хочу видеть тебя всегда рядом, но сейчас просто не имею на это счастье права. Дождусь ли я, его? Правда, мне снова обещали, что через несколько месяцев переведут в Магадан, но ты же видишь, как такая договоренность порой оборачивается.

…Больше всего боюсь я, что не хватит у тебя терпения ждать. Потерпи, Вера! Подожди!

Хоть и привычен я к таежной жизни, а и мне здесь сейчас нелегко. И не в тайге дело и не в том, что прохладно и что комната больше на клеть похожа, а в том, что дела не клеятся и трудно будет их налаживать. А тут еще о наших неудавшихся планах думы. Прости меня, Верушка! Правда, я без вины виноват, но получилось так, что я обманул и тебя и себя. Поэтому и чувствую себя виноватым перед тобой. Но давай верить и надеяться, ладно? Ведь главное между нами решено, правда же?

Передавай мой большой привет матери и братишке своему Гришутке. Скажи ему, что камней колымских для его коллекции я обязательно пришлю. Это-то мне теперь сделать легко. До свидания, дорогая моя. Теперь буду мучиться ожиданием письма от тебя. Не заставляй мучиться долго. Целую. Твой Иван».

Утром, до начала смены, Гладких пригласил к себе Карташева — того самого пожилого рабочего, с которым он познакомился в первый день на полигоне.

— Посоветоваться мне с вами надо, — сказал Иван рабочему. — На шурфовке давно работаете?

Карташев исподлобья метнул на начальника участка недоумевающий взгляд: подвох, мол, какой готовится или это ты серьезно? Он молча свернул папиросу, прикурил, глубоко затянулся и наконец выдавил из себя:

— Это смотря как. Вообще или на этом участке?

— И вообще и на этом участке.

— Всего лет двадцать Пять будет, а здесь — шестой месяц пошел.

Помолчал немного и добавил:

— Только чего со мной советоваться? Что я, инженер какой или геолог?

— Ну, это вы зря. Вот и я не инженер вовсе, учусь только. До этого все больше на шахтной добыче работал, а еще раньше — по механической части, на бульдозере, экскаваторе. У кого же мне учиться, если не у старых таежников?

— Нехитрая наука-то. Ковыряй себе землю, где скажут, — вот и все дело, — еще внимательнее приглядываясь к Гладких, ответил старик.

— Ну, а если все-так просто, почему же участок плохо работает?

— Так мы ж не работаем, а сидим больше, оттайки ждем. Летом больше работать надо, по талым грунтам, как полагается. Так опять же всех на промывку забирают. Так что, ежели учиться чему, то не здесь надо, а в другом месте где-нибудь.

— На ошибках тоже учатся.

— Так какая же здесь ошибка? Условия такие…

Гладких вслушивался в медленную, бесстрастную речь старого рабочего и, разглядывая его нескладную фигуру, ссутулившуюся на табурете, его небритое серое лицо, думал, что до такого равнодушия к своему делу рабочего человека могло довести только сознание полной бесполезности его труда.

— А вы сами как сейчас работаете?

— Как все…

— А все-таки?

— Процентов восемьдесят на круг выходит, как полагается.

— Не жирно.

— А я разве говорил, что жирно? Есть у нас и такие, которые еще хуже работают. Так у них практики супротив моей меньше. — Старик ухмыльнулся криво. — Лом, он инструмент простой, известное дело, но и к нему приноровиться надо…

— А зарабатываете сколько?

— Бывает, шестьсот, а то пятьсот.

— Тоже не жирно…..

Карташев пожал плечами: откуда, мол, взяться большему?

— Работать нелегко, наверно? — спросил Гладких. — Человек вы немолодой.

— Оно, конечно, дают и годы себя знать. Как полагается.

— А что если мы вас переведем на более легкую работу? В общежитие, например. И вам легче, и человек постоянный за порядком будет присматривать. Те же пятьсот рублей вы и там заработаете. Как думаете?

Карташев поднялся.

— Та-а-ак, — медленно протянул он. — Отставка, стало быть? Хватит, Семен Палыч, отработал свое! Так?

— Ну вот вы и обиделись на меня. А зря. Разве я вас с шурфовки снимаю? Я просто подумал, не будет ли вам легче, А там дело ваше. Думайте.

— Спасибо за заботу, конечно. Подумаю. Я подумаю! — повторил старик, и в голосе его Ивану послышалось что-то вроде угрозы. — Можно идти?

— Идите-идите, товарищ Карташев. И не обижайтесь! Будет так, как вы сами захотите. До свидания.

Когда за стариком закрылась дверь, Иван подумал, досадуя на себя: неважно получилось — обидел, ведь человека, но профессиональной горняцкой гордости и привязанности к своему делу в нем, пожалуй, в достатке. Даже эти условия их до конца не притупили. Будет, еще как будет работать старик!