Против либерализма. К четвертой политической теории

ДЕМОКРАТИЯ ПРЕДСТАВИТЕЛЬНАЯ И ДЕМОКРАТИЯ СОУЧАСТИЯ

Представительная демократия, по сути своей либераль­ная и буржуазная, при которой уполномоченные через из­брание лица воплощают народную волю в нормативно­ управительные акты, сегодня является наиболее распро­страненным политическим режимом в странах Запада. В результате демократию и представительство обычно уже рассматривают как синонимы. Между тем история политико­правовых идей показывает, что это совсем не так.

Главные теоретики представительного правления — Гоббс и Локк. Согласно как первому, так и второму, народ по взаимному соглашению делегирует правителям свой су­ веренитет. Причем у Гоббса такое делегирование вообще носит всеобщий характер. При этом ни о какой демократии речь не идет: напротив, в результате абсолютной властью наделяется монарх («левиафан»). Для Локка такое делегирование условно: за отказ от суверенитета народ получает взамен гарантии своих фундаментальных прав и индивидуальных свобод. Однако народный суверенитет в период между выборами, находясь как бы в подвешен­ ном состоянии до тех пор, пока правители соблюдают условия договора, оказывается в не меньшей степени от­чужденным.

Руссо, со своей стороны, видит в демократических требованиях противоположность любому представительному режиму. По его представлениям, никакого контракта между народом и правителями нет: их отношения проистекают исключительно из закона. Правитель — только орудие воли народа, уполномоченный осуществлять исполнительные функции. Он даже не облечен властью, проистекающей из всеобщего волеизъявления; скорее народ через него управляет сам. Аргументация Руссо очень проста: если существует представительство, то власть уже в руках представителей, а не народа; в этом случае он более не есть суверен. Народ­ суверен — «коллективное существо», представлять которое может только он сам. Отказывать ему в суверенитете означает то же самое, что отказывать в свободе, то есть обрекать на саморазрушение. Как только народ избрал своих представителей, «он раб, ничто» (Об общественном договоре, III, 15). Сама же свобода, будучи неотменяемым пра­вом, включает в себя всю полноту осуществления, без ко­ торой не может быть истинного политического граждан­ства. Таким образом, народный суверенитет может быть только неделимым и неотчуждаемым. Всякое представительство есть его отвержение.

Если все же предположить, что демократия — это имен­но режим, основанный на суверенитете народа, не прислушаться к Руссо невозможно.

Что есть демократия? Форма правления, соответствующая принципу идентичности управляемых и управляющих, то есть народной воли и закона. Сама по себе такая идентичность есть отсылка к субстанциальному равенству граждан, то есть к констатации их равного членства в одном и том же политическом сообществе. Сказать, что народ есть не по сущности своей, но по призванию суверен, будет означать, что вся публичная власть и законы происходят толь­ ко от него. Управленцы суть лишь исполнительные агенты, обязанные сообразовывать свои действия с целями, опре­деляемыми общей волей. Их роль должна быть сведена к минимуму: представительный мандат, если не соответствует целям и проектам, выработанным общей волей, теряет всякую силу.

Все это строго противоположно тому, что есть сегодня. В либеральных демократиях предпочтение отдается прямому представительству, точнее, «представительству­во­ площению». Представитель, далеко не просто «уполномоченный» выражать волю своих избирателей, одним фактом своего избрания сам воплощает эту волю. В результате избрание как таковое оказывается оправданием его действий уже не в соответствии с волей тех, кто его избрал, но со своей собственной — иными словами, он полагает дозволенным распоряжаться собственным голосом по своему усмотрению.

Такая система с самого начала была причиной непрерывной критики парламентаризма, с новой силой возобновленной сегодня в ходе дебатов о «дефиците демократии» и «кризисе представительства».

При представительной системе, когда избиратель путем голосования делегирует тому, кто его представляет, свою политическую волю, центр тяжести власти неколебимо сосредотачивается не у народа, но внутри представительного корпуса и партийных перегруппировок. Политический класс в обстановке всесмешения быстро формирует олигархию профессионалов, защищающую свои собственные интересы. Сегодня же, когда наделенные полномочиями принимать решения часто получают их не через избрание, а через кооптацию или назначение, к ней добавляется олигархия «экспертов», высших функционеров и технократов.

Правовое государство, столь возвеличиваемое — вопреки всем двусмысленностям самого термина — либеральны­ ми теоретиками, не становится тем, что способно по своему естеству исправить такое положение. Основанное на совокупности формально­юридических процедур и правил, оно оказывается безразличным к специфическим задачам политики. Из сферы его заинтересованностей изъяты какие­ либо ценности, и в результате образуется пустое пространство, открытое лишь противостоянию интересов. Законы приобретают силу только из факта их легальности, то есть соответствия Конституции и процедуре их приятия. Тем самым сама легитимность сводится к легальности. Такая позитивистско­легалистская концепция легитимности есть как бы приглашение к почитанию институтов как таковых, имеющих цель в самих себе, без того, чтобы народная воля имела возможность их изменять и контролировать их исполнение.

Так, при демократии легитимность власти зависит не только от соответствия закону и даже не от конституционности, но прежде всего от соответствия практики управления целям, утвержденным всеобщей волей. Поэтому справедливость и пригодность законов основана не только на деятельности государства или законотворческой деятельности стоящей у власти партии. Так же точно и легитимность права не может быть гарантирована только лишь конституционным контролем: чтобы право было легитимным, оно должно отвечать возлагаемым на него гражданами ожиданиям и включать в себя цели, ориентированные на всеобщее благо. наконец, невозможно говорить о легитимности Конституции, когда за учредительной властью не признается возможности изменять ее форму и содержание. Отсюда проистекает, что полномочия учредительной власти не могут быть полностью делегированы или отчуждены — она не просто выше Конституции и конституционных законов, но и сама их порождает.

Очевидно, что полностью перейти к представительному правлению невозможно, ибо сама идея правящего большинства сталкивается в современном обществе с непреодолимыми трудностями. Представительство, являющееся всего лишь крайним средством, не соединимо на самом деле с демократическим принципом. Оно в значительной степени должно быть скорректировано запуском механизма «демократии соучастия», называемой также прямой или непосредственной демократией. Такая переориентация сего­ дня представляется необходимостью, вытекающей из общего социального развития.

Кризис институциональных структур и исчезновение основополагающих «великих дискурсов», увеличивающееся разочарование электората в политических партиях классического типа, возобновление работы ассоциаций, появление новых социальных или политических движений (экологических, регионалистских, идентитарных), для которых характерна защита не интересов как предметов сделки, но экзистенциальных ценностей, создает основы для возможности восстановления истинной гражданской активности.

С другой стороны, кризис государства­нации как феномена, в заметной степени порожденного глобализацией экономической жизни и развертыванием явлений планетарного масштаба, может быть преодолен двумя способами: сверху, через различные попытки воссоздать на сверхнацио­нальном уровне координацию и эффективность принимаемых решений, позволяющих хотя бы частично управлять процессом глобализации; и снизу, через новое обретение значимости малых политических объединений и местных автономий. Обе тенденции, не только не взаимопротивоположные, но и взаимодополняющие, претендуют на обретение способа преодоления дефицита демократии, что и декларируется их сторонниками.

Однако политический пейзаж претерпевает и иные изменения. Справа мы видим распад старого «гегемонистско­ го блока», связанный с тем, что у капитализма более нет средств для альянса со средними классами — по причине за­ вершения его запоздалой модернизации, а также по причине роста издержек производства и транснационализации капитала, ускоренной кризисом. но в то же время, пока средние слои пребывают в некоей растерянности, народные массы оказываются все более и более разочарованы правлением левых, которые, отбросив практически все принципы, начинают неуклонно отождествлять свои цели с интересами высшего сегмента средней буржуазии. Иными словами, средние классы более не чувствуют, что их интересы пред­ ставляют правые партии, а народные массы видят, что их предали и покинули левые.

К этому можно добавить, что стирание старинных раз­ делений, крушение всех моделей, расшатывание великих идеологем модерна, всемогущество рынка, предоставляющего (от случая к случаю) средства к существованию, но не смыслы сущего, вновь поднимают критический вопрос о смысле присутствия человека в мире, его индивидуально­ го и коллективного существования, и это тогда, когда экономика создает все больше благ и услуг при все меньшем участии в этом человека и его труда, что ведет к растущему числу увольнений в ситуации и так уже отмеченной безработицей, сокращением занятости, страхом перед будущим, неуверенностью и, в результате, агрессивностью и всяческой взбудораженностью людей.

Все эти факторы требуют радикальных перемен в области демократических практик, не могущих не вести к истин­ ной демократии — демократии соучастия. Такое положение в обществе, становящемся все более «размытым», имеет одно принципиальное преимущество: оно способно уничтожить или скорректировать искривления представительного правления, обеспечить большее соответствие права общей воле и создать легитимность, без которой институциональная легальность — всего лишь симулякр.

Речь при этом идет об уровне больших коллективных институтов (партий, профсоюзов, церквей, вооруженных сил, школ и т. д.), все более входящих в кризис и не способных уже играть традиционную роль социальной интеграции и посредничества, что могло бы способствовать восстановлению гражданственности. Контроль над властью более не является уделом политических партий, очень часто занимающихся только вербовкой сторонников. Основой демократии сегодня может быть только демократия соучастия. Такая «базовая демократия» имеет целью не обобщение идущих на всех социальных уровнях дискуссий, но прежде всего определение — через изучение и апробирование — новых, наилучших процедур принятия решений, согласующихся с непосредственными ожиданиями граждан. Она уже не будет сводиться к простой оппозиции «гражданского общества» по отношению к сфере публичной власти, что было бы возвращением к господству частного интереса и возвращением политических инициатив к устаревшим властным формам. напротив, речь идет о том, чтобы индивидуумы ощутили себя как граждане, а не как субъекты частной сферы настолько, насколько возможно раскрытие и приумножение новых публичных пространств инициативы и ответственности.

Процедура референдума (зависящая от решения правителей или народной инициативы, будет ли его результат факультативным или обязательным) есть лишь одна из форм прямой демократии — причем значение ее мы порой преувеличиваем. еще раз подчеркнем, что политический принцип демократии состоит не в том, что решения принимаются большинством голосов, а в том, что народ является сувереном. Сам по себе голос — лишь техническое средство «открытия» и «зондирования» мнения. Это означает, что демократию как политический принцип нельзя смешивать с используемыми ею средствами, равно как и сводить к чисто арифметической, количественной идее. Качественная характеристика гражданина не вмещается в его голос. Она прежде всего заключается в открытии всех способов обнаружения согласия или, напротив, отказа от него, способов отвержения или одобрения вообще чего­-либо. Следовательно, речь идет о систематическом исследовании всех возможных форм активного участия в публичной жизни, каковые также суть формы ответственности и автономии личности, потому что именно публичная жизнь обуславливает ежедневное существование каждого из нас.

Однако демократия соучастия имеет не только политическое значение. Она имеет еще и значение социальное. Выдвигая на первый план отношения взаимности, восстанавливая социальные связи, она может способствовать укреплению ослабленной сегодня солидарности, воссозданию разорванной самовозвеличиванием индивидуума социальной ткани, то есть действительно передовому прорыву сквозь всю систему конкуренции и личного интереса. В той мере, в какой демократия соучастия есть производительница элементарной социальности, она сопровождается возрождением живой общинности, воссозданием соседских, профессиональных и иных связей, основанных на солидарности людей.

Такая концепция непосредственной демократии противостоит либеральной легитимации политической апатии, косвенно вдохновляющей уклонение от голосования и в конечном счете ведущей к правлению менеджеров, экспертов и технократов. Ведь в конечном счете демократия зиждется в меньшей степени на форме правления как таковой, но в большей — на участии народа в публичной жизни, так что максимум демократии совпадает с максимумом участия. Участвовать означает составлять часть, осознавать себя как часть по отношению к целому и занимать вытекающую из такого осознания активную позицию. «Участие, — говорит Рене Капитан, — есть индивидуальное действие гражданина, выступающее в качестве части народного целого». Через понятие участие определения принадлежности, гражданства и демократии связаны воедино. Участие санкционирует гражданскую позицию, проистекающую из принадлежности. Принадлежность оправдывает гражданство и допускает участие.

Французский республиканский девиз известен: «Свобода, равенство, братство». если либеральные демократии эксплуатируют слово «свобода», если архаические народные демократии владеют «равенством», то органическая демократия соучастия, основанная на активной гражданской позиции и суверенитете народа, могла бы стать лучшим воплощением воли к братству.