Против течения

Около половины четвертого в обоих висках сразу красной молнией полыхнула боль, как будто голову проткнули насквозь стальными спицами. Боль отступила так же быстро, как и вспыхнула. Но Ракману стало не по себе: его мутило, он был озадачен и слегка напуган. Торговля все равно шла вяло, и потому он решил отправиться домой.

Он вышел наружу, в замечательный летний день, солнечный и безоблачный, и прошел через площадку к своему управляющему Гину, который занимался внедорожниками — составлял список нераспроданных машин. Но Гина нигде не было видно. Единственный человек, попавшийся на глаза Ракману, был рыхлый продавец по имени Фрейман, который, как ему помнилось, пару недель назад подал заявление об уходе. Как видно, еще не уволился.

— Я плохо себя чувствую и ухожу домой, — объявил Ракман. — Если Гин объявится, предупредите его?

— Конечно, мистер Ракман.

Ракман обошел площадку по кругу до служебной стоянки. Ему все еще было нехорошо, и соображал он туговато — легкая боль затаилась в висках после того внезапного приступа. Все казалось малость перекошенным. Вот, скажем, те внедорожники — их как будто стало больше, чем оставалось после недавней большой распродажи. Они выстроились на площадке, как тяжелый танковый дивизион. Откуда их столько? Он сделал в уме заметку — спросить завтра Гина.

Ракман повернул ключ зажигания, и гладкий серебристый «приус» плавно и бесшумно покатил через площадку к ближайшему выезду на шоссе. За двадцать минут, пока Ракман добирался до туннеля Кальдекотт, головная боль прошла бесследно, и он легко двинулся через Окленд к мосту и к Сан-Франциско на дальней стороне бухты.

У площадки для оплаты проезда через мост обнаружилось, что все указатели скоростной полосы зачем-то сняли. Странно, подумалось ему. Должно быть, очередной необъяснимый каприз ремонтников. Ракман тем не менее выехал на свою обычную полосу, но на ней оказалась будка кассы — с какой стати? — а когда он прокатил мимо кассира к сканеру скоростной полосы, тот наградил его таким свирепым взглядом, что Ракман поспешно нажал на тормоза.

Да и сканера не было на обычном месте, как раз за будкой кассы, чуть левее. Его вообще нигде не было.

Сбитый с толку, Ракман выудил из бумажника пятидолларовую банкноту, подал ее кассиру, получил вроде бы слишком много однодолларовых бумажек на сдачу и въехал на мост. Движение было небольшое. Только подъезжая к туннелю на Трежер-Айленд, он сообразил, что не заметил башен строительных кранов, тянувшихся вдоль недостроенного нового моста чуть севернее старого. Их не было — не было и самого моста, в чем он убедился, взглянув в зеркало заднего вида.

Странно, решил Ракман. Очень, очень странно.

На выезде из туннеля его встретило потемневшее небо, как будто уже смеркалось — это в шестом-то часу летом! — а ко времени, когда он съезжал с сан-францисского конца моста, и вовсе стемнело. Еще удивительнее, что заморосил дождь. Дождь в августе орошал берега залива этак раз в двадцать лет. И утренний прогноз погоды не предупреждал о дожде. Когда Ракман включал дворники, рука его немного дрожала. Вот это, верно, и называется «грезить наяву», думал он. Очень натуральные галлюцинации. За мостом надо бы прижаться к поребрику и перевести дыхание.

Силуэт городских кварталов впереди выглядел слишком приземистым, куда-то подевались самые высокие здания. А выездная эстакада лишь прибавила загадок. Все, что недавно ободрали при реконструкции старого моста, кажется, вернули на место. И Ракман не сумел найти съезда на свою Фолсом-стрит, зато обнаружил полузабытую эстакаду на Мэйн-стрит, которую снесли после землетрясения 1989 года. По ней он и съехал и, едва спустившись на уровень улицы, остановил свой «приус». Дождь перестал — асфальт был сухим, словно здесь не упало ни капли, — но воздух стал влажным и липким, совсем не летним. Он обволакивал, сжимал на диво крепкой хваткой. У Ракмана разгорелись щеки, он обливался потом.

Глубоко вдохнуть, вот так… спокойно, спокойно… До дома осталось всего пять кварталов.

Только вот дома не оказалось на месте. Не хватало множества офисных высоток, а комплекс жилых многоэтажек в предмостном квартале вообще пропал. Квартал за кварталом тянулись площадки для парковки и обветшалые склады. Была уже ночь, и в пустынном районе стало совсем темно. Все кругом выглядело как пятнадцать-двадцать лет назад. Потрясение Ракмана начинало сменяться испугом. Уличный указатель утверждал, что он уже на своем перекрестке. Так где же тридцатиэтажное здание, в котором он купил квартиру?

Лучше позвонить Дженни, решил он.

Надо сказать ей — очень осторожно, — что с ним происходит что-то не то, что он немного… э-э… дезориентирован, словом, отчасти не в себе, и пусть она приедет и заберет его домой.

Но сотовый телефон отказывался работать. От него удалось добиться только басовитого жужжания. Ракман ошеломленно осмотрел аппаратик. Он чувствовал себя так, словно лишился руки или ноги.

Теперь он не только боялся, но и сердился. Он не из тех, с кем случаются такие вещи. Он — пятидесятисемилетний, здоровый, платежеспособный, солидный гражданин, владелец процветающего автомагазина, торгующий «тойотами» по ту сторону залива, женат, и жена у него милая и любит его. Все говорят, что он выглядит на десять лет моложе. Он три раза в неделю занимается спортом, каждый год участвует в состязании по ходьбе «От залива до океана», а раз даже пробежал марафонскую дистанцию. Но на мосту все не так, и дом его исчез, и сотовый сдох, и он заблудился среди темных полупустых парковок и заброшенных складов, продуваемых пронзительным зимним ветром — эй, еще несколько минут назад стояла липкая духота! — а с утра был ясный летний день. И его терзало предчувствие, что дела, прежде чем обернуться к лучшему, станут еще хуже. И вообще неизвестно, обернутся ли они к лучшему.

Ракман круто развернулся и поехал к Юнион-сквер. Улицы в центре Сан-Франциско были небывало пусты. Высмотрев телефонную будку, он припарковался рядом, сунул в щель монетку и набрал свой номер. Телефон издал неприятный звук, и механический голос сообщил, что набранного номера не существует. Ракман, выругавшись, сделал еще одну попытку, особенно тщательно набирая цифры.

«К сожалению, — повторил голос, — набранный вами номер не…» Перед ним болтался телефонный справочник. Он пролистнул страницы — Дженни должна была значиться под фамилией Барк. В книге нашлось с дюжину Дж. Барк, но пять из них жили не в том районе города, а когда Ракман набрал шестой номер, без указания адреса, автоответчик отозвался чирикающим голоском, явно не принадлежащим Дженни. Что-то толкнуло его поискать собственное имя. Да, его тоже нет. При этом открытии на него снизошло странное спокойствие. На мосту не было скоростной полосы, вернулись на место разобранные эстакады, район, где он жил, еще не застроен, и ни он, ни Дженни не числятся в телефонной книге Сан-Франциско, а значит, либо он основательно свихнулся, либо попал на пятнадцать или двадцать лет назад, что, в общем, означало то же самое, только другими словами. «Если я действительно вернулся на пятнадцать-двадцать лет назад, — соображал Ракман, — то Дженни сейчас живет в Сакраменто, а я — в Эль-Серрито, на том берегу, и еще женат на Элен. Но что за чертовщина лезет в голову!»

Он обдумал идею направиться в ближайший медпункт и объявить им, что у него нервный срыв, но понимал, что стоит оказаться в руках медиков, и обратного пути не будет: замучат миллионом тестов, сообщат в его агентство, и это плохо скажется на оценке его кредитоспособности. Гораздо разумнее, решил Ракман, снять комнату в мотеле, принять душ, отдохнуть, попробовать разобраться, выждать, пока все вернется к норме.

Ракман направился в «Хилтон», до которого оставалось всего два квартала. Ночь едва началась, но над головой снова сияло солнце, и погода опять переменилась: стоял резкий холодок поздней осени. Его, похоже, каждые пятнадцать минут или около того заносило в другое время года и в другое время суток. Регистратор в Хилтоне — высокий, лысеющий, накрахмаленный тип, был так полон самомнения, что Ракман смутился, вспомнив об отсутствии багажа. Однако клерку, как видно, было наплевать, он просто подал ему бланк регистрации и попросил предъявить кредитную карту. Ракман выложил на прилавок свою «Визу» и начал заполнять бланк.

— Сэр? — обратился к нему клерк.

Ракман поднял взгляд. Клерк вертел в руках его карточку. Он так и этак поворачивал прозрачный прямоугольник, подносил его к свету и рассматривал насквозь.

— Что-то не так? — спросил Ракман, и клерк забормотал, что таких карточек он еще не видел.

И вдруг насупился.

— Погодите секунду, — заговорил он совсем иным, холодным тоном и постучал пальцем по напечатанному на карточке сроку действия. — Это как же понимать? Истекает в июле две тысячи десятого года? Две тысячи десятого, сэр? Шутить изволите?

Он швырнул карточку через стойку с таким видом, словно она была смазана ядом.

На Ракмана снова накатил ужас. Он попятился, поспешно выбрался из вестибюля на улицу. Конечно, он мог бы попробовать расплатиться наличными, но номер обойдется около 225 долларов за ночь, а у него при себе чуть больше 350. Раз его кредитка не действует, надо постараться растянуть наличные хотя бы до того времени, пока он не разберется, что с ним творится. Лучше переночевать не в «Хилтоне», а где-нибудь подешевле — скажем, в мотеле на Ломбард-стрит.

Возвращаясь к машине, Ракман бросил взгляд на щит с газетой. На первой странице был президент Рейган под заголовком о вторжении на Гренаду. И дата — среда, 26 октября 1983 года. «Ясно, — решил он. — Галлюцинация ничего не упустит. Я в 1983-м, и Рейган снова президент, а впереди еще 1979, 1965, 1957, 1950-й».

В пятидесятом Ракман еще и не родился. Он задумался, что с ним станется, когда он доберется до даты собственного рождения.

Ракман остановился у первого мотеля на Ломбард-стрит, отмеченного вывеской «свободные номера», и попробовал снять комнату. Номер стоил всего 75 долларов, но, когда он выложил на прилавок две полусотенные, портье — приятная улыбчивая латиноамериканка, мило улыбнулась ему и постучала пальцем по розовым полоскам рядом с портретом президента Гранта.

— Кто — то подсунул вам очень забавные бумажки, сэр. Но вы же понимаете, что я не могу их взять. Хотя если у вас есть кредитная карта — «Виза», «Американ Экспресс»…

Разумеется, она не могла их принять! Теперь Ракман вспомнил, что все бумажные деньги заменили лет пять или десять назад: новый дизайн, портрет крупнее, яркая розовая и голубая краска на лицевой стороне банкнот, которые прежде были уныло однотонными. А на этих банкнотах в уголке еще и крошечная дата — 2004.

С точки зрения мира 1983 года его бумажки — всего лишь игрушечные деньги.

Дженни в восемьдесят третьем переехала в Сакраменто и понятия не имела о его существовании. Ей сейчас двадцать пять. Он вдвое старше. И она будет становиться все моложе и моложе, если он продолжит двигаться в ту же сторону.

Может быть, это все-таки кончится? Может быть, еще немного, и маятник качнется назад, унося его в свое время, в свою жизнь. А если нет? Если возвращения не будет?

В таком случае, подумал Ракман, Дженни он потерял, а всего, что их связывало, еще просто нет. Ракман простер перед собой руки, словно тянулся к Дженни, но ухватил только воздух. Дженни для него больше нет. Да, ее он потерял. И будет терять все, что считал своей жизнью. Время станет сшелушивать все это слой за слоем. Ничто не указывало, что маятник когда-нибудь качнется обратно. Он уже не мог ясно представить лицо Дженни. Он с усилием вспоминал: насмешливые голубые глаза, тонкий нос, широкий, яркий рот, стройное, щедрое тело. Она словно уплывала от него в туман, течение уносило ее все дальше.

Ракман провел ночь в машине, поставив ее у набережной, где, как он надеялся, никто его не побеспокоит. Никто и не побеспокоил. Через несколько часов его разбудил утренний свет — наручные часы утверждали, что теперь 9.45 вечера того самого августовского дня, когда все началось, но Ракман уже понимал, что показания его наручных часов ничего не значат. Он вылез из машины. День был сухим и ясным, с синим августовским небом над головой и с резким ветром, какой летом бывает только в Сан-Франциско. Ракман уже стал привыкать к постоянно меняющейся погоде, хотя времена года так и налетали на него одно за другим. Каждое держало его какое-то время крепкой хваткой, а потом выпускало и подталкивало к следующему.

Ракман заглянул в газетный киоск на углу. «Хроника Сан-Франциско», вторник, 1 мая 1973 года. На первой странице — Никсон увольняет советника Белого дома Джона Дина и принимает отставку помощников президента Джона Эрлихмана и Г. Р. Холдмена. Точно, вспомнил он, Дин, Эрлихман и Холдмен — Уотергейтский скандал.[1] Итак, он проспал целое десятилетие. Провалился до самого 1973 года. Он уже не удивлялся. Он вступил в мир, где удивлению не было места.

Достав бумажник, Ракман проверил свои права. Все те же: сроком до 03.11.11, с фотографией того же пятидесятилетнего лица. И машина — все тот же серебристый «Приус-2009». Кое-что оставалось неизменным. Но «приус» так и резал глаз среди других припаркованных машин — все до единой были тех неуклюжих моделей, которые Ракман смутно помнил по годам молодости. Итак, мы в 1973-м, подумал он. Только вряд ли надолго.

Ракман не ел с обеденного перерыва — десять часов и примерно тридцать пять лет. Он проехал на Честнат-стрит, дивясь старомодным витринам, и остановился перед заведением Джо, которое, как он помнил, закрылось при Клинтоне. На мостовой не было парковочного счетчика. Ракман заказал салат — фирменное блюдо Джо — и стакан красного вина, заплатив за все завалявшейся у него бело-зеленой десятидолларовой купюрой старого образца. Обед и вино — восемь пятьдесят. Да, для тех времен цена вроде бы правильная. Он оставил доллар чаевых.

Ракман отлично помнил, чем он занимался в 1973 году. Ему тогда было двадцать два года, он год назад закончил колледж, работал в книжном магазине Коди на Телеграф-авеню в Беркли и собирался поступать в юридическую школу, куда не попал с первой попытки, но очень рассчитывал пройти на следующих осенних экзаменах. Они с Элом Мортенсоном, вторым молодым служащим Коди — славный спокойный парень, с ним приятно было иметь дело, — снимали на двоих маленькую квартирку на верхнем этаже на Дана, в двух-трех кварталах от магазина.

Что сталось со стариной Элом? Ракман давным-давно потерял его из виду. Сейчас его так и подмывало отправиться в Беркли и повидать приятеля. С тех пор как он выехал со своей торговой площадки, Ракману случилось поговорить только с теми двумя служащими в отелях, да и то, казалось, с тех пор прошло миллион лет, и его, влекомого сквозь непрерывно откатывающийся назад мир, начало охватывать ледяное одиночество. Ему нужно было дотянуться хоть до кого-нибудь, он готов был просить помощи у первого встречного. Неплохо бы посоветоваться с Элом. У Эла всегда была ясная голова, его невозможно было вывести из себя. Эл был надежным. Почему бы не съездить в Беркли, не отыскать ту квартирку на Дана-стрит?

«Я понимаю, что ты не узнаешь меня, Эл, но я на самом деле Фил Ракман, только я из две тысячи восьмого года и меня сюда что-то занесло. Мне надо бы пересидеть в тихом местечке с добрым другом вроде тебя и сообразить, что происходит». Ракман гадал, что это ему даст. Пусть даже ничего, кроме получаса дружбы, сочувствия, понимания. В худшем случае Эл примет его за психа и он окажется под транквилизаторами в больнице Альта Бейтс, а персонал будет безуспешно разыскивать его родных. Если он и вправду постоянно скатывается все дальше в прошлое, его унесет и из Альта Бэйтс, думал Ракман, а если нет, если у него и впрямь шарики заскочили за ролики, может быть, в больнице ему самое место.

Он поехал в Беркли. Пока Ракман проезжал через мост, весна сменилась последним зимним месяцем. В Беркли цвели акации, желтые цветы свисали огромными кистями, как это бывает в январе. Беркли выглядел как в 1973-м — тот год был, по сути, последним вздохом шестидесятых. Ракмана пробрал озноб: на всех стенах яркие афиши рок-концерта, костюмы «детей цветов»,[2] на всех головах огромные шлемы длинных нестриженых волос. Улицы были на удивление чистыми: ни мусора, ни граффити. Все это походило на кино — старательная любовная реконструкция ушедшей эпохи. Ему здесь нечего было делать. Ему здесь совершенно не было места. А ведь когда-то он здесь жил. Эта улица была из его собственного прошлого. Он потерял Дженни, он потерял свою замечательную квартирку в многоэтажке, он потерял свое торговое предприятие, но зато ему вернули кое-что другое, например сияющие флуоресцентными красками дни его юности. Только вот он знал, что вернулись они ненадолго. Они будут пробегать один за другим, дразнящие отблески прошлого, и уходить дальше, ускользать от него, как все остальное, теряясь во второй, мучительно последний раз.

По положению бледного зимнего солнца, едва показавшегося над холмами на востоке, Ракман догадался, что теперь часов восемь-девять утра. Если так, он, возможно, еще застанет Эла дома. Дана-стрит выглядела точь-в-точь такой, как запомнилось Ракману, — аккуратные маленькие каркасные домики, крошечные, но любовно лелеемые хозяйками клумбы с бессмертниками у подъездов, красные деревянные кровли, боковые лесенки в квартиры на втором этаже. Поднимаясь наверх, Ракман вдруг поддался приступу паники при мысли, что сейчас столкнется лицом к лицу с самим собой. Но ужас мгновенно отступил. Этого не может быть, сказал он себе. Такое уж совершенно невозможно. Даже этому должен быть предел.

На его стук вышел паренек, заспанный и невероятно молодой, — высокий тощий юнец в джинсах и футболке, с вытянутым лицом в вороньем гнезде старательно запущенных черных волос, покрывавших лоб, щеки и подбородок, оставляя на виду только глаза, нос и губы. На серебряной цепочке на шее у него болтался золотой амулет — символ мира. «Господи боже, — подумалось Ракману, — да это и впрямь Эл, каким я его знал в 1973-м. Призрак из прошлого. Только призрак здесь я».

— Да? — невнятно пробормотал паренек.

— Эл Мортенсон, верно?

— Да… — Это было сказано напряженно, холодно, отчужденно, ворчливо.

Что за черт, какой-то незнакомый старикан заявился, бог весть чего ему надо в такую рань — тут даже невозмутимого Эла проймет подозрительность. Ракман не нашел ничего лучшего, как прямо приступить к рассказу:

— Я понимаю, что тебе это покажется очень странным. Но я прошу тебя потерпеть. Мое лицо тебе совсем незнакомо, Эл?

Конечно незнакомо. Он был куда плотнее Фила Ракмана из 1973-го, его окладистая борода осталась в далеком прошлом, и одет он был в клетчатый костюм, какого в семьдесят третьем не надел бы даже старик. Все же он заговорил — тихо, серьезно, настойчиво, убедительно, в лучшем коммивояжерском стиле. Прибегая к этому стилю, он мог всучить самый тяжелый внедорожник ветхой старушке из россмурского дома престарелых. Он начал с того, что мельком упомянул соседа Эла по квартире — Фила Ракмана. «Кстати, его нет дома?» Нет, слава богу, его не было, а потом попросил Эла приготовиться выслушать самую невероятную историю и, не дав тому времени возразить, быстро и плавно перешел к сообщению, что он и есть Фил Ракман — нет, не отец Фила, а тот самый Фил, который снимает с ним квартиру, только в действительности он — Фил Ракман из 2008-го, которого вдруг захватило что-то, чему он не подберет другого названия, как неудержимое, словно на санках, скольжение назад во времени.

Чувства, сменявшиеся на лице Эла, читались даже сквозь дебри волос: сперва недоумение, потом досада, граничащая со злостью, потом понемногу пробуждающееся любопытство, проблеск интереса к столь невероятному происшествию («Эй, парень, тебя заносит! Остынь!»), а потом, медленно, медленно, медленно, переход от граничащего с враждебностью скепсиса через умеренное любопытство к зачарованному вниманию и, наконец, к ошеломленному доверию, когда Ракман, словно фокусник, забросал его фактами из их совместной жизни, о которых не мог знать никто, кроме них. Тот случай летом 1972-го, когда они с Элом и их тогдашними подружками отправились в поход в Сьерры и весело трахались на гладком скалистом утесе у горного ручья в полном, как они полагали, уединении восьми тысяч футов над уровнем моря, когда мимо них по тропе промаршировал отряд обалдевших бойскаутов; и та длинноногая девчонка из Орегона, которую Ракман снял на уик-энд и у которой суставы как будто выворачивались во все стороны, такие чудеса секса она им продемонстрировала; и тот подвиг, когда они с парой подружек, разжившись полуфунтом травки, устроили междусобойчик на трое суток без перерывов на сон; и случай, когда они с Элом на пасхальные каникулы автостопом отправились в Биг-Сур — Фил с большой грудастой Джинни Бердслей, а Эл с маленькой горячей Никки Розенцвейг, достали ЛСД и устроили совершенно безумную ночь в уединенной роще мамонтовых деревьев…

— Нет, — перебил его Эл. — Этого еще не было. До пасхальных каникул еще три месяца. И я не знаю никакой Никки Розенцвейг.

Ракман сладострастно закатил глаза:

— Узнаешь, парень. Поверь мне, узнаешь! Джинни вас познакомит и… и…

— Так вы и мое будущее знаете.

— Для меня это не будущее, — сказал Ракман. — Это далекое прошлое. Когда мы с тобой жили здесь на Дана-стрит и вовсю наслаждались жизнью.

— Но как же это может быть?

— Думаешь, я знаю, дружище? Я только знаю, что это случилось. Это я, вправду я, качусь назад по времени. Взгляни на мое лицо, Эл, попробуй мысленно проделать компьютерную симуляцию — черт, здесь еще нет персональных компьютеров, да? — ну, попробуй мысленно состарить меня, добавь седины и жирка, но оставь тот же нос, Эл, тот же рот… — Он покачал головой. — Погоди-ка! Смотри! — Он вытащил водительское удостоверение и сунул ее парню. — Видишь имя? А фото? И дату рождения! А взгляни, когда кончается срок действия. В две тысячи одиннадцатом!

А вот посмотри на эти пятидесятидолларовые банкноты. На них даты. И на кредитку посмотри — это «Виза». Ты хоть знаешь, что такое «Виза»? У нас в семьдесят третьем были кредитки?

— Господи, — ошарашенно, чуть слышно прошептал Эл. — Господи Иисусе, Фил. Ничего, если я буду звать вас Филом, да?

— Конечно, я Фил.

— Слушай, Фил… — Тот же призрачный шепот, голос потрясенного до глубины души человека. Ракман прежде никогда не видел, чтобы Эла так встряхнуло. — Скоро книжная лавка открывается. Мне надо на работу. Ты подожди здесь, чувствуй себя как дома. — Он неестественно хихикнул. — Да ты и так здесь дома, правда же? Так сказать… в общем, жди здесь. Отдохни, расслабься. Можешь, если хочешь, выкурить косячок. Думаю, ты знаешь, где я держу траву. Подходи к Коди к часу, мы перекусим и обо всем поговорим, о'кей? Я все хочу знать. Из какого ты, говоришь, года? Из две тысячи одиннадцатого?

— Две тысячи восьмого.

— Господи, ну дела! Значит, остаешься здесь?

— А если мой молодой двойник меня здесь застанет?

— Не волнуйся. Это тебе не грозит. Он на неделю уехал в Лос-Анджелес.

— Классно, — сказал Ракман, вспоминая, в ходу ли еще это словечко. — Ну давай, валяй на работу. Увидимся днем.

Две комнаты — Эла и его собственная, напротив через коридор, — напоминали музейную экспозицию: афиши концертов Филлмор Вест,[3] антикварный стереопроигрыватель и пачка виниловых пластинок, цветастые рубашки и брюки клеш, разбросанные по углам, кальян на столике, макраме на стенах, душный аромат сожженных ночью благовоний. Ракман шарил в вещах, затерявшись в ностальгических грезах. Порой находки из той древней эпохи едва не заставляли его прослезиться. «Учение дона Хуана»,[4] «Белый альбом»,[5] «Каталог всей Земли»[6] — его собственные экземпляры. У него до сих пор где-то валяется книга Кастанеды — он ясно помнил пятно от пива на обложке. Он заглянул в ящик стола, где Эл хранил траву, набрал щепотку, понюхал, улыбнулся и стряхнул обратно. Ракман уже много лет вообще не курил. Десятки лет.

Он провел ладонью по щеке. Щетина начинала беспокоить его. Ракман не брился со вчерашнего утра — по своему личному времени. Впрочем, он знал, что в ванной найдется бритва — ясно помнил, что оставил ее там после того, как начал отращивать бороду, — и верно, вот и его старая «Норелко» с тремя головками. С выбритыми щеками он почувствовал себя лучше. Бритву Ракман засунул в карман — он не сомневался, что она ему еще пригодится. Потом он забеспокоился, не припарковался ли в неположенном месте. В Беркли всегда было строго насчет этого. За убийство президента можно было отделаться шестимесячным сроком, но помоги вам Бог, если вашу машину утащат эвакуаторы. А без машины Ракману придется еще хуже. Машина была единственной ниточкой, связывавшей его с оставленным позади миром, его капсулой времени, его единственным пристанищем.

Машина находилась там, где он ее бросил. Но Ракман опасался оставлять ее надолго. Вдруг при следующем временном сдвиге она ускользнет от него? Он забрался внутрь и решил в ней дождаться свидания с Элом в обеденный перерыв. Однако, хотя утро только начиналось, он ощутил сонливость и задремал. Проснувшись, Ракман увидел, что за окном темно. Должно быть, проспал весь день. Часы на приборной доске уверяли, что сейчас 1.15 дня, но что толку, это ничего не значит. Возможно, вечер только начался, и, раз уж он опоздал на ланч с Элом, они смогут вместе поужинать.

По дороге к книжному магазину он не уставал удивляться странному виду прохожих: дикие бороды, яркие всклокоченные волосы, пестрые одежки. Ракман начал понимать, как неловко будет признаться Элу, что он дошел до торговли автомобилями. Он собирался стать адвокатам, отстаивающим гражданские права в громких делах, или, может быть, государственным защитником,[7] или расследовать нарушения закона корпорациями. В те времена все лелеяли такие благородные замыслы. Никому не приходило в голову заняться торговлей.

Потом он сообразил, что не обязательно рассказывать Элу, чем он зарабатывает на жизнь. История получилась бы долгой и для Эла неинтересной. Элу все равно, чем он там торгует. Эла потряс сам факт — что этим утром на него свалился из будущего его бывший сосед по квартире Фил Ракман.

Войдя в магазин, Ракман сразу увидел Эла у кассы. Но, помахав ему рукой, наткнулся на непонимающий взгляд.

— Прости, что не пришел на ланч, как договаривались. Я просто вырубился, Эл. Понимаешь, у меня выдался довольно трудный денек.

Эл явно не узнавал его.

— Сэр? Тут какое-то недоразумение.

— Эл Мортенсон? Живешь на Дана-стрит?

— Да, я Эл Мортенсон. Только живу я в Боулс-холле. Боулс-холлом называлось общежитие для старшекурсников в кампусе. Этот Эл еще не окончил колледжа.

Теперь Ракман заметил, что и выглядит он иначе. Стрижка короче, аккуратнее, открывает лоб. А борода заметно длиннее, падает на грудь, скрывая амулет с символом мира. Подстричься днем он мог, но отрастить лишних четыре дюйма бороды никак не успел бы.

На стойке у кассы лежала пачка газет. «Нью-Йорк таймс». Ракман бросил взгляд на верхний лист. 10 ноября 1971 года.

«Я не день проспал, — подумал Ракман, — а весь 1972 год. Мы с Элом сняли квартирку на Дана-стрит после выпуска, в июне семьдесят второго».

Заметив его замешательство, неизменно готовый прийти на помощь Эл участливо спросил:

— А вы не мистер Чесли? Отец Бада Чесли?

Бад Чесли был их однокурсником — широкоплечий, спортивного сложения верзила. Единственное, что вспомнил о нем Ракман, — он был в числе тех шестерых студентов, которые поддерживали войну во Вьетнаме. Да еще, кажется, на старшем курсе Эл жил с Чесли в одной комнате общежития — с Ракманом они тогда еще не познакомились.

— Нет, — с трудом выговорил Ракман. — Я не мистер Чесли. Извиняюсь за беспокойство.

Значит, все бесполезно. Ракман подозревал это с самого начала, но теперь, чувствуя, как прошлое затягивает его, спешащего назад к машине, он знал наверняка. Скольжение не даст ему пообщаться ни с кем больше получаса. Он боролся, старался удержаться, остановить скольжение в надежде как-нибудь зацепиться за настоящее и начать снова карабкаться вверх. Но он чувствовал, что продолжает скользить — не равномерно, а непредсказуемыми рывками, и остановиться было не в его силах. Бывало, это происходило совершенно незаметно, а бывало, что сезоны ракетами пролетали прямо у него на глазах.

Сам не зная, куда теперь направиться, Ракман вернулся в машину, покатался немного по Беркли и обнаружил, что незаметно для себя выехал на авеню Эшби и по ней на шоссе в сторону Сан-Франциско. За проезд через мост брали всего четвертак. Поразительно! Машины вокруг казались коллекционными экземплярами: черно-желтые пластинки номеров, три цифры и три буквы на каждой. Он задумался, что скажет патрульный о номере его «приуса», если вообще узнает в нем калифорнийский номер.

На полпути через мост Ракман включил радио в надежде, что приемник поймает волну из 2008 года, но нет, на волне калифорнийских новостей он услышал сообщения о президенте Джонсоне, госсекретаре Раске, о Вьетнаме, о том, что Израиль после недавней войны с арабскими странами отказывается вернуть Иерусалим. Доктор Мартин Лютер Кинг призывал сохранять спокойствие — ночью произошли расистские волнения в Хартфорде, Коннектикут. Ракман с трудом вспоминал исторические даты, но точно знал, что доктор Кинг был убит в 1968 году, а значит, проезжая через мост, он скатился в 1967-й или даже в 1966-й. Он в то время заканчивал школу. В памяти промелькнули мучительные судороги тех лет: и убийство Роберта Кеннеди, и подсчет жертв в вечерних новостях, Малькольм Икс,[8] марши мира, разгон «Демократической конвенции» в Чикаго, расовая борьба, Никсон, Хьюберт Хамфри,[9] Мао Цзэдун, космонавт на лунной орбите, леди Бирд Джонсон,[10] Кассиус Клей…[11]«Эй, солдат, эй, солдат, сколько ты сегодня убил ребят?»[12] Шум, возбуждение, ежедневные тревоги. Теперь все это было от него так же далеко, как эпоха плейстоцена.

Ракман продолжал скользить. Пропали светящиеся краски, длинные волосы, афиши рок-концертов, расписные рубашки. Появился и остался позади президент Кеннеди. Дни и ночи сменяли друг друга без всякого порядка. Ракман ел как попало, не зная, завтракает он, обедает или ужинает. Он совершенно потерял счет своему времени. Он урывал часок-другой сна прямо в машине, держался незаметно, почти ни с кем не заговаривал. Невнимательный кассир в ресторане безропотно принял у него пятидесятку несуществующего образца и дал сдачу пачкой банкнот, которые были в ходу. Ракман трясся над этими бумажками как последний скряга, хотя цены на продукты, стоимость проезда по платным дорогам, цены на газеты становились чем дальше в прошлое, тем ниже: никель или дайм[13] за то, пятьдесят центов за это.

Сан-Франциско стал ниже, тусклее — городишко эпохи пятидесятых, ни следа высотной застройки. Все в нем было приглушенным, старомодным — простой невинный мир детства Ракмана. Он почти готов был увидеть, как цвета сменятся черно-белым изображением, как в старых документальных фильмах, и, пожалуй, картинка начнет немного дрожать. Но он вдыхал запахи, ловил ветерки и звуки, которых не мог передать ни один фильм. Никакой это был не документальный фильм, и галлюцинации тут ни при чем. Этот мир был настоящим: плотным, объемным, реальным. Слишком реальным, невообразимо реальным. Но для него здесь не было места.

На мужчинах появились шляпы, на женщинах — пальто с плечиками. Витрины сверкали, на улицах царила предрождественская суета. Но еще немного, и небо просветлело, засвистел с востока тихоокеанский бриз сан-францисского лета, и тут же, не успел Ракман оглянуться, на него навалилась дождливая зима. Которая из зим, хотел бы он знать.

1953 года — подсказали ему газеты. Газетная стойка на углу была его единственным другом. Она указывала путь, сообщала о новом положении во времени. Сейчас на первой странице был Эйзенхауэр. Еще шла Корейская война. И Сталин — Сталин только что умер. Ракман вспомнил Эйзенхауэра, президента его детства, добродушного старину Айка. Следующим появится очкастое лицо Трумэна. Ракман родился, когда Трумэн прошел на второй срок. Он не запомнил его президентом, зато помнил ехидного старика Гарри следующих лет. Тот выходил каждый день на прогулку и выбалтывал репортерам все, что в голову приходило.

«Что будет со мной, — гадал Ракман, — когда я миную дату своего рождения?»

Может, распахнутся сияющие врата, весь небосклон вспыхнет праздничным фейерверком, а за ним откроется бледно-голубая пустота, протянувшаяся в бесконечность? А добравшись до нее, Ракман уйдет в забвение и все кончится? Ждать оставалось недолго — скоро он узнает. До дня его рождения не больше одного-двух лет.

Не сознавая и не обдумывая, что делает, Ракман выехал из Сан-Франциско — из пестрого Сан-Франциско далекого прошлого — на шоссе, которое когда-то было автострадой 101 и вело в аэропорт в Сан-Хосе и дальше — в Лос-Анджелес. Теперь это была не автострада, а очаровательная старая четырехполосная дорога. Плакаты по обочинам до странности напоминали картинки из «Нэшнл джиографик». Ряды нарядных домиков еще не выстроились по склонам холмов. К югу от города не было почти ничего, кроме широких полей. Не было и стадиона — «Джайентс» в те времена еще играли в Нью-Йорке, припомнил Ракман, — а проезжая аэропорт, он едва не пропустил его, такой это был маленький, незаметный поселочек. Только когда над головой, как тяжеловесный москит, прогудел «Дуглас-3», Ракман сообразил, что несколько сараев по левой стороне от дороги когда-нибудь станут Сан-Францисским аэропортом.

Ракман понимал, что на ходу он продолжал соскальзывать, кажется набирая скорость, и что сияющие врата, если они и существовали, остались уже позади. Он был теперь где-то в районе 1945-го, если не раньше, — встречные на дороге пялились и гудели его машине, как если бы на шоссе спустился марсианский космический корабль, — и на Ракмана снизошло ясное, спокойное понимание того, что его ждет.

Не исчезнет он ни за какими вратами. И не важно, что день его рождения давно остался позади, — ведь он не молодел, дрейфуя вверх по течению. И ожидало его далекое прошлое. Он понимал, что так и будет без конца двигаться дальше, вырванный из пут времени, дальше и дальше к Античности. На пути на юг, к Сан-Хосе, или к Лос-Анджелесу, или что там лежало за ними, годы будут откатываться назад, двадцатый век перельется в девятнадцатый, растают великие города Калифорнии — он уже видел, что сталось с Сан-Франциско, — и весь штат перейдет под власть Мексики, крошечные деревушки окружат католические миссии, а потом исчезнут и деревушки, и миссии. Для него пройдет день или два, и Калифорния опустеет, в ней останутся только первобытные племена индейцев. На востоке, в сердце материка, будут пастись громадные стада бизонов. Еще восточнее окажется территория Тринадцати Колоний, понемногу растворяющихся в поселениях первопроходцев и тоже исчезающих. «Что ж, — подумал Ракман, — если ехать достаточно быстро, я успею, может быть, добраться до Нью-Йорка — к тому времени он, пожалуй, станет Новым Амстердамом, — пока он еще существует». Тогда можно попасть на корабль в Европу, выбравшись из Америки прежде, чем она вернется к доколумбовскому состоянию. А что дальше? Ему представлялось непрестанное путешествие назад, назад, и только назад: Ренессанс, Средние века, Рим, Греция, Вавилон, Египет, ледниковый период. Пару лет назад они с Дженни проводили отпуск во Франции и видели в Дордони пещеры с рисунками кроманьонцев — красочные изображения быков и бизонов, пегих лошадей и мамонтов. Никто не знал, что означают эти рисунки, зачем они были сделаны. Теперь он может вернуться и своими глазами увидеть разгадку тайны доисторических пещер. Как круто, как интересно, какая славная фантазия — вот только стоит на секунду задуматься, и становится страшно. С кем он разделит свои знания? Какой ему — да и другим — с них толк?

Да, его ожидает глубокое прошлое. Но доберется ли он туда? Даже «приус» не пересечет всю Северную Америку на одном баке бензина, а заправочных станций скоро не останется, а даже если бы они и были, у него не окажется денег, которыми можно расплатиться за бензин, за еду, за что бы то ни было. Очень скоро исчезнет и дорога. Пешком ему в Нью-Йорк не дойти. В глуши он не продержится и трех дней.

Он заставлял себя двигаться, чуть обгоняя огромную серую пустоту, угрожавшую затопить его душу, но теперь пустота догоняла его. Ракман пережил десять-пятнадцать минут, самых пустых и мрачных в его жизни. Потом — сказалась ли милая простота дороги, уже не ревущей сто первой автострады, а просто пыльной двухполоски почти без движения? — настроение вдруг переменилось. Его судьба стала ему безразлична. Странное дело, он даже с нетерпением ждал то, что лежало впереди. Да, впереди хватало ужасов. Но и волнующих чудес тоже. Он любил свою жизнь, очень даже любил, но его вырвали из нее, незнамо как и зачем. Теперь его жизнь была здесь. Выбора ему не предлагали. Лучше всего, решил Ракман, проживать эту жизнь век за веком и постараться насладиться поездкой. Теперь ему нужнее всего была короткая передышка: остановиться хоть ненадолго, выждать и заново собраться. Остановиться и, так сказать, провести время, подготовиться к следующей ступени нового бытия. Он съехал на обочину, выключил зажигание и сидел спокойно, ни о чем особенно не думая.

Спустя какое-то время рядом с ним притормозил молодой парень на мотоцикле. Собственно, не на мотоцикле, а на велосипеде с моторчиком. Парень был в брюках и куртке цвета хаки со множеством шевронов и нашивок — его одежда малость напоминала форму вожатого скаутов. Да и сам он выглядел старомодным: темные волосы разделены прямым пробором, как у актера в немом кино.

Ракман не сразу заметил у него на плече значок Калифорнийского дорожного патруля. Он опустил стекло. Патрульный склонился к нему и открыто, по-бойскаутски, улыбнулся. Даже улыбка отдавала стариной. Невозможно было не поверить в ее искренность.

— У вас что-то случилось, сэр? Могу ли я вам помочь?

Такой вежливый и официальный вопрос. С самого начала этого путешествия все называли его «сэр»: портье, официанты в ресторанах, Эл Мортенсон, а теперь и этот калифорнийский патрульный.

— Нет, — ответил Ракман. — Ничего не случилось. Все хорошо.

Патрульный как будто не слышал его. Все его внимание поглотил блестящий серебристый «приус», автомобиль будущего. По-видимому, парень только теперь сообразил, что у него перед глазами. Он недоверчиво уставился на машину, он был ошеломлен, он откровенно, разинув рот, глазел на стремительные обтекаемые формы, на сверкающую огоньками футуристическую приборную доску. Потом перевел взгляд на самого Ракмана, заново увидел его одежду, стрижку, клетчатый пиджак, узор на рубашке. Глаза у парня словно остекленели. Ракман понимал, что выглядит для патрульного таким же непривычным и неуместным, как сам патрульный в его глазах. Парень с трудом взял себя в руки. Патрульный заговорил, но не сразу совладал с голосом: первые слова прозвучали хриплым шепотом. Словно заржавевший автомат прокручивал старую запись.

— Я хочу сказать, сэр, что, если у вас неполадки в вашей… машине, мы здесь как раз для того, чтобы всемерно помочь вам.

Помочь?.. Хорошо бы.

Ракман заставил себя слабо улыбнуться.

— Спасибо, но с машиной все в порядке, — сказал он, — и со мной тоже. Я просто остановился немного отдохнуть, только и всего. У меня впереди долгий путь.

Он дотянулся до ключа зажигания. Плавно, бесшумно «приус» поплыл вперед, в утренний свет, в ночь, наставшую вслед за рассветом, в чехарду зим, весен, осенних и летних дней, к темным, ужасным и великолепным тайнам, лежавшим впереди.