Протоколы заседаний ЦК Партии социалистов-революционеров (июнь 1917 - март 1918) с комментариями В М Чернова

Протоколы заседаний ЦК Партии социалистов-революционеров

(июнь 1917 -- март 1918) с комментариями В.М.Чернова

Под ред. докторов исторических наук

Ю. Г. Фельштинского и Г. И. Чернявского

Содержание

Вступительная статья

В.М.Чернов. Комментарий к протоколам ЦК ПСР

Протоколы заседаний ЦК Партии социалистов-революционеров 8 июня

1917 - 28 марта 1918 г.

Примечания

Вступительная статья

Публикуемые в настоящем сборнике протоколы ЦК Партии социалистов-революционеров России (ПСР) охватывают драматический период революции в России -- с 8 июня 1917 по 28 марта 1918 года. Эту часть протоколов лидер партии В.М. Чернов смог вывезти за границу в 1920 году. Возобновив в Праге издание журнала "Революционная Россия", возглавляя Заграничную делегацию эсеров, работая над мемуарами, Чернов не забывал о протоколах; осознавая их значение как первостепенного источника, характеризующего политическую линию его партии, особенности ее развития, борьбу течений в ней и т. д. Он написал обширный комментарий, объемом больший, нежели текст самих документов, и предполагал опубликовать их отдельной книгой. Но к концу 20-х годов Заграничная делегация прекратила свое существование, авторитет Чернова упал, особенно после его переезда во Францию в 1931 г., и протоколы, вместе с комментарием, так и остались неопубликованными.

Это не значит, что они вообще не были известны. Чернов охотно предоставлял их для пользования западным исследователям. Вместе с другими источниками они фигурируют в книгах американского историка О. Рэдки и датского историка М. Янсена1. Однако до настоящего времени протоколы и комментарий, хранящиеся ныне в Архиве Гуверовского Института войны, революции и мира (Калифорния, США), в исследованиях российских специалистов не использовались.

Если иметь в виду, что в современной России деятельность ПСР в 1917--1918 гг. все еще не подвергалась сколько-нибудь серьезному специальному исследованию, что выпущенные в советское время книги К.В. Гусева, Х.А. Ерицяна, В.В. Гармизы, В.Н. Гинева2 и других авторов, не столько раскрывавшие истину, сколько тиражировавшие инвективы, в основном голословные, по адресу эсеров, все еще не подвергнуты аргументированной критике, значение столь первостепенного источника, каковым являются протоколы вместе с их комментарием, становится еще более очевидным.

Тот факт, что протоколы печатаются вместе с заметками В.М.Чернова, позволяют публикаторам свести к минимуму вступительные замечания. Чернов рассмотрел перипетии социально-экономической ситуации, политической борьбы в России, положение в самой партии, что позволяет расшифровать многие неясности в тексте документов, раскрыть фон, на котором принимались те или иные решения, обстановку заседаний ЦК или, иначе говоря, заставить документы заговорить значительно более ярким яыком.

Протоколы отражают текущую борьбу в партии эсеров, конфликты и соглашения между его правым крылом, правым центром, левым центром и левыми группами, фактическое превращение левого течения в самостоятельную политическую организацию, враждебную эсерам и близкую к большевикам. Вместе с черновскими разъяснениями протоколы дают возможность проследить все большую дезынтеграцию ПСР, неспособность ее руководящей группы овладеть положением, да и, по существу дела, отсутствие единой руководящей группы. Заявления ЦК о необходимости соблюдать единство партии оставались лишь декларацией. По протоколам достаточно четко прослеживается позиция отдельных течений эсеров во время июльского кризиса, событий, связанных с выступлением генерала Л.Г. Корнилова в конце августа 1917 г., созывом и работой Демократического совещания, Октябрьским переворотом, попытками созвать Учредительное Собрание и его разгоном.

Комментарий В.М.Чернова не является детальным в том смысле, что он не разъясняет многих "глухих" мест текста. Детали многих вопросов, обсуждавшихся ЦК, не ясны, что связано как с крайне недостаточной разработанностью истории ПСР, так и с тем, что на заседаниях, наряду с важными политическими делами, подчас рассматривались буквально микроскопические события и факты, для решения которых, казалось бы, достаточно было указания любого из членов партийного руководства. Тем не менее, вероятно, за иными "глухими" намеками могут скрываться существенные явления и эпизоды, которые прояснятся в ходе дальнейших исследований.

В своем комментарии Чернов всячески подчеркивает, что его текст не носит мемуарного характера, что он содержит лишь объективный анализ. Словесно это находит выражение хотя бы в том, что о себе самом он пишет подчеркнуто отстраненно, в третьем лице. Но о подлинной беспристрастности и объективности говорить не приходится. Комментарий, правда, отличается от многочисленных воспоминаний эсеровских деятелей, опубликованных в 20--50-е годы, в том числе от книг самого Чернова3, главным образом тем, что в основном сосредоточен на тексте протоколов и сопутствующих событиях. Но, во-первых, сам этот текст рассматривается исключительно с точки зрения левого центра ПСР, руководимого Черновым. Во-вторых, автор то и дело, отталкиваясь от документа, переходит к рассмотрению общих вопросов развития партии и политической ситуации в связи с теми или иными событиями 1917--1918 гг., оценивая их со своей индивидуальной точки зрения. В-третьих, как и в любом мемуарном произведении, в центре внимания находится сам автор, даже тогда, когда речь идет о других лицах, и критический настрой, свойственный Чернову, обычно резко уменьшается или же вообще исчезает, когда речь идет о его собственных намерениях, действиях, политических оценках. Все свойства воспоминаний (ограниченность авторского видения политическими и персональными факторами и причинами, выборочные свойства памяти, стремление к самооправданию и к самовозвеличению) полностью относятся к рассматриваемому тексту.

Ничто человеческое Чернову не было чуждо. Его авторитет, действительно, был весьма велик в кругах политически прозревавшего крестьянства и солдатской массы, не раз восторженно его встречавших, среди городских рабочих, по крайней мере связанных с крестьянством, а таковыми было большинство российских пролетариев, в кругах средних слоев и демократической интеллигенции. Но в то же время как-то неловко читать такие, например, его слова о себе самом: "Солдатская масса в громадном, подавляющем большинстве своем -- масса деревенская, крестьянская. Кроме Чернова, для нее нет иного имении, способного ее объединить, не утратившего своей популярности, но даже увеличившего ее вследствие своего вынужденного ухода из правительства за попытку проводить активную реформаторскую земельную политику и за несогласие с чрезмерной снисходительностью власти по отношению к заговорщикам в деле Корнилова". Впрочем, подчас Чернов переходит на "самокритику", отмечая, например, как свою слабую сторону, что "в противоположность хотя бы Ленину у большевиков, [он] никогда не хотел или не умел держать в своих руках партийный аппарат". Но и эта "самокритика" звучит в общем скорее самооправданием.

Основную причину неудач ПСР Чернов, обладавшей огромным авторитетом в начале революции и постепенно утрачивавшей его, видит, как правило, не в объективных факторах, а в том, что другие течения не следовали линии левого центра, руководимого им самим.

Тем не менее, помимо разъяснения текста протоколов и рассказа об обстановке, в которой проходили заседания ЦК, комментарий отличается рядом особенностей, позволяющих оценить его как важный, хотя и косвенный источник. Для него характерны живой стиль, яркие факты, острота видения , во многих случаях оригинальность оценок.

Интересны встречающиеся в тексте Чернова оценки Конституционно-демократической партии и ее отдельных деятелей, в том числе с социально-психологической точки зрения (этот материал, в частности, представляется немаловажным для разработки пока еще почти не существующей психоистории 1917 года). Предлагаемый текст расширяет представление о Демократическом совещании и борьбе на нем, в частности по вопросу о характере коалиционной власти. Представляет интерес попытка анализа затруднений, возникавших при создании демократических органов самоуправления на местах, особенно в национальных районах России. Много внимания уделяется проблеме созыва Учредительного Собрания.

Рельефные, хотя, разумеется, далеко не бесспорные суждения относятся к внутреннему развитию эсеровской партии во второй половине 1917 -- начале 1918 года; интересны живые зарисовки заседаний III и IV съездов ПСР, фрагменты, посвященные А.Р. Гоцу, В.М. Зензинову, Н.Д. Авксентьеву, А.Ф. Керенскому. Дается представление о разногласиях между группами в партийном руководстве - правыми, правым центром, левым центром, левыми, подчас оказывавшими поддержку правым с единственной целью -- разложения партии. Исследователи не обойдут вниманием и многочисленные рассуждения Чернова о том, как его партия шла к постепенному упадку в 1917 г., хотя она еще и сохраняла мощное воздействие на население. Чернов не афиширует свою точку зрения о причинах постепенного упадка партии, но весь текст комментария создает представление, что главной из них был отказ ЦК прислушаться к его мнению, все большее пренебрежение позицией левого центра.

Очень интересны и выходят далеко за рамки истории ПСР, но основаны прежде всего именно на ее опыте рассуждения Чернова о взаимоотношениях партийного аппарата и "человеческого материала" (любопытно было встретить этот, казалось бы, ленинский термин в тексте Чернова). Суждения о силе и слабости аппарата, о его бюрократизации, психологических свойствах администраторов привлекут, на наш взгляд, внимание не только специалистов-историков, но также социологов и других гуманитариев.

Комментарий позволяет значительно глубже проанализировать протоколы, хотя во многих случаях он явно нарушает перспективу, отражая, как уже отмечалось, взгляды и позицию группы, представленной их автором, и его собственную точку зрения.

Публикаторы стремились отразить в примечаниях события, факты, персоналию, о которых идет речь в текстах протоколов и комментария. Время от времени в протоколах появляются имена случайных лиц, получивших, например, те или иные задания руководства партии эсеров. В ряде случаев сведений об этих лицах обнаружить не удалось, но, пожалуй, и существенной необходимости в этом не было. Имена этих людей в примечаниях не отражены.

Грамматические и пунктуационные ошибки и описки в тексте исправлены без оговорок. В тех же случаях, когда встречаются сертьезная грамматическая несогласованность и тем более грубые стилистические погрешности, они не исправлялись, а в примечаниях указывалось "Так в тексте". Материал пцубликуется без купюр. Все отточия принадлежат Чернову.

Публикаторы надеются, что протоколы ЦК Партии социалистов-ревоюционеров и комментарий В.М.Чернова к ним будут способствовать дальгнйшей разработке истории эжтой важной российской политической силы первой четверти ХХ века и событий 1917 года.

Публикаторы выражают благодарностть администрации Гуверовского Института войны, революции и мира (США, Калифорния, Пало-Алто) за любезное разрешение использвать и опубликоватьо печатаемые материалы.

Публикуемые материалы впервые были помещены в журнале "Вопросы истории", 2000, NoNo 7, 8, 9, 10. В предисловие и примечания к данной публикации внесены некоторые изменения и уточнения.

Примечания

1.Radkey O.H. The Agrarian Foes of Bolshevism: Promise and Default of the Russian Social Revolutionaries, February to October. N.Y. 1958; ibid. The Sickle under the Hummer: The Russian Socialist Revolutionarists in the Early Months of Soviet Rule. N.Y. 1963; Jansen M.A. A Show Trial Under Lenin: The Trial of the Socialist Revolutionaries, Moscow 1922. The Hague. 1982.

2.Гусев К.В. Партия эсеров: От мелкобуржуазного революционаризма к контрреволюционности.

М. , 1975;

Гусев К.В., Ерицян Х.А. От соглашательства к контрреволюции. (Очерки истории политического

банкротства и гибели партии социалистов-революционеров). М., 1968; Гармиза В.В. Крушение

эсеровских правительств. М, 1970; Гинев В.Н. Аграрный вопрос и мелкобуржуазные партии в

России в 1917 г. К истории банкротства неонародничества. Л. 1977.

3. Аргунов А.А. Между двумя большевизмами. Paris, 1919; Сопляков К.С. (Буревой). Распад

1918--1922. М., 1923; Чернов В. Рождение новой России (Февральская революция). Париж, 1934;

Chernov V.M. The Great Russian Revolution. New Haven, 1936 (эти книги Чернова представляют

собой нечто среднее между воспоминаниями, исследованиями и публицистикой); Чернов В.М.

Перед бурей. N.Y., 1953; Вишняк М.В. Дань прошлому. N.Y., 1954 и др.

В.М. Чернов1 .

Комментарии к протоколам ЦК ПСР 2

Формальные протоколы Центрального комитета партии социалистов-революционеров3, охватывающие период от начала сентября месяца 1917 г. до января--февраля следующего 1918 г., рисуют, в сухих и кратких отметках -- "слушали" и "постановили" -- внутреннюю жизнь общепартийного эсеровского центра в самый критический момент легального существования партии: после ликвидации Корниловского восстания4, во время быстрого роста популярности большевистской партии5, проведения ею успешного восстания для захвата власти, а затем и насильственного роспуска Учредительного собрания6.

Следует, для понимания внутренней эволюции Центрального комитета, отметить, что за отчетный период произошел IV съезд партии социалистов-революционеров7 , на котором ЦК подвергся переизбранию. Таким образом, должна быть учтена радикальная перемена в его личном составе в конце года.

Послереволюционный ЦК первого состава был избран на третьем -Московском -- съезде партии, в мае 1917 года8. Между ним и II Таммерфорсским съездом партии9 был десятилетний перерыв, приходящийся на эпоху Столыпинской реакции10, когда партия вновь очутилась в подполье, и только за границею, в эмиграции, могла существовать открыто, издавая свои газеты и книги и собирая свои съезды. Но все эти съезды, по уставу партии, не могли иметь законодательной силы для партии как целого. Заграничная организация11 всегда рассматривалась партией как одна из местных организаций, к тому же имеющая сравнительно с другими местными организациями крупную невыгоду отрыва от родной почвы. То же обстоятельство, что партии приходилось время от времени спасать эмиграцией все, что уцелело от арестов из ее главного штаба, в ее глазах не только не перевешивало этой невыгоды, но грозило сделать ее для судеб партии особенно опасной.

Только одна Лондонская общепартийная конференция 1908 г.12 явилась исключением из этого общего правила, ибо на нее съехались делегаты русских организаций, специально приезжавшие за границу, чтобы после опять вернуться на свои боевые посты.

Длина перерыва между двумя съездами привела к тому, что майский съезд 1917 г. представлял собою совершенно своеобразную картину. Партия еще три месяца тому назад находилась в совершенно скелетообразном состоянии -- она существовала как организационное целое в виде сети немногих нелегальных групп, не имевших даже правильного, общепризнанного организационного центра. Все остальное, идейно принадлежащее к партии, представляло собою либо аморфную периферию, незаметными переходами сливающуюся с колеблющейся и неоформленной массой сочувствующих, либо такую же организационно аморфную, хотя и резко отграниченную от окружающего мира массу ссыльных, заключенных и поднадзорных. В два месяца картина резко изменилась. Появились вернувшиеся из эмиграции лидеры со своим окружением, вернулись, большею частью в родные места, потерпевшие судебные или административные кары, громко заявили о себе "бывшие эсеры", когда-то потерпевшие за принадлежность к партии, и в трудное время реакции совершенно порвавшие с нею связь, и часто вообще ушедшие от политики в частную жизнь. Из них составились первые партийные группы и комитеты, в которые затем нахлынули многочисленные новобранцы. Их прилив в партии эсеров чувствовался особенно сильно; ни одна партия не росла так неудержимо стремительно, как она. Старый, испытанный состав партии был буквально затоплен бурным потоком пришельцев.

В итоге собравшиеся на майский Московский съезд партии представляли собою не только очень пеструю массу, но и массу людей, почти совершенно не знавших друг друга. Только в течение съезда должно было происходить и происходило взаимное ознакомление, причем и ранее работавшим вместе обычно приходилось заново знакомиться друг с другом: так велик был перерыв в их личных сношениях, так много было каждым пережито совершенно индивидуально, особняком от всех других.

И это обстоятельство особенно сильно отразилось на выборах Центрального комитета, тем более что некоторые известные по прошлому работники партии не успели еще добраться до центра и кое-кого избрали в ЦК заочно.

На политической физиономии ЦК это отразилось довольно заметно. Если анализировать резолюцию съезда, обращая особенное внимание на вносимые фракционные поправки, то придется разделить съезд на три чрезвычайно неравные части. С одной стороны, не очень большое (человек в 50--60) левое крыло, чрезвычайно темпераментное и решительное; с другой -- едва заметное по своей численности, человек в 10--12, откровенно правое крыло, и на вид чрезвычайно компактный, охватывающий главную массу, от двух третей до трех четверти съезда, центр.

Однако компактность центра обусловливалась тем, что на его фракционных заседаниях предварительно устранялись, то путем майоризирования13, то путем компромисса, разногласия между правым центром и левым центром, при значительном численном преобладании второго.

В конце съезда правая его фракция совершенно замерла, и многие ее члены перекочевали в центр; эта тяга справа к приобретению "покровительственной политической окраски" была так сильна, что "центр" должен был заботиться о большей формальности своих заседаний и доступ к ним обусловил принятием некоторых принципиальных положений, в число которых входило признание платформы Циммервальдской интернациональной социалистической конференции14.

Целый ряд живших в большинстве за границею людей с крупными партийными именами (Авксентьев 15, Руднев 16, Фондаминский17, Вишняк 18 и др.), ранее резко выступавшие против Циммервальдских идей, были поставлены перед дилеммой: либо отделиться от "центральной" группы и отойти направо, либо молчаливо "сменить вехи" своей внутрипартийной ориентации. Они предпочли последнее. Однако их "обращение" осталось чисто формальным и носило характер политического маневра. В дальнейшем они действовали совершенно солидарно с "крайним правым" крылом партии.

Результатом всего создавшегося положения было то, что крайнее левое крыло партии получило в Центральном комитете только одного действительного своего представителя (М.А. Натансона19), резкою тактикою своей оказавшегося сразу в среде его на отшибе, "чужаком". Правое крыло не смогло провести в ЦК ни одного из своих явных и формальных членов, зато большое количество своих тайных друзей, "правых центровиков", предпочитавших не выступать под открытым забралом. Трех очень видных представителей правого течения -- В. Архангельского 20, Д. Розенблюма21 и М. Гендельмана22-- проводили по своему списку левые, руководясь частью (для двух отсутствовавших на съезде) их прошлым, частью -- неопределенностью съездовских выступлений.

Таким образом, ЦК, на первый взгляд казавшийся весьма гомогенным и вполне соответствующим по духу своему весьма левой равнодействующей партийного общественного мнения, на деле таковым не оказался, все время испытывая значительный правый крен. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что частые, порою почти ежедневные собрания ЦК, при перегруженности его членов интенсивной работой бурного революционного времени, к которой скоро для некоторых его членов прибавилась еще правительственная и муниципальная работа, -- никогда не собирали полного состава членов, но едва превышали половину его численности. Этим обстоятельством окончательно завершилась и без того характерная для данного состава ЦК неустойчивость его большинства.

Постановления его заседаний нередко фактически перерешались заседанием другого состава. Твердого и единого политического руководства партии при таких условиях быть не могло. Не могла поэтому осуществляться и прочная партийная дисциплина. Мало того, внутренняя дисциплина в самом ЦК стала ослабевать, и в сентябрьских протоколах имеются резолюции, пытавшиеся чисто формально и поэтому неудачно воссоздать эту дисциплину чрезвычайно строгими, почти небывалыми в практике центральных комитетов других партий нормами, в конце концов, именно по чрезмерности своей часто остававшихся мертвой буквой и тем самым окончательно подорвавших всякую дисциплинированность партии.

Протоколы заседаний ЦК с мая по август включительно, по-видимому, в настоящее время находятся только в одном месте, -- в архиве ГПУ23. В течение этих двух заседаний24 определялась вся политика партии во время последовательной смены нескольких составов Временного правительства25, вызванных кризисами в его среде, а равным образом и советская тактика партии, протекавшая под знаком борьбы против большевизма и все более тесного союза с меньшевистской частью социал-демократии26.

По мере развертывания событий, изначальный разнобой в Центральном комитете ПСР все более фиксировался. Из прежнего эклектически компромиссного центра выделялся левый центр, вынесший из опыта шести месяцев революции заключение, что коалиция центральных партий трудовой демократии -социалистов-революционеров и социал-демократов меньшевиков -- с партией либеральной буржуазии27 далее немыслима без окончательной дискредитации их в массах и без перехода их влияния на народ к большевикам.

С точки зрения левого центра, развиваемой В.М. Черновым и его политическими друзьями, русская революция, в качестве революции общенациональной, имеет одно чрезвычайно уязвимое место: это -- отсутствие в России устойчивой и зрелой либеральной буржуазии. Русская буржуазия, малокультурная, хищническая, слабая в творчестве, сильная уменьем эксплуатировать дешевый труд рабочего, с одной стороны, и отданного ей в жертву таможенным режимом потребителя -- с другой, до мозга костей развращена абсолютизмом, который выращивал ее в оранжерейной атмосфере покровительственной политики. Только полное внутреннее разложение упадочнической династии и окружающей ее высшей бюрократической камарильи заставило, наконец, буржуазию отшатнуться от старого режима и кое-как приспособиться к республике. Но для буржуазии русской только что окончился блаженный период военных сверхприбылей, и вступила в свои права "разруха": изношенность основного капитала, возобновлявшегося обычно за счет импортированного из-за границы оборудования, которому пути преграждены войной; прогрессирующее ухудшение, по тем же причинам, транспорта; перебои в доставке сырья и топлива; наконец, поднятое революцией самосознание рабочего, который более не желает допускать, чтобы хозяева перекладывали на его плечи все эти неудобства, сокращающие их доходы. Настает период, когда буржуазии приходится мириться с сокращением прибылей, иногда с временною убыточностью производства с целью его сохранения для лучшего будущего. Более культурная и политически дальновидная буржуазия могла бы это сделать за счет прежних сверхприбылей; но ее представителей в России -- ничтожное меньшинство, и они неспособны противостоять общему настроению своего класса. Настроение же это -- не только ярко противорабочее, но и глубоко антипатриотичное по своему существу. Большинство капиталистов склонно к сворачиванию своих предприятий и к переводу денег за границу, в нейтральные страны, для превращения в русский филиал международного спекулятивного капитала, неразборчивого в средствах и широко использующего произведенный разрыв междуевропейских коммерческих связей. Эта тяга к дезертирству толкает буржуазию на тактику открытого локаута, обостряет его отношения к рабочим и родит в последних анархические настроения, что, в свою очередь, еще более подчеркивает, усугубляет контрреволюционность промышленно-торгового мира; кадетская партия, стремящаяся раздвинуть свои ряды включением в них торгово-промышленных слоев, неизбежно настраивается по камертону этих контрреволюционных настроений.

Другой социальной опорой кадетской партии являлось земское дворянство28, относительно более прогрессивная часть русского поместного землевладения. Но так как последняя четверть века в России ознаменована все более явственными признаками грядущей аграрной революции, так как социалистические партии, откликаясь на единодушное настроение деревни, ставят своею задачею превращение всего землепользования России в трудовое крестьянское землепользование, то в дворянско-земледельческом классе, не менее буржуазии развращенном правительственными подачками и привилегиями, происходит регрессивная политическая эволюция. Боевые "союзы землевладельцев"29 проповедуют мужество отчаяния, борьбу с социализмом, месть и вражду к крестьянству, претендующему на частновладельческие земли. И это настроение отражается на кадетской партии, стремясь превратить ее прежде всего в боевую антисоциалистическую партию, говорящую свое veto прежде всего всякой радикальной аграрной реформе, в особенности же -- всякому приступу к ней до Учредительного собрания.

Являясь блестящим, профессорско-адвокатско-литераторским "штабом без армии", кадетская партия испытывает сильнейшее давление двух этих социально привилегированных групп, привыкших жить под крылышком абсолютизма, не подготовленных к атмосфере свобод, к демократии, к политическому состязанию идей, и потому все более тяготеющих к испытанному историческому якорю спасения отживающих и упадочных классов -- к диктатуре.

Наступление революции в России было катастрофою всех откровенно правых партий. У них исчезло даже мужество поднятия знамени, открытого политического существования. Партия кадетов из самой левой легальной партии неожиданно для себя превратилась, благодаря их исчезновению, в самую правую легальную партию. Но тем самым она естественно сделалась складочным местом для всего, что было когда-то правее ее. Партия кадетов не заметила, не осознала или намеренно закрыла глаза на это затопление ее рядов справа, и теперь несет все его последствия, т[о] е[сть] все более резкий отрыв от революционной демократии.

Есть еще две причины, по которым коалиция с кадетской партией стала немыслимой. Россия была при старом режиме "темницей народов", и революция разбудила ее узников -- т[ак]н[азываемые] "негосударственные национальности"30. Или законные права этих национальностей революцией будут признаны, Россия станет преобразовываться в вольно-федеративный союз равных народов, или этого не будет, и тогда у них не будет иного выхода, кроме сепаратизма. Кадетская партия, со времен самодержавия привыкшая себя чувствовать и мыслить как "государственная", т[о] е[сть] глубоко централистическая партия, не может не бороться изо всех сил против всякого шага по пути к децентрализации России, производимой по национальному признаку. Для нее это есть ослабление государственного единства. [Эсерам] надо выбрать: или союз с ищущими своей эмансипации "негосударственными" национальностями, и тогда разрыв с кадетской партией, или сохранение коалиции с кадетской партией, и тогда -- отчуждение и вражда с украинцами, белорусами, национальностями прибалтийского края, Кавказа, Башкирии, Туркестана и т. д.

Кадетская партия при самодержавии использовала все неудачи царской внешней политики, играла на струнах уязвленного патриотизма, вообще расчетливо и систематически превращалась из либерально-пацифистской партии в партию национально-либеральную, пактизирующую с империализмом, и этим завоевывающую популярность в кругах плутократии, бюрократии и дворянства. Это наследие прошлого висит тяжелою гирею на ее ногах, враждебно сталкивая ее с новыми началами внешней политики русской революции -- теми самыми началами, которые в бесконечно ослабленном, в разжиженном, разведенном розовой водицей виде провозглашаются президентом Вильсоном31. Рассчитывая незадолго до революции на дворцовый переворот, партия конституционных демократов связала себя со старым командным составом царского режима, не понимающим необходимости радикальной демократизации армии и потому все более отчуждающимся от революционизированной солдатской массы.

Это создает глубочайшее отчуждение и антагонизм между кадетской партией и советской демократией. Сохранение их коалиции в правительстве ведет лишь к их взаимной нейтрализации, т[о] е[сть] к полному параличу творческой деятельности правительства. Невозможность же никак не откликаться на неотложные вопросы жизни ведет к постоянным конфликтам внутри правительства, к частым министерским кризисам, перестройкам в его личном составе, после чего опять начинается все та же "сказка про белого бычка", создавая впечатление неустойчивости, неавторитетности власти и пустопорожности ее существования.

С этой точки зрения необходимо было признать коалиционную власть пережитым этапом революции и перейти к более однородной власти, с твердой крестьянско-рабочей, федералистической и пацифистской программой; в противном случае историческая изжитость коалиционной власти должна была, с этой точки зрения, привести к полной непопулярности и ослаблению Временного правительства, а вслед за этим -- к опасным для судеб новой России покушениям на него справа и слева -- военно-монархических заговорщиков и анархо-большевистских демагогов, для утверждения или черно-милитаристической, или красной социально-погромной диктатуры.

Левоцентровая группа ЦК когда-то, в начале революции, разделяла общераспространенное тогда увлечение личностью А.Ф. Керенского32 -единственного человека в составе первого Временного правительства, который шел навстречу революции не упираясь, а с подлинным подъемом, энергией и искренним, хотя и несколько истерически-ходульным пафосом. Но чем дальше развивались события, тем больше в ее рядах происходила переоценка его личности. В конце концов роль его стала сводиться к балансированию между правым, национал-либеральным, и левым, социалистическим крылом правительства. Нейтрализуя то первое -- вторым, то второе -- первым, Керенский, казалось, видел свою миссию в этой "надпартийной" роли, резервируя себе роль супер-арбитра и делая себя "незаменимым" в качестве центральной оси власти. Казалось, что его более всего удовлетворяет именно такое состояние правительства и что он старается даже еще усугубить его, последовательно удаляя из состава кабинета, одну за другою, все крупные и красочные партийные фигуры и заменяя их все более второстепенными, несамостоятельными и безличными. Тем самым создавалась опасность "личного режима", подверженного случайности и даже капризам персонального умонастроения.

В то время как правые и правоцентровые эсеры верили в незыблемость колоссальной популярности Керенского первых недель революции, группа левого центра все более и более приходила к выводу, что популярность эта является пулею на излете и что из фактора революционного развития Керенский превращается в тяжелую свинцовую гирю, увлекающую правительство в пропасть расслабления и падения. Однако этот решительный вывод привел левоцентровую группу к некоторой изоляции ее в ЦК, толкнув в сторону правого цекистского крыла ряд промежуточно-центристских фигур (Гоц33 и др[угие]), дотоле шедших в ногу с левым центром, идейным гегемоном III съезда партии.

В это-то время и произошло катастрофическое событие, в котором левый центр мог усмотреть первую иллюстрацию правильности его прогноза опасности, грозящей революции и революционной власти от сохранения коалиционной формы правительства и соответствующей этой форме программы, или, точнее -беспрограммности. Это был знаменитый "Корниловский заговор" и последовавшее за ним восстание ставки главнокомандующего против Временного правительства.

Ликвидация Корниловского восстания произошла в условиях, внесших громадное смущение в ряды трудовой демократии. С одной стороны, Керенский взял на себя инициативу объявления верховного главнокомандующего армией -мятежником, а управляющий Военным министерством его кабинета, Савинков34, грозил, что с Корниловым будет поступлено "как с изменником". Но с другой -действительная ликвидация мятежа была произведена не правительством.

Правительство в самый момент конфликта распалось вследствие выхода из него сочувствовавших Корнилову членов -- кадетов; что же касается остальных министров, то Керенский просил всех их подать прошения об отставке, чтобы дать ему полную свободу для наилучшей реконструкции всего кабинета. Таким образом, в момент конфликта существовала лишь единоличная власть министра-президента, фактическая персональная диктатура. Но это была диктатура на холостом ходу, и ее носитель, Керенский, в это время менее всего управлял событиями и страною. Впоследствии, в своих работах полумемуарного характера, он сам рассказывал о том, как большинству людей, с которыми ему приходилось иметь дело, он представлялся человеком обреченным, как один за другим его покидали люди, в близость с которыми он верил, и как настал даже такой момент, что он в Зимнем Дворце35 ощутил вокруг себя почти полную пустоту и переживал страшные часы покинутости и одиночества.

Таким образом, не правительством, которое распылилось, и не персонально Керенским была ведена борьба и произведена ликвидация мятежа. Мятеж был подавлен частью армейскими комитетами36, арестовавшими солидарных с мятежом командиров, частью -- советскими, партийными и национально-революционными организациями, распропагандировавшими и разложившими ударные отряды, двинутые Корниловым на Петроград. Это было сделано без большого труда ввиду единодушного массового настроения, возбужденного повсюду известием о готовящемся перевороте в пользу единоличной диктатуры. Трудно было другое, удержать этот взрыв массовой ненависти и гнева в границах, помешать ему вылиться в оргию стихийных самосудов чуть не против всего командного состава, подозреваемого во внутренней солидарности с генералом Корниловым.

В то время, как на всем фронте мятеж ликвидировался "самотеком", а на ставку, где был центр руководства мятежом, уже двигались по соглашению с советами военные отряды самочинно выступавших на стороне правительства полковника Короткова37 и генерала Верховского38, чтобы завершить поражение мятежников и взять в плен главных их руководителей, -- министр-президент остановил их движение. Дело в том, что как раз в этот момент он являлся точкою приложения всевозможных партийно-политических воздействий и участником бесчисленных переговоров. Большинство политических деятелей, принадлежащих к кадетской партии, к составу бывших Государственных дум39, к торгово-промышленной и земско-городской среде, сначала с тайной радостью ждавшее победы Корнилова, впоследствии, когда стало ясно, что его поход на Петроград -- холостой выстрел, принялись изо всей мочи доказывать, что никакого мятежа в сущности и не было, а произошло лишь грандиозное недоразумение между главнокомандующим и министром-президентом, что они друг друга "не так поняли", и что, поэтому, нужно только им друг с другом при чьем-то умелом посредничестве объясниться, и весь инцидент будет ликвидирован совершенно мирным путем. Недостатка в посредниках не было, и, наконец, Керенский до известной степени поддался уговорам. В ставку был послан генерал Алексеев40, которого первоначально заговорщики намечали своим шефом, но который отказался в пользу более молодого и энергичного Корнилова. Алексеев сговорился со своими вчерашними единомышленниками и союзниками о своего рода "самоаресте" последних. Над ними началось следствие, причем председателем Верховной следственной комиссии был назначен фон Раупах41, о котором недавно стало известно, что он сам был лидером одной из тайных организаций, принявшей Корнилова как кандидата в диктаторы, и прикрывавшейся невинно звучащим именем "Республиканского центра". Собранные в Быхове арестованные по делу Корнилова окарауливались преданными последнему текинцами42, совершенно свободно сносились со своими единомышленниками на воле и впоследствии в своих мемуарах рассказывали, что, если бы хотели, могли бы сами арестовать Керенского, когда он во время поездки по фронту посетил Быхов. Корнилов, в сущности, даже не был допрошен следственной комиссией, но ему было предоставлено самому написать свои показания о деле; и это "показание" было немедленно передано для опубликования в кадетской и еще более правой прессе. То же было сделано и по отношению ко всем другим крупным обвиняемым и свидетелям, показывавшим в их защиту. Что касается отряда, шедшего по приказу Корнилова занимать Петроград, то когда его начальник, генерал Крымов 43, покончил с собою самоубийством, а солдаты громко стали требовать суда над командным составом, едва не превратившим их в пушечное мясо гражданской войны, -- то Керенский резко оборвал речь их представителя, принял командный состав под свою защиту и обласкал его...

Такой оборот дела произвел в лагере демократии новое волнение. Явилось впечатление, что Керенский вел против Корнилова чисто личную борьбу и что его собственная программа сводится к "корниловщине без Корнилова". В этом убеждении укреплял и способ, которым Керенский думал ликвидировать правительственный кризис, возникший во время мятежа главнокомандующего. В рядах демократии было твердое настроение, что в правительстве не может быть места элементам, причастным к заговору Корнилова или ставившим ставку на его победу. Между тем Керенский именно в примирении с этими элементами, в привлечении их в состав правительства видел conditio sine qua non44 прочности власти, и терпеливо вел об этом переговоры, комбинировал, тасовал и перетасовывал портфели. При этом особенно было заметно, во-первых, его стремление не иметь в составе кабинета крупных самостоятельных фигур, способных отстаивать собственную линию поведения или стать ему конкурентами в смысле популярности. Во-вторых, Керенский явно стремился изменить самую форму власти путем выделения из Временного правительства трехчленной Директории 45, с превращением остальных министров в "деловой кабинет", от решения важнейших государственных дел отстраненный.

При таком положении на общественное мнение производили огромное впечатление многочисленные свидетельские показания по корниловскому делу, продолжавшие неуклонно попадать на страницы печати, сочувствовавшей мятежному генералу. Из всех этих показаний следовало с полной очевидностью, во-первых, что такая "негласная" Директория в составе правительства уже была, и состояла из Керенского, министра иностранных дел Терещенко46 и министра путей сообщения Некрасова47 ; во-вторых, что Керенский уже до мятежа обдумывал легализацию этого положения, создание "малого кабинета" и перенесение его из столицы в ставку главнокомандующего, с введением и этого последнего в состав "малого кабинета"; что именно на почве трений о составе малого кабинета и о способе его образования и возник конфликт Керенского и Корнилова, которых тщетно пытался соединить запутавшийся в этой игре Савинков.

Выходило, что сам глава правительства стремился к диктатуре, лишь в особой ее форме, испорченной многоголовием, к олигархической ее форме; причем он понимал, что вряд ли в остальном правительстве он найдет сочувствие своему плану, со стороны же советских организаций он во всяком случае наткнется на самое решительное сопротивление. В этих условиях он должен был терпеливо ждать перехода в главных советах гегемонии в руки большевиков и какого-нибудь очередного большевистского "путча", чтобы на фоне ликвидации левого мятежа провести оправдываемую им "централизацию власти"; для легальности этой централизации требовался очень послушный, т[о] е[сть] по возможности более безличный состав правительства. Военные же круги, с Корниловым во главе, не понимали этой "политики дальнего прицела", с ее терпеливым выжиданием и работою Пенелопы48 -- попеременного надвязывания и распускания петель -- с вечным лавированием под ветром советских настроений. Они считали ее бесполезной и хотели объявления открытой войны советским организациям, их уничтожения, трактования небольшевистского социализма под одно с большевистским, переворота явного и прямого, а не замаскированного и не размененного на ряд квази-легальных частичных перемен. Логика при этом часто оказывалась на стороне военной группы. Она правильно полагала, что ждать с переменами в строении власти, пока большевики перейдут в наступление, опасно, ибо они, проученные первым неудачным (июльским) опытом49, на сей раз вряд ли перейдут в наступление ранее, чем у них будут серьезные шансы на успех. Не менее правильно полагали они, что демократию все равно не обманешь никакою испорченной и замаскированной формою диктатуры, что "директориальный" строй правления окажется для нее неприемлемым. А если так, то надо идти к чистой форме диктатуры и взять инициативу действий в собственные руки. Решительным моментом конфликта поэтому и был настойчивый призыв Корнилова, обращенный к Керенскому: приехать в ставку и оттуда объявить новый состав Временного правительства, вместе с выделением из него Директории.

Драматический эпизод с разговором Керенского и Корнилова по прямому проводу, в котором Керенский притворно соглашался на корниловскую комбинацию и старался выведать планы главнокомандующего, обманно начав с ним разговор от лица бывшего министра Львова50, доверенного лица Корнилова, -- тот эпизод, который дал повод Корнилову потом утверждать, что не было никакого мятежа, а была лишь "великая провокация" со стороны министра-президента по адресу главнокомандующего, -- этот эпизод лишь символизировал собою всю ту путаницу взаимоотношений, которая создавалась вокруг вопроса о перестройке центральной власти под спудом, за кулисами, при почти полной неосведомленности широкого общественного мнения.

Можно сказать поэтому, что корниловский "мятеж" застиг Россию врасплох. Общественное мнение и после ликвидации мятежа глухо волновалось, не разбираясь вполне в логике происходящего и лишь крупицами узнавая истину.

Даже и высшие партийные и советские центры того времени не сразу могли охватить создавшееся положение. Протоколы заседаний Центрального комитета за сентябрь месяц показывают это с полною ясностью.

Первое же заседание (от 2 сентября) отмечено решением отменить созыв Совета партии (высшего партийного органа в промежутках между ее съездами, составляемого из представителей Центрального комитета и всех областных организаций), и отложить также общепартийную экономическую конференцию, приблизительно на месяц. Это было решено ввиду невыясненности общего политического положения и трудности для Центрального комитета выступить с совершенно определенными предложениями, тем более, что в его собственной среде обострились разногласия и настроение было колеблющимся. То же решение отложить мы встречаем и в вопросе о "левом течении в партии". Именно в это время на ее левом крыле волнение достигло своего максимума: впервые пошла речь о возможности вступить, хотя бы вместе с большевиками, на путь свержения власти51. Момент казался для этого на редкость подходящим: старое правительство распалось, "преемственность власти" сохранялась лишь в лице единственного министра-президента Керенского, с трудом набиравшего новый состав кабинета министров, политика сильно дискредитированного, не замечавшего этой дискредитированности и пытавшегося возродить правительство, руководясь лишь своими личными взглядами и предпочтениями и стоя вне контроля каких бы то ни было серьезных общественных организаций. Партия, при всем недовольстве Керенским, разумеется, не могла не противостоять тяге к таким рискованным и азартным путям действия, как его свержение путем переворота; но она должна была противопоставить нервозным планам участия в большевистских авантюрах не один голый запрет, а и что-нибудь положительное, какой-нибудь практически осуществимый план влияния на демократизацию правительственной власти, в лице Керенского все более и более отрывавшейся от народа.

Следующее заседание 4 сентября и нашло этот план в организации "Демократического совещания"52, которое может превратиться в "Предпарламент"53. Здесь была своя логика. Созыв Учредительного собрания все откладывался и откладывался, а дальнейшая бесконтрольность и безответственность Временного правительства, в котором преобладало персональное начало над общественным, становилось неприемлемым. Идея "предпарламента" и сводилась к тому, чтобы придать будущему правительству, которое просуществует до Учредительного собрания, хоть какой-нибудь, хоть несовершенный по системе выборов, но все-таки контрольный аппарат. Кроме того, Демократическое совещание должно бы "разрешить кризис власти": полагаться далее в этом отношении на предусмотрительность и находчивость одного человека партийный центр считал уже невозможным.

Найдя такой выход из положения, Центральный комитет, казалось, имел среднюю линию между партийными крайними правыми, желавшими предоставления Керенскому carte blanche54, и такими же левыми, готовыми просто кричать "долой Керенского! Пусть он сдаст свою власть в руки Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов"55.

В этом же заседании был внесен запрос о "статьях тов. Чернова в "Деле народа""56. Этими статьями центральный орган партии впервые совершенно прямо и открыто занял позицию против Керенского. До тех пор в нем время от времени появлялись статьи, выражавшие недовольство той или иной стороной деятельности правительства. Таким образом, формальная принадлежность главы правительства к ПСР не связывала и органу партийного центра рук, не мешала относиться к разным шагам его критически. На этот раз впервые над общею политикой Керенского произносился в центральном органе партии отрицательный, и достаточно суровый, приговор. Для некоторой части партии это было сенсацией. С правой стороны раздались протесты. Ввиду отсутствия на этом заседании самого автора статей было постановлено запросить от него объяснений и лишь после них иметь суждение по существу дела.

Характерно и третье постановление, принятое на том же заседании, -отправить заслуженного ветерана партии А.Ю. Фейта57 в Казань для разбора и улаживания конфликта в рядах Казанской организации, кончившегося расколом последней. "Правые" и "левые", еще уживаясь в центрах, начали раскалываться в провинции.

На следующем заседании, 6 сентября, основной конфликтный вопрос -- о статьях против Керенского -- был рассмотрен в присутствии В.М. Чернова, решительно поддерживавшего свою оценку общей линии поведения Керенского и доказывавшего, что иной оценки, при верности общему духу воззрений партии на революцию, быть не может. Лидер правого крыла Авксентьев обосновывал свой взгляд, по которому партия никоим образом не должна ослаблять позиции Керенского, который является единственным лицом, способным связывать социалистическую демократию с несоциалистической и тем обеспечивать Временному правительству широкую общественную базу, без которой оно потеряет свою прочность. Прения перешли на совершенно различную и даже противоположную трактовку проблемы, возможна ли далее эта связь без полной потери популярности Временного правительства в широких рабочих и крестьянских массах, которые в этом случае станут легкой жертвой большевистской демагогии.

В результате прений имело место голосование, при котором только два члена ЦК, внесшие запрос, оказались неудовлетворенными объяснениями автора статей, два -- в том числе сам автор -- воздержались, а 9 членов признали мотивы В.М. Чернова правильными.

В духе этого постановления было решено поручить редакции "Дела народа" составить особое заявление об отношении партии к Керенскому. Однако на следующий же день в несколько ином личном составе и в отсутствие В.М. Чернова вопрос был частично пересмотрен: семью голосами против шести решено было представленного редакцией заявления не печатать и "пройти инцидент молчанием". Тут же было постановлено дать право отдельным членам редакции в случае несолидарности со статьями В.М. Чернова заявить об этом на страницах партийного органа; вообще же было высказано пожелание, чтобы партийная пресса "при самой строгой и решительной критике правительства не допускала дискредитирования отдельных членов правительства из числа социалистов и личных нападок на них". За это высказалось восемь голосов, против -- два, и трое воздержались, мотивируя это тем, что данная мысль, высказанная в общей форме и безотносительно к инциденту, есть азбучная истина, стремление же пристегнуть ее к вопросу о статьях против Керенского есть замаскированная попытка -- в случайно несколько ином составе собрания и в отсутствие автора статей -- если не пересмотреть, то ослабить уже состоявшееся решение ЦК, к тому же принятое на специально для этого вопроса собранном заседании.

Ввиду остроты относящихся сюда вопросов собранию было предложено, кроме того, обсудить статью известного писателя, члена редакции и Центрального комитета В.В. Лункевича58, посвященную демонстративным выступлениям против партийной тактики со стороны "бабушки русской революции" Е.К. Брешковской59 (горячей поклонницы Керенского). Большинство высказавшихся признавало, что эти выступления -- больное место партии, но что, принимая во внимание престарелый возраст и прошлые заслуги Брешковской, лучше данного вопроса в прессу не выносить, обходить эти выступления молчанием и потому статью В.В. Лункевича не печатать.

11 сентября был заслушан Центральным Комитетом информационный доклад военного министра генерала Верховского. Не будучи членом ПСР, генерал Верховский этим докладом хотел засвидетельствовать свою высокую оценку роли ПСР в установлении нового демократически-республиканского строя и содействии укреплению боеспособности армии на прочной основе ее демократизации. Генерал Верховский нарисовал яркую картину распада армии в результате Корниловского выступления, особенно ввиду того, что непосредственно после объявления Корнилова мятежником армия получила приказ правительства -- продолжать выполнять его оперативные распоряжения. Ни один человек не хотел верить, чтобы такое, противоречащее всему предыдущему, распоряжение могло быть подлинным. Вообще необыкновенно участились случаи нападения солдат на офицеров, выстрелов и бросания гранат в окна офицерских собраний и т. п. Верховский считал, что удержать солдат в окопах можно лишь в том случае, если одновременно им публичными демонстративными актами власти будет доказано, что у нее нет никакого намерения затягивать войну, а наоборот, делается все возможное для приближения демократического мира. Верховский, далее, доказывал, что личный состав армии чрезвычайно раздут, что армию такой численности в данный момент невозможно снабдить и прокормить, что сравнительно с числом бойцов слишком велико число обслуживающих их и т. д. Все это требует сокращения численности армии, но придания воинским соединениям более ударного характера, радикальной чистки командного состава от элементов, возбуждающих полное недоверие солдат и вообще целого ряда коренных реформ. Верховский не скрыл, что в составе Временного правительства по отношению к нему создалась сильная оппозиционная группа и что сам министр-президент занял такую неопределенную позицию, что Верховский опасается, как бы его с его планами реформ не выдали [с] головою этой оппозиции, -- в частности, не прощающей Верховскому ни его попытки открыть военные действия против мятежной ставки и Корнилова, ни его стремления установить дружную совместную работу с советами, вплоть до их левого, большевистского крыла, где оно держится в границах некоторой умеренности и лояльности.

Доклад произвел такое тягостное впечатление картинами разложения армии, что вопрос "о конструкции прочной республиканской власти" пришлось отложить.

В том же собрании пришлось снова заняться вопросом об отклонении от партийной дисциплины на местах. В этом смысле было доложено о почти большевикообразной агитации старого члена партии, бывшего каторжанина Прошьяна 60, в Гельсингфорсе61 и решено было отозвать его оттуда в мягкой форме, но совершенно решительно; доложено было и о том, что вследствие нечеткости партийной линии руководящих партийных работников в Гельсингфорсе -- Прошьяна, Устинова62 и некоторых других -большевики захватывают под свое влияние матросские массы, не встречая отпора. Положение было признано настолько серьезным, что решено было командировать в Гельсингфорс В.М. Чернова для выяснения и выпрямления партийной линии поведения. Несколько ранее, как указано выше, пришлось командировать специально в Казань для обследования тамошних распрей, неурядиц и раскола в организации одного из ветеранов революции и партии А.Ю. Фейта. При этом впервые было отмечено опасное для партии явление: в Казани большинство организации, откинув обязательную партийную дисциплину, открыто брало более левый, сравнительно с партией, курс; это дало право меньшинству не подчиняться большинству, и, во имя верности партии, отклониться; но, по ближайшему ознакомлению с позицией отколовшегося меньшинства, оказалось, что и оно не сообразуется с партийной линией поведения, а берет курс значительно правее. И далее, на собрании 12 сентября, была заслушана целая серия докладов людей с мест. Доклад из Москвы трактовал специально "о партийной розни" и, в частности, о протестах со стороны некоторых организаций против статей Чернова. Об обострении разногласий в рядах партии упоминали и другие доклады.

В связи с констатированием этого разнобоя в партийных рядах явилось опасение, как бы на Демократическом совещании партия не оказалась разделенной, а потому и не утратила своей руководящей роли. После долгих и порою острых прений были приняты очень жесткие в смысле дисциплины постановления. Партия должна выступать как безусловно единое целое. Особенно же едины должны быть выступления Центрального комитета. Тут не может быть места индивидуальным выступлениям. В случае решительного несогласия отдельного члена ЦК с большинством он не имеет права публично говорить об этом несогласии; максимум дозволенного для него в Демократическом совещании, советских организациях и т. п. -- это воздержание от голосования, однако без права мотивировать свое воздержание. Лишь в закрытых партийных собраниях члены ЦК имеют право говорить о своих разногласиях с его большинством; но и здесь ЦК может оговаривать особые случаи или вопросы, в которых возможность всякого разговора о разногласиях и особом мнении устраняется.

Только как будто обеспечив таким образом будущее единство выступлений, Центральный комитет перешел к вопросу, столько раз откладываемому -- о конструкции будущей правительственной власти.

Одна группа с Черновым во главе устанавливала прежде всего, что кадетская партия как целое несомненно была на стороне Корнилова во время мятежа и потому никоим образом не может быть представлена в правительстве, защищающем демократическую революцию. Тяга к военной диктатуре конституционно-демократической партии не случайна. Она -- продукт общей эволюции этой партии и тесно связана с ее позицией в аграрном, рабочем, национальном и военном вопросе. Возвращение кадетов в правительство сделает его неустойчивым и поразит его бесплодием. Во всех основных вопросах государственной жизни -- об аграрной реформе, о защите прав рабочего на стабилизированную реальную заработную плату и на контролирующее участие в управлении производственным процессом, о децентрализации и правах национальностей, о демократическом мире -- министры-кадеты занимают позицию, противоположную министрам-социалистам. Ни те, ни другие оказываются поэтому недостаточно сильны для того, чтобы доставить торжество своей политике63, но достаточно сильны, чтобы помешать противникам проводить их политику. В результате власть оказывается стерильной. Она неспособна ни на один решительный шаг, ибо, сделав его в том или другом духе, она вызывает правительственный кризис и демонстративный уход в отставку той или другой стороны. Правительство, способное лишь на взаимонейтрализацию составных частей, не заслуживает даже имени правительства; оно бессильно на зло и на добро; своим топтаньем на одном месте в эпоху, требующую больших решений и больших дел, оно теряет последние остатки былого престижа. Существование такого правительства -- прямая опасность для демократического и республиканского режима: тягучей бесплодностью своего прозябания оно для многих справа, так и слева, -- живой аргумент за свою противоположность -за "твердую и единую власть", за диктатуру. Теперь, после того, как явные корниловцы так явно и безысходно провалились, заключить мир и союз с корниловцами стыдливыми и замаскированными -- ни с чем несообразно; это значит дразнить массы, а до чего их можно додразнить -- это превосходно понимают большевики, которые только потирают руки при виде того, как самоубийственно компрометируют себя восстановлением изжитых жизнью союзов центровые социалисты.

Лидеры правых и правоцентровых настроений, напротив того, доказывали, что нельзя всю партию кадетов обвинять в соучастии с корниловцами; что в ней есть элементы, чистые от всякой связи с ними; что в кадетской среде есть чрезвычайно большое количество квалифицированных общественных деятелей с большим опытом практической земско-городской и государственной работы; что нельзя с легким сердцем ставить крест на них и этим отбрасывать от революции разные промежуточные элементы, в чьих глазах работа оппозиционного "Прогрессивного блока"64 Государственной думы и роль думских элементов в начале революции окружают известным ореолом имена людей, поскользнувшихся на корниловском движении. Кадетская партия -- все же самая левая из буржуазных партий. Правда, она увлеклась чисто партийной враждой к сменившим в правительстве ее деятелей представителям рабочего и социалистического движения. Но есть опасность, что ультимативный отказ ей в допущении в состав правительства будет понят, как отказ от сотрудничества со всею несоциалистической Россией. Другое дело, если бы, например, удалось привлечь в состав кабинета некоторых крупных, прогрессивно настроенных деятелей торгово-промышленного мира или некоторых кадетски мыслящих людей не в качестве представителей партии, а персонально, в качестве деловых фигур, специалистов. Словом, представители этого крыла ЦК, идя на уступки, подчеркивали, что согласны не настаивать на образовании правительства по соглашению с кадетской партией, а лишь на сохранении коалиции также и с "цензовыми" элементами65 русской общественности. Равным образом они уже не отрицали ошибок прежней правительственной коалиции: ее отрыва от общественного контроля и ответственности перед органами демократической общественности, ее бездейственности в вопросах внешней политики.

Обсуждение кончилось компромиссом. В принципе было принято 1) продолжение коалиции с цензовыми элементами, но при непременном условии твердой внешней политики в духе русской революции и ликвидации безответственности власти, 2) Временное правительство и впредь, до созыва Учредительного собрания, должно быть ответственным перед некоторым временным органом (Предпарламентом), который должен быть создан из представителей организованных сил страны, причем цензовым элементам в этом органе может быть отведено лишь меньшинство мест и 3) Созыв Учредительного собрания не должен быть более откладываем.

Первое из этих предложений было принято 10 голосами против 2, второе -8-ю против 1 при 2 воздержавшихся, и третье -- единогласно. Единогласно же было решено придать третьему требованию ультимативный характер.

Этот ультимативизм, впервые прозвучавший в разговорах ЦК с правительством, требует особого пояснения.

Он является заключительным аккордом целой эпопеи долгой предыдущей подспудной борьбы за срок созыва Учредительного собрания.

Трудовая демократия с самого начала заручилась обязательством первого Временного правительства (буржуазного состава, с единственным "советским" человеком А.Ф. Керенским в своей среде, в качестве "заложника демократии", как шутили тогда) возможно скорее созвать Учредительное собрание, не используя военных обстоятельств для его откладывания. Не встретив в этом пункте ожидаемого сопротивления, на этом первое время советские деятели и успокоились, хотя время от времени, по раз заведенному порядку, требование поспешить с созывом Учредительного собрания на различных советских съездах, конференциях и митингах повторялось.

Вместо "немедленного" созыва Учредительного собрания началась чрезвычайно медлительная подготовка к нему.

Конечно, перед глазами деятелей того времени не было опыта целого ряда послевоенных революций, который свидетельствует, что Учредительное собрание, не собранное немедленно, или теряет всякие шансы быть собранным или, будучи собрано, лишается возможности полновластно и беспрепятственно выполнять свои функции. Быть может, если бы эта истина сознавалась, буржуазные партии не старались бы так упорно оттягивать его созыв, а трудовые и социалистические не отнеслись бы так формально к вопросу о преодолении сопротивления.

Главною причиною затяжки с Учредительным собранием было то, что с[оциал]-д[емократическая] партия 66 ультимативно настаивала на соблюдении всех формальностей процедуры по организации выборов. В особенности требовала она, чтобы списки избирателей были составлены не какими-нибудь самочинными "органами народной власти", возникшими на местах, но правильно избранными новыми демократическими органами самоуправления. Было бы трудно отвергать -- да никто и не отвергал, что именно такие органы были бы самыми подходящими для нормальной организации выборной процедуры в национальное законодательное собрание. Но беда была в том, что время-то переживалось самое ненормальное, а требуемая придирчивыми законниками безупречная процедура оказывалась слишком громоздкою и потому необходимо отстающею от лихорадочного темпа жизни страны.

Это зло было усугублено еще тем, что и с насаждением правильных демократических органов самоуправления правительство -- т[о] е[сть] руководящая им к[онституционно]-д[емократическая] партия -- не спешила. Закон о местном самоуправлении был издан только вторым Временным правительством (коалиционного состава)67. При огромности России, плохих путях сообщения и слабой культурности населения все новые законы вообще очень туго входят в жизнь и воспринимаются массовым сознанием. Когда же речь идет о законах, по которым должно организоваться на местах самоуправление, что предполагает самодеятельность и демократическую самоорганизацию населения, то здесь требуются очень большие промежутки времени. В ряде местностей России, кроме того, существовали совершенно специфические трудности для введения в жизнь самоуправления. В целом ряде мест аборигены, глубоко некультурные инородцы, были трудно соединимы с пришлым, высшим по культуре русским населением. В некоторых, средних по культуре местах -- или даже с культурой выше среднего уровня -- как в Предкавказье, земские самоуправления долго не могли привиться вследствие непопулярности своего имени: "земское" самоуправление напоминало не только о старом, помещичьем земстве, но и о земском суде68, о земском начальнике69 и т. п. учреждениях старого режима, нелюбимых населением. И новое "земство" сначала натолкнулось на что-то вроде молчаливого, пассивного, но тем более упорного бойкота. Словом, когда, после всех откладываний и запозданий, в начале второго года революции, Учредительное собрание открыло свои работы, во многих глухих местностях России новые демократические органы самоуправления так и не успели еще организоваться.

Опоздание с выработкой и опубликованием закона о новом местном самоуправлении, рикошетом предопределившее еще большую запоздалость в созыве Учредительного собрания, на первый взгляд представляется совершенно необъяснимым. В самом деле, еще в доконституционный период либеральные земства выступали с проектами своей демократической реорганизации; в Государственной думе кадетская партия одно время, по тактическим соображениям избегая конфликта с правительством по острым вопросам дня, сосредоточилась на разработке, так сказать, "впрок", в запас для будущего, целого ряда самых различных законопроектов, среди которых видное место занял законопроект о местном самоуправлении. Имея за своей спиной такой длительный опыт, кадетское Временное правительство могло бы уже через несколько дней дать стране вполне разработанное положение о местных земствах и думах. И оно тем более должно было бы это сделать, что без такого закона на местах водворился изрядный хаос и пестрота. Старые думы70, мещанско-купеческие, и старые земства, дворянско-земледельческие, с революцией теряли всякий авторитет и всякое признание. Поэтому их либо совсем объявляли распущенными, либо предоставляли им право избрать из себя некоторое количество лиц, попадавших в местное революционное самоуправление, либо, наконец, думу оставляли, но довыбирали к ней -- часто на началах "паритета" -представителей советских, профессиональных, партийных и т. п. организаций. Дело не всегда обходилось гладко, и случалось даже, что в одном месте разными способами выбиралось и составлялось одновременно два органа местной власти, чтобы затем оспаривать друг у друга правомочия и даже пытаться справиться с конкурентом посредством ареста.

Так "самотеком" создавалось на местах не подлинное самоуправление, но более или менее случайный неустойчивый суррогат его. Понятие о праве и власти в населении систематически подрывалось. Впоследствии, когда пришли правильные органы местной власти, они застали укоренившуюся привычку самочинного, самоуправного проявления власти любой едва-едва организованной группы; и сами новые органы самоуправления были встречены как еще одна из многих этого рода групп, к тому же не могущая равняться с другими в "праве давности".

Казалось бы, что именно партия кадетов более всех должна была восставать против этого положения, более всех должна была стремиться скорее создать прочный правовой порядок на место самочинного и самоуправного. Спрашивается: почему этого не случилось? Почему кадеты так опоздали с местным самоуправлением и многократно добивались откладывания Учредительного собрания?

Здесь действовали мотивы частью бессознательные, частью же очень и очень обдуманные и расчетливые.

К бессознательным мотивам принадлежали настроения "медового месяца" революции. В это время Временное правительство до такой степени заваливалось всевозможными выражениями сочувствия, адресами, поздравлениями, изъявлениями преданности и благодарности за совершенный переворот (которого оно вовсе не совершало, но лишь шло в хвосте событий, часто против воли и упираясь), что у него просто не было никаких побуждений укорачивать это "именинное" свое состояние. Затем подошел -- вернее, как-то незаметно подкрался -- период осложнений, и правительство тяжело ощущало не себе непостоянство настроений "улицы", "толпы", и не только простонародья, но и так называемой "культурной черни". В это время господствующая в правительстве партия кадетов и должна была найти линию поведения, которая вывела бы власть из тупика, снискала ей точку опоры в соответствующих общественных слоях и на соответствии ее поведения их интересам возвысила бы ее авторитет.

Партия кадетов этого сделать не сумела. И неудивительно. События застали ее врасплох. К революции партия отнюдь не готовилась, напротив, боялась ее. Если когда-то, на заре своего возникновения, партия кадетов и ощущала некоторое обаяние раньше ее окрепшего и успевшего закалиться в героически-неравной борьбе революционного движения, то уже в течение первой русской революции 1905--1906 гг. она успела радикально излечиться от всяких революционных симпатий и социалистических влияний на ее идеологию. Умнейший и последовательнейший из ее лидеров, П.Н. Милюков71, твердо заявил, что партия к[онституционалистов]-д[емократов] представляет собою не оппозицию Его Величеству, а оппозицию Его Величества. И с тех пор вся тактика партии сводилась к тщательному отгораживанию себя от всего, что не укладывалось в рамки царской легальности, и к не менее старательному "обволакиванию" династии и ее влиятельнейших слуг. Она ставила свою ставку на превращение старой царской бюрократии в "отработанный пар", на необходимость влития свежей крови в дряхлеющий режим; словом, на то, что сама династия подпустит ее людей к власти и поступится в их пользу -- в пользу представителей благоразумной и умеренной общественности -- некоторыми своими прерогативами. Война давала партии возможность сыграть на приподнятом национальном чувстве; во главе деятелей земско-городских72 и военно-промышленных учреждений73 она пробивала себе путь к власти доказательствами, что бюрократические методы управления ведут страну к поражению и что приход партии к власти есть единственный шанс избавиться от поражения и восстановить шансы на победу. Максимум революционных дерзаний партии в это время заключался в сочувствии дворцовому перевороту, который искал бы себе оправдания в либеральном режиме и политике доверия к "организованной общественности".

Но партия оказалась лицом к лицу с совершенно иною ситуацией. Династия пала, вместе с нею пал и весь монархический режим. К[онституционно]-д[емократическая] партия попробовала бодро идти в уровень с жизнью и из партии конституционной монархии превратилась в партию республиканскую. Она "приняла" и революцию и республику и попыталась даже их возглавить. Но оправдывать и республику и революцию она умела лишь как средство для победы в мировой войне. Поэтому она требовала полного подчинения всех заявлявших о себе интересов и чаяний одному высшему интересу -- интересу войны, войны до победного конца.

Но массы -- как солдатские и рабочие, сделавшие революцию, так и крестьянство, к ней присоединившееся, -- делали революцию вовсе не во имя войны; скорее наоборот, затяжная, кровавая, неудачная, непосильная война толкнула их к революции. Часть этих масс дошла до того, что вообще ничего не желала слышать о войне; другая часть, более спокойная, уравновешенная и организованная, принимала войну скрепя сердце, не видя возможности немедленно прекратить ее. Чтобы оставаться в контакте с массами, чтобы не порвать с ними, нужно было по крайней мере доказать им, что правительство не позволяет себе ни шага, ни жеста, способного затянуть войну хотя бы на день дольше, чем то безусловно неизбежно; что, напротив того, оно ищет малейшей возможности придвинуть дело мира, -- наивозможно более справедливого и демократического мира; что и союзников своих власть новой России всеми мерами пытается склонить именно к этой тактике.

К[онституционно]-д[емократическая] партия не могла найти общего языка ни с тою, ни с другою частью массы. И скоро она убедилась, что ей нет никаких шансов стать массовою партией. Только деятели трудовой демократии, только революционеры и социалисты встречали в массах сочувственный отголосок. Более того, эти массы заставляли самих социалистов, приспособляясь к политической акустике момента, поднять тон своих объяснений с представителями буржуазной демократии. При самодержавии, когда социализм и революция ютились глубоко в подполье, кадетская партия почти монополизировала в своих руках гласное, публичное представительство реформаторских и освободительных идей. И, предаваясь иллюзии, она порою говорила: "мы не партия, мы -- всенародная оппозиция". Она, казалось, могла рассчитывать, что при нарождении демократического режима и представительных учреждений она окажется не только самой парламентски-опытной и талантливой, но и самой многочисленной партией. Вот этой-то естественной иллюзии жизнь прежде всего нанесла сокрушительный удар.

Теснимая социалистами по всему фронту, терпя поражение на всех муниципальных и земских выборах, отброшенная настроением аудитории от всей "митинговой" жизни, играющей столь видную роль в революции, партия кадетов сразу приобрела психологию обиженной, оттертой, непонятой, не оцененной по достоинству, и даже более того -- очерненной в глазах народа партии. Неспособная разглядеть в этом обстоятельстве хотя бы крупицу собственной вины, партия стала явно болеть болезнью озлобленности и раздражения против общего режима и общего хода событий.

Надежды победить на выборах и даже просто сыграть сколько-нибудь значительную роль в Учредительном собрании разлетелись как дым. День этих выборов был уже не желанный день, а день гласного объявления банкротства. К нему идти можно было только против воли, со стиснутыми зубами. На этой психологической почве в рядах кадетской партии вырос и расцвел взгляд, что сейчас страна больна, что военные потрясения и тяготы, туго натягивая все социальные связи и перегружая тяжестью своею выносливость масс, создали народную политическую лихорадку, пароксизм которой необходимо переждать. Иными словами, выборы в Учредительное собрание надо во что бы то ни стало отсрочить до конца войны. Если война кончится победою Антанты74, то участие в ней России будет широко вознаграждено приобретением новых территорий и денежным вознаграждением за произведенные войною разрушения. Такой блестящий результат неминуемо будет сопровождаться подъемом национального чувства, и под знаком победоносного патриотизма выборы дадут результаты, убийственные для социалистического интернационализма и пацифизма.

Таковы были соображения, которые заставили партию кадетов как можно дольше оттягивать созыв Учредительного собрания. Однако, раз торжественно отказавшись от "использования военных обстоятельств для отсрочки Учредительного собрания", кадетская партия была лишена возможности декларировать публично истинные мотивы своего поведения (а может быть, даже и самой себе сознаться)75. Отсюда ее доктринерское требование отсрочки Учредительного собрания для большего совершенства формальной процедуры подготовки выборов, что в условиях революции выглядело упрямым и комическим педантизмом.

Однако такие люди, как Керенский и сплотившиеся вокруг его имени скороспелые новобранцы трудовой демократии (так называемые "мартовские социалисты"76) из среды интеллигенции и средних классов, практикою коалиции с кадетскими элементами были приведены к незаметному для них самих пропитыванию настроениями кадетских и кадетствующих кругов. Отсюда и получилось, что после первого обещания собрать Учредительно собрание летом почти тотчас же начались разговоры о необходимости более длительной подготовки выборов, а затем новые и новые отсрочки намеченного дня выборов и дня открытия Собрания.

А так как не было ни одного крупного социального вопроса, указания на неотложность разрешения которого кадетская партия не парировала бы ссылкой на неправомочность его решения Временным правительством без и до Учредительного собрания, то оттягивание последнего вместе с тем становилось и оттягиванием удовлетворения законнейших и элементарнейших потребностей революционной страны.

В вопросе об Учредительном собрании, как в некоем узле, сходились нити всех прочих "проклятых вопросов" того исторического момента.

Ультимативное требование от лица с[оциалистов]-р[еволюционеров] "долее ни в каком случае созыва Учредительного собрания не откладывать" было некоторым частичным реваншем левоцентрового течения партии за целый ряд решений ЦК, явившихся продуктом союза между его правым крылом и правым центром. Решение, однако, оказалось запоздалым; к тому же Временное правительство вовсе не собиралось капитулировать перед ультиматумом с[оциал]-р[еволюционной] партии, зная, что по крайней мере в ЦК большинство согласилось на эту ультимативность лишь для того, чтобы смягчить остроту своих отношений с левым центром и избежать полного с ним разрыва. То же относится и к признанию, впредь до созыва Учредительного собрания, принципа ответственности Временного правительства перед будущим "Предпарламентом". Правая, а частью и правоцентровая группа в среде Центрального комитета стремилась не столько к скорейшему устранению бесконтрольности и безответственности Временного правительства, сколько к тому, чтобы в созываемом ради этого Демократическом совещании смягчить позицию советских элементов давлением на них более промежуточных элементов (в особенности кооператоров), настроенных гораздо более умеренно. Так как, с одной стороны, в советах сильно возрастала большевистская группа, а с другой, в партиях небольшевистских все сильнее становилось левое крыло, то явно приближался открытый конфликт Временного правительства с советами. Правоцентровая группа старалась во что бы то ни стало избежать этого конфликта до Учредительного собрания, когда конфликт сам собою исчез бы: во-первых, потому что Временное правительство сложило бы с себя власть, и родилось бы новое правительство -из парламентского большинства; во-вторых, потому что -- как предполагали правые социалисты -- с созывом Учредительного собрания миссия советов так же кончается, как и миссия Временного правительства, и они кончат самороспуском. При такой оценке положения понятно, что правые крылья социалистических партий стали мечтать о Предпарламенте, в котором вхождение представителей муниципалитетов, кооперативов, продовольственных организаций и т. п. дало бы им новую точку опоры взамен их ослабевавшего влияния в советах. Левоцентровое и левое течения в Центральном комитете не возражали против Предпарламента, потому что считали его, при условии ответственности перед ним Временного правительства, все же меньшим злом сравнительно с установившимся положением. А так как и оно искало возможности мирного перехода к Учредительному собранию, то и готово было примириться с Предпарламентом как переходной к Собранию фазой.

На заседании 12 сентября разбирался между прочим вопрос об округах, в которых будет выставлена кандидатура лидера партии, В.М. Чернова. Списки кандидатов партии в Учредительное собрание, по общему правилу, составлялись на местах, но первое место в каждом списке должны были занимать указанные Ц[ентральным] к[омите]том лица; на практике они принимались по соглашению. Без прений была принята Тамбовская губерния как та, в которой В.М. Чернов начал во второй половине 90-х годов прошлого века работу в деревне, заложил (в селе Павлодаре) первое в России крестьянское братство и созвал (в г. Тамбове, в 1899 г.) первый небольшой крестьянский съезд. Затем была утверждена кандидатура по соседней Воронежской губернии, на которую простиралась в те же времена работа В.М. Чернова и где левонастроенная крестьянская организация считала своим неотъемлемым правом поставить имя В.М. Чернова во главе своего списка, и по Екатеринославской губернии, где того же самым настоятельным образом добивалась сильная рабочая организация ПСР; затем по Харьковской, по соображениям объединяющей роли имени В.М. Чернова для русских и украинских эсеров, и временно был оставлен открытым вопрос о пятом месте (по закону об Учредительном собрании один человек мог выставлять свою кандидатуру не более, чем в 5 местах). С одной стороны, специально приезжавший делегат из Киева заявил, что шансы списка социалистов-революционеров по Киевской губернии невелики, и что единственный способ поднять их -- это возглавить список популярным именем лидера партии. Комиссия по составлению списков при ЦК, в согласии с самим В.М. Черновым, была очень склонна удовлетворить Киевское ходатайство, но этому мешал возникший конфликт с Петроградской организацией, в которой в это время сложилось сильное крайне левое большинство, и которая отвергала одного за другим всех тех кандидатов, которых им рекомендовал Ц[ентральный] к[омите]т для постановки во главе списка. Выяснилось, что кроме В.М. Чернова нет другого имени, которое бы обладало для них бесспорным авторитетом. В конце концов, чтобы избежать конфликта с Петроградской организацией, было решено уступить имя В.М. Чернова для их списка и пожертвовать для этого интересами Киевской организации. Все это характерно в том смысле, что левое крыло партии, впоследствии выделившееся из нее в самостоятельную партию под именем "партии левых с[оциалистов]-р[еволюционеров] интернационалистов"77, в то время еще переживало колебания. Его члены упорно называли себя истинными учениками и последователями В.М. Чернова, горько сетовавшими, что "учитель" почему-то не с ними.

Но ничего случайного в отказе учителя от этой части учеников не было.

Они не замечали, что постепенно подвергаются идеологическому воздействию большевиков, начинают разделять их недоверие к демократическому режиму, их иллюзии относительно чудес, которые могут быть произведены при помощи революционной диктатуры, и, наконец, их новейшее открытие -- что старый аппарат государственного управления должен быть не реформирован, а развален и уничтожен начисто, и осью нового аппарата управления должны стать советы. Эта большевистская концепция была лишь своеобразной перелицовкой на русский лад романского анархо-синдикализма78. Этот последний отрицал и демократию, и парламентаризм, и муниципальную конституцию для организации власти на местах. Все это относится к государству, а государство должно быть не переустроено, а целиком разрушено. Твердым скелетом, держащим на себе тело "государства будущего", должны явиться рабочие синдикаты, т[о] е[сть] профессиональные союзы. Локальные союзы синдикатов должны заместить и перенять на себя функции муниципальных управлений, а центральный совет профсоюзов -- заместить центральное правительство.

Большевики в этой схеме только заместили синдикаты советами, но этим ее не улучшили, а ухудшили. Все же система федеративно объединенных демократически самоуправляющихся профсоюзов имела за собою в Европе преимущества давнего существования, прочности и деловой солидарности и обладания серьезными организационными традициями; она обладала хорошим персоналом союзных чиновников, обладающих специальной подготовкой, опытом, служебным стажем и заслуженной многолетнею работою репутацией. В противоположность им советы ничего подобного не имели и представляли собою "революционную импровизацию" истории; они возникали именно потому, что русский рабочий класс в условиях самодержавного режима не мог выработать ни прочной массовой профессиональной организации, ни больших европейских рабочий партий, под именем которых в России существовали скорее тайные общества да замкнутые, преисполненные идейным фанатизмом социалистические секты, обычно вокруг одного крупного теоретического "начетчика". Из узости этих сект и слабости профсоюзных скреп русский рабочий и пытался выскочить созданием маленьких локальных рабочих парламентов -- "советов" -- для обсуждения всех и политических и социальных нужд класса; в острые боевые моменты это ему удавалось; но как только катастрофическая "революционная ситуация" кончалась, советы моментально распадались на свои составные части. Была бы чрезвычайно проблематична судьба даже западноевропейских синдикатов, если б их сеть капризом истории вдруг превратилась в основной костяк, на котором должно бы вырасти новое пролетарское государство, отбросив в сторону, как ненужный хлам, и муниципалитеты, и парламенты, и министерства, и суды, и администрацию. Судьба же таких неустойчивых и эфемерных организаций, как советы, в случае такой метаморфозы была ясна заранее: они могли бы лишь стать удобною ширмою для нового самодержавия захватившей их в свои руки политической партии, в свою очередь перерождающейся в замкнутую привилегированную и диктаторски управляемую корпорацию.

Некритический уклон "левых соц[иалистов]-рев[олюционеров] интернационалистов" в сторону большевистского советизма привел к тому, что лидер партии и не перестававшие его считать учителем "левые" постепенно утрачивали взаимное понимание и начали говорить на разных языках. На фракционных заседаниях с[оциал]-р[еволюционных] делегатов, съезжавшихся на "Демократическое совещание", между ними произошло драматическое объяснение, закончившееся торжественным заявлением В.М. Чернова:

"Я предсказываю вам: как в 1905 году выделившиеся из партии "максималисты"79 ничего прочного не создали и в конце концов, сыграли роль мостика, по которому нетерпеливые, неустойчивые и невыдержанные, хотя и темпераментные молодые революционные элементы партии переходили в чистокровный анархо-синдикализм и анархизм80, так и вы сыграете лишь роль мостика, по которому подобные же элементы перекочуют в лоно большевизма. Я предсказываю вам: как теперь вы колеблете самые организационные основы партийного бытия, отрицая единство партийных выступлений и составляя особую, сначала тайную, а ныне полуявную "партию в партии", -- так впоследствии, если, увлекаемые логикой начатого дела, вы выделитесь в самостоятельную политическую партию, вы немедленно же пожнете то, что теперь сеете: вы разобьетесь на ряд фракционных группок, неспособных поддерживать партийную дисциплину, действующих партизански, кто во что горазд, а партия ваша станет жертвою полного распыления, полной пульверизации".

Из предметов заседаний этой эпохи следует тут же отметить странно звучащий пункт второго порядка дня заседания 12 сентября: "о необходимости партийного единства и репрессивных мерах против хулиганствующих делегатов". Он имел в виду "охлократические" тенденции81 недисциплинированной периферии партийных левых, умевшей выражать свою оппозиционность лишь буйными и грубыми выходками. Вот почему ЦК должен был пригрозить этим элементам "решительными мерами вплоть до исключения из партии". Эти угрозы еще действовали, ибо левое крыло, фактически идя к расколу, все еще боялось aussprechen was ist82, боялась додумать свои мысли до конца и само мысленно еще отступало перед логическими последствиями своего поведения.

В то же время ЦК 17 сентября единогласным постановлением своим, в ответ на запрос из Саратова, что не предъявляет отвода против кандидатуры в Учредительное собрание Устинова, подчеркнул, что в партии остается полная свобода мнений и что самые крайние левые товарищи могут замещать в партии ответственные места под условием уважения к партийной дисциплине.

На правом крыле такой периферии не было. Левые были ближе к народным низам, правые к обывательским гостиным, и нравы правой оппозиции блистали внешним приличием и благовоспитанностью, которых не хватало левому "охлосу". Однако же прибегать к самым крайним мерам -- исключению из партии -приходилось и здесь. И притом здесь шла речь уже о применении таких мер не к безвестным мастеровым, посланным провинциальными советами, а к носителям когда-то популярных в партии блестящих революционных имен. Таково в заседании от 17 сентября постановление ЦК: "Поручить товарищам Герштейну83, Гуревичу84 и Рихтеру85 вызвать Савинкова для объяснений". Здесь дело шло о том, что по мере публикации показаний разных лиц по делу Корнилова все более выяснялась двусмысленная роль Савинкова во всем этом деле. Оказалось, что генерал Корнилов, очень храбрый партизан, но совершенно не выказавший дарований, требуемых от полководца, все время выдвигался Савинковым и его заместителем на посту главного комиссара армии, Филоненко86, путем их совместного давления на Керенского, на все более и более высокие военные посты из чисто политических видов; что между этими лицами и Корниловым был заключен негласный союз, в котором Корнилову предназначалась роль тарана в руках правительства против советов, а Савинкову и его товарищу -- роль "революционного прикрытия" его контрреволюционных действий; что Савинков все время пытался объединить Корнилова и Керенского в целях провозглашения с его собственным участием олигархической диктатуры; и что Савинков, в последний момент отброшенный напроломною тактикой зарвавшегося генерала в противоположный лагерь, и после этого не переставал вести себя чрезвычайно подозрительно, "пораженчески" распоряжаясь делами Петроградского военного округа, стараясь примирить Керенского с взбунтовавшимся главнокомандующим и замаскировать, скрыть от общественного мнения значение происшедших событий.

ЦК долго не предпринимал против Савинкова никаких мероприятий, ошибочно полагая, что он молчаливо сам давно прекратил всякую связь с партией и стал политически "диким". Когда Керенский велел арестовать Филоненко, некоторое время после выступления Корнилова оставшегося в ставке последнего в чрезвычайно подозрительной роли, а Савинков, исполнявший обязанности военного министра и бывший правой рукой Керенского, потребовал, чтобы либо был освобожден Филоненко, либо вместе с ним арестован и он, Савинков, то орган ЦК, "Дело народа" в статье В.М. Чернова требовал немедленного ареста Савинкова и приобщения его к числу подследственных по Корниловскому делу. В это время Ц[ентральный] к[омите]т получил сведения, что Савинков не упустил случая формально зарегистрироваться в одной из прифронтовых партийных эсеровских организаций. Тогда и было решено избрать трех лиц для допроса Савинкова в партийном порядке о роли, которую он играл в событиях. Савинков явиться для объяснений с комиссией отказался, демонстративно мотивируя это тем, что в составе ЦК, избравшего комиссию, имеются лица, вернувшиеся в Россию через неприятельскую страну с соизволения ее военных властей (точнее, в составе ЦК было одно такое лицо, представитель "левых с[оциалистов]-р[еволюционеров] интернационалистов" М.А. Натансон, действительно вернувшийся через Германию в составе второй партии эмигрантов, не вместе с Лениным87, а вместе с Мартовым88, -- когда известие о беспрепятственном впуске Ленина в Россию подало повод к слухам, будто Временное правительство заключило соглашение с германскими властями о пропуске русских эмигрантов в обмен за освобождение некоторых военнопленных.

Отказ Савинкова держать ответ за свои действия перед партией повел за собою его формальное исключение из партии, с опубликованием о том в газетах.

Но партийной дисциплине в этот момент грозили уже гораздо большие испытания. В заседании 17 сентября, очень немноголюдном, из 7 человек (Архангельский, Минор89, Ракитников90, Веденяпин91, Прилежаев92, Герштейн и Рихтер), был заслушан формальный протест Веденяпина против действий Авксентьева и Гоца, нарушивших свои обязанности по отношению к ЦК. По их требованию было создано экстренное собрание ЦК93 по вопросу о том, какую общеполитическую резолюцию по вопросу об организации власти проводить на фракционном с[оциал]-р[еволюционном] заседании делегатов Демократического совещания. Но когда ЦК экстренно собрался, то оказалось, что Гоц и Авксентьев сами на него не явились, но направились прямо на заседание коалиционного правительства на основе сговора с кадетской партией. Два члена ЦК из числа виднейших первые нарушили правило о единстве голосований членов ЦК, которое недавно по их настояниям было принято, как обязательное.

Значение этого происшествия для внутренней жизни ЦК и всей партии было чрезвычайно велико.

В момент, когда партии грозил откол левого крыла и когда левый центр решительно выступил против будущих сецессионистов94, -- самое центральное ядро ЦК распалось.

Когда лидер правого центра Авскентьев открыто выступил с защитой позиций крайнего правого крыла партии, с защитой коалиции во что бы то ни стало, сам голосовал и других приглашал голосовать за нее, то, несмотря на происшедшее при этом формальное нарушение дисциплины ЦК, существенно ничего не менялось. Ни для кого не было тайной, что он пошел в ногу с партийным центром лишь скрепя сердце, когда на III съезде коалиционное правительство трактовалось как положение переходное, впредь до дальнейшего изменения соотношения сил в стране в пользу социалистов. Но открытое присоединение к нему А. Гоца, коренного "центровика" из группы так называемых "сибирских циммервальдцев"95 , лидера эсеровской фракции в совете -- было партийной сенсацией. И в особенности сенсацией было то, что Гоц, всегдашний ратоборец за партийную дисциплину, в своем повороте направо не отступил перед нарушением постановлений ЦК при его деятельном участии прошедших.

С отходом Гоца направо -- отходом временным, но для партруководства роковым, ибо выпал на самый критический, решающий, поворотный момент в жизни партии и всей революционной страны -- в руки правого крыла переходил, в сущности, весь организационный аппарат партии, непосредственно руководимый А. Гоцем и В. Зензиновым96.

Таким образом, в подспудной борьбе разных течений внутри всего руководящего органа ПСР уперлась вплотную в общую проблему "партии и аппарата" -- проблему, постоянно играющую громадную, доселе недостаточно оцененную роль в партийной жизни всех времен и народов, -- проблему, которую не разрешить вовремя для партии означает вступление в чреватый всевозможными неожиданностями подспудный внутренний кризис.

Аппарат всякой партии представляет собою, mutatis mutandis97 , подобие государственной бюрократии. Партийная масса по отношению к ней является сборищем "управляемых" по отношению к "управляющим". Она имеет вид как бы "людской пыли", которая скреплена и цементирована именно "аппаратом", и без него как будто легко распадается на части. Доля истины в этом имеется. В партийной "периферии", во-первых, множество неофитов, новобранцев, еще нетвердых в принятой ими политической вере, плохо затвердивших парткатехизис и постоянно чувствующих потребность в "директивах". Во-вторых, партийная "масса" состоит в подавляющем большинстве из людей, отдающих политике вообще и партийным делам, в частности, лишь урывки своего свободного от повседневных трудов и забот времени. В противоположность им, люди "аппарата" целиком посвящают себя партийным делам и вопросам, ибо занятие ими становится их повседневною жизненной профессией. Отсюда более высокий уровень партийной начитанности, знания всей подноготной прошлого и настоящего партийной жизни, отсюда их престиж и способность к манипулированию живым "человеческим материалом" партии; отсюда и привычка рядового партийца признавать авторитет "аппаратчиков" и подчиняться как их конкретным указаниям, так и общим "внушениям".

Однако то, что является источником силы аппарата, служит одновременно и источником его слабости. Выделение "аппаратчиков" как бы в особую корпорацию с закрепленной исключительной влиятельностью легко развивает в них привычку смотреть на партию сверху вниз. Подобно всякой бюрократии, партийные "аппаратчики" обычно консервативнее партийной периферии. В их среде легко вырабатываются свои "традиции" и вступает в силу своеобразная инерция и рутина, вместе со склонностью к казенному оптимизму, к недооценке тревожных явлений и вместе с одиумом к "новшествам", как к опасным "экспериментам". Навыки "аппарата" оказывают сопротивление всему, что походит на резкое "изменение курса" партийной линии поведения. Зато в "аппарате" всегда очень сильны тенденции к узкому "практицизму", который в политике означает чрезвычайную эластичность в области компромиссов с соседними партиями, особенно там, где речь идет о соуправлении государством. А в тяжелые исторические моменты, когда правительственная власть является не столько "соблазном", сколько "тяжкою ношей", сопротивление аппарата может приобрести характер настоящего "ядра каторжника", которое партия должна влачить на своих ногах и которое лишает ее всякой свободы движений.

В 1917 г. именно по всем этим причинам аппарат не мог не оказать самого упорного пассивного сопротивления переходу от более спокойной и привычной, компромиссной, коалиционной тактики к такому казалось бы рискованному шагу, как принятие "тягот власти" целиком только на свои плечи укрепившейся в советах "революционной демократией". Все старые, исконные традиции партии, все десятилетия ее нелегального существования в качестве безответной оппозиции, все воспитанные этими десятилетиями навыки тоже резко противоречили переходу к роли правительствующей партии. Отсюда -- в начале революции -- мнимо "удобное" решение предоставить образование временного правительства "цензовикам", сохранив за собою лишь право контролирующего вмешательства при сохранении полной безответственности. Но и обнаружившиеся бессилие цензовиков справиться со взбаламученной, кипящей в котле революции страной не побудило сменить их у власти: это казалось прыжком в неизвестное. Другое дело -- дать в буржуазный кабинет несколько, лучше всего не слишком много, отдельных представителей, которые могут приноравливать темп и методы своей работы к темпу и методам буржуазных сотоварищей. "Аппарат" был естественно склонен бесконечно переоценивать опытность этих последних в том, что можно назвать "техникой" управления. Аппарат не был бы аппаратом, если бы он не переоценивал технической стороны дела, т[о] е[сть] аппаратнических навыков и талантов, требуемых функционированием самой правительственной власти, так как власть эта сама является в виде своеобразного многосложного и широкоразветвленного механизма, "аппарата".

История и опыт всех бюрократий показывают, как велика своеобразная сила этого аппарата. В плену у него нередко оказывается и сама верховная власть и действующее правительство страны. Законодатель может давать любые нормы, министр может декларировать любые директивы, но и те и другие останутся ударами шпаги по воде, если их будет саботировать простое пассивное сопротивление аппарата. Пройдя через аппарат, законы и предначертания власти на практике могут обратиться и часто обращаются с необычной легкостью и почти незаметно в свою собственную противоположность.

Во внутренней жизни микрокосма -- партии -- наблюдается та же картина, как в такой же жизни макрокосма -- государства.

Идейные вдохновители партии, наиболее адекватно выражающие ее цели и чаяния, ее духовный пафос, истинные "властители дум" партийной массы, далеко не всегда пользуются таким же авторитетом в партийном аппарате. Он имеет свои собственные авторитеты и группируется вокруг своих собственных воротил, иногда широким кругам вовсе не известных, но дергающих нити управления партией из-за кулис и создающих "практику", весьма и весьма отстающую от того, что в партии имеет формальную видимость общепартийного закона. Так было и в Партии социалистов-революционеров. Практика партии далеко отошла от почти единогласно принятой на III съезде концепции революции как революции не буржуазной, а народно-трудовой, переходной между классическими буржуазными революциями прошлого и интегрально-социалистической революцией будущего.

И стенограммы партийных съездов и конференций, представляющие неизменно картину решающей роли выступлений В.М. Чернова, как идейно-политического лидера партии, способны ввести читателей в большое заблуждение, если они не учтут одной его самой слабой стороны. Он, в противоположность хотя бы Ленину у большевиков, никогда не хотел или не умел держать в своих руках партийный аппарат. Он довольствовался преходящей и поверхностной решающей ролью на партийных съездах, конференциях, совещаниях. Ему почти всегда удавалось там проводить свои резолюции, но какая судьба постигнет их затем, поскольку и в каких формах будут они облекаться в плоть и кровь конкретных партийных действий, каким толкованиям подвергнут их официальные комментаторы, какие поправки практически внесет в них партийный быт, и в том числе психология аппарата, все это он предоставлял заботам и вниманию других своих сотоварищей, которым оказывал широкий морально-политический кредит, не всегда после достаточной проверки и не всегда с достаточным последующим контролем. Это чрезвычайно суживало его фактическое влияние на дела и жизнь партии, в ущерб его показной и внешней влиятельности в абстрактной сфере официальных партийных документов -- программ, платформ, деклараций, резолюций и бумажных директив. Таким образом, личные особенности лидера партии сыграли свою роль в постигших его линию поведения неудачах.

С другой стороны, немалое влияние на ход дел в Центральном комитете играли и личные особенности ряда других его выдающихся деятелей.

Самая крупная после Чернова роль неизменно выпадала на долю Абрама Гоца. Очень многое соединилось для того, чтобы выдвинуть его на первый план. Он был младшим братом рано умершего Михаила Гоца98, очень крупного революционера, одного из основателей и вдохновителей партии, игравшего в ее организации роль как бы "начальника генерального штаба", и в то же время человека редкой души, обладавшего большой личной обаятельностью: он удостоился от такого знаменитого партийного вождя, как Г.А. Гершуни99, почетного наименования "совести партии". Ореол, окружавший память рано умершего старшего брата, бросал отраженный свет и на младшего, который напоминал его многими внешними и внутренними чертами. В эпоху самой ожесточенной борьбы партии с самодержавием Абрам Гоц сменил общепартийную пропагандистско-агитаторскую деятельность на специально-боевую, террористическую деятельность, которая в партийном сознании имела наиболее героическую репутацию. При всем этом Абрам Гоц обладал, подобно брату, огромным запасом энергии и умственной настойчивости, вооруженной большим практическим здравым смыслом и "маневренным чутьем", свойственным политику. От старшего брата его существенно отличал, однако, один привходящий психический ингредиент: известная доля воспитанной в атмосфере политического маневрирования хитрости. В то время как Михаил Гоц подкупал сердца величайшей порывистой непосредственностью и искренностью, Абрам Гоц заменял их большим прирожденным тактом и ловкостью, не исключавшими известной скрытности, и уменьем быть, что называется, "себе на уме". Абрам Гоц умел обращаться с людьми, лавировать, избегать резкой постановки вопросов, сглаживать острые углы, "быть с иудеями, как иудей, чтобы приобрести иудеев, и с язычниками, как язычник, чтобы приобрести язычников"100. В его натуре лежала некоторая намеренная недоговоренность и склонность не выступать с вполне открытым забралом; игру "в закрытую" он предпочитал открытой. Непосредственное ощущение своего подлинного "искусства политического маневрирования" направило одно время этого крупного политического работника в мелководное русло так называемой конъюнктурной политики и даже в еще более мелкое русло политики чисто кулуарной. Результаты большого исторического состязания встревоженных и мобилизованных революцией крупных массовых социальных соединений подменялись при этом закулисным комбинаторством среди репрезентативных фигур; вместо ставки на классы делалась ставка на имена, на персональные амбиции, репутации, симпатии и антипатии. Политика мельчала и граничила с политиканством.

Все искусство политического влияния, организованного давления, заботливой психологической обработки затрачивалось на то, чтобы склонить Керенского идти не тем путем, какой подсказывается ему его своенравной мечтой превратиться в суперарбитра всех противоречивых течений и тяготений внутри революции, а тем, который дает возможность наиболее полного использования его влиятельности и популярности партией; а через Керенского найти подходящие крупные персоны буржуазного национал-либерального лагеря, для того чтобы склонить их идти или принимать видимость идущих в ногу с революционной демократией и ее Советами. Из революционера Абрам Гоц превращался в дипломата, в хитроумного политического шахматного игрока, чей успех зависит от уменья до конца разгадать план противника, свой же план замаскировать до полной неразгадываемости. Абрам Гоц неустанно плел эту тонкую политическую ткань -- нити рвались, плетенье распускалось, Абрам Гоц снова связывал концы, чинил, заплетал и продолжал закруглять свое политическое кружево. Происходи все это в нормальное, устоявшееся время, когда течение исторической жизни нашло свое естественное русло, эта работа имела бы, вероятно, свой конструктивный смысл; но в эпоху революционного половодья она поражала своей бесплодностью и сгущала вокруг себя атмосферу нетерпения. Предаваться ей значило дразнить массовую стихию, и без того доведенную почти до белого каления.

Основным помощником в деле аппаратной обработки партии был В.М. Зензинов -- типичный образец партийного бюрократа или "делового министра", как его когда-то прозвали в кругу близких друзей. Он, действительно, соединял в себе многие отличительные достоинства партийного "чиновника от революции". Чрезвычайно усидчивый, настойчивый и уравновешенный, умеющий терпеливо "бить в одну точку", без творческих дарований и синтетического ума, "кусочный политик", он органически отдалялся от всего, что отдавало "крайностью", и столь же органически тяготел к какой-то достаточно неопределенной "золотой середине". Ничто у него не выходило талантливо, но все выходило прилично, умеренно и аккуратно. Внутренняя сухость и холодность смягчались в нем внешней сентиментальностью, а педантизм воспитанностью, выдержкой, хорошими манерами и подчеркнутой изысканной корректностью. Он происходил из хорошей, культурной крупно-коммерческой среды и в общении с людьми буржуазных партий производил впечатление почти своего, и во всяком случае не вносящего диссонансов человека comme il faut101, достойного всякого уважения. У него не было никаких возмущающих течение его общественной работы, сильных индивидуальных страстей, и он пользовался поэтому репутацией безупречности, политической выдержанности и преданности партии. Это был блестящий образец политической посредственности -- большого человека на малые дела. В деле непосредственного руководства партийным аппаратом он был незаменимым и неподражаемым.

Что касается до лидера правого крыла Н.Д. Авксентьева, то он являлся типическим образцом "репрезентативной фигуры", прежде всего по внешним данным: благородной импозантной наружности, отличным голосовым средствам, убедительному и рассудительному тону, обладанию ораторскими приемами, от хорошо отточенного стиля вплоть до условного, несколько ходульного пафоса, образованности, хорошей формальной логике, литературному вкусу и остроумию. Авксентьеву по личной одаренности всего более подходила бы профессия популярного модного лектора и человека кафедры. Вековая ненормальность политического и правового положения России толкнула его на тернистое, мало подходящее ему поприще революционера, отяготила его исповеданием социалистической системы, удержала его теоретическую логику в рамках дилетантизма, заставила его холодную и спокойную натуру насиловать себя и разогреваться до роли политического публициста, требующей стремительного и пламенного темперамента, от которого Авксентьев был далек как небо от земли. Все это формировало тип севшего "не в свои сани" политического неудачника, которому революция -- отдает он себе в этом отчет или нет -- становится в тягость. Поэтому было более чем естественно, что незадолго до начала мировой войны, он выступил во главе группы "Почин"102 с основною тенденцией -- ликвидаторства по отношению ко всему специфически нелегальному, подпольному, революционному в партии, и, несмотря на разгар Столыпинской контрреволюции, развивал утопию постепенной легализации основных функций партийной жизнедеятельности. Приход мировой войны еще более подчеркнул направление его политической эволюции. Он защищал линию поведения, в центральной группе партии получившую имя "неокадетской": революционному и оппозиционному лагерю надо отбросить на время свои непримиримые позиции и сплотиться для обороны страны вокруг власти, несмотря на монархический ее характер, "обволакивая" ее и тем подготовляя поворот ее, вольный или невольный, на путь либерализма и демократизации режима. В Февральской революции Авксентьев и его друзья не почуяли присущей народному движению грандиозной силы отталкивания от всего старого; они приветствовали эту революцию как "малую революцию", по мотивам своим чисто патриотическую и общенациональную, сделанную скрепя сердце во время войны, чтобы избавиться от неспособной, насквозь прогнившей власти, фатально ведущей страну к поражению; как революцию во имя более успешного ведения и победоносного завершения войны союзом всех освобожденных "живых сил" страны. Все, что в революции не укладывалось в эти рамки, т[о] е[сть] почти вся революция, могло Авксентьевым и его друзьями лишь претерпеваться, как неизбежное зло. Поэтому роль Авксентьева в жизни советских организаций сводилась преимущественно к тому, чтобы совместно со сродным ему психологически правым меньшевиком Скобелевым103 он появлялся в самые поворотные и переломные моменты жизни советской "революционной демократии", когда в ней назревало стремление возглавлять революцию, отстранив от государственного руля дряблых и фразистых "революционеров поневоле". Авксентьев и Скобелев боролись с этим стремлением всегда одним и тем же испытанным средством: распространением паникерской атмосферы, раздуванием тревожных слухов о близком крушении всего фронта, о грандиозных немецких подготовлениях ко вторжению в самое сердце революционной России. Поражая, подавляя воображение советского большинства созерцанием пропасти, уже разверзающейся под самыми ногами всех партий, борющихся между собою за то, какое направление дать революции, Авксентьев и Скобелев увещевали, заклинали, взывали ко всеобщему объединению для решения вопроса всех вопросов -- "быть или не быть" не только революции, но и России вообще. Создать такие настроения значило снять с очереди все неудобные, возбуждающие страсти глубокие проблемы, привести к перманентному самоузреванию революционной демократии, к ее капитуляции перед национал-либеральным саботажем всего социального содержания революции, к возврату в опротивевший всем тупик коалиции, основанной на политическом взаимопарализовании участников. "Коалиционные" круги очень ценили эту миссию Авксентьева в советах и, став среди них persona gratissima104, он проложил себе дорогу на ответственные государственные посты. Авксентьев во Временном правительстве пробовал свои силы на трудном поприще министра внутренних дел. В стране, только что свергшей иго абсолютизма, было возможно два пути. Или -- путь нового якобинизма105: использовать привычку страны к централизации и даже усугубить ее, сделав ее централизацией революционной, покрыв страну густою сетью правительственных комиссаров, внедряющих повсюду революцию, политическую и социальную, по одному плану, в заранее предначертанных формах и рамках, в порядке своеобразного просвещенного абсолютизма106 во имя республиканских лозунгов и революции сверху, во имя избежания социальной пугачевщины107 снизу. Или превратить Министерство внутренних дел в министерство самоуправлений, ограничив его роль систематической ликвидацией, радикальным выкорчевыванием въедавшегося веками в плоть и кровь страны бюрократизма, развязыванием инициативы населения, построением стройной системы размежеванных между собою самоуправлений, от деревенского и районного через волостные, уездные, губернские до областных, с превращением центральной администрации в простую систему координации, согласования администраций областных. Авксентьев не пошел ни по тому, ни по другому: его министерство было пустоцветом. Но по мере того как имя Авксентьева становилось в народных низах, после недолгой популярности, все более одиозным, росло и неудовлетворенное честолюбие этого все более переоценявшего свои силы человека, мечтавшего унаследовать как теряемую Керенским популярность, так и его исключительное место по "возглавлению" революции. Эта заветная мечта Авксентьева была как будто им достигнута уже в следующий период, после большевистского переворота, во время поволжско-урало-сибирского противобольшевистского движения: Авксентьев стал председателем так называемой Уфимской "директории"108, поселившейся в глубоко провинциальном Омске и объявившей себя оттуда "Всероссийским правительством". Бесславный крах этой "директории" подвел окончательный итог его квази-революционной карьере и предопределил дальнейшую судьбу Авксентьева эмигранта, по инерции продолжавшего и среди беженской политической сутолоки строить подобие старых коалиций, соединяя словесные орнаменты размагниченного "салонного социализма" с фразеологией мнимого "политического реализма", тратившего остатки надорванных неудачею сил на "демократизацию" насквозь антиреволюционного и антидемократического "белого движения". Все это кончилось тем, что А. Гоц, Е. Тимофеев109, М. Гендельман и другие центровики, в течение 1917 г. соединившиеся было с Авксентьевым против черновского "левого центра" и этим разрушившие единство Центрального комитета, в конце концов, невзирая на старинную личную дружбу, настолько духовно отчуждились от Авксентьева, что, оставшись, после отъезда Чернова за границу, душею и организационным средоточием Центрального комитета, сочли себя вынужденными исключить Авксентьева вместе с еще более поправевшим товарищем его Фундаминским, из рядов партии; и, по иронии судьбы, за нарушенные права обоих исключенных, приговор над которыми был произведен заочно, без выслушивания обвиненных, должен был -- не из политических мотивов, а единственно из соображений чистой справедливости -- выступить не кто иной, как их политический b te noire 110 В.М. Чернов.