Проводник

Желтый шар взгромоздился в зенит. Наверное, сейчас он бьет по глазам, отражаясь от серебристого песка. Выдавливает влагу из тела, запускает ручейки по раскрасневшейся коже.

Я слышу, как тяжело дышат мои спутники. Как жадно глотают теплую воду из пластиковых бутылок. Как шуршит время под их подошвами.

Для них солнце — ослепительно желтое. Я вижу его серым шаром посреди темени. Все остальное — печка моего больного воображения, в которое время от времени слух подбрасывает сухие дровишки звуков. Скрип песка под резиной. Шумные выдохи пересохших легких. Стыдливое бульканье припрятанных в недрах вещмешков фляжек.

Когда тьма становится безусловной, а песок остывает, они разводят огонь.

Я долго смотрю на оранжевую пляску, ем сушеное мясо, запивая дармовой водой, а потом укрываюсь шерстяным одеялом и продолжаю слушать. Мои спутники не умеют держать язык за зубами.

Раньше из их льняной палатки ночами слышались стоны, теперь — причитания. Женщина устала. Она превратилась из Оленьки в Ольгу. Всю усталость женщина выплескивает на мужчину, от которого пахнет потом и хорошим табаком. В начале пути она называла его своим львом. Теперь он для нее — Доминик.

Я не знаю, каков он сейчас. Я помню Доминика в те времена, когда от него пахло джином. Когда он был высоким парнем с тяжелыми кулаками и широкой улыбкой. Желтый лев скалил зубы с его правого плеча. Большой Белый Воин — называли его рураге. Бездомный Дом — прозвали его девки из портовых забегаловок Массауа. Английский мальчик, которого приняли обе пустыни. Мужчина, вырывающий у песков их тайны.

Впервые мы встретились в Каире. Немногие выжили в той перестрелке, но нам с Домиником повезло — черных копателей из Марокко оказалось меньше.

С того душного августа, кажется, прошла уже целая вечность. Темнота медленно, но верно пожирает мою память. Я пытаюсь разглядеть в ней свое прошлое, но натыкаюсь на странные картины.

Кое-что я все же помню.

Помню, что Дом не бросил меня умирать с пулей в бедре. Помню полуденное марево и подсоленную воду.

Помню, что тогда нубийская игла еще не поселила на белой коже Доминика лохматую кошку, а у меня были глаза.

Спустя много лет я отчаянно хотел вернуться в тот высушенный ветром пустыни август. Страстно мечтал найти Дома.

Найти и отомстить. Заставить его рыдать кровавыми слезами и горько сожалеть, что не добил, не бросил, не дал умереть.

Долгое время я ненавидел этого англичанина за подаренную жизнь. Жизнь, в которой удар кирки обнажит базальтовую плиту, и свет выжжет глаза. А я сменю лопату черного следопыта на посох Проводника.

Ненависть помогла мне пересечь Руб-эль Хали и выйти к Сааде. Ненависть толкала меня в города и пустоши по обе стороны Красного моря. Но найти Доминика она так и не помогла. И когда ненависть разбилась о темноту, которая все чаще наполняла меня до краев, заливала с головой, топила воспоминания и лепила образы из не моего прошлого, Доминик нашел меня сам.

В Каире.

Его мерцающая фигура заполнила дверной проем. Свет был тускло-желтый, с багровыми всполохами. Когда он заговорил, язычки пламени метнулись вверх, и я увидел его лицо. Увидел и узнал.

— Ты Проводник? — сказал он.

— Убирайтесь, — я улыбнулся. Улыбка всегда помогала мне победить закипающую злобу.

Пламя внутри Доминика шевельнулось, пошло рябью. Он сделал шаг в сторону, и в комнату вошла женщина. Яркая, как ксеноновый прожектор. Белые лучи били из нее, прошибая пелену бельма, выбивая слезы, не давая рассмотреть лицо.

— Меня зовут Ольга, мистер Спенсер, а это, — она указала на спутника, — мой компаньон Доминик. — Прожектор на секунду моргнул, и я разглядел ее острые скулы, тонкие губы и коротко стриженые волосы. И тут по глазам ударило так, что мне пришлось зажмуриться. — Нам нужно попасть в Шеол.

Царь ветров — хамсин швырнул в распахнутое окно далекий пряный запах мирры. Воздух стал сухим, оцарапал горло.

— В Шеоле нет ни драгоценностей, ни артефактов, — снова улыбнулся я Доминику, ведь улыбка всегда помогала… — Вы не найдете там утраченной молодости города Кангха и мудрости долины Шангри-Ла. Только тьму и грешников, окованных скорбью и железом.

— Не надо цитировать нам Иова, Проводник, — перебил меня Доминик. — Ты поведешь нас или нет?

Тут же сияющая белым ладонь опустилась на его желто-багровую руку.

— Мистер Спенсер, — голос женщины дрогнул. — Нами движет исключительно научный интерес. Ведь если существует изнанка Рая, то возможно существует и сам…

— Пойдем, Ольга! Этот слепой псих ни на что не способен, — Доминик двинулся к выходу.

Со дна памяти вновь поднялась черная базальтовая плита. Столбцы клинописи, голос и свет, заполняющий все вокруг.

«И станет так, пока не исполнишь ты долг свой».

— Я поведу вас, — хамсин покатил слова по комнате, как песчинки. — Не знаю, сможете ли вы войти, Ольга, даже имея в компаньонах такого грешника, как Доминик, но я отведу вас в Шеол.

— Спасибо, мистер Спенсер. Вы не пожалеете. Вознаграждение будет более чем солидным.

— Когда экспедиция закончится, — хмуро добавил Доминик.

— Естественно, — я кивнул. — Одно условие — никаких лишних глаз. Только я и вы. Да, и еще: в Шеол можно попасть, только пройдя весь путь пешком. Вы все еще согласны? — фигуры моих провожатых разом вспыхнули. — Тогда выходим завтра, после заката.

— До свидания, мистер Спенсер. Спасибо вам.

— До завтра, — сухо сказал Доминик. На пороге он остановился. Желтого в нем не осталось — одно лишь багряное. — А мы раньше не встречались?

— Не в этой жизни, — снова улыбнулся я. — И не забудьте — в путь мы отправимся втроем.

Караван шел за нами от самой Карс-Фарафры.

Доминик еще раз скрипнул линзами прибора ночного видения и спустился с бархана.

— Ну, что там? — в голосе Ольги мелькнула первая нотка раздражения. Ксеноновый свет потускнел — пустыня начала поедать ее изнутри.

— Песок до горизонта, Оленька, только песок до горизонта, — весело отозвался Доминик.

Я прислушался к тяжелой поступи мулов, скрипу повозки, коротким гортанным выкрикам людей Доминика, шороху потревоженных наймитами насекомых. Осклабился и впервые за весь путь раскрыл рот:

— Тогда посмотри на небо, Доминик. Там, на северо-западе.

Тот выругался и принялся укрывать лагерь.

Песчаная буря резвилась всю ночь. Наутро мы двинулись дальше.

Втроем, как и договаривались.

Когда серый шар ныряет в пески, и тьма становится густой, словно деготь, мои спутники разводят костер. Я долго смотрю, как танцуют огненные лепестки, запиваю галеты чуть соленой водой, укрываюсь шерстяным одеялом и слушаю. Мои спутники не умеют держать язык за зубами.

— Доминик, нужно возвращаться! Он водит нас кругами! Смотри, — шелестит карта, пищит навигатор. — За неделю мы добрались отсюда только вот сюда! Это же один дневной переход! Твой Проводник пудрит нам мозги!

— Перестань орать, — палатка наполняется багровым. — Он вывел Клэппа на Ирам, Ольга!

— Он бросил его на полпути!

Конечно, я бросил его, конечно.

Николасу Клэппу никогда не добраться до Ирама самому. Он так светился изнутри, когда пришел ко мне, так пламенно говорил, что хочет только отломить кусочек везения от Аль-Йаман Ас-Саида, от Ирама, города удачливых арабов. Что это — цель и смысл всей его жизни. И я согласился. Но по дороге у Клэппа появились другие желания, и свет в нем погас.

Я улыбаюсь. Улыбка всегда помогала мне победить.

В палатке наступает тишина. Два пятна — уже бледно-желтое и еще темно-бурое — разбрелись по углам. Они молчат и слышат лишь свое дыхание.

Они не слышат, как шуршит песок, трется о чешуйки, тянется зигзагами за маленькой убийцей.

Пятьдесят сантиметров в длину и три в диаметре.

— А! — вспыхивает багровый. Женский визг перекрывает шипение и глухие удары. — Твою мать! Твою! Мать! Дай аптечку, быстрее! Твою мать!

— Мистер Спенсер! Мистер Спенсер! — Ольга берет себя в руки. — Доминика укусила…

Я уже откинул полог и зашел внутрь. Багровая фигура пульсирует: Дом режет штанину, зажимает голень. Колет иглой, и антидот бежит по венам, пытается догнать проворный яд.

— Его укусила эфа, — заканчиваю я. — Нужно возвращаться. Экспедиция окончена.

Желтая фигура вздрагивает, словно по ней пропустили ток, нагрели угасшую нить накаливания.

— Черта с два, — рычит багряный Доминик. И тычет мне в лицо револьвером. На его рукоятке медленно тухнут капли крови убитой змеи. — Ты поведешь нас дальше.

Я пожимаю плечами.

Я улыбаюсь.

Я иду спать.

Утром мы продолжаем путь.

Неделю Доминик еще мог идти сам. Теперь я несу его. Наверное, так отдают долги.

Когда Дом теряет сознание, он перестает кричать. Только хрипит и стонет, едва под новым шагом всхлипывает пустыня. Тогда мне слышно, как в желудок Доминика снова набирается кровь. Приходится останавливаться, класть его лицом вниз и ждать, пока он очистится.

Свет внутри Дома становится слабее с каждой такой остановкой. Я уже еле могу его разглядеть. Мне не видно, как кровоточат его десны и старые шрамы, не видно алых слез на желтой львиной гриве, не видно бисера кровавого пота. Но я знаю — все это так. Яд эфы делает свое дело.

Доминик изрыгает себя на песок и заходится криком. Я поднимаю его, и мы идем дальше.

«Путешественники, приближающиеся к вратам Шеола, слышат вопли терзаемых там грешников».

За ворот мне капает липкое.

Темноту вокруг освещает теперь лишь неровный свет Ольги. Он дрожит на ветру и, кажется, вот-вот потухнет.

— Он умер, Ольга, — говорю я.

Мне не нужно искать пульс, я вижу это своими выжженными глазами — Доминик погас.

— Нет. Нет, он в беспамятстве… Мне нужно зеркало… Нет, — бормочет она, возится над телом. Замолкает, а потом ярко вспыхивает, и над дюнами тянется патокой унылый, обреченный вой. Долгая нота звенит, вязнет в дрожащем мареве. И с каждым выдохом свет внутри Ольги тускнеет.

Я жду. Когда она замолкает, наваливается тишина.

— Он умер, — повторяю я. Мне хочется сломать безмолвие. Разбить его вдребезги, говорить хоть что-нибудь, лишь бы не давила на уши пустота, оставшаяся после протяжного женского воя. — Нужно было вернуться.

Ольга долго молчит. Так долго, что я успеваю понять, как сильно устал за все эти годы. Ложусь на горячий песок и закрываю глаза. И тут она впервые называет меня по имени:

— Михаил, — слова тяжело выбираются наружу. — Скажи, а из Шеола и правда виден Рай?

— И наоборот, — киваю я.

Вспышка белого электричества раздирает опущенные веки:

— Вставайте, мистер Спенсер! Мы идем дальше!

Я медленно сажусь и озираюсь вокруг. Мне видно все, на многие километры вперед.

— Врата за тем барханом, — говорю я.

— Вы дождетесь меня? — Ольга едва унимает сбившееся дыхание.

— Конечно, — отвечаю я. А когда ее фигура скрывается за барханом, добавляю, — мы с Домиником будем ждать вас здесь. Только просите громче, чтобы услышали там, в Раю.

На пороге Шеола время замирает. Оно делает воздух вязким, как мед, забивает гвоздь в солнце, приколачивает его к небу. За двое суток желтый шар не сдвинулся ни на йоту.

Я пью подсоленную воду и засыпаю, когда вздумается. Вокруг меня темнота. И где-то в ней лежит накрытый одеялом Доминик.

Иногда, перед тем, как я проваливаюсь в забытье, темнота отступает, словно океан во время отлива, и на илистом дне остаются куски воспоминаний. Ошметки прожитых не мной жизней.

Пожилой неприглядный немец и юная красавица-гречанка. Генрих и Софья. Электрические разряды и ровный свет лампады.

— Мне нужен город Приама, — рубит словами тишину немец. — Я готов душу продать, чтобы найти его!

Мне не нужна его душа, я просто исполняю свой долг. Но я не хочу ошибиться.

— Зачем? — спрашиваю я.

— Люди должны знать правду, — бегут электрические искры в арийском тембре.

— Помогите нам, — трепещут язычки пламени в греческом благоухании.

— Хорошо, — говорю я чужим голосом и веду их к холму Гиссарлык.

Тогда они дошли до Трои, а я стал свободен. Сбросил с себя бремя поводыря.

Образы прошлого так отчетливы, что иногда я верю, что это и впрямь случилось со мной.

Генрих Шлиман и Софья Энгастроменос. Люди, которые искали Трою. Искали и нашли.

История повторяется. Теперь я — Проводник, а мои спутники — Доминик и Ольга. Женщина, живьем шагнувшая в ад, и мертвый мужчина, накрытый шерстяным одеялом.

Я лежу на горячем песке, под солнцем, которое не садится, и думаю, настолько ли сильны эти люди, чтобы дойти до цели. Чтобы освободить меня от проклятия, наказания за алчность, победившую любопытство.

Кончики пальцев до сих пор чувствуют борозды, оставленные превратившимся тысячу лет назад в прах резцом. Ладони не могут забыть прохладу крышки базальтового саркофага. Глаза — нестерпимый, испепеляющий свет, а уши — голос. Громоподобный, сплетающий нервы в канаты, завязывающий нутро в узел, голос: «Здравствуй, Проводник».

И с той самой минуты я обречен вести к легенде тех, кто может осветить путь внутренним сиянием. Идти и надеяться, что они дойдут.

— Где Ольга? — вплетается слабый шепот в шелест хамсина.

Я открываю глаза и вижу, как под шерстяным одеялом мерцает уголек.

— В Шеоле, — говорю я и подхожу ближе. Протягиваю флягу.

У Доминика нет сил удивляться и переспрашивать. Он лишь шумно глотает воду, запрокинув голову. Серый шар изумленно заглядывает ему в лицо.

И тут за моей спиной начинается новый восход. Из-за бархана поднимается еще одно солнце. Даже мне, выжженному пустыней давным-давно, становится жарко.

— Это Ольга? — Доминик прикрывает глаза рукой. Он не видит ее света, он видит лишь маленькую фигурку на склоне. Слова начинают сыпаться из него, как горох из дырявого мешка. — Она ходила за помощью? Помогло противоядие? Где медики? Почему мы еще в пустыне? Да что тут, в конце концов, произошло?!

— Она докричалась до Неба, — говорю я и улыбаюсь. Искренне, от чистого сердца, а вовсе не потому, что улыбка всегда помогала мне победить закипающую злобу.