Провокация

0. Моя смерть

Я умер в 18 часов 07 минут по московскому времени. За несколько минут до смерти я смотрел на циферблат своих швейцарских, и обе стрелки четко сливались в одну сплошную строго вертикальную линию. А потом был удар. И вспышка боли утащила меня в ничто. В бесконечность небытия.

А впрочем, там нет никакой бесконечности. Там вообще ничего нет, на так называемом «том свете». Ни света, ни тьмы. Ничего. Во всяком случае, для меня смерть оказалась больше (или меньше?), чем пустотой. Ничем. Абсолютным нулем. Полной противоположностью жизни. И посему расхожая фраза «он унес тайну с собой в могилу» в моем случае совершенно бессмысленна. Ибо некому и некуда было ее, эту тайну, уносить. Я просто-напросто исчез. А вместе со мной исчезла и тайна.

1. Моя жизнь

В 1945-м жизнь моя неслась под откос со скоростью бронепоезда. То есть не очень быстро и как-то неуклюже. Но неотвратимо. Жизнь сошла с рельсов смысла под аккомпанемент рвущихся нервов, хотя внешне я оставался прежним, что называется – держал лицо. Я продолжал жить как бы по инерции. Как тот бронепоезд, который остается могучим и степенным, даже когда валится под откос.

К весне 45-го я дослужился до полковника медицинской службы. Это официально. А на самом деле я числился в Наркомате у Лаврентия Палыча на капитанской должности. Война близилась к неизбежному, как смерть, концу, и с каждым днем, с каждым часом я чувствовал себя все более и более скверно, все менее и менее значимым. От меня уже ничего не зависело. Лично от меня. Советский Союз победит Гитлера, даже если умрет Сталин, или погибнет Жуков, или союзники откажутся от участия в разгроме Германии. Роль личности в Истории сведена на нет. Отсюда и моя депрессия, боль, отчаяние. И страшные сны, мои ночные кошмары...

Когда меня разбудили, в очередной раз вырвали из очередного кошмара, доставили на аэродром и посадили в самолет, я подумал.., нет, я не сомневался, что опять предстоит перелет вдоль ломаной линии фронтов до какого-нибудь полевого госпиталя, где уже готовятся оперировать очередного видного партийца, раненного ненароком шальным осколком. О, нет! Нет, я вовсе не ас хирургии, хоть я и очень хороший врач, разноплановый, на все руки мастер и, безусловно, совсем не лишний, а весьма полезный человек в операционной. Да, полезный. Весьма. Но большинство коллег по военно-медицинской службе давненько догадывается, в чем кроется истинная подоплека приказов «об усилении» посредством моей персоны бригад врачей во время ответственных операций. Секрет Полишинеля прост до безобразия – мне, официально полковнику и очень, очень хорошему доктору, Наркоматом, где я занимаю капитанскую должность, оказано доверие писать отчеты по итогам экстренных медицинских мероприятий. И, ежели пациент дает дуба, то формулировка «по причине ранения, несовместимого с жизнью» исключается в принципе. Кто-либо из старшего или хотя бы младшего медперсонала обязан ответить за кончину особого пациента. Кто – решать мне. Я – эксперт НКВД. Об этом, повторюсь, все догадываются, но, помнится, лишь однажды совсем молоденький реаниматолог, совершеннейший молокосос, прошептал у меня за спиной: «Стукач», а я услышал и обернулся резко – шептун едва в обморок не упал от моего тяжелого взгляда. Кстати, в тот раз спасти пациента не удалось. Но мальчишку реаниматолога я пощадил. Невзирая на тот очевидный факт, что пациент загнулся исключительно по его, недоумка, вине...

Признаться, я был изрядно удивлен, когда после трехчасового перелета встретили меня не как обычно, а товарищи в штатском. Один товарищ сел за руль трофейного легкового автомобиля, второй жестом предложил мне устраиваться на заднем автомобильном диванчике и уселся рядом. Поехали. С выключенными фарами, в почти кромешной тьме. Ориентировался водитель исключительно по свету фонариков. Вдоль всего пути с обеих сторон петляющей бетонки были выставлены часовые с фонариками. Они подсвечивали края дороги по мере приближения автомобиля и сразу же гасили фонарики, как только мы проезжали.

Ехали мы недолго, однако товарищ рядом успел меня удивить еще больше и, мало того, озадачить. Оказалось, что на сей раз мне предстоит принять участие вовсе не в хирургической, а в самой настоящей разведывательной операции. Я включен в «группу» как «просто доктор». То есть навыки чекиста во время проведения операции проявлять не потребуется. Они потребуются после. Как минимум, самый главный навык – умение молчать.

Фонарики замигали прямо перед носом автомобиля, водитель затормозил, и мы, пассажиры, вышли. Фонарики перемигивались в руках у часовых, выстроившихся в цепочку, у высокой бетонной стены. В предрассветном сумраке за этой стеной угадывались контуры приземистого здания. Провожатый сообщил довольно туманно, де, мы находимся «на недавно занятой территории», и обмолвился, что «наши крупные силы» удерживают фашистов на дальних подступах к «территории», надежно контролируют и небо, и землю, «не считаясь с потерями». А про то, что «отборные части врага» постоянно атакуют, пытаясь «прорваться и уничтожить данную территорию», он сказал, уже открывая скромную железную дверь в стене.

Вопреки вполне естественным ожиданиям, за дверью скрывались ступеньки, и вели они круто вниз, под землю. Подслеповатые лампочки на косом потолке худо-бедно освещали нисходящий, узкий тоннель со ступенями. Я спускался следом за провожатым, который не без гордости заявил, что «территорию мы заняли в целости и сохранности». И добавил совсем по-свойски: «До хера мировых мужиков полегло за эту е...ю территорию».

Мы спустились, наверное, метров на 50. У схода с узкой лестницы в довольно-таки широкий коридор нас встречал пожилой азиат, одетый в офицерскую форму, но без погон и вообще без всяких знаков различия. Товарищ в штатском передал меня, можно сказать, с рук на руки, пожелал удачи, панибратски похлопал по плечу и потопал обратно, вверх по ступеням. Азиат мотнул головой – пошли, мол. Пошли. Азиат впереди, я сзади. Эхо множило наши шаги, создавая, конечно же, ложное впечатление, что в лабиринтах тусклых коридоров больше никого нет.

Он привел меня в комнатушку, похожую на камеру. Там были параша и нары. И квадрат вентиляционной решетки под потолком напоминал тюремное оконце. На нарах лежала одежда: исподнее, серый комбинезон и ремень с пряжкой. Под нарами стояли ботинки и смешно пузатый старомодный саквояж. Азиат жестом предложил переодеваться, предварительно облегчившись, ежели того организм требует. Жестикулировал азиат скупо, но понятно, сохраняя на лице маску полнейшего безразличия. Видимо, таким образом, такой мимикой, то есть полным ее отсутствием, он желал на корню пресечь всякую возможность возникновения между нами диалога.

Лишь неумело напялив серый комбинезон, я заметил на рукаве эмблему войск СС. А на ремне не было никаких эмблем. Но и ремень, и комбинезон, исподнее, обувь – совершенно очевидно, все германского производства и качества. Отменного качества.

Я переоделся. Одежда, обувь – все пришлось впору. Повинуясь жесту азиата, я взял саквояж, открыл – внутри лежали аккуратно упакованные медицинские инструменты, перевязочные материалы, медикаменты, тоже все немецкое, качественное. Азиат впервые заговорил, спросил, знакомы ли мне «лекарства». Причем задал вопрос по-немецки, с восхитительным баварским акцентом. Я ответил кивком. Да, все знакомо, и не только «лекарства». Раненых партийцев оперировали, используя лучший, сиречь, германский инструментарий. И зашивали их, и перевязывали качественно. Что ж до лекарств, произведенных в Рейхе, так их я неоднократно советовал, практически выписывал высшим и средним чинам НКВД. Знаете, как это бывает – если ты врач, да еще хороший, и об этом известно, тогда к тебе обязательно обращаются, и частенько неформально, подходят к тебе где-нибудь в курилке, например на Лубянке, хорошо и малознакомые офицеры, предлагают папиросы, опять же лучшие, то бишь трофейные, оттесняют в уголок и тихо жалуются, скажем, на геморрой у себя или подагру у тещи и просят «чего-нибудь присоветовать». Таким образом, умный доктор легко может наладить весьма полезные связи. И узнать многое, ибо предупреждение с агитационных плакатов «Болтун – находка для врага» жалобщикам по херу. Жалуясь на здоровье, человек временно превращается в мешок с мясом, набитый костями, очень словоохотливый мешок и заискивающий, и очень льстивый. Не зря первыми врачевателями были шаманы. Всякий доктор немножечко бог для больного. Тем паче, хороший доктор. А всякий человек обязательно чем-то болеет, мечтает о чудесном исцелении и часто, сам того не ведая, жаждет исповедоваться даже больше, чем вылечиться...

Переодетый, с забавным саквояжем в руке, я покинул похожую на камеру комнатушку. И снова гулкое эхо шагов, лабиринт коридоров, черный с проседью затылок перед глазами.

Поворот, еще поворот, саквояж оттягивает руку, коридорная развилка, опять поворот, тупик. И бронированная дверь в тупике. Из металлической коробки, вмурованной около двери слева на уровне груди, торчит рычаг с эбонитовым набалдашником. Азиат потянул рычаг книзу, послышался механический скрежет, и дверь медленно, лениво так приоткрылась. На пол косо упал ярко-желтый лучик. Азиат поднапрягся, скрежет усилился, лучик подрос до размеров луча, щель увеличилась, превратившись в проход. Азиат остался снаружи, я же, повинуясь его жесту, переступил через бронированный порог и на мгновение ослеп от яркого освещения.

Проморгавшись, я увидел... Много всего и сразу я увидел, едва привыкли глаза. Еле удержался, чтобы не начать вертеть головой, как дитя малое.

Объемы подземного помещения ошарашивали. Полусфера потолка зависла высоко-высоко. Возможно, именно ее, полусферу, над уровнем почвы прикрывает та постройка, контуры которой я различил в густом сумраке. Множество прожекторов опоясало круглую залу диаметром... Затрудняюсь определить диаметр. Если и меньше диаметра Лубянской площади, то совсем незначительно. А посередине на телескопических опорах-амортизаторах стоял огромный металлический шар. Шарообразная конструкция вызвала ассоциации, связанные с выдумками Жюля Верна. Почему? Наверное, из-за тарелки иллюминатора на пузатом боку и открытого люка под днищем, откуда свисала веревочная лестница, и по виду примитивной антенны-метелки на пологом навершии. В общем, мне вдруг вспомнился «Наутилус», придуманный лягушатником Верном. Придуманный французом, модернизированный и воплощенный в жизнь дерзким германским гением – на боку аппарата красовалась черная свастика в белом круге с красной обводкой.

Теперь о людях. Справа от меня, метрах в 20, стояли в ряд четверо мужчин, одетых точно так же, как я, в комбинезоны. Четверо в сером выстроились не по ранжиру и отличались не только ростом, возрастом, габаритами, но об этом чуть позже. Сначала про еврея, который прохаживался перед коротким строем.

Породистый жид. Этакий царь Иудейский с глазами умной лисицы и статью библейских героев. Угольно-черный костюм сидел на нем, как влитой, белизной сияла рубашка, бликовала золотом булавка в галстуке, штиблеты начищены до зеркального блеска. Больше всего я ненавижу как раз таких вот умных, уверенных в себе, благополучных и ухоженных евреев. Сталин избавил ЦК ВКП(б) от жидовского засилья, но этого мало. Надеюсь, когда-нибудь, кто-нибудь в этой стране разберется с жидами так же, как это было в Германии.

Жид смотрел на меня, понятливо улыбаясь. Давал мне время адаптироваться в потрясающем подземном ангаре. Я адаптировался меньше чем за минуту и тоже проявил понятливость – повернулся по-военному на-пра-во, отчеканил энное количество шагов и встал в серый строй. Еврей прогнал улыбку с лица, пристально осмотрел меня с головы до ног, пробежался взглядом по остальному строю и заговорил.

Начал он по-немецки, говорил с тем же акцентом уроженца Баварии, что и давешний азиат. Неожиданно перешел на русский и шире, чем следует, открывал рот, произнося гласные, особенно «а», как это делают потомственные москвичи. Закончил речь по-английски, слегка коверкая слова и фальшивя. Напрашивался очевидный вывод, что не только еврей и я, но и остальные четверо в сером почти полиглоты.

А теперь подробнее об остальных. Говоря по-немецки, еврей прежде всего сказал о том, что нам, нашей пятерке, запрещается сообщать друг другу имена, фамилии, звания. Нам предстоит общаться, используя клички. Так он нас и знакомил, по кличкам, начал с первого в ряду и закончил мной, назвав меня «Доктором».

Первым справа стоял «Командир». Лет около сорока. Среднего роста. Стройный. Волосы русые. Красивое обветренное лицо с пронзительно голубыми глазами, волевым подбородком и высоким лбом, перечеркнутым тремя глубокими морщинами. На ремне висит кобура. Из кобуры выглядывает рукоять «парабеллума».

Плечом к плечу с Командиром встал «Техник». Ему не более двадцати пяти. Высокий, худой, слегка горбится. Брюнет. Вытянутая и бледная физиономия, непропорционально большие рыбьи глаза, пухлые детские губы. Поверх ремня надет кожаный пояс-фартук с кармашками, из которых торчат отвертки, гаечные ключи, плоскогубцы и все такое прочее.

За Техником переминается с ноги на ногу «Ученый». Лет этак за пятьдесят мужичку, коротышке с брюшком. Морда щекастая, красная, под носом рыжие усики, череп обрит наголо. Возле его ног стоит объемистый такой, казенного вида чемодан и клетка с белыми крысами.

Между Ученым и мною замер, будто глыба, «Боец». Мужику где-то около тридцати пяти. Шатен с очень густыми волосами, коренастый и широкоплечий. Чело словно высечено из гранита пьяным скульптором. Переносица была не однажды сломана и срасталась неправильно. Густую левую бровь рассекает белесый шрам. На зубах фиксы. Кисти рук напоминают ковшики экскаватора.

Получив прозвище, так сказать, по признакам профессиональной специализации, мы выслушали короткую, к моему глубочайшему сожалению, слишком общую лекцию о результатах эксперимента «Элдридж» в США в 1943 году, о принципах действия круглого аппарата, который у меня проассоциировался с «Наутилусом», и о «космической программе» Третьего рейха.

О, мой бог! Этот «Наутилус» в кавычках был космическим аппаратом! Настроенный немецкими конструкторами на МГНОВЕННОЕ перемещение с нашей на ДРУГУЮ ПЛАНЕТУ! С ЗЕМЛИ НА ДРУГУЮ ПЛАНЕТУ! МГНОВЕННОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ! Совершенно безопасное для пилотов, будь те хоть детьми, хоть стариками, если пилоты «перемещаются» в состоянии сна.

Заканчивая по-русски, еврей озвучил и без него уже всем понятное – нам пятерым предстоит стать пилотами. Завтра в 6.00 по Москве нас «переместят», а пока...

Пока нас будут готовить.

Интенсивно.

Всем пятерым объяснят азы управления аппаратом, которые «незамысловаты, и школьник справится». Более подробно с управлением и начинкой познакомятся Техник и Ученый. Существует ничтожно малая, но вероятность того, что после «переброски» произойдет «сбой в системах», о чем оповестит звуковая сигнализация, и тогда Техник, не мешкая, обязан данный сбой ликвидировать.

Всех пятерых ознакомят с устройством местной связи. Тщательнее остальных на предмет связи проинструктируют Командира и меня. Повторюсь: «местной связи». Связи «дальней», с Землей, не будет. Как было сказано: «по причине значительной удаленности».

Всех, но Бойца и Командира подробнее, ознакомят с «приданным борту вооружением», а также «способами ликвидации аппарата», поелику при «обратной переброске» есть риск очутиться в другой точке Земного шара, то есть вне территории, подконтрольной СССР. Однако обязательно на поверхности, поскольку «предварительные настройки обеспечивают подобие сред».

Всех, и меня тоже, научат пользоваться скафандрами. Хотя мой выход на поверхность чужой планеты не запланирован, но мне, как и всем, растолкуют принципы действия камеры дезактивации и шлюза.

Ответственность за «программу исследований» возлагается, разумеется, на Ученого. Конкретные задачи ему поставят специальные люди.

Я, Доктор, что естественно, буду следить за здоровьем экипажа, и, самое главное, мне надлежит вколоть снотворное своим товарищам и себе непосредственно перед «обратным перемещением». А перед стартом им и мне сделают инъекции врачи, которые остаются на Земле. Те же врачи в приватной беседе расскажут мне, Доктору, о состоянии организмов и мед. особенностях Командира, Техника, Бойца и Ученого. И, помимо прочего, я отвечаю за питание и за питье на борту.

Нам предстоит пробыть на чужой планете всего одни сутки. Ровно 24 часа понадобятся генераторам, чтобы перезарядить обмотки. Запасов воздуха у нас будет на 26 часов, считая со времени закупорки люка, плюс кислород в баллонах скафандров.

Наша глобальная цель – добыть максимум информации о планете, на которую фашисты «настроили аппарат». Неотложная и наиважнейшая цель, ибо у рейха могут быть и другие подобные аппараты, и «ТУДА могут сбежать недобитые гады». Разумеется, если «ТАМ можно жить»...

Тщательно скрываемые эмоции мешали мне внимательно слушать окончание полиязычной речи пижона семита. Эмоции буквально разрывали меня изнутри в клочья, рвали депрессию, крошили в пух камень душевной боли на сердце, с коим я успел свыкнуться, стирали с зеркала сознания кислотные кляксы отчаяния, ставшие частью меня за последний год. Я как бы перерождался... Нет! Возрождался! Жизнь моя вновь обретала СМЫСЛ!..

2. Техник

Главная рубка – самое большое по объему помещение в сердцевине шарообразного космического аппарата. Пол и потолок – две круглые плоскости, между ними – одна сплошная, замкнутая стена, то есть борт. В полу, в центре Главной рубки, устроен люк, он соединяет Главную с так называемой «Рабочей» рубкой. Открываешь люк, спускаешься по железным перекладинам и попадаешь в разделенную на отсеки Рабочую рубку. В днище этой рубки также имеется люк, через него попадаешь на площадку над камерой дезактивации, примыкающей к шлюзовой камере, откуда можно выйти наружу. На поверхность планеты можно спуститься, а с поверхности подняться по аварийной веревочной лестнице либо по выдвижной металлической. Однако вернемся в Главную рубку.

Итак, сирена сигнализации молчит – перемещение произошло штатно. Мы в кругло-пузатом помещении. В толстые стены врезаны три иллюминатора. Под каждым имеются «пульты контроля» за внешней и внутренней средой. Рядом с одним иллюминатором – «устройство мобильной связи» космического аппарата с рациями в скафандрах. Оно называется «мобильным» потому, что снимается со стены и, разматывая провод на катушке, его можно носить с собой по всему аппарату. Над иллюминаторами и ближе к центру на потолке проделаны отверстия для циркуляции воздуха. Еле слышно жужжат вентиляторы за потолочным перекрытием. Едва уловимо вибрирует и потолок, и борт – это сразу после перемещения автоматически включился генератор, запитывает обмотки, чтоб спустя 24 часа они разрядились и произошло обратное перемещение. Мягко светят потолочные лампы, спрятанные под армированные матовые овалы плафонов. Они ненавязчиво освещают пять кресел с регулируемым наклоном спинок. Кресла зафиксированы вокруг люка в Рабочую рубку по принципу «лепестки цветка». Полулежа в них просыпаемся, отходим от, правомерно сказать, наркоза... точнее – отходим от наркоза на время перемещения (на секунды? меньше? сколько оно длится, если называется мгновенным, это перемещение?), отходим и просыпаемся мы, четверо пилотов. Пятый, Техник, уже никогда не проснется. У него в горле торчит отвертка, которая до, скажем так, усыпляющего укола находилась в кармашке технического фартука.

– Кто?!. – прохрипел Командир, неуклюже выбираясь из покатости кресла и непослушными пальцами расстегивая кобуру.

Достаточно одного скрипучего «Кто?!», чтобы догадаться о недосказанном: «Кто очнулся первым и заколол Техника?! Кто из вас?!.»

Я взглянул на свое запястье – стрелки на циферблате моих швейцарских показывали тридцать одну минуту седьмого. Инъекцию снотворного нам сделали за 10 минут до того, как задраили внешний люк, то есть в 5 часов 50 минут. Доза рассчитана таким образом, чтобы в состоянии искусственного сна пилоты находились не менее двадцати, но не более сорока минут. Фармакология – отнюдь не самая точная из наук. Менее-более для каждого разные величины. Но к тому моменту, как я посмотрел на часы, все, то есть все, кроме Техника, проснулись, а Командир уже встал с кресла и достал «парабеллум».

– Не гоношись, старшой... – начал было Боец и немедленно оказался под командирским прицелом.

– Пристрелю! – рявкнул «старшой».

Боец сидел в соседнем с убитым кресле, по левую руку от трупа, и вполне логично, что он, спец по убийствам, в первую очередь попал под подозрение и прицел.

– Това-а-а-а... – Ученый очень убедительно зевнул, – товарищ Командир. – Ученый говорил таким будничным тоном, словно ничего особенного не случилось. Словно он ежедневно засыпает в обществе пятерых, а просыпается в компании, меньшей на одного. – Позвольте вам заметить, что и вы с тем же успехом можете быть убийцей, как и товарищ Боец. С точки зрения местоположения у вас были равные возможности, да-с!

И это правда – командирское кресло тоже находится рядом с креслом убитого, с той лишь разницей, что Командир проснулся по правую руку от Техника.

– У всех нас были равные возможности, – заговорил я. – Мы с Ученым сидим напротив жертвы, но что нам мешало подняться, прикончить парня и сесть обратно? Секундное дело. Если, конечно, очнувшийся сразу после сна найдет в себе силы. Любой из нас четверых, в принципе, мог его прикончить, пока остальные спали.

– Нет, не любой! – Командир зыркнул на меня злым глазом. – Я точно знаю – предатель кто-то из вас троих!

– Предатель? – Брови Ученого, подскочив удивленно, сморщили высокий лоб.

– Дурак, что ли? – скривил рот в ухмылке Боец. – Дурак или прикидываешься? Среди нас затесался враг. Это точно, как пить дать.

– Возможно, вовсе не предатель и не враг, а сумасшедший убил товарища, – парировал Ученый. – Как моментальная переброска в пространстве влияет на психику – никто не знает, и, быть может...

– Вряд ли, – перебил я Ученого. – Кандидатов отбирали, хоть и заочно, но тщательно. У всех нас более чем нормально с психикой. Вероятность того, что кто-то вдруг взял, да и спятил, слишком мала. Это я вам как врач говорю.

– Цель предателя – сорвать операцию, – отчеканил Командир. – Если бы предателем был я, то прямо сейчас беглым огнем всех вас перестрелял к чертовой бабушке. И первым порешил бы тебя, Боец, как самого опасного.

– Хы... – Боец обнажил фиксы в усмешке. – А если бы предателем был я, то без всяких отверток... А, пожалуй, что лучше отверткой. Заколол бы Техника, и по кругу: тебя, старшой, потом Ученого, последним Доктора. На хрена мне на одном Технике останавливаться? Я всех бы вас УЖЕ, будь я убийцей.

– Ой ли? – усомнился я. – Вспомните, как совсем недавно вы, уважаемый Боец, просыпались, а? Голова кружилась? В глазах двоилось? В ушах звенело? Ручки-ножки дрожали?

– Ага, че-то было вроде того, – кивнул Боец. – Че-то вроде похмелья. Было и прошло быстро. Хы!.. А старшой свою пушку на меня наставил, так, хы, и совсем прошло.

– На тот случай, если б, как вы выразились, похмелье у кого-то из нас затянулось, и стоит у меня под креслом саквояж, битком набитый средствами скорой помощи, нужными и не очень. Ответственно заявляю как врач – предателю понадобилось собрать в кулак всю силу воли, дабы подняться с кресла и... и выполнить свое... его черное дело. И за активность сразу после пробуждения убийца расплатился дополнительным скачком кровяного давления, который легко мог закончиться глубочайшим обмороком или, вообще, инсультом.

– А если он проснулся на-а-амного раньше остальных? – живо поинтересовался Ученый и, не дожидаясь ответа, развил тему: – Отошел от сна, пережил, сидя, приступ дурноты, преспокойненько встал, сунул отвертку в горло товарищу и спокойно вернулся обратно в кресло.

– Я врач, а не диверсант, однако смею предположить, что тогда бы убийца действительно действовал по плану, озвученному товарищем Бойцом, и всех нас по очереди УЖЕ уничтожил. Нет-нет, товарищи! Нет, убийца очнулся незадолго до остальных, которые УЖЕ дышали неровно, уже просыпались. Убийца, я повторяю, проявил завидную силу воли, и ее хватило лишь на то, чтоб взять отвертку да единожды рубануть.

Он рисковал отчаянно, ибо в любой момент чьи-то глаза могли открыться, у кого-то в ушах мог прекратиться звон, а он транжирил резервы физических возможностей. Его б раскрыли, а о сопротивлении не могло быть и речи. Убийце очень и очень, очень повезло.

– Повезло, говоришь? – Боец смотрел на меня пристально, нехорошо смотрел. – Ты, коновал хренов, ясное дело, в снотворных разбираешься, у тебя, Доктор, со вчерашнего дня все лекарства под рукой, ты, часом, втихаря, в одну харю, не слопал перед стартом какую-никакую пилюлю, чтоб, значит, первым проснуться, ась? А? Командир, – он повернул голову к Командиру, – старшой, ты учел, кто тут среди нас в пилюлях кумекает, а?.. – И вдруг взгляд Бойца соскользнул с напряженного лица Командира. Взгляд бугая, все еще остававшегося под прицелом, как будто магнитом притянуло к иллюминатору за командирской спиной. И колючесть в глазах Бойца вдруг исчезла. Глаза его округлились совершенно по-детски, а губы прошептали с наивно-восторженной интонацией: – Мамочка моя, во, елы-палы... – Боец сглотнул, тряхнул головой. – Ну, ни хрена ж себе! Вот эт да...

Как по команде и я, и Ученый синхронно повернулись к Командиру в профиль, лицами к иллюминатору, к тому иллюминатору, взгляд на который столь внезапно и кардинально преобразил Бойца. Поразительно, однако, до текущей минуты мы все лишь вглядывались в лица друг друга, вычисляя недруга, и совершенно забыли, что УЖЕ находимся на чужой планете.

Мягкий свет, струящийся с потолка, лишь совсем немного мешал разглядывать пейзаж за толстыми, чуть бликующими стеклами иллюминатора. За бортом был рай. Во всяком случае, лично я таким его и представлял в детстве, пока верил в бога. Вовсе не похожим на ухоженный садик какой-нибудь тетушки Гретхен, а таким вот слегка холмистым, устланным ковром мягких трав, причесанных ласковым ветерком, с туманным горизонтом, с бездонной бирюзой неба.

– Феноменально! – воскликнул Ученый.

– С ума сойти... – выдохнул я.

Между прочим, и за стеклами двух других иллюминаторов просматривалась та же самая лубочная картинка, но Командир, наверное, сам того не желая, дернул шеей и покосился себе за плечо. И его, чисто рефлекторно, тянуло взглянуть именно на то круглое окошко в чудный Мир, которое, как бы случайно, приковало внимание сначала Бойца, а следом и мое, и Ученого. И на долю секунды самый опасный из нас выпал из поля командирского зрения.

Боец полусидел-полулежал в кресле через одно от возвышающегося над всеми вооруженного Командира. Каким образом Боец из столь неудобного положения так высоко, далеко, точно и столь стремительно умудрился ударить ногой, я, в буквальном смысле, проморгал. Прям монтажная склейка, как в кино, иначе и не скажешь. Только что «парабеллум» целился в битюга, и вот уже пистолет летит, выбитый ударом ноги. Да не абы куда летит, а над креслом убитого Техника по направлению к фантастически прыткому Бойцу. Цирковой номер, ей-богу! Раз! И Боец уже встал на ноги и ловит, собака, рукоятку «парабеллума» в правую пятерню. А левой отмахивается, словно от мухи, от кулака Командира. К слову сказать, Командир проявил себя молодцом. Проморгав, как и я, невероятный удар ногой и лишившись оружия, наш доблестный Командир мобилизовался без всякой заминки и, нависнув над убитым Техником, весьма резво попытался достать гранитный подбородок Бойца отменно поставленным апперкотом. Но его резвости противостояла фантастическая координация оппонента.

– Спокойно! – отмахнувшись от разящего кулака, Боец направил на резвого Командира только что пойманный ствол и кошкой скользнул за спину своего опустевшего кресла, разрывая дистанцию. – Спокойно, старшой, не дури.

Дыхание Бойца ничуть не сбилось после взрывной активности мощного тела. Боец призывал «старшого» к спокойствию ровным, механическим голосом, без всяких намеков на нотки истерики.

А командирская грудь вздымалась и опадала в штормовом темпе, Командир шумно переводил дыхание, замерев в довольно нелепой позе над мертвым Техником. Лицо «старшого» бледнело на глазах, а у корней волос выступали крупные капли, не иначе, холодного пота.

– Ты-ы... – не разжимая зубов, прошипел Командир, – ты-ы!.. Вр-р-раж-ж-жина-а!..

– Хы!.. – Боец сверкнул фиксами. – Не-а, не я. Ошибаешься, товарищ дорогой. Лови пушку взад, старшой...

Так, как Боец кинул пистолет Командору, кидают обычно предметы малым ребятишкам. Так же четко и не спеша обозначая замах и подбрасывая предмет медленно, дабы ребенок поймал брошенное наверняка.

– Ай, молодца, поймал! – И, спрятав фиксы под губой, Боец заговорил совершенно серьезно: – Без обид, старшой, лады? По твоей же, брат, логике, будь я вражиной, всех бы вас ща и положил бы немедленно. Верно? Ага? Для того и нае...ал, тебя, земляк, чтоб себя обелить. Не обижайся, договорились? Уж больно, брат, осто...бло мне сиднем сидеть на прицеле. Обидно, мать твою, понимаешь?

– Товарищи! – подал голос Ученый. – То, что я не обучен так же лихо руками-ногами махать и не смогу повторить трюк товарища Бойца, еще не повод, чтобы оставлять меня в числе подозреваемых.

– Забавно выходит, – не преминул и я вставить реплику. – Если и вы, гражданин Ученый, выпадаете из круга подозреваемых вслед за товарищем Бойцом, тогда получается, что Техника убил я. То есть вы только что косвенно и совершенно огульно меня обвинили. Я не собираюсь, как говорится, рвать на груди рубаху, однако...

– Заткнись, коновал! – оборвал меня Боец грубо. – И ты, шибко образованный, боле без команды не тявкай.

– Ну, знаете ли...

– Едало закрой, профессор! А не то зубы пересчитаю. Слышь-ка, старшой, есть предложение нам с тобой разделиться. Ты, Командир, останешься сторожить коновала, а я схожу наружу, выгуляю профессора да прослежу, чтоб он нормально провел запланированные исследования... А то давай коновала свяжем и... Или ваще... – Боец выразительно провел большим пальцем по горлу. – Ваще чик-чирик его, ага? В силу сложившейся оперативной целесообразности, ага? Уколы перед обратным стартом я и сам сделаю, я умею. Чего из каких ампул колоть мы же знаем, ага?

Командир все еще никак не мог отдышаться. Он стоял, дурак дураком, вспотевший и бледный, направив вновь обретенный ствол в пол. Он с великим трудом выходил из стресса. И ведь, что интересно – в ситуацию «старшой» вписался на раз, апперкотом ответил автоматически, а потом его развезло. То есть подготовка у мужика очень даже, но с практикой худо, навык переживания стрессовых ситуаций отсутствует, в результате чего неопытный организм травится лишним адреналином. Отсюда вывод – Командир фронта не нюхал. Скорее всего, как я и думал с самого начала, еще со вчерашнего дня, Командир – чекист по природе своей. А для усиления группы, возглавляемой чекистом, в ее состав ввели кондового практика, бывалого пса войны по кличке Боец, который готов перегрызть мне глотку только ради того, чтоб уменьшить с двух голов до одной число подозреваемых в предательстве. И, самое смешное, пес по-своему прав.

– Товарищи, вы чего?! – Ученый вознегодовал совершенно для меня неожиданно. – Товарищ Боец, вы серьезно собрались убить...

– Едальник захлопни, профессура! Зубья побереги.

– Да пошел ты! – вспыхнул «профессор», точно порох. – Тоже мне, раскомандовался тут!

– Профессор, я сказал: ша.

– Пошел ты! Хам! Быдло! Командир, послушайте, предатель – Доктор, и это факт, потому что я – заслуженный советский человек, ветеран партии, у меня звания и награды, я с самим...

– Нам запрещено рассказывать о себе, – пресек тираду Ученого слегка порозовевший чекист, наконец-то продышавшийся, помаленьку, полегоньку обретающий прежнюю стать и статус.

– Извините! Извините, товарищ Командир. Извините меня, но это же очевидно – Доктора надо арестовать! Взять живым! Или по возвращении его допросят компетентные органы, или нас отправят валить лес в Сибирь, и правильно сделают! Очевидная дилемма! Да-с! Без поддержки и протекции врагов народа в руководстве проектом предатель ни за что бы не оказался здесь среди нас. Очевидный факт! Предателя надо сохранить, если хотите, сберечь для допроса в НКВД. Иначе нас всех сочтут пособниками окопавшихся в руководстве врагов народа! Это преступление – лишить органы возможности...

– Ша!!. – Боец гаркнул, породив гулкое эхо, и, сдвинув густые брови, замахнулся резко пудовым кулачищем. И хоть дотянуться до Ученого он ну никак не мог с того места, где стоял, но «профессор» аж подавился словами да еще и голову трусливо вжал в плечи. – Профессор, сука, ты у меня допросишься! Я те, бздун, зубья-то пересчитаю, как обещал, сука! С тебя, образованный, никто подозрений снимать и не собирался. Понял, нет? Вона, как Доктор, замри и молча бзди, губошлеп, понятно?

– Вы, гражданин Боец, решили, что мне очень страшно? – спросил я, уголками губ обозначив улыбку. Этакую улыбочку презрения. – Вынужден разочаровать – мне ничуть не страшно, я вас не боюсь, увы. Просто, рискни я дернуться, сделай я вам такой подарок, и вы, гражданин Боец, тут же отправите меня к праотцам, не дожидаясь согласия Командира. Ведь так, а?

– Ты, коновал...

– Отставить, – произнес чекист окрепшим командным голосом, прояснившимся взглядом и словом заставляя Бойца умолкнуть. – Твое предложение относительно идеи разделиться я принимаю. Прочее – отставить.

– А связать? – вместо «Так точно» запротестовал Боец. – Спеленать коновала, по уму, совсем не мешало б.

– Ладно, свяжи ему руки.

– Тю! Старшой, поверь мазурику битому – не помешает его всего запеленать и кляпом едало заткнуть, чтоб...

– Отставить! Я при оружии, руки ему за спиной свяжешь, за спинкой кресла, привяжешь его к креслу, и этого будет вполне достаточно.

Ну конечно! Чекист заранее думает об отчетах, которые и ему, и мне, и всем предстоит написать по возвращении. Если врагом окажется Ученый, думает он, тогда озлобленный Доктор накалякает в рапорте о недальновидности Командира, про незаслуженное унижение, избыточную перестраховку, про то, что Командир пошел на поводу у сиволапого с фиксами, да еще сцену с отъемом пистолета распишет, со стыда сгоришь.

– Как скажешь, старшой, – Боец пожал широченными плечами и двинулся по направлению ко мне. – Коновал, смирно сидеть! А не то помну тебя, докторишка, с пребольшим удовольствием.

Удовольствия меня «помять» я ему, конечно же, не доставил. Я покорно позволил снять с себя ремень, послушно развел руки в стороны и согнул локти. Спинка кресла была слишком широкой, мои запястья за ней не сомкнулись, но зафиксировал их Боец ожидаемо умело и накрепко. Сказал:

– Захочешь в сортир, ходи под себя, – и взял за шкирку Ученого.

– Что ты о себе возомнил, хам!

– Э, Боец! Отставить грубое обращение.

– Как скажешь, старшой. Хы!.. Ваше степенство, Ученый в говне печеный, милости просим кормой от мягкого отчалить и работать, работать, шнель!

И работа закипела. Сначала вокруг меня, то есть вокруг нас – меня и мертвого Техника. Ученый, сопровождаемый двумя товарищами вне подозрений, обошел все три пульта контроля за внешней средой. Затем товарищи открыли люк между моими ногами и остывающими – трупа. Потом эпицентр активности сместился в Рабочую рубку, где дюжий конвоир вооружался и наряжался, а толстый конвоируемый, прежде чем обрядиться в скафандр, возился почему-то с советским, а не родным германским, исследовательским инвентарем, расфасовывал всякую всячину в футляры да футлярчики специально сшитой, так сказать, сбруи, которую следовало нацепить поверх шкуры скафандра.

Выбирая инвентарь на выход, Ученый руководствовался визуальными впечатлениями о мироустройстве за бортом. О чем и заявил сварливым голосом, когда Боец потребовал обосновать выбор.

Боец Ученого поторапливал. Особенно в процессе того, как тот одевался в скафандр.

Германского производства скафандры чем-то смахивали на костюмы для водолазов. Они были герметичными и безразмерными, сработанными из прорезиненной толстой ткани, имели толковую систему лямок и ремешков для подгонки по фигуре и вытисненную на груди свастику. Подгонка осуществлялась, если можно так выразиться, по свастике, и считалась правильной, ежели «фашистский знак» ляжет точно напротив сердца. Боец пошутил зловеще, мол, в мишень-свастику «захерачит» пулю с особенным наслаждением, ежели, «в говне печеный» даст хоть малейший повод. Люк в центре оставался открытым, из Рабочей рубки в Главную доносились реплики, по этим репликам я и соображал, что происходит внизу. И еще по перекличке Командира с Бойцом.

Командир оставался в Главной рубке. «Парабеллум» он запихнул за ремень, чтоб оружие не мешало возиться с устройством радиосвязи подле иллюминатора.

Прежде, чем Ученый открыл люк в полу Рабочей рубки, произошла заминка – еще не укрывший голову под колпаком шлема, мой собрат по подозрениям потребовал от уже надевшего шлем Бойца взять клетку с крысами. Почти цитата: «Нечего в меня пулеметом тыкать! Помоги лучше, хам трамвайный!». Заминка закончилась низкой нотой, очевидно, шлепка по «корме» конвоируемого и его же возгласом «Ой!..», сменившимся отборными матюгами деятеля науки и, наконец, звуками, характерными для закрывания люка.

Оставаясь возле иллюминатора, Командир любовался чужой планетой (во всех смыслах ЧУЖОЙ для него, ибо аппарат для мгновенных «перемещений» на это небесное тело спроектировали, создали и настроили отнюдь не русские) и связывался по рации то с Бойцом, то с Ученым. Чаще с Бойцом. Переговорное устройство, только что названное мною рацией, имело тумблеры переключения на связь с кем-то одним из пилотов в скафандрах. Посему, едва смолкали живые голоса внизу, Командир постоянно щелкал тумблерами. И постоянно повторял в микрофон то, что слышал в наушниках. Например: «Понял тебя, Боец, вы готовы к спуску из шлюза. Понял». А иногда Командир озвучивал и то, что видел в иллюминаторе, типа: «Отслеживаю вас отчетливо на вершине холма. Понял тебя – опасностей не наблюдается. Понял, начинаете спуск. Вижу, пропадаете.., вы пропали из вида. Повторяю: не вижу вас обоих, вы за холмом. Как связь?..» Таким образом, я все время был в курсе событий. Вслед за Командиром, можно сказать – с его слов, я узнал, что первым на ЧУЖУЮ во всех смыслах планету спустился и сделал первый шаг по ее поверхности гражданин Ученый. То был маленький робкий шажок советского человека в трофейном скафандре, подталкиваемого дулом германского пулемета в руках у другого русского. Очень символичный шажок, на мой заочный взгляд.

Тем же манером – со слов Командира – мне стало известно, что крысы за бортом вскоре издохли. Не мгновенно, но довольно быстро. Про то, что здешняя атмосфера убивает, доложил первопроходец Ученый.

Когда Командир перестал видеть фигуры в скафандрах, он снял со стены, то есть с борта, радиопереговорное устройство, размотал провод-удлинитель и уселся в свое кресло. Сел рядом с трупом Техника, напротив-наискосок от меня. Командир щелкал тумблерами все реже и реже, ибо инструкторы на Земле предупреждали нас, что при разговорах увеличивается расход дыхательной смеси в ранцевых баллонах скафандров. И вот, наконец, дважды потеребив тумблеры, коротко дважды произнеся: «До связи», чекист глянул на циферблат «командирских», засек время последнего радиоконтакта, снял с головы наушники, отложил микрофон и смачно зевнул во весь рот.

3. Командир

Его сонливость легко объяснима – минувшие сутки нас мучили интенсивной подготовкой, и поспать естественным сном дали совсем недолго. Правда, подольше, чем сном искусственным. Кстати, вчера, во время естественного сна, меня впервые за довольно долгое время не мучили сны-кошмары. Однако не обо мне сейчас речь.

Пробудившись от фармакологического забытья, Командир сразу окунулся в стресс, связанный с убийством Техника.

И, минуты спустя, еще стресс, спровоцированный Бойцом.

И тяжело переживаемый чекистом выход из спровоцированного стрессового состояния.

А сейчас все относительно в порядке – двое снаружи работают, я обездвижен.

И природа берет свое, психика притормаживает, соблазняет сознание покоем в царстве Морфея, где и быстрее, и проще восстановиться.

– Хотите таблетку кофеина? – предложил я. Произнес предложение со своими обычными интонациями, будто и нету вовсе у меня пут на запястьях, будто и ситуация вполне ординарная.

– Что?..

Уже хорошо – он переспрашивает без настороженности. Просто недослышал и переспросил. Он не то, чтобы открыт, но и не замкнут наглухо. Следовательно, лишь от меня зависит, гаркнет ли он спустя фразу-две: «Отставить разговорчики!», или превратится в слушателя.

– Таблетку кофеина хотите? Против сонливости помогает. Под моим креслом саквояж, в нем таблетки. Я подскажу, какие из них с кофеином.

– Нет, не нужно. Обойдусь.

И это радует, что ты обойдешься. А то на упаковках с таблетками написан состав, читать по-немецки ты, дорогой мой, умеешь, и пришлось бы действительно подсказать тебе нужное зелье. Дорогой мой, тормозящий чекист. Можно сказать – коллега.

Была! Была у меня гнилая идейка завести разговор на тему Лубянки. Мол, не встречались ли мы с вами, товарищ, часом, в курилке у окна с видом на памятник Феликсу Эдмундовичу? Дескать, лицо ваше красивое кажется мне знакомым. Но, поразмыслив, от гнилой идейки я отказался. Потому, что она, действительно, гнилая. Во-первых, мы не встречались, а, во-вторых, Ученый уже пытался съехать на автобиографические темы, и чего? Командир тут же его пресек. Хотя только-только продышался и чуть порозовел после циркового аллюра Бойца, только-только в себя приходил, а пресек жестко и однозначно.

– Ну, не хотите, как хотите. А то бы и я с вами за компанию принял кофеинчика. Для прояснения в мозгах, так сказать. Честно признаюсь – в них, в мозгах моих, изряднейшая мешанина. Честно сказать, дать клятву, что я не убивал Техника, увы, не могу.

Зацепил! Я его зацепил! Интерес в глазах Командира появился нешуточный. Еще бы! Вместо горячих слов в свое оправдание услышать такое от подозреваемого. Какой чекист отмахнется? Только самый плохой. Но, сдается мне, самых плохих руководство в космос не посылает. Вот я, например, на отличном счету в НКВД.

– Вы признаете себя виновным?

Эка, он. Быка за рога! Топорная тактика, однако проверенная и частенько весьма эффективная. Похоже, главного я добился, навязался в собеседники к товарищу Командиру.

– Помните, я с пеной у рта критиковал гипотезу Ученого о психическом помешательстве? Что, если я ошибался?

– Вы не похожи на психа.

– При раздвоении личности человек не помнит безумств, скажем так, отделившейся от сознания больной половинки. Обстоятельства заставляют безумную половину прятаться, и плоть всецело подвластна здравой части личности, которая подчас и не подозревает, что в глубинах ее затаился маньяк. В научной, и даже в художественной литературе подобные случаи отлично описаны.

– Тогда ВСЕ снова попадают под подозрение, – интерес в его глазах, как я и ожидал, заметно поугас. – Вы себя выгораживаете, Доктор. Только и всего.

– Ошибаетесь. В этом патологическом случае НЕ ВСЕ становятся подозреваемыми. Вы, товарищ Командир, и в этом случае вне подозрения.

– Это еще почему? – В глазах недоверие, боязнь подвоха, и ожидаемая мною вспышка возобновленного интереса.

– Безумную половину заставляет прятаться страх разоблачения и, как следствие, смерти физической оболочки, то есть наказания. Но что ей мешает непосредственно сейчас вынырнуть из глубин вашего подсознания и реализовать манию убийства? Мы одни. У вас есть оружие. Я связан. Однако я жив, а значит, вы совершенно адекватная цельная личность вне подозрений.

Он улыбнулся. Конечно, приятно узнать, что ты, скажем так, и под психическую статью не попадаешь. Я доставил ему интеллектуальное удовольствие, и он еще больше расслабился. Зевнул шире, чем прежде, сказал почти дружеским тоном:

– Сейчас проверим, не располовинился ли в худшую сторону товарищ Боец, – Командир прижал к уху шайбу наушника, щелкнул тумблером и проговорил в микрофон: – Боец, прием, как меня слышишь?.. Понятно, опасностей не наблюдается, понял тебя. Следи за расходом дыхательной смеси, не забывай. До связи. – Щелчок другим тумблером и: – Ученый, прием, как дела?.. Вас понял, нашли каменистые отложения... Понятно, собираете пробы минералов. До связи, – и снова щелчок, зевок, взгляд на часы, на меня и, слегка насмешливое: – Не знаю, огорчились вы, Доктор, или обрадовались, но они оба живы.

– Рано делать выводы, Командир. Против Бойца физическая оболочка Ученого не имеет шансов. А Бойца, пожалуй, надо было исключить сразу. Во всяком случае, с того момента, как он вооружился ручным пулеметом, ибо до того, при раскладе три против одного, существовал некоторый шанс товарища Бойца одолеть.

– Ерунду говорите, – вяло мотнул головой Командир и, зевнув в который уж раз, продолжил с ленцой: – Чушь городите, в соответствии с которой мы имеем дело снова с той же парой подозреваемых, причем один из них сам же и выдвинул версию о психическом помешательстве, а другой ее развивает. Абсурдистика получается, ерундистика.

Он прав! Как же он прав! Знал бы сам, как! Вот бы с него мигом слетела всякая сонливость. В одну секунду!

Да, и раньше я нес сущую ерунду, и продолжу его обволакивать голосом, убаюкивать вензелями фраз, не забывая позаботиться о должной ритмике произносимого:

– Зря вы так. Хотя бы ради эксперимента, отриньте скепсис. Попытайтесь мне поверить. Я очень хороший врач. Очень. Вы устали, отсюда и ваш скепсис. Вы очень устали. Выслушайте меня. Расслабьтесь. Я вам все объясню, товарищ Командир. Слушайте меня, товарищ. Я ваш товарищ. Я ваш друг. Я хочу только хорошего. Только хорошего. Все хорошо. Очень хорошо...

Ну, и так далее. В том же правильно пойманном темпоритме, все более и более томным голосом, не позволяя его взгляду отлипнуть от моих черных зрачков.

Большое спасибо Наркомздраву РСФСР за приказ, изданный еще в 1926-м, который разрешил практиковать гипноз только врачам и только в условиях лечебных учреждений. Спасибо и за то, что таковых специальных учреждений раз, два, и обчелся. То есть в народе практически стерлась память о чуде гипноза. О научно доказанном чуде, творить которое теоретически может научиться каждый советский врач. На курсах повышения квалификации обучат почти любого, будьте уверены. Надобно лишь иметь усердие, положительные рекомендации и суметь внятно обосновать желание расширить рамки врачебной квалификации. А я очень хороший врач, в том числе и с точки зрения умения обосновывать. Руководство всегда поощряло мои инициативы в области разностороннего совершенствования на медицинском поприще.

– ...Верьте мне. Я видел, что Ученый заколол Техника. Я промолчал об этом, поскольку решил следить за предателем. Надо выяснить его замыслы. Надо...

Не совсем, однако, нечто из той же оперы пел фальцетом Ученый после того, как Боец предложил меня «чик-чирик». И Командир по большому счету внял доводам «профессора». То есть тема слежки за предателем после его выявления не должна вызвать у загипнотизированного чекиста всплеск внутреннего протеста. Она и не вызвала. Я попал, вписался в тему.

– ...следить за предателем. Ученый-предатель. Он – враг. А я ваш друг. Я ваш товарищ. Мы друзья. Мы доверяем друг другу...

Будь на моем месте какой-нибудь грязный цыган, наделенный природой даром гипноза, будто бы в насмешку над Высшей расой, он бы сразу же, едва загипнотизировав соню, потребовал развязать руки. И потерпел бы фиаско. Грязные цыгане и эстрадные шарлатаны дискредитировали гипноз – за что им, свиньям, вынужден высказать свою благодарность, – потому что неучи. На курсах повышения квалификации мне доходчиво объяснили, что, к примеру, высоконравственную девушку никакой гипнотизер не заставит поцеловать незнакомого мужчину. Да и знакомого тоже, если только он ей не отец, брат и так далее. И то только в щеку, по-детски. «Сила гипноза зависит не только от гипнотизера, но и от психической натуры гипнотизируемого», – как говорил Бехтерев. Психическую натуру, впрочем, тоже возможно подавить, но только при помощи фармакологии, и это уже будет не совсем гипноз, или совсем не гипноз.

– ... Друг мой, мне трудно следить за предателем. Помогите мне, товарищ. Как коммунист коммунисту. Мне трудно со связанными руками. Я страдаю. Избавьте подчиненного от страданий. Это ваш долг. Придите ко мне на помощь...

И он пришел. Точнее, подошел и снял с меня путы. Избавил от страданий и улыбнулся, весь из себя такой счастливый-счастливый.

4. Боец

Опростоволосился Боец! Обмишурил его «профессор»! Облапошил! Ай да Ученый! Вот уж не ожидал! Нет, правда, ну никак не ожидал от Ученого столь филигранной игры! Я помню, я слышал, как он требовал, чтобы Боец помог вынести клетку с крысами, как он нагло заострял на клетке внимание! Ай, какая же умничка наш Ученый! Ай!..

Но и я тоже молодец. Другой бы на моем месте прошагал мимо клетки с дохлыми крысами и бегом, бегом на подходящую огневую позицию, а я задержался, нагнулся к клетке, повнимательнее присмотрелся, да и узрел махонькие такие, миллиметровые дырочки в донце под спрессованным сеном, на котором валялись лапками кверху лабораторные грызуны.

Почему Бойца не смутило, что днище у клетки непропорционально толстое?.. Впрочем, и раньше клетку от нас отнюдь не прятали, и никого ее диспропорции не волновали. В том числе и меня...

В двойном дне клетки – совершенно очевидно! – находилась до поры, до времени, порция сильнодействующего и бесцветного ядовитого газа, очень возможно, что в сжиженном состоянии. Нету времени искать на ощупь вентиль-секретик, но именно его тайком повернул Ученый после того, как убедился, что крысы способны НОРМАЛЬНО дышать воздухом Чужой планеты. Улучил момент, повернул вентиль и, спустя чуть, крысы благополучно издохли! Ай, браво! Ай, как славно задумано!..

Оставляю клетку в покое и, словно бешеный обезьян, ползу по лестничным перекладинам назад в шлюз, где, точно ошпаренный, бросаю оружие, срываю с головы шлем-горшок, сбрасываю шкуру скафандра, которую, по счастью, даже и не пытался подгонять по фигуре. Подбираю брошенный «парабеллум» и кубарем обратно, вниз по перекладинам. Упал ничком в истоптанную траву, лег грудью на пистолет в согнутой правой руке, левую руку безвольно откинул в сторону. Лежу в глупой позе покойника и радуюсь, что в целях экономии времени изначально отринул идею завернуть в арсенальный отсек да вооружиться чем-нибудь более крупнокалиберным, более подходящим для реализации первоначального плана. Радуюсь потому, что крупный калибр под своим телом хрен спрячешь, в отличие от пистолета...

Лежу, будто бы меня, бездыханного, выбросили из люка. Готовлюсь имитировать эту самую бездыханность, насыщаю кровь кислородом, прокачивая воздух сквозь меха легких. Чужой воздух...

А вдруг я ошибся? Поспешил? И вот сейчас, прямо сейчас, чужая атмосфера меня... нет, все нормально. Живой. И воздух такой вкусный, свежий. Райский воздух...

Странно, очень странно – воздух иной планеты подходит для дыхания земных обитателей. Наивно как-то. Как в романах Жюля Верна и его многочисленных, но, увы, малообразованных последователей фантазеров... Вот, опять на ум пришли ассоциации, связанные с Верном...

Неожиданно остро захотелось выкурить папиросу. Хотя вообще-то я ровно отношусь к курению, я свободен от табакозависимости и дымить себя заставлял исключительно ради общения в курилках, скажем так, с интересными людьми. И тут, вдруг, приспичило затянуться. Причудливо, чтоб их, расшалились нервишки...

Правильно ли я поступаю, импровизируя? Быть может, следовало принять к сведению информацию, касательно подобия – полного подобия, что шокирует разум! – здешней атмосферы и земной, да и реализовывать свой план-первенец? Залечь подальше на холмике, дождаться, когда появятся лукавый Ученый и опасный Боец, да и, бах, бах, устранить опасность прицельно.

Но, если с первого выстрела получилось бы его только ранить – тогда все, гроб... Как это у них называется?.. Вспомнил – «качать маятник». Даже спец-подранок посредством «маятника» уходит с директриссы огня без проблем. Специалист, вооруженный ручным пулеметом, уподобился бы неуловимому призраку, и мне капут. Если бы я с первого выстрела промазал в голову, в закаленное стекло шлема или в сердце, в аппликацию со свастикой на груди...

Чу!.. Едва уловимо, но слышу далеко-далеко шуршание трав под ногами у... Или померещилось?.. Нет, слышу шур-шур-шуршание более, все более и более отчетливо... А вот уже слышу и шорохи от трения жестких тканей скафандра. Лежу ничком, уткнувшись носом в мятые травы, которые пахнут удивительно знакомо, замер, дешифрую приближающиеся звуки и делаю вывод – Боец не то, чтобы побежал, однако шаг убыстрил значительно, завидев меня, конечно.

Уверен, что Боец. И, шур-шур-шур, и шорохи тканей звучат в унисон, если можно так выразиться, музыкально звучат, а значит, вырвавшийся вперед ходок завидно скоординирован.

Каково сейчас отстающему от скорохода Ученому, а? Надеется он, что я действительно мертвый, или догадывается, что его мухлеж с крысами разоблачен? И как он объясняет себе, почему я, пленник Командира, оказался снаружи?

Мое нахождение вовне, безусловно, напрягает и Бойца. Тем паче, что Командир с некоторых пор перестал выходить на связь. Хотя промежутки между сеансами радиоконтактов определял сам Командир, но последний из них, из промежутков, явно затягивался. Однако Боец абсолютно уверен – Доктор дохлый, как те крысы, ибо распластался я без скафандра.

Что, если... Нет... Нет! Ученый уже не успеет остановить Бойца и объясниться. До конца будет надеяться, что я все-таки труп. Между тем, сдается мне, Ученый провернул фокус с крысами, выполняя приказ наивысшего руководства. Так сказать, руководства над руководством, которое не желало, чтоб лишние подчиненные узнали о пригодности чужой планеты для вольготной человеческой жизни, ежели, конечно, сия пригодность подтвердится, как, впрочем, и случилось – крысы сначала НЕ сдохли, и лишь убедившись в этом, Ученый их отравил...

Шаги Бойца в трех... двух... в метре от меня. Перестаю дышать. Расслабляю палец на спусковом крючке. Нежданно-негаданно осознаю, что, как когда-то, в далеком детстве, вновь искренне верю в бога и мысленно возношу молитву.

Я готовился перевернуться на спину и стрелять в упор, но вертеться мне не пришлось. Боец сам меня перевернул! Сам! Согнул колени, согнулся в пояснице, длинный пулеметный ствол отвел в сторону, чтоб не воткнулся в почву пламегасителем, взялся левой пятерней за мое правое плечо, потянул, перекатил, перевернул мое тело, и я выстрелил!

Пуля прошила свастику у него на груди, разорвала сердце, порвала плотную ткань на спине и вылетела вместе с кровавым фонтанчиком из-под лопатки. Конец, и все-таки рефлексы воина разгибают колени, гнут его правый локоть, направляют пулемет на меня, убийцу!

О, да! Он был – был! его больше нет! – Великим Воином! И, кто знает, промахнись я, выстрелив вторично в его правый локоть, весьма возможно, сей Пес Войны и достал бы меня из небытия загробного Мира прощальной очередью из ПОЧТИ поймавшего цель пулемета...

И все же, почему Ученый не попытался остановить Бойца? Он получил Приказ молчать о фокусе с крысами? В любом случае и при любых раскладах, да? Его верность данному слову или его трусость убили Бойца? Им руководит страх или долг?.. Сейчас я это выясню, я все выясню, вот только выберусь, сейчас выберусь из-под агонизирующего Красного Пса...

5. Ученый

Шлем покатился по траве, и Ученый принялся остервенело чесаться грабельками пальцев в плотных перчатках. Он потешно скреб пунцовые щеки, рыжие усики, бритый череп. От движения его рук мелко задрожала сбруя, накинутая поверх скафандра, будто кастаньеты, загремели образцы минералов, спрятанные в накладной футляр, звякнул газозаборник, сменные линзы к фотоаппарату залязгали, заходил ходуном геологический молоточек в специальной петле и прочее, все, что можно и нельзя, тряслось, звякало и гремело, а Ученый голосил, орал так, словно решил проверить на прочность голосовые связки:

– Зачем?!! Кому вы продались?!! На кого вы... ты работаешь, мерзавец?!! Сволочь!!! Паскуда!!! Гад!!! Предатель!!! – И плюс еще дцать эпитетов, и, срывая голос, ядреные матюги, пока хватало дыхания.

Он меня не боялся. Он меня ненавидел.

– А с чегой-то вы взяли, милостивый государь, что я предатель?

Мой насмешливый тон взбесил его еще больше, но силы голосовых связок уже не хватило, чтобы возобновить столь же яростно оглушительный ор.

– Прекратите... прекрати, сволочь, немедленно валять дурака! Ты – убийца! Ты!..

– Ой ли? Разве иных версий в вашу умную голову не приходит? Совсем ничего другого, для вас лично более отрадного, на ум не идет, да? И не стыдно? Вам должно быть стыдно, товарищ ударник умственного труда! Стыдитесь, все проще, чем дважды два! Проще простого! Просто я владею гипнозом. Я не просто хороший враль, а очень хороший и, заметьте, очень разносторонний. Я загипнотизировал запросто Командира. Я вынудил его сказать правду после того, как принудил себя развязать. А сладкая для нас с вами правда такова – имел место преступный сговор между ДВУМЯ предателями, известными нам под оперативными псевдонимами Боец и Командир. Совершенно очевидно, что метастазы предательства протянулись сюда, на чужую планету, с далекой многострадальной Родины, из руководящих, так сказать, органов. Меня лично коллеги из НКВД предупреждали, что такой негатив возможен, задолго до переброски к месту старта. Коллеги, я повторяю – КОЛЛЕГИ по службе в НКВД предупреждали меня о возможной измене, а вы, товарищ Ученый, получили инструкции, касательно фокуса с крысами, дабы...

Он меня не дослышал. Набрал побольше воздуха и крикнул:

– Вздор!!. Немедленно прекрати молоть чепуху! Не надейся!!! Я тебе все равно не поверю, мерзавец! В лучшем случае ты сошел с ума, сволочь!

– Что ж, тем хуже для вас, – и я выстрелил.

Я промахнулся. Пуля просвистела в нескольких сантиметрах от его колена. Чисто интуитивно Ученый подпрыгнул козликом, а я выстрелил еще раз и попал ему в голень.

Он свалился, буквально подкошенный. Упал набок, перевернулся живенько на спину, сел и схватился, дурачок, за рану руками. И застонал, заскрежетал зубами, гримасничая от боли.

– Сдается мне, не выйдет у вас, господин Ученый, прожить остаток жизни так, как завещал коммунистический классик, так, чтобы не было мучительно больно, – вещал я, неторопливо к нему приближаясь. – Жалко вас, но я начинаю подозревать, что вы вовсе мне не товарищ, а совсем наоборот – вы приспешник двух разоблаченных предателей, почивших от моей карающей длани.

– Чушь... – простонал Ученый.

Я выстрелил. Я был уже близко от него, на расстоянии, с которого промахнуться трудно, но я промазал. Нарочно. Еще не хватало, чтоб Ученый истек без толку кровью. Нет уж! Такого подарка, как вторая огнестрельная рана, он от меня не дождется. Я выстрелил, и мне хотелось всего лишь увидеть страх в его глазах, а страха не было. Только ненависть. Лютая ненависть врага мучилась в плену покалеченного, нелепо толстого тела в сбруе с научно-исследовательскими побрякушками.

– Докажите, господин Ученый, что вы честный партиец, и я вас квалифицированно перевяжу. А не сумеете доказать... – я остановился в полутора шагах от него и опустился на корточки, дабы расположить наши глаза на одном уровне. – Мне приходилось, и многократно, принимать непосредственное участие в допросах врагов народа на Лубянке. Я очень, очень разносторонне знаком с человеческой анатомией, не верите?

– Чего ты от меня добива-а... а!.. – Толстяк в побрякушках закусил губу и сильно зажмурился.

– Больно, да? – Я откровенно над ним глумился. – Наверное, кость раздроблена. Клянусь, в мои планы вовсе не входило СРАЗУ дробить вам кости. Пуля-дура виновата, увы... А добиваюсь я от вас правды. Видите ли, разгадав фокус с клеткой, я прозорливо заподозрил, что вам, милейший, о текущей межзвездной экспедиции известно на-а-амного больше моего. Поделитесь, «профессор», не будьте жадиной-говядиной-мазохистом.

– И после таких слов... – он разлепил веки, оскалил стесавшиеся с возрастом кривые зубы. У всех русских были, есть и будут проблемы с зубами. У всех рас неарийского происхождения полость рта отвратительна. – После таких слов! Ты! Ты смеешь утверждать... Ты меня за идиота считаешь? Ты... – он застонал, то ли от приступа боли, то ли от избытка эмоций, и стон его закончился злобным, однако тихим, бессильным рыком.

– Ладно уж, – улыбнулся я. – Ваньку валять мне и самому надоело. Да, Техника заколол я. С него я начал. Довольны?

– Предатель!

– Ошибаетесь, я патриот. Только не жидобольшевистской России, а Великой Германии. Моя разведывательная... прошу извинить, для ваших ушей привычнее, когда мою деятельность называют «шпионской»... Так вот, моя шпионская деятельность началась в тридцатых. О внедрении, о том, как я завязал дружбу с НКВД, умолчу в целях экономии времени. Это совершенно отдельная история, в ней участвовало множество самых разных персонажей, и даже краткий пересказ займет не один час. Скажу лишь одно – весьма помогло делу то обстоятельство, что я очень, очень хороший врач. И еще скажу, признаюсь вам, господин враг, что уже много месяцев я нахожусь без связи со своей несчастной, попираемой чуждым солдатским сапогом Великой Родиной. Мой связник спалился, а замену ему не прислали. И, между тем, сей прискорбный факт отнюдь не остужает мой профессиональный интерес к той секретной информации, коей вы, безусловно, владеете. Не бойтесь, господин хороший, дробить крайние фаланги ваших пальцев, выкручивать вам суставы или прижигать глазные яблоки я вовсе не собираюсь. Хотя на допросах в подземельях Лубянки я, и правда, имел счастье бывать и в искусстве заплечных дел мастеров кой-чего понимаю. Однако вам не суждено геройски...

И тут он бросился на меня! Оттолкнулся здоровой ногой и накинулся. Неумело, но с полной отдачей. Глупо, но самоотверженно заключил меня в объятия, типа борцовских, завалил на траву и предпринял отчаянную попытку дотянуться тупыми клыками травоядного до моего кадыка.

Я боднул его лбом в переносицу, как нас, элиту ариев, учил папаша Ганс, дока рукопашного боя из лучшей во всем рейхе разведшколе. Я боднул его вскользь и наискось, будто выполняя команду «равняйсь». Старина Ганс наставлял, мол, то, что способна сломать голова, не поддастся ломке другими частями тела. Мои навыки – жалкая тень мастерства старика Ганса, и я, конечно, проиграл бы рукопашную схватку гению ратного искусства по кличке Боец, однако с пятидесятилетним «профессором», раздобревшим на академпайках, я, само собой, должен был справиться, и я, разумеется, справился. То есть расправился.

Сломав ему переносицу деморализующим ударом лба, я легко вывернулся из тесных объятий и провел захват потной шеи. Передавил яремные вены, сосчитал в уме до пяти и оттолкнул от себя уже безвольное, потерявшее сознание тело.

Про пытки в подземельях Лубянки я ему наврал. Скрестил народную страшилку с практикой экспресс-допроса «языка» в полевых условиях исключительно ради того, чтобы увидеть хоть искорку страха в его пылающих ненавистью глазах. Я очень, очень надеялся, что схожий дух ненависти овладеет сынами рейха, которые продолжат сопротивляться оккупантам и после того, как вскоре случится неизбежное.

Применив смекалку, я воспользовался тем, что нашлось под рукой, и наложил жгут на раненую ногу Ученого, связал ему за спиной руки, а рот заткнул кляпом. Разобрался с безвольным телом и сбегал в Главную рубку. Там мне захотелось было заняться телами мертвыми, выкинуть за борт Техника и Командира, да не ко времени. Отложил вынос тел, успеется.

Вернулся я на открытый, чуждый воздух вместе с докторским саквояжем, полным германских лекарств. Вспомнилось, как любовно мы, курсанты разведшколы, звали инструктора фармакологии «дядюшкой Фрицем». Улыбчивый дядюшка доходчиво объяснял и демонстрировал на примерах, как из общедоступных лекарственных средств сработать взрывчатку, делать ядовитые смеси, получать наркотики, создавать стимуляторы. В качестве примеров магистр ордена СС по имени Фриц обычно использовал советские порошки и микстуры. Но лично мне, врачу по образованию, добряк Фриц факультативно, так сказать, рассказывал и про американские, и про британские, и про наши, германские, препараты. Он обучил меня составлять сложнейшие смеси с весьма специфическими свойствами.

Понадобились спиртовка, склянка и энное количество самых разных стандартизированных лекарств. Все это нашлось в саквояже. Четверть часа возни, и нечто, гораздо более действенное, чем пресловутый пентотал натрия, готово к применению.

Трепыхающегося пленника с дыркой на ноге и опухолью переносицы я приструнил оплеухами да тумаками, взял в захват, зафиксировал жертву и ввел нужное количество кубиков ему в вену на шее. Обождал с десяток минут, заглянул в расширенные зрачки, оттянув веко, и вытащил кляп из его кусачего рта.

В результате инъекции его сознание полностью лишилось волевой составляющей, а мозг превратился в доступный энциклопедический словарь для моего служебного пользования. Ученый отвечал на мои вопросы лишенным и намека на интонации голосом, я знал, что он разучился лгать, но, вопреки очевидному, какое-то время отказывался ему верить.

Мы находились вовсе не на ЧУЖОЙ, ИНОЙ, ДРУГОЙ планете, нас «переместили» ВНУТРЬ планеты Земля!..

Оказывается, еще в XVIII веке математик Леонард Эйлер провел расчеты, неопровержимо доказывающие, что наша планета полая. О полой Земле, как о данности, писал Эдмунд Галей, имя которого, то есть фамилию, носит известная комета. Франклин, Лихтенберг, Лесли, Кормулье, Штейнгаузер и многие, многие другие деятели самых разных наук, вошедшие в анналы, не сомневались, что внутри Земли находится полость.

В нашем, ХХ веке теорией полой Земли занимались академик Обручев и физик Уиллер. Последний ввел термин «геон» – система, замкнутая сама на себе.

В том же ХХ, текущем веке теорию полой Земли вывернули, скажем так, наизнанку. Янки Гарднер издал книжонку, в которой утверждалось, что Солнце, Луна и звезды находятся внутри земной сферы, дескать, давление солнечных лучей прижимает людей к поверхности. В рейхе бредни Гарднера позволили развивать и пропагандировать прохвосту авиатору с подходящей фамилией Бендер. Главы Третьего рейха нарочно и нарочито покровительствовали шельме Бендеру, обманывая тем самым вражеские разведки, отвлекая их от сверхсекретной, безупречно научно выверенной программы «Геон». С той же целью отвлечения и дезинформации была организована и утечка якобы особо закрытой информации по так называемой «Космической программе Германии». На самом деле, как я узнал из уст одурманенного славянина, мы, фашисты, рвались вовсе не ввысь, а в недра, совсем не в заоблачный космос, а в подземный рай. А на поверку вышло, что ворвались в него на наших плечах русские варвары. То есть ворвались бы – БЫ! – если б я, волею судеб, не попал в перечень пилотов разведэкспедиции...

Я задрал подбородок и посмотрел на светило над головой. Оно всегда остается в зените. На него можно смотреть без всякого прищура. Оно прекрасно! Как и весь этот спрятанный от человечества Мир. Рай земной...

6. Смысл жизни

Аппарат, вопреки опасениям руководства, «переместился» обратно в ту же точку, откуда и стартовал. Опасения руководящих товарищей изрядно мне помогли, ведь именно из-за них и Командиру, и Технику, и Ученому было строжайше запрещено вести какие-либо записи.

Расходу лекарств я, конечно же, нашел объяснение – соврал, что истратил их на себя. Мол, перемещение человеческий организм переносит нормально, но экология чужой планеты каким-то образом, быть может, по вине каких-то полей, оказывает на человека весьма и весьма отвратительные воздействия.

Я довольно живо описал свои впечатления от кромешной тьмы за стеклами иллюминаторов и очень достоверно рассказывал про то, как исчезла связь, едва первые двое вышли из шлюза, и как сгинула вторая пара героев, отправившись вовне искать-выручать товарищей.

Несколько лет после возвращения из подземного рая я побаивался возможных допросов под гипнозом либо с применением специальных фармакологических средств. Однако таковых не случилось. Но на обычные допросы – правда, более похожие на собеседования, – первое время меня вызывали с удручающей регулярностью. И всякий раз я боялся, что очередной вызов закончится для меня трагически, страшился того, что русские организуют, или уже осуществили еще одну экспедицию во чрево планеты.

Комплекс, откуда нас перемещали в 45-м, русские взорвали той же весной, поскольку после войны данная географическая точка выпадала из зоны юрисдикции СССР. Шарообразный аппарат руководство, конечно, вывезло, я подозреваю, что в Москву.

Я также подозреваю, что повторная экспедиция не состоялась лишь потому, что кремлевские бонзы нашли иное применение сверхсекретному изобретению гениев рейха. Они его еще пуще засекретили и приспособили под себя, для экстренной эвакуации из Кремля куда-нибудь в Сибирь в случае, например, ядерной бомбардировки Москвы американскими стервятниками. Возможно, заботясь о своих шкурах, они отчисляли миллиарды КБ Королева только для того, дабы убедить тех же американцев, что вот, мол, мы развиваем ракетную космонавтику, иные, мол, способы перемещения в пространстве нам неведомы. Впрочем, я сильно подозреваю, что для реального перемещения на сотни парсеков не хватит энергии и миллиона Саяно-Шушенских ГЭС. Иное дело перемещения по горизонтальному вектору с поправкой на разность погодных условий. Полное подобие внешних сред, я так думаю, невозможно.

Шли годы, и на допросы-собеседования меня вызывали все реже и реже. Как правило, таковой вызов следовал после смены руководства партии, правительства или органов. Новые люди, приобщаясь к тайне, желали побеседовать с очевидцем.

Допросы и их ожидания превратились для меня в смысл жизни. Раз за разом я свидетельствовал о том, что в недрах планеты сокрыт враждебный человечеству ад. Где-то года до 55-го я еще надеялся, что фюрер и лучшие сыны Германии успели переместиться в подземный рай, на «собеседованиях» называемый мною адом, и вот-вот вернутся, чтобы заявить о себе, скажем, волной террора. Утратив схожую с самообманом надежду, я просто оберегал пустующий рай от оккупации победителями рейха. Смыслом моей жизни стало лжесвидетельство.

Дабы укрепить свое положение в обществе, повысить социальный статус свидетеля, я женился на старшей дочери видного советского военачальника, осыпанного благами и почестями. Я взял в жены старую деву с угристым лицом, обвисшими грудями и огромными бедрами, которая родила мне сына и, главное, внука военачальнику. Брак по расчету изрядно помогал мне делать карьеру. Я, что называется, рос, и по мере карьерного роста все более и более веским становилось мое слово, лживое слово, выражаясь красиво, ключника рая.

0,1. Жизнь после смерти

Я умер в возрасте 68 лет. В тот день служебный автомобиль вынужденно остановился на противоположной стороне улицы от моего дома. Подъехать, как обычно, к парадному было невозможно, там все было перекопано работягами, которые ударными темпами ремонтировали теплотрассу. Мне предстояло перейти улицу пешком и пройти по деревянным мосткам над траншеей, похожей на вырытую вертухаями братскую могилу для осужденных к высшей мере. Я машинально посмотрел на циферблат своих швейцарских – обе стрелки четко сливались в одну сплошную строго вертикальную линию, – и, пыхтя, выбрался из авто. За час до смерти я изрядно повздорил на заседании в Академии с парой-тройкой министров и думал только о том, как бы их наказать за строптивость, кому позвонить, на какие бюрократические рычаги нажать. Углубленный в свои невеселые думы, я совершенно не заметил, как из-за угла вырулил грузовик. Лихач за рулем самосвала затормозил, однако поздно. Я был сбит и умер. В состоянии клинической смерти я находился почти шесть минут. К жизни меня вернул мой шофер. Мой персональный водитель отслужил срочную в подразделении, где обучали премудростям экстренной медицинской помощи. У меня, действительного члена Академии наук, генерал-полковника военно-медицинской службы, депутата Верховного Совета, лауреата Сталинской и Ленинской премий, а также премии ЦК ВЛКСМ, водитель-телохранитель служил сверхсрочную.

Самым-самым первым чувством, которое я испытал, воскреснув из небытия, как это ни странно, оказалось чувство страха за тайну. Я испугался, что вот прямо сейчас вполне мог исчезнуть, а когда-нибудь пренепременно исчезну из этого мира вместе со своей тайной о заповедном рае под толщами земной коры. Необъяснимый страх, с точки зрения смысла всей моей предыдущей жизни. Леденящее душу послание с «того света», которого нет. Мистический приказ поделиться тайной, передать ее, возложить на более молодые, достойные плечи...

У меня подрастает внук. Подрастает он в Прибалтике, где по сию пору так называемое «освобождение от ига фашизма» отдельные элементы шепотом именуют «советской оккупацией». Мать моего внука из местных, из прибалтов. Тесть, помнится, рвал и метал, когда мой сынуля женился на этой белокурой бестии. Мой внук и правнук выдающегося военачальника русских очень любит свою стерву мамочку и ни в грош не ставит своего вечно занятого, сутками пропадающего на работе папашу. Внук считает себя прибалтом, он брезгливо относится к русским и вообще ко всему русскому. Когда мой перспективный внучок еще немножечко подрастет, я ему откроюсь. Для него будет счастьем узнать, что он, пусть и не совсем чистый, но все же потомок истинных арийцев. Мой потомок! Потомок существа высшей расы, солдата фюрера, сохранившего верность идеалам рейха. Сдается мне, будет правильным передать внуку, говоря образно, ключи от рая.