Проза

Под ногами шуршала грязь, руки обжигал снег, в лицо дул резкий холодный ветер. По обе стороны поднимались унылые здания кировского района, а впереди чернел, поблескивая, Обводный канал. По улице шел молодой человек; полы его осеннего плаща хлопали на ветру, а потертые джинсы промокли от грязи. Попадая в особенно глубокие лужи, юноша чертыхался, а затем следовали сожаления о том, что он ушел ночью из гостей, что зима и что у него совсем-совсем ничего нет. И в самом деле, в гостях было так тепло и уютно, а он идет по грязи и холоду и y него нет ни гроша в кармане, чтобы купить хотя бы что-нибудь согревающее и без надежды, что его кто-то ждет или согреет поцелуями его замерзшее лицо. Потом бормотанье путника внезапно прерывалось, как будто он вспоминал нечто более болезненное, чем холодные зимние лужи.

«Это невыносимо, невыносимо! Так долго находиться в одном помещении с человеком, y которого есть девушка. Сначала теплая комната и обнимающаяся парочка радуют и наполняют благодушием, потом хочется, чтобы осталась только комната: а вот теперь я и вовсе предпочел месить дырявыми ботинками грязь:»

Молодой человек открыл ключом дверь, тихо умылся и лег в своем углу на кровать. Но, несмотря на поздний час, на усталость и теплое одеяло, он долго не мог заснуть, то ненавидя друзей за то, чего нет у него и проклиная свою унылую жизнь, то совестясь за эти проклятия. Заснул он все же с добрыми чувствами и наутро позвонил знакомым. Правда разговор начался с обычных жалоб несчастного юноши, но закончился все же его искренними словами:

— Спасибо вам, что вы есть; это действительно очень здорово.

Но эта утренняя радость оказалась последней за день. До вечера молодой человек слонялся по квартире, размышляя и сожалея о том, что у него нет денег, комнаты (он жил в одной комнате с отчимом) и девушки. Это последнее особенно угнетало его (хотя он и считал, что это следствие отсутствия двух первых).

— Мне двадцать четыре года, — говорил он, глядя в пасмурное небо, — а я живу как в западноевропейской тюрьме: Почему, почему у меня до сих пор нет девушки?! Я озлобился из-за этого, не могу заснуть по ночам от черной зависти к друзьям. Как это ужасно! Пусть я буду ходить в старых джинсах, забиваться на ночь в свой угол и буду унылым, но нельзя допускать этой мерзкой зависти, этой озлобленности. Пусть я буду даже адским занудой, — при этих словах юноша горько улыбнулся, вспомнив, что так назвала его девушка, на которую он смотрел когда-то с затаенной надеждой и горячей мольбой. — Только пусть это не будет злым. И молодой человек, преисполненный благочестивых мыслей, ушел спать.

Тянулись тусклые дни, он встречался с друзьями и все так же возвращался по грязи домой, все так же жаловался и чертыхался. Но у него появилась тихая радость: преодоление добрых чувств над озлобленностью. Он улыбался мягче и смеялся искренней. И теперь глядя в окно, он не зло, но более грустно спрашивал у пасмурного неба:

— Ну почему, почему у меня нет девушки? Я делал бы для нее все, что в моих силах!..

Жизнь без денег, без комнаты, без ласки рано лишила его юношеского романтизма и обычных для влюбленных или мечтающих о любви молодых людей обещаний своим возлюбленным звезд с неба и прекрасных замков. Нужда притягивает к действительности, и бедный страдалец, даже глядя на сказочно падающий снег, не грезил о чудесных дворцах и головокружительных приключениях. Он слишком хорошо знал, что как бы он ни любил, он не сможет окружить свою возлюбленную роскошью (по крайней мере честным путем), а нечестным:- это значит постоянно бояться разоблачения или прокружиться в безумном танце и плачевно его закончить. Нет, он хотел уюта, тепла и света. Может быть, именно это сознание действительности и делало его таким боязливым с девушками. Из-за своей абсолютной неопытности не то что в любовных делах, а даже и в простом общении с женщинами, он знал только, что им нужно делать дорогие подарки и не знал или уже не верил, что любовь и страсть бескорыстны.

Телефонный звонок прервал его печальные размышления. И вот он, опять стоит у двери счастливой парочки и заранее видит опрятную комнату, слышит веселый разговор, переживает радость, чувствует, как уходит, чтобы не допустить появления зависти, вдоль черно поблескивающего Обводного канала. Но на этот раз, входя в комнату, юноша не то что бы замер, а как-то плавно остановился в полной растерянности и нерешительности. Он стоял в дверном проеме в своих потертых джинсах и толстом свитере, невысокий, со встрепанными черными волосами, по-детски улыбающимся лицом; его большие наивные испуганные глаза робко-радостно поблескивали. А на диване сидела девушка, изящно держа в тонких пальцах сигарету, и приветливо улыбалась.

Веселые оклики друзей наконец вывели молодого человека из оцепенения, и он занял место за уставленным рюмками и пепельницами столом. После нескольких глотков портвейна юноша уже не потуплял взора, а не отрываясь смотрел на гостью. По комнате, казалось, разлилась какая-то обволакивающая теплота, особенно насыщенная около красивой девушки.

— Заремский, кажется, уже никого и ничего, кроме нее не видит, — негромко сказал хозяин.

И правда, теплая дымка сгустилась до тумана, чему способствовало и количество выпитого портвейна и сигаретный дым; он плотно окутал комнату, рассеиваясь только вокруг лениво откинувшейся на спинку дивана Жени. Юноша сидел тихо, как будто притаившись в этом тумане, но уже не смотрел даже на свою очаровательницу; в голове его кружились шальные мысли, наводящие на него не то просто страх, не то сладостный трепет.

Вдруг он ощутил на своем плече чью-то руку и услышал совсем рядом голос, от которого его бросило в дрожь:

— Саша, разве ты не слышишь, надо сходить еще за вином, и за сигаретами, Даль уже оделся.

— Да, конечно, я тоже пойду, — и, как во сне, не решаясь поднять глаза, он вышел из комнаты.

Не успела за ним закрыться дверь, как раздался веселый смех обеих девушек.

Свежий воздух и мокрые хлопья снега рассеяли теплый туман и вернули дар речи и движения молодому человеку.

— Я в шоке. Понимаешь, я в шоке, — твердил он своему другу.

— Да нет, ты не в шоке. Ты просто влюбился, — весело сказал тот.

— Да, да. Наверное, ты прав, я влюбился. Но что же мне теперь делать?

С этим вопросом юноша и вошел в квартиру. Он нарочно долго раздевался, как будто надеясь найти ответ на мучивший его вопрос. Но это промедление лишь усилило смятение, которое, он предчувствовал, охватит его при виде Жени: когда он, наконец, поднял голову, перед ним совсем близко стояла она и лукаво-весело ему улыбалась.

— Ну что же ты так долго? — мягко прозвучал ее голос.

— Я уже иду.

Он сделал шаг вперед и буквально натолкнулся на девушку, оставшуюся стоять на месте. Саша не успел опомниться, как почувствовал холодные ладони на своих щеках и горячие губы на лбу.

— Мальчик. Маленький.

За эту неожиданную и неведомую ему дотоле ласку юноша уже готов был отдать, что угодно и еще больше за то, чтобы она повторилась. Он уже не мог отойти от Жени и просидел остаток ночи на полу рядом с ней.

Девушка уехала, а Заремский сидел у друзей, мучая их отрывочными, повторяющимися фразами:

— Она меня поцеловала, вы представляете, она меня поцеловала. Я в шоке. Я теперь совсем не знаю, что мне делать. Вы ее еще позовете?

— Он теперь не придет в себя, пока ему не дать опохмелиться.

И действительно: ни холодный ветер, ни грязь и лужи, ни два дня блужданий по квартире не прекратили его опьянения. А когда он снова увиделся с Женей, то оно еще только усилилось. Хмельней вина была близость девушки; терпкой настойкой ее прикосновения и поцелуи, которые становились все более пронизывающими.

Так продолжалось несколько месяцев. Несколько месяцев опьянения, не утоляющего жажды. Пить — и не напиваться; не быть в силах вздохнуть и посмотреть вокруг; не ощущать той последней, самой сладкой капли, после которой можно на некоторое время поставить бокал. Все это вызывает лишь более сильную жажду. И молодой человек хотел все большего; перед каждой встречей ждал, что наконец-то ему дана будет эта последняя капля. Но Женя играла, смеялась, называла его маленьким мальчиком, целовала, обнимала — и только. А юноша, терзаемый сомнениями, достоин ли он этой драгоценной последней капли, не решался ни на какой смелый шаг и только умоляюще смотрел на свою мучительницу да бросался выполнять самый ее бессмысленный каприз.

И в самом деле, откуда взяться уверенности у молодого человека, которого за десять лет его юношеской жизни не приветила ни одна девушка, который за все этим годы не почувствовал ни одного самого мимолетного поцелуя, ни одного теплого пожатия руки. И хотя теперь ему казалось, что, несмотря на все сомнения, он наконец-то выплывает, на самом деле он только все ближе ко дну опускался по спирали затягивающей его воронки. Слишком долгое опьянение не приводит к истине.

Теплые лучи апрельского солнца нагревали сухой асфальт Литейного проспекта, по которому, задумавшись, шел Саша Заремский. Хлопотливое щебетанье весенних городских птиц в скверах отзывалось в его душе надеждой, такой веселой и радостной среди весенних улыбок природы, что оно даже растопила терзавший юношу лед сомнений. Молодой человек поравнялся с театром на Литейном и свернул во двор, чтобы спокойно покурить вдали от заполнявшей проспект толпы. Он прошел под прохладной аркой и вдруг увидел Женю. Она сидела к нему спиной, ее темно-каштановые волосы вспыхивали на солнце. Это была фантастическая материализация весеннего дня и радостных надежд. Саша замер, любуясь изящной фигуркой на фоне голубого неба в причудливой рамке из переплетенных веток. Охваченный восторгом, он почти побежал к своей возлюбленной, но успел сделать всего несколько шагов. Из служебного подъезда театра вышел молодой человек, в котором Саша узнал своего друга, и быстро подошел к Жене. Заремский отступил под густую тень арки и остановился, не столько из желания быть свидетелем происходящего в уединенном скверике, сколько от неожиданности и растерянности.

А Женя закурила и знаком предложила сесть улыбавшегося ей юношу, который обнял ее и попытался поцеловать, но она очаровательным мягким движением отстранила его, не разъединяя, впрочем, обнимавших ее рук. Во всем этом Саша узнал те влекущие и полные обещаний, но постоянно обманывающие жесты, которыми эта девушка приворожила и так мучила его, а теперь вот так же обманывает Макса. Заремский медленно повернулся и вышел на шумный Литейный проспект.

«Она обманывала мене не для того, чтобы продлить сладкое опьянение, не для того, чтобы последняя капля показалась слаще. Она просто играла мной. Ей наскучило, и она выбрала себе другую игрушку. О, конечно, ей интересней испытывать свои чары на опытном, развращенном Максе. Он для нее не просто игрушка, он гораздо интересней — он партнер в ее хмельной игре», — думал молодой человек, машинально сворачивая на Кирочную улицу.

Он вошел в квартиру, выпил стакан воды и остановился у окна, барабаня пальцами по широкой облупившейся раме.

— Я не дам ей покоя, — нервно говорил юноша. — Ни ей, ни Максу. Ведь она конечно рассказала ему обо мне, а он, наверное, посмеялся и даже не подумал отказаться от нового романа. Он вдвойне виноват: y него и так много девушек, а он еще украл у меня Женю. И он вдвойне ответит: мне и самому себе, потому что она его замечает и обманет.

И он еще быстрее и громче забарабанил по раме. А за окном по карнизу застучал дождь. По стеклу сползали крупные капли, оставляя чуть извилистый мутный след. Саша притих и молча смотрел на бледную стену дома напротив, словно олицетворявшую собой его состояние. Еще так недавно эта стена была украшена причудливыми горельефами радостей, обрамлявшими окна надежд. А теперь по чьей-то прихоти ничего этого не осталось — только унылый бесплодный брандмауэр. Заремский плакал. Медленно катились по его щекам слезы и неслышно падали на ворот выцветшего свитера.

Юноша полюбил хмурые дни, печальный дождь и свой узкий унылый двор. В ясную погоду он не выходил из дома, а в пасмурную бродил в сумерках по улицам, потом покупал бутылку пива и шел к себе во двор, по которому слонялся до темноты. Дождь и слезы того горького апрельского вечера затушили нервный мстительный огонек, загоревшийся, было, в его душе, когда он увидел Женю в объятиях своего друга, и опять остались только грусть и сомнения, оттого, что ему так быстро, и даже не допив бокала, предпочли другого.

С утра стояла ясная жаркая погода, какая бывает только в июле, в самый разгар лета. Заремский по обыкновению сидел за столом и безучастно нажимал клавиши компьютера, то и дело устало смотря на стену, на которой, проникая сквозь неплотно задернутые шторы, прыгали солнечные зайчики. Вдруг они исчезли, в комнате потемнело. Молодой человек встал, заинтересованный этой внезапной переменой и подошел к окну. Солнце больше не слепило глаза, небо вместо голубого стало серо-синим, все замерло в неподвижном воздухе. Саша, обрадованный этим внезапным омрачением, поспешил выйти под свинцовые тучи. Но очутившись на улице, он увидел, что это совсем не та пасмурная погода, которая так полюбилась ему. Казавшееся из окна холодным и спокойным, было на самом деле знойным и тревожным. Горячий влажный воздух окутывал душной пеленой; недвижные деревья как будто насторожились и были полны затаенных предчувствий; первые редкие капли дождя красноречивей самого сильного ветра говорили о приближении страстного безумия природы. Саша, охваченный этими смутными опасностями, в нерешительности остановился у подъезда, осторожно оглядываясь. Во дворе становилось все темнее от медленно опускавшихся тяжелых туч. Теперь в этот двор, неприветливый даже в ясную погоду, не свернул бы ни один человек, — так угрожающе нависли вместе с тучами его высокие, с редкими угрюмыми окнами стены, такой пугающей темнотой наполнились его углы и повалы подъездов.

Заремский уже решился было совершить прогулку по опустевшим улицам, как увидел медленно приближающуюся к нему девушку, скорее похожую на призрак или сказочную фею: выделяясь светлым платьем на фоне черных деревьев и грозового неба, она, казалось, плыла по воздуху. К тому же только существо, которому нечего было опасаться ни природы, ни человека, заглянуло бы в такой час в это мрачное место.

Девушка проскользнула в парадную, и через несколько мгновений хлынул крупный ливень, а Саша все стоял, очарованный чудесным видением. Вдруг кто-то настойчиво потянул его за рукав, и сквозь шум дождя Заремский услышал:

— Ну что же вы стоите? Промокнете!

Саша оглянулся и увидел только что промелькнувшую девушку, которая смотрела на него широко раскрытыми глазами, полными недоумения и тревоги. Он послушно зашел в подъезд и так же тревожно и недоуменно сказал «Спасибо». Они молча удивленно смотрели друг на друга. Но девушка так неправдоподобно выглядела в этом мрачном месте, что Заремский наконец решился к ней обратиться, почти поверив, что это прелестное создание все-таки из сказки, а не из реального мира.

— Как вы здесь оказались? — спросил он, подразумевая не то человеческую смелость, с которой загадочная незнакомка зашла в такую погоду в этот страшный двор; не то волшебство, по которому фея попала на эту грязную лестницу.

— Я шла на именины к своей маленькой племяннице и забежала сюда спрятаться от дождя, — просто ответила она.

Но эти слова отнюдь не рассеяли сомнений молодого человека относительно реальности говорившей с ним. И он продолжал удивленно разглядывать девушку, вспоминая, что добрые феи, действительно, часто прилетают на именины и другие праздники своих подопечных.

В это время дождь кончился и девушка вышла на улицу. И Саша вдруг понял, что все это не сказка, не галлюцинация, а то, чего он неосознанно ждал с того рокового апрельского дня Жениной измены и крушения его надежд и любви. Юноша бросился догонять незнакомку и с разбегу прыгнул прямо в большую лужу, образовавшуюся у самого порога.

— Как вас зовут? — взволнованно спросил он.

— Лида. А вас?

— Саша. Мы еще увидимся? — неожиданно для самого себя спросил молодой человек и жалобно посмотрел на девушку.

— Увидимся, — тихо ответила она и прибавила серьезным голосом, но шутливо улыбаясь. — Если впредь вы не будете таким рассеянным.

— Я буду очень внимателен, — радостно пообещал Саша. Вы придете?

— В воскресение я поведу Ксению гулять в Таврический сад, мы подождем тебя позади дворца, — ответила Лида и быстро пошла к проспекту, испугавшись непроизвольно сорвавшегося «ты». Но уже через несколько минут она поняла, что это было не случайно, — она почувствовала нежную заботу по отношению к этому, казавшемуся совсем беспомощным, юноше. Такое неожиданное открытие взволновало девушку, не испытывавшую раньше ничего подобного и воспитанную в слишком строгих для наших дней правилах. И если бы она твердо не верила в непорочную чистоту зародившегося чувства, то ни за что не пришла бы через два дня к Таврическому дворцу.

А Заремский вернулся в комнату с задернутыми шторами и до вечера просидел на кровати, показавшейся ему вдруг очень уютной, а когда совсем стемнело, лег спать и заснул так спокойно, как не засыпал, может быть, с раннего, еще полного материнской нежности и беззаботного детства. Следующие два дня он прожил в полном блаженстве, перестал прятаться за занавесками от солнца и даже ходил гулять на шумный многолюдный Невский. Но утром того дня, на который было назначено свидание, юноша помрачнел. Он вспомнил вероломный поступок Жени, и светлый образ Лиды затуманился сомнениями, готовыми превратиться в разочарование. Поэтому к Таврическому саду Саша шел с трепещущим сердцем и настороженным, скептически настроенным умом. Но стоило ему увидеть Лиду, как сердце взяло верх над рассудком. Да и могло ли быть иначе? Девушка так ласково играла с ребенком, так плавно и естественно двигалась, что Саша не мог представить, как это еще минуту назад он сомневался, подозревал ее в обмане. К тому же, она вывела его из оцепенения и открыла его сердце, в котором царило одно холодное отчаяние, радостным теплым чувствам, которые становились все более насыщенными с каждым Лидиным словом, взглядом, улыбкой. Часа через полтора они расстались, договорившись встретиться через день.

До конца августа длились эти очаровательные прогулки. Ежедневные прощания с Лидой не омрачали Сашиного настроения, он не слонялся тревожно по квартире в ожидании встречи и не попадал в темные лабиринты надежд и сомнений. Хотя они виделись всего несколько часов в день на аллеях Таврического или Михаиловского сада, девушка сумела окружить его заботливой нежностью, и Саша грелся в лучах этой нежности. Смутно он чувствовал, что ему мало этой спокойной уверенности в радости следующего свидания, в неизменной мягкости и доброте возлюбленной. Но боясь нарушить это тихое счастье, юноша глубоко затаил свои порывы.

С деревьев уже облетали листья, когда в одну из тихих прогулок, Лида сказала юноше то, что им обоим давно уже было известно, но что целомудренной девушке даже и тогда трудно решиться произнести вслух. В этот вечер Заремский дал, наконец, волю так долго сдерживаемым желаниям и надеждам. Он ни о чем не загадывал и не задумывался, — он просто купался в красочных фантазиях и заплывал в теплые мутные заводи почти реальных ощущений.

На следующий день глаза молодого человека слишком ярко блестели, а в голосе звучало пугающе много страсти.

— Что с тобой сегодня? — тревожно спросила Лида и даже чуть-чуть отшатнулась от него.

— Ничего, — сразу как-то смущенно ответил юноша, чей взгляд потух вслед за смирившимся голосом.

Туман прошедшей в мечтах ночи рассеялся. Саша как будто вышел из полутемной, наполненной терпкими запахами комнаты в большую светлую залу с холодными четкими контурами. Это отрезвление лишило его развившейся было смелости, влюбленные продолжали довольствоваться романтическими прогулками. Но сверкающие глаза и страстный голос юноши, сначала так напугавшие Лиду, заронили в ее сердце опасную искорку, и девушка втайне ждала, что горячий порыв того хмурого осеннего дня повториться; но, не меньше ее напуганный Саша снова затаился и на этот раз даже без капли решимости покинуть свое убежище. И вот в один ветреный осенний день в вихрящемся листопаде Лиду закружил обаятельный и дерзкий молодой человек. Это ведь было так просто — раздуть мерцающую искорку! Но обманутый, напуганный, а теперь еще и преданный Саша не осмелился даже на это маленькое, но горячее дыхание, необходимое, чтобы разгорелся огонь.

И снова были мерзлые лужи и липкий снег, и снова поблескивал Обводный канал. Но Заремский не уходил больше по ночам из гостей, он теперь не боялся появления зависти или озлобленности. Как-то прочитав у Лермонтова горькие и злые слова Печорина: «Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен, — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло: никто меня не ласкал, все оскорбляли; я стал злопамятен; я был угрюм, другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть», и сказав про себя: «А я не выучился даже этому», — он стал ко всему равнодушен, потому что слишком ясно не видел больше выхода.