Прозрачный старик и слепая девушка

Глава тринадцатая УРОК ТАНЦЕВ

К большому удивлению Ренье, Алебранд явился в учебные аудитории уже на следующий день. Он выглядел очень бледным, кожа на его лице обвисла, и лекции он читал вяло, без своего обычного пыла. Но перегаром от него больше не несло, и держался он довольно спокойно, не заговариваясь.

Лекция закончилась чуть раньше обычного, и у тех, кто записался на курс танцевального искусства, осталось время, чтобы переодеться.

Преподаватель танцев, господин Вайофер, работал в Академии всего несколько лет, поэтому другие профессора упорно считали его «новичком». Он обладал подчеркнуто эксцентричной внешностью: очень высокий, почти безобразно тощий, с непомерно длинными ногами, которые, как порой казалось, умели сгибаться в колене не только вперед, но и назад. Сходство с насекомым подчеркивалось манерой складывать на груди тощие руки с длинными костлявыми пальцами и лениво пошевеливать ими во время разговора. Одевался он в зеленое или коричневое; прическу взбивал особенным образом, так, чтобы голова выглядела еще более длинной и узкой.

При всей своей кажущейся нескладности господин Вайофер был непревзойденным танцором. Он с одинаковой грацией исполнял партии и кавалера, и дамы. В перерывах между танцами, показывая — как бы от нечего делать — изящнейшие позы или сложные па, профессор излагал некоторые основы «философии танца».

Суть его учения сводилась к тому, что всякий танец, помимо доставляемого им удовольствия от красивых движений и близости особы противоположного пола, обладает собственным, специфическим языком. С помощью танца можно выразить самые сложные оттенки чувства — да так, что прибегать к каким-либо словам и объяснениям будет излишне.

Еще одна удивительная особенность господина Вайофера заключалась в том, что его образ как бы скользил по поверхности сознания студентов. Когда они оказывались в сфере его влияния — на занятии или при встрече в саду, — он начинал вызывать в них сильные чувства: одни были от него в восторге, других он раздражал своей нарочитостью, искусственностью, ненатуральностью. Но стоило преподавателю танцев скрыться из глаз своих учеников, как они тотчас забывали о нем, и его насекомовидный облик совершенно не тревожил их мыслей.

Занятия танцами проходили под открытым небом. Просторная поляна, одна из многих в необъятном саду Академии, была окружена легкой аркадой: деревянные колонны, расписанные синими и золотыми спиралями и красными цветами в промежутках между извивающимися линиями, поддерживали поперечные балки с резьбой в виде листьев. Потолка не имелось; в дождливое время года сверху натягивался тент, а в специальные держатели на колоннах вставлялись факелы. Деревянный пол танцевального класса был идеально ровным.

Софена неукоснительно посещала танцевальные уроки, всякий раз скрежеща зубами от злости.

— Я ненавижу танцевать за даму! — говорила она Аббане. — А он вынуждает меня!

— Но его можно понять, — примирительно отвечала Аббана. — Как он может обучать нас парным танцам, если девушек всего три, да и то одна из них отказывается исполнять женскую партию!

— Пусть танцуют все по очереди, — упрямилась Софена.

— Дорогая, может быть, тебе лучше вообще не ходить на танцы? Ты каждый раз сама не своя.

— Да? — Софена вдруг покраснела. Злые слезы брызнули у нее из глаз.— А как я выйду замуж? Я должна уметь танцевать!

— Но ведь ты не сможешь выйти замуж, танцуя за кавалера... — осторожно напомнила Аббана.

— Это меня и бесит! — заявила Софена.

Аббана представила себе абсурдную картину: Софена танцует за кавалера в паре с Пиндаром, танцующим за даму...

— Ты смеешься! — прошипела Софена. — Смеешься! Хорошо, смейся!

Аббана спохватилась:

— Я вовсе не смеюсь. Просто подумала, что забавно было бы, если бы ты танцевала за кавалера, а Пиндар...

— Тебе легко смеяться, — сказала Софена. — А у меня нет даже своего дома. После того, как брат предал меня, у меня не осталось даже места на земле, куда я могла бы вернуться. Тебе не нужно искать пристанища. Ты счастливая — смейся!

Аббана попыталась обнять подругу, но та стряхнула ее руку с такой злобой, что Аббана убежала.

Тем не менее на очередной урок танцев Софена явилась.

Вайофер требовал, чтобы ученики носили обтягивающие трико, тяжелые туфли и какие-нибудь легкие развевающиеся одежды: длинные плащи — для юношей, завязанные вокруг бедер полупрозрачные шали — для девушек.

— Вы должны ощущать драпировку, — объяснял он. — С помощью складок одежды вы должны уметь формировать совершенно особые образы, которые могут быть истолкованы более чем однозначно...

«Более чем однозначно»! — пересказывал Ренье брату. — Что скажешь?

— Выражение, которое не допускает двусмысленных истолкований, — согласился Эмери. — Однозначнее быть не может. Остается вопрос: как это сделать с помощью тряпки.

Эмери все еще оставался дома и старался поменьше утруждать раненую ногу. Однако, по совету брата, довольно много времени проводил во дворе, в кресле-качалке: чтобы лицо обветривалось и покрывалось загаром. «Если ты будешь бледный от сидения взаперти, в тусклых комнатах, то возникнут ненужные вопросы», — пояснил Ренье и повертелся перед Эмери, желая получше продемонстрировать, какой он бодрячок.

— Сегодня ты танцуешь с Фейнне? — спросил Эмери.

— По всей видимости. Если только она захочет взять в пару хромоножку.

— Других девушек это не смущало, — напомнил Эмери.

— В таком случае, пожелай мне удачи. Постараюсь выразить свое отношение к ней более чем однозначно.

Он несколько раз взмахнул плащом, повернулся так, чтобы плащ обвил его тело спиралью, после чего фыркнул и выбежал вон.

Однако при распределении пар Фейнне ему не досталась. Ее захватил Эгрей. Господин Вайофер самолично передал девушку этому партнеру. Ренье хмуро смотрел, как преподаватель берет ее за кончики пальцев тощей рукой, затянутой в бледно-зеленую перчатку, как, выгибая костлявый локоть, влечет за собой, высоко задирая на ходу ноги и изламываясь всем позвоночником. Рядом с Вайофером Фейнне выглядела особенно гибкой и изящной. Она ступала рядом так легко, с такой простодушной грацией, что у иных наблюдателей перехватывало дух. На Фейнне было черное трико и длинная развевающаяся при каждом шаге белая юбка из почти прозрачного шелка.

Ренье не без удивления увидел, что Фейнне — куда более полная, чем представлялось поначалу. И, если судить по классическим меркам, ноги у нее коротковаты, а плечи довольно тяжелые. Но это удивительным образом не бросалось в глаза, потому что весь облик Фейнне был настолько гармоничен, настолько проникнут согласием с собой, что никакая отдельная «неправильность» не могла ему повредить.

Вайофер подвел ее к Эгрею и торжественно передал ему ее руку.

По правилам все танцующие были в тонких перчатках. «Нет ничего более неприятного, нежели вспотевшие ладони партнера, — уверял Вайофер. — Вспотевшая ладонь может испортить любое впечатление. Поэтому перчатки необходимы. У женщины, с которой вы танцуете, никогда не должно возникать желания выдернуть из ваших пальцев свою руку и обтереть ее о платье».

— Но мы ведь не обязательно будем потеть, — как-то раз возразил Маргофрон. Его пытались изгнать с занятия за забытые перчатки.

Господин Вайофер посмотрел на толстяка с глубочайшим сожалением.

— Увы, мой друг, — сказал профессор и подпрыгнул, сделав последовательно несколько па. — Потеть вы будете обязательно. От волнения и физических усилий. Поэтому вынужден вас просить покинуть мои занятия.

И Маргофрон, сопя, удалился.

Но как восхищение этим педагогом, так и обида на него долго не держались, поэтому уже на следующий урок Маргофрон явился как ни в чем не бывало — и в перчатках.

Ренье, конечно, не знал о том, что Эгрей провел страшную интригу еще до занятий. Однако Гальен об этом проведал и теперь просто изнемогал от возмущения.

— Знаешь, что он сделал? — зашептал Гальен на ухо Ренье.

— Ты о ком?

— Об Эгрее! Он отвел Вайофера в сторону, когда тот еще только шел в танцевальный класс, и предложил ему булавку с настоящим изумрудом за право танцевать с Фейнне.

— Не может быть! — От удивления Ренье разинул рот. — Это против правил.

— В нашем пари не были оговорены такие правила, — удрученно молвил Гальен. — Но ты прав, он действует подло.

— Вряд ли такую девушку, как Фейнне, можно пленить с помощью подлости, — заявил Ренье, пытаясь приободриться.

— Такую девушку, как Фейнне, легко обмануть. — Гальен был безутешен. — Она доверчива. Она добра. Она ни в ком не подозревает низости, вот в чем беда! И мы не должны открывать ей глаза на это... — Он смутился и быстро поправился: — Я хотел сказать, мы не должны тревожить ее покой россказнями о глупых и гнусных людях.

— Будем надеяться на то, что у нее достаточно чуткий слух, и она сумеет различить фальшь, — сказал Ренье. И тут он спохватился: он ведь наотрез отказывался участвовать в отвратительном пари, а его все-таки втянули!

Вайофер гулко похлопал в ладоши. Он велел Гальену превратить плащ в юбку и стать «партнершей» Ренье, отдал еще несколько подобных же распоряжений, а затем приоткрыл дверь и позвал аккомпаниатора.

Явился немолодой, умученный с виду человек с ручной фисгармонией. Ее гнусавые, раздирающие душу звуки полились немедленно, и первая пара, сопровождаемая сбоку самим Вайофером, медленно выдвинулась вперед.

Этой первой парой были Софена и Пиндар. Оба танцевали неплохо, а взаимная симпатия, которая проявилась совсем недавно и так неожиданно, сделала их в танце единомышленниками. Господин Вайофер особенно ценил это качество в партнерах и всячески поощрял его.

— Отлично! Великолепно! Превосходно! — вскрикивал он так пронзительно, будто периодически наступал босой ногой на гвоздь.

Эгрей вел Фейнне так бережно, что она начала благодарно улыбаться ему. Ренье наблюдал за этим и скрежетал зубами, а Гальен был просто вне себя.

— За взятки ничего не полагается? — спросил его Ренье.

— Постарайся хромать не так ужасно, — сказал Гальен.— Ты мне все ноги оттоптал... Какие взятки? Ты насчет драгоценной булавки?

— Хотя бы.

— Это не взятка. Просто подарок любимому педагогу. Никто ничего не докажет.

— А суд чести?

— Посмотри на него, — с горечью молвил Гальен и указал подбородком на Эгрея. — Какой тут может быть суд чести?

Эгрей тем временем что-то говорил девушке. Что-то совсем тихое, интимное. Фейнне улыбалась — рассеянно и весело, как улыбалась бы весеннему дню, севшей на руку птице или приятной песенке.

«Почему Элизахар не тревожится? — думал Ренье, стараясь изо всех сил, чтобы не наступать партнеру на ноги. — Разве он не видит, что Эгрей пытается соблазнить девушку? Может быть, все-таки предупредить его? Только, боюсь, тогда Элизахар убьет мерзавца, и тогда его арестуют как убийцу...»

Ренье был прав: Элизахар действительно не замечал в поползновениях Эгрея серьезной опасности, поскольку этот студент никак не задевал сердца девушки. Душа Фейнне еще спала и видела волшебные, полудетские сны.

— Эмери, ты чудовище! — Возмущенный голос Гальена вырвал Ренье из глубокой задумчивости. — Я вызову тебя на дуэль, если ты еще раз отдавишь мне пальцы!

— Для женщины ты слишком сварлив, Гальен, — заявил Ренье. — Из тебя отвратительная партнерша! Ты вечно недоволен.

— Ты тоже был бы недоволен. Посмотри на мои туфли.

Ренье глянул вниз и прикусил губу: на черных лаковых туфлях Гальена отчетливо виднелись отпечатки подошв.

— Ну, извини. Извини меня! Я тебе пришлю бутылку лучшего вина. Нарочно закажу в столице и пришлю.

— Берегись, как бы я не поймал тебя на слове, — предупредил Гальен. — Потому что сейчас я очень, очень зол. О чем ты думаешь?

— О том, как бы утопить Эгрея, — честно признался Ренье.

За это Гальен сразу простил ему все неловкости, и они завершили танец опять друзьями — как и начали.

После танцев Софена решила остаться в черном трико и пестрой юбке не первой свежести: этот наряд, как она считала, придавал ей загадочности. А ей хотелось произвести на Пиндара впечатление. Коль скоро он увлечен эстетикой безобразного...

Софена сняла туфли и прошлась босиком. Она смотрела на свои ноги — длинные белые ступни, как бы обрубленные, выступающие из «ничего», из пустоты, ибо именно такой эффект создавали черные гетры. Юбка, вдвое шире, чем требовалось бы, раскачивалась при каждом шаге, как колокол. Как набат, призывающий к оружию!

Софене нравилось думать о том, что она — опасна. Она не шла по саду — она несла себя осторожно, точно взведенный арбалет. Малейшее неверное движение могло сейчас вызвать выстрел.

«Я безобразна и прекрасна в одно и то же время, — думала она, вытягивая перед глазами руку в узком черном рукаве. Кисть, как и ступня, «обрубленная» одеждой жила словно бы собственной жизнью. — Я чудовище...»

Бесшумно, как и подобает тайному чудовищу, Софена прокралась к беседке и скользнула туда, чтобы устроиться там на полу, по-звериному. Она криво улыбнулась, нарочно растягивая один угол рта. Второй тоже задрожал, и Софена прижала его пальцем.

В этот момент она услышала голоса и инстинктивно, не раздумывая, распласталась на полу.

Говорили ее личные враги — магистры Даланн и Алебранд. Они, правда, еще не знают о том, что стали личными врагами Софены, — но когда узнают, то горько пожалеют об этом!

Магистр Даланн, быстро, невнятно произнося слова, промолвила несколько раз:

— Ты не должен был напиваться. Недопустимое легкомыслие в такое время! Мне стоило больших трудов вытащить тебя. Как ты мог? Теперь, когда мы почти у цели...

— Подошел срок, — проворчал Алебранд. — Я не могу долго без спиртного.

— Ситуация слишком серьезна, — сказала Даланн.

— Ты права, — хмуро отозвался Алебранд. — Я ожидал чего-то подобного... Но чтобы так? В моей практике такое происходит впервые.

«Обо мне говорят, — подумала Софена. — «Она» — это я, понятное дело. Интересно, что они затеяли? И почему ситуация настолько серьезна? Неужели я — такая выдающаяся мерзавка, что даже Даланн признала это? Признала и ради меня вытащила Алебранда из запоя? У него был запой, я слышала, как Эмери говорил об этом…»

— Расчеты старика оказались верны? — жадно спросила Даланн.

— Вроде бы. Но он ведь молчит. Или несет всякую чушь, — с досадой ответил Алебранд.

Он тяжело перевел дух, а затем совсем перестал дышать. Застыла и Софена: она боялась, что звук дыхания выдаст ее. Наконец Алебранд шумно выдохнул — «ф-фу...» — и сказал:

— Ясно одно: еще одна его гипотеза нашла блестящее подтверждение. Осталось понять, где и когда это произошло. Она ведь тоже ничего толком объяснить не может. И эти болваны, ее друзья, соображают чуть лучше, чем болотные жабы.

— Скажи еще — крысы, — хмыкнула Даланн.

Магистр Алебранд подпрыгнул:

— Не говори мне о крысах! Дура!

Судя по звуку, магистр Даланн хлопнула его по щеке.

Алебранд с досадой произнес:

— Даже драться толком не умеешь... Ладно, я виноват, но тут уж ничего не поделаешь. Ты тоже хороша. Твои методы могут убить кого угодно.

— Только не тебя, — сказала Даланн. — Продолжай свою мысль.

— Моя мысль предельно проста. И ты ее знаешь. И тебе она тоже приходит на ум. Потому что она — единственно возможная. Мы должны изолировать ее.

— И его, — добавила Даланн. — Он тоже представляет некоторую опасность. Ты выяснял, кто он такой?

— Да. Ничего не выяснил. Видимо, полное ничтожество.

— Для ничтожества он чересчур хитер.

— Я имею в виду — в социальном отношении. Происхождение, как говорится, нулевое.

— Тем лучше, — сказала Даланн. — Никто не спохватится и не предъявит претензий.

«Они о Пиндаре, — подумала Софена. — Я так и знала! У них тут все рассчитано на много лет вперед. Они принимают студентов на обучение, берут с них деньги, между прочим, а затем начинают выяснять — какие у них связи, какая родня, все такое. У кого родня получше тем помогают. У кого... как это они выразились? Нулевое происхождение... Тем — никакого снисхождения. Напротив, будут топить изо всех сил! Пиндар — из простых, он мне рассказывал. Ну, не совсем из простых, конечно, но по сравнению с «госпожой Фейнне» — полный простолюдин...»

— А как насчет а-челифа? — спросил Алебранд.

— Потребуется время, — ответила Даланн. — Здесь он не растет.

Алебранд хихикнул:

— У меня есть запас.

Раздался странный звук. «Она его поцеловала, — ошеломленно подумала Софена. — Вот так дела! В щеку чмокнула. Что такое а-челиф? Что-то неодушевленное, по-видимому».

Затем Алебранд сказал:

— Нужно торопиться. Чильбарроэс...

— Ты уверен, что это Чильбарроэс? — спросила Даланн.

«Еще одна таинственная вещь, — думала Софена. — Они уже говорили о ней как-то. Я слышала. Она им очень не нравится. Слово какое-то птичье: чильбарроэс... Надо будет попробовать выяснить, что это такое. Только бы не забыть... — И она несколько раз повторила: — Чильбарроэс, а-челиф...»

— Я ни в чем не могу быть уверен, — сказал Алебранд. — Но, судя по описанию, очень похоже. И теперь мне, кажется, очевидно, что ему здесь могло понадобиться.

— То же, что и нам, — утвердительно произнесла Даланн.

— Он предвидел. Ты заметила?

— Ничего странного. Он всегда на шаг впереди.

— Магия?

— Фу, какие глупости! Магии не бывает. Существуют наука, расчеты, химические реакции, жизненный опыт, интуиция, расовая принадлежность. Не смеши меня, Алебранд.

— Это у меня последствия запоя, — извиняющимся тоном произнес Алебранд. — О премудрая Даланн!

«Интимничают, — с отвращением думала Софена, представляя себе обоих магистров: Даланн с ее бородавками, Алебранда с его жесткой бородой... — Ужасная картина! Должно быть, они и впрямь родственники. Иначе... я даже вообразить не могу, что может заставить мужчину, даже такого неприятного, как Алебранд, польститься на магистра Даланн!»

— Ты уверен, что твой а-челиф не выдохся? — спросила Даланн спустя короткое время. — Нам необходимо, чтобы действие было мгновенным.

«Одурманивающее зелье, вот что это такое! — сообразила Софена, холодея от ужаса. — Ну да. Все сходится. Они ведь хотели завалить Пиндара на экзамене. Чтобы его тлетворные, как они выражаются, идеи в области эстетики не оказывали влияния на умы студентов. Вознамерились показать всем и каждому, какое он ничтожество. Воображаю, каких глупостей он наговорит, если они применят свое одурманивающее зелье. Грязная игра! Я, впрочем, так и думала. С самого начала я знала, что здесь ведется грязная игра».

— Он подчинится, — уверенно сказал Алебранд. — И она — тоже. Все произойдет так чисто, что ни у кого даже тени подозрения не возникнет.

— Хорошо бы... — Даланн вздохнула. — Его высочество будет доволен. Теперь о документах старика.

— Он за ними не следит, — сказал Алебранд. — разбрасывает повсюду. Ему вообще давно уже не нужны записи. Он помнит наизусть любую цифру. Другое дело, что он никогда не прибегнет к формулам, если не ощутит к тому внутренней потребности. И а-челиф к нему применять нельзя — у него слишком хрупкая система. Можно вообще все разрушить.

— Ладно. — Даланн еще раз поцеловала Алебранда и магистры быстро ушли.

Софена еще некоторое время лежала на полу в оцепенении. «Она». Магистры говорили о том, что хотят заставить подчиниться «ее». Кто «она» — тоже понятно: сама Софена. Кто еще в Академии не подчиняется общим правилам, кто несет в себе вольный дух?

Софена.

Весь мир против одной-единственной хрупкой девушки.

Софена тряхнула головой. Теперь она больше не была взведенным арбалетом. Теперь она была одинокой, всеми покинутой, маленькой девочкой, у которой совсем не осталось друзей.

Кроме Пиндара.

Софена вскочила на ноги. Юбка красиво разлетелась вокруг бедер и плавно опустилась, свиваясь складками. Девушка побежала разыскивать Пиндара, чтобы выплакать ему обиды — да просто почувствовать себя незаброшенной, кому-то небезразличной.

Однако Пиндар в это время сидел на занятии и к разговорам расположен не был, поэтому Софена лишь помахала ему издали рукой и, пройдясь пару раз взад-вперед перед слушающими ритора студентами, отправилась к себе домой. Ей настоятельно требовалось отдохнуть после тех страшных волнений, которые она пережила.

Подготовка к коронации медленно подходила к завершению. Один за другим в Изиохон прибывали властители, и с юга страны, и с севера; и из тех городов и небольших укрепленных поселений, что лежали на самом берегу моря, и из тех, которые были выстроены на краю пустыни. Праздник постепенно набирал силу, делаясь все многолюднее и гуще, день ото дня.

Каждый новый участник торжеств привозил с собою большую свиту: собственные боевые отряды, супругу с детьми и прислуживающими дамами, а также лошадей, дары и слуг — почти без счета. Шествия тянулись по стране, вливаясь в городские ворота. День и ночь играла музыка, блуждая по узким кривым улочкам, и постоянно горели факелы и маленькие плошки с фитильком, плавающим в масле. Несколько раз пытался вспыхнуть пожар, но благодаря многолюдству и бессоннице пламя вовремя тушили.

На перекрестках стояли бочки с вином, так что весь Изиохон, сколько ни поместилось в него народу, был пьян. Однако всем было так радостно и вместе с тем ново на душе, что все драки случались исключительно добрые и, если позволительно так выразиться о потасовках, миролюбивые.

Неизвестно, кому первому пришла в голову мысль о том, что зачатые на этом празднике дети будут отличаться особенной удачливостью; только многие приняли это к сведению и сочли за прямой призыв действовать — и город сотрясали любовные крики, вырывавшиеся прям из разверстых окон.

Уже изготовлена была корона, и все желающие мог ли прийти в тронный зал и увидеть ее на красной подушке: широкий золотой обруч с тремя драгоценными камнями. Мэлгвин распорядился, чтобы в зал пускали в эти дни решительно всех, от знатных господ до последних крепостных, и множество людей с грубыми руками и немного испуганными, растроганными лицами подходили к этой драгоценности и, опустившись на колени, созерцали ее. Гион, иногда подглядывавший за посетителями — как-никак, это все были новые подданные его брата! — думал, что с таким же видом многие мужчины берут в первый раз на руки младенца. И в самом деле, эта корона была в те дни настоящим новорожденным младенцем, разве что не кричала и не тянулась крохотными, новенькими пальчиками к чьей-нибудь бороде.

Гион в эти дни не расставался с женой, а свита королевского брата неизменно состояла из десяти человек, пятеро из которых были эльфы из числа приданого Ринхвивар, а пятеро других — люди.

Младшего брата не покидало странное ощущение. Все было внове, все стояло накануне больших перемен. Как будто всю страну ожидал огромный, великолепный подарок, точно речь идет не о множестве самых разных, чужих друг другу людей, отличающихся друг от друга и происхождением, и воспитанием, и привычками, и даже, в некоторых случаях, диалектом. Нет, рождающееся Королевство вдруг сделалось единой семьей, и всякий в этой семье превратился в любимое дитя, которого решили побаловать добрые родители.

Это настроение оставалось неизменным в течение целого месяца. Ему поддавались даже немолодые крестьяне, одна половина жизни которых прошла в стычках с кочевниками, а другая — в неблагодарном труде на черствой земле.

Мэлгвин ежедневно проезжал по городу на лошади и бросал в толпу сладости и новые монеты со своим изображением, но сам при этом не смотрел ни направо, ни налево и думал лишь о том, чтобы скорее вернуться домой и лечь в постель. Его мучила лихорадка, он устал, он почти ничего не видел слезящимися глазами, а людские крики оглушали его и подолгу не желали покидать слуха, даже когда он оказывался один.

До коронации оставалось совсем недолго. «Потом, — думал Мэлгвин, — потом все закончится...» Но он знал: это не закончится теперь никогда.

И все же счастлив был даже Мэлгвин. Сквозь усталость, сквозь болезнь он остро воспринимал всю ту же невероятную новизну жизни, все то же детское ощущение подарка и праздника, которое заставляло ликовать всех его будущих подданных.

И это было делом его рук. От него зависело большое государство — от его воли, от его умения. Он был нервом и рассудком того нового, что так пьянило людей Королевства.

Гион почти не появлялся возле старшего брата, но Мэлгвин не винил его. Общество Ринхвивар было для Гиона, несомненно, предпочтительнее любого другого.

Поздно вечером, перед самой коронацией, в опочивальне короля появилось несколько человек, все — из числа общественных баронов, все — без свиты. Они вошли, не предупредив и не позволив слугам опередить их.

Мэлгвин сел на постели, тревожно глядя на посетителей.

Вперед выступил один — его звали Арвираг, и его замок находился ближе всего к границам, впиваясь одной стеной в пустыню. Этот Арвираг был высок и иссушен солнцем, его руки были исчерчены шрамами, как пергамент, изрезанный ножами неумелых скоблильщиков. От вечного загара лицо его казалось грязным, и тем ослепительнее сияла на нем синева молодых глаз.

Не говоря ни слова, Арвираг опустился на колени перед постелью будущего короля, и все остальные его спутники поступили точно так же.

Мэлгвин сказал:

— Встаньте, прошу вас.

Не поднимая головы, Арвираг ответил:

— Мы хотим говорить с вами, государь, наедине. Мы хотим сказать вам дерзкие слова, государь, и не желаем, чтобы вы прогневались или сочли нас предателями.

— Встаньте, — повторил Мэлгвин. — Клянусь: что бы я сейчас ни услышал, я буду считать вас своими друзьями. И в знак этого прошу вас сесть на мою постель, как если бы мы с вами были детьми и не расстались еще с обыкновением ночевать вповалку, всем скопом.

И бароны последовали его приказу и обсели постель, а Мэлгвин натянул одеяла до самого подбородка и стиснул зубы, потому что чувствовал приближение очередного приступа лихорадки.

Арвираг заговорил и начал так:

— Государь, нам известно, о чем говорят в народе. Говорят, будто вы больны, будто вы не любите людей, будто у вас не может быть наследника, оттого, мол, вы и не взяли себе жену.

— Да? — прошептал Мэлгвин.

— Более того, — продолжал Арвираг, — ваш брат куда более любим этими людьми. Он красив и приветлив, у него эльфийская жена, а с нею он привез в страну и пятьдесят молодых воинов, от которых родятся эльфийские дети. Ваш брат добр с последним нищим, а о его доблести судят по тому, что жена его беременна.

— Разве Ринхвивар ждет ребенка? — тихо спроси Мэлгвин.

Арвираг кивнул и улыбнулся криво:

— Это заметили все, даже те, у кого глаза на затылке.

— Один я ничего не видел, — сказал Мэлгвин.

— Что не удивительно, — подхватил Арвираг, — ведь величество заняты другими заботами. Разве есть у короля время разглядывать, не раздалась ли в талии чужая жена?

— Я должен был видеть, — отозвался Мэлгвин. — Благодарю вас за то, что предупредили меня.

Арвираг схватил будущего короля за руку. Это был дерзкий жест — но вместе с тем и дружеский.

— Государь! — горячо сказал барон. — Завтра почти все властители захотят держать лен не от вас, а от вашего брата, и это так же верно, как и то, что его жена беременна.

Мэлгвин молчал. Сухие, жесткие пальцы Арвирага крепко сжимали его воспаленную ладонь. Хотелось спать.

Сделав над собой усилие, Мэлгвин спросил:

— Что я, по-вашему, должен...

Бароны, устроившиеся на краю его кровати, начали переглядываться. Мэлгвин опустил веки. Он знал, что посетители обмениваются сейчас взглядами. Он догадывался, о чем они скажут. Но пока они молчали, он просто опустил веки, благодарный им за эту передышку.

Затем Арвираг произнес — прямо и безжалостно:

— Если вы, государь, захотите открыто отстоять свое право на королевскую корону, это может вызвать волнение. Люди хотят не вас, а вашего брата. Люди хотят видеть на троне эльфийскую кровь. Людям нравятся плодовитые мужчины, способные сделать ребенка не только обычной женщине, но и эльфийской деве. Людям любы короли приветливые, веселые, пьющие с ними на перекрестках. Любое нестроение, любое несогласие развалит страну. Вам надлежит добровольно передать корону брату.

— Зачем вы явились? — еле шевеля губами, спросил Мэлгвин. — Дать мне этот совет?

— Не только, — сразу же ответил Арвираг, и было очевидно, что самое трудное уже сказано и сейчас Арвирагу предстоит говорить лишь то, к чему лежит его сердце. — Мы пришли сказать вам, государь, что любим вас. Почти все поддались обаянию вашего брата, его эльфийскому колдовству, но только не мы. Большинству баронов и всем простолюдинам нравятся победоносные, юные, красивые, приветливые властители. Но мы — не большинство. Мы умеем различить государя сильного. Нам отвратительны глупые юнцы, все богатство которых — в малом числе прожитых лет. Нам отвратительны красавчики не державшие в руках оружия. Мы не поддадимся чарам короля, обрюхатившего эльфийку и выпившего бочонок пива в компании с простыми солдатами.

— Продолжайте, — шепнул Мэлгвин.

Арвираг выпрямился, сильнее стиснул руку короля.

— Просите себе герцогство на севере, ближе к горам, — сказал он. — Это недалеко от моих владений. Я и мои друзья — мы все будем принимать лен из ваших рук. Пусть Гион пашет и сеет, пусть Гион производит белые ткани, медные кувшины, выделывает кожу и переписывает книги. Мы будем добывать руду и плавить металл, мы будем вытесывать строительный камень и искать самоцветы. И никогда ни одного эльфа не появится в наших владениях! Вы будете нашим королем.

— Разбить государство на две части? — спросил Мэлгвин, чуть приподнимаясь на постели. — Вы этого желаете?

— Нет, — быстро сказал Арвираг. — Вы примете лен от своего брата и будете считаться его вассалом. Неважно, как это назвать. На самом деле вы станете куда более могущественным, чем он. Отойдите в тень, государь, не губите ни Королевство, ни себя, ни нас! Мы поддержим вас, мы поможем вам стать воистину великим владыкой.

Мэлгвин заплакал — без всхлипываний, даже дыхание его осталось ровным, только слезы обильными потоками потекли из-под зажмуренных ресниц. Бароны встали, растерянно глядя на эти слезы. Затем, один за другим, они преклонили перед будущим герцогом колени и поцеловали его руку, а после вышли. Мэлгвин безмолвно плакал, пока не заснул.

Церемония коронации должна была проходить за пределами Изиохона, возле городских стен — чтобы вместилось как можно больше народу. Везде колыхались флажки, в палатках под навесами подавали воду и разбавленное вино, и люди непрестанно переходили с места на место. На высоком помосте сидели Мэлгвин, его брат и невестка. Корона лежала перед ними на столе, и беспощадное солнце горело на золоте и трех рубинах. Издалека казалось, будто камни моргают.

Для знатных женщин отгородили специальную площадку, которую украсили цветами, мгновенно увядающими на солнце, и закрыли тканями. Перед помостом оставили пустое пространство, чтобы каждый из баронов мог приблизиться к новому владыке, объединившему страну, и принять свои земли из его рук.

Темнокожие рослые воины, которых привела с собой Ринхвивар, стояли возле помоста, с той стороны, где находилась эльфийская дама.

Церемония должна была вот-вот начаться, когда Ринхвивар неожиданно для всех поднялась со своего места и ступила с помоста на землю.

Она была в одном лишь тонком белом платье, которое удерживалось на плечах двумя маленькими пряжками, оставляя открытыми руки; на ее волосах лежало просторное покрывало, почти невесомое, оно развевалось при малейшем движении и грозило упасть в любое мгновение.

Когда Ринхвивар сделала первый шаг, стало очевидно, что ее одеяние не зашито по бокам, лишь прихвачено тонким серебряным поясом под грудью. Темнокожие воины обступили ее со всех сторон. Медленно закружили они на открытом пространстве, перед помостом, где сидели Мэлгвин и его младший брат и где пылала корона: воины двигались в одну сторону, женщина — в другую. Постепенно ритм их танца становился все быстрее, и Гион явственно различал, как где-то играют арфы — играют грозно, резко, точно этот нежный инструмент был изначально создан для войны, не для любовных песен.

Затем началось невероятное: один за другим эльфийские юноши выдергивали из-за пояса ножи и бросали их под ноги Ринхвивар. Вертясь и подпрыгивая, так что платье ее взлетало до самых бедер, взмахивая в воздухе руками, словно пытаясь подняться над землей, женщина уворачивалась от сверкающих лезвий. Одиннадцать тонких кос, унизанных перьями и бубенцами, метались вокруг темного лица с сияющими глазами, точно ожившие плетки, намеренные исхлестать непокорную спину. Зеленый взор Ринхвивар метался по толпе, смеясь и лаская всякого, кто осмеливался встретить его ответным прямым взглядом. А таких нашлось немало, и каждый ощущал, как образ юной королевы входит в его сердце и остается там навсегда.

Она двигалась стремительно и все же плавно, так что казалось: поставь ей на голову сосуд с водой — и ни капли не будет утеряно.

А ножи все не заканчивались, они летели сквозь воздух и вонзались в пыльную землю. И когда Гион уже думал, что скоро танец оборвется, один из ножей достиг цели: перевернувшись в полете и встретив своим серебряным сверканием густой золотой луч, протянувшийся от короны, этот клинок вонзился прямо в ступню Ринхвивар.

Она остановилась, запрокинув голову и свесив косы почти до земли. Гион увидел, что его жена улыбается. Темнокожие воины расступились, только тот, что поранил танцовщицу, подошел к ней и, встав на колени, выдернул нож.

Кровь хлынула на землю. В толпе закричали. Гион, сильно побледнев, встал. Но Ринхвивар продолжала улыбаться. Творилось что-то странное. Эльфийская кровь текла в пыль, сияющая, нестерпимо яркая, словно каждая ее мельчайшая капля обладала собственным источником света, и невозможно было отвести глаза от этого зрелища.

Потом Ринхвивар покачнулась и упала на руки воина, нанесшего ей рану. Он поднял женщину и прижал ее к груди. Оба смотрели на Гиона, и тот, встав, подался им навстречу. Он чувствовал себя абсолютно, невероятно счастливым.

В воздухе резко пахло смятыми цветами. Все, что увяло под жарким солнцем, вдруг снова начало цвести, а чуть поодаль, там, где всякую траву давным-давно выжгло солнцем и вытоптало копытами, потянулись свежие зеленые полосы.

Рана на ноге Ринхвивар затягивалась на глазах, однако видел это один лишь Гион да еще тот воин, что прижимал ее к себе. Затем он поставил ее на землю, и Ринхвивар побежала к мужу, смеясь и протягивая к нему руки.

Из-под ее ног вырастали цветы. Они выскакивали из земли, как только Ринхвивар поднимала ступню, так что казалось, будто цветы отталкивают ее, заставляют ее бежать все быстрее. Она взмахивала руками, и в сухом воздухе появлялась влага, с кончиков ее пальцев срывались сверкающие прозрачные капли. И во всем, к чему она прикасалась, пробуждалась жизнь.

Мэлгвин встал и взял корону. Кивнул подбородком брату. Гион приблизился и, понимая без слов, что сейчас должно произойти, опустился перед старшим братом на колени. И Мэлгвин, сперва высоко воздев над головой тяжелый золотой обруч, осторожно опустил его на волосы Гиона, а после поднял его и расцеловал.

Ошеломленный, едва не плачущий от волнения, Гион неловко отвечал на эти поцелуи. Он то оглядывался на жену и тянул к ней пальцы, чтобы и она приложилась к щеке и к руке Мэлгвина, то вдруг прижимался к груди старшего брата и принимался дрожать. А после, отпрянув, выпрямился и встал перед своим народом: рослый, красивый, с короной над чистым юношеским лбом. И рядом стояла его эльфийская жена, а по правую руку — пятьдесят эльфийских лучников.

Мэлгвин навсегда отошел в тень своего младшего брата.

И отыскав в толпе Арвирага и остальных своих сторонников, числом в шесть человек, Мэлгвин увидел, что те презрительно кривят губы и отводят глаза от нового короля.

Герцогство Вейенто, основанное на севере, ближе к горам, считалось форпостом в бесконечной борьбе с кочевыми племенами. То одно, то другое подбиралось к Королевству и накатывало, точно волна, на крепости, но точно так же и уходило прочь, разбившись о неприступные стены.

Мэлгвин, старший брат, со своими союзниками, охранял мягкое плодородное брюхо Королевства, и простолюдины его владений не рыхлили и без того рыхлую землю, но вгрызались в твердые горы и извлекали из них металлы и камни, которые затем везли на юг и там продавали в обмен на белый пышный хлеб, жирный скот и сладкое вино.

Северяне гордились своим нелегким ремеслом, своей силой, своим умением рассчитывать только на себя. Но больше всего гордились они своим герцогом, старшим братом, который сумел во имя всеобщего блага уступить младшему. Здесь, на севере, в герцогстве Вейенто, никогда не забывали о том, кто был истинным объединителем приморских земель, чья заслуга — в том, что Королевство стало единым. Здесь всегда помнили о том, что герцоги Вейенто происходят от старшего брата, в то время как короли — всего лишь от младшего.