Прыжок в легенду. О чем звенели рельсы

ОТ АВТОРА

После того как в издательстве «Молодь» на украинском языке вышла моя документальная повесть «Прыжок в легенду», я часто получаю письма читателей. «Почему о некоторых событиях, о некоторых людях вы рассказываете слишком бегло?» — спрашивают меня в письмах. «Хотелось бы побольше узнать о судьбе отдельных героев вашей книги», — просят меня.

Работая над «Прыжком в легенду», я пытался в меру своих сил рассказать более или менее подробно о действиях наших разведчиков, и в первую очередь Николая Ивановича Кузнецова, в городе Ровно. Но этим городом сфера нашей деятельности не ограничивалась. Нам приходилось часто бывать и в других городах и селах, связываться с местными подпольщиками, с их помощью выполнять весьма сложные разведывательные и диверсионные задания. Так, Николай Струтинский поддерживал связь с луцким подпольем, а я немало времени проводил в Здолбунове.

Разумеется, в «Прыжке» я не мог обойти действия здолбуновских подпольщиков, но рассказать о них обстоятельнее у меня не было возможности, ведь тогда книга слишком разрослась бы. Потому у читателей и создалось впечатление о «беглости», «фрагментарности» отдельных глав книги. Потому и начали приходить советы — возвратиться к этой теме, к оставшемуся за рамками «Прыжка», в частности — к подпольной борьбе на железнодорожной станции Здолбунов.

Чувствуя, что я в долгу перед читателями, и учитывая их многочисленные пожелания, я решил снова взяться за перо.

Основа этой книги, как и предыдущей, документальная, действующие лица — реальные люди. Только фамилии некоторых персонажей, по понятным соображениям, пришлось изменить.

«О чем звенели рельсы» — не продолжение «Прыжка в легенду». События, описанные в обоих произведениях, происходили одновременно, тесно переплетались между собой. Вот почему иногда приходится попутно вспоминать еще раз о том, что описано в первой книге.

Микола Гнидюк

ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ

Распрощавшись с Москвой, темной августовской ночью 1942 года мы спустились на парашютах в расположение специального партизанского отряда полковника Д. Н. Медведева. За неделю успели обжиться в отряде, перезнакомиться со всеми «старожилами», которые, как и мы, прибыли на оккупированную гитлеровцами территорию, чтобы развернуть здесь разведывательную и диверсионную деятельность.

Невдалеке от города Ровно, километрах в двенадцати к северу, где сходятся рельсы трех железнодорожных путей — из Киева, Львова и Ковеля, — раскинулся живописный городок Здолбунов с беленькими одноэтажными домиками, утопающими в зелени фруктовых и декоративных деревьев, с паровозным депо и маневровым парком, довольно большим вокзалом и различными железнодорожными службами, с мощным цементным и несколькими кирпичными заводами на окраинах.

До войны мне часто приходилось водить составы из Ковеля в Здолбунов и обратно. Когда выпадала свободная минутка, я шел в город, казавшийся мне огромным садом. Приятно было после удушливого угольного чада вдыхать чудодейственный аромат деревьев и цветов, он освежал голову, придавал бодрости, поднимал настроение. Здолбуновские домики и улочки были схожи, как близнецы, и частенько, бродя по городу, я незаметно терял ориентацию. Приходилось расспрашивать встречных прохожих или какую-нибудь хозяйку, трудившуюся у себя на грядке, как пройти к станции.

Если Ровно гитлеровцы превратили в важный политический и хозяйственный центр оккупационного режима, то Здолбунов, лежавший на скрещении главных железнодорожных артерий, тоже приобретал немалое стратегическое значение. Именно через Здолбуновский узел ежедневно проходили десятки эшелонов, преимущественно воинских. Другие железнодорожные станции эти эшелоны миновали, не останавливаясь, а в Здолбунове, как правило, каждый состав задерживался для смены паровоза и предупредительного осмотра. Что и говорить, лучшего места для сбора сведений о передислокации войск, об их характере, технической оснащенности и вооружении, о транспортировке всякого рода грузов и не придумаешь. Вот почему командование нашего отряда тщательно готовилось к разведывательной деятельности именно на станции Здолбунов.

Между тем наше партизанское житье, полное тревог и радостей, текло своим руслом. Жизнь требовала от нас большой выдержки, дисциплины, четкого и неуклонного исполнения приказов командования.

Жили мы одной дружной семьей. И надо сказать, никогда не сидели без дела. Одни ходили на задания, другие несли службу в секретах и на «маяках», занимались нехитрым нашим хозяйством. Обязанности были распределены до мелочей.

Большим специалистом по железнодорожным делам считался в отряде подполковник Виктор Васильевич Кочетков, хотя никто не знал, служил ли он когда-нибудь на железной дороге. Знали только, что он старый, опытный чекист, давний приятель нашего командира Дмитрия Николаевича Медведева и его заместителя по разведке — Александра Александровича Лукина. Много лет они вместе работали, вместе, плечо к плечу, боролись за установление советской власти.

Но если только в отряде возникали проблемы, связанные с железной дорогой, к решению их неизменно привлекался Виктор Васильевич. Постепенно его так и стали именовать — заместителем командира по железнодорожным делам.

Кочетков — невысокого роста, с бледным лицом, голубоглазый, всегда подтянутый, энергичный — производил впечатление сурового, даже грозного человека. А на самом деле был доброжелателен, человечен и, я бы сказал, даже ласков. А уж голос у него был — настоящий бас! Когда подполковник Кочетков командовал: «Привал!» или «Встать!» — передавать по цепочке не требовалось. Слышали его и в голове колонны, слышали и в тыловом охранении. Не раз ему за это перепадало от командира, но что поделаешь — изменить свой голос он не мог.

Если Виктор Васильевич, бывало, отчитает кого-нибудь за провинность, никто на него не в обиде, потому что спустя минуту Кочетков снова шутит, улыбается.

Однажды всех партизан, кто хоть когда-нибудь служил на железной дороге, собрали на лесной поляне. К нам обратился подполковник Кочетков.

— Товарищи! — начал он своим могучим басом. — Командование отряда поручило нашей группе бывших железнодорожников очень серьезное задание. За эту ночь мы должны пройти более тридцати километров и подорвать важный объект стратегического значения. Что это за объект? Это железнодорожная станция, водокачка, депо, электростанция, склады. Конкретные задания получите позднее, а пока что прошу подготовиться. На отдых и на сборы даю два часа. Предупреждаю: задание сложное и опасное. Хорошенько подумайте, и если кто не уверен в своих силах, пусть лучше сразу откажется.

Таких среди нас, разумеется, не нашлось. В заключение Виктор Васильевич сказал:

— Чтобы выполнить это задание, нам нужна строгая дисциплина. Дисциплина и еще раз дисциплина. Понятно? — Тут он повысил голос и выкрикнул так, что слышно было, пожалуй, не только нашей группе: — Партизанщины не потерплю!

Мы все, как по команде, так и прыснули, и строгое лицо Кочеткова тоже расплылось в улыбке.

Дав команду всем разойтись, Кочетков подозвал меня, и мы направились к его землянке.

— Слушай, Гнидюк, — обратился он ко мне, — разрабатывая план сегодняшней операции, мы с командиром решили посоветоваться с тобой. Объект, о котором я говорил, нужно вывести из строя. Как, по твоему мнению, лучше это сделать?

— Во-первых, я хотел бы знать, о каком объекте идет речь. Если это на Ковельской дороге, там я все железнодорожные узлы и станции хорошо знаю — Сарны, Здолбунов, Костополь, Рокитное. Но на последних двух нет ни электростанции, ни депо.

— Нет, это совсем не то. Возле станции Клёсов проложена узкоколейка километров на двадцать пять к каменному карьеру на станции Виры. Из карьера гитлеровцы вывозят гранит для оборонительных сооружений. По последним данным, этот гранит отправляют на Винницу, будто бы на строительство важного стратегического объекта. Вот тебе и цель нашей операции.

— Я кое-что о станции Виры слыхал, но какое там депо и какие железнодорожные объекты, не знаю. На узкоколейке я никогда не работал.

— Работал или не работал — не имеет значения. Станцию Виры нужно вывести из строя. Эта станция будет нашим первым экзаменом, нашей боевой пробой. Впереди много дел, особенно на Здолбуновском узле. Вот вам, железнодорожникам, и случай проявить себя… Кстати, у нас подобралась такая группа «путейцев», что хоть сейчас открывай отделение дороги. Только рельсов да семафоров не хватает…

Действительно, когда я начал перебирать по памяти всех, кого знал, то оказалось, что в отряде были представлены чуть ли не все железнодорожные службы. Александр Данилович Середенко представлял службу движения, Коля Приходько когда-то был ремонтником службы связи, Петя Голуб и я — паровозными машинистами, Сашко Яцюк хорошо знал систему водоснабжения, Петренко — путеец, Нечипорук — вагонник. Словом — все профессии.

— Я уж предлагал командиру, — сразу стал серьезным Виктор Васильевич, — создать из железнодорожников специальный отряд. Я бы его возглавил. Очень люблю железную дорогу… Ну, да об этом пока погодим. Давай обсудим поконкретнее план нашей операции.

Виктор Васильевич развернул карту.

— В полночь мы подходим к станции Виры. Группа разведчиков прерывает связь, снимает охрану. Мы окружаем станцию и начинаем действовать. Минеры закладывают взрывчатку под мастерскую депо, электростанцию и водокачку. Вы с Петром Голубом тем временем разводите пары на паровозах и загоняете их в депо. Когда все будет готово, снимаем людей — и наших, и тех, кто там работает, включаем ток и отходим… Взрыв… Такой я предлагаю план. Теперь скажи, много ли времени понадобится на то, чтобы все паровозы с путей позагонять в депо?

— Зависит от того, как они расставлены. На маневры пойдет немного времени. Сложнее поднять пар в котлах. Нам двоим с Петром, пожалуй, быстро не управиться.

— А мы подключим местных кочегаров, — предложил Кочетков.

— Согласен, я готов. В общем, сориентируемся на месте.

— Ступай, готовься. Поговори с Голубом и подумай, кого еще взять на подмогу.

Я поспешно вышел из землянки командира. Времени оставалось мало, нужно было подготовиться к походу.

В дорогу мы выступили еще засветло, ведь за ночь предстояло пройти тридцать километров только в один конец, выполнить задание и вернуться назад.

Идя на задание, я подумал: зачем разогревать все паровозы и загонять по одному в депо, если можно сцепить их и пустить все вместе на заложенную где-нибудь на перегоне мину? Это ускорит операцию, да и эффект будет гораздо больший. Поделился своей идеей с Петром Голубом. Он поддержал меня и подсказал еще такое: в двух километрах от станции Виры есть мост. Если его заминировать и пустить туда на большой скорости состав с паровозами, получится еще лучше.

Наш план Кочеткову понравился. С одним он не хотел согласиться — чтобы мы спрыгивали на ходу поезда.

— Вы все хорошо обдумали, хлопцы? — допытывался он. — Ведь это очень опасно!

— Да, обдумали, — уверял я. — Опасность, конечно, есть… Такой состав должен идти с выключенной системой торможения. Иначе, когда взорвется, на ведущем паровозе может произойти самоторможение[7]. Значит, когда поезд начнет набирать скорость, мы должны хорошо заправить топку и вовремя выскочить.

— Может, все-таки откажемся от такого варианта? — настаивал Кочетков.

— Нет, уж в этом положитесь на нас с Петром, — возразил я. — Сделаем все, чтобы и задание выполнить, и самим уцелеть.

На место мы прибыли около полуночи. Вся служба станции Виры и депо спала крепким сном. Нам легко удалось обезвредить всю военную власть на станции: солдат-охранников и офицера. Минеры проворно закладывали взрывчатку под электростанцию и мастерские депо, вторая группа партизан минировала мост, а мы с Петром Голубом начали формировать состав из паровозов.

Наши парни с помощью дежурного кочегара, которого мы застали тут, быстренько подняли пар в топках, и когда все было готово, я сел за регулятор. Сердце усиленно забилось, когда я по всем правилам перевел в нужное положение реверс, открыл продувные клапаны, дал свисток и неторопливо, чтобы не забуксовать, начал открывать регулятор.

В этот момент подбежал Виктор Васильевич и сердитым басом, как он умел, рявкнул:

— Не партизанить! Для чего столько шума? Зачем свисток, зачем пар пускаете?

— А без этого не обойдешься. Не дав сигнала, ни один машинист с места не тронется. Паром цилиндры продуваются, иначе крышки повышибает, — пояснил я.

— Ну ладно! Поскорей сцепляйте паровозы и кончайте. Не тяните, и так операция затянулась.

Минут через десять паровозы были сцеплены, и состав двинулся за семафор. Вскоре минеры доложили, что мост заминирован, и Виктор Васильевич дал команду пускать поезд.

— А гудок можно дать? — пошутил я.

— Теперь можешь, даже протяжный.

Кочегара, который помогал нам на паровозе, я попросил слезть.

— А вы куда собрались ехать? — удивился он.

— В Клёсов.

— Боже вас сохрани, не ездите. Вчера туда полно немчаков понаехало, а утром сюда должны прибыть. Даже специальный поезд заказали.

— Вот и пошлем им поезд.

И мы двинулись к заминированному мосту. Петя Голуб хорошо заправил топку, подкачал в котел воды, открыли сифон, песочницу, чтобы под колеса песок сыпался. Шли, как говорится, «внатяжку». А когда поезд начал набирать скорость, я открыл на полный клапан регулятор и скомандовал:

— Петя, прыгай! — И выскочил сам.

Поезд без машиниста на большой скорости мчался к мосту. Я боялся, как бы паровоз не сошел с рельсов, тем более что перед самым мостом был небольшой поворот. Но прошла минута, две — и послышался страшный взрыв. Паровозы, точно игрушечные, налезая друг на друга, полетели под мост. Этот взрыв послужил сигналом. Раздался еще один, еще и еще. Это рвались мины под электростанцией, мастерской, водокачкой…

Задание было выполнено. Первое наше задание. Довольные успехом, мы возвратились в отряд и улеглись отдыхать.

Хотя я перед этим не спал целую ночь, но от волнения не мог заснуть. Мысленно повторял всю операцию, анализировал наши действия. Уже светало, когда я наконец заснул.

А утром нас поздравляли.

Прошло несколько дней. Меня вызвал командир отряда.

— Ну, Гнидюк, уже отошел после «паровозной эпопеи»? Молодцы, ребята, почин сделали хороший. Теперь перейдем на Здолбуновский узел. Садись и внимательно слушай. Есть одно срочное задание. Прежде всего на станции в Здолбунове нужно создать из местных железнодорожников подпольную группу… Пойдешь туда не один. С тобой будут Середенко, Яцюк, Приходько. Ведь ты их знаешь, с одного самолета прыгали?

— Не только прыгали. Мы вместе когда-то служили на Ковельской дороге, вместе эвакуировались, а после работали на Пензенской дороге…

— Значит, друзья-приятели? — улыбнулся Медведев. — Это хорошо… Старшим группы назначаю тебя. И помни: дружба дружбой, а дисциплина, взыскательность — прежде всего…

Мне стало неловко: я — старший. Хотел было отказаться, но Медведев не дал и слова сказать и продолжал:

— Ты, может, думаешь, решали вслепую? Нет, парень! Здолбуновская операция разрабатывалась еще до вашего прибытия в отряд. Мы заочно знали каждого из вас и хорошо обдумали, кто какое должен выполнять задание, кому поручить руководство здолбуновским подпольем. Да, да, не смотри на меня круглыми глазами! Именно руководство подпольем. Отряд в лесах, далеко от Здолбунова, а ты там будешь, так сказать, полномочным представителем командования, и тебе часто придется самому, без наших советов и подсказки, принимать решение.

Медведев посмотрел на меня, и в его взгляде я увидел и требовательность командира, и вместе с тем что-то теплое, родное. Разве не такими же глазами смотрел на меня отец, снаряжая из родного села в Ковель, на курсы машинистов?

— Понял, Дмитрий Николаевич! Когда прикажете приступить к выполнению?

— Ты больно горяч, парень! Никогда не спеши, на все свое время. А сейчас почаевничаем. Люблю попить чайку по-домашнему. — Медведев усадил меня на лавку, а сам принялся «накрывать на стол»… Налил в эмалированные поллитровые кружки кипятку, потом вытащил из-под лавки рюкзак, достал оттуда банку, перевязанную розовой ленточкой, и пояснил:

— Это мой «НЗ». Татьяна Ильинична дала, еще когда был в Москве… — Вздохнул. Задумался на минутку. — Она у меня чудо, а не жена: хорошая подруга жизни, прекрасная хозяйка… — Снова задумался. — Да ты ешь, не стесняйся… — И начал накладывать мне варенье на хлеб.

И куда делось мое волнение? От этой непосредственности, теплоты, сердечности на сердце стало покойно.

На следующий день разговор с Дмитрием Николаевичем был короткий. Он еще раз подчеркнул, какое важное значение для советской разведки имеет Здолбуновский железнодорожный узел, уточнил задание и, пожелав успеха, отослал меня к Кочеткову.

У Виктора Васильевича я застал Середенко, Голуба, Яцюка, Приходько и еще одного моложавого мужчину.

— Знакомьтесь — Иван Царенко, — сказал Кочетков, представляя незнакомца. — В отряд пришел добровольно, несколько дней назад. Сам из-под Здолбунова, у него там много знакомых, родня. Знает все ходы. Так что получаете хорошего провожатого. Собирайтесь, а завтра с рассветом — в дорогу. А ты, — обратился он ко мне, — останься.

Виктор Васильевич предложил мне сесть, и мы начали в деталях обсуждать план операции.

— Нам известно, — сказал Кочетков, — что в Здолбунове действуют патриоты. Но действуют стихийно, маленькими группками, ограничиваются мелкими диверсиями. Нас это, ясное дело, не удовлетворяет. Здолбуновский узел для нас важен прежде всего не как объект диверсий, а как неисчерпаемый источник всякого рода информации. Поэтому мы даже заинтересованы в том, чтобы в Здолбунове было относительно спокойно, чтобы не создавались лишние трудности для разведки. Пусть горят цистерны с горючим, пусть летят под откос платформы с орудиями, — но не в самом Здолбунове, а на известном расстоянии от него. Гитлеровцы не должны догадаться, что это дело рук здолбуновских подпольщиков.

Я ушел от Кочеткова, когда на лес опустилась теплая летняя ночь. Отойдя на несколько десятков шагов, лег навзничь на траву. В темной бездне неба мерцали далекие искорки-звезды. Говорят: у каждого человека — своя путеводная звезда. Какая же моя?

Путеводная звезда… Нет, это глупости! Каждый сам себе выбирает путь в жизни. И как важно не ошибиться в выборе! Я не жалею, что путь у меня не гладенький, как пол в танцевальном зале, что он не увенчан розами. Не жалел, когда сидел за решеткой в польской дефензиве. Не жалею и теперь, став партизаном, разведчиком. Тяжело тут будет, я знаю. Один неосторожный шаг, одно слово могут стоить жизни. Но не нужно делать этих неосторожных шагов, не нужно кидать необдуманных слов. Прежде всего — трезвый расчет. Хорошенько отмерь, прежде чем резать. И я отмеряю. В пятый, в десятый раз обдумываю, со всех сторон анализирую задание, на выполнение которого мы выступим через несколько часов. Друзья мои не подведут. А тот, шестой, новичок? Как его — Царенко? Кочетков сказал, что это задание будет для него пробой, советовал хорошенько присмотреться к новичку. На всякий случай не назвал ему даже наших имен. Конспирация, ничего не поделаешь.

Будь осторожен во всем, повторял я. Теперь ты отвечаешь не только за самого себя, а и за пятерых товарищей, их судьба тебе доверена. Смотри же не ошибись!

НЕУДАЧНАЯ ПОПЫТКА

Шли тихо, строго придерживаясь заранее разработанного маршрута и четкого графика: через каждый час — десять минут отдыха. Переговаривались только шепотом. Переходя дороги и песчаные места, запутывали следы. Когда долетал какой-нибудь подозрительный звук, прятались в канавы или кусты и выжидали. И шли дальше.

Когда вечерние сумерки окутали землю, мы остановились в густом соснячке, километрах в десяти — двенадцати от Ровно. Тут можно было бы заночевать, а кого-нибудь из ребят выслать на разведку: наладить связь со Здолбуновом, а после уже перебираться туда всем.

— Ну, товарищи, — сказал я, — здесь остановимся на ночлег.

Царенко мое решение не понравилось.

— Чего нам тут целую ночь валяться, когда до Здолбунова километров двадцать, не больше? Давайте чуть отдохнем, перекусим — и в дорогу. Отоспимся в Здолбунове.

— А у кого именно? — спросил я.

— О, не беспокойтесь, — уверенно ответил Царенко. — У меня полгорода знакомых. Я в Здолбунове могу устроить на ночь не пятерых, а весь отряд!

— Товарищ прав, — поддержал его Николай Приходько. — Дойдем до города, а там и заночуем. Сейчас девять часов. Выйдем через полчаса и часа в два будем на месте…

— Дискутировать не будем, — перебил я Приходько. — Решено: останавливаемся здесь. Пойди лучше набери валежника на костер…

Развели костер, напекли картошки, открыли тушенку. Ужинаем.

— Все-таки я не понимаю, — говорит Царенко, — зачем нам ночевать в лесу?

— Сейчас поймешь, — отвечаю. — Прежде чем всем нам идти в Здолбунов, мы пошлем туда разведку…

— В таком разе я готов идти! — воскликнул Царенко. — Можете быть спокойны, все будет как следует. Завтра я вернусь, и мы все вместе пойдем в Здолбунов. А квартирки я там подыщу!.. Пошлите меня, ей-богу, не пожалеете!..

Меня раздражала назойливость этого парня. Чего он так рвется в Здолбунов, чего так спешит со своими услугами? От избытка энергии или от желания как можно скорее показать себя в деле, в борьбе? Каждый из нас стремится к этому. Но уж на что Коля Приходько нетерпелив, а молчит, не выскакивает, как этот Царенко. Нет, его посылать в город нельзя. Во-первых, у нас нет еще оснований доверять ему; во-вторых, если он действительно тот, за кого себя выдает, нужно приучить его к сдержанности, охладить его чрезмерный пыл; в-третьих, неизвестно, какие друзья и приятели у него в Здолбунове… Нет, Царенко нельзя посылать. И вообще сразу в Здолбунов никому идти нельзя. Сперва разведаем обстановку, а тогда…

— Ты останешься с нами, — объявляю Царенко и чувствую, что он недоволен. — У тебя, говоришь, полгорода знакомых? А что, если один из них окажется подлецом и донесет немцам? Мы не можем рисковать тобой. — Я незаметно дернул Приходько за рукав. — А вот Николая никто в Здолбунове не знает. Ты дай ему адресок кого-нибудь из твоих надежных друзей, он пойдет и передаст от тебя привет.

— Адресок… Адресок… — пробормотал сердито Царенко. — Адреса я не знаю. Дом знаю, а улицы и номера — нет…

— А ты, я вижу, бахвал, — рассмеялся Николай. — Говоришь — полгорода знакомых, а как до дела, то… Может, и фамилий их не знаешь?

— Не смейся, — огрызнулся Царенко. — Вот когда будем в Здолбунове, увидишь, бахвал я или нет.

— Ну ладно, будет вам, — остановил я их. — Пошли, Коля. И вы, Александр Данилович, — обратился я к Середенко. — Пойдете вдвоем. Я вас немного провожу.

Сотню шагов шли молча. Первым нарушил молчание Приходько:

— Не нравится мне что-то этот Царенко. Въедливый и хвастливый. Видать, из брехунов. С ним надо быть поосторожнее. И чего это нам его навязали?

— Хлопца нужно проверить, — заметил я, — вот Кочетков и поручил это нам.

— А я, дурень, вчера вечером, когда ушли от Кочеткова, все ему о себе рассказал, — признался Середенко.

— И больше ни о ком?

— Еще был со мной Яцюк, так и он о себе рассказывал. Мы-то не знали, что Царенко не проверенный…

— Ну ничего, что было, то было, — успокоил я Александра Даниловича. — Давайте лучше условимся, куда вы пойдете.

— Как куда? В Здолбунов! — выпалил Приходько. — У меня там сестра Настя. Муж ее, Михайло, работает в депо. Его брат Сергей — тоже там. Прямо туда и пойдем…

— И наскочим на патрульных, — докончил я тираду Приходько. — Не знаешь ты, что ли, что в городе, да еще на таком транспортном узле, как Здолбунов, ночью пройти без пропуска невозможно?

— Я пройду. Я в Здолбунове каждый закуток знаю, — стоял на своем Приходько. — Настя живет почти в конце города. Вот увидишь: все будет в порядке.

— Нет, нет. Мы не можем рисковать и тобой, и твоими родичами, и всеми нами… Нужно засесть в каком-нибудь селе и оттуда разведать обстановку в городе.

— У меня в Тютьковичах есть знакомый железнодорожник, — сказал Середенко. — Человек надежный, на него можно положиться.

— А у меня друзья в Золотиеве.

— Вот это совсем другой разговор. К ним и пойдете. Наведайтесь поначалу в Тютьковичи. Александр Данилович там останется, а ты, Коля, пойдешь к своим друзьям в Золотиеве. Потом воротишься в Тютьковичи, а завтра вечером мы вас будем ждать. Если все будет в порядке, переберемся в село, а оттуда уже, когда наладим связь с городом, — в Здолбунов.

Условились и о «зеленой почте» — месте, где можно будет оставить записку, если обстоятельства принудят нас куда-нибудь перекочевать.

Попрощались.

Минут через двадцать я снова был у костра.

— Так что дальше делаем? — спросил Царенко.

— Пока что будем отдыхать. А завтра увидим.

Ребята улеглись спать, а я заступил на вахту. Сижу у костра, подкладываю ветки. Огонек небольшой, чуть-чуть теплится. Тишина.

Вдруг:

— Что-то не спится мне…

Это — Царенко. Подошел ко мне, лег животом на траву, взял хворостинку и начал помешивать угли.

— Давайте я покараулю, — говорит. — А вы ложитесь отдыхать. Обо мне не беспокойтесь. Я никогда не могу с вечера заснуть. Зато перед рассветом меня такой сон разбирает, что не добудиться.

— Я тоже на рассвете крепче сплю. Так будем дежурить вдвоем, если тебе уж так хочется.

— Ладно, — согласился Царенко.

Он начал рассказывать о себе, хоть я его об этом и не спрашивал. Закончив, замолчал, видимо ожидая, что я начну с ним откровенный разговор, но, поняв, что надеяться напрасно, снова заговорил:

— Я люблю оружие. Вот посмотрите, какой пистолет дал мне подполковник Кочетков! С детства мечтал — добыть настоящий пистолет. А еще бы автомат!..

— Не спеши, побудешь с нами, походишь на задания — получишь и автомат…

— Скорее бы…

Опять замолчал. И я молчу. Думаю о нем. Кто ты такой, Иван? Чем больше я присматриваюсь к тебе, тем ты загадочнее для меня становишься. Хвалился, что у тебя пол-Здолбунова знакомых, а на самом деле? Зачем же ты хвалился? Ведь Кочетков потому и «привязал» тебя к нам, что ты наговорил ему с три короба про своих здолбуновских друзей…

— Может, все-таки вы ляжете спать, а я покараулю? — прервал мои мысли голос Царенко.

— Нет, ложись-ка сам спать.

Он подумал немного, а затем:

— Спокойной ночи!

Отошел от меня, примостился возле Яцюка. Пускай спит, а я еще посижу.

Где-то теперь Середенко и Приходько? Все ли у них ладится? Посмотрел на часы. Маленькая стрелка доползла до единицы. Если все обошлось без приключений, они уже на месте и отдыхают… Если…

Посидел часок. Пока рядом болтал Царенко, не хотелось спать, а теперь глаза смыкаются. Надо и самому прилечь, подремать. Растолкал Петра Голуба:

— Вставай! Твоя очередь…

Лег и спустя минуту крепко заснул. Проснулся от крика Яцюка:

— Где Царенко? Где мой автомат?

Я открыл глаза. Солнце уже поднялось над лесом, и его косые лучи, пробиваясь сквозь ветви деревьев, разбрызгали по траве светлые пятна.

— Что случилось, Александр?

— Нет Царенко. И автомат мой пропал!

— Царенко? — спохватился я. — А где Петро?

— Я тут, — сонно отозвался Голуб, поднимаясь из травы.

— Понимаешь, что ты наделал? — с волнением воскликнул я.

— А что? Я должен был в четыре передать дежурство Яцюку, но примерно спустя час после того, как ты, Микола, разбудил меня, проснулся Царенко, поднялся, подошел ко мне и говорит: «Давай я покараулю, а то не спится». Я ему: «Нет, ступай ложись, меня сменит Сашко». А он: «Сашко так сладко спит, что жалко будить. А я все равно уже не засну». Вот я и послушался его… Да он, наверно, куда-нибудь отошел. Не может быть, чтоб сбежал. Просто бродит по лесу.

Обошли все кругом. Никого.

— Давайте, хлопцы, скорей утекать отсюда, — предложил Яцюк, — пока этот гад не натворил нам беды. Вот падло!

— Да, нужно уходить отсюда, и чем скорее, тем лучше, — согласился я.

— А как быть с Приходько и Середенко? — напомнил Голуб.

— Неподалеку отсюда мы устроили «зеленую почту», — ответил я. — Оставим им записку, чтобы шли… в ту рощицу возле Александрии, где мы делали привал. Отсюда километров пять-шесть, не больше. Надо идти туда. Думаю, если Царенко выдаст, немцы там нас искать не будут. Они кинутся в густые заросли и не догадаются, что мы именно в этой рощице.

Пришлось быстро собраться и уходить. Скоро нашли «зеленую почту», оставили записку.

Но ведь Приходько и Середенко могут здесь нарваться на засаду. Плохо, очень плохо получается. Мы пойдем в укрытие, а они попадутся.

Своими опасениями я поделился с ребятами. Решили, что Яцюк пойдет в Тютьковичи, найдет там Середенко и расскажет обо всем.

Разошлись.

Бегство Царенко не давало мне покоя. Как это Виктор Васильевич мог сразу так довериться ему? А мы? Петро допустил непоправимую ошибку, самовольно передав дежурство Царенко. В армии бы за такое… Я вспомнил старшего сержанта Сарапулова, в отделении у которого провел эту неделю. Тебе бы, Петя, к нему, он бы научил устав выполнять, узнал бы ты, что такое дисциплина!..

Я посмотрел на своего друга. Нет, нельзя его обвинять. Виноват ли он, что не прошел суровой воинской школы, что из обыкновенного штатского гражданина стал бойцом? Он привык доверять людям, потому что ему доверяли, привык к людской искренности, потому что сам был таким, не мог допустить, что Царенко задумал недоброе, да и жалко ему было будить Яцюка…

А может, и лучше, что Царенко сбежал и мы не пошли с ним в Здолбунов? Там наверняка поджидал нас «приятный сюрприз»… Странно, все это очень странно…

Мы вышли на опушку. Впереди зеленел молодой соснячок, куда Яцюк должен привести Середенко и Приходько.

Перебрались туда. Замаскировались. Переговариваемся тихо, до предела напрягая слух. Ждем.

Час. Второй. Третий…

Вдруг издалека донесся рокот автомобиля. Неужели немцы?

Подползаем к краю рощицы. Машины еще не видно, но слышно, как приближается.

Наконец выползла из-за пригорка и, пофыркивая запрыгала по выбоинам в самый конец опушки. Остановилась. За нею — вторая. Потом — еще одна… Еще… Еще…

На машинах люди. У каждого на груди — шестиконечная звезда. Старики, молодежь. Десятки, сотни людей.

Машины заполнили всю опушку. Немецкие солдаты с собаками окружили их.

— Шнеллер! Шнеллер![8]

Людей начали сгонять на землю: мужчин — налево, женщин и детей — направо. Потом мужчинам роздали лопаты.

— Шнеллер! Шнеллер!

Роют могилу. Себе. Своим родителям. Женам. Детям.

На спину того, кто хоть на миг перестает орудовать лопатой, чтобы перевести дух и вытереть рукавом пот со лба, со свистом опускается плеть гестаповца:

— Шнеллер! Шнеллер!

А справа — старики, женщины, дети… Стоят в очереди. В очереди за смертью.

— Шнеллер! Шнеллер!

Течет очередь. Раздеваются на ходу, сбрасывают с себя все. Кто замешкался — тому плеть. По коже и костям. По тому, что когда-то было человеческим телом.

— Шнеллер! Шнеллер!

Была у девушки коса — и нет косы. Вырастает на траве гора: черные, русые, рыжие волосы. А худенькая, обстриженная, как после тифа, девушка, стыдливо прикрывая ладонями свою наготу, дрожит в страшном предчувствии последней минуты.

Не жалейте, девушки, своих кос, не жалейте утраченной красы, не горюйте по женихам, которые так и не приласкали вас после свадьбы. Вот они, ваши юноши, нажимают на лопаты и выбрасывают землю — готовят вам брачную постель. Постель, которая навсегда соединит вас.

Не нужно этого! Слышите, хлопцы? Остановитесь! Перестаньте копать! Что вы делаете? Разве вам не хочется жить?

— Шнеллер! Шнеллер!

Не останавливаются. Копают.

А жить бы… ой, как хочется жить!..

Плачут дети. Взрослые уже не плачут, откуда им взяться, слезам? И кажется, что у этих изможденных существ на маленьких высохших лицах вместо глаз темнеют дыры.

Где найти в себе силы, чтобы удержаться, не закричать, не сорваться с места и не кинуться с автоматом на гитлеровских палачей?

На моих глазах умирали люди, а я ничем не мог им помочь. Я видел, как внезапно гибли люди от бомб и пуль, как медленно угасали от ран. Страшное это было зрелище! Но разве можно сравнить его с человеческой трагедией, очевидцами которой стали мы, два советских партизана, теперь? Мы были свидетелями массового истребления людей по заранее разработанной, обдуманной системе.

Еще и сегодня, спустя много лет после того страшного дня, я вижу перед собой эту чудовищную картину.

Расстреливали группами. Первыми выстроились над рвом старики. Несколько автоматных очередей — и там, где еще минуту назад стояли люди, — никого.

И тут воздух разорвал неудержимый, отчаянный крик. Все слилось в нем: вопли обреченных, лай собак, треск выстрелов, стоны раненых, дикий хохот палачей.

А над рвом выстраивались все новые и новые жертвы.

Смуглый мальчуган лет десяти вырвался из рук солдата и, петляя между машинами, кинулся бежать к лесу. Не добежал. Огромная серебристо-черная овчарка догнала его, повалила на землю и яростно впилась зубами в горло. Подбежал солдат, прошил голое смуглое тельце короткой автоматной очередью, и овчарка поволокла его ко рву.

Парни, которые только что рыли ров, теперь засыпали землей своих невест и сестер, своих отцов и матерей, жен и детей своих.

А затем дошла очередь и до них. Их заставили раздеться и лечь поверх трупов в том конце траншеи, который еще не был засыпан.

Снова взведены автоматы. Снова затрещали выстрелы. Теперь уже солдатам самим приходится браться за лопаты. Поспешно заметают следы кровавой бойни.

Одежда, вещи, волосы — все упаковано, все — на машинах. Это еще успели сделать те, кто ожидал своей очереди: палачи и их не оставили без дела.

Рокочут моторы. Гремит бодрая фашистская песня. Солдаты армии «великого рейха», представители «высшей» арийской расы, носители «цивилизации» и «нового порядка» возвращаются после «работы» в город.

Уже нет ни машин, ни гитлеровцев на опушке. Тихо и пусто кругом. Только шевелится и траурно стонет земля над вечным приютом неповинных людей.

Запомни это место, товарищ: лес под Александрией на Ровенщине. Сентябрь тысяча девятьсот сорок второго года…

Ночью возвратились хлопцы. Мы рассказали им обо всем, что видели, что пережили, и тут, над могилой нескольких сотен людей, поклялись нещадно мстить фашистским убийцам вплоть до окончательной победы.

А спустя день мы были уже в отряде.

Снова в путь. Снова тяжелые переходы. Партизаны недовольны: к чему покидать такое прекрасное место?

Они не знают, что шестеро из отряда пытались пройти в Здолбунов, что попытка эта была неудачной, потому что один из шестерки оказался подлецом.

Болезненно переживал эту первую неудачу Виктор Васильевич Кочетков. Но всего не предусмотришь! На войне как на войне.

Каждый из нас возвращается в свое подразделение. Я снова становлюсь рядовым бойцом отделения старшего сержанта Сарапулова.

А Здолбунов? Как же Здолбунов? Может, командование отряда отказалось от мысли взять под свой контроль этот железнодорожный узел? Или поручило это дело кому-нибудь другому?

Пока что мне об этом неизвестно. Пока что я не разведчик, а обыкновенный боец-партизан.

КРАСНОГОЛОВЕЦ И ЕГО ДРУЗЬЯ

А недели через две меня снова вызывают в штаб отряда, снова поручают идти в Здолбунов.

За несколько дней до этого я возвратился из Ровно. Моя первая вылазка в «столицу» оккупированной Украины была довольно удачна, и, подбодренный успехом, я был уверен, что справлюсь и с этим заданием.

— Тогда мы зря направили в Здолбунов большую группу, — сказал Медведев. — Пойдете вдвоем с Приходько. Задание прежнее: установить связь с местными подпольщиками, организовать постоянное наблюдение за движением поездов, за всем, что делается на железной дороге, подыскать надежное место для склада взрывчатки и оружия.

Через два дня мы уже были в Здолбунове, у сестры Приходько — Анастасии Тарасовны, ее мужа Михаила Шмереги и его брата Сергея — рабочих паровозного депо. Они согласились организовать у себя в доме партизанский «арсенал».

А вечером мы с Николаем постучались в дверь дома, где жил один из его старых товарищей — Дмитрий Михайлович Красноголовец.

Красноголовец прибыл на станцию Здолбунов еще осенью тридцать девятого года, сразу же после установления здесь советской власти. Служил в железнодорожной милиции и здесь, на станции, познакомился с энергичным, крепким, богатырского сложения юношей — Колей Приходько. Красноголовец был не только намного старше своего юного друга, — у него за плечами был уже большой жизненный опыт. Николай любил слушать его рассказы про революцию, гражданскую войну, про строителей Комсомольска-на-Амуре и Магнитки. Красноголовец был коммунист, и под его влиянием Коля вступил в комсомол. А перед самой войной, по рекомендации Дмитрия Михайловича, Приходько поручили ответственную работу — назначили инструктором райкома ЛКСМУ.

Еще по дороге в Здолбунов Коля говорил мне:

— В Злотиеве я узнал, что Красноголовец в городе. Уверен, он не сидит сложа, руки. С ним нам и нужно будет связаться.

И вот мы стоим на пороге его дома.

— Откуда ты взялся, Николка? Вот это гость! Вот это гость!

Коренастый, средних лет мужчина кинулся к Приходько и заключил его в свои объятия. Потом посмотрел на меня:

— А это твой приятель?

— Угадали, — ответил я.

Познакомились.

— Пришлось мне вернуться к своей прежней профессии, — сказал Красноголовец, — портняжничаю по малости, и неплохо получается… Ну, а ты, Николка? Откуда притопал?

— Не будем таиться, Дмитро, — проговорил Приходько. — Мы с товарищем — партизаны. Забросили нас во вражеский тыл с самолетов. Отряд наш далече отсюда, в лесу. Нас двоих, как бывших железнодорожников, направили сюда. Пришли вчера, отоспались, ну, и сразу к тебе.

— Мне очень приятно, что ты не забыл меня, что вы пришли… Я просто счастлив… Вы даже представить себе не можете… Как хорошо… Не знаю, кого благодарить…

— А благодарить никого не надо, — ответил Николай. — К кому ж еще было нам прийти, как не к тебе?

— Дмитрий Михайлович, — начал я, — командование нашего отряда поручило нам установить связь с здолбуновскими подпольщиками и развернуть на здешнем узле широкую разведывательную работу.

В глазах у Красноголовца заиграли радостные искорки.

— Вы, хлопцы, не ошиблись адресом, — сказал он. — Мы давно ищем связи с партизанами.

— А кто это «мы»? — поинтересовался я.

— Мы тут с товарищами… Есть у меня хлопцев с десяток. Константин Шорохов, машинист паровоза… Дмитрий Скородинский, тоже машинист. Хоть и большая у него семья — девять детей, но все равно готов пойти на любое рискованное дело. Еще сцепщик вагонов Сергей Яремчук. Есть и не железнодорожники. Вот, к примеру, Попков Александр. Сейчас он мастер механических мастерских. Комсомолец. Служил радистом в авиации. Его самолет подбили немцы. Спасся на парашюте. Боевой, энергичный. Есть даже свой человек в городской управе: Азаров Виктор, бывший лейтенант, мужик выдержанный, грамотный. Передает все новости, все, о чем услышит в управе. Не раз предупреждал нас об облавах… И на цементном заводе — наши люди. Правда, с ними у меня пока что связи нет, но дело это не такое сложное: понадобится — связь установим. Кстати, цементный завод работает на полную мощность. В этом году немцы особенно много цемента отправляют на Восточный фронт, а больше всего, говорят, куда-то на Винницу. Скородинский как-то мне сказал: «Должно быть, будут, гады, отступать до самой Винницы, что-то слишком уж много прут туда цементу…»

— Очень хорошо, что здесь есть на кого положиться, — заметил я. — Выходит, у нас с тобой, Коля, все шансы быстро выполнить задание.

— Я ж говорил тебе, — обрадовался Приходько, — стоит только нам найти Дмитрия Михайловича — и полдела сделано.

— Ну, ты не преувеличивай, Николка, — остановил его Красноголовец, хотя по всему видно было, что он доволен словами своего молодого друга. — Так вот, товарищи. Мы с хлопцами без дела не сидели, кое-что делали. Правда, диверсии мелкие, но они напоминают оккупантам, что патриоты не спят! — Он усмехнулся. — Я смастерил самодельный запал из пороха, обернул его листом хорошо высушенного табака, эту сигарку положил на цистерну с бензином и поджег. Занялся пожар, и начали рваться цистерны. Ну и фейерверк был! Как гестаповцы ни искали, сколько народу ни допрашивали — так и не удалось им дознаться, чья это работа.

— Выходит, хлопцы, которые тебе помогали, не подвели, — вставил Николай.

— Да, люди надежные… А вот что было со сцепщиком Сергеем Яремчуком. На каждом вагоне фашисты вешают паспорт, в нем характеристика груза. Сергей имел обычай просматривать эти паспорта. Однажды, когда формировался состав для отправки в Германию, ему бросилось в глаза, что на паспортах всех вагонов пометка «гражданский груз», а только на одном — «воинский». «Что это за воинский груз, который отправляют в Германию?» — подумал Сергей. Ломиком сорвал замок, раздвинул двери и залез в вагон. Он был почти пуст, только в одном углу несколько кадок, а в другом три солидных сундука. Тем же ломиком сбил с кадки обруч и снял крышку. Смотрит — смалец. В сундуках — яйца, сало, мука и прочая снедь.

«Вот так воинский груз!» — подумал Яремчук. Он уже собирался выскочить из вагона, как вдруг слышит — чьи-то шаги. Стал за дверью, спиной к стене, и ждет. Смотрит — в вагон влезает какой-то офицер. Ну, он его ломиком по голове — раз, потом, когда тот повалился на пол, — еще раз, забрал парабеллум, запер вагон и ушел. В ту же ночь состав отправили в Германию. Представляю себе, как обрадовалась родня покойничка, получив такой «воинский груз»!

Красноголовец рассказал еще, как его товарищи откручивали болты на стрелках, подсыпали песок в буксы вагонов, перекрывали перед отправкой эшелонов тормозные краны (если эшелон вели немецкие машинисты), и о других диверсиях, которые здесь, в оккупированном гитлеровцами городе, совершали советские патриоты.

— Одного только не удалось нам сделать, — заключил Дмитрий Михайлович, — установить связь с партизанами. Мы уже пробовали наведываться в Шепетовские леса — слышали, что там есть партизаны, но их не так легко найти. Недавно Скородинский сказал, что кочегар Здолбуновского депо Семенюк связан с партизанами через какого-то Венедикта Кушнерука из Здолбицы. Этот Кушнерук хорошо говорит по-немецки, и Семенюк уверен, что его направили сюда для подпольной работы. Но конкретнее о нем ничего не знаю.

— Вам нужно будет выяснить, что это за человек, — сказал я, — действительно ли он направлен сюда для подпольной работы. Ведь может получиться, что мы с двух сторон, несогласованно, будем делать одно и то же. Выясните?

— С большой радостью, — согласился Красноголовец. — Знали бы вы, как нам неловко было заниматься самодеятельностью. Словно бы и наносили вред фашистам, но чувствовали, что этого мало…

— Да, мало. В Здолбунове нужно создать хорошо законспирированную подпольную организацию. Деятельность здолбуновского подполья будет разворачиваться в двух основных направлениях. Первое — это постоянное наблюдение за всем, что происходит на железной дороге, и не просто наблюдение, а анализ, обобщение. Все важные сведения через наш отряд будут передавать в Москву. Второе — диверсия, только не стихийная, а заранее обдуманная, планомерная.

— Понятно, — согласился Красноголовец.

— Теперь о структуре организации, — продолжал я. — Прежде всего: конспирация и дисциплина. Чтобы не вышло так, что все, кто стал на путь борьбы, знают друг друга и встречаются. Подполье нужно строить по системе тройки. Один знает только двоих, и не больше. Обязанности каждого четко определены, и он выполняет только то, что ему поручено. Демонстраций и митингов устраивать не будем, не будем заниматься и широкой разъяснительной работой. Нам восстание поднимать не нужно, нужно всемерно помогать нашей армии ковать победу над врагом на фронте. Для этого мы должны сделать все, чтобы Здолбуновский узел вдвое, а то и втрое снизил свою пропускную способность. Необходимо, чтобы составы, которые через Здолбунов пойдут на фронт, попадали под такую техническую обработку, после которой далеко заехать уже не смогли бы. Ваших друзей нужно хорошо проинформировать о наших задачах. Каждый из них должен что-то делать на своем посту… Обязанности руководителя подпольной группы возлагаем на вас, Дмитрий Михайлович.

— Спасибо, — сказал Красноголовец и встал. — Передайте командованию отряда, что я оправдаю доверие. Меня беспокоит только, как наша подпольная группа будет поддерживать связь с вами.

— Об этом нужно подумать. Очевидно, кроме вашей группы здесь действуют другие. Чтобы действия всех этих групп были согласованы, чтобы вы не делали одного и того же и не мешали друг другу, нужно создать нечто вроде координационного центра. Через него ваши разведданные будут попадать в отряд, а оттуда — в Москву. Из центра вы будете получать и задания. Пока что я не могу точно сказать, как именно мы будем поддерживать связь с вами, но в ближайшее время все выяснится.

— Ты Бойко знаешь? — обратился Красноголовец к Приходько.

— Какого Бойко — Петра? Того, что работал в заготконторе? Так он же даже родич мой.

— Вот через него нам удобнее всего было бы держать связь. Наведайтесь к нему. Он человек честный, справедливый, гитлеровцев ненавидит. Уверен, что согласится работать.

На следующий день я познакомился с Бойко. Опрятно одетый, чисто выбритый, подтянутый, он по внешнему виду никак не напоминал заведующего засолочным пунктом заготконторы. Чистой воды интеллигент!

Наше предложение Бойко принял сразу же и охотно обещал оказывать помощь.

— Если вам нужна квартира — пожалуйста, моя хата в вашем распоряжении, — сказал он. — Должно быть, в отряде не откажутся и от продукции этой конторы…

— Насчет продукции — не знаю, — сказал я, — но солью наверняка придется нам помогать.

— Сколько угодно! — просиял Бойко.

Соль в то время была великим дефицитом, и мы в отряде уже начали это ощущать, особенно после того, как вышли запасы, доставленные на самолетах с Большой земли.

Итак, пущен первый корень. Ему еще разрастаться и разрастаться. Впереди еще много сложных проблем, большая работа. Николаю уже, как видно, не придется сюда ходить. Он свое сделал: свел меня с верными товарищами. Теперь я остаюсь здесь один. Как сказал Дмитрий Николаевич Медведев, — «полномочный представитель» командования отряда. Справлюсь ли я со своими полномочиями? Хватит ли ума, умения, находчивости и выдержки? Время покажет. Во всяком случае, с такими молодцами, как Шмереги, Красноголовец и Бойко, можно горы перевернуть. А сколько еще таких, как они, в этом городе?

И правда: сколько? И кто они? Что ж, товарищ полномочный представитель, на то тебе и поручили Здолбуновский узел, чтобы ты сплел воедино все ниточки, которые ведут к подпольщикам. Завтра вернешься в отряд, доложишь обо всем командованию и — кто знает? — может, уже послезавтра снова вернешься сюда, к своим новым друзьям…

ПАУЛЬ ЗИБЕРТ В ЗДОЛБУНОВЕ

Вот и зима, первая партизанская зима. Она не захватила нас врасплох: ребята подготовили в лесу зимние квартиры, с Большой земли самолеты доставили в отряд теплую одежду, ну, а топливо, понятное дело, не было проблемой. Словом, зима не стала помехой в жизни отряда.

Кроме Ровно мне за это время несколько раз пришлось побывать в Здолбунове. Здолбуновские товарищи весьма активно помогали нашему отряду.

Михаил и Сергей Шмереги сразу же после нашей первой встречи устроили у себя в доме тайник для оружия и взрывчатки. Через Бойко Красноголовец передавал нам сведения об эшелонах, направлявшихся на восток. Сведения собирали: сцепщик вагонов Сергей Яремчук, машинисты Дмитрий Скородинский и Константин Шорохов и другие железнодорожники. Разумеется, их сообщения не были полными, однако они давали возможность командованию отряда делать кое-какие выводы и обобщения.

— Когда мы надежно осядем в Ровно, — говорил мне Дмитрий Николаевич Медведев, — тогда нужно будет серьезно приняться за Здолбунов. Пока что мы довольствуемся неполными, случайными данными. Красноголовец со своими товарищами ведет большую работу, передай им благодарность от командования отряда и от меня лично. Но не забывай, что нам нужно наладить постоянное, — командир особо подчеркнул это слово, — наблюдение за всем, что делается на Здолбуновском железнодорожном узле. Кстати, советую тебе познакомить Кузнецова, Струтинского и Шевчука со здолбуновскими товарищами. Понятно, не со всеми, а с Шмерегами, Бойко, Красноголовцем. Может статься, что нашим ребятам придется оставить Ровно, тогда они могли бы перебраться в Здолбунов. Понял?

— Так точно, товарищ командир!

— Только помни: о том, что обер-лейтенант Пауль Зиберт на самом деле наш Кузнецов, может знать только очень узкий круг людей.

— А может, вообще не следует никому открывать подлинное лицо Пауля Зиберта? — спросил я.

— Нет, этого тоже не нужно делать. Для населения Пауль Зиберт — оккупант. Как тяжело советскому разведчику, что все принимают его за врага, и какой отрадой для него станут даже короткие встречи с советскими патриотами! Это один, так сказать, психологический, моральный фактор. Но есть и другой, не менее важный. Обстоятельства могут сложиться так, что Пауль Зиберт окажется изолированным от отряда и от вас. Если у него не будет надежных знакомств среди местных людей, его положение может стать катастрофическим. В Ровно такие знакомые у него уже есть, а теперь ему стоит познакомиться со здолбуновскими подпольщиками.

…Морозным январским днем перед домиком братьев Шмерег, позвякивая звоночками, остановились сани, запряженные парой борзых вороных лошадей.

— Анастасия Тарасовна, — крикнул я хозяйке, вышедшей во двор, — принимайте гостей!

— Пожалуйте, пожалуйте, — приветливо заговорила женщина, но внезапно изменилась в лице: помрачнела и испуганно взглянула на меня.

Я понял ее взгляд. Она увидела немецкого офицера, который в сопровождении двух веселых полицаев входил через калитку во двор.

— Не волнуйтесь, Анастасия Тарасовна, — шепнул я хозяйке, — это свои. Приглашайте в дом, и я вам все объясню.

— В дом? Немца? — проговорила женщина. — Никогда в жизни не приглашу. Пускай сам идет, а от меня он приглашения не дождется.

Николай Иванович слышал эти слова, но сделал вид, что не понял, и, не обратив никакого внимания на хозяйку, распахнул дверь дома. Когда она закрылась за ним и его неотступными спутниками, Анастасия Тарасовна сердито спросила:

— С чего это вы немца ко мне привели?

Я улыбнулся:

— Да это не немец, дорогая Анастасия Тарасовна, это наш товарищ, тоже партизан. И те хлопцы — партизаны.

— А где вы его выискали, такого?

— Он вместе с нами прилетел из Москвы. Хорошо знает немецкий язык…

— Что-то не верится мне. Смотрите, он мог прикинуться, чтобы войти в доверие к вам, а там, чего доброго…

— Идемте же в дом, Анастасия Тарасовна, ей-богу, это наш, советский человек, чистокровный русак.

И даже когда в доме Кузнецов заговорил с нею на чистом русском языке, когда начал расспрашивать о ее житье и расхваливать ее брата Колю, она с недоверием глядела на его офицерский мундир, погоны и орден Железного креста.

С опаской отнеслись к незнакомцу и братья Шмереги, которые вскоре пришли с работы. Сергей, правда, скорее увидел в Пауле Зиберте своего человека, а Михаил вел с ним долгую беседу на разные темы, расспрашивал подробно про Сибирь, Урал и Москву. Наконец и он убедился, что имеет дело с настоящим советским разведчиком, и когда Настя, отозвав его на кухню, начала высказывать свои опасения, он даже прикрикнул на нее:

— Чего ты прицепилась! Не видишь разве, что это не немец, а советский партизан? Таких бы нам побольше, мы тогда показали бы проклятым фрицам!

— А что про нас соседи скажут? Что Шмереги породнились с гитлеровцами? Пойдет по городу слух, что к нам немецкий офицер в гости ходит. Ведь люди начнут отворачиваться от нас, бояться начнут…

— Пускай сегодня о нас что угодно болтают, но я верю — придет пора, когда Шмереги гордиться будут таким знакомством.

Об этом разговоре Михаил Шмерега рассказал мне спустя много лет. Мы сидели на скамеечке в его саду, под старой грушей, и вспоминали те годы. Я слушал рассказ своего седоголового собеседника и слышал в его словах гордость — гордость от того, что в годину лихолетья он со своей семьей был среди тех, кто помогал славному советскому разведчику Николаю Ивановичу Кузнецову.

Петр Бойко, которого вскоре привел Сергей Шмерега, в противоположность своим родственникам не удивился, увидав у них в доме немецкого офицера, а когда я познакомил с ним Кузнецова, сразу же поверил, что перед ним советский разведчик. Николай Иванович уже знал, что Бойко заведует засолочным пунктом и что он предложил нашему отряду пользоваться услугами его предприятия, Поэтому, знакомясь с Петром, Кузнецов спросил:

— Ну, как там насчет соли?

— А вам уже сказали? — обрадовался Бойко. — В любое время можно отгрузить. И не только соль. Есть в нашей заготконторе и сахар, и крупа, и мука. Наши заготовители ездят во все концы и могут привезти все, что угодно. Так, пожалуйста, если что нужно, — говорите.

— А как вы будете отсылать все это нам?

— Это уж не ваша забота. У нас есть гараж, а среди шоферов можно найти своего парня. Если разрешите, я возьму на себя это дело, и увидите, все будет в порядке.

— Разрешаю, — согласился Кузнецов. — Только первому попавшемуся не доверяйте, сперва прощупайте, что за человек, чем дышит, с кем дружит, а потом уж начинайте обработку.

— Хорошо. Я и сам знаю, что нужно быть осторожным.

— И еще одна к вам просьба. Вы глава предприятия, поэтому вам нужно выписать хотя бы одну фашистскую газету и журнал, а еще лучше — несколько газет и журналов…

— О-о, — проговорил Бойко, — нас даже заставляют это делать. Хочешь не хочешь, на «Ди Вохе» все-таки пришлось подписаться.

— Вот вам деньги… — Николай Иванович подал Петру пачку марок, — и выпишите побольше разных немецких газет и журналов. Это подымет вас в глазах оккупационных властей, а нам принесет пользу.

— Пользу? — удивился Михаил Шмерега, до этого молча слушавший разговор Кузнецова с Бойко. — Какая может быть польза от этого мусора? Кто его станет читать?

— Читаем мы, — объяснил Кузнецов. — Порой какая-нибудь крошечная, в несколько строк, заметочка может очень много сказать разведчику.

С этих пор Петр Бойко стал поставщиком периодической фашистской литературы для наших разведчиков.

На квартире у Бойко Пауль Зиберт встретился с Красноголовцем. Дмитрий Михайлович подробно рассказал нам о деятельности своей группы.

— Молодцы, ребята, — сказал Кузнецов, пожимая руку Дмитрию. — Полковник Медведев поручил передать вам большую благодарность.

— Спасибо, великое спасибо за доверие, — взволнованно заговорил Красноголовец. — Передайте командованию — мы готовы выполнить любое задание.

— Кстати, — обратился я к Дмитрию Михайловичу, — командир поручил нам подыскать человека или даже целую группу людей, которые могли бы вести постоянное наблюдение за железнодорожным узлом, не вызывая подозрений у оккупантов.

— Присмотритесь повнимательнее к персоналу станции. Нужно найти среди них человека, которого можно было бы подключить к этому, — добавил Кузнецов.

— Хорошо, — согласился Красноголовец. — Думаю, что такого человека мы найдем.

На следующее утро мы отправились в Ровно.

В конце февраля случилась беда: возвращаясь с партизанского «маяка» в Ровно, в неравной схватке с врагом погиб смертью храбрых Коля Приходько. Известие об этом заставило горестно сжаться наши сердца. Эта была наша первая потеря, и никому не верилось, что Коли, нашего неугомонного здоровяка, больше нет с нами и никогда не будет.

Казалось, что это неправда, что он жив — вот сейчас откроется дверь, и он войдет — раскрасневшийся, возбужденный, и комната наполнится его басовитым голосом, рассказами, шутками.

Нет, этому уже никогда не бывать: и дверь не откроется, и голос не зазвучит…

Больно.

Слезы навертываются на глаза и стынут. Нам нельзя плакать, нельзя терять самообладание. Нужно развеять печаль. Голова должна быть чистой. Она должна работать. Работать четко, безошибочно. А дел не мало. Есть о чем подумать. Есть что решать.

Если фашисты в погибшем партизане узнают Николая, они сразу же кинутся искать его родных и знакомых. А это грозит всем нам полным провалом. Значит, нужно на некоторое время скрыться из «столицы», выждать, пока обстановка прояснится. Мы решили перебазироваться в отряд. Но как? Все выходы из Ровно в сторону Сарненских лесов отрезаны, их тщательно охраняют и проверяют. Пробираться окольными путями невозможно: проселочные дороги раскисли, на реках начался ледоход.

— Вот если бы нам машину, — мечтательно проговорил Струтинский, — на ней мы могли бы даже в Киев махнуть!

— Машину? — переспросил Кузнецов и тут же обратился ко мне: — Тебе Бойко ничего больше не говорил насчет шофера и машины?

— Есть у него на примете один хлопец, но нужно к нему присмотреться.

— Мне кажется, — заметил Николай Иванович, — нам лучше всего воспользоваться услугами заготконторы. Если Бойко и не договорился с шофером, то мы попросим его дать машину, а за руль сядет Коля Струтинский.

Это предложение понравилось Николаю. Он уже дав но мечтал об автомашине и всякий раз напоминал Кузнецову, что обер-лейтенанту Зиберту следовало бы подумать о более удобном и современном способе передвижения, чем лошадь.

И вот мы снова в Здолбунове, у братьев Шмерег. Задерживаться здесь нельзя, нужно немедля связаться с Бойко и условиться о транспорте. Говорим об этом Шмерегам.

— Есть, — говорит Сергей, — в заготконторе чудесная машина. Газогенератор. Мешок дубовых чурок — и шпарит сто километров. Немцы оттого ее не забрали, что она работает на дровах. Вы обождите, я позову Бойко и думаю, что все уладится.

Бойко сказал, что машина в самом деле имеется, но брать ее без шофера нельзя.

— Водит эту полуторку Леонтий Клименко, — добавил он. — До войны тоже работал здесь шофером. В войну попал в плен, вернулся и снова сел за баранку. Честный, хороший парень. Можно привлекать к работе.

— А что вы ему скажете? — спросил Николай Иванович.

— Так и скажем: нужно отвезти партизан в отряд.

— Вы правы: нужно сказать правду. Пусть знает, кого везет. Тогда завтра же утром сагитируйте своего шофера.

На следующий день, придя домой к обеду, Сергей Шмерега, довольный, сообщил:

— Все в порядке. По дороге заходил к Бойко. Клименко не пришлось уговаривать, сразу согласился. В семь вечера машина ждет вас.

Уже начинало смеркаться, когда мы с Шевчуком, пропетляв по нескольким здолбуновским улицам, очутились в тихом переулочке. В противоположном конце его увидели старенькую полуторку с газогенераторными баллонами по бокам. Подошли ближе. Худощавый, неприветливый с виду мужчина лет тридцати копался в моторе, не обращая ни на кого внимания; да, в сущности, кроме нас, никого в переулке и не было.

— Куда пойдет ваш лимузин? — спросил я, подойдя к водителю.

Тот не спешил отвечать. Повернул голову, внимательно оглядел нас с Мишкой, опустил капот и, вытирая тряпкой пальцы, ответил:

— На Гощу… А дальше видно будет…

— Выходит, нам по дороге. Может, подвезете? — спросил Шевчук.

— Отчего же нельзя? — согласился водитель.

— За деньги или так? — поинтересовался я.

— Добрых людей мы возим и так.

— Ну, так спасибо вам.

Мы забрались в кузов. Подошел Коля Струтинский и тоже залег наверх.

— Можно ехать? — спросил шофер, но сразу осекся, словно язык проглотил: увидел возле себя немецкого офицера.

Ничего не говоря, тот рванул на себя ручку дверцы, ловко вскочил в кабину и, усевшись на сиденье, сердитым тоном буркнул:

— Шнеллер! Вир хабен каине цайт![9]

Клименко стоял, растерянно глядя на нас.

— Шнеллер! — повторил Кузнецов.

— Все в порядке. Поехали, — сказал водителю Шевчук.

Тот неуверенно пожал плечами, с опаской посмотрел на немецкого офицера, потом снова перевел взгляд на нас и, тяжело вздохнув, забрался в кабину. Затарахтел мотор, и машина, оставляя позади клубы едкого дыма, тронулась.

По дороге нас несколько раз останавливали немецкие патрули, но, увидев в кабине обер-лейтенанта, даже не осмеливались проверять документы. Мы уже надеялись без всяких помех добраться до места назначения, как вдруг перед мостом через Горынь, невдалеке от села Бабино, патрульный предложил нам слезть с машины и идти в штаб гарнизона — для проверки документов.

— А вы, герр обер-лейтенант, — добавил патрульный, — подождите, пожалуйста, в машине.

Но Кузнецов уже соскочил на землю.

— Вам мало того, что я тут? — недовольно воскликнул он.

— Простите, но мы это делаем ради вашей же безопасности. Не забывайте: здесь повсюду партизаны, и кто знает, нет ли их среди ваших спутников. Вы рискуете, господин обер-лейтенант…

— Какое ваше дело, кто ездит со мной! — перебил патрульного Кузнецов. — Я был в Париже, Варшаве, под Харьковом. Я дважды ранен и партизан не боюсь. Это вы здесь, в тылу, боитесь каждого воробья. На фронт бы вас! А что касается этих людей, я лично проверял их и не нуждаюсь в ваших услугах.

— Еще раз прошу прощения, господин обер-лейтенант, мы не хотели вас беспокоить, все это исключительно ради нашей общей безопасности. Но если вы настаиваете — пожалуйста. — И с этими словами открыл нам шлагбаум.

За всю дорогу Клименко ни слова не сказал. Он, казалось, сросся с баранкой руля, крепко держал его в руках и сосредоточенно смотрел вперед. Что было на душе у парня, о чем думал он, сидя рядом с «немецким офицером»? Верил ли, что везет советских партизан, а если нет, то за кого он нас принимал?

Машина остановилась. Мы выскочили из кузова. Вышел из кабины и обер-лейтенант, оставив на сиденье несколько банкнотов. Клименко взял деньги, повертел в руках, осмотрел и, подойдя к нам, молча протянул их Кузнецову. Тот добродушно похлопал его по плечу, что-то пробормотал по-немецки, а Шевчук добавил:

— Возьми, возьми, хлопче, тебе пригодятся. Спасибо, что подвез.

Мы попрощались и зашагали к лесу. А Клименко так и остался стоять, держа в руках деньги, и молча продолжал глядеть нам вслед.

ЛЕНЯ НЕ ПОВЕРИЛ

Когда мы рассказали Лукину про водителя и его газогенератор, Александр Александрович сказал:

— Эта поездка была для Клименко хорошим экзаменом. Нужно расспросить ребят, как он после нее себя почувствовал, и непременно с ним встретиться. Думаю, что его газогенератор еще не раз нам понадобится. Как видно, Клименко — смелый и решительный парень. Уже то, что он без колебаний согласился отвезти вас на «маяк», говорит в его пользу. Ведь он мог и отказать Бойко?

— Так ведь Бойко как-никак его начальник, а начальству разве откажешь? — скептически заметил Шевчук.

— В такой ситуации начальника быть не может, — добавил Медведев, — тут руководит человеком собственная совесть и преданность известным идеалам.

Лукин, как и Медведев, отлично разбирался в тонкостях человеческой психологии. Мнение Медведева и Лукина всегда было для нас авторитетным не только потому, что они были нашими командирами, а и потому также, что мнение это всегда основывалось на глубоком анализе фактов и обстановки, на твердом расчете, свободном от иллюзий и личных впечатлений.

Как часто впоследствии, беседуя с Леней, наблюдая за его действиями, я вспоминал слова Лукина: «Смелый, решительный, но чересчур горячий». Эта заочная характеристика оказалась очень меткой.

Прошел месяц, а может, и больше, пока мне опять довелось побывать в Здолбунове.

За это время основная часть нашего отряда перебазировалась из Сарненских лесов за реку Случь в Клеванские леса. Это пришлось сделать потому, что после гибели Коли Приходько путь в город из северо-восточной части Ровенщины стал не безопасным для нашей разведки. К тому же Клеванские леса почти на две трети сокращали нам, разведчикам, дорогу в Ровно. В Сарненских лесах осталась группа во главе с Виктором Васильевичем Кочетковым, она вела разведывательную и диверсионную работу на железнодорожных станциях Сарны, Костополь, Олевск.

— Что случилось? — спросил Бойко, когда я неожиданно появился у него. — Почему вы так долго не давали о себе знать? Мы уж тут волнуемся, не было ли, чего доброго, какой беды.

— Застряли в лесу, — объяснил я. — Отряд перебазировался на другое место…

— А зачем вам надо было уходить вместе с отрядом? Ведь вы могли оставаться здесь или в Ровно. Все равно вам пришлось вернуться сюда.

— Конечно, нам не обязательно было бродить по лесам, но и в городе мы тоже не могли оставаться. Помните, как спешно мы выехали отсюда на газогенераторе? Тогда и случилась беда: погиб Коля Приходько.

— Коля? — Петр помрачнел, закусил губу и, опершись локтем о стол, закрыл ладонью глаза.

— Коля погиб не просто, не от случайной вражеской пули. Он бился с гадами как герой и не одного прикончил, а потом, когда уже не было другого выхода, застрелился. Гитлеровцы и после этого долго не могли успокоиться. Они прочесывали окрестные леса, делали облавы, шарили по селам, всё искали партизан. Вот почему мы и не давали о себе знать.

Помолчали.

— А как вы тогда доехали?

— Разве Клименко вам не рассказывал?

— Знаете, — заговорил Бойко, — он какой-то странный. На следующий день спрашиваю его: «Ну как, все в порядке?» А он недовольно поглядел на меня, потом полез в карман, вытащил оттуда какой-то сверток, в газету завернутый, и говорит: «Вот возьмите». Я развернул газету, смотрю: деньги. Спрашиваю: «Что это такое?» А он: «Нешто не видите? Вы договаривались, вам и знать. Мне немецких денег не надо. И больше не впутывайте меня в такие дела». Сказал и ушел. А мне смешно. Не поверил он, что вы партизаны. Не поверил, что и я с партизанами связан. Подумал, что я решил заработать на его газогенераторе. Я хотел было поговорить с ним откровенно, а после передумал, решил дождаться вас. Но знаете: с того дня он смотрит на меня косо и вообще, кажется, меня побаивается.

— А я как раз собирался вам сказать, чтобы вы позвали его к себе и устроили нам встречу.

— Он не согласится, — возразил Бойко. — А если даже явится сюда, то, увидав нас, вряд ли пойдет с вами на откровенность. Я ведь и в прошлый раз был посредником между ним и вами…

— Значит, на этот раз нужно найти другого посредника, которому он доверился бы. Может, Шмереги? Или Красноголовец? — спрашиваю.

— Лучше Красноголовец… Клименко его хорошо знает. Оба они приехали сюда с востока почти в одно время, сразу после освобождения западных областей… Думаю, что Красноголовцу Клименко поверит.

Когда на следующий день я попросил Дмитрия Михайловича устроить мне встречу с Клименко, он не без удивления спросил:

— А зачем вам Леня? Таких хлопцев, как он, в Здолбунове много. Да и к железной дороге он никакого касательства не имеет…

— Ну что с того, что он не железнодорожник? Зато он все время за баранкой машины…

Красноголовец рассмеялся:

— Какая же это машина? На ней разве что мусор возить, и то не всякий день. Вечно стоит этот драндулет у обочины дороги, а Леня лежит под ним и что-то ремонтирует. Будь этот «газон» исправный, немцы давно уже его на фронт забрали бы. Да и водитель из Клименко, мне кажется, никудышный.

Я рассказал Красноголовцу о нашей поездке из Здолбунова на партизанский «маяк».

— Ну что ж, — выслушав меня, согласился Дмитрий Михайлович, — тогда сегодня же пойдем в гости к Леонтию.

Дмитрий Михайлович завел меня в самый конец северо-восточной части Здолбунова, в узенький, немощеный, без тротуаров переулочек, очутившись в котором человек мог забыть, что он в городе. Все вокруг напоминало бедненькое село, единственное богатство которого — фруктовые сады. И все же было в этом переулочке что-то от города, и не требовалось большой наблюдательности, чтобы понять: здесь живут не крестьяне, а рабочие-железнодорожники. У кого, как не у паровозного машиниста или путевого обходчика, слесаря депо или кондуктора пригородного поезда, можно было увидеть под стрехой керосиновый железнодорожный фонарь или врытые в землю на дворе, под яблоней или сливой, вокруг дощатого круглого столика буфера-стулья? Или куски рельсов за забором, или старые, трухлявые шпалы, годные разве что на топливо. Да и отдельные домишки чем-то напоминали железнодорожные вагоны.

— Вот здесь и живет Клименко, — сказал Красноголовец, когда мы подошли к маленькому домику в самом конце переулка. — С той стороны хозяин дома, а здесь он со своей Надей. А вот и она.

Краснощекая, миловидная молодая женщина, заметив Красноголовца, улыбнулась ему и, поздоровавшись, спросила:

— Вы к Лене?

«Полтавка», — подумал я, услыхав, как она выговаривает букву «л».

— Да, — ответили мы разом.

— Он сейчас придет. Заходите, пожалуйста!

— Да не очень-то удобно приходить в гости, когда такая красивая, ладная молодица одна без мужа, — пошутил Красноголовец.

— У вас и своя не хуже. Скажите лучше, боитесь, чтоб ваша супруга не приревновала!

Мы вошли в дом.

Квартира Клименко состояла из одной комнаты и просторной кухни, служившей одновременно прихожей, и гостиной, и столовой. Большой дубовый стол накрыт чистенькой скатеркой с украинским узором. На подоконниках горшки с множеством комнатных цветов. Чистые тарелки, стаканы и миски аккуратно расставлены на самодельной полке.

Хозяйка пригласила нас в комнату. И здесь был идеальный порядок. Опрятно застланная никелированная кровать, диван, обитый черным дерматином, круглый стол, зеркальный шкаф и снова — цветы, цветы, цветы… Да еще сверкающий, натертый желтым воском пол, с аккуратно постланными самодельными войлочными дорожками…

— Что это вы осматриваетесь, словно бог знает куда попали? — послышался за моей спиной голос хозяйки. Это она мне: заметила, что я как-то подозрительно оглядываю каждую вещь.

— Уважаемая Надежда… простите, не знаю, как вас по отчеству.

— Довольно, что знаете мое имя, а отчество не обязательно, — весело откликнулась женщина.

— Осматриваюсь потому, что давно уже не был в такой чистой квартире… Чистота и порядок, как и полагается такой красивой хозяйке, как вы, — ответил я.

Она рассмеялась:

— Ну, вы либо насмехаетесь, либо просто шутите — и насчет порядка, и насчет хозяйки, Порядок как порядок, а как же иначе может быть? И хозяйка как хозяйка. У самого небось не хуже?

— У самого! У самого еще никого нет. Я вольная птица.

— Все вы вольные птицы, пока с чужими женами любезничаете. О, мой Ленька уже идет. Погодите минутку.

Она выбежала из комнаты навстречу мужу, вынесла ему из кухни на двор чугунок теплой воды. Леня умылся, привел себя в порядок и только тогда вошел в дом.

Меня он не узнал, только кивнул головой издали и обратился к Красноголовцу:

— Каким это ветром занесло вас, Дмитрий Михайлович?

Я смотрел на него, и мне казалось, что он какой-то другой, не такой, как тогда, в переулке у машины. Тогда он был озабоченный, нахмуренный. А теперь его нежные, как небесная лазурь, глаза светились добротой, теплом и сердечностью. «Нет, он таки, как видно, не узнал меня», — подумал я, не уловив во взгляде хозяина дома ни тени подозрения или недоверчивости.

— Да вот шли мы с товарищем по вашей знаменитой улице и завернули…

Клименко взглянул на меня. И тут я уловил в его глазах проблеск интереса. Он сразу посерьезнел, как бы силясь что-то припомнить. Должно быть, сразу это ему не удалось, и, переведя взгляд на Красноголовца, он проговорил:

— Так чего ж вы хотели со своим товарищем? — и замолчал. Потом усмехнулся: — Теперь это слово не в моде, господин Красноголовец. Впрочем, ваша фамилия тоже не из популярных. Не собираетесь менять?

— Не вижу нужды в этом. А к вам мы зашли по важному делу. Вы ведь уже знакомы. Да и дело вам, пожалуй, известно.

Леня еще раз внимательно посмотрел на меня, потом сказал:

— Если знакомы, то почему этот пан привел с собой адвоката, разве без вас он не мог обойтись?

— Как видно, не мог, — ответил я за Красноголовца. — После нашего знакомства прошло уже несколько месяцев. До сих пор я не мог с вами повидаться, потому что не был в Здолбунове. А когда приехал сюда и встретился с Бойко, то и решил взять в адвокаты Красноголовца. Надеюсь, Дмитрию Михайловичу вы поверите?

— Дмитрию Михайловичу? — переспросил Клименко и замолчал, прикидывая, что ответить. Как видно, сейчас в его памяти возник тот загадочный февральский вечер, когда он увез нас из Здолбунова. Я не торопил его. — Дмитрию Михайловичу? — повторил наконец он и твердо закончил: — Ему верю. Что ж, будем знакомы. Леонтий Клименко, — и он подал мне руку.

— Николай Гнидюк. Разведчик партизанского отряда полковника Медведева, — отрекомендовался я. — Командование отряда, — продолжал я, — поручило мне объявить вам, товарищ Клименко, благодарность. Оно возлагает на вас большие надежды и уверено, что вы сделаете еще немало полезного в борьбе с фашистами.

— Благодарить не за что. Это я должен быть вам благодарен, что не забыли обо мне… Вот как оно вышло. А знаете, я и в самом деле не поверил тогда, что вы партизаны. Думал: снюхались с Бойко какие-то проходимцы, спекулянты или еще кто, и немец с ними… — Спохватился, как бы что-то припомнив: — А что это за немец такой?

— Это не немец, а наш разведчик, русский…

— Ну, этого не говорите. Я русского от немца за сто шагов отличу. Интуиция меня не подведет.

— А на этот раз подвела. Обещаю в самом скором времени познакомить вас с этим обер-лейтенантом, тогда вы убедитесь, что он чистокровный сибиряк. Как запоет вам «Ревела буря, гром гремел» или «По диким степям Забайкалья», как расскажет про сибирскую баню — посмотрим, что вы тогда заговорите!

— Неужто? — удивился Клименко. — Товарищи… Так знаете…. это просто замечательно, что у нас такие разведчики…

Он сорвался с места и широко зашагал по комнате. Лицо его сияло.

Выбежал на кухню и позвал со двора жену:

— Надя, Надя! Скорей иди сюда. Дай нам чего-нибудь такого. Ну, сама понимаешь… Тут такие новости, что не грех и бутылочку распить.

А когда мы уселись за стол, он без всяких предисловий спросил меня:

— Говорите, что я должен делать?

— Прежде всего успокоиться.

— Не шутите! — обиделся Клименко.

— А я не шучу. Да, да, нужно успокоить свои нервы… Ничто в вашем образе жизни не должно меняться. Для всех — для ваших соседей, товарищей по работе, немцев — вы остаетесь тем же шофером того же газогенератора. Вы знаете, что Петро Бойко работает с нами. Через него, Сергея Шмерегу или Дмитрия Михайловича будете получать от нас задания.

— И это все? — В голосе Клименко я уловил нотку разочарования.

— А разве этого мало? Бороться с врагом можно и нужно повсюду и любыми способами. В прошлый раз вы помогли четверым партизанам добраться до отряда. Это тоже борьба. Если бы не вы и не ваш газогенератор, неизвестно, как сложились бы для нас обстоятельства.

— Что ж, мне снова придется куда-нибудь везти вас?

— Может, меня, а может, кого другого. Может, и что-нибудь другое….

— Что, например?

— Ну, хотя бы взрывчатку… Или продовольствие в отряд.

— В отряд? Неужели? — обрадовался Леня. — Надя, ты слышишь?

Она слышала. Хозяйничала в кухне, все слышала, но делала вид, что не обращает внимания, о чем мы говорим. Когда же муж позвал ее, мигом вошла — такая же румянощекая, пригожая, сияющая, с большими горящими глазами.

— Видишь, Надя, это — настоящий партизан, один из тех, кого я возил тогда на Кудринские хутора… И я теперь буду с партизанами.

Она стояла, счастливо улыбаясь, и я понял, что жена рада за своего мужа, что она так же, как и он, ждала этого дня с нетерпением. Должно быть, подумал я, едва мы с Красноголовцем вошли к ним во двор, она уже почувствовала, что это не обычный визит, оттого-то так приветливо, как самых желанных гостей, пригласила нас в комнату.

— И я буду с вами, — сказала Надя. — Наш дом — ваш дом. Так, Леня?

— Да, да, — радостно поддержал жену Клименко.

Через несколько дней я сдержал свое обещание: Леонтий встретился с Николаем Ивановичем Кузнецовым. И оба остались довольны этой встречей. Но Леня никак не мог себе простить, что принял от обер-лейтенанта «калым», и начал извиняться перед Кузнецовым.

Петр Бойко, на квартире у которого состоялась эта встреча, смеялся.

— Так ведь ты, Леня, весь калым честно отдал мне. Хоть бы на пиво себе оставил! Вот какой он у нас неподкупный, Николай Иванович!

Мы не ошиблись в Леонтии: он проявил себя как один из лучших здолбуновских подпольщиков, а его старенький, полуразбитый «газон» пригодился нам еще не один раз.

О ЧЕМ РАССКАЗАЛ «РУДОЙ ПАНЬКО»

Была у Петра Бойко дочь — Валя. Шел ей тогда пятнадцатый год, а в таком возрасте у юного существа возникает особенная жадность к познанию окружающего. Тем более если это существо сметливо и наблюдательно.

В дом, где жила девочка, начали приходить незнакомые люди. Отец уединялся с ними в комнате и о чем-то шепотом беседовал. Что это за люди? Почему они приходят к отцу домой, а не на работу? И что общего может быть у отца с немецким офицером, который несколько раз ночевал у них? Да и офицер этот не такой, как другие немцы, — всегда улыбается ей, угощает сладостями, а один раз даже привез розу. Розу в марте! Где он ее взял?

Как-то, когда отец заперся с немцем в комнате, она тихонько подошла к двери и припала к ней ухом. В комнате говорили тихо, еле-еле можно было расслышать отдельные слова. Говорили по-русски. Как же так, подумала девочка, немец, который к ней обращается только на своем языке и насилу выговаривает русские слова — «конфьетка», «косьишки», «сфеток», — вдруг свободно объясняется с отцом на русском языке?

Спросила мать, а она:

— Молчи и не суй свой нос, куда не нужно.

Легко сказать: «Не суй нос!» А вот попробуй удержаться и не полюбопытствовать?

Всякий раз, приходя к Бойко, я ловил в глазах Вали загадочное выражение. Они смотрели на меня не по-детски задумчиво и как бы спрашивали: «Кто вы такой, дядя? Что вы тут делаете?» Порой мне даже казалось, что в этом взгляде светится искорка лукавства, и тогда он как бы говорил мне: «Прячьтесь, прячьтесь от меня, а я все равно понимаю, кто вы такой и чем занимаетесь».

Как-то я спросил Бойко:

— Валя знает что-нибудь о нас?

— А зачем ей это? — ответил Петр. — У нее еще молоко на губах не обсохло. Вот что она знает! — И он показал на ремень, висевший в комнате на видном месте.

— Но девочка уже в таком возрасте, когда обо всем хочется знать. И сколько бы вы ни запрещали, каким ремнем ни грозили бы, — не поможет. Наоборот: ваша суровость в таком случае только разжигает детское любопытство.

— Ничего, ничего, — не согласился со мной Бойко. — Пока что Валя еще слушалась меня и дальше будет слушаться.

Я не стал спорить с ним, хотя и был уверен, что рано или поздно придется кое о чем сказать Вале.

И такой разговор состоялся.

Валя встретила меня у Шмерег. Михаил и Сергей были на работе, Настя пошла зачем-то в город, а я остался присмотреть за их детьми — Алешкой и Васильком. Хотя хлопот с ними было немало, но это занятие мне нравилось.

— Заходи, заходи, Валюша, — сказал я девочке. — Ты, наверно, к тете Насте? А ее нет дома…

— Нет, я не к тете, а… к вам, — робко проговорила сна.

— Папа прислал?

— Нет, сама пришла. Встретила тетю Настю. Спросила, с кем мальчики остались. Она сказала, что с вами. Вот я и прибежала.

— На что я тебе нужен? — поинтересовался я, хотя догадывался, о чем пойдет речь.

— Не скажу, — ответила девочка, замолчала и смущенно отвернулась.

— Так зачем же было приходить, если не хочешь сказать?

— Я могу вам сказать только без свидетелей.

— Вот оно что! — рассмеялся я. — Свидетелей испугалась. Да какие же это свидетели? Ведь это твои двоюродные братцы. Они еще маленькие и ничего из твоих секретов не поймут.

— Это вам кажется, будто дети ничего не понимают. Вам и моему папе…

Она сразу замолчала.

— Ну, говори, что тебя беспокоит.

— Я скажу, только при двух условиях. Если вы о нашем разговоре никому не скажете и если перестанете смотреть на меня как на маленькую девочку, несмышленыша.

— Согласен. — Я даже не улыбнулся.

— Тогда слушайте. Мне о вас все известно. Не удивляйтесь, но я знаю, что вы партизан, и ваши товарищи партизаны, и тот немец, что с вами приезжал, тоже партизан, и что он умеет говорить по-русски, и что мой папа вам помогает, и что мои тетка и дядя тоже с вами — все-все знаю. Меня не обманете.

— Но тебя, Валя, никто и не собирается обманывать. Просто мы считали, что тебе не обязательно знать о таких вещах. О них нельзя всем рассказывать и даже вспоминать лишний раз. Пожалуй, лучше будет, если ты об этом поговоришь не со мной, а с папой.

— Ой, что вы! — замахала обеими руками девочка. — Если бы он знал, что я с вами об этом говорила, не миновать мне беды. Потому и прошу вас ничего никому о нашей встрече не говорить… Я уж не ребенок. Ничего, что теперь не хожу в школу. Выгоним фашистов — я еще институт закончу…

— А какой же институт ты думаешь кончать? — попробовал я переменить тему.

— Об институте поговорим позднее, когда прогонят фашистов. А сейчас я хочу, чтобы вы сказали, как я могу вам помогать?

— Но, Валя…

— Что — Валя? — На глазах девочки выступили слезы. — Мы же договорились, что вы не будете смотреть на меня, как на маленькую…

— Я и сам вижу, что не такая ты маленькая. Но так сразу взять и сказать, чем ты можешь помогать партизанам, — не могу, об этом надо подумать.

— Нечего долго думать. Я сама себе нашла работу. Ничего, что я не комсомолка. Я еще вступлю в комсомол, пусть только наши придут. Вы можете мне доверять так же, как комсомолке.

— Хорошо, Валя. Что ж ты придумала?

— Ваши друзья партизаны, те, что в лесу, любят читать книги? — спросила Валя.

— Ясное дело, любят и читают.

— А где они берут книги? У вас в отряде есть библиотека?

— Библиотеки нет, но несколько книжек есть, и они переходят из рук в руки.

— Значит, книг там не хватает?

— Конечно.

— Ну, вот видите, — обрадовалась девочка. — Выходит, я хорошо придумала.

— А какие книжки ты можешь доставать и где?

— Всякие. И «Тихий Дон», и «Как закалялась сталь», и «Войну и мир», и «Дон Кихот». Я уже их все прочла. У меня самой кое-что есть, да и у подруг книжек много.

— И ты будешь говорить им, что книги нужны партизанам?

— Что я — дурочка? Уж вы не беспокойтесь… Так как же, когда принести?

— Смотри, такие книги, как «Тихий Дон» или «Как закалялась сталь», теперь запрещены. Если кто-нибудь увидит их у тебя…

Валя не дала мне договорить.

— И это пусть вас не беспокоит. Никто их у меня не увидит. Я сама знаю, что это небезопасно. Но ведь все ваши партизаны каждый день рискуют жизнью, и это их не пугает. Так почему же я должна бояться?

Девочка говорила с таким пылом, ее желание помочь нам было настолько сильно, что я не мог ей отказать, хотя, по правде говоря, опасался, как бы с нею чего не случилось. Может, сказать об этом Петру? А мое обещание Вале? Посоветоваться со своими друзьями? Но вот она ждет ответа, а друзей нет рядом. Нет, никому я не скажу про Валю. Пускай это останется ее тайной — ведь она так хочет, чтобы у нее была тайна!

Так у меня в Здолбунове появилась еще одна помощница, о которой никто не знал. Она частенько приносила мне книжки: по одной, а то и по две, по три. Были толстые романы, сборники рассказов, были тоненькие книжечки стихов. «Мать» Горького и «Фата моргана» Коцюбинского, «Кобзарь» Шевченко, «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели, сказки Шахразады и «Отверженные» Виктора Гюго, «Красная зима» Владимира Сосюры и «Захар Беркут» Ивана Франко… Так шло с месяц, и я был доволен своей юной помощницей. А еще больше была довольна она сама и каждый раз, встречаясь со мной, спрашивала:

— Ну, как там, читают?

— Читают. Спасибо, Валюша.

— А что принести в следующий раз?

— Что ни принесешь, все хорошо будет.

Она уходила радостная, а через несколько дней снова прибегала, держа какую-нибудь книжку под мышкой.

Однажды девушка принесла оправленную в кустарный переплет, но довольно аккуратно, небольшую книжку.

— А я вам Гоголя достала! — весело сообщила она. — Вы ведь просили.

Да, я в самом деле просил Валю найти что-нибудь из сочинений Гоголя. Любил читать его искрометные, полные народного юмора повести и рассказы и знал, что и там, в лесу, их охотно будут читать мои друзья-партизаны.

«Вечера на хуторе близ Диканьки, — прочел я, открыв книгу. — Повести, изданные пасичником Рудым Паньком».

И я начал листать пожелтелые страницы. Вот круторогие волы тащат воз, нагруженный мешками, пряжей, полотном и всяческой домашней поклажей, а на возу хорошенькая, кареглазая, круглолицая девушка. Впервые в жизни она едет на ярмарку в Сорочинцы, и все кажется ей чудесным, все восхищает, волнует… Вот в теплую майскую ночь с бандурой в руках пробирается по селу к хате своей возлюбленной Гали молодой казак Левко… Вот диковинная побывальщина о пропавшей грамоте… Вот несется, оседлав черта, над землей кузнец Вакула. А вот…

Что это? Сложенный вдвое листок бумаги. Разворачиваю. Что-то напечатано. На ротаторе. По-польски. Листовка! Антифашистская листовка! Пробегаю глазами текст:

Откуда взялась эта листовка? Очевидно, кто-то умышленно положил в книгу или забыл.

— Валя, кто дал тебе эту книгу?

— Отец.

— Да ведь ты сама просила меня ничего ему не говорить.

— А он и сейчас ничего не знает. Просто я попросила его достать мне почитать Гоголя. Вот он и достал. Он и «Анну Каренину» раздобыл, и «Поднятую целину»…

— Как тебе угодно, Валя, но я должен поговорить с твоим отцом об этой книжке. И не так о книжке, как о бумажке, которая в ней лежала. А может быть, ты знаешь, откуда она?

— Не знаю, — растерянно ответила девочка. — Я книжки даже не раскрывала. Как дал мне отец — так я вам и понесла. Только… — она просительно поглядела на меня, — может, не нужно говорить с папой? Может, я сама его спрошу? Вы скажите — что, а я спрошу и после вам расскажу…

В тот же вечер я встретился с Петром Бойко.

— Так, говорите, Валя доставала вам книжки? — переспросил он меня. — Вот чертова девчонка!

— Она ничего не знает. Я попросил ее сам. Для себя. Она и приносила.

— А что тут плохого? — уже совсем другим тоном заговорил Петр. — Она их не крала, а брала у своих подруг. Даже я сам ей несколько книжек принес.

— И эту тоже? — показал я «Вечера на хуторе близ Диканьки».

— И эту. А что? Плохая, что ли?

— Книжка интересная. Даже очень интересная. Вы посмотрите только, что в ней было. Думаю, этой листовки пасечник Рудой Панько не издавал.

И я подал Петру листовку. Он внимательно оглядел ее со всех сторон, прочитал и сказал:

— Смотри-ка, а я еще думал, почему он так загадочно усмехался, когда давал мне эту книгу. «Почитай, говорит, Петро, там все очень разумно написано». Вроде бы я Гоголя не читал. А я ж не для себя, для Вали брал. Ну и отдал, не читая. Так вот что он имел в виду, когда говорил: «Все очень разумно написано».

— Кто это «он»? — не понял я Бойко.

— Кушнерук, из Здолбицы.

— Постой, постой. Его не Венедиктом зовут?

— Точно: Венедикт Алексеевич. А вы откуда его знаете?

— Я только слышал от кого-то из наших хлопцев, сдается, от Красноголовца, что в Здолбице есть такой.

— Да, есть, и я его хорошо знаю. Он парень грамотный. Говорит по-чешски, по-польски, по-немецки.

— Откуда же к нему могла попасть эта листовка?

— Вот этого не знаю. Но завтра придется с Леней подскочить в Здолбицу, встретиться с Кушнеруком и обо всем расспросить.

Оказалось, что Венедикт Кушнерук положил в книгу эту листовку с таким расчетом, что Бойко непременно обратит на нее внимание, прочтет и приедет к нему. Кушнерук не знал, что Бойко связан с партизанами, и мы решили не открываться ему.

Кушнерук рассказал Петру, что в Здолбице существует подпольная группа, связанная с партизанским отрядом.

— И Кушнерук получает эти листовки из отряда? — спросил я.

— Нет, листовки в Здолбицу попадают из Здолбунова, — пояснил Бойко.

— Из Здолбунова? — удивился я. — А кто же их здесь печатает?

— Этого Кушнерук мне пока что не сказал. Да я и не допытывался. Ведь, чего доброго, могли меня принять за провокатора. Венедикт несколько раз подчеркнул, что к ним уже подсылали предателя, но ничего не вышло. Я сразу же понял его намек. С такими молодцами шутить нельзя. А дорожку к тем, кто печатает листовки, будем искать в Здолбунове.

— Что вы имеете в виду?

— Цементный завод.

— Почему именно цементный завод?

— Там работает много поляков. И ротатор там имеется. Увидав листовку, я сразу же подумал: должно быть, она с цементного.

Случай с листовкой, рассказ Бойко про группу Венедикта Кушнерука заставили меня серьезно задуматься о дальнейших действиях. Как быть? Выявлять всех подпольщиков, какие окажутся в Здолбунове и в окрестных селах, устанавливать с ними связь? Для этого нужно время, да и сделать это не так легко.

А пока что в этом и нет большой нужды. Мы не собираемся не нынче-завтра поднимать вооруженное восстание. Товарищи действуют — это уже хорошо. Чем больше будет подпольных групп, тем хуже будет врагу. Все мы делаем одно дело: приближаем нашу победу.

Но как ни старался я утешаться такими мыслями, цементный завод не выходил у меня из головы.

Иду по городу и вижу, как одна за другой проносятся по канатной дороге вагонетки: порожняк — к карьеру, нагруженные мергелем — к заводу. И в мыслях у меня — листовка.

А вот из двух огромных труб валит клубами дым: то совсем белый, то сизый, а то и черный. Порою он достигает облаков и создает сплошную зловещую завесу, она опускается до самой земли, давит на нее, как огромный потолок, закрывая и трубы, и канатную дорогу, и даже часть города. И снова в мыслях у меня — листовка.

О заводе я думал, когда встречался с Красноголовцем, Клименко, Шмерегами. Меня так и подмывало рассказать им про листовку, про цементный завод, про здолбицких подпольщиков, но я сдерживал себя: рано еще, да и некогда им.

Как-то, будучи у Шмерег, я все же не выдержал и завел разговор о цементном заводе. Оказалось, что Михаил много знает о нем. Он рассказал, кто и когда построил завод, рассказал и о том, что в окрестностях Здолбунова имеются огромные залежи мергеля, из которого можно вырабатывать цемент высокого качества, что перед войной советские инженеры намеревались реконструировать завод, увеличить в несколько раз его мощность. Но о подпольщиках ничего не сказал, и я решил не спрашивать.

В тот вечер я долго не мог заснуть. Лежал и думал о юной помощнице Вале, о повестях, изданных Рудым Паньком, о здолбицких подпольщиках, о цементных трубах и дыме, заслоняющем здолбуновцам солнце.

Кто сообщит мне, что делается на самом заводе? Кто там работает? Кто напечатал листовку? Буду искать туда ход. Буду искать, хотя это и не входит в наши планы разведывательных действий на транспортном узле.

ЖОРЖ, ВЛАДЕК И ВАНДА

В Здолбунове я старался долго не засиживаться: при первом удобном случае выезжал в Ровно, встречался со своими друзьями — Кузнецовым, Струтинским, Шевчуком, Валей Довгер, делился с ними здолбуновскими новостями, слушая их советы, которые мне были крайне необходимы.

Забот у меня хватало. А тут, как нарочно, эта листовка! С какой же стороны подойти к цементному заводу, как связаться с его работниками? Сказал об этом товарищам.

— Идея недурна, — поддержал меня Николай Иванович. — На железной дороге мы уже пустили корни, и теперь стоило бы сблизиться с цементниками.

— Но как это сделать? — рассуждал я вслух. — Чтобы пустить корни на цементном, нужно время, к тому же, я думаю, не так-то легко будет это сделать.

— Погоди-ка, — заметил Коля Струтинский. — Если память мне не изменяет, у Казика Домбровского в Здолбунове родственники, они работают на цементном заводе. Сегодня я буду у него и спрошу. Если это так, то считайте, товарищи, что цементный завод — наш.

Коля не ошибся: шурин нашего ровенского подпольщика Казимира Домбровского — Жорж Жукотинский — был цементник, и сам Казик, хоть это ему и трудно было (у него была повреждена нога, и он хромал), согласился поехать в Здолбунов, познакомить меня со своим родичем.

Дверь нам открыл сам хозяин — худощавый молодой человек с голубыми глазами, которые никак не гармонировали с черной шевелюрой. Но это редкое сочетание придавало его лицу какую-то особую прелесть.

— Дзень добры, — поздоровался он с нами, приятно улыбнувшись, и его лицо стало еще привлекательнее.

— Знакомься, Жорж, — заговорил Домбровский, — это мой хороший приятель… — Он замолчал, не зная, следует ли сразу называть мое настоящее имя. — Впрочем, — обратился он ко мне, — представляйтесь лучше сами.

Ну и хитрец этот Казик, вывернулся-таки! Как же мне назваться? Яном Богинским или своим настоящим именем? Пожалуй, лучше настоящим. У нас с этим парнем предстоит откровенный разговор, и нет нужды хитрить. И я осмелился.

— Гнидюк моя фамилия. А в Ровно меня больше знают как Яна Богинского, коммерсанта…

— А как разрешите мне представить вас моим домашним — жене и теще? — спросил Жукотинский.

— По-вашему, как будет лучше? Вы хозяин, вам и карты в руки. Во всяком случае, вы понимаете, что я пришел сюда не как коммерсант и беседовать с вам; буду не по торговым делам.

— Это я понимаю. — Он задумался. — Пожалуй, пока что вам лучше будет оставаться для моих дам господином Яном Богинским. Нет необходимости вмешивать их в наши дела.

Осторожность Жукотинского мне понравилась.

Долго пояснять ему цель своего визита не пришлось, как не пришлось ожидать, пока он решит: да или нет. Да разве могло быть «нет», если и он, и его товарищи на заводе давно уже считают себя подпольщиками и все время только об одном думают — как бы навредить оккупантам!

— У меня есть мысль — уничтожить одного ненавистного фашиста, директора нашего завода, — признался Жорж. — Негодяй, каких свет не видывал. Глумится над работниками, за самую малую провинность увольняет с работы, принуждает работать по двенадцать часов в сутки, взятки берет, а кто не даст — тех стращает гестапо. Многих ни в чем не повинных уже арестовали и вывезли неведомо куда.

— Но разве это выход — убить одного гада? — заметил я. — Не станет одного, назначат другого, может, еще злее, чем этот…

— А мы и того…

— Кто это «мы»?

— Да у нас есть там несколько ребят — не буду называть кто. Для начала могу вас познакомить с моим шурином Владеком. Парень хоть куда. Познакомитесь — увидите.

— Так у вас что же — подпольная организация, что ли? Поддерживаете с кем-нибудь связь?

— Какая там организация? Просто собираемся и советуемся, как бы швабам насолить. А я предложил мерзавца прикончить…

— Я не советовал бы этого делать. Дело не в одной личности — пусть он и фашист, и директор. Бороться нужно более эффективными средствами и так, чтобы наносить ощутительный вред гитлеровцам. Я плоховато представляю себе технологию производства цемента, но знаю, что бывает цемент хороший, а бывает и плохой. А что делать, чтобы вместо хорошего цемента немцы получали плохой, — не мне вас учить. Вот о чем вам надо бы подумать! И это не только мое мнение. Перед тем как идти к вам, я беседовал со своими товарищами, разведчиками нашего отряда. Они тоже считают, что на цементном заводе можно развернуть диверсионную деятельность. Правда, у меня не было еще возможности снестись с командованием отряда, но я уверен, что и оно поддержит эту идею.

Спустя несколько дней мы получили из штаба шифровку, в ней полностью одобрялись наши планы насчет цементного завода. Когда Жукотинский узнал об этом, он с радостью заявил, что считает себя и своих товарищей в полном подчинении у командования отряда.

За короткое время, прошедшее с нашей первой встречи, Жорж успел сделать немало. Прежде всего нашел общий язык с лаборантом, который определял качество цемента и выписывал свидетельство на каждую очередную партию. Это требовалось для того, чтобы всегда было достаточно продукции, которой предстояло идти на сооружение объектов специального назначения. А на эти объекты, как правило, отправляли цемент высших марок.

Затем вместе со своим родственником — Владеком Пилипчуком — они вывели из строя канатную дорогу, и завод остановился. А пока стояло производство, подпольщики познакомились с работниками вращающихся печей и сотрудниками лаборатории, объяснили им, что к чему, и очередную партию цемента специального назначения, изготовленную по «новой технологии», после лабораторного анализа сплавили в Германию.

Позднее Жукотинскому удалось найти надежных людей в канцелярии, и мы начали получать сведения, куда и в каком количестве отгружается цемент. На первый взгляд могло показаться, что сведения эти незначительны, но тщательный анализ заказов на продукцию завода и нарядов на отпуск этой продукции, а также бухгалтерских документов о банковских операциях давал возможность делать достаточно серьезные предположения о месте строительства важных военных объектов и даже определять объемы этого строительства. Несомненно было, что эти объекты имели стратегическое значение, поскольку в сопроводительных бумагах и нарядах называлась высшая марка цемента.

Но и этим не ограничилась деятельность подпольщиков Жоржа Жукотинского и Владека Пилипчука: они включились в широкую пропагандистскую и агитационную работу.

Как-то, встретившись со мной, Жорж спросил:

— Нельзя ли нам регулярно получать из отряда сообщения Советского Информбюро?

— Хорошо, — сказал я, — передам вашу просьбу командованию. А что вы собираетесь делать с этими сообщениями?

— У нас в канцелярии есть ротатор и машинка с латинским шрифтом. Хотя восковка дефицитна — каждый экземпляр на учете, — но мы сумеем достать ее. Сообщения Информбюро будем переводить на украинский, польский и чешский языки и распространять среди населения. Да и на немецкий язык не мешало бы перевести, чтобы незаметно подбрасывать солдатам, едущим на фронт.

— А скажите, пожалуйста, вы только еще собираетесь печатать листовки, или на вашем ротаторе кто-то их уже изготовлял?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Да вот, — я вынул из кармана листовку, которая попала ко мне вместе с книжкой, и показал Жукотинскому. — Это, случайно, не ваша продукция?

Жорж взял листовку, осмотрел, прочитал, подумал немного, оживился:

— Листовка в самом деле с нашего ротатора. А я и не знал о ней. Значит, ребята тайком сделали-таки. Молодцы! Как-то зашел разговор о том, что стоило бы изготовить листовку… Это после поражения фашистов под Сталинградом. У одного из наших товарищей есть плохонький детекторный радиоприемник, и этот товарищ часто слушает, что творится на белом свете. Он и рассказал про Сталинград. Мы радовались, как малые дети. Тогда, собственно, и родилась идея — печатать листовки. Я только не знал, что такую листовку все же напечатали.

В штабе отряда замысел цементников использовать ротатор был одобрен, и мы начали регулярно привозить в Здолбунов с партизанского «маяка» свежие сообщения Советского Информбюро.

Наступило лето сорок третьего года.

Хотя гитлеровцы и лелеяли надежду на реванш за поражение на берегу Волги, положение на фронте у них было не блестяще. Но здесь, на захваченной земле, оккупанты всячески стремились задушить надежды людей на освобождение, принудить их покориться, стать послушными рабами. Как важно было в это время принести людям правдивое слово советских сводок! А разве не стоило открыть глаза немецким солдатам, которые, подстегиваемые лживыми речами Геббельса, шли навстречу собственной гибели?

Клименко прятал в условленном месте маленькие листки бумаги с сообщениями, принятыми нашими радистками. Он не знал, кто придет за этими сообщениями. А приходил Владек Пилипчук. Брал их и относил Жоржу. И уже через несколько часов, переведенные и отпечатанные в сотнях экземпляров, листовки расходились — сперва по заводу, потом по городу, потом еще дальше, в окрестные села, в Ровно, а оттуда через наших людей — в разные концы Ровенщины и Волыни. Скородинский и Шорохов завозили листовки в Ковель, там их передавали машинистам, которые вели поезда на Брест, — и вот уже листочки бумаги с обращением к народам, стонущим под ярмом гитлеровской оккупации, попадают на польскую землю. И там, как здесь, в Здолбунове, эти пламенные слова правды вселяют веру в сердца патриотов, вдохновляют их на борьбу.

Почти каждый раз, приезжая в Здолбунов, я заходил к Жукотинскому. Его жена Марыся и неродная мать Мария Львовна радушно принимали меня, и мне приятно бывало провести в этом доме несколько часов, а то и целую ночь. Для всех домашних я был паном Янеком, коммерсантом и хорошим приятелем Жоржа.

Как «пана Янека» меня представили младшей сестре Марыси, Ванде, и эта семнадцатилетняя девица, а особенно ее мать начали строить планы в отношении меня. Ведь во время гитлеровской оккупации всю молодежь, достигшую шестнадцатилетнего возраста, отправляли на работу в Германию. Исключение составляли юноши и девушки, которые женились или выходили замуж.

Позднее я узнал, что Ванда добровольно записалась на выезд в Германию. Добровольцы ехали в открытых вагонах, а не за решеткой, а девушка по дороге сбежала и вернулась домой. Об этом своем поступке Ванда рассказала только матери, никто — ни Владек, ни Марыся, ни я — о нем не знали.

Девушке грозила опасность. Поэтому, познакомившись со мной, она решила, что именно это знакомство может ее спасти. Намерения у нее были самые серьезные.

Я об этом поначалу не догадывался и по временам заходил к ним. Но когда мать Ванды начала слишком явно делать мне намеки насчет супружества, я понял, что дальше так продолжаться не может.

— Что делать? — спросил я Владека. — Признаться Ванде во всем?

— Ни за что! — возражал тот. — Она еще молода, зелена. Ей о наших делах нельзя знать; кроме вреда, это ничего не даст.

И я поверил ему, хотя впоследствии убедился, что он очень плохо знал свою сестру.

«Пану Богинскому» оставалось только прекратить свои визиты к Пилипчукам.

ПАРОЛЕМ БУДЕТ ЗАЖИГАЛКА

Все, казалось, шло хорошо, но я не был доволен состоянием дел в Здолбунове. Хлопцы работали старательно, и связь с отрядом была надежная, но что с того, если до сих пор мы не смогли подыскать человека, который вел бы постоянное наблюдение за всем, что происходит на железнодорожном узле?!

Я уже совсем было потерял надежду найти такого человека и начал обдумывать другой вариант, когда вдруг однажды услышал от Красноголовца:

— На станции работает в бригаде уборщиков бывший комсомолец Иванов. Как попал сюда — неизвестно. Говорят, будто сдался в плен немцам. Теперь никуда не ходит. Ежедневно обедает в вокзальном буфете. Может, поговорить с ним?

— И это все, что вы о нем можете сказать? — спросил я.

— Все. Больше никто ничего о нем не знает.

— Маловато. Но поговорить можно.

— А где именно и как? — спросил Бойко. — Звать его на квартиру — не стоит. Нужно поговорить с ним, чтобы не было никаких концов к нашему подполью.

— Придется вот что сделать, — сказал я. — Иванов обедает в буфете. Там и состоится разговор с ним. Думаю, что с этим заданием лучше всего справится Леня Клименко. Он к железной дороге никакого отношения не имеет, а Иванов и день и ночь толчется на станции.

Решили, что, после того как Клименко предложит Иванову работать в подполье, наши товарищи начнут за ним неотступную слежку. Клименко назначит ему встречу со мной, а до того, как она произойдет, ребята проведут тщательную проверку.

Когда мы вечером рассказали об этом Клименко, он сразу же загорелся и… предложил совершенно другой вариант:

— К чему нам так долго заниматься каким-то там Ивановым? Лучше я подъеду к станции на своем «газоне» и приглашу его проехаться в лес. Там мы его и обработаем.

— Нет, Леня! — возразил я. — Этого делать не надо. Привлекать Иванова нужно с осторожностью. Для нас он особенно ценен, потому что он — бригадир вокзальных уборщиков. И прибирает он, между прочим, эшелоны, идущие на фронт. Немцы, должно быть, ему доверяют, ведь первого встречного на такую, хоть и не видную, работу не возьмут.

— Ладно. Я могу хоть сегодня пойти к нему.

— Сегодня уже поздно. А вот завтра кто-нибудь из наших хлопцев покажет его тебе. Ты подсядь к нему, закажи кружку пива и потолкуй с ним. Твое задание — войти в доверие к Иванову и предложить ему работать в подполье. Назначишь встречу со мной в том же буфете.

— Нужно условиться о пароле, — перебил меня Клименко.

— Пароль должен быть такой, чтобы можно было воспользоваться им в любых условиях, даже если бы за тем же столом сидели посторонние люди. Скажем, я вхожу, когда Иванов уже сидит и обедает. Я не знаю Иванова. Он не знает меня. Я вынимаю портсигар, беру сигарету. Обшарил карманы и не могу найти спичек. Иванов вытаскивает из кармана зажигалку и любезно предлагает мне прикурить…

С этими словами я вручил Клименко зажигалку.

— Возьми ее и передай Иванову.

Леонтий внимательно осмотрел зажигалку и спрятал в карман. А я продолжал:

— Когда я прикурю и увижу, что это та самая зажигалка, я попрошу ее у Иванова, осмотрю и, найдя на ней монограмму из двух букв «Б. Я», покажу ему мой портсигар. На нем окажутся те же буквы. Вот таким образом мы и встретимся.

— Гм, — покачал головой Клименко. — Ну и выдумали же вы спектакль. Кому он нужен? Лучше привезем Иванова ко мне домой, посидим с ним, поужинаем и обо всем, договоримся. А если не найдем общего языка, тогда….

— Ты опять за свое. Нельзя же так внезапно ошеломить человека. Может растеряться, не сориентируется. Знаешь, какое нынче время? У меня уже такое бывало. Еще когда мы готовились в Москве, был в нашей группе один товарищ, железнодорожник из Ковеля. А у него в Ровно — давний приятель, друг детства. Железнодорожник все повторял: «Вот найду своего товарища в Ровно, тогда мы покажем фашистам!» А ему так и не пришлось лететь с нами. Сердце больное. Врачи забраковали и отправили назад. На прощанье дал он мне адрес своего друга. Я и зашел к нему сразу же, как прибыл в Ровно. И теперь еще жалею, что заходил.

— Что, отказался работать?

— Нет, этого я ему не предлагал. Думал только пробыть у него первую ночь. Но мой визит так поразил его, что он весь затрясся как в лихорадке. Я сую ему в руки свежую «Правду», показываю пистолет: мол, русский, ТТ, а он дрожит весь и умоляет: «Я верю, верю вам, пан, но прошу оставить меня в покое… У меня дети совсем маленькие… Жена болеет…» Я положил ему на стол пачку новых марок (мол, от его товарища) и собрался уходить, а он и денег не захотел, так обрадовался, что я у него не остался. Конечно, у него трое малых детей, жена больная, в доме нищета. Сам работает сапожником. Что ему до какой-то там подпольной работы? Но дело не в этом. Я был тогда еще неопытным разведчиком и действовал чересчур прямолинейно, не учитывая порой всех обстоятельств. Надо было сперва подготовить его к такому разговору, а уж потом начинать. Между прочим, после он как-то встретил меня в городе и говорит: «Может, вам негде переночевать, так, пожалуйста, заходите». Он теперь помогает ровенским подпольщикам, и, говорят, неплохо помогает. Несколько раз передавал, чтобы я не сердился и заходил. Я захожу, но по другим делам. То подошву подбить, то рант подправить.

Живет он бедно, а денег с меня не берет. Говорит: «Если за деньги, то я перестану чинить вашу обувь». Теперь его поддерживают наши товарищи. А меня все же попросил: «Не рассказывайте о нашей первой встрече никому…» Я пообещал, и никто, даже командир отряда, о ней ничего не знает. Вот только сегодня нарушил свое обещание, для того чтобы ты понял: к каждому человеку нужен особый подход.

Леня Клименко отлично усвоил свою роль. Он начал чаще, иногда по два раза на день, бывать в буфете. Оказалось, не так-то и легко «обработать» Иванова. Познакомился с ним Клименко уже на следующий день. Но Иванов был так молчалив, что откровенного разговора у них не получилось.

Как ни странно, а Леонтий увлекся этой последовательной «обработкой». Куда девались его горячность и нетерпение!

Они совсем не вдавались в разговоры на политические темы. Клименко оказался неплохим психологом. Он настойчиво искал «слабое место» в характере Иванова. Поначалу попробовал завести разговор о девицах, но сразу же убедился, что эта тема не волнует его нового знакомого. Потом начал ставить на стол бутылки, но выяснилось, что Иванов не имеет пристрастия к крепким напиткам, а кружка свежего квасиловского пива не действовала. Клименко брался за такие виды «оружия», как рыбная ловля, шахматы, преферанс, но соблазнить Иванова было невозможно.

— Боюсь, — жаловался мне Леня, — что из этого учителя ничего не выйдет. Слишком уж он аполитичен и до тошноты дисциплинирован. Пожалуй, придется поискать на вокзале кого-нибудь другого. Какой из него разведчик? За это время я успел уже познакомиться с оператором дежурного по станции. Сам — чех. Очень любит пиво. При каждой встрече просит, чтобы я привез ему несколько бутылок.

— С оператором поддерживай связь, — советовал я Лене. — Но Иванова не оставляй. Вот увидишь: он станет откровеннее.

— А он, часом, не агент гестапо? Что, если в первый же день, как я предложу ему связаться с партизанами, приведет с собой своих хозяев?

— Такие, как Иванов, для гестапо не подходят. Какая польза от хмурого молчальника, у которого нет ни товарищей, ни знакомых? Агенты гестапо всегда разговорчивы, заводят множество знакомств. Они никогда не отказываются от выпивки, от веселой компании с девочками и даже от преферанса. Лезут в душу любому встречному, даже если тот избегает их. Так что продолжай наступать на Иванова. Или он категорически откажется, или согласится… Он, говоришь, учитель?

— Да, он говорил, что до войны учительствовал…

— Попробуй тогда завести с ним речь о школе, о детях.

— Ладно, попробую, — согласился Клименко.

Спустя несколько дней, увидев Леонтия, я сразу понял, что у него есть приятная новость.

— Только что договорился с Ивановым, — с удовлетворением заговорил он. — Согласился. Взял вашу зажигалку и сказал, что ежедневно будет ждать в буфете того, кому должен будет предложить ее.

— Выходит, нашел с ним общий язык?

— Еще как! Посмотрели бы вы, как он изменился, когда я заговорил о детях. В кафе зашел какой-то мальчуган в лохмотьях, такой исхудалый, ну прямо одна кожа да кости. Попросил хлеба. Я вытащил из кармана несколько пфеннигов, а Иванов высыпал ему в мешок весь хлеб, который принесла официантка. Но тут откуда-то появился немецкий офицер и начал на всех кричать, что, мол, пускают в кафе всякую сволочь. Я посмотрел на Иванова и увидел в его глазах боль. Лицо его уже не казалось таким равнодушным и бесцветным. «Бедный мальчик, — начал я подливать масла в огонь, — что же ему делать, если его родители, как видно, погибли от бомбы или где-нибудь пропали?.. Видно ведь, что он и в школу не ходит… Сколько теперь беспризорных ребят, и никто о них не заботится. Что-то и учителей не стало, куда-то все подевались…»

Не успел я договорить, как Иванов начал: «Я учитель. Я люблю детей. До войны был учителем. А что я сегодня могу сделать? Школы закрыты. Работают только те, которые не понадобились под казармы и комендатуры. Вот мне и пришлось сменить указку на метлу, которой зарабатываю себе на жизнь. Вы думаете, мне легко видеть изо дня в день эти беспризорные и бесприютные существа?..» Он замолчал, и я понял, как ему тяжело. Да, он — наш, советский человек, советский учитель, он не покорился и никогда не покорится. На эту тему я больше говорить не стал, а решил перейти прямо к делу. Я предупредил его, чтобы он меня не перебивал и не задавал вопросов, пока я не закончу. Когда же под конец я сказал: «Если вы, товарищ Иванов, согласны работать с нами, вот вам зажигалка, за ней к вам придут партизаны». Он схватил ее, осмотрел, спрятал в карман и не задумываясь ответил: «Я согласен. Скажите, когда и где это будет и почему именно я должен ожидать, пока ко мне придут?» Я все ему подробно объяснил, и он вас будет ждать. Уверен, что не выдаст.

Наконец нам удалось установить связь с Ивановым!

Зажигалка… Ее подарил мне Александр Александрович Лукин. Не знаю, как и откуда она попала к нему, но такой оригинальной зажигалки никто — ни я, ни мои товарищи — еще не видели. Представьте себе: маленький, меньше спичечного коробка, блестящий плоский металлический предмет с заводным механизмом, как у часов. Нажмешь сбоку пальцем, крышка отскакивает, вспыхивает огонь, и зажигалка начинает наигрывать несколько тактов вальса Штрауса «Сказки Венского леса». Пока зажигалка играет, она горит, а заканчивается мелодия — и крышка автоматически закрывается. Но не только в этом состояла ее оригинальность. В специальный микробачок зажигалки наливался бензин. Никакой ваты, никакого фитиля. Как только отскакивает крышка, клапан открывается и загораются пары бензина.

Монограмма «Б. Я.» — первые буквы фамилии и имени человека, под видом которого я ходил из отряда в Ровно и Здолбунов, — Яна Богинского. Такая монограмма украшала мой кожаный портфель, перстень и серебряный портсигар, также подаренные мне Александром Александровичем. Кстати, он и посоветовал мне выгравировать эти две буквы. «Так, — сказал, — для коммерсанта будет солиднее и убедительнее».

Безусловно, сразу же отправляться на свидание с Ивановым я не осмеливался. Мы с товарищами решили проверить, как поведет себя Иванов и не заинтересуется ли гестапо или бангофжандармерия посетителями вокзального буфета. Наши хлопцы начали следить за Ивановым, знали каждый его шаг, но ничего подозрительного в его поведении не было.

Один раз Бойко в обеденный час подсел к столику, за которым обедал Иванов, вынул портсигар, туго набитый папиросами, и попросил огня. Но Иванов подал Петру не зажигалку, а коробок спичек. Я решил съездить в Ровно, рассказать обо всем Кузнецову, посоветоваться с ним и, возвратясь в Здолбунов, самолично встретиться с Ивановым.

Случилось так, что встречу эту пришлось отложить. И причиной была зажигалка. Та самая зажигалка с монограммой «Б. Я.», которую Клименко вручил Иванову и которая должна была свести меня с ним, внезапно сыграла совершенно противоположную роль.

«ДЕГУСТАТОР ОРУЖИЯ» ПОДАЕТ ЗАКУРИТЬ

— Ты не можешь себе представить, как нам нужен этот уборщик! — воскликнул Кузнецов, когда я рассказал ему про Иванова. — Я уже собирался ехать в Здолбунов, тебе на подмогу, а то ты засел там и не подаешь вестей о себе. Ну что ж, спасибо за новости. Так когда ты встречаешься с Ивановым?

— Думаю, завтра. Приехал посоветоваться. Он ежедневно ждет меня в буфете на вокзале с моей зажигалкой…

И я рассказал Николаю Ивановичу про пароль. Он рассмеялся:

— Ты всегда изобретаешь какие-то особенные комбинации. Все это можно было сделать проще. Впрочем, зажигалка так зажигалка. Только одного ты не учел: откуда у бедного уборщика возьмется такая редкая вещь?

— Скажем, подобрал ее на перроне, кто-то из пассажиров потерял. Или выменял у кого-нибудь из фронтовиков на шнапс.

— Что ж, вполне возможный вариант. Только не теряй времени! Желаю удачи. Как только Иванов согласится и ты обо всем условишься, я поеду в Здолбунов на встречу с ним.

— По сути, он уже согласился. Но тебе спешить незачем. Все-таки мы слишком мало знаем его, чтобы раскрывать все наши секреты, а тем более знакомить с Паулем Зибертом. Дадим ему несколько контрольных заданий, посмотрим, как он их выполнит, как будут реагировать его «хозяева».

— Все это так, но не забывай, Микола, что время не ждет. Здолбуновский узел очень много значит для гитлеровской армии. Немцы готовятся к летней кампании. Сам Кох открыл нам карты операции в районе Курска. Здолбуновский узел будет работать с максимальной нагрузкой. Так вот, через Иванова мы будем знать, что там делается. Он будет подсчитывать количество эшелонов и вагонов, численность танков, орудий, даже солдат, проезжающих на фронт. Ты понимаешь, что это означает? Ведь не каждый железнодорожник имеет доступ ко всем эшелонам, которые останавливаются на станции Здолбунов. А этот уборщик может заглянуть в каждую щель, на него никто не обратит внимания — такая у него служба. Пожалуй, не случайно немцы именно его назначили бригадиром. Он молод, не местный, молчалив, живет под их надзором в общежитии бангофжандармерии, рад, что его не вывезли в Германию, получает питание. Все это и для нас имеет важность. Мы должны сделать из него настоящего разведчика, который маскировался бы своею простотой, безразличием ко всему и был верен нам.

Николай Иванович был прав. Он всегда чувствовал, на чем именно нужно в первую очередь сосредоточить внимание, где именно разведывательная работа даст наибольший эффект. Нам, молодым разведчикам, часто недоставало умения анализировать, сопоставлять факты и, события, отделять основное от второстепенного и выбирать, так сказать, направление главного удара. А Кузнецов был не обычным разведчиком, а разведчиком-стратегом. Он никогда не рисковал напрасно, но, если этого требовала обстановка, готов был на все.

— Хорошо, Николай Иванович, — сказал я. — Мне все понятно. Завтра же я встречусь с Ивановым.

— А в Здолбунов поедешь сегодня?

— Нет, уже поздно. Пожалуй, пойду к Приходько, там переночую, а завтра до обеда сяду на поезд и через двадцать минут буду на месте.

— Тогда всего хорошего. Жду от тебя приятных известий.

Мы распрощались.

На следующее утро я приготовился ехать в Здолбунов. До поезда оставалось три часа, и мне хотелось немного побродить по улицам, послушать разговоры, узнать новости. Шел я медленно, время от времени останавливаясь прочитать какое-нибудь объявление или очередной приказ гебитскомиссара.

Я вспомнил, как впервые пришел в этот незнакомый город, как с утра до вечера слонялся по его улицам, присматриваясь к каждому дому, к каждой вывеске, каждому объявлению. Все здесь было мне незнакомо и необычно: и таблички с названиями улиц на немецком языке, и самые названия: «Кенигсбергштрассе», «Дойчштрассе», и люди — какие-то робкие, унылые, и немецкие офицеры — высокомерные и заносчивые, чувствующие себя победителями, и солдаты гитлеровской армии, которые с диким гоготом врывались в дома и учиняли там пьяные скандалы. А виселицы на центральной площади, на которых качались трупы мирных горожан!.. А выстрелы, раздававшиеся на Белой улице, где расстреливали ни в чем не повинных людей!.. Каких усилий стоило мне оставаться только наблюдателем варварства, принесенного на нашу землю фашизмом! Но я должен был наблюдать, я должен был шаг за шагом входить в курс всех городских дел, изучать обстановку, запоминать сотни подробностей. От этого зависел успех наших действий в оккупированном фашистами Ровно.

Теперь оккупанты не были уже такими высокомерными и напыщенными. Сталинград стал грозным уроком не только для тех, кто вместе с фельдмаршалом Паулюсом поднял «хенде хох», но и для тех, кто здесь, в тылу, считал себя полновластным властителем.

Зато люди, те самые люди, которые в первые месяцы вражеской оккупации со страхом прятались в своих жилищах, теперь поднялись духом, прониклись верой в освобождение. Эта вера звала их к борьбе, и они искали связей с партизанами, объединялись в подпольные группы и, рискуя жизнью, оказывали сопротивление захватчикам.

«Как много помощников нашлось у нас здесь!» — думал я, неторопливо проходя по ровенским улицам. И в Здолбунове. Шмереги… Какие это прекрасные люди! Самородки. На таких можно во всем положиться. Петр Бойко, Дмитрий Красноголовец, Жорж Жукотинский… А Леня Клименко! Чересчур горячий, но толковый и, если нужно, может себя сдержать. Как умело подбирал он ключи к сердцу Иванова!

Иванов… Пожалуй, Николай Иванович недаром возлагает на него такие надежды, недаром сам хочет с ним познакомиться. Аврам Иванов… Гм… Молодой, а имя такое библейское. Должно быть, из какого-нибудь глухого сибирского села… Который уже час? Половина одиннадцатого? Пора идти на вокзал. Лучше раньше, чем опоздать…

— Если не ошибаюсь, пан Богинский?

— Да, вы не ошиблись.

Майор Вайнер! Я узнал его сразу, едва вышел на перрон ровенского вокзала. Тот самый майор Вайнер, с которым судьба уже несколько раз сводила меня.

Впервые наша встреча произошла зимой сорок второго года, во время «подвижной засады», устроенной командованием отряда на шоссе Киев — Ровно. Майору, раненному в руку, удалось тогда сбежать. В сумятице боя, когда рвались гранаты и гремели выстрелы, я не очень разглядел его лицо. Это была случайная встреча, о которой я никогда и не вспомнил бы, если бы не новенький четырнадцатизарядный «вальтер», потерянный этим майором. Я его тогда подобрал.

Вторично мы встретились в Ровно, на улице. Николаю Струтинскому и мне показалось знакомым лицо майора, стоявшего, с рукой на перевязи, на ступеньках военного госпиталя. Но тогда нам не удалось уточнить, кто он, где был ранен и действительно ли «вальтер», обладателем которого в это время был уже обер-лейтенант Пауль Зиберт, принадлежал прежде ему.

Ответ на этот вопрос дала третья встреча с этим майором, на одной из вечеринок в обществе немецких офицеров, в которой участвовали Кузнецов и я. Именно тогда Пауль Зиберт имел неосторожность похвастаться перед присутствующими офицерами новинкой немецкого оружия — четырнадцатизарядным «вальтером», и майор Вайнер, не жалея слов, нарисовал присутствующим картину «героической» стычки с партизанами, во время которой он потерял «точно такую же игрушку». Николай Иванович, как всегда, и тогда не растерялся, остался спокойным, хотя ситуация для него складывалась весьма неприятная.

Майор Вайнер… Майор Вайнер… Он много тогда рассказывал о себе, и, слушая его, я жалел, что во время «подвижной засады» партизанская пуля прошла только через руку, а не ударила в сердце.

Он не мог жаловаться на свою судьбу, хотя и не был знатного происхождения: его родители владели небольшим поместьем в Рейнской долине недалеко от Дюссельдорфа. В семье Вайнеров было двое детей. Старшая дочь — Карла — засиделась в девках. На нее родители махнули рукой. А вот на сына — Курта Иоганна — они возлагали большие надежды и не жалели ничего, чтобы обеспечить ему блестящую карьеру.

Молодой потомок Вайнеров оказался на удивление понятливым. Он успешно окончил гимназию в Дюссельдорфе и продолжал учение в индустриальном институте знаменитой фирмы «Золинген».

Когда к власти пришел Гитлер, инженер фирмы «Золинген» Курт Иоганн Вайнер одним из первых приветствовал это событие, предвидя в нем возможность подняться по служебной лестнице.

Всю экономику третьего рейха начали переводить на военные рельсы, и Вайнер-младший добровольно пошел в армию, закончил военное училище и стал офицером инженерных войск.

Надежды Вайнера сбылись. Его заметили и послали на бельгийские заводы полномочным представителем по отбору оружия для гитлеровской армии.

Вторую мировую войну он встретил в штабе инженерных войск, действовавших на Западном фронте. Бельгия — Нидерланды — Франция — таков путь обер-лейтенанта Курта Иоганна Вайнера.

Перед нападением фашистской Германии на Советский Союз Вайнера снова направили в Бельгию. Там он контролировал работу заводов, выпускавших короткоствольное оружие, в частности знаменитые бельгийские пистолеты. Именно в эту пору о нем заговорили как об одном из лучших «дегустаторов оружия».

Вайнер разъезжал по разным фирмам Западной Европы и самолично испытывал новые образцы короткоствольного оружия. Это по его совету был принят на вооружение вермахта пистолет испанской фирмы «Астра», когда Германия отказалась от услуг этой фирмы.

Нет, не только после тщательного изучения конструкции и технических паспортов того или иного вида оружия делал свое заключение военный инженер Курт Иоганн Вайнер. Он не довольствовался и стрельбой на стендах. Его процесс «дегустации» проходил на живых мишенях, которыми становились арестанты или военнопленные.

Вайнер любил рассказывать, как родилась у него эта идея:

— В Люблине, куда я выехал испытывать испанские пистолеты, поблизости от складов оружия не было ни тира, ни стрельбища. Зато неподалеку находился лагерь военнопленных. И тогда у меня возникла мысль — испытать пистолеты испанской фирмы на самих поляках. Вы не можете себе представить, как досконально можно изучить все качества оружия, когда перед тобой не мумия, а живая мишень!..

При этих словах он самодовольно усмехнулся: еще бы, его «метод» получил одобрение в генеральном штабе и был рекомендован как наиболее выгодный.

Вайнер торжествовал.

А когда гитлеровские войска разбойнически вломились на советскую землю, ему пришла мысль, что именно на Востоке он сможет наиболее полно проявить свои способности. Правда, его не прельщала перспектива попасть на передовую, но ведь он знал, что военному инженеру, да еще с такими заслугами перед фюрером, как у него, найдется тепленькое местечко подальше от разрывов орудийных снарядов.

Хорошо обдумав все, Вайнер подал рапорт с просьбой направить его на Восточный фронт, где решается судьба великой Германии и где он, в прошлом инженер фирмы «Золинген», готов посвятить все свои способности делу победы.

Вайнер начал старательно изучать русский язык. Время шло, а никакого ответа на его рапорт не было, и он продолжал заниматься «дегустационными» упражнениями.

Между тем с Востока начали приходить тревожные вести. Гитлеровские войска потерпели крупное поражение под Москвой, им никак не удавалось сжать кольцо и задушить защитников Ленинграда. Но Вайнер рвется на Восток, мечтает о новой карьере и верит, что фортуна и на сей раз будет к нему благосклонна.

И правда: фортуна снова улыбнулась обер-лейтенанту Курту Иоганну Вайнеру. Его вызвали в Берлин и предложили принять участие в прокладке кабельных линий между столицей рейха и ставкой фюрера на Восточном фронте.

Летом 1942 года ему присвоили звание гауптмана и назначили в секретную монтажную группу связи, которая занималась монтированием специальной аппаратуры подземной телефонной линии. Через несколько месяцев за заслуги при выполнении ответственного задания гауптману Вайнеру вне очереди было присвоено звание майора инженерных войск.

Несомненно, его карьера на этом не остановилась бы, не попади он зимой в партизанскую засаду, из которой спасся только чудом. Но и в этом случае ему не приходилось сетовать на судьбу: те, кто вместе с ним возвращался из Киева в Ровно, либо погибли, либо попали в плен, а он, пролежав больше месяца в госпитале, ходит теперь в героях и при каждом удобном случае с упоением повествует о своем «поединке» с партизанами.

И вот я снова встретился с ним на ровенском вокзале. Он нервно улыбается мне и приглашает в буфет на пиво.

Отказаться? Партизан Микола Гнидюк ни за что в жизни не сел бы за один стол с палачом, Но ведь здесь нет партизана Гнидюка, есть коммерсант Ян Богинский. А разве позволит себе коммерсант отказать немецкому майору, да еще знакомому его кузины?

— Пива? Охотно, — говорю я и, пройдя вслед за «дегустатором оружия» в буфет, сажусь за столик.

— Вы куда-то собираетесь ехать? — спросил меня Вайнер.

— Да, в Луцк, — ответил я. — Там у меня наклевывается одно выгодное дельце. Сказал бы, да у нас, коммерсантов, существует неписаный закон: пока птичка не в клетке — молчи, иначе улетит.

— Недурной закон, — рассмеялся Вайнер. Он, надо признать, неплохо говорил по-русски.

После первой кружки я заказал по второй.

— Курите? — спросил я майора, раскрывая перед ним портсигар.

Не сказав ни слова, он взял сигарету, опустил руку в карман, вытащил зажигалку, нажал на нее сбоку и… что это? Не может быть! Зажигалка начала вызванивать вальс Штрауса «Сказки Венского леса».

— Что, удивляетесь? — спросил Вайнер и с довольной улыбкой пояснил: — Оригинальная штучка, правда? Видите — фитиля нет, а горит. А сейчас перестанет играть и погаснет. Мне ее привезли из Вены… Пожалуйста, можете взглянуть поближе.

Я взял зажигалку в руки, осмотрел с одной стороны, с другой, потом перевернул вверх донышком и увидел две буквы: «Б. Я.» Теперь уже не было сомнения: это та самая зажигалка, которую я через Клименко передал Иванову.

— Нравится? — спросил Вайнер. — Мне тоже. Такой зажигалки здесь, в Ровно, нет ни у кого, даже у самого гаулейтера. А еще у меня есть…

Он принялся разглагольствовать о своей коллекции редкостей, описывать каждую из них, но я не прислушивался к его неумолчной болтовне.

Как зажигалка оказалась у Вайнера? Какая связь существуем между ним и Ивановым? И вообще что общего может быть между майором инженерных войск и станционным уборщиком?

Ой, зажигалка, зажигалка, и задала же ты мне задачу! Как разгадать ее? Ехать в Здолбунов и на месте все выяснить? Нет, среди белого дня делать это опасно, можно попасть в беду. Неужели Иванов не тот, за кого мы его принимаем?

Нужно остаться в Ровно, посоветоваться с Николаем Ивановичем, связаться с отрядом. Тут нельзя делать неосторожных шагов. Хорошо, что я не сказал Вайнеру, что еду в Здолбунов. И хорошо, что Иванов не знает, кто именно должен к нему прийти…

— Ну, господин коммерсант, мне пора, — прервал мои размышления майор. — Вы тут поскучайте один, а мой экспресс уже подходит к перрону.

— Вам далеко? — спросил я.

— О, я и забыл сказать. Если вам случится по каким-нибудь делам побывать в Здолбунове, то милости прошу — заходите в военную комендатуру. Она прямо на вокзале. Спросите заместителя коменданта. Загнали меня в эту дыру. Говорят — «временно», а когда это «временно» закончится, пожалуй, сам господь бог не знает. Комендант наш все время болел, а теперь неизвестно на сколько времени уехал в фатерлянд, а ты отдувайся… Так что прошу. А если к тому же вы прихватите с собой хорошеньких девочек, то… — Он не договорил и многозначительно развел руками.

ГОРА С ГОРОЙ НЕ СХОДИТСЯ

Николай Иванович, увидев меня, удивился:

— Откуда ты взялся? А я уж думал, что ты сидишь в буфете, попиваешь пиво и под звуки волшебного вальса прикуриваешь от зажигалки, любезно поднесенной к твоей сигарете бригадиром уборщиков станции Здолбунов.

— Ты почти угадал, — ответил я. — Час назад я действительно сидел в буфете и прикуривал от той самой зажигалки. Только было это не в Здолбунове, а здесь, в Ровно, на вокзале. И предлагал мне огня не бригадир уборщиков Иванов, а… Как бы ты думал, кто?

Кузнецов на миг задумался, потом пожал плечами:

— Откуда же мне знать? Но по тебе вижу — произошла какая-то неприятность.

— Точно. Моя зажигалка не у Иванова, а у заместителя военного коменданта станции Здолбунов майора Вайнера.

— Вайнера? Постой, постой, какой же это майор Вайнер?

Он замолчал и сосредоточился, напрягая память, а затем спросил:

— Не тот ли это, случайно, который сбежал от нас во время «подвижной засады»?

— Тот самый, — ответил я. — Он еще недавно поставил в довольно затруднительное положение обер-лейтенанта Пауля Зиберта.

— Ты про пистолет? — улыбнулся Николай Иванович. — Это пустяк. Бывало и хуже. Как видишь, пока все заканчивалось хорошо. А вот с зажигалкой — история любопытная. Как она могла попасть к Вайнеру? Я понимаю: заместитель здолбуновского военного коменданта может знать бригадира уборщиков железнодорожной станции. Но не служит ли ему Иванов верой и правдой? Что, если он обо всем рассказал Вайнеру да еще подарил эту зажигалку?.. Во всем этом нужно хорошенько разобраться. Одно только мне ясно: пока что тебе не следует встречаться с Ивановым и вообще бывать на станции, потому что можешь нарваться на Вайнера. Но в Здолбунов поехать нужно. Ты, единственный из наших товарищей, тесно связан с здолбуновскими подпольщиками. Бросать такое важное дело, которое ты начал на транспортном узле, и браться за него кому-нибудь новому было бы бессмысленно.

— Что ты предлагаешь?

— Когда стемнеет, как-нибудь проберись в Здолбунов, свяжись с товарищами, предупреди их, чтобы были осторожнее. И пусть усилят наблюдение за Ивановым. Сам к нему на свидание не ходи. Пусть подождет. Я тем временем свяжусь с Медведевым и Лукиным, посоветуюсь, что предпринять дальше. Возможно, мне самому придется проехать в Здолбунов, встретиться с этим Вайнером. Как его? Кажется, Курт Иоганн? Инженер фирмы «Золинген», непревзойденный «дегустатор оружия»? Словом, бывай здоров. Только еще раз помни: осторожность прежде всего.

До Здолбунова я добрался только к вечеру на попутном грузовике. Он довез меня до центра города, а Лени Клименко, у которого я решил заночевать, жил дальше, на окраине. Чтобы прийти к нему, нужно было перебраться на ту сторону железнодорожного полотна, рассекавшего город. Через пути вел пешеходный мост. Идти по нему я не мог, так как наверняка нарвался бы на охрану. Пропуска у меня не было, пароль я не знал, а комендантский час уже наступил. Опасность подстерегала и на переездах. А весь железнодорожный узел — станция, рампы, пакгаузы, депо, склады — был обнесен сплошной оградой из старых шпал. Ограда была старая, еще довоенная, а гитлеровцы, чтобы застраховать себя от возможных диверсий, опутали ее колючей проволокой.

Вернуться назад, опять выйти к центру города и, миновав его, пробраться по темным извилистым здолбуновским улочкам к кому-нибудь из-наших подпольщиков? Но можно наскочить на патруль. Ну и переплет! Не думал я, что все так сложится! Думал, успею поспеть в Здолбунов еще до комендантского часа, а тут, как нарочно, долго не было попутной машины…

Я вспомнил, что до войны, приезжая утром в Здолбунов, мы ходили в город. Но не по пешеходному мосту, а, несмотря на строгое запрещение, через пути к ограде, в которой был проделан «потайной ход». «Нужно попытаться найти это место», — решил я и начал тихонько продвигаться вдоль ограды.

Колючая проволока, которою была опутана ограда, кое-где прерывалась, но шпалы, прочно вкованные в землю, стояли сплошной стеной. Кажется, где-то здесь был тот «потайной ход». Да, да, именно здесь, только теперь дыру забили досками, а дорожка, ведущая к ней, заросла полынью.

Я люблю запах полыни. Присел под частоколом, сорвал стебелек полыни и начал вдыхать его аромат. У себя дома, на Полесье, мы летом часто спали в овине. Под тобою — сено, а в нем — несколько веточек полыни. Старые люди говорили, что это дает крепкий, здоровый сон. «И спится, и снится, и блохи не кусают», — шутили они.

Как бы хотелось мне очутиться сейчас в родном селе, улечься на душистом сене, а рано на зорьке проснуться и, умывшись прозрачной родниковой водой, напиться теплого молока из крынки, поднесенной заботливыми материнскими руками! Родные мои, где бы я ни был, что бы со мной ни случилось, я всегда буду думать о вас. И если мне тяжело — от этой мысли становится легче на сердце, ведь я чувствую, что вы со мною, что вы поддерживаете меня и благословляете на борьбу.

Маленькая веточка горькой полыни… Сколько мыслей родила она! Однако отсиживаться под забором, погрузясь в приятные воспоминания, между тем как до зарезу нужно перебраться через железнодорожные пути, — не лучший выход для советского разведчика. Нужно попытаться оторвать доски. Ведь они не врыты в землю, как эти шпалы, а только прибиты к ним гвоздями. Да еще не с этой стороны, а с той.

Нажал. Доски заскрипели, но с места не сдвинулись. Еще раз. Еще… Теперь, кажется, слегка подались. Да… Еще одно усилие… Уф-ф, тяжеловато. Минутная передышка — и опять за дело. Наконец доски отошли. Сдвинул их в сторону, пролез сквозь щель в заборе и, вернув доски на место, прижал их к шпалам.

Ступая осторожно, чтобы в темноте не зацепить какой-нибудь железки и не наделать шума, я начал переходить рельсы между вагонами и порожними платформами. На последнем пути стоял длинный состав. Я решил не пролезать под вагоном, а обойти состав, и пошел вдоль него к депо, где был проход на небольшую тихую улочку. Но не успел миновать последний вагон, как почти над самым ухом раздалось:

— Стой! Кто идет?

И защелкали затворы карабинов. С полной уверенностью, хотя было это скорее инстинктивно, чем обдуманно, я ответил:

— Чего кричишь? Так и напугать недолго.

— Ежели только напугать, так это еще с полбеды, — услышал я в ответ. — Смотри, чтобы не было хуже. Кто таков и чего тут шляешься?

— А ты что, не видишь? Перехожу на ту сторону. Был у девочек, да задержался…

— Документы есть?

— А как же!

— Ну-ка, показывай! А ты присвети, Григорий.

Я вынул свой аусвайс и подал караульному. Тот долго разглядывал его, вертел и так и сяк, светил фонариком мне в лицо, а потом сказал своему напарнику:

— Ты тут покарауль, мы с этим паном пойдем к дежурному.

Я подумал: это даже лучше, с одним по дороге легче будет справиться.

— Пошли, пан Богинский, — довольно вежливо предложил мне полицай, но я уловил в его тоне нотку иронии.

Не успели мы сделать и полусотни шагов, как мой конвоир проговорил:

— Все понимаю: и то, что ты в Здолбунове, и то, что ходишь к девочкам, и то, что пути в недозволенном месте переходишь… Но вот как ты, Микола, перекрестился в Яна Богинского, да еще в католика, это для меня загадка! Просто чудо!

Я остолбенел. Но мысль сработала мгновенно, и, не дав своему спутнику опомниться, я обхватил его голову и притянул ближе к глазам. Напряг зрение и узнал: Иван Посполитак, мой односельчанин, с которым мы шесть лет вместе в школу ходили и в детстве даже дружили.

— Так это ты, Иван?

— Как видишь. Я узнал тебя по фотокарточке сразу, чуть только глянул на аусвайс. Но там стояло не Гнидюк, а Богинский. Неужели двойник? — подумал я и осветил твою морду. Нет, я не мог ошибиться. Значит, решил я, тебе нельзя называться своим именем и ты не простой кавалер, засидевшийся допоздна у девок. Вот я и решил один на один выяснить, что ты тут делаешь и вообще чем занимаешься.

— Долго рассказывать, Иван. Давай отложим до другого раза, а пока что помоги мне пройти на соседнюю улицу.

— Э, нет, я тебя так не отпущу! Уж если мы встретились после такой долгой разлуки, то должны по-хорошему разойтись. Пойдем ко мне в общежитие. Нынче как раз дежурит Иван Ступик. Вот он обрадуется, увидав земляка! Как-то мы с ним тебя вспоминали.

— Значит, и Ступик здесь, вместе с тобой? И еще кто-нибудь из наших хлопцев есть?

— Нет, вот еще ты, а больше никого. Дома теперь не был?

— Нет, еще до войны.

— Значит, твои родные не знают, что ты жив?

— А откуда им известно, что я помер?

— Месяца два назад был я у своих стариков. Так в селе сказывают, будто в первый же день войны ты попал под бомбежку. Кто-то даже видел, как ты погиб. Мать уже все глаза выплакала, но все надеется, что ты вернешься…

— А как братья?

— Дома остались только Олекса да Трофим. Мосея забрали в Неметчину. Иван, только началась война, пошел на фронт… Ты наведался бы…

— Пока что не могу, Иван. Очень хочется, но не могу… Так уж обстоятельства сложились…

Обстоятельства… Что ни говорите, а мне последние дни не везло. Казалось бы, все наладилось с Ивановым, а тут на тебе: неожиданная встреча с Вайнером смешала все карты. А теперь это приключение…

А может, не так уж все плохо складывается? Может, не окажись среди караульных этого моего земляка, попал бы я в бангофжандармерию? Там моим выдумкам насчет ночных прогулок с девочками не поверили бы… Еще и обыскали бы, а тогда…

Нет, пожалуй, хорошо, что встретился Иван. И ничего, что он ведет меня к себе в общежитие, где дежурит Ступик. Этих хлопцев я хорошо знаю. В школе между нами никаких «конфликтов» никогда не было, так что можно не беспокоиться: худого они мне ничего не сделают. Но что сказать им о себе? Пойти на откровенность? Ведь они служат в немецкой железнодорожной охране, день и ночь ходят с оружием по путям, выполняя приказы оккупантов.

День и ночь по путям… Да это же прекрасно! А что, если эти охранители железнодорожных объектов станут нашими помощниками? Может, попробовать? Все равно хлопцы догадываются, что у меня в Здолбунове какие-то тайные дела. Открыться им? Предложить сотрудничать с нами?

Передо мной возникло лицо командира. Что бы вы посоветовали мне, Дмитрий Николаевич? Слышу, как он отвечает: «Думай сам, парень, смотри по обстоятельствам. Если уверен в успехе — действуй. Если нет, то не стоит рисковать».

«А вы, Александр Александрович?» Лукин задумывается. Как всегда в подобных случаях, он взвешивает все «за» и «против». Я улавливаю ход его мыслей. «Что, если, — обращается он ко мне, — через этих ребят дойдет до твоего села весть о тебе? Мол, ты жив, здоров и скрываешься под чужим именем. Да еще в родные места не решаешься наведаться. Родителям радость будет, что ты не погиб. А вообще… Вообще может выйти плохо. Пойми, это хорошо, что для всех твоих земляков Микола Гнидюк погиб. Нам нужен коммерсант Ян Богинский. Если же воскреснет Микола Гнидюк, навсегда исчезнет Ян Богинский. И Миколе Гнидюку придется прописаться на постоянное жительство в лесу…»

И Николая Ивановича вижу перед собой. «Попробуй, — советует он мне. — Ведь они друзья твоего детства. А то, что служат у немцев… Так Иванов тоже служит… Попробуй…»

— Ну, чего ж ты стоишь? — прервал мои размышления голос Ивана. — Пошли к нам. Посидим в тепле. Может, и чарка найдется… Расскажешь о своих похождениях, как стал католиком…

— Но мне нужно устроиться на ночлег.

— Не беспокойся, с нами не пропадешь. Заночуешь у нас. Я уж, так и быть, отдам тебе свою койку…

— Ну что ж, пошли.

Минут через десять я сидел в просторной, чисто прибранной комнате моих земляков. А еще через несколько минут меня обнимал Иван Ступик. Он до того растрогался при виде меня, что чуть не заплакал.

Ребята проворно зажарили яичницу, нарезали сала, вскипятили чай и, что меня больше всего тронуло, положили на стол большую ковригу домашнего ржаного хлеба, испеченного на капустных листьях. Нашлось у них кое-что для придания аппетита. Но когда дошло до этого, я вытащил из своего портфеля бутылку «монопольки». Это произвело на ребят большое впечатление, потому что на ту пору «монополька» считалась великой роскошью.

Мы сели за стол. Поначалу разговор не клеился. Я всячески старался избежать прямых ответов на вопросы и увидел, что собеседники ждут от меня откровенности. Нет, они не маскируются передо мной, не играют в сердечность, а высказывают свои подлинные чувства. Может быть, впервые за много месяцев пребывания в Здолбунове они встретили человека, которому можно довериться? И какой важной для их судьбы может стать эта встреча! А я? Как мне быть?

И я заговорил:

— Прежде всего я должен вас предостеречь: если кто-нибудь проведает о нашей встрече, о том, что мы сидели вместе за столом, пили, ели, беседовали, — может быть плохо и вам и мне. Даже если вы расскажете кому-нибудь из-моих родных или лучших друзей. У слуха, вы сами знаете, быстрые крылья. И заверяю вас, немцы не посмотрят, что вы служите им, охраняете железную дорогу. И даже если вам вздумается меня выдать…

— Оставь, Микола, — перебил меня Посполитак. — Как только у тебя язык поворачивается — такое говорить! Чтоб мы тебя выдали… Да мы… И можешь нас не предупреждать. Мы хорошо понимаем, что и кому можно говорить. Будь с нами откровенен, как с родными братьями.

— Не всегда можно обо всем рассказать даже родному брату. И тут не в доверии дело. Просто бывают вещи, о которых лучше молчать. Но поскольку судьба свела нас здесь, в Здолбунове, да еще при таких обстоятельствах, я решил быть с вами вполне откровенным. Я — советский партизан.

Замолчал, смотрю, какое впечатление произвели на хлопцев мои слова. Они молчат, в глаза мне смотрят, ждут, что еще я скажу.

— Да, советский партизан. И в моем портфеле не только бутылки с «монополькой», а еще кое-что. Вот поглядите.

И я положил на стол противотанковую гранату.

— Это что такое? — спросил Ступик.

— Это такая игрушка, от которой даже танки рвутся вдребезги, — пояснил я.

— Правду говорили, что у Советов хорошее оружие, — проговорил Посполитак, осторожно потрогав пальцами ручку гранаты.

— Должно быть, потому немцы два года ничего не могут с ними поделать, — добавил Ступик.

— Так вот, слушайте дальше. Очень хорошо, что я вас встретил. Я знал, что вы тут служите, и собирался зайти к вам, но, сами понимаете, мне это не так-то легко сделать. Но повторяю: о вас мне хорошо известно…

И чтобы окончательно убедить ребят в том, что я хорошо знаком со всеми делами на железнодорожном узле, я сказал:

— У вас на станции комендантом полковник, который часто болеет. Сейчас он в отпуске. Его заменяет майор Вайнер. Говорят, большая сволочь…

— Не так сволочь, как хабарник, — перебил меня Посполитак, — тянет, с кого что может. Мы ему непосредственно не подчинены, но он часто заглядывает в общежитие, ищет поживы.

— Да Вайнера я не боюсь, — продолжал я. — Тут, на станции, есть один очень несимпатичный тип — бригадир уборщиков, какой-то Иванов. Это такая подозрительная личность, что я даже боюсь показываться ему на глаза…

— Ты смотри, он, оказывается, многих знает, — удивленно проговорил Ступик. — А мы тут служим, и, кажется, вроде бы все спокойно.

— Кто тебе сказал, что спокойно? — вмешался Посполитак. — Не слышал ты, что ли, как летят под откос поезда? А недавно сгорел целый состав цистерн с бензином. И говорят, что мину все-таки прицепил кто-то здесь, в Здолбунове…

— Все это, хлопцы, делают наши люди, они повсюду: и в Шепетовке, и в Здолбунове, и в Ровно… Нам это хорошо известно. И о вас мы знаем.

— Да мы уж видим, что ты обо всем знаешь: и про Вайнера, и про Иванова, — заметил Посполитак.

— Только, Микола, я с твоей думкой насчет Иванова не согласен, — перебил своего товарища Ступик. — Тебе нечего его бояться. Он хоть и нелюдимый какой-то, но, мне сдается, очень порядочный. И кто знает, что он о немцах думает. А кого нужно бояться, так это Царенко…

— Ивана Царенко? — переспросил я.

— Да, его. А ты что — эту собаку знаешь?

— Конечно, знаю. Что он делает теперь?

— Служит у нас в охране начальником смены. Правда, мы в другой смене, но слышали о нем много. Сказывают, он был в партизанах, сбежал оттуда и принес оружие, много денег.

Этого известия я не ожидал. Вот уж с кем не хотел бы я встретиться в Здолбунове, так это с Иваном Царенко! Уж он не упустил бы случая — выдать меня гитлеровцам, лишний раз продемонстрировать свою преданность фашистам!

— А он тоже в этом общежитии живет?

— Нет. Нашел себе какую-то вдовушку…

— А насчет Иванова — не беспокойся. Уж кто-кто, а мы его знаем. Живет в нашем общежитии. Он и зла не сделает, и добра не принесет… Ну, рассказывай дальше.

— Так вот, как видите, нам все известно. Нас тут много, и мы все помогаем Красной Армии громить врагов. Недолго уже фашистам топтать нашу землю. Про Сталинград слышали?

Хлопцы утвердительно закивали головами.

— Выходит, гитлеровцам капут. Теперь уже им нечего надеяться на победу. Вот увидите: скоро они побегут отсюда так, что только пыль столбом. Сама земля под ними горит. И потому я хотел бы сегодня услышать от вас: можем ли мы, партизаны, рассчитывать на вашу помощь?

— Да мы хоть сейчас готовы, — не задумываясь, ответил Ступик. — Сделаем все, что скажешь.

— Только я глянул на твой аусвайс, — сказал Посполитак, — как меня точно кольнуло: Микола это или не Микола? Говорят, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда. Мы согласны, и хорошо, что ты нам доверяешь. Я уж давно думал бросать эту службу. Всюду только и разговоров что о партизанах, а мы с тобой, Иван, служим фашистам. Вот и надо сегодня благодарить судьбу, что свела нас с Миколой.

— Зачем бросать службу? — возразил я. — Это даже хорошо, что вы в железнодорожной охране. Наши люди нужны везде. Служите и дальше… И я уверен, что вы будете полезны партизанам. А пока что давайте расходиться. Еще раз предупреждаю: о нашей встрече никому ни полслова. Кстати, как же сегодняшнее дежурство?

— Не беспокойся. За нас дежурят другие. Мы тут живем дружно. Ко всем гости приезжают, и подмена — дело обычное. А ты спи тут, куда ж идти среди ночи.

— Нет, хлопцы, не могу. Такая уж у меня служба, что надо ходить ночью. Я бы не хотел среди белого дня неожиданно повстречаться с какой-нибудь сволочью вроде Царенко. Так что, хлопцы, проводите меня. Тут недалечко…

И я пошел к Клименко.

ЗАПИСКА ОТ КУЗНЕЦОВА

Прошло несколько дней. Как в тюрьме, сидел я на дому у Клименко, ожидая, когда придет время для моей легализации. Все зависело от того, когда мы сможем ликвидировать предателя Царенко и выяснить, как моя зажигалка попала к Вайнеру.

Квартира Клименко в эти дни превратилась в своего рода штаб, куда сходились нити от здолбуновских подпольщиков. Связным был сам хозяин квартиры. Его газогенератор можно было увидеть то на улице Ивана Франко, у дома Шмерег, то возле паровозного депо, то на привокзальной площади. И пока из кузова выгружали товар для буфета или магазина, водитель просил у прохожего закурить. «Прохожий» не отказывал, угощал куревом, и вместе с сигаретой в руке Клименко оказывался листок с каким-нибудь сообщением.

Все эти листки вечером попадали ко мне. Я внимательно перечитывал их и составлял донесение командованию нашего отряда. А на рассвете следующего дня газогенератор кружил пыльными полевыми дорогами от села к селу: такая уж судьба у машины, которая обслуживает заготовительную контору. И если по дороге эта машина ненароком заворачивала на хутор, где располагался партизанский «маяк», то об этом никто в Здолбунове не знал.

Ответ на мое донесение про Царенко и земляков пришел быстро. Командование соглашалось с нашим решением уничтожить предателя и предупреждало об опасности.

Не теряя времени, я связался с Посполитаком и Ступиком. Поручил им встретиться с Царенко и попробовать вызвать его на откровенность. С этим заданием они справились успешно. От хлопцев я узнал, что Царенко — сын попа, учился в духовной семинарии в Берестечке, но не окончил ее, так как началась война. Пошел в полицию. Немцы направили его в лес с целью установить связь с партизанами. Так он попал в наш отряд. Но вскоре сбежал. Очутившись в Здолбунове, стал командиром подразделения железнодорожной охраны. Тесно связан с гестаповцами. Ведет себя очень нахально.

Нет, недаром этот предатель попал на Здолбуновский узел, подумал я. Немцы устроили его в железнодорожную охрану, чтобы он докладывал им обо всем подозрительном. Нужно скорее кончать с ним. Когда я рассказал обо всем Клименко, тот не колеблясь предложил:

— Поеду ночью на машине, вызову из дому, завезу куда-нибудь и прикончу гада.

— Этот вариант, Леня, не подходит.

Он вопросительно и в то же время умоляюще посмотрел на меня:

— Почему?

— Да кто же позволит тебе ночью разъезжать по городу? Тут не то что машиной, и пешком не пройдешь, чтобы не нарваться на патруль. Это — во-первых. А во-вторых, если ты даже и достанешь пропуск, то вряд ли Царенко послушает тебя, совсем незнакомого человека. Он пошлет тебя ко всем чертям и останется со своей вдовушкой…

— Послушайте, — перебил меня Леонтий, — я уже об этом думал. И знаете что: не я буду вызывать этого мерзавца из дому, а кто-нибудь из ваших земляков. Им-то он поверит.

Клименко с надеждой смотрел на меня, ожидая одобрения своему плану.

Заманчивая идея, подумал я, но сразу же поручать Ступику и Посполитаку такое ответственное задание нельзя. Они, надо полагать, не из храброго десятка, если ради спасения собственной шкуры пошли в прислужники оккупантам. Что-нибудь помешает, они испугаются, тогда беда: еще, чего доброго, развяжут свои языки… Нет, лучше не надо.

Я выкладываю Клименко все эти аргументы. Он слушает молча и наконец соглашается: нужно придумать что-нибудь другое.

И я думал.

Но как-то под вечер, когда я сидел в комнате и просматривал газеты, вошел хозяин, а с ним — сам предатель Иван Царенко. Был он сильно пьян и сразу даже не узнал меня. Но когда Клименко повалил его своими могучими руками на пол и мы связали ему руки и ноги, он вмиг протрезвел, впился в меня покрасневшими глазами и, поняв, что на этот раз не избежать кары, выдавил из себя:

— В-вы ч-ч-то, м-м-меня рас-с-треляете?

— Нет, — ответил за меня Леня, — на такого подлеца, как ты, жалко патронов. Утопим, да еще в болоте.

Царенко перевел свой взгляд на Клименко. Сколько в этом взгляде было страха, отчаяния и злости, звериной ненависти к человеку, который еще совсем недавно сидел с ним в станционном буфете, угощал водкой и пивом, а потом любезно пригласил проехаться «в один домик, где есть хорошенькие девочки и веселье до самого утра». И вот теперь этот «сердечный друг» стоит над ним, связанным как сноп, и гневно повторяет:

— Утопим в болоте.

— О-о-о, — стонет предатель, силясь разорвать или хотя бы ослабить веревки, которые, как паутина, опутали его тело.

Напрасные усилия!

— Освободите хоть руки, — просит он.

— Развяжи, — говорю я Лене. — Но помни, — обращаюсь к Царенко, — начнешь кричать — опять свяжем и рот заткнем.

— Я… я буду молчать, — взмолился предатель, — и все, что вам нужно, расскажу.

— Ну хорошо, рассказывай.

Говорил он с час, если не больше, говорил бессвязно, заикаясь. Было видно: в нем еще теплится надежда, что мы простим предательство и подарим ему жизнь.

Он подробно рассказал, что делается на железнодорожной станции, назвал имена тех, кто сотрудничает в гестапо, рассказал, чем они занимаются и что, по приказу оккупантов, должны делать. На мой вопрос, что ему известно о бригадире уборщиков Иванове, ответил:

— Богом клянусь, он никому худого не делает. А послушно выполняет распоряжения немцев просто потому, что он такой дисциплинированный.

— Удалось ли немцам в Здолбунове выследить подполье? — спросил я.

— Список подозрительных очень большой, но наблюдение за ними ничего не дает. Немцы не уверены, что в Здолбунове действительно существует подполье. Они даже ко мне стали хуже относиться, думают, что я их обманываю.

— Что ж ты им рассказал, когда сбежал от нас?

— Я назвал фамилии Медведева, Кочеткова…

— А кого из тех, кто ходил на задание?

— Всех я не знал, назвал только Середенко и Яцюка. Полицаи арестовывали многих, но после всех отпустили. Наконец шеф сказал, что партизаны не такие дураки, чтобы появляться под своим настоящим именем в Здолбунове после того, как я от них убежал… Говорю вам чистую правду, поверьте, как перед богом каюсь. Об одном только прошу вас: подарите мне жизнь.

— А ты? Ты подарил бы нам жизнь, попади мы в твои звериные лапы? — не выдержал Леня. — Продажному псу один конец… Смерть!

За все ответишь, предатель, думал я, не будет тебе никакого прощения. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Но бесследное исчезновение Царенко, несомненно, вызовет тревогу в бангофжандармерии и гестапо, начнутся поиски, облавы. Усложнится обстановка для подполья. Нам это невыгодно. Особенно теперь, когда налаживается постоянная разведывательная работа на транспортном узле. Нужно перехитрить врага. И сделать это можно с помощью того же Царенко.

— Погоди, Леня, — прервал я речь Клименко и обратился к предателю: — Ты перед нами виноват и будешь делать все, что мы тебе прикажем…

— Я на все готов…

— Бери карандаш и пиши, — сказал я и положил перед ним листок бумаги.

— Что писать? — дрожащим голосом спросил он.

— Письмо своему шефу. Пиши так: «Уважаемый господин…» Как его там?.. «Благодарю за заботу обо мне. Свое задание с помощью сотрудников гестапо я выполнил и возвращаюсь в партизанский отряд. Ваш бывший верноподданный Иван Царенко». Написал? Вот и хорошо. Только слово «верноподданный» надо взять в кавычки. Теперь все в порядке. Надпиши адрес на конверте, а ты, Леня, завтра бросишь это письмо в почтовый ящик. Ну, пора в дорогу.

— Куда? — Царенко рванулся было с места, но Клименко не дал больше ему и слова сказать: заткнул кляп в рот и ловко скрутил веревкой руки.

Мы натянули на предателя мешок и положили в кузов газогенератора, между бочками и ящиками с порожними бутылками.

Я хотел было сесть рядом с Леней, но он категорически запретил:

— Если вы сядете, я никуда не поеду. Не беспокойтесь, я сам с ним справлюсь.

Я вернулся в комнату. Спустя несколько минут пришла Надя.

— Куда это мой Леня подался? Я встретила его машину, кричу: «Ты скоро?», а он только рукой махнул и поддал газу.

— Скоро приедет…

— Будете ужинать?..

— Спасибо, что-то не хочется. Вернется Леня — тогда поужинаем вместе.

Я прилег на диван и погрузился в размышления. Посполитак со Ступиком, а теперь и Царенко подтвердили, что Иванов не продался немцам и неспособен на подлость. Так, может, завтра пойти на свидание с ним? А может, Царенко нарочно сказал так, чтобы мы поверили Иванову, установили с ним контакт и попали в засаду. Нет, вряд ли этот предатель врал. Не в его интересах было нас обманывать. Подобного сорта людишки — отчаянные трусы, достаточно им почуять малейшую опасность, и они ради спасения своей шкуры выдадут все, что знают.

Значит, Иванов честный человек, и мы не ошиблись в своем выборе. Нужно как можно скорее встретиться с ним, переговорить и привлечь к активной подпольной работе. Нужно! Но ведь я должен ожидать дополнительного распоряжения от Кузнецова! Николай Иванович, Николай Иванович! Что ж ты молчишь? Как бы мне нужно было сейчас встретиться с тобой, посоветоваться, что делать дальше! Пойми: я не могу сидеть без дела. Это не по мне. Я обязан идти к людям, встречаться с нашими товарищами, обязан быть вместе с тобой, с Колей Струтинским, Мишей Шевчуком…

Но разве я не с ними? Разве я оторван от борьбы? Разве здесь, в Здолбунове, сидя в квартире Клименко, я не связан с подпольем и отрядом? Да, конечно, связан. И дело, которое я делаю, нужное дело. Так нечего укорять себя. Должно быть, это оттого, что Кузнецов не подает о себе вестей. Интересно, где он теперь и чем занимается?

А в это самое время обер-лейтенант Пауль Вильгельм Зиберт был в Здолбунове, на квартире у заместителя военного коменданта железнодорожного узла, майора инженерных войск Курта Иоганна Вайнера.

Встретились они совершенно случайно. Майор Вайнер был приятно удивлен, когда отворилась дверь его кабинета и в ней появилась стройная фигура обер-лейтенанта.

— Боже мой, кого я вижу! — расплылся он в радостной улыбке, вскочил с кресла и, выбежав из-за стола, протянул обе руки навстречу посетителю. — Какими судьбами? Какими путями?

Они обнялись как старые друзья, хотя виделись до того всего лишь однажды, и притом в шумной компании.

— Наконец, Пауль, я смогу отвести душу с культурным и порядочным человеком, — начал Вайнер, — а то здесь одни хамы. — Он скорчил брезгливую мину. — Не с кем даже поговорить. Ты надолго к нам?

Кузнецов не ожидал такого панибратства, не рассчитывал, что его появление вызовет такую радость у «дегустатора оружия». «Очевидно, — подумал он, — вам, майор, опротивело торчать здесь, не о такой карьере мечтали вы, когда рвались на Восток. Что ж, меня это вполне устраивает». И в таком же панибратском тоне он проговорил:

— Разве мог я миновать этот кабинет, когда узнал случайно, что мой приятель Курт скучает в здолбуновской комендатуре? Был я здесь по делам на цементном заводе. Представляешь себе, мне, вчерашнему фронтовику, приходится заниматься цементом! Уже совсем превратился в штабную крысу… Пришел на вокзал — до поезда времени много. Дай, думаю, зайду…

— И ты считаешь, что я тебя так скоро отпущу? — завопил Вайнер и, не дожидаясь ответа, добавил: — Сегодня ты мой пленный. Все равно сегодня в свой штаб ты уже не попадешь. Пойдем ко мне. Увидишь, в каком дворце живет инженер Вайнер. Переночуешь, а завтра утром я устрою тебе специальный экспресс Здолбунов — Ровно. Начальник станции никогда не откажет отправить моего друга на служебной дрезине.

Пауль Зиберт не сразу соглашается с предложением майора.

Он непременно должен сегодня же вернуться в Ровно, ему вечером предстоит важная встреча… Но майор Вайнер настаивает на своем, умоляет, чуть ли не плачет. И Пауль Зиберт соглашается, он жертвует встречей, хотя от нее многое зависело, жертвует ради друга, который своей сердечностью и радушием растрогал его до слез.

Я не был свидетелем этой сцены. Но когда впоследствии Кузнецов во всех подробностях, как подлинный артист, разыграл ее передо мной, изображая то обер-лейтенанта Зиберта, то майора Вайнера, я с неподдельным восхищением смотрел на него, гордясь, что мне выпало счастье встретить такого учителя и друга.

И трезвый майор Вайнер не отличался молчаливостью. Что же сказать о нем после нескольких стопок крепчайшего венгерского коньяка да еще трех-четырех бокалов французского шампанского? Его словно прорвало. Опять изложил свою родословную: вспомнил родителей, бедную, обиженную природой сестру Карлу, вспомнил и то, как стал инженером фирмы «Золинген» и как приобрел славу «дегустатора оружия». Не обошел разговорчивый майор и стычки с партизанами, во время которой он проявил образец подлинной неустрашимости и героизма. И после всех этих заслуг перед фюрером и фатерляндом его («О, какая несправедливость! Какая несправедливость!») запихивают в эту дыру.

— За что, я спрашиваю, за что такая немилость ко мне? — жалобно восклицал он.

И Зиберт ему сочувствует. Да, майор Вайнер заслуживает гораздо большего. Такие, как он, составляют гордость арийской расы, и место им не здесь, а там, где решается будущее великой Германии. Он, Зиберт, это давно уже понял, еще при их первой встрече на квартире фрейлейн Лисовской. И по возвращении в Ровно — в этом майор может не сомневаться — обер-лейтенант Зиберт пустит в ход все свои связи с влиятельными людьми, чтобы выхлопотать своему другу должность, которая открыла бы широкий простор для проявления всех его блестящих способностей.

Как бы мимоходом Кузнецов начал расспрашивать Вайнера о местных делах. Майора не нужно было тянуть за язык. Он сказал, что в городе, слава богу, спокойно, на станции тоже не было пока никаких эксцессов, и если где-нибудь на линии случаются неприятности, то нечего искать следов в Здолбунове.

Кузнецов делал вид, что внимательно слушает, а сам глядел на зажигалку, лежавшую перед ним на столе.

Как же она попала к майору? Вайнер еще в комендатуре похвастался ею, предложив Зиберту закурить. Но сразу же после встречи Пауль не хотел особенно расспрашивать о ней, он только осмотрел ее, несколько раз в знак восхищения покачал головой и вернул хозяину. Зато теперь настал подходящий момент вернуться к ней.

Зиберт берет в руки зажигалку, нажимает сбоку. Отскакивает крышка, звучит мелодия вальса, колеблется в воздухе язычок голубого пламени.

— Так ты говоришь: тебе привезли ее из Вены? — вопросительно взглянул он на Вайнера. — А знаешь, точь-в-точь такую же зажигалку я видел у одного знакомого гауптмана. И даже буквы эти — «Б. Я.» — были на ней выгравированы. Бременштальф Якоб. Это — его монограмма. Дней десять назад парня направили на Восток, куда-то в район Курска. Так, может, это он сделал тебе такой подарок?

— Как ты сказал: дней десять назад на Восток? Ну и раззява же твой знакомый гауптман, — с хохотом проговорил Вайнер. — Ты знаешь, он потерял ее у нас на перроне.

— А ты нашел?

— Ну, не я. Тут у нас один белобрысый русский — Иванов, служит бригадиром уборщиков. Он и подобрал зажигалку твоего Бременштальфа.

— И принес ее тебе?

— Дожидайся от них, пока принесут. Неделю назад захожу в общежитие бангофжандармерии. Открываю дверь комнаты, где живет Иванов. А он босой моет пол. Увидел меня и как ужаленный подскочил к столу и прикрыл рукой какой-то блестящий предмет. «Что там у тебя?» — спрашиваю. А он молчит. Я еще раз. «Ничего», — отвечает. «Как это ничего?» — говорю, подхожу и поднимаю его руку. А под нею — эта зажигалка. «Нашел», — говорит. «Врешь, украл». — «Ей-богу, нашел на перроне». — «Не ври, — говорю, — ты украл ее у немецкого офицера и за это будешь отвечать. Давай ее сюда. И если кто-нибудь спросит, не находил ли зажигалки, скажешь, что нет». Так эта оригинальная штучка попала ко мне. Ба, да я забыл показать тебе мою коллекцию.

Он вытащил из-под кровати саквояж, раскрыл его и высыпал на стол целую гору всевозможных зажигалок, медальонов, перстней, браслетов, ножиков, авторучек, монет и прочих вещей, каждая из которых имела свою, необычайную историю.. Кузнецову уже наскучило слушать, а Вайнер все говорил и говорил, пил и снова говорил.

Наконец, совершенно опьянев, он заснул прямо в кресле, и обер-лейтенанту Зиберту пришлось изрядно повозиться, пока он раздел его и уложил в постель.

Сам Кузнецов лег на диване. В голове немного шумело, но он не был пьян, потому что пил мало, а больше подливал и подливал разговорчивому майору. Эх, майор, майор! Говоришь, в городе спокойно, а сам, когда Кузнецов предложил открыть окно или форточку, проветрить комнату, замахал на него руками. А как старательно проверял засовы на ставнях!..

Едва рассвело, обер-лейтенант Зиберт вышел из дома майора, оставив на столе записку: «Пошел подышать свежим воздухом. Скоро вернусь. Пауль». Он был уверен, что Вайнер так скоро не проснется, но решил, что, на всякий случай, записка не помешает.

Неторопливо прогуливаясь по городу, обер-лейтенант дошел до улицы Ивана Франко. Перед домом № 2 остановился, толкнул калитку и вошел во двор.

С Сергеем Шмерегой говорил минуты три, не больше.

— Нужно обязательно найти Клименко и передать записку для Гнидюка. Он знает, что к чему. Только-быстро! Всего доброго.

Как и ожидал Зиберт, майор Вайнер еще храпел на своей кровати. Пауль щелкнул зажигалкой, поджег записку, оставленную майору. Потом отодвинул засовы, открыл ставни и распахнул настежь окна. В комнату ворвался поток свежего летнего воздуха.

Спустя два часа обер-лейтенант Пауль Зиберт уже мчался на служебной машине в Ровно. Рядом с обер-лейтенантом сидел майор инженерных войск Курт Иоганн Вайнер. Пауль сказал, что на всю жизнь обидится на майора, если тот не поедет с ним в Ровно и не разделит компании в ресторане «Дойчер гоф». Разве мог майор отказать своему гостю?

А гостю это было нужно для того, чтобы коммерсант Ян Богинский неожиданно не нарвался на вокзале на заместителя здолбуновского коменданта.

Выезжая утром на своей полуторке со двора заготовительной конторы, Леня Клименко увидел Сергея Шмерегу.

— Часом, не в Квасилов за пивом? — спросил тот.

— Буду и в Квасилове, — ответил Леонтий.

Сергей подошел к водителю и так, чтобы никто не заметил, передал ему записку.

— От Николая Ивановича, — шепнул. — Только поживее.

— Понимаю, — сказал Клименко и нажал на газ.

Машина рванулась с места и запрыгала по камням здолбуновских улиц.

Я развернул записку.

— Наконец! — вырвалось у меня. — Ну, Леня, я уже больше не твой арестант. На, читай.

И я показал ему записку Кузнецова.

Я — ИВАНОВ!

Около полудня я зашел в привокзальное кафе, сел за стол в левом углу от входа и заказал кружку пива. Долго ждать не пришлось. Минут через пятнадцать — двадцать в дверях появился худощавый, давно не бритый мужчина в черном кителе железнодорожника.

— Свободно? — тихо спросил он меня. Услышав в ответ: «Да», подсел к столу и начал изучать меня.

«Так вот ты какой, Аврам, — подумал я, разглядывая своего соседа по столику. — Собственно, таким я тебя и представлял: бледным, изможденным, печальным…»

Вытаскиваю портсигар и кладу его на стол тою стороной, на которой выгравированы буквы «Б. Я.». Взгляд Иванова скользнул по монограмме: он вздрогнул, поднял глаза на меня и, встретившись с моими глазами, стыдливо, как невеста, опустил веки. Рыжеватые волосы на лице, казалось, еще порыжели.

Я вытащил сигарету и начал шарить в карманах в поисках спичек. Иванов совсем растерялся. А когда я, раскрыв портсигар, сказал: «Не волнуйтесь, Аврам Владимирович. Закурите и успокойтесь», — он виновато посмотрел на меня и сказал:

— Извините, пожалуйста, вашу зажигалку я вынужден был отдать заместителю коменданта… Вернее, он сам ее у меня забрал… Но прошу вас, верьте мне…

— Можете не просить, мы вам и так верим. Лучше давайте условимся о встрече. Нам нужно встретиться в таком месте, где бы никто не помешал.

— Тогда приходите в шесть часов к нам в общежитие. Мы будем одни и сможем поговорить…

— Нет, в общежитие я не пойду.

— Почему?

— Там у меня есть знакомые, и мне не хочется, чтобы они видели нас вместе. Для чего кому-то знать, что бригадир уборщиков Иванов водится с советским партизаном? Вы должны остаться вне всяких подозрений. Понятно?

— Да, — кивнул головой Иванов.

— Лучше давайте встретимся также в шесть часов в парке. Недалеко оттуда живет один мой товарищ, к нему и зайдем. Кстати, знакомство с ним вам понадобится. Итак, договорились?

— Хорошо.

— Тогда будьте здоровы. Приятного аппетита!

Ровно в шесть мы снова встретились, а через несколько минут уже сидели друг против друга в квартире Петра Бойко.

Разговор с Ивановым я начал традиционным вступлением о необходимости борьбы с оккупантами, о сложности подпольной разведывательной работы и опасности, подстерегающей нас на каждом шагу. Но мой собеседник не дал мне закончить.

— Дорогой товарищ, — сказал он, — к чему вы мне все это говорите? Я готов на все, лишь бы бороться с этими извергами. Я — русский! Я — Иванов! Поймите меня. Это вам должно о многом сказать.

— Мы давно к вам присматривались, — ответил я, — но не потому, что вы русский, и не потому, что вы Иванов. Но скажу прямо, ваше поведение казалось нам странным, мы никак не могли вас понять. Вы должны знать, что у нас, партизан, обязанность — не только самим бороться с оккупантами, а и вовлекать в эту борьбу других. И эта вторая обязанность даже посложнее, чем первая. Скажем, взорвать какой-нибудь объект или пустить под откос эшелон — дело хоть и нелегкое, но не такое и мудреное. Другое дело: изучив человека, убедиться в его искренности, учесть все его возможности и сделать своим товарищем по борьбе. Как важно в таком случае не ошибиться! И когда мы узнали, что вы комсомолец, советский учитель, нам не хотелось верить, что вы остаетесь безразличным ко всему, что вас окружает…

Я замолчал. Закурил сигарету. Иванов тоже курил. Он уже не сидел на табурете, а стоял, прислонившись спиной к двери и сложив руки на груди. Его длинное, худое лицо, заросшее рыжеватой щетиной, было сурово-сосредоточенно.

— Мне совестно сегодня перед вами, — сказал он. — Совестно перед моими единомышленниками — соотечественниками, которые давно уже стали на путь борьбы с врагом. Но я счастлив, что мои мечты сбылись. Заверяю вас: если бы вы не нашли меня, я сам нашел бы вас. Конечно, подразумеваю не вас лично, а вообще партизан, подпольщиков.

— Вижу: вы понимаете, какая ответственность ложится на тех, кто встает на путь подпольной борьбы, — сказал я, — и я рад, что мы обратили внимание именно на вас. Хочу только предостеречь: ваше сотрудничество с партизанами никак не должно вызывать…

— Хотите сказать — подозрений? — перебил меня Иванов.

— Не только подозрений, а малейших перемен в вашем образе жизни. Вы должны так же старательно исполнять обязанности бригадира уборщиков, угождать начальству, как и прежде.

— Это я сумею, — уверенно сказал Иванов. — У меня хватит терпения на все. Так что можете на меня полностью положиться…

Иванов не принадлежал к числу говорунов (в этом мы в дальнейшем убедились), но на этот раз все, о чем он думал за многие месяцы гитлеровской оккупации, что переполняло его душу, — все вырвалось наружу. Передо мной сидел измученный, но непокоренный человек: патриот, мечтатель, человек, безмерно влюбленный в свою — самую гуманную из всех профессий — профессию учителя.

Начал он издалека, со своего детства, и вместе с ним я перенесся на Урал, в крохотную деревеньку Троицкую, затерявшуюся среди бескрайних оренбургских степей.

— Всех детей нас было шестеро, — рассказывал он, — а я самый старший. Оттого мне и доставалось больше всех. С малых лет помогал родителям. Был нянькой у младших братьев и сестер. Тогда и узнал впервые, что значит — присматривать за детьми, воспитывать и обучать меньших. Жизнь в первые годы советской власти была нелегкая. Отец и мать ходили в степь на заработки, мы оставались дома, и я, как старший, должен был все делать. Иногда по целым неделям сам хозяйничал.

Когда пришла пора идти в школу, пришлось распрощаться с отцовским домом и перебраться в соседнюю деревню, за пятнадцать километров, потому что в нашей школы не было. Жил у чужих людей, только по воскресеньям наведывался к своим. Нелегко было мне, но я любил учиться, особенно же любил своих учителей. Еще до вступления в комсомол у меня родилась мечта: буду учителем. И по окончании десятилетки без колебаний потел на учительские курсы. Сколько радости было, когда я впервые вошел в класс уже не как ученик, а — учитель!

Я безгранично счастлив, что воспитывался в советской школе и стал советским учителем. Именно они, учителя, заложили в моем сознании фундамент того взгляда на мир, который руководит всеми моими действиями, всею моей жизнью, а главное — научили любить родную страну, наш народ…

Мой собеседник умолк на минуту, но сказанное настолько захватило меня, что я не решался прервать его. Хотелось слушать и слушать этого человека, который раскрывал передо мной свои сокровенные мысли и чувства. И словно не было войны, словно не рвались снаряды и не гибли люди, словно вокруг нас не хозяйничали захватчики, а в этой комнате встретились не партизанский разведчик с будущим подпольщиком, а двое мирных советских граждан, из которых один всячески старается убедить собеседника в преимуществе своей профессии перед всеми другими.

— Как приятно видеть, — говорил Иванов, — когда утром с книгами под мышкой идет по улице учитель и принимает как знак уважения от всех обитателей села «Добрый день!». Даже малыши-дошкольники и те особенно почтительно здороваются с ним. Прекрасна миссия народного учителя! Что ни говорите, он так же, как рабочий, как хлебороб, может гордиться своими созданиями.

Он говорил так вдохновенно, с такой убежденностью, что я даже подумал: «А не стать ли и мне после войны учителем?»

После войны… Но пока что идет война, и, пожалуй, рановато думать о том, что будет после. Она принесла много бед, и работа найдется каждому. А теперь… Теперь нужно бороться, чтобы поскорее пришел этот день — «после войны», чтобы Аврам Иванов снова мог войти в класс и полностью отдаться работе.

Иванов на мгновение замолчал, а потом что-то припомнил и улыбнулся:

— Эта история с зажигалкой… Знаете, я всегда брал зажигалку с собой, ежедневно ожидал, что кто-нибудь попросит закурить, и так нехорошо получилось. Вы так долго не приходили. Скажите, пожалуйста, почему вы не пришли ко мне на следующий же день после моего разговора с тем товарищем? Почему так долго пришлось ждать?

— Вы должны понять, Аврам Владимирович, что в нашем положении всегда нужно придерживаться правила: семь раз отмерь, один раз отрежь. За это время мы смогли со всех сторон проверить вас, хоть вы этого и не подозревали…

— Да, я с вами согласен: в вашей работе нужна большая осторожность. Но ведь я мог бы уже давно быть вам полезен, мог бы что-то делать, даже пойти в лес к партизанам или пускать под откос вражеские поезда…

— Не нужно спешить, дорогой учитель. Важно, чтобы каждый из нас действовал с полной отдачей там, где это необходимо.

— Значит…

— Значит, вам придется и дальше играть роль дисциплинированного уборщика вагонов.

— Откровенно говоря, мне опротивело играть роль покорного осла. Порой я себя даже ненавижу. Но если это необходимо… Но только я должен как-то вредить врагу.

— Вы будете делать это. Все будет зависеть от того, насколько терпеливым, спокойным и наблюдательным вы будете.

— Разве этого достаточно? Неужели это будет эффективной борьбой?

— Конечно, эффективной! Нас будет интересовать, сколько воинских эшелонов прошло через станцию Здолбунов, в каком направлении, с каким грузом, сколько вагонов в каждом составе — вы сами понимаете, насколько важно все это знать и насколько эффективнее от этого будет наша борьба. Не с вами первым приходится мне беседовать на эту тему. И знаете, каждый считает, что борьба с врагом — одни взрывы и выстрелы, физическое уничтожение противника. Понятное дело, без физического уничтожения врага мы не победим. Но прежде чем выстрелить, нужно хорошо прицелиться; прежде чем совершить диверсию, нужно знать, где именно делать ее. Можно заложить целую тонну взрывчатки и вывести из строя один-единственный паровоз, а можно одной спичкой уничтожить целый состав цистерн с бензином. Вот почему наблюдение так много значит в нашей борьбе. Ваши наблюдения должны быть предельно четкими, донесения — лаконичными. Каждый вечер вы будете оставлять их в условном месте, откуда кто-нибудь из наших товарищей будет забирать их.

— Где именно и кто? — вырвалось у Иванова.

— О месте мы договоримся после… А кто будет забирать? Ну, хотя бы хозяин этой квартиры или Леня, тот, что свел меня с вами. Он будет и доставлять ваши донесения в отряд…

— Сразу же?

— Если понадобится, то и сразу.

— Знаете что, — сказал Иванов, — я понял вас хорошо. И я не сомневаюсь, что задание, которое вы мне поручаете, очень важное. Я не смог выполнить свой долг перед Родиной в первые месяцы войны, когда хотел с оружием в руках биться с врагом. Правда, я руки вверх не поднял и сам в плен не сдался. Но вот уже почти год я прислуживаю оккупантам. И теперь все, что вы мне поручаете, я постараюсь выполнить безупречно. Пожалуй, на этой станции не найдется никого другого, у кого была бы возможность вести такую работу. Об одном только прошу вас: при случае сделайте так, чтобы я хоть на какое-то время попал в отряд. Вы себе не представляете, как мне хочется побыть среди своих! А может, я стану связным? Почему бы мне самому не доставлять свои донесения партизанам?

— Отложим вашу просьбу на дальнейшее. Пока что ваше место здесь. Обещаю: вы непременно побываете в отряде, познакомитесь с командованием, с бойцами и, если будет нужда, станете связным. Но начинать будем не с этого.

— Согласен, — ответил Иванов.

Мы уточнили отдельные детали нашей дальнейшей совместной работы. На следующее утро газогенератор Лени благополучно доставил меня в Ровно. Там я встретился с Кузнецовым и доложил ему, что задание выполнено. Тогда же он рассказал мне о своей поездке в Здолбунов.

А еще через день Клименко повез на партизанский «маяк» первое донесение Аврама Иванова.

ОТЧЕТЫ С ГРИФОМ «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО»

Иванов старался изо всех сил. Мы даже удивлялись, когда он находит время для отдыха, потому что ни один состав, проходивший через Здолбунов на восток, не оставался вне его внимания. Если ему не составляло особенной трудности подсчитать количество вагонов в эшелонах или дознаться о характере грузов, то за другими сведениями (ну хотя бы о станции назначения поезда) приходилось охотиться, пускаясь на всяческие хитрости. С охранниками, сопровождавшими воинские грузы, с солдатами и офицерами, ехавшими на фронт, он нередко завязывал коммерческие отношения. Бутылку самогона, кусок сала или кольцо колбасы обменивал на несколько пачек сигарет, зажигалку, складной нож или карманный фонарик. А за эти предметы добывал у своих подопечных — уборщиков, которые почти все были из окрестных сел, — тот товар, который охотно брали его немецкие «клиенты». Нужно ли говорить, что от этой «коммерции» сам «коммерсант» никакой материальной выгоды не имел? Зато он мог беседовать с едущими в поездах и порой выуживать из них очень интересные сведения.

Не обходилось и без неприятностей. Случалось, что какой-нибудь офицерик, идущий на условия «коммерческого соглашения», забирал у Иванова колбасу, сало и первачок, а взамен показывал ему кукиш, начинал ругаться, а то и угрожать пистолетом. Нередко в таких случаях бригадира уборщиков выручал сам майор Вайнер. Нахалу офицеру не оставалось ничего иного как свести все на шутку и сполна расплатиться с Ивановым.

Разумеется, заместитель здолбуновского коменданта защищал бригадира уборщиков не бесплатно. Иванов щедро одарял своего покровителя, и чуть только уборщик появлялся в военной комендатуре, как майор Вайнер зазывал его к себе в кабинет и спрашивал:

— Есть что-нибудь оригинальное?

— Так точно, — отвечал Иванов и выкладывал на стол майору какую-нибудь вещичку.

И на этот раз, когда Иванов пришел в комендатуру, чтобы подписать наряд на выполненные работы, Вайнер, как обычно, спросил:

— Принес что-нибудь для моей коллекции?

Как ни обидно, на этот раз у Аврама ничего не было. Но он машинально сунул руку в карман и вытащил оттуда две новенькие ассигнации по пятьдесят марок.

— Что это, рейхсмарки? — удивился Вайнер.

— Да, господин майор.

— О-о-о! Зер гут, — обрадовался немец. — Очень хорошо! Какой дурак и за что дал их тебе?

— Мы обрабатывали поезд, который шел в Германию. Я предложил одному офицеру сушеных грибов. У него ничего, кроме рейхсмарок, не было, и я позволил себе взять их для вас.

— Да это лучше всяких зажигалок и портсигаров, — обрадовался майор. — Такой чепухи у меня уже целая коллекция. А деньги… — он даже причмокнул, — вещь более полезная и реальная. — Подумал еще и добавил: — Только я советовал бы тебе больше никому не предлагать сушеных грибов. Если ты можешь их достать, неси мне. Мои родители, особенно сестренка Клара очень любят сушеные грибы. Да и мне они по вкусу. Кроме грибов можешь приносить сало, яйца, мед, а если найдешь сладкую вишневую наливочку, тащи и ее.

Через день Вайнер наслаждался ароматом сушеных грибов. Насытить его аппетит оказалось очень нелегко: чем больше он получал от Иванова, тем больше требовал. И нам ничего другого не оставалось, как взять на себя заботу по обеспечению продовольственными товарами и деньгами заместителя здолбуновского коменданта, — ведь в его особе наш разведчик приобрел надежного защитника и покровителя.

Однако вскоре в снабжении майора Вайнера начались перебои. Произошло это после того, как Аврам Иванов впервые встретился с Николаем Ивановичем Кузнецовым. Встреча состоялась на квартире у Лени Клименко.

Когда к дому подъехал газогенератор и из его кабины ловко выскочил статный обер-лейтенант, Иванов, стоявший у окна, метнулся в сторону и с тревогой в голосе объявил:

— Немцы!

Я не успел ему ответить, как на пороге появился Кузнецов. Приветливо улыбнувшись, он проговорил:

— Здравствуйте, товарищи!

Пожал руку мне, потом подошел к Иванову, обнял его за плечи и, подведя к окну, спросил:

— Так это и есть тот парень, который обслуживает моего лучшего друга, Курта Иоганна Вайнера? — И, весело рассмеявшись, сказал: — Будем знакомы, Аврам Владимирович. Николай Грачев. А мы с вами, похоже, земляки. Вы откуда сами? Уралец?

Иванов кивнул головой, но так ни слова и не выговорил от волнения. Идя сюда, он знал, что должен встретиться с руководителем разведывательной группы, но никак не ожидал, что руководитель этот — тот самый немецкий офицер, которого несколькими неделями раньше Иванов видел в обществе заместителя здолбуновского коменданта. Они шли тогда по перрону, о чем-то весело беседуя, потом уселись в дрезину и покатили в Ровно. Тогда же от дежурного по станции Иванов услышал, что обер-лейтенант — давнишний приятель майора, кажется, даже школьный друг, с которым он неожиданно встретился после многих лет разлуки. А тут вдруг этот обер-лейтенант заговорил на чистейшем русском языке, называет его земляком, уральцем! Вот неожиданность!

Леня Клименко, заметив волнение Иванова, спросил:

— Тебе, Аврам, часом, не требуется валерьянки?

— Оставь шутки, — наконец выговорил тот.

— Да я не шучу, — сказал Клименко. — Ты не знаешь, как я впервые встретился с Николаем Ивановичем. Ты хоть услышал от него русскую речь. А я сидел рядом с ним в кабине своего «газона», крутил баранку и не знал, кого везу. Скажи мне тогда кто-нибудь, что это русский, я назвал бы его лжецом и плюнул в лицо. Стопроцентный немец, и только! А оказывается — настоящий русак. Привыкай, брат, имеешь дело не с простыми партизанами, а с настоящими разведчиками, которые любого фашиста обкрутят…

Беседа в этот вечер тянулась долго. Кузнецов интересовался положением дел на Здолбуновском узле, условиями, в каких приходится действовать Иванову, его взаимоотношениями с различными официальными лицами железнодорожной станции, бангофжандармерии, комендатуры, ну и, безусловно, отношениями с майором Вайнером, который в связи с затяжной болезнью коменданта прочно уселся в его кресле.

— Говорите, обрадовался, увидев деньги? — рассмеялся Кузнецов. — Ну и хапуга! Вы ему много денег не давайте, ведь он может и не поверить, что получаете их от спекуляции. А что касается грибов и разного прочего товара… — Он оборвал на полуслове, о чем-то задумался, а потом, увидев, что мы ждем, добавил: — Советую вам создать небольшие перебои в поставке продуктов ненасытному майору. У меня есть одна идея…

Кузнецов снова замолчал. Должно быть, мысленно взвешивал, стоящая идея или нет. Наконец продолжал:

— Так вот. Связь с отрядом у нас теперь хоть и надежная, но не регулярная. Лене нельзя так часто ездить на «маяк». Немцы могут заинтересоваться, почему это машина Здолбуновской заготконторы все время ездит в одно и то же место. А данные, какие вы добываете здесь, в Здолбунове, да и те, которые нам удается получать в Ровно, в большинстве оперативного характера. Их нужно немедленно доставлять в отряд. Значит, кроме Лениного газогенератора нам нужен еще человек, который в любой момент мог бы беспрепятственно отвезти в отряд или на «маяк» спешное донесение. И в этом нам может помочь майор Вайнер. Когда начнутся перебои с продуктами, вы, Аврам Владимирович, намекните ему, что все опять можно наладить, если вы получите пропуск и постоянный билет для проезда по территории Ровенской области. Вайнер даст вам эти бумажки, зная, что после каждой вашей поездки будут пополняться его запасы. А когда вы, в поисках сушеных грибов или меда, окажетесь где-нибудь в районе Клевани, то ничего странного в этом не будет… Ну как, принимаете эту идею?

— Разумеется, принимаю, — обрадовался Иванов. — Выходит, я стану связным, так? Получу возможность бывать в отряде, среди своих? Спасибо… спасибо, Николай Иванович. Вы не можете себе представить, как я счастлив! С пропуском и проездным билетом, думаю, все уладится. Вот только найду ли я для Вайнера в Клевани сушеные грибы?

— Об этом можете не беспокоиться. Леня работает в заготконторе, — ему и карты в руки, пускай заготовляет. Ты, Леонтий, не возражаешь?

— Грибы будут, и вообще все будет, что нужно, — ответил Клименко. — Только… — Он замолчал и печально опустил голову.

— Что — только? — спросил Кузнецов. — Есть какие-то сомнения?

— Нет, сомнений нет, из Иванова выйдет хороший связной. Только я хотел бы вас спросить: мне что же — полная отставка?

— Вот ты о чем, — улыбнулся Николай Иванович, — испугался, что тебе дела не найдется. Не тужи, парень. И ты будешь ездить в отряд. Только не так часто. Да и нет нужды гонять за полсотни километров машину, чтобы передать листок бумаги. Намного проще сесть в вагон поезда и через два часа быть на месте. А тебя будем посылать, когда потребуется отвезти в отряд какой-нибудь груз, скажем, соль, сахар…

— А боевое задание нам поручите? — не успокаивался Клименко.

— У нас все задания боевые, — ответил Кузнецов.

— Это я понимаю, но хотелось бы чего-нибудь такого… Ну, подорвать цементный завод или депо… Вот было бы здорово!

— Верно, — поддержал Иванов, — давайте устроим гадам варфоломеевскую ночь…

— Постойте, ребята, — прервал Николай Иванович. — Никакой варфоломеевской ночи мы в Здолбунове устраивать не будем. Вы должны понять, что мы в первую очередь — разведчики. И наши боевые операции — это добывание разведывательных данных. На прошлой неделе вы, Аврам Владимирович, сообщили про эшелон с новенькими истребителями, который проследовал в район Чернигова. Так могу вас порадовать: на аэродром истребители не попали. Наши бомбардировщики распотрошили этот эшелон вдребезги. Вот в какой боевой операции вы приняли участие! Если бы вам не удалось разведать, куда идет эшелон с истребителями, они наверняка уже охотились бы за советскими самолетами. И ты, Леня, тоже участвовал в этой операции, потому что без задержки привез донесение об эшелоне в отряд. Значит, вам, ребята, не на что жаловаться. Судьба разведчика — рискованная, но прекрасная. Я никогда не жалел, что мне выпала именно такая судьба, хотя вы можете себе представить, как противно носить этот мундир и любезно улыбаться фашистским выродкам… Так что вы делаете очень нужное для Родины дело, оно ускоряет победу над врагом.

По прошествии нескольких дней Аврам Иванов получил постоянный бесплатный билет и пропуск на право свободного проезда пригородным железнодорожным транспортом по территории Ровенской области. Нужно ли говорить, что после этого далеко на Западе, в Рейнской долине, в усадьбе Иоахима Зигфрида Вайнера все чаще и чаще с благодарностью вспоминали любящего брата и сына, который, оставаясь верным своему долгу перед фюрером и фатерляндом, не забывал своих бедных, престарелых родителей и сестренку Карлу! А заботливому сыну было невдомек, что его «верноподданный холуй» вместо того, чтобы промышлять по селам, почти ежедневно встречался с партизанами, передавал им разведданные и получал для советских разведчиков пакеты с инструкциями и приказами партизанского штаба.

И без того Иванов не знал отдыха, а эти поездки совсем измотали его. Он еще больше исхудал, очень редко брился (не было времени), ел на ходу, дремал, сидя в поезде. Но как ни тяжело было, он никогда не жаловался на усталость, всегда старался сохранять бодрость, хоть было заметно, что это давалось ему не легко.

Иванов стал бессменным связным между ровенской и здолбуновской разведгруппами и партизанским отрядом. Но частые, почти ежедневные выезды отрывали его от наблюдения за транспортным узлом, и данные, какие мы от него теперь получали, уже не были такими полными и точными, как раньше. Словом, Иванов-связной в какой-то мере мешал Иванову-разведчику.

А однажды случилось так, что Иванов чуть не поплатился жизнью. На станцию прибыл эшелон эсэсовцев. Он стоял недолго, потому что таким составам всегда давали «зеленую улицу». Бригада Иванова получила приказ — обработать этот эшелон вне очереди. Уборщики поспешно выполнили свою работу, продезинфицировали все вагоны, а сам бригадир с карандашом в руке начал подсчитывать и записывать количество вагонов. Он делал это постоянно, для отчета в бухгалтерию и начисления зарплаты. И никто ни в чем не подозревал нашего разведчика.

И вот когда Иванов дошел до последнего вагона и принялся за свои записи, позади послышалось грозное немецкое «хенде хох!» и щелканье затвора. Аврам Владимирович, не понимая, в чем дело, хотел было оглянуться, но даже не успел опомниться, как на него накинулись эсэсовцы, вывернули ему руки, отобрали записи и с криком «бандитен», «партизанен», «большевик» втолкнули в свой вагон. На его объяснения и протесты не обращали никакого внимания.

Неизвестно, чем закончилась бы эта история, если бы всего происшедшего не видели другие уборщики. Они опрометью кинулись к майору Вайнеру и рассказали о случившемся. Состав уже готовился отойти, но Вайнер проявил всю полноту своей власти и, пока не убедил начальника эсэсовцев в непричастности Иванова к партизанам и большевикам и не освободил его, отправлять эшелон не позволил.

Когда Леня Клименко рассказал мне об этом случае, я вынужден был встретиться с Аврамом Владимировичем и поговорить с ним о дальнейших его действиях, предупредить как разведчика, чтобы соблюдал осторожность.

Мы сидели на квартире у Дмитрия Красноголовца и обсуждали последние события на станции. Оказалось, гитлеровцы, направлявшиеся на Восточный фронт, уже не раз заподозривали нашего разведчика, когда тот, осматривая поезд, делал свои заметки.

— Нужно прекратить записи, — категорически предложил Дмитрий Михайлович.

— А как же быть?

— Запоминать, а позднее составлять отчет.

— Я не могу иначе, товарищи, — взволнованно заговорил Иванов. — В последнее время движение на станции так усилилось, что не запомнишь даже эшелоны, не то что вагоны и грузы. Чего только фашисты не везут на восток!.. Нет, мы должны записывать, притом каждый состав, каждый вагон, время отправки и все, все…

— Поймите, Аврам Владимирович, — стоял на своем Красноголовец, — такой способ регистрировать составы не годится. Рано или поздно все это может оборваться трагически, и тогда никакой майор Вайнер не поможет, а мы потеряем возможность добывать нужную информацию. Ведь все то, что вы делаете, никакими инструкциями не предусмотрено. Это ваша личная выдумка, санкционированная корыстолюбивым Вайнером, даже не комендантом. Что это значит — в военное время ходить возле фронтовых эшелонов и делать какие-то заметки? И кто их делает? Какой-то оборванец, старший уборщик. Да это просто дерзость. Нет, нужно с этим кончать и найти другой выход…

— Нужно, товарищи, — обратился я к присутствующим, — найти помощника. Авраму Владимировичу одному трудно исполнять две роли и, как видите, небезопасно.

— Я один справлюсь, — не сдавался Иванов, — и больше никому наши секреты открывать не нужно…

— Думается, — отозвался Клименко, — из этого положения можно найти выход. Помните, — обратился он ко мне, — я рассказывал про чеха, военного оператора, дежурного по станции, с которым я познакомился, когда ходил в кафе «обрабатывать» Иванова? Хлопец он как будто неплохой. А главное, имеет дело с поездами.

— Чех? Из местных? — заинтересовался Красноголовец.

— Я его не спрашивал, но сдается, что нет. Здешние чехи свободно говорят по-русски и по-украински, а этот говорит так, что трудно понять. Зовут его Йозеф.

— Я знаю этого оператора. Встречались с ним на комендантских планерках и в кафе. Он всегда такой молчаливый, серьезный… Боюсь, что не согласится… и не так просто будет привлечь его к нашей подпольной деятельности… — рассуждал Иванов.

— А чего ты боишься? — пошутил Клименко. — Мы ведь боялись и тебя подключать в нашу компанию, а какой отважный разведчик вышел…

— Брось шутить, — тихо проговорил Аврам, — тут нужен серьезный подход, чтобы не сорвать наблюдений.

Все-таки решено было заняться оператором Йозефом.

В здолбуновском гебитскомиссариате служил чех Секач, он активно сотрудничал с советскими партизанами — информировал их о планах оккупационных властей, часто сообщал пароли, доставал чистые бланки удостоверений, пропусков и других документов. От него Красноголовец узнал, что военный оператор дежурного по станции Здолбунов, Йозеф Маерник, — судетский чех. На железную дорогу его мобилизовали гитлеровцы. Уже больше полугода он работает в Здолбунове, живет на частной квартире, ни с кем не дружит, даже с местными чехами не встречается. Хотя к Йозефу еще никто с предложениями подпольной работы не обращался, Секач уверен, что гитлеровцев он ненавидит.

— А если он не согласится? — вырвалось у Клименко. — Тогда придется отвезти на «маяк»…

— Не спеши, Леня, он из Судетской области, а эта очень важно, — подчеркнул Дмитрий Красноголовец. — Судеты стали первой жертвой немецкого фашизма. Ты, может, слышал про мюнхенский сговор? Гитлер тогда с благословения Англии и Франции оккупировал часть Чехословакии. Этой частью и была Судетская область. Судетские чехи первыми испытали ужас фашистского ярма, и, наверно, в Судетах нет такого чеха, который не проклинал бы Гитлера. Одни с оружием в руках ушли в горы, другие вынуждены терпеть издевательства и насилие и ждать, когда придет освобождение, иных забрали в солдаты, а вот этот Йозеф попал на железную дорогу. Что ему остается? Покорно исполнять свою повинность и благодарить судьбу, что обошлась с ним милостиво. Ведь он мог, вместо того чтобы отсиживаться на здолбуновской станции, мокнуть в каком-нибудь окопе под дождем и подставлять свою голову под пули… Если Маерник согласится, мы будем регулярно получать самые точные сведения обо всех поездах, а Иванов будет быстро переправлять их в отряд.

— Тогда у меня конкретное предложение: поручите этого судета мне. Я уже его знаю, мы нашли с ним общий язык, обсуждая качество квасиловского пива; несколько раз я подвозил его на своем драндулете. Лучше меня никто с этим оператором не справится…

— Согласен, Леня, но Йозефу придется работать с Ивановым. Значит, это дело поручим Авраму Владимировичу.

В тот же день Иванов встретился с чехом. Разговор был искренний, товарищеский, Йозеф с симпатией отзывался о русских, украинцах и всех угнетенных народах. Болел душой за чешский народ. Человек воспитанный, интеллигентный. Но на этом пока дело остановилось.

Во время второй встречи говорил больше Иванов. Йозеф уклонялся от откровенных высказываний и больше отмалчивался.

— Ну, что? — спрашиваю Иванова.

Он разводит руками:

— Пока что — ничего. Не хотел я слишком наседать на него, но думаю, что лед вскроется.

Через два дня Йозеф Маерник раскрылся.

— Я был бы инженером, конструктором, — рассказывал он Иванову. — В гимназии учился отлично, мне пророчили блестящее будущее. Я мечтал поехать в Прагу, окончить институт и проектировать автомобили. В один день моя мечта лопнула… как мыльный пузырь. Я даже гимназии не окончил… А теперь должен прислуживать тем, кто украл у меня мою мечту, опозорил мой народ… Мерзко! Временами сам себя ненавижу.

— А вы не прислуживайте.

— Какой смельчак нашелся? Вы, по-моему, тоже стараетесь… Каждый трясется за свою шкуру, никому не хочется умирать…

— Зачем умирать? — сказал Иванов. — Все можно делать вполне аккуратно: и немцам угождать, и самому моральное удовлетворение…

— А вы научите как, — попросил Йозеф.

— От вас требуется только одно: ежедневно давать мне сведения, сколько каких эшелонов проходит через Здолбунов, о направлении их движения и станции назначения…

— И это все?

— Да, все.

— Если эти сведения действительно нужны и принесут хоть какую-нибудь пользу в борьбе с врагами человечества, то это для меня сущий пустяк. Ежедневно я сам печатаю отчеты о движении поездов за минувшие сутки. В двух экземплярах. Один идет в военную комендатуру, второй подшивается в секретную папку, она хранится в сейфе. Вы понимаете: если в закладке два экземпляра, то может быть и третий…

— Когда он сказал мне про третий экземпляр, — рассказывал Иванов, — я прямо подпрыгнул от радости. «Это именно то, что нужно нашим товарищам», — говорю ему. А он: «Меня не интересует, кому будет нужен третий экземпляр, знаю только, что не майору Вайнеру, потому что он имеет возможность в любой день знакомиться с первым».

Так у нас на Здолбуновском узле появился еще один разведчик — чех-антифашист Йозеф Маерник. Гитлеровцам даже в голову не могло прийти, что каждый день радистки партизанского отряда полковника Медведева передают в Москву шифрованные радиограммы с данными, взятыми из подлинных отчетов, на которых стоит грозный гриф: «Совершенно секретно». И если какой-нибудь эшелон с орудиями или свежим пополнением для передовых частей не доходил до пункта назначения (а такие случаи бывали нередко), то откуда было знать немцам, что нити очередной диверсии партизан или неожиданного налета советских бомбардировщиков тянутся за сотни километров от места катастрофы, в тихий, живописный городок Здолбунов? И кто бы мог подумать, что к этому причастны спокойный, осторожный оператор дежурного по станции Йозеф Маерник и бригадир уборщиков — он же верноподданный заместителя военного коменданта Аврам Иванов.

Что касается Йозефа, то он и сам не подозревал, какую роль в борьбе с врагом играют листки отчетов, которые ежедневно брал у него Иванов. К тому же, кроме Иванова, он никого из наших товарищей не знал и не видел.

Так продолжалось до самых последних дней деятельности здолбуновского подполья. А перед самым освобождением города советскими войсками Йозеф куда-то исчез, и мы так и не нашли его.

«ЗОВИТЕ МЕНЯ ПРОСТО ЮРОЙ»

С того времени, как Клименко перестал выполнять обязанности постоянного связного между нами и партизанским «маяком», я заметил: он что-то скрывает от меня. Часто по вечерам начал пропадать из дому. Надя волновалась: комендантский час уже, а у него нет пропуска, еще, чего доброго, нарвется на патруль. Возвращался поздно и, когда жена спрашивала, где был, неохотно бросал:

— Спи, не твое дело!

Когда я заходил к ним, Надя делилась со мной своими переживаниями. Я ее успокаивал, но сам удивлялся: какие тайны завелись у Леонтия?

Спросил Красноголовца и Бойко, — может, те ему что-нибудь поручали, но и они ничего не знают. Самого Леонтия спрашиваю — отмахивается:

— Это она выдумывает. Ну, было несколько раз, задерживался с хлопцами в буфете.

— Ой, Леонтий, смотри, хитришь ты что-то.

— Откуда вы взяли? Ей-богу, ничего недозволенного я не делаю.

Но с каждым днем я все больше и больше убеждался, что Клименко занимается какими-то таинственными делами.

Однажды я узнал от Шмерег, что кто-то в депо вывел из строя поворотный круг. Ни Красноголовец, ни другие подпольщики к этой диверсии никакого отношения не имели, а Леня Клименко, когда я рассказал ему о ней, как-то загадочно ухмыльнулся и довольно проговорил:

— Пойдут теперь немецкие паровозики задом наперед.

— Ну, и что с того? — спросил я.

— Как что? — вспыхнул он. — Разве это не задержит движения поездов?

— Может, и задержит, но такая диверсия все равно что комариный укус.

— Ну, уж не говорите! — обиженно бросил Леонтий.

— А ты-то чего так волнуешься? — спрашиваю. — Случайно не знаешь ли, чьих рук дело? Может, ты сам к нему причастен?

Клименко покраснел и, не глядя мне в глаза, возразил:

— Ничего я не знаю. Просто обрадовался, что кто-то фрицам навредил. Хоть и немного, а вред.

— Пойми, — не удержался я от замечания, — иногда незначительный вред, причиненный гитлеровцам, может повредить нам в чем-нибудь более важном. Помнишь, что говорил Николай Иванович? Наша борьба — прежде всего разведка, и нужно, чтобы в Здолбунове создались наиболее благоприятные условия для выполнения этой задачи.

— Это я понимаю, — пробурчал Клименко.

— А иногда такая мелкая диверсия, — продолжал я, — может нам обойтись очень дорого. Так что имей в виду…

— Учту, — пообещал он.

Но обещания Клименко не успокоили меня, я опасался, как бы он в горячке не натворил чего-нибудь такого, за что пришлось бы расплачиваться дорогой ценой. Хоть он и отрицал свою причастность к диверсии в депо, но в душе я был уверен, что без него там не обошлось.

И не напрасно я волновался за Леню. Случилось так, что один раз немцы едва не захватили Клименко с поличным. Когда он, запыхавшийся, бледный, вбежал в дом и, не сказав ни слова, начал жадно глотать воду из ведра, я понял — с ним что-то случилось. Теперь уже ему оставалось только одно — рассказать мне о своем приключении.

Страстное желание как-нибудь навредить гитлеровцам привело Клименко на железнодорожные платформы. Он ходил между двух товарных составов, из которых один только что прибыл на станцию и вскоре должен был отправиться на восток. «Какую бы пакость устроить фрицам?» — думал Леня. И надумал. Он решил перерезать резиновый шланг воздушной тормозной линии, соединявшей вагоны, и тем самым задержать отход поезда. «Задержится этот состав, — рассуждал он, — станция не будет принимать другие, возникнет пробка, и вообще нарушится движение».

Посмотрел в один конец эшелона, в другой — нет паровоза, и, забравшись между вагонами, изо всей силы резанул ножом по шлангу. И тогда неожиданно для него из отверстия, проделанного острым ножом, со страшным свистом вырвалась могучая струя сжатого воздуха…

Как ужаленный, отскочил Клименко от этого места и нырнул под вагон соседнего состава. Потом под другой… Так, согнувшись в три погибели, перебежал пути и, выбравшись на улицу, задворками добрался до своего дома. Пролезая под вагонами, слышал издали испуганные возгласы и выстрелы: свист воздуха, как сигнал тревоги, всполошил охранников бангофжандармерии и немцев, сопровождавших эшелон. К счастью Клименко, ему удалось под покровом вечерних сумерек выпутаться из этой передряги.

Ему стыдно меня, стыдно, что проявил непослушание, что не смог сдержать своей жажды действия.

— Вы уж извините меня, — просит. — Я понимаю, что поступил необдуманно… Никому про этот случай не говорите. Особенно Николаю Ивановичу.

— Будь ты в отряде, — говорю ему, — получил бы от командира суток десять строгача, узнал бы тогда, как нарушать дисциплину. Тоже мне подпольщик — не мог удержаться. На первый раз прощаю и обещаю никому не говорить о твоей неудачной диверсии, только смотри…

Лицо Клименко прояснилось: видно, малость отлегло от сердца.

— Объясните же мне, — сказал он, — почему в этих шлангах такое давление воздуха? Ведь поезд стоял и паровоза не было.

Пришлось прочитать незадачливому диверсанту маленькую лекцию об устройстве пневматической тормозной системы в поездах. Клименко слушал внимательно, как слушает ученик интересный рассказ учителя, хотя в моих пояснениях ничего особенного не было.

— Вот ты, Леонтий, — закончил я, — перерезал шланг. А чтобы его заменить, умелому досмотрщику вагонов понадобится минут пять, ну от силы десять. Ты полагал, что совершишь крупную диверсию, а на самом деле рисковал из-за сущей ерунды.

— А что, если перекрыть кран между паровозом и вагонами и этим выключить всю тормозную систему? Поезд может тогда потерпеть аварию? — настаивал Клименко.

— Не суши себе голову, — проговорил я сурово, — и на делай необдуманных вещей. Запомни: ты подпольщик и обязан соблюдать дисциплину.

— Запомню…

— Ты и в прошлый раз мне обещал, когда я спрашивал про поворотный круг. Ты так ничего не можешь мне о нем сказать?

Молчит. Повторяю вопрос и слышу в ответ:

— Ничего.

А сам смущенно отводит глаза.

Неужели он и вправду не знает, кто вывел из строя поворотный круг? Значит, в депо действует кто-то отдельно от нас. Надо узнать, кто именно. Встречаюсь с Красноголовцем, напоминаю ему о диверсии в депо, прошу еще раз переговорить с ребятами: может быть, все же удастся напасть на след. Сам выезжаю в Ровно, где меня ждут важные дела. Возвращаюсь примерно через неделю. Останавливаюсь у Бойко. Здесь и находит меня Леня Клименко.

— Вот хорошо, что вы тут! — восклицает он, едва войду в комнату.

Я замечаю: нервничает, чем-то взволнован.

— Что случилось, Леня?

А он:

— Вы Шкуратова знаете?

— Шкуратова? — напрягаю память, стараюсь припомнить: напрасно. — Нет, не знаю. А кто он такой?

— Падло! Работает поваром в вокзальном буфете. Только встретимся, начинает жаловаться на свою судьбу, намекает, что неплохо бы связаться с партизанами, спрашивает, не знаю ли я, часом, кого из подпольщиков. «Ты, говорит, все разъезжаешь по селам на своем «газоне». Поспрошай-ка мужиков, не заходят ли к ним партизаны. А если нападешь на след, постарайся меня с ними связать».

— А ты что ему?

— Хорошо, говорю, поспрошаю. А сам чувствую: тут что-то не так. Уж больно въедливый он и склизкий. Нет, думаю, поначалу нужно тебя испытать, а уж после решать, стоит ли с тобой иметь дело. «А какую, — спрашиваю, — корысть получат от тебя партизаны?» — «О-о, — отвечает, — ты еще не знаешь Шкуратова. Думаешь, Шкуратов только борщ умеет варить? Я, брат, могу такую кашу заварить, что немцы только почешутся». А вчера опять пристал ко мне и спрашивает: «Ты про поворотный круг слыхал?» — «Про какой такой круг?» — делаю вид, что не понимаю его. «Эх, ты, — укоряет, — живешь на железной дороге, а не знаешь, что такое поворотный круг. Это в депо такая штуковина, на ней паровозы поворачиваются. Понял?» — «Допустим, — говорю. — Так что случилось с этой штуковиной?» — «А то, что в один прекрасный день она перестала работать. И знаешь, кто это сделал?» Смеется во всю пасть: «Не было бы Шкуратова, ничего с этим кругом не сталось бы…» — «Так это ты его испортил?» — «А как же, можешь так и передать своим партизанам. А еще лучше будет, если отвезешь меня к ним. Я им много чего рассказать могу». — «Садись, говорю, поехали». Увидели бы вы, как он обрадовался! Выехали мы за город, завез я его в лесок и говорю: «Вылазь, сейчас я тебя познакомлю с партизанами». А он, видать, понял, что его ожидает, глаза со страху вытаращил и заикается — бормочет: «Ты что это? Ты что?» — «Вылазь! — кричу. — Сейчас я тебе покажу и партизан, и поворотный круг». Схватил его за грудки и надавал по морде сколько влезло. «Если ты, — пригрозил ему, — подлец, будешь еще болтать про партизан и хвастаться каким-то поворотным кругом, я самолично отвезу тебя в гестапо, тогда узнаешь, как вредить немцам!» Оставил его и поехал.

— Не понимаю, Леня, отчего это ты вдруг побил человека.

— Чтобы не брехал больше! Подлец! Поворотным кругом похваляется.

— Значит, он к истории с кругом никакого отношения не имеет?

— Никакого! — решительно выкрикнул Клименко.

— В таком случае кто же вывел этот круг из строя? Может, ты?

— Нет, не я.

— А кто же?

На этот раз Клименко вынужден был все мне рассказать.

— В депо работает один парень из местных чехов. Гроуда его фамилия. До войны был комсомольцем. Знает Колю Приходько. Познакомились мы с ним с месяц назад — попросил подвезти до Квасилова. Потом я его еще несколько раз подвозил. А в дороге, сами знаете, тянет поговорить. Говорили о том о сем. В Квасилове вместе пили пиво. Ну, как-то за кружкой пива я его и спрашиваю: «Чего вы и ваши товарищи сидите без дела?» — «А что вы имеете в виду?» — спрашивает. «Как что? — говорю. — Служите в депо, ремонтируете паровозы, а после эти паровозы тянут поезда с немецкими солдатами, оружием и разными прочими грузами».

Вижу: обиделся Гроуда на меня. «Неужели вы думаете, говорит, что мы работаем на фашистов? Мы, чехи, ненавидим их не меньше, чем вы, русские и украинцы. Земля наших отцов — Чехословакия. А украинская земля — это наша вторая родина. Фашисты захватили и Чехословакию и Украину. Они — наши враги. Так разве может честный человек помогать своему врагу? Наши ребята давно уже столковались между собой, и те паровозы, которые мы ремонтируем, долго по дорогам не ездят. Выйдут из депо, сделают один-два маршрута и возвращаются назад. Больше стоят на ремонте, чем работают». А после он меня спрашивает: «Вы что, может, связаны с партизанами?» — «Конечно», — говорю. Вы бы видели, как он обрадовался! Схватил мою руку, жмет изо всех сил. «Передайте товарищам в отряде, говорит, что мы, чехи, с вами и готовы выполнить любое поручение».

Клименко замолчал и о чем-то задумался. Потом махнул рукой:

— Вот, хоть ругайте, хоть нет, а скажу так, как было. Через несколько дней, встретившись с Гроудой, я сказал ему, что командование отряда поручает чешским товарищам, работающим в депо, вывести из строя поворотный круг.

— Так и сказал? А кто тебя на это уполномочивал?

— Никто. Сам. Только вы не думайте, что я собирался все это держать от вас в тайне. Думал: пройдет какое-то время, хлопцы еще что-то сделают — тогда я обо всем и расскажу. А тут еще эта история с шлангами… Я понимаю, что поступил плохо, не посоветовавшись с вами. Больше такого никогда не будет.

Что ему скажешь? Опять читать лекцию о дисциплине, конспирации, ответственности? Пригрозить, что в случае повторения чего-нибудь подобного его вообще отстранят от подпольной работы? Но разве это поможет? Разве угрозами укротишь его беспокойную натуру? Будь я на его месте — пожалуй, тоже искал бы, где и чем напакостить немцам, не ожидал бы спокойно, пока дадут поручение. Хорошо, что мне работы хватает и здесь, в Здолбунове, и в Ровно, что ежедневно мне приходится встречаться с кем-нибудь из наших подпольщиков и вместе с ними предпринимать что-то. А вот Леня… Буду в отряде — поговорю с Лукиным. Может, найдется для него то или иное постоянное задание. Вообще-то он молодец: установил связь с чехами из депо. И додумался же — дать им задание от имени командования отряда! Ну и Леня!

— Так ты говоришь, на этого Гроуду можно положиться? — спрашиваю.

— Безусловно.

— Тогда я хотел бы с ним познакомиться.

Клименко обрадовался:

— Вот увидите — не пожалеете.

И в тот же вечер привел домой гостя.

Передо мной стоял среднего роста юноша с симпатичным, но ничем не выделяющимся лицом. Встретишь такого на улице — не обратишь внимания. А гость обхватил мою руку своими жесткими пальцами, крепко пожал — и я сразу понял: рабочий.

— Иржи Гроуда, — заговорил он. — Впрочем, зовите меня просто Юрой.

— А меня — Миколой.

— Соудруг[12] Никола, — улыбнулся Гроуда.

— Да, соудруг Юра.

Меня сразу потянуло к нему, и я заговорил с ним откровенно. Рассказал о нашем отряде, о том, что мы в прошлом году прилетели сюда из Москвы, о нашей работе во вражеском тылу.

— Леня мне говорил, что вы были комсомольцем и знали Приходько… — добавил я.

— Колю? — не выдержал Гроуда. — Вы его знаете?

— Мы с ним прилетели в одном самолете, вместе были в отряде, вместе пришли сюда…

— Правду сказал мне Володя Паличка, что будто бы Колю видели в Здолбунове.

— Кто, кто сказал?

— Паличка. Друг мой. Он слесарем у нас работает. Тоже комсомолец. С Колей они были добрые приятели. Так где же сейчас Коля?

— Нет уже Коли.

И я рассказал Гроуде, как боролся с врагом и погиб Николай Приходько. Он молча выслушал мой рассказ и сказал:

— Мы с Колей вместе в комсомол вступали. В последний раз я видел его в самом начале войны. Пришел я тогда в горком комсомола. Парней там собралось много, да и девушки были. И все просятся на фронт. Нашел Колю. «Помоги», — говорю. А он: «Думаешь, мне самому на фронт не хочется?» А потом: «Пока что ступай в депо, работай. Паровозы вот как (провел ладонью по горлу) нужны сейчас, а я за тебя похлопочу». Тогда депо было забито паровозами, работали и днем и ночью, забывали про еду и про сон… Больше я Коли не видел. Или эвакуировался, или ушел на фронт, подумал я. А о своем обещании, видать, забыл. Да в той спешке о многом можно было забыть… Жаль его… Паличка узнает — переживать будет…

Затем он начал рассказывать про своих товарищей. Оказывается, они сразу же после прихода немцев договорились: работы в депо не бросать и всячески вредить захватчикам.

— Мы не пробовали подкладывать мины, — говорил он, — не стреляли в фашистов, но все наши парни одно ремонтируют, а другое портят. Конечно, эта борьба пассивная и незаметная, но мы довольны, что все-таки можем вредить врагу. Особенно старается Володя Паличка. У начальства он завоевал себе славу дисциплинированного и исполнительного работника. Самую ответственную работу поручают ему, а он умеет так все обстроить, что никто не подкопается. Работает в инструментальном цехе, выдает на паровозы, которые становятся на ремонт, запасные части. Посмотришь, манометр как манометр, регулятор как регулятор, пломба на месте, полный порядок! А этот манометр или регулятор уже обработан как надо. Володя у нас мастер на все руки. А еще есть Жорж Яначек…

Когда Гроуда закончил свой рассказ, я попросил его:

— Передайте своим товарищам великое спасибо. Молодцы! Скоро я буду в отряде и доложу командованию, что в Здолбуновском депо успешно действует группа чешских патриотов во главе с Иржи Гроудой.

На его лице появилось какое-то особенно вдохновенное выражение.

— Благодарю, соудруг Никола, — сказал он. — И все мои друзья благодарны вам. Дайте нам какое-нибудь задание — и мы выполним его.

— Пока что никаких особых заданий не будет, — ответил я. — Действуйте так, как действовали. Я сам железнодорожник, был помощником машиниста, а перед войной закончил курсы машинистов, — мне понятно, какое важное дело вы делаете… Кстати, как вы повредили поворотный круг? Кажется, он до сих пор не работает?

— Да, и не скоро начнет работать. Мы подстроили немцам такую штуку, что они никогда не догадаются, в чем дело. Представьте себе: паровоз идет на поворотный круг. Но не успел он на него заехать, как начал работать электродвигатель. Круг поворачивается, паровоз соскакивает с рельсов и с силой ударяется тендером о платформу. Авария: сгорел мотор, перекосило ось. Приезжает комиссия, специалисты тщательно все осматривают, составляют акт и приходят к выводу: виноват машинист паровоза, он превысил скорость. А машинист — немец, из Восточной Пруссии; мы-то специально ждали, когда на круг поедет немецкий машинист. Так что, видите, все сделано чисто, не подкопаешься.

— Ну что, — обратился ко мне Клименко, когда мы остались одни, — не жалеете, что познакомились с Гроудой?

— Нет, не жалею, даже очень рад.

— Видите, а вы на меня гневались.

— И буду гневаться, если ты и дальше будешь таиться от нас. Мог сразу рассказать про Гроуду, так нет, захотелось ему дать хлопцам задание от имени командования. Смотри: узнают Медведев или Лукин — достанется тебе на орехи.

— А вы не говорите им, ведь все обошлось хорошо.

— Ладно. Но только теперь уже в последний раз тебя предупреждаю.

— А как быть с Шкуратовым? — спрашивает.

— Попробуем выяснить, кто он на самом деле.

— А чего выяснять? Подлец, и все. Немецкий холуй.

— Не надо спешить с выводами, Леня.

— Так для чего же он мне плел про поворотный круг?

— Может, нарочно похвастался, увидев, что на тебя иначе не подействуешь.

На следующий день мы рассказали про случай с Шкуратовым Красноголовцу. Оказалось, что Дмитрий Михайлович был с ним знаком еще до войны, когда служил в железнодорожной милиции.

— Правда, — пояснил Красноголовец, — в близких отношениях мы с ним никогда не были, но всегда здоровались, иногда перебрасывались словами. А год назад, еще когда вас тут не было, — повернулся он ко мне, — нужно было достать пропуск одному парню. Был тут такой Николай Сысоев, командир Красной Армии, попал в плен, бежал и очутился в Здолбунове. Рвался домой — на Подолию, а как без документов? Идем мы с ним как-то по городу, смотрю: Шкуратов. Поздоровались. Разговорились. Я, правда, больше слушал, а говорил он. Не помню по какому поводу, но он упомянул, что есть у него приятель, не то в городской управе, не то в гебитскомиссариате. Как услышал об этом Сысоев, сразу рассказал ему о себе. Помогите, мол, достать пропуск. «Хорошо, помогу», — согласился Шкуратов. И представляете — достал: Сысоев уехал к своим. После этого случая я еще несколько раз встречался с Шкуратовым, он все спрашивал, не нужно ли помочь еще кому-нибудь из моих знакомых. Я отвечал — не нужно. Все думал о том, стоит ли привлечь его к подпольной работе, и решил, что можно обойтись и без него. Не потому, что я его в чем-то подозреваю, — просто он слишком болтлив и хвастлив…

— Слышишь, Леня, — обратился я к Клименко, — а ты готов был покарать его, как врага. Когда уж ты будешь рассудительнее и перестанешь рубить сплеча.

— Пускай не брешет! — сердито буркнул Леонтий. — И добавил: — А все-таки не жалею, что проучил его. Болтун и хвастун иногда опаснее прямого врага.

Тогда еще никто из нас, даже Леня Клименко, не догадывался, какой сюрприз преподнесет нам впоследствии Шкуратов.

ЖЕЛТЫЕ ТАНКИ

История с резиновыми шлангами все не выходила у Лени из головы.

— Что ни говорите, а с ними все же можно какую-нибудь штуку выкинуть. Да так, чтобы все было шито-крыто, — твердил он.

— Ты опять за свое, — останавливал я его.

Леня умолкал, а через день-другой опять напоминал мне про шланги.

— И дались же они тебе, — корил я Клименко. — Разве, кроме них, тебе не о чем думать?

А думать ему было о чем.

С неделю назад я вернулся из отряда и привез здолбуновским товарищам радостную весть: командование полностью одобрило их деятельность и приняло решение развернуть усиленную подготовку к активной диверсионной борьбе.

— Это очень хорошо, — говорил мне Медведев, — что у нас есть свои люди и на станции, и в депо. Хорошо и то, что мы регулярно получаем точные данные о движении поездов. Теперь пришло время подумать, как бы эти поезда обрабатывать так, чтобы они не доходили до места назначения. Мы ведь не всегда успеваем передать в Москву сведения о каком-нибудь важном составе. Дело это нелегкое. К тому же, какою бы значительной диверсия ни была, она не должна мешать деятельности наших разведчиков. Словом, в Здолбунове должно быть относительно спокойно.

— Понял, — сказал я командиру, — и уверен, что здолбуновские товарищи справятся с этим заданием.

— Спешить не надо, — предостерегал меня Дмитрий Николаевич. — Я знаю: у парней руки чешутся что-нибудь такое устроить. Ты предупреди их, особенно Клименко, он у вас нетерпеливый. Без нашего приказа ничего не начинать. Пока что нужно готовиться. Как там у Шмерег — тайник порядочный?

— Да, немалый, места хватит. А что?

— На днях принимаем самолет. Будет взрывчатка, мины, гранаты. Часть переправим в Здолбунов. Ты скажи Лене, чтобы приготовил свой «газон». Ему придется поработать. Сделает несколько рейсов. Сразу все брать не будем, а понемногу, чтобы можно было спрятать в кузове среди разного товара.

— Представляю себе, как он будет рад!

— Только пусть бережется. Прежде, когда он был связным, у него не было вещественных доказательств, и никакая проверка ему не была страшна. А теперь, если наскочит на патруль… конец! Вы там с ним подумайте, как избежать опасности.

Да, было о чем думать Лене Клименко, а он — шланги.

Однажды, увидев меня, Клименко не мог скрыть свою радость:

— А с шлангами все же вышло!

— С шлангами? Опять чего-то намудрил?

— Недавно встретился я с Владимиром Паличкой и рассказал ему эту историю с шлангами. Он посмеялся надо мной, а после говорит: «Знаешь, ты подал мне одну идею». — «Какую?» — спрашиваю. «У нас в инструментальном складе целая гора этих шлангов и тормозных кранов. Если их немножко обработать, ну, хотя бы надрезать или подпалить раскаленным шкворнем, а затем прицепить к паровозу, они от давления воздуха начнут лопаться через несколько десятков километров». Вчера из депо вышел паровоз с таким шлангом. И что бы вы думали? Не успел он дотянуть до Радзивиллова, как воздушная тормозная система вышла из строя. А вы говорили: шланги — мелочь.

На этот раз я похвалил Леню. Поднял руки и сказал:

— Сдаюсь, парень, твоя взяла! Только предупреди Паличку, чтобы не горячился.

— Вы за него не беспокойтесь. Этот кого хочешь перехитрит.

И действительно, Владимир Паличка, Иржи Гроуда и остальные чешские товарищи из депо, чем дальше, тем больше расширяли подрывную деятельность. Вслед за поворотным кругом почему-то перестал действовать грузовой кран на топливном складе, тот самый кран, с помощью которого засыпали уголь в паровозы. Несколько раз выходила из строя система водоснабжения. А на паровозах, отправлявшихся в рейс, переставали работать инжекторы, тендем-насосы, масляные прессы, манометры и прочие приборы и механизмы. Паровозным бригадам из Восточной Пруссии (многие из них пользовались услугами Здолбуновского депо) отпускали «специальную» смазку, от которой загорались буксы, плавились подшипники.

Все это делалось так тонко, так «чисто», что никто не мог подкопаться под ремонтников, которые старательно выполняли все предписания фашистской администрации. И когда кто-нибудь из паровозных машинистов, возвратясь после недолгого рейса, начинал жаловаться на деповских ребят — они, мол, не заботятся о качестве ремонта, — администрация брала под защиту своих рабочих. Ведь это не их вина, что с заводов поступают недоброкачественные детали!

Но одних «ремонтных дел» чешским товарищам оказалось мало, и тогда они взялись за сортировочную горку. Железнодорожник хорошо знает, что значит для узловой станции, где формируют составы, сортировочная горка! Здолбуновская горка была одна из самых крупных и хорошо оборудованных в радиусе нескольких сотен километров. День и ночь составители поездов пускали по ней вагоны. У каждого вагона — свое назначение. Одни должны попасть в состав, который через несколько часов выйдет на фронт. Другие, напротив, помчатся на запад. А некоторые, взяв разгон на горке, должны подъехать к рампе — под погрузку. Словом, куда какому вагону нужно — туда и приведет его путь, начатый на сортировочной горке.

А если сделать небольшую перестановку? Если вагоны с грузом, предназначенным для фронта, направить на путь, где стоит состав, который пойдет на запад, а «тыловые» грузы (скажем, уголь, металлолом, тряпье) прицеплять к фронтовым эшелонам? Такая идея показалась чешским товарищам весьма заманчивой. Бригадиром составителей поездов был чех, и в недолгом времени сортировочная горка начала работать на нас.

Один из работников сортировочного хозяйства перекладывал документы на вагоны из одной папки в другую, второй ставил соответственно метки на самих вагонах. Все шло отлично. Но однажды…

Иржи Гроуда был не в духе. Всегда бодрый, в приподнятом настроении, на этот раз он показался мне чем-то озабоченным, огорченным.

— Понимаете, — сказал он, — кто бы мог подумать, что эти танки — желтые?

— Постой, постой, какие танки? — не понял я.

— Ребята наши дали маху, те, что сортировочную горку обслуживают. Ночью прибыло много платформ с танками. Одни с востока, побитые на фронте, с надписью на платформах: Nach Reparatur[13]. На других платформах, тоже с танками, пометка Nach Osten[14]. Вот ребята и решили внести маленькую поправочку. Они стерли надпись Nach Osten и написали Nach Reparatur. И вдруг швабы подняли шум. Оказывается, танки, которые предстояло отправить на восток, выкрашены в желтый цвет, а назначенные в ремонт — в обычный, пятнисто-зеленый. Наши этого не заметили: ночь, да и брезентом танки накрыты.

— Ну, и чем же кончилось?

— На этот раз все обошлось. Проверили все платформы. Оказалось, только один желтый танк попал не по назначению, ну и списали этот случай за счет обычной ошибки. Но должен вам сказать, что мы еще никогда так не ошибались. Откуда только они взялись, проклятые желтые танки?!

Я не стал ломать голову над этим вопросом. Желтые так желтые. Не все ли равно, в какой цвет фашистам вздумается окрашивать свои танки? Может, понадобилось поскорее выпустить из ремонта несколько танков, а никакой краски, кроме желтой, не оказалось. Ждать, пока привезут зеленую, нет времени. Словом, я не придал особого значения рассказу Гроуды о желтых танках и, возможно, совсем забыл бы о них, если бы через несколько дней не услышал от Клименко:

— На станцию только что прибыл целый эшелон с желтыми танками. Сорок три штуки. Все новенькие, все желтенькие.

— Откуда ты знаешь?

— Сам видел и пересчитал.

— Ты был на станции?

— Не на станции, а возле переезда. Я нынче там дежурил.

— Зачем?

— Да, понимаете, лампа… Нужно было ее…

И он щелкнул зубами.

Я ничего не понял. Что за лампа и зачем понадобилось Клименко дежурить у какого-то переезда?

И он рассказал, что по вечерам над переездом, на котором ему часто приходится бывать, зажигается большая электрическая лампа. Переезд этот не охраняется, но благодаря свету, какой дает лампа, немецкие охранники на путях могут наблюдать за ним.

— «Газон» мой, — сказал Леня, — все видели, кто его не узнает? Еще, чего доброго, засекут, после хлопот не оберешься. Не горел бы фонарь, подъехал бы к переезду с выключенными фарами…

И Леня решил объявить войну… электрическим лампам! Подкрадется к железнодорожному полотну, спрячется в кустах и ждет, пока лампа загорится. А когда загорится — натягивает рогатку и стреляет по ней камешком. На следующий день гитлеровцам приходится новую лампу вешать.

— Вот и нынче — еду несколько часов назад на своем «газоне» и вижу: лезет один на столб, а второй внизу стоит, задрал голову. Ну, думаю, лезь, лезь, недолго твоя лампа погорит. Загнал машину в соснячок, сам вернулся к переезду, лежу и жду, когда эта немчура уйдет. А они хоть и ввинтили лампу, но не торопятся уходить: расселись на травке, попыхивают цигарками, о чем-то толкуют. Вот я и жду. А тут слышу: поезд идет. Подошел он — я смотрю, на платформах танки, и все желтые. Посчитал: сорок три. Ну, мне уж не до лампы, подбежал к «газону», сел и — сюда.

— Новенькие, говоришь?

— Прямо блестят!

— И все желтые?

— Ну да!

— Нужно сообщить в штаб.

— А я как раз на «маяк» и ехал. Осталось еще забрать три ящика английских мин.

Посмотрел на меня жалобно и добавил:

— Когда уж эти мины нам понадобятся? Все везу и везу, а пользы никакой.

— Не торопись, Леня. Всему свое время. Будет и польза. Кто знает, может, именно на желтые танки они и пойдут. Приедешь на «маяк», передай записку для Лукина.

Я скоренько набросал на листке из трофейного немецкого блокнота-дневничка:

— Вот было бы здорово! — повеселел Клименко, прочитав записку. — Ну, я поехал.

— А как же лампа?

— Сейчас я ее прикончу. Фрицы думают, что она вечером будет светить, а я из нее пшик сделаю. Когда буду возвращаться через переезд, ни одна собака меня не заметит.

Он уехал, а я направился в центр города, где возле кабачка меня, коммерсанта Яна Богинского, должен был ожидать фаэтон всегда пьяненького извозчика Вацека, по прозвищу Сакрамента. Фаэтон был на месте, а Вацеково «пся крев» я услышал сразу же, едва открыл дверь кабачка и на меня дохнуло кислым пивным перегаром, смешанным с едким запахом махорки.

— Прошу, пане добродию, до нашей компании, — поднялся мне навстречу, пошатываясь, извозчик.

— Дзенькую бардзо, Вацек. К сожалению, дела не позволяют мне задерживаться в Здолбунове. Прошу прощения у почтенной компании, — я приложил руку к сердцу и слегка поклонился собутыльникам Вацека, — но сегодня лишен возможности воспользоваться таким соблазнительным приглашением.

Вацек весьма неохотно, неторопливо поднялся с места и зашагал за мной к выходу.

И вот наш экипаж, оставив позади Здолбунов, катится по шоссе в Ровно. Впереди, на козлах, сидит раскрасневшийся Вацек Сакрамента (мой «персональный водитель», как шутит Николай Иванович), на заднем сиденье — я. Сижу зажмурясь, будто дремлю, на коленях обеими руками придерживаю большой желтый портфель. Вид у меня довольный, самоуверенный. Ну, кто не поверит, что коммерсант Ян Богинский возвращается в город после какой-то успешной торговой операции?

Месяц назад я, подобно Вацеку, важно сидел на козлах, держа в руках вожжи, и, причмокивая, погонял лошадей. За моей спиной посапывал дородный ефрейтор, напротив него, вот на этом, заднем сиденье, помещались бледнолицая красавица в черном и надменный белокурый обер-лейтенант, а в ногах у них лежала рыжевато-бурая овчарка. Экипаж катился по ровенским улицам к резиденции наместника фюрера на Украине, гаулейтера Эриха Коха.

Как быстро идет время! Кажется, только вчера это было, а уже столько воды уплыло!

Тот день мог стать последним для Коха. И наверняка для нас троих: для Николая Ивановича, для Вали Довгер, для меня. Но ничего не случилось. Аудиенция закончилась мирно. Наместник фюрера жив и здоров. Николай Иванович продолжает исполнять роль доблестного гитлеровского офицера Пауля Зиберта. Валя получила удостоверение «фольксдойче» и стала сотрудницей рейхскомиссариата. А коммерсант Ян Богинский разъезжает на Вацековых дрожках в поисках выгодных торговых дел.

И все-таки аудиенция закончилась поражением Эриха Коха. И не только потому, что по его распоряжению на службу в рейхскомиссариат была принята советская разведчица, а и потому — и это главное! — что, разоткровенничавшись с обер-лейтенантом Зибертом, в котором Кох увидел своего земляка, он выдал величайшую в то время военную тайну: место и дату начала большой наступательной операции гитлеровских войск против Советской Армии, операции, от которой в значительной мере зависел весь дальнейший ход войны.

И когда радистки нашего отряда передавали на Большую землю шифрованные сообщения о количестве и характере составов, проходивших через Здолбуновский узел на восток, там, на Большой земле, в Москве, знали, куда и с какой целью направляются эти составы, даже если в шифровках не была указана станция их назначения. Знали и мы, что гитлеровцы стягивают все свои силы в район Курска и Орла, чтобы здесь взять реванш за поражение под Сталинградом. Знали, как важно каждое наше донесение, и старались ничего не прозевать, все заметить, обо всем разузнать и своевременно сообщить в отряд.

Вот и теперь, отправив с Клименко сообщение о желтых танках, я не сомневался: оно заинтересует наше командование. Был уверен, что эти танки тоже идут на Курск. Но почему они окрашены в такой необычный цвет — я не знал.

Зато Николай Иванович, едва я рассказал ему об этих танках, сразу разгадал секрет.

— По-видимому, — сказал он, — эти танки предназначались для генерала Роммеля, но вместо Африки их пришлось срочно послать на Восток. А может, из самой Африки перебрасывают под Курск несколько танковых дивизий.

— Если это так, — обрадовался я, — то, выходит, у немцев неважно с танками.

— Еще бы: сколько их побито под Москвой! А под Сталинградом!

— И сколько еще побьют под Курском! — добавил я.

— Да, да. Уверен, что сюрприз, который готовит нам Гитлер, обернется для него печальной неожиданностью. И он даже не узнает, какую роль в этом сыграл его верный сподвижник, гаулейтер Кох!

— Хорошо было бы, — сказал я, — чтобы эти танки вообще не достигали места назначения. Два часа назад я отправил записку Лукину. Прошу командование разрешить нам перейти к диверсиям. Арсенал у Шмерег уже солидный. Здолбуновские хлопцы прямо рвутся к жаркому делу. Думаю, что пора начинать.

Кузнецов не возражал.

— Только, — снова предупредил он, — все нужно делать обдуманно, без суеты, наверняка.

Как мы и ожидали, Лукин ответил согласием. От Аврама Иванова он получил третий экземпляр отчета о движении поездов, где литерой «Р» был обозначен состав, который в 13.46 прибыл на станцию Здолбунов, а в 14.09 вышел из нее в сторону Шепетовки. В отчете было добавлено рукой Иванова: «Танки желтого цвета. 43 штуки». В тот же день сообщение о желтых танках было зашифровано и пущено в эфир. И уже там, по ту сторону фронта, в такой далекой и в то же время близкой Москве, стало известно то, о чем дознались здолбуновские разведчики.

МАСТЕРА НА ВСЕ РУКИ

За короткое время на квартире у братьев Шмерег был создан форменный партизанский арсенал.

При каждом удобном случае командование отряда отправляло какую-нибудь добавку для пополнения его запасов. Леня Клименко всегда находил время завернуть на партизанский «маяк», прихватить оттуда ящик мин или взрывчатки. Да и к партизанам он приезжал не с пустыми руками. Леня привозил им соль, сахар, крупу и прочее продовольствие, предназначавшееся для заготовительной конторы. Делать это было не легко, но он всегда изворачивался: либо документы «подправит», либо вовсе не возьмет накладных, а то явится к директору — одноногому немцу из Баварии — и с грустью скажет:

— Нынче опять несчастье. Напали на меня партизаны. Позабирали все, что было. Насилу живым вырвался.

— А как машина? — с тревогой спрашивал немец — он больше всего на свете боялся, как бы его «торговая фирма» (немец только так именовал заготконтору) не осталась без транспорта.

— Ничего страшного, — успокаивал его шофер. — Два дня ремонта — и опять поедем.

— Гут, гут, — удовлетворенно бормотал баварец, и Леня, провозившись несколько дней в гараже, снова отправлялся в рейс.

Один раз он так увлекся маскировкой, что поджег кузов газогенератора, а гася пламя, изрядно обжегся и сам. Зато после этого случая «самоотверженный водитель» окончательно пленил сердце директора. И ему даже в голову не могло бы прийти, что Клименко его морочит, что он — один из активнейших участников партизанского подполья. Впрочем, не только в отношении водителя ошибался доверчивый баварец, — он и не подозревал, что его помощник, заведующий засолочным пунктом Петр Бойко, состоит в руководстве подпольной организации. И уж откуда ему было знать, какие грузы перевозит Леня из Клеванских лесов в Здолбунов!

Зато братья Шмереги лучше, чем кто-либо в городе, знали, какие это грузы и сколько их поступило. Были это гранаты — обычные маленькие «лимонки» и большие, противотанковые. Были и брикетики тола желтовато-серого цвета. Были английские мины с часовым механизмом и мины ударного действия. Были и магнитные мины, которые намертво прилипали к металлическим предметам и взрывались через определенный отрезок времени — от десяти минут до трех часов, в зависимости от того, какой запал в них вставлен.

До сих пор Шмереги только принимали от Клименко такие грузы. Принимали молча, сосредоточенно, заботливо прятали, берегли. Но пришел день, когда братья заволновались.

Однажды, когда я принес и передал Сергею очередную партию коробок с запалами, детонаторами и моток бикфордова шнура, — он озабоченно спросил:

— А когда не начнем расходовать наши запасы?

— Не волнуйся, Сергей, придет время, когда этого товара нам еще и не хватит.

— Я не волнуюсь, но наш тайник на чердаке уже заполнен. Придется ящики с взрывчаткой переносить в другое место. Я уже присмотрел угол в подвале.

— Подвал для этого не годится, — возразил Михаил. — Это тебе не картошка и не бочка с квашеной капустой, которую только под полом хранить можно. Для оружия и взрывчатки нужно сухое, проветриваемое место…

— Для оружия и запалов — да, но для взрывчатки подойдет и погреб, — категорически разъяснил брату Сергей, лучше его осведомленный в военных делах.--Плавленый тол не боится влаги. К тому же подвал у нас сухой, лучшего места не надо.

С тех пор братья устроили еще один тайник, где бережно сохранялись ящики с толом и минами.

Пришел день, когда Шмереги начали выдавать свои запасы. Самая молодая наша здолбуновская подпольщица Валя Бойко начала часто, иногда по нескольку раз в день, ходить в гости к дяде Шмереге. Оттуда она возвращалась домой с корзиночкой, наполненной брикетиками тола или магнитными минами. Потом Бойко передавал все Красноголовцу, а тот распределял между подпольщиками, главным образом — между работавшими на железной дороге. Хотя Леня Клименко и не был железнодорожником, но разве можно было удержать его от соблазна прицепить к воинскому эшелону магнитную мину? Тем более что в услугах Петра Бойко он не нуждался, обеспечивая себя минами непосредственно на «маяке».

И он прицеплял их. Прицепляли вагонный мастер Александр Попков и сцепщик Сергей Яремчук, машинист паровоза Дмитрий Скородинский и кондуктор Яков Тищук. Прицепляли в Здолбунове с таким расчетом, чтобы мина взорвалась через полтора-два часа после отхода поезда. Прицепляли и далеко за границами Здолбуновского узла. И где-то за Шепетовкой, поблизости от Казатина, а то и под Киевом срабатывали запалы магнитных мин и рвались цистерны с бензином, платформы с орудиями, вагоны с солдатами, направлявшимися на восток.

Оккупанты даже не подозревали, что в Здолбунове действует подпольная организация. Услыхав про очередную катастрофу на железной дороге, майор Вайнер спешил поздравить шепетовского коллегу и не скрывал своего удовлетворения тем, что в его, Вайнера, здолбуновском «хозяйстве» полный порядок, ни о каких партизанах или подпольщиках и не слыхать.

Но однажды мина, прицепленная к цистерне в Здолбунове, взорвалась еще до того, как поезд достиг Шепетовки.

Иванову удалось подслушать разговор Вайнера с шепетовским комендантом. Тот, должно быть, на другом конце провода злорадствовал: наконец вайнеровская самоуспокоенность подвела его же самого. А Вайнер нервничает. Он раздражен. Клянется честью мундира, что на его станции будет установлен порядок.

Действительно, усилилась охрана железнодорожных объектов, никому из посторонних и думать уже не приходилось о том, чтобы пройти без пропуска по путям возле станции, а всех, кто работал на железной дороге, тщательно обыскивали. Попробуй незаметно пронести с собой мину!

— Вайнер не успокоится, пока не проштрафится шепетовский комендант, — сказал Иванов. — Они друг друга не терпят.

— Тогда я дам возможность твоему «благодетелю» отвести душу, — предложил Клименко.

— Как это?

— Увидишь.

И Леня сдержал слово. Он поехал в Шепетовку и прицепил две мины к товарному составу, который шел на Здолбунов. Когда Вайнер узнал о взрыве состава на двадцать седьмом километре между Шепетовкой и Здолбуновом, он так и кинулся к телефону.

— Так что вы теперь скажете, уважаемый коллега? — язвительно прокричал он. — У здолбуновских или у ваших партизан звенят рельсы? Говорю вам: получше смотрите у себя под носом и не лезьте в чужое хозяйство. В моем хозяйстве полный порядок.

Но вскоре спокойствие майора Вайнера было окончательно нарушено. И произошло это в ту самую минуту, когда он, принимая в своем кабинете высоких гостей из управления безопасности, хвастался порядком на Здолбуновском узле.

Случилось так, что вагонный мастер Александр Попков подложил мину под офицерский вагон воинского эшелона, который должны были спешно отправить на фронт. Но по непредвиденным обстоятельствам этот эшелон был задержан в Здолбунове на несколько часов, и, когда пришел срок, мина взорвалась.

Было это поздно вечером, сонные солдаты и офицеры выскакивали из вагонов на перрон, оглашая станцию криками: «Партизанен! Партизанен!»

Ошеломленный сюрпризом, Вайнер немедленно поднял на ноги всю охрану. Заметались, забегали по перрону и между вагонами тени. Тревожно загудели паровозы. Поднялась беспорядочная стрельба. Только к рассвету затихли выстрелы и на станции установился порядок. На беду здолбуновского коменданта, не поймали ни одного партизана, зато среди немецких офицеров, солдат и охранников бангофжандармерии оказались раненые и убитые. К тому же всю ночь Здолбуновский узел был полностью парализован и не принял ни одного состава. На этот раз шепетовский комендант мог торжествовать: его «соперник» был совершенно опозорен.

Но майор Вайнер не собирался складывать оружие. О, он докажет, всем докажет, что в Здолбунове гораздо спокойнее, чем в Шепетовке, и гитлеровцы могут чувствовать себя здесь в полной безопасности.

По городу начали шнырять гестаповцы, усилены были военные патрули, особенно в вечерние и ночные часы. Задерживали любого подозрительного, бросали в тюрьму, мучили, допрашивали и, ни о чем не узнав, либо выпускали, истерзанного и замученного, либо расстреливали за городом, возле цементного завода.

Сам майор Вайнер, хотя и был непревзойденным «дегустатором оружия» на живых мишенях, здесь, в Здолбунове, почему-то не проявлял желания демонстрировать свое мастерство. Он предпочитал, на всякий случай, не выказывать своей причастности к этим кровавым делам, а вызвал из Ровно профессионала палача — офицера-гестаповца. Когда на здолбуновских улицах появлялся мотоцикл этого изверга, жители в страхе разбегались по домам, зная: сегодня опять за городом оборвется чья-то жизнь. А то и не одна даже.

— Нужно прикончить гада, — сказал Красноголовец своим парням.

Леня сразу же зажегся этой идеей:

— Поручите мне, и я собью его своей полуторкой где-нибудь на полпути из Ровно в Здолбунов.

— А ты подумал, что с тобой будет? У тебя всегда какие-то дикие планы…

— А вы всегда мне возражаете…

— Не всегда, только когда ты выдумываешь что-нибудь невероятное. Это тебе не электрическая лампа на переезде, которую можно из простой рогатки разбить, — пошутил Красноголовец. — Я не против того, чтобы именно ты уничтожил палача, но как это сделать — надо подумать.

— Все равно, поручите мне, я что-нибудь придумаю, — настаивал Клименко.

— Ни о чем раздумывать не надо, — вмешался Константин Шорохов, — фашиста убью я, и убью простым камнем.

— Что?.. — удивился Клименко. — Нашел время шутить!

— А я не шучу, — спокойно ответил Константин. — Не верите, пойдемте во двор, увидите.

Они вышли во двор. Шорохов взял консервную банку, поставил на видном месте и, отойдя метров на двадцать, швырнул в нее булыжником.

— Вот это снайпер! — восторженно воскликнул Клименко. — А ну, дай мне.

Поставил банку, отмерил двадцать шагов, прицелился, кинул камень — не попал. Еще раз — опять не туда.

— Это у тебя случайно, — сказал он Шорохову.

Тот повторил свою попытку, с тем же результатом и так же точно.

Леня поглядел на него с сомнением:

— У тебя выходит, когда мишень не двигается. А этот фашист едет на мотоцикле, да еще быстро!

— А ты погляди, — сказал Шорохов и, схватив кирпич, подкинул его вверх, а затем метнул в него камнем.

Кирпич рассыпался на мелкие куски, не долетев до земли.

Теперь Клименко оставалось только признать превосходство Шорохова.

— Как это у тебя получается? — полюбопытствовал он.

— Очень просто. Месяц тренировки — и у тебя выйдет.

— Ты что же — тренировался?

— А как же! На всякий случай. Как видишь, лучшего способа уничтожить гада и не придумаешь. Ну как, Дмитро, — обратился он к Красноголовцу, — благословляешь или нет?

— Благословляю!

Палач-гестаповец всегда был пунктуален: в десять часов утра его мотоцикл врывался в Здолбунов и по извилистой, с тремя крутыми поворотами, улице мчался к цементному заводу. На этой улице, возле одного из поворотов, за плетнем и засел Шорохов. Когда из-за угла выскочил мотоцикл, Константин изо всех сил послал ему навстречу камень. Удар был меткий — прямо в голову. Мотоциклист мгновенно вылетел из седла и грохнулся на мостовую, забрызгав ее кровью. Мотоцикл, потеряв управление, врезался в электрический столб.

Комиссия, специально присланная из Ровно для выяснения обстоятельств гибели гестаповца, пришла к выводу, что авария произошла из-за того, что он нарушил правила движения (превышение скорости на повороте), а смерть наступила мгновенно, от сильного удара головой о цементный край тротуара.

Хотя и был составлен акт о несчастном случае с офицером гестапо, хотя в городе установилось относительное спокойствие и бангофжандармерия утешала себя тем, что транспортному узлу ничто не угрожает, — в действительности обстановка складывалась иная.

Был среди здолбуновских фашистов один, кто чувствовал, что это не обычный несчастный случай, а что-то иное. Что именно — он не знал, и оттого на душе у него становилось все тяжелее и тяжелее. Это был майор Вайнер.

На следующий день после гибели гестаповского палача он призвал к себе в кабинет Иванова и начал допрашивать — что говорят в городе о происшедшем. А когда Иванов ответил, что в город не ходил, ни с кем не встречался и не разговаривал, Вайнер выразил сожаление и посоветовал: сходить в кабачок и послушать, какие там идут толки. Он даже выложил Иванову десять марок (событие невероятное!), а когда тот начал от них отказываться, заявил:

— Грех не брать деньги, когда дают. Возьми и ступай в город. Только предупреждаю: никому ни слова. Меня интересует все, что касается господина офицера. Может, найдутся очевидцы — неплохо было бы с ними потолковать…

— Вайнер, помимо всего прочего, решил сделать меня своим агентом, — сказал Иванов при очередной нашей встрече на квартире Клименко. Он специально прибежал сюда (хотя это было ему запрещено), чтобы разыскать меня и сообщить об этой новости. — Что мне делать?

— Как это что? Стать агентом своего благодетеля. Нынче он поручил тебе разузнать о подробностях гибели гитлеровца. Завтра еще что-нибудь поручит. Ты не отказывайся. Время от времени неплохо даже подкинуть ему какую-нибудь невинную новость — пусть порадуется. Зато ты еще прочнее войдешь к нему в доверие.

Так бригадир уборщиков станции Здолбунов, советский разведчик Аврам Иванов стал неофициальным тайным агентом майора Вайнера. Встречаясь со своим шефом, Иванов всякий раз успокаивал его приятным сообщением: мол, в городе все нормально, никаких подозрительных разговоров не слыхать. И Вайнер постепенно успокоился, порой даже казалось, что он забыл о прискорбном случае — взрыве мин под офицерским вагоном, а если и вспоминал о нем, так лишь для того, чтобы назвать его случайностью, к которой никто в самом Здолбунове не причастен.

— Нужно искать виновников в Шепетовке, в Дубно, а может, и в Радзивиллове, — говорил он, когда кто-нибудь из приезжих офицеров вспоминал об этом случае.

Почему-то он уверился, что мину в офицерский вагон подложили не в Здолбунове!

Нас это вполне устраивало.

— Нужно поддержать твоего майора, — сказал Иванову Клименко.

И вот однажды, когда уже начало смеркаться, Леня выехал на своем газогенераторе в Дубно. Доехав почти до самой станции, спрятал машину за деревьями, а сам взял мину и пополз к железнодорожному полотну. Прислушавшись, осмотревшись, проворно вскарабкался на насыпь, разгреб гравий и выкопал ямку под шпалой. Заложил туда мину, присоединил к ней два тонких электрических провода и тут же услышал чьи-то тяжелые шаги.

«Немцы!» — мелькнула мысль. Скатился по насыпи и, разматывая проводку, добежал до кустов. Укрылся. Вынул из сумки электромагнето, присоединил к нему оба конца провода. Лежит и ждет.

Идут двое по шпалам, о чем-то громко говорят. От них отстал третий, с фонариком в руке. Направил его книзу, осматривает полотно. Первые два прошли возле мины, не заметив ее, а третий остановился, присел на корточки, смотрит, потом что-то крикнул тем двоим, зовет к себе. Они неохотно возвращаются, и, когда уже подходят к своему дружку, Клименко поворачивает ручку магнето.

Вечернюю тишину раздирает взрыв.

Меня тогда не было в Здолбунове, и я не знал, что Леня готовит такой приятный сюрприз майору Вайнеру. Он-то думал подорвать какой-нибудь эшелон, который пойдет из Дубно в Здолбунов, но и взрыв мины на железнодорожном полотне, в результате чего погибли три гитлеровца, наделал переполоха. Теперь все внимание фашистской службы безопасности было приковано не к Здолбуновскому узлу, где якобы царило спокойствие, а к Дубно. Майора Вайнера перестали поминать на оперативных совещаниях и инспекторских проверках, а его место занял дубновский военный комендант.

Все же я вынужден был отчитать Клименко, ибо его выдумка могла вызвать совершенно противоположный эффект. Я еще раз категорически запретил Леонтию предпринимать что-нибудь, не посоветовавшись предварительно с Красноголовцем или со мною. И тогда он признался, что вместе с Юрой Гроудой решил сконструировать специальную «железнодорожную мину».

Он повел меня в глубину своего двора, где лежало десятка два шпал, старательно обмазанных мазутом.

— Вы эти шпалы видите? — спросил он с важным видом.

— Конечно, вижу, не слепой.

— И что вы скажете?

— Обыкновенные шпалы, нашел чем удивить.

— А вы присмотритесь.

Присмотрелся. Шпалы как шпалы. Ничего особенного в них нет…

— Ну, докладывай, думаешь, больше мне нечем заниматься — только твои шпалы разглядывать?

Клименко хитро усмехнулся:

— А ну, идите сюда. Вот эти две проволочки видите?

Теперь я увидел, что из шпалы торчат два крохотных провода. Не покажи их Леня, ни за что не заметил бы.

— Когда я ездил в Дубно, — продолжал Клименко, — вижу: ремонтируют пути — меняют старые шпалы. Я остановил свой «газон» и подошел к работникам, попросил закурить, завел разговор. Среди ремонтников узнал одного: чех из Здолбицы, дружит с Гроудой. Он даже попросил меня подбросить ему домой, на топливо, несколько старых шпал. Я поначалу отказывался, ведь машина для продуктов, а не грязные шпалы возить. Но когда присмотрелся, как меняют шпалы, подумал: а что, если во время такой смены шпал заложить мины на разных километрах железнодорожного пути? Не понадобится лишний раз ходить по путям, вызывая подозрения у железнодорожной охраны. Главное — четко пометить, под какой шпалой мина.

Поделился своей мыслью с Юрой Гроудой. Он увлекся моей идеей и даже внес небольшую поправку — посоветовал вмонтировать мину прямо в шпалу. И вот видите: это наша продукция.

— А как же ты это делаешь? — спросил я.

— Очень просто: под низом каждой шпалы делаю отверстие, туда вставляю несколько толовых шашек. Одна из них, разумеется, с электрическим детонатором. Аккуратно обмазываю смолой, и ни один черт не догадается, что это не обычная обсмоленная шпала. А вот два провода, к ним можно присоединить детонационную установку. Я еще подумал, что шпалы-мины можно укладывать не поодиночке, а по нескольку штук подряд. Когда начнут рваться — эффект будет необычайным! Главное, можно в любой момент к этим проводам подключиться — и мина рванет!

— Все это очень просто на словах, — возразил я Клименко, — а как на деле? Пока что эти шпалы у тебя на дворе… Изготовить их куда легче, чем заложить. Ты об этом подумал?

— А как же! — Глаза Лени загорелись. — Вы думаете, я напрасно ходил к Юрке за помощью? Гроуда уже переговорил с хлопцами — гарантия, что не подведут. Мне остается только подбросить эти шпалы к месту назначения. А это очень просто.

Он ждал, что я скажу. В эту минуту, я чувствовал, он больше всего боялся, что я не соглашусь. Это был плод его изобретательности и труда, и как же хотелось испытать его в действии! Но почему, собственно, я должен ему запрещать? Ведь он действительно здорово придумал с этими шпалами-минами! Молодец Леня! Минут пятнадцать назад я еще бранил его за дубенскую выдумку, а теперь вынужден был похвалить, хотя и не был уверен в успехе.

На следующий день все шпалы с Лениного двора были вывезены на газогенераторе к тому месту, где работала ремонтная бригада дорожников. Оттуда машина тоже вернулась не порожняком — привезла во двор новую партию шпал, подлежавших обработке.

Так продолжалось довольно долго.

По прошествии некоторого времени я снова сидел в командирской палатке и докладывал Медведеву о здолбуновских делах. Из донесений, регулярно поступавших в отряд, командование было полностью осведомлено о деятельности подпольщиков. Но чего стоят скупые строчки донесений по сравнению с рассказом очевидца? Поэтому с каждым разведчиком, оказавшимся в отряде, командир, его заместитель и комиссар беседовали подолгу.

На этот раз я докладываю, как взорвалась магнитная мина, заложенная под офицерский вагон поезда, стоявшего на станции, об акции Клименко вблизи Дубно, о том, как Вайнер «завербовал» в свои агенты Иванова, о булыжнике, который стал орудием Константина Шорохова, об оригинальных шпалах-минах, заложенных под рельсы на всех основных направлениях… Дмитрий Николаевич, как всегда, слушает внимательно, не перебивает, и только по выражению его лица — то сосредоточенно задумчивого, то загадочно лукавого, то озабоченного, а то и радостно возбужденного — я догадываюсь, как он воспринимает мой рассказ. А когда все сказано, он неторопливо говорит:

— Выходит, твои здолбуновцы — мастера на все руки. Всё — от магнитной мины до булыжника — используют для борьбы с врагом. — И, помолчав, добавляет: — На то и народная война, чтобы всеми средствами бороться с захватчиком. Передай здолбуновским товарищам, что командование довольно их действиями.

— С радостью передам, товарищ командир!

ОСОБОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Июль 1943 года стал месяцем полного краха надежд гитлеровской верхушки на перелом в ходе войны, в результате которого Советской Армии было бы нанесено решительное поражение и инициатива, утраченная после сталинградской катастрофы, снова перешла бы к армии «великого рейха».

Надежды, надежды…

Николай Иванович нередко вспоминал, с каким азартом рейхскомиссар Эрих Кох тыкал пальцем в красный кружок на карте в его кабинете и, усиленно тараща глаза подобно фюреру, восторженно кричал:

— Здесь, под Курском, мы преподнесем большевикам такой сюрприз, что они уже никогда не смогут оправиться. Куда там Москва, Ленинград, куда там Сталинград! Это будет нечто неслыханное в военной стратегии. Это будет последний, решающий удар, после него все полетит к чертям — и второй фронт, и большевизм! Еще месяц-полтора, и вы сами в этом убедитесь. Русские еще не знают, какой техникой мы располагаем. Они еще не попробовали наших «тигров» и «пантер». Ничего, попробуют. Фюрер долго совещался с нами, где нанести генеральный удар, и наконец решил: Курск, Орел! Здесь, в самом центре России, мы пойдем на прорыв, и ничто уже не остановит наших армий. Ничто!

Аудиенция обер-лейтенанта Пауля Зиберта у рейхскомиссара Украины Эриха Коха состоялась в последний день мая. Но прошел месяц, прошло полтора, уже июль отпел свою песню, а никакого обещанного фюрером «чуда» не произошло. Расчет на то, что Советская Армия будет захвачена врасплох и задавлена лавиной гитлеровских войск, оснащенных самыми современными видами грозного оружия, провалился в первую же ночь великой операции «Цитадель» — пятого июля, когда за десять минут до начала артиллерийской подготовки фашистов советская артиллерия обрушила на них неслыханный огненный шквал.

Гитлер бесновался. Всего несколько дней назад, первого июля, он созвал всех командующих армиями, командиров корпусов и других соединений, которым предстояло принять участие в этой операции, и самоуверенно заявил, что успех обеспечен. Затем он подписал обращение к войскам и приказал огласить его перед самым началом наступления во всех подразделениях ударных группировок.

А тут вдруг такая неожиданность! Планы операции «Цитадель», на разработку которых пошло несколько месяцев напряженного труда, планы, в которые вложил весь свой талант стратега любимец фюрера, начальник генерального штаба сухопутных сил генерал Цейтцлер, планы, к осуществлению которых было привлечено почти девятьсот тысяч солдат и офицеров наземных войск, до десяти тысяч орудий и минометов, свыше двух с половиной тысяч танков и самоходных орудий, две тысячи самолетов и огромная масса прочей техники, — эти планы были сразу же разрушены решительным отпором и контрнаступлением Советской Армии на всех основных направлениях операции.

К неудачам на Восточном фронте, как нож в спину, добавилась еще одна: фашистскому режиму в Италии пришел конец.

Ставка Гитлера помещалась в Восточной Пруссии, и Эрих Кох, как гаулейтер этой части третьего рейха, постоянно находился вблизи своего фюрера и не раз испытывал на себе все последствия его неистовства.

Когда в конце июля Пауль Зиберт встретил своего приятеля майора фон Бабаха — адъютанта Коха, — тот на традиционный вопрос: «Как дела?» — махнул рукой и сухо ответил:

— И не спрашивайте. Шеф сам не свой. Мне от него достается на каждом шагу. Мотаюсь как полоумный то там, то здесь. Шеф сейчас в Кенигсберге, а меня послал сюда. Завтра выезжаю отсюда и не знаю, куда придется ехать послезавтра. Нет, Пауль, мне нечего завидовать. Да и на месте господина гаулейтера я не хотел бы сейчас быть. Чуть ли не ежедневно ему влетает от фюрера, точно он виновен в наших бедах.

— Представляю себе, — смеялся Николай Иванович, рассказывая об этой встрече, — как удивился бы майор, узнав, что его высокопочтенный шеф сыграл не последнюю роль в провале Курской операции! А как воспринял бы эту новость сам гаулейтер! Смог бы он оправдаться перед фюрером?

Но Коху не пришлось тогда оправдываться. Только через много лет после войны, в Варшаве, сидя на скамье подсудимых, этот гитлеровский сатрап узнал, что сам выболтал советскому разведчику Кузнецову тайну операции «Цитадель». Но это обстоятельство не спасло его от справедливого народного возмездия.

Успешные действия советских войск на Орловско-Курском плацдарме поддерживали партизаны в тылу врага. По заданию Центрального Комитета партии народные мстители направили свой главный удар против важнейших железнодорожных коммуникаций.

— Парализовать железную дорогу, — говорил Дмитрий Николаевич Медведев, — это значит не дать врагу стянуть на фронт новые силы, как людей, так и технику. Вот почему теперь, в разгаре военной операции, от которой очень многое зависит, рельсовая война приобретает особое значение.

Они сидели у костра: командир, его заместитель, комиссар. Их трое, я — четвертый.

— В прошлый раз, — обратился ко мне Медведев, — ты докладывал о том, что Клименко придумал шпалы-мины. Очень хорошо, что удалось заминировать магистральные выходы из Здолбуновского узла. Пусть ребята продолжают действовать в этом направлении. Но теперь у нас есть для всех вас особое поручение. — И, кинув на меня проницательный взгляд, спросил: — Ты железнодорожный мост через Горынь знаешь?

Еще бы: мне, в прошлом помощнику паровозного машиниста, неоднократно водившему составы по этому мосту, не знать его!

— Ну конечно, знаю, — ответил я командиру.

— Что ты можешь о нем сказать?

— Мост как мост. Двухколейный. Если ехать на Шепетовку, левый прогон с аркой, а правый — без нее. Между Здолбуновом и Шепетовкой другого железнодорожного моста через Горынь нет…

— И выходит, что…

— Что в данном районе это единственная транспортная артерия, связывающая немецкий тыл с действующей армией…

— Правильно, — перебил меня Стехов, — и гитлеровцы берегут ее как зеницу ока.

— По данным разведки, — сказал Лукин, — этот мост охраняет рота хорошо вооруженных солдат. На обоих берегах реки установлены зенитки. Кроме того, по соседству с мостом тщательно замаскировано несколько минометных батарей и примерно до двадцати пулеметов. Ночью местность между мостом и лесом простреливается пулеметными очередями и непрерывно освещается ракетами, которые спускают на парашютах…

— Мы получили приказ из Москвы: как можно скорее взорвать этот мост, — заключил Медведев. — Как ты смотришь на эту операцию?

— Только положительно, — ответил я.

— Тогда тебе придется завтра же отправиться в Здолбунов. Помни: задание необычайно важное. Что значит взорвать такой мост? — спросил он и сам ответил: — Если ты прицепишь мину к эшелону, он не дойдет до места назначения. Но от этого движение поездов не прекратится. Допустим, взорвутся шпалы Клименко. Несколько часов, ну, день, два — и дорога снова начнет действовать. А вот если подорвать мост, да еще такой, как этот, двухколейный, — тут уж одним-двумя днями не обойдешься, тут и десяти дней не хватит, чтобы построить новый мост. И за это время ни один состав не пройдет — ни на фронт, ни с фронта.

Он развернул карту и продолжал:

— Всем партизанским отрядам и соединениям дан приказ — полностью перекрыть железнодорожные коммуникации. Как видите, от Ковеля железнодорожный путь разветвляется на восток в двух направлениях: одно — через Сарны и Коростень — на Киев, второе — через Здолбунов и Казатин — тоже на Киев. Участок Брест — Ковель и Ковель — Сарны контролирует соединение Федорова. Ему же поручен участок Сарны — Лунинец. А вот это, — командир провел пальцем по карте, — наш участок. Что касается моста через Горынь, уничтожение его поручено также партизанам Подолии, хотя объект их постоянной деятельности — район Шепетовка — Гречаны — Тернополь.

— Выходит, — заметил я, — не мы одни подбираем ключи к этому мосту?

— Да, не только мы. И может статься, что нас опередят, — подтвердил Лукин.

— Ну, мы постараемся быть первыми! — поспешил сказать я. — Здолбуновцам только скажи — они еще не на такое способны!

— Это мы знаем, — улыбнулся командир. — Но смотрите: взвесьте все условия. Поспешных решений не принимайте.

И вот я снова в Здолбунове. Останавливаюсь у Шмерег. Излагаю братьям суть дела.

— Прежде всего, — говорю, — нужно изготовить мину, которая разрушила бы мост.

Сергей сразу же начал подсчитывать, сколько на это понадобится взрывчатки.

— А как вы собираетесь рвать мост? Если под него подкладывать мину, то лучше не одну, а несколько, в разных местах, — раздумывал Михаил, — а вот если сбрасывать с поезда, то лучше сделать одну, побольше…

— Я уже об этом думал, — говорю Михаилу. — Конечно, лучше бы подложить под мост несколько фугасок, но охрана моста такая, что подобраться к нему незамеченными нельзя. Пожалуй, придется кому-нибудь завезти мину на поезде и сбросить ее. А для того, чтобы человек, который сбросит мину, не пострадал, нужно вмонтировать в нее запал замедленного действия. Мина взорвется после того, как поезд пройдет мост.

— Разрешите это сделать мне, — попросил Сергей.

— Обожди, еще нет мины, а ты уж рвешься к делу…

— Мина — это пустяк. Тол есть. Наложим в чемодан килограммов сорок, вмонтируем противотанковую гранату — и порядок!.. Так как же, разрешаете?

— Нет, — покачал я головой.

— Почему? — наполовину удивленно, наполовину с обидой спросил младший Шмерега.

— Во-первых, этот вариант еще не принят. Нужно встретиться и поговорить с хлопцами, — может, они что-нибудь получше предложат. А во-вторых, тебя с чемоданом могут задержать. К тому же такая мина, какую ты, Сергей, предлагаешь, не годится: она рванет, едва успеешь ее из рук выпустить. Ты ведь знаешь, что противотанковая граната взрывается по принципу…

Я не успел докончить, как Сергей прервал меня:

— Знаю, что противотанковая граната взрывается при самом малом ударе. Но вместо запала противотанковой гранаты мы заложим запал гранаты РГД. Эти запалы одинакового размера, зато после такой переделки граната взорвется не сразу, а через пять — семь секунд. А за это время поезд на хорошей скорости пройдет такое расстояние, что тот, кто сбросит мину, будет вне опасности…

Возразить против этого варианта я не мог. Я еще раз убедился, что младший Шмерега хоть и не проходил специальной подготовки минера, а в этих вопросах ориентировался, как настоящий специалист.

Сергей с Михаилом принялись готовить мину, а я пошел в город. За один день успел побывать у Жукотинского, Красноголовца, Бойко и Клименко, встретился даже с Ивановым. Каждому из них сообщил об особом поручении и посоветовал подумать, как лучше выполнить его. Жорж Жукотинский со своими цементниками предложил такой вариант: изготовляется специальный контейнер с миной и запускается вниз по течению реки, с таким расчетом, чтобы через определенное время, когда мина окажется под мостом, произошел взрыв. У этого варианта было несколько недостатков. Тут нужны были точные математические вычисления, с учетом расстояния от места запуска контейнера до моста, скорости течения и веса контейнера. Хоть Жорж и заверял меня, что все будет выверено с максимальной точностью, я не считал этот вариант реальным, — любая непредвиденная деталь свела бы на нет все расчеты. К тому же, как выяснилось позднее, с обеих сторон на подступах к мосту река была перекрыта колючей проволокой.

План Лени Клименко был не менее дерзок.

— Группа вооруженных партизан, — говорил он, — инсценирует нападение на гарнизон и отвлечет этим внимание охраны от моста. В это время мы незаметно снимаем часового с противоположной стороны и закладываем мину.

По мнению Красноголовца, лучше всего было поручить завезти мину на мост кому-нибудь из машинистов — Шорохову или Скородинскому — или даже кондуктору Якову Тищуку. Но вскоре сам Дмитрий Михайлович вынужден был признать, что осуществить этот план вряд ли удастся.

— Я говорил с хлопцами, — сказал он. — Они согласны взять мину и сбросить на мосту. Но как такую мину доставить на паровоз? Теперь каждую паровозную бригаду тщательно проверяют, а в рейсе их сопровождает немецкий солдат с оружием в руках.

Шли дни, а никаких реальных возможностей взорвать мост мы не находили. Положение в городе и на станции все время усложнялось. Поездов на восток шло больше, и их стали зорче охранять. Гражданским лицам был категорически запрещен проезд в сторону Шепетовки без специального разрешения.

В Здолбунове участились облавы и проверки. Каждый новый человек вызывал подозрения, и, разумеется, едва я приехал, как меня взяли на заметку.

Дом братьев Шмерег стоял в самом конце тихой улочки. Чтобы пройти туда, вовсе не нужно было пересекать весь город, ночью можно было незаметно пробраться из Ровно со стороны Квасилова или из села Арестова. Но одно обстоятельство делало квартиру Шмерег не совсем удобной: обитатели соседних домиков не внушали доверия.

Именно в той стороне, где жили Шмереги, в глубине сада стоял опрятный домик, в котором жили две веселые дамочки. Они нигде не работали, ни с кем из соседей не знались, зато всякий вечер из их дома доносились пьяные голоса, пение, хохот, а нередко и ругань. Заходили сюда преимущественно немецкие солдаты, а порой и офицеры. Бывали и парни в штатском — дамочки никем не брезговали, лишь бы повеселиться. Попасть к ним можно было как с соседней улицы, так и через ту калитку, которая вела к Шмерегам.

— Смотри, — шутил Кузнецов, — случайно не ошибись адресом, а то ночью еще забредешь ненароком к тем дамочкам, а там клиенты…

Но это веселое соседство мало меня заботило: женщинам и их посетителям не было никакого дела ни до Шмерег, ни до тех, кто к ним заходит.

Зато другой сосед, не так давно поселившийся в доме на противоположной стороне улицы, вовсе не внушал доверия. Проходя по улице, я всегда видел его. Он или сидел на скамейке у крыльца, или стоял, облокотившись на забор, или выглядывал из комнаты в окно. И всегда у него был один и тот же вкрадчивый взгляд, а с лица не сходила ехидная усмешка.

Никто не знал его фамилии, но дети, бегавшие по улице, звали его дядькой Ониськом. Как-то я попросил Михаила разведать, кто он такой, этот дядька Онисько, и откуда приехал сюда. Но Михаил и знать о нем не хотел.

— А ну его к бесу, стану я еще о нем расспрашивать! — отозвался Шмерега-старший. — Я и так вижу, что это недобрый человек. Только и знает ко всем приглядываться. Словно боится прозевать кого-то. Какая мне разница, Терешко он или Онисько? Главное то, что он подозрительный тип и нужно его остерегаться, чтобы, часом, не накликал на нас беды.

И накликал-таки!

Я пришел к братьям под вечер. Когда проходил по улице, заметил «дядьку Ониська» — он прилип лицом к оконному стеклу и с любопытством смотрел на меня. Я подошел к калитке, открыл ее и обернулся. «Дядька Онисько» продолжал следить за мной. Тогда я направился в глубь двора, к дому, где обитали веселые девицы, и, обогнув сад, с тыльной стороны неприметно прошел к Шмерегам.

И вот ночью, между двенадцатью и часом, нас разбудила пулеметная стрельба на улице. Я припал к щели в ставне и разглядел несколько темных силуэтов в касках. Немцы! Они установили пулемет на заборе почти возле окна, у которого я спал, и стреляли отсюда по дому, где жили наши соседки.

— Что это такое? — спросил Михаил.

— Должно быть, ошиблись адресом, — ответил Сергей.

— Дядька Онисько! — воскликнул я. — Он следил за мной и видел, как я прошел в глубь двора.

— Я же говорил, что от него добра не жди, — заметил Михаил. — Вот сволочь. Он, видно, решил, что Микола пошел к одной из дамочек, и поспешил донести немцам.

— Но не исключено, что они займутся и нашим домом, — сказал я. — Нужно приготовиться к встрече.

Сергей сорвался с места:

— Я мигом приготовлю гранату и мину. Немцев закидаем из окон гранатами, подожжем бикфордов шнур, а сами как-нибудь уйдем в темноте.

— Куда-ты пойдешь с детьми? — заголосила Анастасия Тарасовна. — Опомнись! Лучше подумайте, что делать…

В самом деле, что нам делать? До рассвета еще очень далеко. Я, безусловно, мог бы убежать: пробил бы себе дорогу гранатами — и ищи меня ночью! Но это означало бы поставить под страшную угрозу семью Шмерег, лишиться склада боеприпасов, сорвать выполнение задания.

Стрельба на улице не утихала. И вот что странно: из дома, на который были направлены пулеметные очереди, тоже стреляли.

Вот это любопытно! Кто бы мог оттуда стрелять? Ведь, кроме двух девиц легкого поведения, там никто не живет. Должно быть, хозяйки нынешней ночью принимают у себя вооруженных клиентов. Очевидно, там немцы или полицаи. Но ведь в любую минуту дуло пулемета могут повернуть на наше окно. Нужно немедленно принять решение, не то будет поздно.

— Давайте поднимемся на чердак, — предложил Михайло, — а оттуда, если немцы откроют стрельбу по нашему дому, закидаем их гранатами.

— Не делайте этого, — со слезами умоляла Настя. — Если немцы начнут стрелять, нам все равно живыми отсюда не выбраться. Лучше так: Микола пускай спрячется на чердаке, а все домашние останутся на своем месте. По нашему дому немцы, может, и не станут стрелять, а с проверкой могут зайти.

Предложение Насти было разумно. Если немцы войдут в дом и меня здесь не будет, все обойдется мирно. В одну минуту я уже был на чердаке и наблюдал за происходившим на улице.

К счастью, наш дом оказался вне всяких подозрений, и, настрелявшись досыта по соседнему особнячку, гитлеровцы успокоились. Идти туда ночью они, видимо, не осмеливались и решили подождать до рассвета.

Пришлось и мне до утра просидеть на чердаке. Несколько раз появлялась мысль — слезть вниз и в полутьме между деревьями уйти по задворкам, но какая-то неведомая сила, а вернее — собственное предчувствие удерживало меня. «Нет, парень, — говорил я себе, — ты не имеешь права действовать неосмотрительно. Ты отвечаешь не только за себя, а и за людей, живущих в этом доме. Тебе доверено особое поручение, — и провалиться теперь, когда его нужно выполнить во что бы то ни стало, было бы преступно».

Особое поручение…

Еще раз — в который! — перебираю в памяти варианты уничтожения моста. Лукин назвал это задание «Операция «Прозоровский мост». Почему Прозоровский? Помнится, тот возле села Броды. Ну, Прозоровский так Прозоровский, — не все ли равно? Лишь бы выполнить порученное. Медведев сказал: «Последний срок — пятнадцатое августа». Сегодня, кажется, пятое. Значит, еще десять дней. Много? Нет, мало, очень мало.

Хорошо, что над тем, как осуществить эту операцию, трудится одновременно много товарищей. Ничего обидного в этом нет ни для Красноголовца, ни для Лени, ни для Жукотинского. Красноголовец с Жукотинским даже и не знакомы. Да и о Гроуде они оба не знают, так же как и он о них. Конспирация, ничего не поделаешь! А Гроуда обещал поговорить насчет моста с Паличкой. Может, они что-нибудь придумают. Петр Бойко загорелся идеей подключить к этой операции здолбицких товарищей, Венедикта Кушнерука. Но мы к Кушнеруку еще ведь не обращались. Разве можно вот так, сразу, не зная как следует здолбицких людей, их возможностей, поручать им такое ответственное задание? От этого варианта, к сожалению, придется отказаться.

Если бы мне удалось проникнуть в какой-нибудь эшелон и сбросить мину! Не удастся. Охраняют. Какая жалость, что мои земляки из железнодорожной охраны куда-то запропастились. Интересно, где они? В ту ночь, когда Саша Попков устроил фейерверк на станции, они дежурили, и после этого их, вместе с прочими охранниками, которые «проштрафились», отправили неизвестно куда. Жалко. Именно теперь они смогли бы искупить свою вину перед Родиной — завезти мину на мост.

А может, Иванов? Может, он отправился бы «на заготовки» для майора Вайнера куда-нибудь на Подолию?.. Нет, Иванова не нужно втягивать в это дело, им нельзя рисковать, у него и так ответственное задание: разведка, связь с отрядом…

…Наутро немцы, стрелявшие по соседнему дому, были неприятно поражены, застав в нем двух своих солдат: одного — убитого, второго — тяжело раненного. Ранена была и одна из девиц, а вторая, вся растрепанная, забилась под кровать и тряслась с перепугу.

В тот же день гестаповцы забрали «дядьку Ониська». Больше он домой не возвращался: видимо, хорошо расплатился за свою роковую ошибку.

— Так ему, подлецу, и надо, — сказал Михаил, — хотел выслужиться — теперь получит удовольствие.

Я понимал: оставаться дальше у Шмерег нельзя, нужно переходить на другую квартиру. А на какую — этого я пока еще не знал.

«ЖЕНИХ»

— Так вы все же уходите от нас?

— Да, Анастасия Тарасовна. Чтобы не подвергать вас опасности. Ваш дом должен быть вне всяких подозрений. Это очень важно для нас всех. Спасибо вам за все…

— А как же быть с миной? — не выдержал Сергей. — Кто возьмет ее у нас и завезет на мост?

— За нею придут. Когда — не могу сказать. Но придут непременно. Пароль передам через Бойко.

И я ушел из этого тихого дома, ушел, не зная, у кого мне поселиться.

Может, опять махнуть к Лене? Но это означало бы оторваться от города. Леонтий живет по ту сторону железной дороги, и теперь, когда ее так охраняют, пробиться от него в город ни днем, ни вечером почти невозможно. Патрульные заметят нового человека и начнут выяснять: кто такой? откуда прибыл? к кому? по какому делу? Значит, это отпадает.

Можно было бы направиться к Жукотинскому, но, словно нарочно, к нему на несколько дней приехали какие-то гости. Люди незнакомые, кто знает, как они ко мне отнесутся?

Пойти к Бойко? К Красноголовцу? Нет. Теперь, после ночного приключения возле дома Шмерег, лучше подыскать квартиру полностью нейтральную. И тут я подумал: Ванда. Да, да, Ванда! Почему не пойти к ней? Хотя и Владек помогает Жоржу, но квартира Пилипчуков не считается конспиративной. Да и соседи не увидят ничего подозрительного в том, что коммерсант Богинский опять зачастил к хорошенькой паненке Ванде.

Я не был здесь месяца два, а может, и больше. Интересно, как восприняла мать Ванды мое исчезновение? А сама Ванда? Казик говорил, что девушка была в Ровно и расспрашивала его обо мне.

Ванда… Ей можно дать больше семнадцати лет. Владек все твердит: «Пустая, взбалмошная девчонка! В голове — ветер. Думает только об одном, как бы поскорее выскочить замуж». Но так ли это, Владек? Порою, разговаривая с нею, я забывал, что ей семнадцать лет, — столько было в ее рассуждениях житейской мудрости! Ты привык, Владек, с детства видеть ее маленькой, шаловливой девочкой, а она незаметно для тебя выросла… Как встретит она меня? Пожалуй, теперь придется сказать ей правду — скрываться от нее дальше было бы глупо. Ванда меня не выдаст, в этом я уверен.

Появление мое в квартире Пилипчуков произвело подлинную сенсацию. Мать Ванды, открывшая мне дверь, хотела было что-то сказать, но я уже успел перешагнуть порог и остановился при виде поразительной картины. За столом, уставленным бутылками и всяческой снедью, сидела Ванда, а рядом с нею — какой-то уже немолодой мужчина в форме офицера гестапо.

Вот так сюрприз, вот так нашел квартиру! Ванда и гестаповец! Кто бы мог подумать?! Владек, пожалуй, был прав. Ну что ж, нужно приспосабливаться к обстоятельствам.

Между тем офицер, оглядев меня, перевел взгляд на соседку и, не услышав от нее ни слова (до такой степени ошеломлена была Ванда моим появлением), поднялся. А я, ловко щелкнув каблуками, с энтузиазмом воскликнул:

— Хайль Гитлер! Разрешите отрекомендоваться. Богинский, коммерсант по хлебным продуктам, двоюродный брат Ванды. С кем имею честь?

Услышав, что он имеет дело с «двоюродным братом Ванды», гестаповец облегченно вздохнул (видимо, он ожидал встретить в моей особе своего соперника) и заговорил на чистейшем польском языке:

— Ясневский Генек, штурмфюрер бангофжандармерии, родом из Литвы, католик, шляхтич по происхождению, сорок семь лет, холост, жених дражайшей панны Вандзи…

— Бардзо пшиемно! — сказал я и вытащил из своего портфеля бутылку «монопольной». — Выпьем за наше знакомство.

— С величайшим наслаждением, пан Богинский! Я необычайно рад случаю познакомиться с двоюродным братом Вандзюни!

Мы чокнулись с гестаповцем и осушили рюмки. Затем налили по второй, по третьей… После каждой новой рюмки Ясневский становился все разговорчивее. Он не жалел слов на самопрославление и даже начал кое-что сообщать «под секретом» и «только между нами».

Я никак не мог решить, что делать. Понял лишь одно: Ясневский по уши влюблен в Ванду и имеет насчет нее самые серьезные намерения.

Она сидела молча и о чем-то думала. Мое внезапное появление и то, что я назвался ее «двоюродным братом», смутило девушку. Она почти не откликалась на безостановочную болтовню своего соседа.

А он между тем уже успел сказать мне, что, служа в немецкой жандармерии, занимается охраной железнодорожных объектов. Услыхав это, я повеселел: о, с этим женихом нужно сойтись поближе. Гестаповец, служащий в бангофжандармерии! Да это чудесно! Его, старого холостяка, влюбленность в Ванду надо будет использовать. А может, именно через него удастся выполнить операцию «Прозоровский мост»? Теперь уже без помощи Ванды не обойтись. Нужно попытаться. Рисковать разумно — можно. И я начал очень осторожно, но уверенно наступать.

Изрядно захмелев, гестаповец так разоткровенничался, что, если бы не слезы у него на глазах, можно было бы подумать, что он меня провоцирует.

— Поймите, пан Богинский, — жаловался он, — не от хорошей жизни пошел я в эту проклятую жандармерию. Знаю: мне, поляку благородного происхождения, не пристало это делать. Я вижу, как на меня смотрят мои земляки. И моя сладчайшая панна Ванда очень холодно меня встречает, а еще холоднее провожает. Вот уже два месяца, как я изо дня в день прихожу сюда и все не могу услышать желанного ответа. Ведь я не так уж плохо выгляжу. Но этот мундир… О, если б не он, Ванда уже давно вышла бы за меня замуж…

Ванда хотела что-то сказать, но я ее опередил:

— Что вы, пан Ясневский! Зачем так принижать себя? Мундир штурмфюрера бангофжандармерии вам к лицу, и мне очень приятно было с вами познакомиться. Я коммерсант и привык при каждом новом знакомстве задавать себе вопрос: «А что я получу от этого?» Знакомством с вами я весьма доволен. Оно может способствовать моим прибылям. Надеюсь, вы окажете мне кое-какие услуги?

Я взглянул на Ванду и встретился с ее холодным взглядом. Я понял: мою беседу с Ясневским она воспринимает вполне серьезно.

— Ну, конечно, конечно! Я весь к вашим услугам, — обрадовался гестаповец. — Я могу даже достать вагон для перевозки муки. И сам буду сопровождать его, чтобы ничего не случилось. При теперешней ситуации очень трудно перевозить по железной дороге такие дефицитные товары, как мука, крупа или сахар. Но положитесь на меня. Для двоюродного брата моей дорогой Вандочки я готов сделать все возможное и даже невозможное.

«А вы только завезите чемодан с толом на мост и там сбросьте его!» — чуть не вырвалось у меня. Я понял: этот старый холостяк ради Ванды готов на все. Надо только слегка подогреть его. И, налив еще по рюмке водки, я предложил:

— Давайте выпьем за предстоящую свадьбу такой чудесной пары, как пан Ясневский и панна Ванда… За ваше счастливое будущее!

«Жених» так и просиял, а Ванда вспыхнула.

— Я против такого тоста! Кто дал тебе (она подчеркнула это слово) право распоряжаться мною? — сердито спросила девушка. — Кто ты такой, что…

Но в этот миг я кончиком ботинка слегка наступил ей на ногу, давая понять, чтобы она замолчала. Ванда не договорила, только обожгла меня гневным взглядом и, встретившись с моими глазами, залилась румянцем и потупилась.

Я повторил свой тост:

— За вашу будущую женитьбу на Ванде, пан Ясневский!

— О-о! — воскликнул он. — За это я готов выпить целую бочку, не только водки, но даже дегтя. — И, с благодарностью глядя на меня, продолжал: — Какой вы, пан Богинский, душевный человек! Сам бог послал вас мне. Вы первый прямо сказали, что Ванда должна выйти за меня замуж. Надеюсь, вы, как двоюродный брат, повлияете на нее и на всех тех, кто возражает против нашего брака?

— Можете положиться на меня, пан Ясневский. Все будет в порядке.

Гестаповец совсем расчувствовался:

— Поверьте мне, я такой же добрый поляк и католик, как и вы, пан Богинский, как и моя драгоценная Вандуся. Понимаете ли вы, как трудно жить теперь? Платят жалкие пфенниги, на которые ничего не купишь. Хорошо, что я отлично владею немецким языком и не только стал фольксдойче, а даже выскочил в офицеры, а то… Мой отец — чистокровный поляк, а мать — литовка. Я воспользовался этим и раздобыл подтверждение, будто бы моя муттер из знатного прусского рода. Мне сразу же предложили должность в бангофжандармерии. Нет, вы не думайте, что все это я делал от души, ради какой-то там любви к рейху. И мне не очень сладко в этом мундире. Деньги не такие уж большие, и даром их не дают. Сначала я был на такой должности, что едва уцелел. Все время разъезжал по линии и один раз попал под обстрел партизан. Получил ранение в ногу, и меня освободили от поездок. Теперь охраняю станционные объекты.

Время было позднее, а гестаповец и не думал кончать свои пьяные излияния. На сегодня достаточно, подумал я. Нужно еще откровенно поговорить с Вандой и подумать, как лучше использовать Ясневского для выполнения задания. Я подал Ванде знак глазами: мол, пора кончать.

Она поняла меня и предложила:

— Давайте выйдем на улицу. В комнате душно. Да и спать уже пора.

Гестаповец попробовал подняться, но хмель, казалось, приковал его к стулу. Мы с Вандой взяли его под руки. Почувствовав прикосновение Ванды, Ясневский так и подскочил, едва не перевернув стол.

— Пшепрашам моцно… Я сам… Я сам… Целую ручку золотой панне Ванде за услугу. — Качаясь, как маятник часов, он заковылял к выходу.

Я успел шепнуть девушке на ухо:

— Не горячись, я все после объясню.

Мы вышли во двор. Прохлада летней ночи слегка освежила пьяного Ясневского. Я предложил:

— Пусть панна Ванда идет спать, а я немножко провожу почтенного пана. Надеюсь, вы не возражаете?

— Насчет того, чтобы моя Вандзюня шла бай-бай, я — за. Мне жаль этой крошки, что ей приходится возиться с двумя мужчинами… Пшепрашам еще раз. Обещаю после свадьбы не брать в рот ни капельки. Целую ручки, панна Ванда!

Он схватил руку девушки и начал страстно прижимать к губам.

— Спокойной ночи, пан Генек! — Она выдернула руку и убежала в дом.

— Какая чудная девчоночка! — восторженно воскликнул влюбленный шляхтич. — До сорока лет не женился, не мог найти себе подходящую пару. А тут — такая красотка, такое счастье! Благодарю тебя, владыка небесный, и тебя, наисправедливейшая матка боска, приносящая людям счастье!

О, да ты еще и набожный, господин жандарм! Это тоже неплохо. Безнадежно влюбленный, набожный жених… Всем этим нужно воспользоваться. Николай Иванович не раз повторял: «У каждого человека есть свое слабое место. Иногда не одно даже. Нам, разведчикам, нужно уметь подмечать и использовать это как у друзей, так и у врагов». Как на моем месте поступил бы Кузнецов? Всегда, оказавшись в сложном положении, я старался поставить его на мое место и представить себе, что он в данном случае делал бы.

Мои мысли прервал голос гестаповца:

— Вы о чем-то задумались, пан Янек? Надеюсь, вы позволите мне так называть вас?

— Пожалуйста, пан Ясневский…

— Можете и вы называть меня просто Генек. Ведь в скором времени мы породнимся.

— Непременно! — поддержал я его.

— Сердечно благодарю, сердечно благодарю! — откликнулся жених.

Он поплелся к калитке, а когда я подошел к нему попрощаться, схватил меня за рукав, притянул к себе и, оглянувшись (не подслушивает ли кто-нибудь), прошептал:

— Знаете, что я вам скажу? Не такие уж хитрецы эти партизаны. Будь я на их месте, я показал бы, как нужно лупцевать швабов. Пся крев! Это я только вам говорю, как честному католику…

— Ну, мы еще с вами на эту тему поговорим, — сказал я.

— Непременно поговорим… Завтра же!..

— В присутствии Ванды.

Услыхав имя своей «невесты», Ясневский опять расчувствовался, и я еле-еле остановил поток его красноречия.

Наконец мы распрощались. Я вернулся в комнату. Ванда убрала со стола. Я не знал, с чего начать разговор с девушкой, но она сама не стала молчать.

— Ты что, «двоюродный братец», язык проглотил? Я вижу: ты не только хороший коммерсант, а еще и неплохой артист…

— Прости меня, Ванда, но я должен с тобой серьезно поговорить… Кстати, где Владек?

— А бес его знает! Всегда, когда приходит этот «жених», он смывается из дому. Он его органически не переносит.

— А ты?

— Что я?

Девушка замолчала.

— Ты хочешь знать, — заговорила она, помолчав, — почему я вынуждена терпеть ухаживания этого онемеченного шляхтича? Я скажу тебе. Владеку не сказала, а тебе скажу.

И она рассказала, как поехала на работу в Германию и как по дороге сбежала из эшелона и вернулась домой.

— Когда нас отправляли туда, подошел ко мне на нашем вокзале гестаповец и спрашивает по-польски: «Куда это такая красивая паненка едет?» — «Разве вы не видите?» — говорю ему. «А может, говорит, паненка хотела бы остаться?» Я ничего не ответила. А он не отстает: «Скажите «да» — и я обещаю все устроить». Как я могла ответить «да» гестаповскому офицеру — даже если он не немец, а поляк? И я сказала: «Ничего мне от вас не нужно». А два месяца тому назад, сразу после того как ты исчез, я ездила в Ровно, к Домбровскому. И вот, когда возвращалась назад и уже вышла из вагона на перрон, слышу за спиной знакомый голос: «Пани уже дома?» Обернулась: он. Пошел за мной. Шел и говорил, что понимает, как я вместо Германии попала в Здолбунов. Что достаточно об этом сообщить кому следует — и я на всю жизнь это запомню. Но что он не такой, как я могла бы подумать, и он постарается доказать мне это. Что он может устроить меня на работу, и я буду чувствовать себя в полной безопасности. Так он дошел со мной до нашего дома. Попросил разрешения войти и, хотя я ничего не ответила, зашел. На следующий день явился опять. И вот ходит. Считает себя настоящим женихом. А ты сегодня еще подлил масла в огонь.

— Прости меня, Ванда…

— Я все поняла. Не такая уж я дура, как ты думаешь, — продолжала Ванда. — Я и прежде не очень верила в твою коммерцию. Вы с Владеком о чем-то перешептывались, а я думала: ну и пускай. Только больно было, что вы от меня прячетесь. Пожалуй, приходится благодарить этого гнусного немецкого холуя за то, что ты решил пойти на откровенность со мной. А то, наверно, и дальше морочил бы меня своей коммерцией и ухаживаниями, а маму обещаниями.

— Кстати, если речь зашла насчет коммерции, — возразил я, — то можешь не сомневаться. В Ровно я целыми вагонами сбываю всяческие продукты и порой получаю приличную прибыль. А насчет обещаний?.. Мне кажется, я ничего не обещал. Разве что — зайти в другой раз.

— Это меня тоже слегка удивляло, — призналась Ванда. — Зачастил молодой человек к девице, изображает из себя влюбленного…

— И не признается в любви, — поспешил добавить я. — Скажи откровенно, как бы ты поступила, если бы я признался тебе в любви и сделал предложение?

Ванда подняла глаза, посмотрела на меня недоверчиво и уклончиво ответила:

— Не спрашивай об этом… Скажи лучше, зачем тебе понадобился этот шляхтич?

— Есть одно дельце.

— Не думаю, чтобы он смог оказаться полезным.

— Сможет.

— Любопытно, каким образом?

— Сперва придется выдать тебя за него замуж.

— Оставь эти штуки! — вспыхнула Ванда. — Ты думаешь, что я сразу же выскочу за этого идиота? Он мне давно уже осточертел. Ходит за мной по пятам, всем говорит, что я его невеста, обещает устроить меня на работу в депо или на станцию. А мне ничего другого не остается, как обманывать его, лишь бы спастись от отправки в Германию.

— Я отнюдь не требую от тебя оправданий. Как раз очень хорошо, что тебе на крючок попался этот гестаповец. Он должен нам помочь.

— Он сделает все, что я ему скажу.

— Только это нам и нужно. Чтобы офицер гестапо исполнил поручение советских партизан…

Сказав это, я посмотрел на Ванду. Ожидал увидеть удивление на ее лице, но оно ничуть не изменилось, словно ничего особенного девушка от меня не услышала.

— Так вот, — продолжал я, — тебе придется выполнить довольно сложную роль: посвятить гестаповца в народные мстители.

— А как именно?

— Этого я еще как следует не обдумал. Но идея для меня ясна. Нужно провезти в поезде мину и сбросить ее на мост через Горынь. Ясневский мог бы это сделать.

— И сделает, — заверила Ванда. — Вот увидишь: он меня послушается.

— Тогда нам с тобой остается только разработать сценарий, распределить роли и приступать к исполнению.

— Действующих лиц будет трое, — сказала девушка, — ты, мой «жених» и я.

— А может, еще Владек?

— Нет, — возразила Ванда. — Не нужно. И вообще прошу тебя: не говори ничего Владеку.

— Почему?

— Он считает меня глупенькой и несерьезной девочкой, а я хочу доказать ему, какова я в действительности. Мы еще посмотрим, кто из нас разумнее и серьезнее — он или я. Так не скажешь?

— Хорошо, Ванда, не скажу.

ПАТЕНТОВАННЫЕ НЕГОДЯИ

Через день состоялась торжественная церемония посвящения Ясневского в «народные мстители». Весь ритуал проходил по заранее разработанному мной и Вандой плану.

Гестаповец стоял на коленях перед образом божьей матери и, сложив молитвенно руки, повторял за своей «невестой» слова клятвы:

— Именем матки боски, именем родных моих, именем народа польского, стонущего под ярмом гитлеровской оккупации, твоим именем, возлюбленная Ванда (последние слова «клятвы» исходили от него самого), клянусь выполнять все поручения подпольной организации имени Тадеуша Костюшко, мстить фашистским захватчикам…

Мне смешно было смотреть на этого уже лысоватого холостяка в гестаповском мундире, который покорно устремлял набожный взгляд на молодую девушку, так мастерски выполнявшую свою первую сложную роль. Смешно и в то же время гадко. Гадко, потому что я чувствовал: этот человек, лишенный всяких убеждений, произносит слова клятвы не потому, что они продиктованы его мыслями и чувствами, а только потому, что этого пожелала Ванда. А если бы девушка произнесла тираду в защиту фашистских «идеалов», он, не раздумывая, так же прижал бы руки к груди и повторял слова верности гитлеровским захватчикам.

— …И если я когда-нибудь изменю своим товарищам, — повторял за Вандой гестаповец, — да постигнет меня кара божья и месть народная.

— Целуйте образ божьей матери, — приказала Ванда.

— А для большей формальности, пан Ясневский, — добавил я, — поставьте здесь свою подпись и отпечаток пальца.

Когда торжественная процедура была закончена, Генек облегченно вздохнул:

— Теперь я словно вторично на свет родился. — А потом, как бы с испугом, спросил: — Скажите, а своей клятвой я не теряю права на руку моей дорогой Вандзи?

— Наоборот! — ответил я.

— А что скажет панна Ванда?

— Безусловно, теперь у вас больше шансов на успех, чем прежде, — успокоила гестаповца девушка. — Но помните: прежде всего борьба, а уж затем любовь. Если вы будете добросовестно выполнять все наши поручения, я обещаю быть снисходительной.

— О-о, — мечтательно протянул Генек, — ради этого я готов сделать для подпольной организации все, что прикажут.

И в подтверждение этих слов он стал рассказывать, где расположены секретные посты по охране железнодорожных объектов. Увлекшись рассказом, который время от времени прерывался глубокими вздохами и комплиментами по адресу «дражайшей Вандочки», гестаповец начал перечислять поименно своих агентов. Когда он закончил, я положил перед ним листок бумаги и химический карандаш и велел написать все эти фамилии, с добавлением адреса и места работы каждого.

Список гестаповской агентуры вместе с донесением о Ясневском был передан через Иванова в отряд. Командование одобрило мой план и разрешило использовать услуги гестаповца.

— Генек, — обратился я к нему, — вам дается важное поручение. Как только вы его выполните, вас с Вандой мы отправим в партизанский отряд, и там вы сможете пожениться…

— О Езус Мария, — с восторгом воскликнул шляхтич, — говорите скорее! Какое поручение?..

— Нужно взорвать железнодорожный мост через Горынь, — спокойно ответил я.

— А что я могу для этого сделать? — спросил не задумываясь Ясневский.

— Сбросить с поезда мину на мост.

— Хорошо, — проговорил «жених» и, немного подумав, добавил: — Мне на эту операцию нужно три дня, две тысячи немецких марок, мину и ваше, Вандзя, благословение.

— За этим дело не станет. А кто повезет мину?

— По-видимому, Ходаковский. Это кондуктор, за деньги он все сделает. Тем более что почти не бывает трезвым. Нынче же я с Ходаковским увижусь и все улажу.

— Смотрите только, чтобы он не продал нас.

— О нет! Он жаден на деньги, а я ему вперед дам немного, зато пообещаю, что после заплачу все.

— Добро. Пускай будет он. Только пока что ничего ему не говорите. Нужно все хорошенько обдумать. Приходите завтра сюда, и мы окончательно уговоримся. А сегодня можете только слегка прозондировать почву. Но предупреждаю: о задании — ни слова.

В тот же день я поехал в Ровно, встретился с Кузнецовым и сообщил ему, что Ясневский согласен подорвать мост.

— Вообще-то вся эта игра довольно рискованная, — сказал Николай Иванович. — Я могу поверить, что «жених» ничего не выдаст немцам, потому что клятва, которую он подписал, и списки агентуры, составленные им собственноручно и переданные нам, а кроме того, и любовное чувство к Ванде связывают его по рукам и по ногам. Но вот Ходаковский…

— Я и сам о нем думаю, поэтому и решил посоветоваться, как с ним быть.

— Он ни в коем случае не должен знать, что везет мину. Придумайте что-нибудь. Ну, хотя бы пусть Генек ему скажет, что в чемодане вещи для охраны моста. Кажется, его охраняют мадьяры?

— Да.

— Ну вот, пусть пьяница кондуктор думает, что у его шефа какие-нибудь делишки с мадьярами.

— А что, если я сам буду присутствовать при разговоре Ясневского с кондуктором? — спросил я Кузнецова. — Без меня Генек может наговорить глупостей.

Николай Иванович немного подумал и сказал:

— Опасно, но это надежнее. Только смотри…

— Постараюсь.

И еще в одном деле я ожидал совета от Кузнецова: кому взять мину у Шмерег. Самому мне вообще нельзя появляться на этой улице. Послать Леню — так ведь он ничего не знает про Ванду и Генека, наверняка обидится на меня, начнет расспрашивать: кто, да что, да как. Мог бы пойти Владек, но Ванда категорически против. Про ее тайну и про всю эту историю с Ясневским знает только Жукотинский, но условия конспирации строги, я не хотел посылать его. Ванда сказала, что сама принесет мину. Все же, не посоветовавшись с Кузнецовым, я не мог решиться послать девушку к Шмерегам.

— Пойдет она от них с большим чемоданом, — говорил я Николаю Ивановичу, — кто-нибудь к ней пристанет. А то вдруг найдется галантный кавалер, которому вздумается ей помочь…

— Знаешь что, — решил Кузнецов, — я сам буду сопровождать девушку. Завтра же приеду в Здолбунов. Пусть она придет к Шмерегам к двум часам дня.

Под вечер шофер Пауля Зиберта, Николаус — так называл Кузнецов Колю Струтинского, — привез меня в Здолбунов, к Петру Бойко. Здесь я встретился с Михаилом Шмерегой и предупредил его, что завтра, в два часа дня, к нему придет человек за чемоданом с миной.

…Ровно в два часа в дверь дома Шмерег постучались. Анастасия Тарасовна, открыв дверь, увидела незнакомую девушку.

— Не продается ли у вас новое платье моего размера? — спросила пришедшая.

— Да, продается. Оно вам подойдет, — ответила Анастасия. — Пройдите, пожалуйста, в комнату. Но донесете ли вы чемодан, ведь он такой тяжелый! Я сама еле передвигаю его…

— Донесу, — уверенно ответила Ванда.

Минут через десять Ванда вышла из дома и, сгибаясь под тяжестью чемодана, медленно зашагала в город. Пройдя несколько десятков шагов, она остановилась, поставила чемодан на тротуар и только потянулась за ним другой рукой, как услышала над самым ухом:

— Скажите, пожалуйста, как пройти на Долгую улицу?

Подняла глаза: немецкий офицер. Смотрит на нее вопросительно и ждет ответа. Фашист, а вежливый. Подумала: Микола предупреждал, что может произойти такая встреча, и сказал, чтобы она ответила и продолжала идти, не обращая никакого внимания на немца. Ответила. Немец поблагодарил и пошел в указанном направлении. Она — за ним. Шел он не торопясь, осматриваясь по сторонам, останавливался прочитать какое-нибудь объявление или распоряжение коменданта. Ванда чувствовала: делает он это не случайно, а для того, чтобы она не отстала. Ванда не знала, кто он, этот немецкий офицер, но то, что он шел впереди, придавало ей уверенности и силы, и даже ноша не казалась такой тяжелой.

В тот же день, рассказав мне об этой встрече, девушка спросила, кто был этот немец.

Очень хотелось мне сказать ей, что это был не немец, а русский, переодетый в форму гитлеровского офицера, что это наш разведчик и мой друг, но я не имел на это права. Подлинное лицо обер-лейтенанта Пауля Зиберта можно было раскрывать только крайне ограниченному кругу людей. В Здолбунове такими людьми были Шмереги, Красноголовец, Иванов, Клименко, Бойко. Для других подпольщиков его существование в то время оставалось тайной, и раскрыта она была только после войны.

Я поджидал Ванду у Жукотинских. Их гости уже уехали, и я снова мог пользоваться гостеприимством этого дома. Ванда ушла, а мы с Жоржем, открыв чемодан, начали перекладывать шашки тола, потому что они не прилегали плотно одна к другой и стучали.

За этим занятием нас застала жена Жоржа — Марыся. Заметив желтоватые брусочки тола, она подумала, что это мыло, и накинулась на Жоржа:

— Смотри какой! В доме нечем белье выстирать, а тут столько мыла. Еще прятал от нас в чемодан. Ну и хозяин! Хоть бы один брусочек оставил. Так нет! Спекулянт несчастный!

Чем было ее успокоить? Возражать? Сказать, что Жорж не спекулянт? Нет, пожалуй, придется ему походить в спекулянтах и выслушать упреки родных.

— Пани Марыся, — заговорил я, — не волнуйтесь. Завтра же я принесу вам мыла, а это мы должны срочно отправить: очень выгодные покупатели нашлись.

На следующий день пришлось потерять несколько часов, пока я за немалые деньги раздобыл несколько кусков мыла. Принес их Жукотинским и опять заработал упрек:

— За мыло спасибо, но то, вчерашнее, было гораздо лучше, желтее…

Наутро между Генеком Ясневским и его агентом Михаилом Ходаковским произошел такой разговор.

— Этот чемодан, — сказал гестаповец, — ты должен завезти на мост, для мадьяр, которые его охраняют.

— А как же я его там оставлю, ясновельможный пан? На мосту поезд никогда не останавливается. Разве вам это неизвестно?

— Болван! Никакой остановки для этого не нужно. Скинешь на ходу поезда.

— Это можно сделать, ваша вельможность. Но стоит ли каким-то мадьярам сбрасывать такой прекрасный чемодан, да еще с продуктами? Может, я им приготовлю какой-нибудь другой чемоданчик? У меня есть свой. Переложу туда ваш товар — и пусть получают. А за этот можно литра два самогонки взять.

— Что ты поделаешь с этим болваном? — обратился Ясневский ко мне с Вандой. Мы сидели с нею в сторонке и молча слушали разговор Ходаковского с его шефом.

Генек разозлился:

— Я тебе еще раз повторяю. Сегодня, проезжая по железнодорожному мосту через реку Горынь, ты скинешь на мост этот чемодан. Понял?

— Отчего не понять? Вы на меня не сердитесь. Просто я говорю, что не обязательно разбрасываться такими хорошими чемоданами, как этот…

Пошатываясь, он подошел к чемодану и попробовал поднять его.

— О-о, тяжелый, бестия! А чем вы его загрузили, прошу вас? Может, коммунистической литературой? — И он громко захохотал.

— Брось глупости! — оборвал его Ясневский. — Делай, что приказывают.

— Ясновельможный пан штурмфюрер, — Ходаковский щелкнул каблуками, — я никогда не отказывался и не собираюсь отказываться исполнять ваши приказы. Выполню и этот. Но я хотел бы знать, что я получу за это…

— За выполнение этого приказа ты получишь… две тысячи! — ответил Ясневский.

— Чего? Карбованцев, которые печатаются в Ровно, или, может, рейхсмарок? — заглядывал ему в глаза кондуктор.

— Две тысячи оккупационных марок наличными, — заявил Ясневский.

— Прошу прощения, ясновельможный пан, вы не шутите? — удивился Ходаковский. — Вы слышите? — обратился он ко мне. — Две тысячи оккупационных марок. Да это целая бочка самогона. Могу ли я их увидеть?

Теперь уже мне пришлось вступить в игру. Я открыл свой портфель, вынул оттуда две пачки новеньких ассигнаций и положил их на стол. Ходаковский жадно схватил деньги и начал перебирать их, не веря своим глазам.

— Сейчас вы получите одну тысячу, — сказал я, — а когда выполните это поручение, получите вторую.

— Вот это фирма! — с восхищением произнес кондуктор. — Скажите, милостивый пан, это вы заинтересованы, чтобы чемодан был сброшен мадьярам на мосту?

— Да, я.

Он подошел ко мне и отвел в сторону.

— Вы, должно быть, из гебитской службы?

— Да, да! — не стал я возражать.

— Мне очень приятно, что придется иметь дело с вами. Я давно приметил, что гебитская служба солиднее. Это не голодранцы из бангофжандармерии. Хотят находить коммунистов и вылавливать партизан бесплатно. Так добра нет и не будет. Выигрывает тот, кто больше платит.

— Я вижу, пан Ходаковский, вы человек разумный и неплохо разбираетесь во всем.

— Еще бы! Думаете, я не знаю, зачем вы подбрасываете мадьярам этот чемодан, и не догадываюсь, что в нем? Михаль хоть и любит пропустить чарку-другую, но котелок у него, — он постучал себя пальцем по голове, — варит. Если гестапо кого-нибудь в чем-то подозревает, но не может сцапать, потому что нет улик, — оно само эти улики создает. Находится такой Михаль и за кругленькую сумму подбрасывает их куда надо. Я не знаю, что делала бы ваша фирма, дорогой господин из гебита, если бы у вас не было таких, как мы!

Наш расчет оправдался: Ходаковский был уверен, что участвует в секретной операции, которую гестапо затеяло против мадьярской охраны моста.

Я решил поддать духу этому негодяю.

— Выполните это поручение, найдется для вас еще одно, весьма ценное…

— На какую сумму, прошу вас?

— Тысяч на пять.

— Я готов, — поспешно подтвердил Ходаковский, словно боясь, что кто-нибудь другой сможет перехватить выгодное дельце.

Ванда, Ясневский и Ходаковский с чемоданом отправились на станцию, а я пошел добывать для Марии Львовны и Марыси еще мыла.

— Смотри не проспи моста, — сказал гестаповец своему агенту, когда тот, занеся чемодан в служебное купе, вышел в тамбур и принялся потягивать перцовку из бутылки. — И не пей больше!

— Не беспокойтесь, господин штурмфюрер! Все будет в порядке.

Но не успел поезд тронуться, как Ходаковский опорожнил бутылку, заснул, а когда проснулся — мост уже был позади, Чемодан с толом приехал назад в Здолбунов.

Узнав об этом, я встревожился. Казалось, дело улажено, а тут этот пьяница подвел! Еще, чего доброго, сорвется вся операция. Я уже жалел, что связался с Ясневский и что вообще поручил такое серьезное дело негодяям. Но теперь нельзя было отступать. Нужно было действовать — и решительно.

Когда мы с Ясневским пришли на квартиру к Ходаковскому, тот лежал мертвецки пьяный и храпел. Чемодан с взрывчаткой стоял в углу комнаты. Нам оставалось только забрать мину и уйти. Молча мы подошли к дому Пилипчуков.

— Что будем делать? — спросила Ванда.

— Пожалуй, уже ничего, — ответил я.

— А как же задание? Кто отвезет чемодан?

— Чемодан спрячь, — может, еще когда-нибудь понадобится. А задание выполнят другие.

— Это ты говоришь, чтобы успокоить нас и себя.

— Нет, Ванда, вот увидишь: через два-три дня мост взлетит на воздух.

Услышав эти слова, Ясневский встрепенулся:

— Так, значит, еще кто-нибудь занимается этим делом?

— Да, пан Ясневский, мы без вас обойдемся.

— А как же мы с Вандой?

Лицо гестаповца потемнело. Я сделал вид, что не понял, о чем он говорит, и сказал:

— Ну ладно, я пошел. До свидания.

— Постойте, — остановил меня Генек. — Я хотел бы знать, согласится ли теперь Ванда стать моей женой?

— А почему вы меня об этом спрашиваете? — удивился я. — Спросите ее.

— С человеком в мундире гестаповца, — сказала Ванда, — который только болтает, что ему опротивел этот мундир, и хочет совершить подвиг руками пьяного негодяя, я не желаю даже разговаривать. Неужели вы этого не понимаете, господин штурмфюрер?

— Но ведь я с тобою, Вандзюня, с тобою, с паном Янеком, со всеми, кого вы представляете. Я же присягал… Я же своей рукой составил списки всех своих агентов и передал вам… Я же…

— Бросьте подсчитывать свои заслуги, — презрительно сказала девушка. — Одними клятвами гитлеровцев с нашей земли не прогнать. Я обрадовалась, когда пан Богинский по моей просьбе согласился привлечь вас к работе. Мне было жаль вас. Я думала, что вы действительно сознаете свою вину перед отчизной и народом польским. Надеялась, что вы выполните это задание и тем самым хоть немного смоете грязь, что лежит на вашей совести. А вы, как видно, на это не способны. Вы можете только произносить клятвы и целовать руки девушкам…

Гестаповец, со страхом в глазах слушавший каждое ее слово, упал на колени и, подняв руки, выкрикнул:

— Вандзя, золотая! Езус Мария! Пан Богинский, будьте свидетелем: я докажу, на что способен Генек Ясневский. Если в течение двух дней я не завезу чемодан на мост, то пусть бог меня покарает. А ты, Вандзя, можешь меня тогда проклясть.

Не сказав больше ни слова, он схватил чемодан и почти бегом направился к железнодорожной станции.

МИНА ВЗОРВАЛАСЬ

— А может, пойду и я на станцию? — спросила Ванда, когда мы остались вдвоем.

— Нет нужды, — возразил я. — Ты и так отлично распекла этого мерзавца. Теперь он вынужден будет что-то сделать.

— А если он пойдет в гестапо и все выложит?

— Не думаю. Не такой уж он дурак. Знает, что гестаповцы никогда не простят ему даже того, что он для нас сделал. Он слишком печется о своем благополучии, чтобы пойти на такой рискованный шаг. Посмотри: все его действия до сих пор были продиктованы только одним — заботой о собственной шкуре. На все прочее ему наплевать. Ради этого он пошел в гестаповцы. Ради этого согласился помогать нам. Мне даже порой начинает казаться, что и в его влюбленности в тебя больше наигрыша, чем подлинных чувств.

— Неужели? — удивилась Ванда.

— Да, да. Увидав тебя два месяца назад, Ясневский подумал: какую выгоду даст ему встреча с этой паненкой? Правда, ты ему понравилась, но он не из таких, кто влюбляется по самые уши с первого взгляда. Ему вообще чужды какие-либо высокие чувства. Я так представляю себе ход его размышлений. «Эта хорошенькая девочка, — думал он, — должна быть сейчас где-нибудь в Германии. Можно, конечно, отнести ее куда следует — и я в лучшем случае получу благодарность за проявленную бдительность. А что мне с этой благодарности? Может, лучше попробовать поиграть в любовь? Она не осмелится мне отказать». А когда ты дала ему понять, что подобные его надежды напрасны, он и тут не донес на тебя в гестапо, потому что у него дальний прицел. Придут советские войска — есть оправдание: помог девушке спастись от отправки в Германию. Ты же сама и подтвердила бы.

Ванда подумала, потом сказала:

— Знаешь, я никогда обо всем этом так серьезно не задумывалась. Принимала его назойливое ухаживание таким, как оно есть. А вот теперь слушаю тебя и думаю: пожалуй, ты прав.

— Я и сам поначалу принял Ясневского за влюбленного без оглядки старого холостяка. А потом присмотрелся к нему, поговорил с ним и понял: не только любовь к «дражайшей Вандочке» руководит им, а еще кое-что. Он чувствует, что корабль, на котором плывет, идет ко дну, и потому стремится оказать нам какую-нибудь услугу и этим спастись.

— Выходит, — сказала Ванда, — он постарается выполнить задание.

— И я так думаю. Только рассчитывать на него не буду. Нынче же поговорю с хлопцами, чтобы они ускорили это дело.

— А с кем?

— Разве тебе не все равно? — дипломатично ответил я.

— Может, и все равно, но я не понимаю, почему ты от меня это скрываешь? — вспыхнула девушка.

Я только было собрался ответить, как в комнату вошел Владек.

— О, сердечные излияния. Прошу прощения, Ванда, мне нужно побеседовать с паном Богинским, — обратился он к сестре.

— Ну и беседуйте! — кинула Ванда и выбежала из комнаты.

Когда дверь за ней закрылась, Владек сказал:

— Меня послал к вам Жорж. У нас грузят сейчас цемент на Шепетовку. Жорж сказал, что у вас имеется чемодан с взрывчаткой. Его можно спрятать среди мешков с цементом. Кто-нибудь из наших будет сопровождать эшелон, ну, и по дороге, на какой-нибудь маленькой станции, где не будет охраны, достанет чемодан и скинет на мосту. Может поехать Жорж. А могу и я.

— Но это ведь только на словах так легко получается…

— И на деле получится, вы дайте чемодан, — настаивал Владек.

— Не могу…

— Не доверяете, — в его голосе послышались укоризненные нотки.

— Нет, доверяю и знаю, что и Жукотинский, и ты, и другие ваши хлопцы-цементники никогда не подводят. Но я не могу дать вам этот чемодан, потому что сейчас его у меня нет.

— Не-ет? — удивленно протянул Владек. — А где же он?

Потом вздрогнул, словно от какой-то страшной мысли, и проговорил:

— Надеюсь, Ванда и мой будущий родственник не имеют к нему никакого отношения?

Взять бы да и рассказать ему обо всем. Но что скажет мне после этого Ванда? Я окажусь в ее глазах болтуном, который не способен сдержать слово. Так и доверие потерять можно. А Владек, должно быть, о чем-то догадывается. Чувствует, что у нас с Вандой завелись какие-то секреты. Что ж, догадывайся, парень. Вскоре ты обо всем узнаешь, и расскажет тебе сама Ванда — твоя «шальная, легкомысленная сестренка». И я ответил:

— Можешь быть уверен, Владек: чемодан в надежных руках. А если Ванда и твой, как ты выражаешься, будущий родственник имели к нему отношение, то очень отдаленное. Просто они помогали переносить этот багаж, не зная, что там такое.

— Мыло? — рассмеялся Владек.

— Да. И ты уже про мыло знаешь?

— Марыся до сих пор не может успокоиться. Говорит: то мыло, что в чемодане, было лучше… Так как же насчет чемодана? Что скачать ребятам? Можно надеяться или нет?

— Можно. Только придется несколько дней подождать. Так и скажи, — ответил я, а сам подумал: «Если Генек и на этот раз не сдержит обещания, придется обратиться к цементникам. Правда, шансы у них мизерные, но что поделаешь: время идет, сегодня уже одиннадцатое, последний срок — пятнадцатого, нужно хвататься за любые возможности, лишь бы выполнить задание».

Ободренный обещанием, Владек ушел на завод. Сразу же вернулась Ванда.

— Ну, что он от меня скрывает? — спросила она.

— Вот ты какая! — улыбнулся я. — Сама скрываешь от него тайну, а ему не позволяешь иметь свою.

Она ничего не ответила, только повторила свой вопрос.

— Владек предложил мне новый план взрыва моста.

— Что же ты ответил?

— Велел пока что воздержаться. Но вполне возможно, что именно этот план и будет осуществлен.

Я уже собрался рассказать девушке суть нового плана, как отворилась дверь и мы увидели… Ясневского! Да, это был он, и выражение лица у него было уже не такое печальное и озабоченное, как несколько часов назад, когда Генек ушел от нас. Чемодана в руках у него не было.

— Дзень добры, уважаемое панство! — проговорил он, точно ничего не случилось и мы сегодня видимся впервые.

Отозвалась Ванда:

— Вы еще и шутите? Как только вы можете после всего, что было, смотреть нам в глаза?

— Не сердитесь, дорогам Вандзюня, — дохнул на нас Генек хмельным перегаром. — Все будет в порядке. Завтра утром я сам завезу чемодан на мост и сброшу его с поезда.

— А где он сейчас?

— Как где? У Михаля. Я оставил его там. Мы уговорились, что поедем вместе, и в знак согласия выпили по чарке.

— Так это вы возвратились сюда, чтобы еще раз похвастаться перед нами? — презрительно отозвалась девушка. — Нам и без того известно, что вы первоклассный хвастун.

— Але ж, Вандзюня…

— Не смейте меня так называть. Опротивело слушать.

Она брезгливо сморщилась и вышла из комнаты.

— Пан Богинский, — обратился ко мне гестаповец, — хоть вы не думайте обо мне так плохо, как она. Поверьте в мою искренность.

— Откровенно говоря, я не думал поручать вам это задание, — заговорил я. — Еще раз повторяю: у нас есть кому сбросить мину. Но Ванда настояла, чтобы это сделали именно вы. Она хочет, чтобы вы искупили свою вину, смыли тяжкий грех, который добровольно взяли на себя, надев мундир гестаповца. У нее сейчас очень плохое настроение, потому что вы не оправдали ее надежд.

— Я оправдаю… Я оправдаю… Пан Богинский… Верьте мне… Я сделаю все… Вы золотой человек. Сам бог послал вас для моего счастья… Я сделаю все… Не сомневайтесь и постарайтесь убедить в этом панну Ванду.

— Хорошо, пан Ясневский.

— Я иду… А Ванде скажите: приходил я не хвастаться, а еще раз убедиться, что все надежно.

— Что вы имеете в виду: мину или обещание Ванды?

— Безусловно, мину. Не подведет она? Ведь все может статься. Не сработает ударный механизм или не сдетонирует запал — бывают же такие случаи. Чем я тогда докажу, что мина была доставлена на мост? Не идти же брать расписку у мадьяр, которые его охраняют.

— Вы напрасно волнуетесь, пан Ясневский. Если не сработает ударный механизм, никто не станет вас в этом обвинять. Мы будем считать, что вы свое задание выполнили.

— Но чем я докажу, что мина была сброшена именно на мосту?

— Взрывом. Вы только скиньте ее, а она обязательно сработает.

— Хорошо. Только… — он смущенно замолчал.

— Ну что, говорите.

— Не могли бы вы сейчас дать мне вторую тысячу марок? Что-то этот Ходаковский меня беспокоит. Нужно заткнуть ему рот, а то, чего доброго, продаст.

— Возьмите.

Я дал гестаповцу пачку ассигнаций.

Вечером я отправился к Красноголовцу. Ясневский Ясневским, рассуждал я, но нужно и самим действовать, нельзя полагаться на продажного шляхтича и его пьяницу агента. Предложение Владека Пилипчука представлялось мне не совсем реальным: кто знает, удастся ли достать мину из вагона, загруженного цементом. Может, Дмитрий Михайлович что-нибудь придумает?

Увы, и Красноголовец ничем не мог меня утешить.

— Единственная надежда на Леню Клименко, — сказал он. — Может, ему удастся сесть с миной в Шепетовке? Поезда, идущие на запад, проверяют не так тщательно. — И, подумав еще, добавил: — Жалко, что у нас нет связей с шепетовскими товарищами. Они помогли бы.

— Они, пожалуй, сами тоже думают, как бы подорвать мост, — заметил я. — Понятно, хотелось бы нам самим это сделать, но, действуя сообща, мы от этого только выиграли бы. А теперь у нас нет уже времени устанавливать связь с шепетовскими товарищами, нужно действовать одним.

— Я понимаю, что нужно. Но как?

— Будем думать, Дмитрий Михайлович. Если ничего не надумаем и никто нас не опередит, пошлем Леню в Шепетовку.

Ночевать я остался у Красноголовца. И на следующий день не знал, что Ванда утром пошла на вокзал, что там она встретилась с Генеком и что они сели на поезд, с которого Ходаковский должен был скинуть мину на мост.

Я лежал в тени сада и в ожидании, пока придет хозяин, перелистывал страницы немецких газет и журналов. С каким наслаждением я развернул бы сейчас «Правду» или «Огонек»! Как хотелось прочитать что-нибудь о нашем, советском. Из сообщений Информбюро, которые Иванов регулярно привозил с «маяка», я знал, что наши войска успешно наступают. Освобождены Орел и Белгород. Пятого августа Москва впервые салютовала победителям. Москва! Как много мыслей рождает это родное, близкое сердцу слово!

Почему-то передо мной возникли картины моего детства, страшные годы шляхетского владычества, застенки польской дефензивы. Всех, кто не покорился, именовали тогда «агентами Москвы». Так и запало в мое ребячье сознание слово «Москва» — как символ чего-то далекого, недостижимого, но сказочно прекрасного и привлекательного.

Сердце тянется к Москве, мысли летят к ней. Когда же наконец и у нас, на земле волынской, будет так, как там? Когда? Сидеть и ждать? Нет, бороться, искоренять зло, бороться и —

Кто из нас в те годы не повторял этих пламенных слов «Вечного революционера» Ивана Франко? И, повторяя их, видел перед собой ясную цель: воссоединение порабощенных западноукраинских земель с матерью Советской Украиной. Ясный свет московских звезд озарял наш путь, и мы шли этим путем, навстречу своей заветной мечте.

«Агент Москвы»… Так называли меня жандармы польской дефензивы, когда бросили в тюрьму в тридцать седьмом году. И я не возражал им, хотя никаким московским агентом никогда не был. Тогда я даже почувствовал гордость, что именно так называет меня белопольская охранка. И хотя несладко было за решеткой, сердце мое наполнялось радостью.

Наконец — желанная свобода! Газета. На первой полосе — большая фотография. Площадь. Я никогда там не был, но узнал ее — Красную площадь. Думал тогда: заработаю денег, возьму отпуск и поеду в Москву. Не суждено было: началась война.

Вспоминаю: Пенза, ноябрь сорок первого. Снежная, морозная зима. У нас хоть не фронт, но мы, железнодорожники, чувствуем себя фронтовиками и готовы в любую минуту на передовую. А оттуда что ни день приходят тревожные вести. Стонет земля Украины, стонет земля Белоруссии, стонет брянская и смоленская земля, враг подполз к самой Москве, притаился, стягивает лучшие силы для решительного прыжка — в самое сердце нашей страны. И вдруг утром громкоговоритель донес: в Москве, на Красной площади, состоялся военный парад по случаю двадцать четвертой годовщины Великого Октября! Москва живет! Москва дышит полной грудью! Москва говорит всему миру: победа будет за нами! И как доказательство справедливости этого предвидения — могучий удар по фашистской военной машине, удар, который обусловил весь дальнейший ход войны. Москва выстояла. Москва победила.

И наконец я в Москве. Нет, не в отпуск, не на отдых приехал. Нас, простых советских парней, комсомольцев, привел в этот город долг перед народом и Родиной. И, пройдя в Москве короткую, но незабываемую школу закалки, мы получаем путевки в новую, еще никому из нас не ведомую жизнь.

Когда-то шляхетские жандармы называли меня «агентом Москвы». А вот теперь я и в самом деле один из представителей Москвы на захваченной врагом земле. Какая это ответственность — быть представителем Москвы!

Таких, как я, — сотни, тысячи. И никто не чувствует себя одиноким. Каждый знает: о нем думает, ему доверяет, на него возлагает надежды Москва.

И это задание — взорвать мост — тоже пришло из Москвы. На прошлой неделе она салютовала освободителям Орла и Белгорода. А нашим салютом победителям, нашим рапортом Москве станет взрыв на мосту.

Когда же он произойдет? Может, завтра? А может, сегодня, сейчас, в этот миг? Отчего Красноголовец так долго не возвращается?

Наконец пришел. Не один — с Леной Клименко. Оба возбужденные, взволнованные чем-то.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Мост взорван! — выкрикнул Дмитрий. — На вокзале паника. Никто ничего понять не может…

— Вот кто-то хорошо поработал! — перебил его Леня. — Говорят, взрыв был такой, будто тонну бомб на мост сбросили. На станции творится что-то страшное. Поезда стоят на всех путях и даже перед светофором. Все переезды забиты эшелонами. Мне пришлось объезжать через Арестов.

— Говорят, недели на три выведен из строя, — проговорил Красноголовец. — Ну ничего, пусть только отремонтируют, мы им еще покажем!

— А все-таки жалко, что не мы это сделали, — продолжал Леня. — Оказывается, в Здолбунове есть люди половчее и посильнее нас. Так? — с любопытством уставился он на меня, как бы ожидая ответа.

— Выходит… — Я сделал многозначительную паузу и улыбнулся. — Да вы не разочаровывайтесь в своих силах, товарищи. Все мы делаем общее дело.

Но мои слова не успокоили Леонтия.

— Видать, — обратился он к Красноголовцу, — мы с тобой, Дмитро, ничего не стоим, ежели такое важное задание проходит без нас…

— Ошибаешься, парень. В том, что взлетел мост, есть частица и вашего труда. Все мы делаем одно дело. И те задания, какие выполняете вы, так же важны…

Вечером я пришел к Пилипчукам. Открыла дверь Ванда.

— Мост взорван! — сказал я ей.

Но это сообщение не удивило девушку.

— Тоже мне новость! — ответила она. — Вот если бы ты сказал, куда девался Генек, тогда бы…

— Откуда же мне знать? Ведь он повез мину с Ходаковским…

— Повез! Жди от него. Да когда мы с ним возвратились в Здолбунов…

— Вы с ним возвратились? Откуда?

И она рассказала, что поздно вечером Ясневский еще раз приходил к ней. Пришел, как он сказал, попрощаться, потому что едет на верную гибель. Расплакался, раскис, противно было глядеть. Еще, чего доброго, подумала девушка, опять все сорвется. И она сказала, что сама поедет с ним и сбросит чемодан на мост. Он начал ее отговаривать, уверял, что Ходаковский сам все сделает, но Ванда приказала ему ждать ее утром на вокзале.

Он ждал. Стоял возле чемодана, пока не подошла. Они направились к поезду.

— Ваш подопечный неизменно пьян, — объявила девушка, увидев Ходаковского. — Боюсь, он снова прозевает мост. Садимся, пан Ясневский. Чемодан сбросим мы — так вернее.

— Никогда в жизни!

— Тогда я поеду без вас.

— Что ты говоришь, моя драгоценная? Без меня ты никуда не поедешь. Первая же проверка — и тебя задержат.

Ничего не поделаешь — он прав. Пришлось отдать чемодан Ходаковскому.

— Только, — обратилась Ванда к Ясневскому, — давайте проедем несколько перегонов, а то он, как в прошлый раз, напьется и пропустит мост.

Так и сделали. Сели в последний вагон и на каждой остановке подходили к вагону Ходаковского. На удивление, Михаль держался довольно бодро. Он успокоительно махал им рукой и произносил одно только слово: «Пожондек!»[15]

На одной из станций они пересели во встречный поезд и, когда возвратились в Здолбунов, сразу же поняли: Ходаковский не подвел. Уже давно на станции не было такой суматохи. На соседнем пути спешно готовили аварийный состав, пронзительно выла сирена, по перрону, между вагонами, по путям бегали разъяренные гестаповцы и жандармы.

— Беги, — сказал Ясневский Ванде. — Скорей беги отсюда домой. Не нужно, чтобы тебя здесь видели. Если пан Янек у вас, скажи ему, что я через полчаса буду и что я готов сегодня же выехать с тобой в отряд. Ступай, собирайся в дорогу. Я быстро. Забегу только на квартиру и захвачу кое-что такое, что пригодится нам с тобой для полного счастья.

— А что именно?

— Увидишь, после увидишь. И, поверь мне, не пожалеешь.

Она отправилась в город, он — в противоположную сторону.

Но ни через полчаса, ни через час, ни через два он не появился.

Уже поздний вечер. Мы сидим с Вандой и Владеком (сестра наконец раскрыла ему свою тайну) и не знаем, куда девался Ясневский.

Почему он не пришел? Может быть, в последнюю минуту передумал и решил остаться в бангофжандармерии? Или побежал доносить в гестапо? Нет, этого он не сделает — знает, что и его не помилуют. А если его схватили? Если кто-нибудь видел, как он передал Ходаковскому чемодан? Или, может быть, Ходаковский выдал своего шефа? Так ведь и Ванда была с Ясневским. Стояла на перроне, потом ехала в поезде. В том самом, с которого сброшена мина.

Я терялся в предположениях. Одно только мне было ясно: Ванда не должна пострадать. Нужно увести ее от опасности.

РОКОВАЯ ИГРА МАЙОРА ВАЙНЕРА

Две недели из Здолбунова не вылезали различные комиссии и инспекции. Одни уезжали, другие приезжали. Майор Вайнер сам сопровождал их на место диверсии, давал пояснения — устные и письменные, изрядно истратился на угощения и наконец убедил-таки, что следы взрыва на мосту следует искать не в Здолбунове, а совсем в другом месте, где-нибудь на том берегу реки Горыни.

Последствия диверсии еще не были ликвидированы — разрушенный взрывом мост не восстанавливали, движение поездов не возобновилось, ими были забиты все железнодорожные пути, но это не влияло на самочувствие майора, крайне довольного тем, что ему удалось выпутаться безнаказанно из неприятной истории и отвести от себя удар. К нему возвратилось хорошее настроение, он даже снова начал шутить и улыбаться. Беспокоило его только, что вся эта передряга весьма ощутительно потрясла его карманы и почти полностью истощила запасы продовольствия, заготовленные бессменным поставщиком и верным прислужником — Аврамом Ивановым. Но майор понимал: пройдет немного времени, и все затраты будут возмещены с лихвой. Опять-таки благодаря стараниям Иванова.

Ежедневно Аврам являлся к майору — и не с пустыми руками. Вайнер с удовольствием принимал дары услужливого бригадира уборщиков, угощал его сигаретами, а то и рюмочкой коньяку с лимоном. Иванову даже начало казаться, что майор вовсе начисто забыл о другом поручении, которое надлежало выполнять его «верноподданному», — служить личным агентом-информатором.

Но Вайнер помнил об этом. Попросту теперь, когда утихли страсти вокруг диверсии на мосту, ему самому хотелось забыть об этой досадной истории, рассеяться, успокоить нервы, а главное — подправить свои финансовые и материальные дела.

Но действительность снова сорвала его планы, нарушила покой.

Прошло свыше двух недель, как исчез штурмфюрер бангофжандармерии Ясневский. Поначалу на это никто не обращал внимания: все были заняты расследованием диверсии на мосту. Но когда все обстоятельства были «установлены» и последняя комиссия покинула Здолбуновский узел, дошла очередь и до Ясневского.

Оказалось, кто-то видел, как штурмфюрер садился в поезд, подорвавшийся на мосту. Но начальник бангофжандармерии тут же опроверг это.

— Если штурмфюрер выехал на том поезде из Здолбунова, — заявил начальник, — как же он мог меньше чем через час после взрыва оказаться в штабе бангофжандармерии?

— А кто его там видел? — задал вопрос гауптштурмфюрер, занимавшийся расследованием.

— Лично я, — ответил начальник бангофжандармерии. — И не только видел, а немедленно же, как только он явился, направил его с группой жандармов в район катастрофы.

Допрошенные жандармы подтвердили, что штурмфюрер Ясневский действительно ехал с ними к месту взрыва. В дороге он очень нервничал, то и дело смотрел на часы, ругал тех, из-за кого должен был оторваться от какого-то весьма важного дела. Когда подъехали к мосту, он первым выскочил из вагона и куда-то убежал. Было большое смятение, и штурмфюрером никто больше не поинтересовался.

Тогда высказали предположение, что штурмфюрер мог принять участие в охоте на мадьяр — караульных моста. После взрыва они рассеялись по окрестным лесам, поэтому на них и пало первое подозрение. В лесу многие погибли — как из числа беглецов, так и из числа тех, кто охотился за ними. Но ни среди трупов, найденных в лесу, ни среди раненых Ясневского не было.

Наконец расследователям надоело без конца заниматься каким-то штурмфюрером. Пришли к выводу, что Ясневский погиб во время операции, а тело его осталось где-нибудь в лесу.

Почему же теперь встревожился Вайнер? И какое отношение к нему имел этот штурмфюрер Ясневский? Может быть, они были близкими приятелями, оттого майор так болезненно переживал тяжелую утрату? Нет, приятелями они вовсе не были, и Вайнер даже испытывал антипатию к этому прилизанному плешивому пройдохе в гестаповском мундире. Причина была другая.

За полчаса до того, как в кабинет Вайнера вошел Аврам Иванов, майор разговаривал по телефону со своим давним соперником — шепетовским комендантом. Этот разговор поверг Вайнера в полное расстройство.

— Спешу вас порадовать, уважаемый коллега, — насмешливо кричал в трубку шепетовский комендант, — только что до меня дошла потрясающая новость…

Вайнер сразу же почувствовал, что оттуда, с того конца провода, направлена стрела в его сердце.

— …Спешу вас порадовать, — неслось из трубки, — мост взлетел на воздух после того, как на него была сброшена мина. И сбросил эту мину знаете кто? Ваш здолбуновский кондуктор Ходаковский. Вы слышите меня, дорогой коллега? Что-то я не замечаю, чтобы вы были восхищены этой новостью. Но погодите, это еще не все. Приготовьтесь к главному. Мину этому Ходаковскому дал… Кто бы, вы думали? Не догадываетесь? Сотрудник бангофжандармерии штурмфюрер Ясневский. Да, да, Ясневский! Что вы теперь скажете? Видать, здорово вы там всех пораспустили, если даже в вашу бангофжандармерию пролезли большевистские агенты…

Вайнер остолбенел.

— Не может быть! Это ваша выдумка! — изо всей мочи рявкнул он в трубку. — Какие у вас доказательства?

— Доказательства у нас есть, коллега, — голос шепетовского коменданта звучал триумфально. — Этого Ходаковского, царство ему небесное, подобрала наша спасательная команда возле моста. При взрыве ему оторвало ногу, обожгло лицо, взрывной волной отбросило на самый берег реки, но он остался жив…

— Почему же вы сказали: царство ему небесное? — растерянно спросил Вайнер.

— Повторяю: остался жив, — продолжал шепетовский комендант, — и попал к нам в госпиталь. А когда опомнился, тут же начал просить соседей по палате, чтобы дали ему чего-нибудь крепкого выпить. У одного нашелся шнапс. Ходаковский напился и начал жаловаться на свою судьбу. Плакал. Говорил, что все о нем забыли. Вспоминал какого-то Генека с Костельной улицы, который должен дать ему тысячу марок. «А за что же он даст вам такую большую сумму?» — спросил сосед. И тут Ходаковский проговорился… Вы понимаете, конечно, что узнать у него, кто такой этот Генек с Костельной улицы, для нас не представило больших трудностей. Бедняга, правда, не выдержал и отдал богу душу, но ведь для него это лучше, чем остаться калекой…

Это не была выдумка. Это была правда, горькая правда. И Вайнер, ошеломленный услышанным, решил принять срочные меры, чтобы хоть в какой-то степени предотвратить бурю — а она непременно должна была нагрянуть. «Рано торжествуете, уважаемый коллега, — рассуждал он. — Курт Иоганн не такой пень, как вы думаете. Я найду козла отпущения. Я сумею снова отвести от себя удар. И на сей раз он будет направлен против тех, у кого на службе состоял и чей мундир носил этот Ясневский, — против гестапо».

А с гестапо у майора Вайнера были старые личные счеты. Еще в декабре сорок второго года, когда ему, раненному в руку, удалось уйти от партизан, гестаповцы начали выматывать из него душу. Приходили в госпиталь, где он лежал, и устраивали ему форменный допрос: якобы он, майор армии третьего рейха, пострадавший в стычке с партизанами, на самом деле трус, если не изменник своего отечества. Гестаповцы не давали покоя Вайнеру и после того, как он выписался из госпиталя. Несколько раз вызывали в мрачное здание на Дубенской улице и опять допрашивали, почему он остался жив, тогда как подполковник Райс, граф Гаан и остальные офицеры, возвращавшиеся вместе с ним в Ровно из Киева, погибли. Как мог Вайнер ответить на столь бессмысленный вопрос? Разве он виноват, что партизанская пуля только ранила его, а не разлучила с жизнью?

И в том, что ему, майору инженерных войск, приходится прозябать теперь на захолустной станции, тогда как он мог бы сделать блестящую карьеру на инженерном поприще, он тоже винил гестаповцев.

Он ненавидел их, этих напыщенных болванов в черных мундирах, ненавидел и старался на каждом шагу чем-нибудь унизить, подчеркнуть их неполноценность, беспомощность в делах, которыми они занимаются.

Потому-то он и задумал создать свою агентурную службу, которая действовала бы гораздо тоньше, успешнее и проницательнее, чем гестаповская. Первым и пока единственным его агентом был Иванов — человек, которому он вполне мог довериться и на которого возлагал немалые надежды. И теперь, после разговора с шепетовским комендантом, Вайнер решил вызвать Иванова, посвятить в свои планы и с его помощью осуществить их.

Иванов сразу заметил, что Вайнер чем-то раздражен, но тот сумел подавить свою злость и, изобразив на лице довольно кислую усмешку, заговорил:

— Рад вас видеть, герр Иванов…

«Вас»… «Герр Иванов»… Уже по этой манере обращения Аврам понял, что он майору очень нужен и что разговор будет важный.

— И я рад, господин майор, — в тон майору ответил Иванов. — Я вам до самой смерти буду благодарен за вашу доброту ко мне. И готов служить вам всю жизнь.

— Я вам обещаю, герр Иванов: когда окончится война, мы поедем к моим родителям, на Рейн. Там вы узнаете подлинное счастье. Но об этом поговорим позднее. Сейчас у меня к вам одно очень серьезное дело.

— Весь к вашим услугам, господин майор. Приказывайте — исполню.

— Я это знаю, потому и позвал вас. То, что я вам сейчас скажу, никто, кроме нас двоих, не должен знать. И вообще о наших отношениях никому ни слова.

— Буду нем как рыба.

— Так вот, слушайте. Я убедился, что у нас на станции действует какая-то хорошо замаскировавшаяся шайка большевистских агентов. И проникли они даже в бангофжандармерию и гестапо. Понятное дело, зачем им идти в уборщики или в смазчики вагонов? Работы много, и ни черта не заработаешь. А там… В железнодорожной охране служил раньше один партизанский агент. Царенко его фамилия. Вот уже несколько месяцев, как он сбежал к партизанам, отправив своему шефу письмо об этом. Вы знаете, что к поездам, проходящим через нашу станцию, кто-то подвешивает мины. А листовки! Откуда они берутся в вагонах? Должен вам сказать, всего полчаса назад я услышал такое, что все еще не могу опомниться.

И он рассказал Иванову о телефонном разговоре с шепетовским комендантом.

— Я докажу этим зазнайкам из гестапо, — продолжал Вайнер, — что они ни к чему не способны! Я сам, лично, с помощью таких людей, как вы, наведу порядок на нашем узле.

— Рад буду помогать вам, господин майор.

— А я постараюсь вас за это хорошо отблагодарить, — подхватил Вайнер. — Отныне я даю вам возможность действовать гораздо свободнее прежнего. Можете меньше заниматься своими служебными обязанностями. Один выявленный партизан или какой-нибудь там большевистский агент во его крат ценнее, чем месяц работы всей вашей бригады.

— Что же я должен делать?

— Я уже вам говорил. Как можно больше бывать на людях, беседовать с ними, стараться вызвать их на откровенность, иногда даже — конечно, с осторожностью — давать им понять, что вы сами настроены против нас и можете вредить нам. А для того чтобы вашими разговорами не заинтересовались гестаповцы, вы сами должны прийти к ним и предложить свои услуги. Да, да, не удивляйтесь! Вы должны стать гестаповским агентом. Но не для того, чтобы помогать им, а чтобы информировать меня обо всем, чем будут интересоваться ваши новые хозяева. Не исключено, что они даже поручат вам следить за мной. Ведь они знают, что вам ежедневно приходится являться в комендатуру с нарядами на выполненную работу. Надеюсь, вы понимаете, — обо всем увиденном и услышанном нужно в первую очередь докладывать мне, а я буду указывать, о чем можно сообщить в гестапо.

— Я все понял и не подведу вас, господин майор. Я благодарен за доверие. Накажи меня бог, если я только вздумаю изменить вам…

— Клятвы мне не нужны, — перебил Вайнер, — найдите мне ключ от большевистского подполья.

— Буду стараться, господин майор. А как же коммерческие дела? Мне не хотелось бы бросать их. И вам и мне пригодится лишняя копейка, да и сушеных грибочков и меду не помешало бы…

— Прекращать коммерцию не нужно, однако и ее надо подчинить основной цели. Кажется, за грибами вы ездите в Клевань?

— Так точно! — подтвердил Иванов.

— А вы разведайте у людей, не заходят ли к ним, случаем, партизаны. Лесов там, я слышал, много, а где леса, значит, там и лесные жители могут быть. Вот если б вам удалось напасть на партизанский след!..

— Вполне возможно, господин майор!

— Так желаю вам успеха, герр Иванов.

В тот же день Аврам Владимирович сообщил мне об этом разговоре. В сущности, такой разговор нисколько не удивил ни его, ни меня. Странным казалось только, почему так поздно гитлеровцы дознались, что к диверсии причастен штурмфюрер бангофжандармерии Ясневский.

И что с Ясневским? Почему он не пришел в тот день к Ванде? И вообще — где он теперь? Этого мы не знали.

…Через три дня после того, как Аврам Иванов отвез Ванду на клеванский «маяк», на квартиру к Жукотинским с самого утра прибежал Владек.

— Что случилось? — спросил я, увидев его волнение.

— Жених объявился, — проговорил Владек, чуть отдышавшись. — Генек.

— Где же он был?

— Это он сам расскажет. Этой ночью выхожу во двор и вижу: какая-то тень за кусты метнулась. Подхожу ближе, слышу: «Пан Владек, это вы?» Ночь светлая, полнолуние, вот Генек и разглядел из кустов. «Выходите, говорю, чего прячетесь». А он: «Где панна Ванда?» — «Нет ее. Ждала вас тогда, не дождалась и одна уехала, куда собиралась». — «Дурень я, дурень! — с отчаянием воскликнул он, а после спрашивает: — А пан Богинский, он тоже с ней уехал?» — «Нет, пан Богинский пока еще здесь». — «У вас» — в его голосе прозвучала надежда. «Нет, не у нас, но я знаю, где его можно найти». — «Так найдите, найдите, прошу вас», — начал он меня умолять, да так жалобно — пожалуй, вот-вот заплачет. «Найду, только не сейчас. Сейчас ночь. Идемте в дом, а утром я схожу и позову пана Богинского». Но в дом он не пошел — боялся, что там его может искать гестапо, и мне пришлось спрятать его в сарае. Он и сейчас там, ждет вас.

Генека трудно было узнать. В каких-то лохмотьях, лицо бледное и заросло густой щетиной, ввалившиеся глаза, как две застывшие стекляшки, губы потрескались и позеленели.

— Пан Богинский, дорогой мой! — кинулся он мне в ноги. — Умоляю вас, спасите меня! Вы всегда делали мне только хорошее и на этот раз не оставите на произвол судьбы.

— А где же вы были все эти дни, пан Ясневский? Почему не пришли сразу же, как обещали Ванде?

— Ой, пан дорогой. Не спрашивайте меня, не спрашивайте. Всю жизнь буду каяться, никогда себе не прощу этого.

— Чего именно?

— Того, что мне вздумалось зайти на минутку в бангофжандармерию.

— Зачем?

— Я собирался взять из своего сейфа… У меня там кое-что было… Кольца, сережки, медальон, браслет, немного денег… Ну, понимаете, мы с Вандочкой собирались пожениться, вот я и думал сделать ей свадебный подарок.

— А где вы все это достали?

В его глазах мелькнул испуг.

— Нет, вы только не подумайте, — начал оправдываться он, — это не я сам… Я никогда никого не убивал и не грабил. Это они, наши парни…

— А брать награбленное можно? Ведь эти вещи наверняка политы кровью…

— Простите, простите, милостивый пан. Бог меня за это покарал. Они остались там, в сейфе.

И он рассказал мне то, что я уже знал, — что не успел он переступить порог бангофжандармерии, как ему было приказано немедленно выехать с командой к мосту.

— Что я мог поделать? — жаловался он. — Поезд наш шел на всех парах, прямиком, нигде не останавливаясь, и я не мог убежать по дороге. Приехали к мосту. Матка боска, что там было, что там было! Я бросил свою команду и побежал к реке. Мне хотелось знать, что с Михалем, вправду ли он погиб…

— А почему он должен был погибнуть? — перебил я. — Ведь я предупреждал вас, что в мину вмонтирован запал замедленного действия. Он должен был сработать через семь секунд после того, как мина ударится о мост. А за семь секунд вагон, с которого ее кинули, уже мог оказаться в полной безопасности…

— Пан Богинский, — снова заговорил Генек, — сегодня я перед вами, как перед ксендзом на исповеди. Признаюсь вам: я сменил запал. Боялся, что Михаль останется жив и выболтает все немцам. Лучше уж пусть этот негодяй замолчит навсегда…

«А ты каковский? — подумал я. — Разве ты лучше?» И спросил:

— Зачем же вы тогда взяли у меня для него вторую тысячу марок?

— Поймите меня, поймите меня, пан Янек, я ничего худого не имел в виду…

— А то, что вы сменили запал, — разве не худо? Разве это не преступление? Мы специально смастерили такую мину, чтобы сохранить жизнь тому, кто будет ее сбрасывать, а вы… Вы — убийца. Вы убили человека.

— Поверьте мне, я никого не убивал, — заторопился Ясневский.

— А Ходаковского?

— Он жив.

— Да вы сами сказали, что подменили запал.

— Да, подменил. Но Михаль остался жив. Он только ранен. Я сам видел, как его внесли на носилках в санитарный вагон.

— Так он сейчас где-нибудь здесь, в больнице?

— Нет, этот вагон стоял на том берегу реки, его пригнали из Шепетовки.

— Вы что же, даже через реку переправились?

— Да, я искал труп Ходаковского.

Мне гадко было слышать этого подлеца. Его рассказ полностью раскрывал всю его мерзкую натуру. Он ничем не брезговал, лишь бы свою шкуру спасти. Откровенно говоря, у меня не было никакого желания отправлять его в отряд (кому он там нужен?), но и бросать его здесь на произвол судьбы я не мог. Он пробирался в Здолбунов пешком, а когда добрался до города, забился на кладбище в какой-то старый склеп и просидел там два дня. Ничего не ел и не пил, только нарвет между могилами щавеля и жует.

— Пане Богинский… Злотый мой Янек… Молю вас: выручьте меня. Вот вам та тысячка, она мне не нужна. Возьмите ее, больше у меня ничего нет. Мне ничего не нужно, только спасите.

— Встаньте, Ясневский, и перестаньте реветь. Вы думаете, что мы такие же, как вы, и ради денег готовы на все? Если мы выручим вас, то потому только, что не имеем права оставлять вас в опасности. Я обещал вам сделать это и сделаю.

— А как Вандочка? Сдержит ли она свое обещание?

— Не мне за нее отвечать, — сказал я, — но я на вашем месте, после всего случившегося, не заводил бы с ней такого разговора.

Но он завел. Завел сразу же, едва только Леня Клименко доставил его своим газогенератором на клеванский «маяк». Ванда выслушала Ясневского и сказала:

— Я знала, что имею дело с негодяем, но не представляла себе, как низко вы можете пасть. И после всего этого вы еще просите моей руки? Вы мне не нужны.

— Но, Вандзюня…

— Вандзюни больше для вас не существует. Одно могу вам посоветовать: выполните клятву, которую вы давали.

— То есть?

— Стать партизаном.

— Рядовым партизаном?

— Да. Взять винтовку и вместе с этими парнями бить фашистов.

— О нет, я это сделаю только тогда, когда вы, драгоценная Вандочка, скажете мне «да».

— Этого никогда не будет.

— Тогда я не пойду в партизаны.

— Что ж, они жалеть не станут.

…Я бы и не вспоминал Ясневского, если бы Иванов не сообщил мне о своей беседе с вице-комендантом.

— Как быть? — спрашивал он. — Стать гестаповским агентом, как советует Вайнер?

Я не знал, что ответить. Вообще-то, если бы Иванов начал сотрудничать с гестапо, он увереннее чувствовал бы себя. Но очень не хотелось, чтобы Аврам стал орудием в той грязной и опасной игре, которую начинал майор Вайнер. Возникни у майора любая осечка — и он не задумываясь пожертвует своим любимейшим агентом. От такого типа, как Вайнер, можно чего угодно ожидать.

Обо всем этом мы толковали с Ивановым и пришли к выводу: майор Вайнер начал нам мешать. Пока он довольствовался лишь щедрыми дарами бригадира уборщиков, их отношения были нам на руку. Но теперь они могут обернуться для нас другой стороной.

— Следует хорошенько это обдумать, — сказал я Авраму.

Я выехал в Ровно, а когда через несколько дней возвратился в Здолбунов, Иванов встретил меня неожиданным известием:

— Майора Вайнера уже нет.

— Как нет? — удивился я. — Куда же он девался?

— Не знаю. На другой день после того, как вы уехали, он вызвал меня к себе и сказал, что спешно выезжает в Ровно. Был очень расстроен и озабочен. «Должно быть, — сказал он, — эта шепетовская каналья подложила мне свинью. Но мы еще посмотрим, кто кого. Будет серьезная стычка с гестапо. И если она закончится моей победой, мы заживем с вами, милый друг. Я знал, что меня вызовут, но не думал, что так скоро. Жаль, что вы не успели подкинуть мне что-нибудь против них. Но я еду не с пустыми руками. У меня есть козырные карты, и я буду играть ва-банк: или — или». Уехал, и с тех пор я его не видел. А вчера на его место прислали какого-то гауптмана.

Так и не пришлось Авраму Иванову стать участником игры, задуманной майором Вайнером.

Позднее мы узнали, что бывшего здолбуновского вице-коменданта понизили в звании и отправили на фронт.

Карьера, с которой так мечтал один из самых способных инженеров фирмы «Золинген», непревзойденный «дегустатор оружия», карьера, ради которой он добровольно распрощался с тепленьким местечком в фатерлянде и отправился на Восток, карьера, которая началась для него так блестяще, — вдруг бесславно лопнула. Игра ва-банк оказалась для Курта Иоганна Вайнера роковой: его карта была бита.

МИНЫ НЕ ВЗОРВУТСЯ

Исчезновение Вайнера развязало мне руки. Можно было теперь смело ходить на станцию, не рискуя нарваться на господина майора. Разумеется, ничего страшного не было бы, если б он и раньше увидел меня тут: почему бы коммерсанту по каким-то своим делам не заглянуть в Здолбунов? Но встретились бы один раз, второй, третий, — и кто знает, не вызвали ли бы мои частые визиты на станцию подозрений у здолбуновского вице-коменданта? Значит, лучше было вообще с ним не встречаться, и потому, пока Вайнер хозяйничал в комендатуре, я старался не показываться не то что на станции, а даже поблизости от нее. Но это усложняло контакты с Ивановым. Мы с ним редко виделись. Только в самом крайнем случае он приходил к Бойко или Клименко, чтобы переговорить со мной. Если же требовалось передать через Иванова в отряд какое-нибудь сообщение, я посылал к нему Леню. Сводки Информбюро, пакеты от командования Аврам оставлял в условном месте, откуда кто-нибудь из наших подпольщиков приносил их мне.

Такая система была довольно сложной, но условия конспирации не позволяли упрощать ее. А теперь, когда майор Вайнер навсегда распрощался с здолбуновской комендатурой, я стал завсегдатаем вокзального буфета и тут, за столиком, попивая свежее пиво, имел полную возможность переговорить с Аврамом Ивановым обо всем.

Новый здолбуновский комендант начал заводить на станции свои порядки. Он лично давал наряды подчиненным, за любой пустяк делал выговоры, кричал на них, причем всякий раз поминал недобрым словом своего предшественника, который был «слишком либерален» и «всех распустил». К бригадиру уборщиков новый комендант относился особенно сурово, так как кто-то донес ему, что Иванов пользовался доверием майора Вайнера. Но Аврам старательно выполнял свои обязанности, и к нему никак нельзя было придраться. Он по-прежнему ездил (правда, не так часто!) из Здолбунова на клеванский «маяк», и командование отряда получало третьи экземпляры отчетов о движении поездов.

А поезда шли — на запад вагоны с красными крестами и платформы с подбитыми танками, на восток — эшелоны, набитые пушечным мясом всех сортов: от желторотых подростков до сморщенных стариков. Широко раскрытыми глазами смотрели они на встречные составы с красными крестами на вагонах, с ужасом думая о том, что ждет их там, на фронте. Случалось, иной из «новобранцев» по дороге на фронт сбегал, поэтому бангофжандармерия начала меньше заниматься охраной железнодорожных объектов, а усилила наблюдение за воинскими эшелонами, шедшими на фронт.

На перроне, на привокзальной площади и внутри вокзала были установлены щиты с надписями на немецком языке. Одни призывали «доблестных сынов третьего рейха» до конца выполнить свой долг перед фатерляндом и фюрером, другие поясняли, как нужно действовать на захваченной территории, или сурово предупреждали нарушителей военной дисциплины о грозящих им карах.

Придя как-то на станцию, я увидел под одним из щитов два гроба.

— Что это такое? — спросил я Иванова.

— Изобретение нашего коменданта, — рассмеялся он. — Для психологического воздействия на фашистских вояк. Чуть только остановится поезд с новобранцами, они тут же начинают расползаться во все стороны, как черви после дождя. Кто на базар спешит, кто с котелком ищет кипятку, кто бежит в отхожее. Семафор открыт, нужно поезд отправлять, а половины солдат нет. Как быть? Крики и угрозы не помогают. А коменданту выговор за то, что задерживает эшелон. Вот он и надумал вывесить на станции объявление, что, мол, в Здолбунове эпидемия тифа и дизентерии, поэтому выходить в город, пользоваться услугами населения, покупать съестное на базаре, пить воду строго воспрещается. А для вящей убедительности приказал поставить под объявлениями гробы.

— Что же, помогло?

— Куда там! — махнул рукой Иванов. — Недавно проезжали какие-то штрафники. Понапивались и такой скандал устроили, что их еле загнали в вагоны и отправили на Шепетовку. Один, прочитав объявление коменданта, улегся в гробу, скрестил руки на груди и вопит во все горло: «Не трогайте меня! Я прокаженный!.. Я заразный!..» Ну и смеху было!

В другой раз, встретясь со мной в вокзальном буфете, Иванов рассказал:

— Вчера вечером прибыл эшелон итальянских солдат. Должен был следовать на восток, но пришла телеграмма задержать его в Здолбунове. Об этом мне сказал Йозеф. Эшелон загнали в тупик, и он до сих пор стоит там. Вы не знаете, что такое случилось, почему итальянцев не отправляют на фронт?

— Откуда же мне знать? Может, путь поврежден?

— Нет, на восток прошло уже несколько поездов.

— Тогда я ничего не понимаю. Сейчас еду в Ровно. Может, Николай Иванович разгадает эту загадку?

Кузнецов сразу разобрался, в чем дело.

— Эшелон задержали, — сказал он, — потому что Италия капитулировала. Итальянский король Виктор Эммануил и маршал Бадольо сдались американцам и англичанам. Вот немцы и опасаются посылать итальянцев на фронт.

— Откуда это стало известно? — спросил я.

— У меня вполне достоверный источник: гестаповец фон Ортель. Он обычно откровенно делится со мной секретными сведениями.

— Так, может, этот секрет раскрыть итальянским солдатам? — предложил я.

— Это непременно нужно сделать, — согласился Кузнецов. — И как можно скорее. Жалко, я не знаю итальянского языка, но ничего, они разберут и по-немецки.

Он взял листок бумаги и начал что-то писать на нем большими печатными буквами. Закончив, подал мне:

— Вот тебе листовка. Можно переписать в нескольких экземплярах. Ну, и, надеюсь, ты понимаешь, что делать дальше.

На следующий день я вручил Иванову несколько листовок, аккуратно переписанных Валей Бойко. Аврам без особых трудностей подбросил их итальянским солдатам.

Листовки сделали свое дело. Итальянцы отказались выполнять распоряжения здолбуновского коменданта и выбрали своего. У вагонов они выставили охрану и никого к себе не подпускали. Между обоими комендантами начался спор. Один требовал немедленно отправить эшелон на запад, другой объяснял, что на этот счет нет никаких распоряжений. Однако итальянец стоял на своем. Наконец к эшелону подали паровоз, и он укатил обратно, в сторону Львова.

Как ни досадно, мне не пришлось быть свидетелем этих событий, — сразу после того, как я передал листовки Иванову, меня вызвали в отряд.

— Посмотрели бы вы, какую демонстрацию устроили итальянцы на перроне! — рассказывал Иванов, когда я спустя некоторое время возвратился в Здолбунов. — Что-то кричали по-своему и пели. Комендант наш бесится, а они поют. Рады, что не придется умирать на войне.

Петр Бойко встретил меня новостью:

— Пока вас не было, я установил связь с подольскими партизанами.

— Что, что?

— С подольскими партизанами, говорю, связался. На днях пришел ко мне один хлопец из Здолбицы и говорит: «Вас хочет видеть Венедикт Кушнерук». Это тот самый, от которого я когда-то книжку с листовкой принес. «Ладно, — отвечаю. — Завтра поеду в Здолбицу и загляну к нему на маслозавод». А он мне: «Ну, в Здолбице вы его не найдете. Он здесь, в Здолбунове. Если желаете, я проведу вас к нему». Откровенно говоря, я не знал, как поступить. Думал, провокация. Хотел было отказаться, но хлопец настаивал, да и мне любопытно было узнать, зачем я понадобился Кушнеруку. Пришли мы на квартиру к Густаву. Чех один, из местных. Я его давно знаю. Вместе в школу ходили, вместе за девчатами ударяли. Кушнерук был у него. Оба — и Венедикт и хозяин — встретили меня радушно, пригласили к столу, предлагают поужинать. Должно быть, думаю, хотят что-нибудь из продовольствия на зиму заготовить — огурцов, помидоров или там крупы какой. Но Кушнерук завел со мной речь совсем о другом.

«Нам известно, — сказал он, — что хоть вы и на высокой должности у оккупантов, но им не сочувствуете. Вы, надо полагать, знаете, что фронт приближается, фрицы драпают, всюду много партизан, катятся под откос фашистские поезда, взлетают на воздух железнодорожные мосты…»

«Так вот куда ты гнешь, любезный! — думаю. — Постой, постой, сейчас я тебя поймаю».

«А кто же, — спрашиваю, — все это делает?»

«Как кто? — отвечает. — Наши люди, партизаны и подпольщики».

«И железнодорожный мост через Горынь взорвали ваши подпольщики?»

«Известно, наши, не немцы же и не мадьярские охранники».

«Так кто же? Может, ваши, здолбицкие?»

«Как ни жаль, нет. Мы тоже получили такое поручение, но нас упредили. Но кто бы это ни сделал — мы знаем: это наши люди, советские патриоты».

Я понял: Кушнерук честный человек — и спрашиваю:

«Что я должен делать?»

«Как что? Включиться в борьбу».

«А конкретно — что именно?»

«Конкретно? Если не возражаете, мы дадим вам поручение. По своей должности вы можете оказаться полезным партизанам. В вашем распоряжении транспорт, материальные средства, люди».

Понятно, я не мог отказать Кушнеруку, но и давать согласие, не посоветовавшись с вами, не мог. А Венедикт был со мной вполне откровенен. Рассказал, что в июле его и еще нескольких здолбицких парней арестовали гитлеровцы. Больше месяца просидел он в ровенской тюрьме, хотя никаких доказательств против него не было. Тогда его отправили в Неметчину. По дороге он сбежал и вот уже недели две как вернулся. Назад, в Здолбицу, ему нельзя. Скрывается у Густава. Уже давно поддерживает связь с партизанским отрядом Одухи, с тем, что действует на Подолии.

«Очень рад, что ваши подпольщики мне доверяют, — сказал я ему, — но…»

«Что — но? — перебил меня Кушнерук. — Долго раздумывать некогда…»

«…Но, — продолжал я, — такое же точно предложение я собирался сделать здолбицким хлопцам и тебе лично. Помнишь, ты дал мне книжку Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки»?»

«Припоминаю».

«Так вот в той книжке лежала листовка на польском языке о поражении немцев под Сталинградом. Мы тогда поняли, что у вас есть связь с партизанами, и решили вам не мешать».

«Кто это — мы?» — спросил Кушнерук.

«Здолбуновские подпольщики и их друзья — партизаны, ваши — на юге, а наши — на севере», — ответил я. На этом мы разговор закончили. Условились, что, если понадобится помощь мне или ему, свяжемся через Густава… Правильно я поступил или нет? — закончил свой рассказ Бойко.

— Правильно, — одобрил я. — Пришло такое время, что в этом городе подпольщикам стало тесновато. Но не беда. Хлопцы работают — и это главное. Когда понадобится действовать сообща — свяжемся с ними. Пока что нужды в этом нет.

Мы не собирались объединяться с подольскими партизанами, но обстановка сложилась такая, что обойтись без этого нельзя было.

Щедрой на радостные события была осень сорок третьего года. Добрые вести приходили с фронтов. Из уст в уста передавались легенды о героических делах партизан и подпольщиков. На каждом шагу фашистов настигала карающая рука народных мстителей, советских патриотов. Новостей было много, — значит, было чем поделиться Кушнеруку и Петру Бойко. Венедикт Алексеевич все чаще стал посещать своего старого знакомца. И всякий раз беседа сводилась к партизанским делам, хотя говорить о них, по правилам конспирации, и не полагалось.

Однажды Кушнерук спросил Бойко:

— Меня удивляет, почему ни ваши медведевцы, ни мои подоляне не поинтересуются цементным заводом в Здолбунове? Ведь это такой объект…

— Откуда ты знаешь, что никто этим заводом не интересовался? А впрочем, что ты имеешь в виду?

— Ну, хотя бы то, что, во-первых, там выпускают цемент высоких марок, а во-вторых, там много рабочих, и среди них можно создать сильную подпольную организацию. Ведь несколько листовок, напечатанных на заводском ротаторе, по-моему, еще не говорят о том, что там существует подполье. Завод все время действовал бесперебойно…

— Я согласен с тобой, Венедикт, на заводе действительно много хорошего народа, и можно было бы создать подпольную организацию. Но не забывай, друг, одного: у подполья в этой войне свои особенности. Многочисленное — оно нужно для организации забастовок, демонстраций, массовой пропаганды. Для борьбы с гитлеровской машиной больше подходит уже другая его форма. К тому же продукция этого завода — цемент, хоть и высшей марки — это все же не взрывчатка… Кстати, ты, кажется, выразился — завод действовал. А теперь он разве не действует?

— Уже несколько дней. Рабочих сперва держали на казарменном положении, а затем всех распустили по домам. Сам знаешь, какая паника везде: и на заводе, и на железной дороге, и во всем городе. Фашисты бегут что есть духу. Им не хватает составов даже для раненых. А цемент… цемент лежит в кучах, как уголь. Вчера на заводе снова засуетились.

— Начал работать?

— Нет! Задумали, гады, завод заминировать. Из Шепетовки прибыл вагон взрывчатки. Целый день рабочие носили ящики из этого вагона и подкладывали под основные узлы и агрегаты завода. Хлопцы принесли мне детальный план минирования. Электростанция, вытяжные трубы, вращающиеся печи, все приводы, канатная дорога — все уже заминировано. Для руководства этой работой прибыл из Шепетовки какой-то саперный майор, с группой солдат… Одним словом, Петро, считай, цементного завода уже нет. Мое командование об этом знает. Может, и ты своих оповестишь?

Когда я сообщил об этом Медведеву, он, по обыкновению, задумался, а затем как бы шутя сказал:

— А ты уверен, что это для меня новость, что мы о заводе ничего не знаем?

— Не я так думаю, а наши хлопцы в Здолбунове…

— Этот завод дал нам таких прекрасных разведчиков, как Пилипчуки, Жукотинские и еще многие. Информация с завода была для нас подлинным барометром состояния дел у немцев. Если прежде цемент отгружали преимущественно на восток, а летом этого года — в Польшу, под Варшаву и Сандомир, то, по последним данным, теперь он почти весь поплыл в фатерлянд. Отсюда видно, где фашисты строили и строят укрепления. За эти материалы Москва была очень благодарна здолбуновским ребятам.

— Все они уже жалеют, Дмитрий Николаевич, что не было взрывчатки. У них руки чесались пустить на воздух электростанцию или вывести из строя вращающуюся печь. Леня Клименко не мог спокойно смотреть на канатную дорогу, как по ней вагонетки бегали то в один конец, то в другой. А теперь фрицы заминировали завод.

— Возможно, вывод из строя этого завода имел бы раньше некоторый смысл, — высказался окончательно Медведев. — Сегодня же, напротив, следует серьезно подумать, как его сберечь.

— Не поручить ли это задание кому-нибудь из наших здолбуновских товарищей? — предложил я.

— Кого ты имеешь в виду?

— Ну, хотя бы того же Жукотинского или Петра Бойко. На них можно вполне положиться.

— Это очень сложное дело. Обезвредить вражеские мины сможет только специалист. А где его найти? Времени остается мало. Однако нужно навести рабочих на мысль, что мины на заводе не должны взорваться.

— Можно подготовить такую листовку…

— Нет, листовка непременно попадет в руки гестапо и предупредит врага о наших намерениях. Это вызовет много осложнений для нас. Лучше передай устно…

На следующий день Леня Клименко посетил своего бывшего шефа и передал ему приказ командования специального партизанского отряда:

— Мины на цементном заводе, заложенные гитлеровцами, взорваться не должны. Немедленно распространить этот приказ среди подпольщиков, довести до сведения рабочих…

— Хорошо, Леня, — с удовлетворением ответил Петре — Все будет выполнено. Наконец пришло время, когда нам, подпольщикам, поручают не разрушать и уничтожать, а беречь народное добро, чтобы оно служило советским людям.

Этот последний приказ явился основным заданием здолбуновским подпольщикам накануне освобождения города от фашистов.

Отгремели выстрелы, далеко на запад откатились бои. Доблестные советские воины добивали врага в его собственном логове…

А на освобожденной нашей земле, в городах и селах, закипела работа по их восстановлению. И когда я приехал в Здолбунов, передо мной раскинулась чудесная панорама: из высоченной заводской трубы голубовато-сизыми облаками валил к небу дым. Над стройными стальными мачтами бежали по канатной дороге вагончики с мергелем. Завод работал. Мины, заложенные гитлеровцами, не взорвались.

Мне очень хотелось узнать, кто и как выполнил тогда это задание, как здолбуновские патриоты спасли свой завод. Начал я разыскивать товарищей по подполью, но никого не нашел: одни ушли на фронт, другие выехали, кое-кто погиб. На заводе мне сказали, что мины обезвреживала особая воинская часть, прибывшая вслед за передовыми частями. Об этом свидетельствовали специальный акт и размашистая надпись на стенах: «Разминировано», возле которой стояли дата и чья-то неразборчивая подпись.

Так и не выяснив подробностей, я ни с чем вернулся домой. И только совсем недавно, когда первые главы этой книги были опубликованы в газетах, Венедикт Алексеевич рассказал мне историю с минами.

Здолбуновские цементники, узнав о том, что партизаны намерены спасти завод, решили деятельно помогать им. Они знали, что значит цемент для разоренного народного хозяйства нашей страны. К тому же завод был им дорог, как родной дом, ведь они возводили его своими руками. Решено было любой ценой отвести опасность от завода.

Яков Крыщук, бывший член Коммунистической партии Западной Украины, которого власти Пилсудского не один раз бросали в тюрьмы за революционную деятельность, с приходом советской власти стал передовиком производства. Цементники гордились своим знатным земляком. А когда настали черные дни оккупации, Крыщук и его товарищи по работе — Валентин Сидорчук, Иван Монах, братья Попчуки — не могли оставаться в стороне от борьбы с ненавистным врагом. Они распространяли листовки, передавали разведданные подольским партизанам. И при очередной встрече с Венедиктом Кушнеруком получили от партизан важное и почетное поручение — сохранить завод.

В короткое время эта весть облетела всех рабочих. Задание понятно: не дать фашистам в последние минуты взорвать завод. Но как это сделать? Намечали много вариантов. Одни предлагали поставить дежурных у всех объектов, где заложены ящики с взрывчаткой, другие — вытащить детонаторы из мин. Однако все эти варианты были нереальны. Хотя гитлеровскую охрану и охватила паника, все же невооруженным рабочим невозможно было бы справиться с солдатами. Взволнованные рабочие, встречаясь, говорили только об одном: как не допустить взрыва мин.

Тут и проявили себя Яков Крыщук и Венедикт Кушнерук. Венедикт Алексеевич, уже не соблюдая конспирации, все чаще встречался и советовался со своим приятелем Петром Бойко. А когда Бойко передал ему приказ командования партизанского отряда о цементном заводе, он стал действовать увереннее. Именно тогда и возник у них любопытный замысел.

Еще летом сорок третьего года Леня Клименко раздобыл через Иржи Гроуду переносный телефонный аппарат, предназначенный для проверки исправности телефонных линий. К двум длинным бамбуковым палкам приделал крючки и соединил их с телефонным аппаратом. Клименко выезжал на тот или другой участок железнодорожного полотна или шоссейной дороги, цеплялся крючками за телефонные провода и слушал разговоры с двух противоположных концов. Но немецкий язык он знал плохо и вскоре забросил свое изобретение. Пробовали пользоваться им другие товарищи. А лучше всех использовал это устройство Кушнерук. Венедикт Алексеевич, хорошо владея немецким языком, не раз подслушивал переговоры шепетовского и здолбуновского военных комендантов, ро-венского гебитскомиссара, узнавал о распоряжениях рейхскомиссариата.

И вот теперь Кушнерук начал усердно контролировать разговоры между дирекцией завода и городом. То, что он услышал однажды, решило судьбу завода.

— Долго я буду торчать здесь, на мертвом заводе? — прозвучало в трубке.

— Уважаемый господин директор, — отчаянно закричал голос на другом конце провода, — еще раз повторяю: я получил категорическое распоряжение — не дозволять никому покидать свои посты. Это касается и вас!..

— Я не желаю выполнять ваши указания, — настаивал директор, — тем более теперь, когда мы отступаем.

— Это такие, как вы, порождают панику. Не забывайте, что фюрер издал по этому поводу специальный приказ, и у меня неограниченные права…

— Тогда поясните, — несколько понизив тон, продолжал директор, — в чем же теперь мои функции, если завод не работает и цемент никто не собирается отсюда вывозить?

— Ожидать указаний…

— Каких?

— Сами знаете…

— Но я могу сделать это хоть сегодня….

— Не сходите с ума, господин директор. Если вы прикажете включить детонаторы сегодня, нам здесь нечего будет делать. Мы сами продемонстрируем свое бессилие и дадим понять, что мы отступаем. В такие минуты мы не должны проявлять поспешности, а тем более трусости.

— Боюсь, что эти детонаторы включат либо партизаны, либо другие большевистские агенты, таких в Здолбунове полно. И не только завод взлетит на воздух…

Директор не договорил, потому что его снова перебили и строго предупредили:

— Еще раз предлагаю вам ожидать моего звонка. А что касается партизан и агентов, советую вам, до того как приступите к выполнению вашей последней миссии, сделать так, чтобы на заводе они были…

— Я понял вас, господин комендант, жду звонка, и только лично.

Об этом разговоре узнали все, кто работал на заводе. Крыщук и Попчуки неотрывно следили за шефом. А тот метался по заводу как сумасшедший и поминутно звонил военному коменданту. Еще хуже чувствовали себя на заминированном заводе немецкие солдаты. Нервы у них были напряжены до края. Довольно было ударить молотком по железной трубе, как они вскакивали и хватались за автоматы. Все это видели Крыщук и его друзья и начали действовать энергичнее.

На заводе появились листовки на немецком языке. В них гитлеровских солдат призывали кончать бессмысленную войну, разоружать фашистских заправил и сдаваться в плен. Когда директор завода увидел у себя на столе такую листовку, он тут же позвонил коменданту. Но в ответ услышал чей-то незнакомый голос с украинским акцентом: господин военный комендант со своим штабом выбыли в Ровно. Директор мгновенно сориентировался в обстановке, тайком сел в свой «мерседес» и помчался во Львов, забыв даже запереть сейф. Вслед за шефом скрылись и прочие штатские гитлеровцы.

Увидев, что никого из начальства на заводе уже нет, воинская охрана всполошилась. Вахмистр в свою очередь побежал к телефону, но никак не мог дозвониться до военного коменданта. Наконец услышал чей-то голос:

— Куда вы звоните?

— Мне нужен господин комендант…

— А кто спрашивает?

— Вахмистр воинской команды цементного завода..

— Что вы там делаете?

— Ждем распоряжений!

— Каких?

— Господин комендант знает. Скажите, где он?

— Господин комендант распорядился всем воинским чинам занять оборону, потому что с востока Здолбунов окружен советскими войсками, а с юга наступают партизаны.

Вахмистр побледнел и поспешно положил трубку. Не успел он прийти в себя, как по территории цементного завода разнеслись сигналы воздушной тревоги. Через несколько секунд тревожные короткие гудки зазвучали по всему городу — из котельной цементного, из электростанции, из депо, с паровозов. На заводе началась паника, солдаты кинулись к бомбоубежищу, которое почему-то оказалось запертым. Кто-то крикнул: «Спасайтесь, партизаны!» Раздался выстрел, второй, грохнула граната. Этого было достаточно, чтобы на заводе не осталось ни одного представителя «доблестной армии фюрера». Они рассеялись неизвестно куда, покинув заминированный завод.

До утра на заводе кипела работа, которую возглавил Яков Иванович Крыщук. Мины были обезврежены, завалены входы в электростанцию, котельную, к вращающимся печам. К восходу солнца завод опустел.

На следующее утро Крыщук собирался позвонить военному коменданту, но тот опередил его, позвонил сам. А когда в ответ услышал, что здесь уже никого нет, потому что вчера на завод напали партизаны и охране едва удалось уйти, комендант повесил трубку.

Через два дня в город вступили советские войска. Яков Крыщук, его друзья, все рабочие завода праздновали победу над врагом.

ПОЕДИНОК

Осень, поздняя осень. Вернее, даже не осень, а начало зимы. Время, когда в природе идет упорная борьба между временами года. Казалось бы, еще вчера ничто не предвещало зимы, а проснешься утром и видишь: все побелело. Но ненадолго. Днем пригреет солнышко — и снег, выпавший за ночь, превращается в серебристые озера. Потом и они исчезают, и даже забываешь порой, что только что сыпался снег, что уже конец ноября, что осень допевает свою лебединую песню, что завтра, а может быть, даже еще сегодня снова кинется в атаку зима, чтобы окончательно утвердиться в своих правах.

Что принесет она людям? Множество новых забот и тревог — малых и больших? А может, радость, от которой все эти заботы перестанут быть тягостными, радость, которая наполнит сердца счастьем, а мысли — светлыми надеждами? Именно такою должна быть эта зима, ибо вместе с нею сюда, на захваченную врагом землю, повеяло свежим ветром освобождения.

Он настанет, он скоро придет — день желанной свободы. И пусть он будет морозным и снежным, — все равно он станет весенним, этот день — первый день обновления навеки свободного края.

Как хорошо становится на душе от радостного предчувствия этого дня! Особенно если и ты что-то сделал, чтобы ускорить его приход!

Так думал Дмитрий Красноголовец, проходя по улицам родного города.

Недавно он побывал в отряде, и командир, с которым Красноголовец до этого был знаком лишь заочно, крепко пожал ему руку. А с заместителем командира — подполковником Лукиным — была у Дмитрия Михайловича долгая и серьезная беседа.

— Вы, — предупреждал его Александр Александрович, — возвращаетесь в город в особенно опасные для подпольщиков дни. Гитлеровцы чувствуют, что им скоро конец, и свирепствуют еще больше. Учтите это, Дмитрий Михайлович! И будьте осторожны.

Во всех деталях обсудили они планы деятельности здолбуновского подполья на зимний период.

— На мелочи размениваться не нужно, — наставлял Лукин. — Стоит подумать о том, как сохранить самые важные объекты железнодорожного узла — такие, скажем, как депо, сортировочная горка, система водоснабжения. Словом, те объекты, которые особенно понадобятся сразу же после того, как придут в Здолбунов советские войска.

Вернувшись из отряда, Красноголовец встретился с многими товарищами, входившими в его подпольную группу. За всеми объектами, которые назвал заместитель командира, закрепили своих людей. Скородинский и Шорохов должны были установить наблюдение за паровозным парком, а Тищук — за вагонным, сцепщик Сергей Яремчук взял под свой контроль сортировочную горку, Александр Попков — систему водоснабжения. Петр Бойко должен был условиться с Шмерегами насчет мастерских депо. Ему же было поручено встретиться с Ивановым и передать в отряд сообщение о всех этих мерах.

Мысль о том, что первое задание командования отряда успешно выполнено, наполнила Красноголовца ощущением удовлетворенности, придала уверенности и силы. Казалось, ничто не предвещало несчастья в это чудесное, полуосеннее-полузимнее утро.

И вдруг:

— Halt! Hände hoch![16]

Повернул голову. Прямо на него смотрит дуло автомата, который держит эсэсовец. Рядом — кто-то в штатском.

— Красноголовец Дмитрий Михайлович? — спросил этот с чуть заметным иностранным акцентом.

— Совершенно верно, господа, — не растерялся Дмитрий.

— Где оружие? — резко выкрикнул «штатский».

— Какое оружие? Нет у меня никакого оружия, — довольно спокойно ответил Красноголовец, а сам подумал: «Как хорошо, что пистолет спрятан дома».

Быстрыми, натренированными движениями «штатский» обшарил Дмитрия Михайловича с ног до головы и вывернул карманы. Не найдя ничего подозрительного, сердито пролаял:

— Вы арестованы!

— За что? — только и успел спросить Дмитрий, но эсэсовец уже впихивал его в кузов полицейского фургона.

С силой грохнули дверцы, и машина, сорвавшись с места, запрыгала по выбоинам мостовой.

Огляделся: кроме него, еще несколько таких же, как он. Сидят и полулежат на грязном настиле. Молчат. Поглядывают друг на друга уныло и хмуро.

Знакомых нет. Хорошо. Значит, это не провал подпольной группы. А что же тогда? Почему его схватили? Неужели он чего-то не предусмотрел? Перебрал в памяти события последних дней. Как будто ничего подозрительного не замечал. В конце концов, разве он не знал, что это может произойти в любую минуту? Знал и был готов, а все же то, что случилось, оказалось неожиданным.

Куда их везут? Должно быть, в Ровно. Но куда именно? В полицейское управление?.. В гестапо?.. Или еще в какое-нибудь зловещее учреждение, откуда, как правило, никто уже назад не возвращается?

Толчок. Остановка.

— Abwärts![17]

Двухэтажный серый дом. Да, это Ровно. Но что там, за стенами этого дома, куда его сейчас поведут? Что ждет его там?

Ведут всех. Впереди — «штатский». Позади — эсэсовец с автоматом. Подталкивает на лестнице:

— Schneller![18]

Дошли. Остановились в темном коридоре. Выстроились лицом к стене. По одному начали вызывать в комнату за высокой, обитой дерматином дверью. Назад никто не выходил.

Его вызвали последним.

Большая комната с маленькой дверцей в противоположной стене. Должно быть, через нее и выводили его предшественников. В глубине — стол, за ним, под портретом Гитлера, эсэсовский офицер. Возле него «штатский», арестовавший Красноголовца.

Солдат подтолкнул Дмитрия ближе к столу. Офицер спросил что-то по-немецки, а «штатский» перевел:

— Фамилия?.. Имя?.. Возраст?.. Место рождения?.. Где работаете?.. Где живете?..

Красноголовец еле успевал отвечать на вопросы.

Затем офицер вытащил из папки какую-то фотографию, показал ее Дмитрию и спросил:

— Wer ist da?

— Кто это? — повторил переводчик.

С фотографии на Красноголовца смотрело знакомое улыбающееся лицо мужчины в белой парадной милицейской гимнастерке и в такой же фуражке, надетой слегка набекрень.

— Так кто это? — снова услышал он.

— Как кто? — спросил и сам же ответил: — Я.

— Что вы можете сказать по этому поводу?

— Ничего особенного, — пожал плечами Красноголовец. — Я служил до войны в железнодорожной милиции, следил за порядком на перроне и у касс. Был обыкновенным милиционером, рядовым солдатом, а не каким-то комиссаром. И этого ни от кого не скрываю. Если бы я чувствовал за собой что-нибудь такое, — он сделал многозначительный жест, — я бы не остался в Здолбунове, а сбежал бы с большевиками. А я не уехал, так как знал, что ничего мне от вас не угрожает. Когда началась война, я даже спрятался от большевиков, чтобы меня не взяли в армию и не послали воевать против вас.

— А это, это что такое? Большевистская награда?

Эсэсовец ткнул пальцем в фотографию.

— Да разве вы, господин, не знаете? — повернулся Красноголовец к «штатскому». — Это же значок «Ворошиловский стрелок». Мне его дали за меткую стрельбу по мишени из нагана.

«Штатский» начал что-то объяснять офицеру, и тот закивал головой — мол, понимает. Потом заговорил сам. Что именно — Дмитрий не понял, но догадался: немец не ожидал от него такой откровенности и сомневается, как дальше вести допрос. Посовещавшись со своим коллегой в штатском, офицер снял телефонную трубку, набрал номер, но тут же положил ее на рычажок.

Через минуту эсэсовец снова взялся за трубку. Что-то сказал в нее, опять положил, взглянул на Дмитрия и проговорил:

— Genug[19].

Вывели его через маленькую дверь и долго вели по узким извилистым коридорам, потом по лестнице вниз, потом опять по коридору и, наконец, втолкнули в темную и сырую подвальную комнату. Тяжелая металлическая дверь захлопнулась за солдатом, и Дмитрий остался наедине со своими мыслями.

Как же попала к гитлеровцам эта фотография? Вспомнил, когда фотографировались. Было это перед самой войной, после первомайской демонстрации. Прямо на площади, перед вокзалом. Вернулись железнодорожники из города, принесли портреты и транспаранты. А он — на станции. Праздник, а дежурит: так пришлось. Но дежурит в полной парадной форме. Надя начистила пуговицы — блестят. И значок «Ворошиловский стрелок» поблескивает. Фотографировались долго. Группами и поодиночке. Кто же тогда фотографировал? У кого был фотоаппарат? Что за черт, никак не припомнит. А вот принес ему фотокарточки…

— Стоп! Шкуратов! Да, это от него фото попало к ним. Прав был Леня Клименко, когда называл Шкуратова подлецом, тысячу раз прав. Продажная тварь!..

Теперь уже Красноголовец не сомневался, что своим пребыванием в фашистском застенке он обязан Шкуратову, тому самому Шкуратову, который дважды доставал товарищам пропуска для выезда из Здолбунова. Первый раз — Коле Сысоеву. Тот благополучно выехал из города. А во второй раз? Во второй раз вышла осечка.

Было это несколько месяцев тому назад. Подпольщика Семена Максименко нужно было спешно переправить в отряд. Вспомнил Дмитрий про Шкуратова, решил проверить, таков ли он, как говорил Клименко, или искренне желает помогать подпольщикам.

Разыскал его. Спросил, не может ли достать пропуск одному приятелю.

— Это для меня пустяк, — сказал Шкуратов. — А куда пропуск?

— В Клевань.

— Фамилия парня?

— Максименко.

— Ладно.

Через два дня пропуск был уже у Красноголовца. Но прежде чем передать Семену, Дмитрий решил показать его знакомому сотруднику городской управы.

— С таким пропуском ваш хлопец далеко не уедет, — сказал тот. — При первой же перевозке задержат.

Сотрудник управы добыл для Максименко другой, вполне надежный документ, а Красноголовец решил больше к Шкуратову ни за чем не обращаться. «Хорошо, — подумал тогда Дмитрий Михайлович, — что я не сказал Шкуратову, кто такой Максименко и зачем едет в Клевань».

И вот теперь, спустя несколько месяцев, Шкуратов снова напомнил о себе, и напомнил так, что приходится жестоко расплачиваться за свою чрезмерную доверчивость.

Почему же до сих пор он молчал? Почему так старался хоть чем-нибудь угодить Красноголовцу? Может, выжидал, думал, что ему поверят, привлекут к подпольной борьбе, и тогда он поднесет оккупантам куда более весомый подарок, чем рядовой советский милиционер? Но его надежды не оправдались. Клименко, едва Шкуратов завел с ним речь о партизанах, весьма ощутительно дал понять, что никакого отношения к ним не имеет, даже наоборот — готов заявить на него в гестапо. А сам Красноголовец после того, как попросил пропуск для какого-то безвредного парня, ни о чем больше с ним не заговаривал.

Вот тогда, окончательно потеряв надежду раскрыть подпольную организацию, Шкуратов и вспомнил про фотографию, которую еще до войны на всякий случай оставил у себя. Пригодилась-таки!

Так размышлял Дмитрий Красноголовец, сидя в ту ночь на мокром цементном полу одиночной камеры гитлеровского застенка.

А наутро — опять длинные узкие коридоры, опять лестница — только теперь уже наверх, опять подталкивают автоматом в спину. Идут. Но только минуют дверь вчерашнего кабинета. Идут дальше по коридору, сворачивают налево.

— Halt!

Пришли. Кабинет просторнее вчерашнего и лучше обставлен. На стенах — два портрета. Побольше — Гитлера со свастикой на левом рукаве. Поменьше — Гиммлера в черном мундире. Два фюрера: фюрер третьего рейха — маньяк, обуреваемый жаждой стать властителем всего мира, и рейхсфюрер СС — главный атаман кровавой шайки убийц и грабителей. А вот и двое из этой шайки: вчерашний «знакомый» — офицер, допрашивавший Дмитрия, и хозяин кабинета — тоже офицер, и по возрасту, и по званию, и, наверно, по должности старший. А где же третий? Где «штатский», который вчера схватил Красноголовца на улице, а после служил за переводчика? Нету. Неужели без него обойдутся?

Офицер, ведший вчера допрос, что-то тихо сказал хозяину кабинета и, пройдя мимо Красноголовца, стоявшего посреди комнаты, исчез за дверью.

— Подойдите ближе и садитесь, — выговорил раздельно и четко эсэсовец.

Дмитрий сел.

— Я буду спрашивать, а вы будете отвечать, — продолжал немец.

И началось то же, что вчера.

Выслушав ответы на устную анкету, он тоже показал Красноголовцу фотографию, и тому ничего не оставалось, как дословно повторить свой вчерашний рассказ.

— Это нам известно, — протянул офицер, — все это мы слышали от вас вчера.

Произнес это таким тоном, будто бы не он заставил говорить Дмитрия.

— Да разве я могу сказать иначе, если оно так и было? — удивился Красноголовец.

— Допустим. — Гестаповец начал выстукивать пальцами по столу какой-то мотив. — Допустим, вы нам сказали правду. Но нам этого недостаточно. Может быть, вы что-нибудь добавите к вашему рассказу?

Подумав немного, Дмитрий сказал:

— Вот разве что забыл я сказать, когда сделана эта фотография. Первого мая сорок первого года в Здолбунове была демонстрация. Но я на эту демонстрацию не захотел идти и попросился дежурить. А после демонстрации, когда все железнодорожники вернулись на станцию…

— Об этом не нужно. Это нас не интересует, — перебил его немец. — Лучше скажите, чем вы занимались последние два года?

— Я, господин начальник, по специальности не милиционер. Я портной. В милицию меня забрали большевики. Пришлось из двух зол выбирать меньшее. Я и подумал: лучше в милицию, чем в армию. В милиция хоть какую-нибудь копейку можно зашибить. Увидишь: шофер выпил в буфете кружку пива, а потом сел за руль. Подойдешь: «Ну-ка, давай права». А он вместо прав червонец тычет. Или налузгает на перроне какая-нибудь бабенка семечек. Подойду, козырну: «Платите штраф, гражданочка!» Заплатит. А квитанцию можно не выдавать. Правда, попадались такие, что требовали, но…

— Хватит, хватит об этом. Вы так и не ответили мне, что делали в последнее время.

— Заговорился немного. Так вот, я уж докладывал вам, что умею шить. Говорят, даже неплохо. Извините, мне кажется, правый рукав вашего кителя морщит. Где вы его шили? Дали бы мне, я бы сделал вам люкс. И вообще, если вам потребуется что-нибудь пошить…

— Ну хорошо, — остановил его болтовню немец. — О портновских делах — после. Скажите, а вы ни с кем не встречались, никаких чужих поручений не выполняли и сами никому ничего не поручали, никого ни о чем не просили? Вы подумайте, подумайте хорошенько. Может, забыли, так припомните. Скажем, вы никому не помогали куда-нибудь выехать?

Некоторое время Дмитрий делал вид, будто напрягает память, стараясь что-то припомнить. Так продолжалось несколько минут. Потом на его лице появилась радостная улыбка.

— Было, было такое, господин начальник. Еще в прошлом году познакомился я с одним хлопцем. Звать Николаем. А вот фамилию, извиняйте, не помню. Не то Сиваков, не то Севастьянов… Помню, что на «С», и фамилия русская, а вот как его…

— Может быть, Сысоев? — спросил фашист, заглянув в какую-то бумажку, лежавшую перед ним.

— Так, так, Сысоев, — обрадовался Красноголовец. — И как это я мог забыть? Старость. — Он рассмеялся. — Так вот этот Сысоев пообещал хорошо заплатить тому, кто достанет ему пропуск, чтобы выехать на Подолию. Где-то там у него, сказывал, невеста.

— Ну, и вы достали?

— Вот когда мы с ним шли и толковали об этом, попался нам навстречу один мой давнишний приятель. Шкуратов его фамилия. Он поваром на станции в буфете служил, а я — в милиции. Ну и понятно, я частенько захаживал к нему на кухню. Там у него маленькая комнатка имеется, мы закрывались и… ну, сами понимаете, мне в милицейской форме в зале пить нельзя, а там…

— Вы опять не о том.

— Еще раз извините. Так вот. Этот — как его? — ага, Сысоев, сразу же к Шкуратову, с той же просьбой. И Шкуратов достал ему пропуск. И, видать, не задаром… Я так понимаю, Шкуратов может доставать всякие пропуска. К нему в конторку заходят хлопцы и из городской управы, и из бангофжандармерии, и даже из комендатуры. Заходят, так же, как прежде заходил я…

— Ну, а вы сами не обращались за пропуском к этому повару?

— А зачем он мне? Сам я портняжничаю понемножку в Здолбунове, ездить на заработки мне никуда не нужно…

— Так не обращались? Ну, а не для себя, для какого-то своего приятеля, а?

— Ну, господин начальник, я вижу — вы знаете больше меня. Вы имеете в виду Максименко?

— По-моему, я вас допрашиваю, а не вы меня, — сказал офицер, но в его тоне Красноголовец не почувствовал недовольства.

— Про Максименко можете спросить самого Шкуратова. Не знаю, кто этому Максименко посоветовал обратиться ко мне, только я его отправил к Шкуратову. А договорились ли они, и достал ли ему Шкуратов пропуск, и выехал ли этот Максименко, я так и не знаю… Если дозволите, я вас все-таки о чем-то спрошу.

— Ну?

— Почему вы меня об этом расспрашиваете? Что, Шкуратов попался, и вы меня допрашиваете, как свидетеля? Так я вам должен сказать, что ничего общего с этим Шкуратовым у меня не было. Только чарку пил у него в конторке.

— Это не вашего ума дело: попался Шкуратов или нет. Вы думайте лучше о себе, а не о нем. Неужели вам, как бывшему советскому милиционеру, никто не предлагал помогать партизанам? А?

Не услышав никакого ответа, эсэсовец проговорил:

— Ну, ладно. Пока и этого достаточно. Мы встретимся с вами завтра утром. У вас есть время хорошо все обдумать и взвесить. Ваша участь зависит только от вас. Помните: мы умеем жестоко наказывать тех, кто нам противится, но в то же время мы щедро награждаем наших помощников. Мы, немцы, умеем ценить хорошие услуги. И у вас есть возможность в этом убедиться. А теперь ступайте.

Нажал кнопку звонка. Вошел автоматчик. Офицер что-то сказал ему по-немецки. Потом обратился к Красноголовцу:

— Вас отведут в более приличную камеру.

— Покорно благодарю, господин начальник.

Опять в камере. Теперь хоть есть на чем сидеть и лежать. Правда, голые доски, без матраца, а все же койка.

Похоже, что эсэсовец доволен допросом. В сущности, это был даже не допрос, а беседа с глазу на глаз, без лишних свидетелей и официальных протоколов. Должно быть, для того и отказались немцы от разговора через переводчика, чтобы больше настроить на откровенность.

А теперь? Теперь совсем другое дело. Недаром этот гитлеровец так вежлив. Хитрый лис! Хорошо умеет обрабатывать.

Но он клюнул. Клюнул на крючок. Все правильно — брехни нет: Шкуратов достал пропуск Сысоеву, Шкуратов помог отправить и Максименко, в конторке у Шкуратова всякие люди бывают…

Красноголовец довольно улыбнулся: все идет по плану. Он вспомнил, как недавно сидели они с заместителем командира в землянке, пили чай и беседовали о здолбуновских делах.

— Может случиться всякое, Дмитрий Михайлович, — говорил ему Лукин. — Вы должны быть готовы к любой неожиданности. Не дай бог, чтобы это произошло, но уж если схватят фашисты, вам заранее нужно знать, как вести себя.

— Никто меня не схватит, Александр Александрович. Я везучий.

— Везучий не везучий, а застраховаться надо. Сегодня вам придется выполнить небольшое упражнение: хорошенько заучить на память десятка полтора фамилий и адресов. Вот они.

Он положил перед Красноголовцем лист бумаги, густо исписанный химическим карандашом, и продолжал:

— Это — агентура одного бывшего гестаповца, штурмфюрера бангофжандармерии Ясневского. Здесь полный комплект негодяев. Если вас внезапно схватит гестапо, можете подбросить им как большевистских агентов кого-нибудь из этих продажных тварей, а то и всех разом.

— А поверят мне немцы, что эти мерзавцы связаны с партизанами?

— Думаю, что поверят. Тут одна маленькая деталь. Этот штурмфюрер имеет некоторое отношение к взрыву моста через Горынь. А мину на мост скинул вот этот агент, — Лукин подчеркнул ногтем одну из строк, — Михаль Ходаковский. Сволочь, каких мало. За деньги и за водку родную мать продал бы… А еще служил в бангофжандармерии Иван Царенко. Но о нем, наверно, Гнидюк и Клименко вам рассказывали.

— Тот, что когда-то сбежал от вас?

— Он самый. Можете и его назвать.

Каким дальновидным оказался тогда Лукин! Будто знал, что ему, Красноголовцу, придется вступить в поединок с гитлеровцами, в поединок, где оружие — не автомат и граната, а сметка, хитрость и находчивость. Этот поединок начался вчера. Завтра он продолжится. И победит тот, кто окажется умнее.

…День спустя из дома № 26 по Почтовой улице города Ровно вышел коренастый, средних лет мужчина. Остановившись на тротуаре, он обернулся к дому, из которого только что вышел, и начал внимательно изучать вывеску на дверях.

— Sicherheitsdienst[20], — прочитал Красноголовец по складам непонятное слово. Постоял немного, подумал, как будто старался твердо запомнить это слово, потом тяжело вздохнул и неторопливо направился в ту сторону, откуда только что донесся паровозный гудок.

На вокзале Красноголовец сел в пригородный поезд и за каких-нибудь полчаса прибыл в Здолбунов.

И вот он снова идет по улицам своего города, где все ему такое родное и знакомое, идет, словно ничего не случилось, словно четыре дня назад никто его отсюда в полицейской машине не вывозил.

Четыре дня… Как много за эти дни пережил он а передумал! Где нашлись силы выстоять, победить в нелегком поединке с врагом?

Тайный агент… Теперь он тайный агент — как его там? — «зихерхайтсдинста». Ну и словечко придумали — язык поломаешь!

Вспомнил, как обрадовался эсэсовец, когда он, придя утром на допрос, заявил, что все хорошо обдумал и готов быть полезным немецким властям. Потом сказал:

— Был у, меня один приятель, кондуктором служил. Правда, где он теперь, я не знаю, но мне известно доподлинно, что он имел какие-то дела с партизанами.

— А как звали этого кондуктора? — спросил немец.

— Ходаковский. Михаль Ходаковский. Он никогда не бывал трезвым и, когда мы с ним встречались, всегда, уж извините, ругал новую власть. Один раз я его встретил с каким-то гестаповцем. Тот говорил на польском языке, назвался Ясневским, сказал, что ему про меня рассказывал Шкуратов.

— Значит, Шкуратов тоже был связан с Ясневским?

— А как же! Ясневский чуть ли не каждый день заходил в шкуратовскую конторку. А раньше, с полгода назад, у него частенько бывал какой-то Царенко. Тоже служил в бангофжандармерии. Так этот Царенко, сказывали, был партизанским агентом. Сбежал к партизанам. Это Михаль сказал. Даже болтал про какую-то мину, что Ясневский будто бы поручил ему скинуть ее на железнодорожный мост…

Затем Красноголовец назвал эсэсовцу фамилии людей, которых не раз «встречал» у Ясневского, Шкуратова и Ходаковского… Список агентов Ясневского пригодился-таки!

— Есть еще кое-кто, — добавил он, — только я не знаю их фамилий и адресов.

— А могли бы узнать? — поинтересовался фашист.

Красноголовец ответил не сразу.

— Мог бы. Но я хотел бы знать, что я за это буду иметь?

— Первой наградой будет ваше освобождение. Вот подпишите это, — он подал Красноголовцу анкету, и тот поставил свою подпись. — Через неделю, — продолжал эсэсовец, — я жду вас здесь с новым сообщением. Скажете, что вы к Паулю. Там будет для вас пропуск. Тогда получите вознаграждение.

Но новоиспеченный агент не получил вознаграждения. И не потому, что его не было. Оно ожидало его на столе кабинета, в котором висели портреты двух фюреров. Ожидало, как и пропуск на его имя, лежавший у дежурного при входе в дом по Почтовой улице, 26. Ожидало, как ожидал и «Пауль», считавший себя тончайшим знатоком человеческой психологии и никогда в людях не ошибавшийся.

На этот раз он ошибся.

ПОСЛЕДНИЙ УРОК

— Так и надо их, — заметил Медведев, когда Красноголовец закончил свой рассказ. — Миной так миной, камнем так камнем. Хитростью так хитростью. Что ж, поздравляю с победой, дорогой тезка. — Он обнял Дмитрия, похлопал по спине и спросил: — А как семья? Устроилась уже? Спать есть на чем? Передайте супруге, пусть извинит, если что не так.

— Не беспокойтесь, Дмитрий Николаевич. Все в порядке. Устроились хорошо. И от меня, и от жены моей, Нади, — великое вам спасибо. Мы знали, что вы нас в беде не оставите. И когда я сидел в камере, я был уверен: вы сделаете все, чтобы выручить и меня и мою семью.

— Ну, положим, из тюрьмы вы сами себя освободили.

— Не совсем так. Если бы здесь, в отряде, вы с Александром Александровичем заблаговременно все не предусмотрели, если бы не проинструктировали меня, как поступать в случае ареста, — кто знает, удалось ли бы мне выйти оттуда живым…

— Главное — все закончилось благополучно. Вы с семьей в отряде, Клименко со своей Надей тоже здесь. Вот жалко, что мы Шмерег и Бойко не забрали. Вы виделись с Шмерегами?

— К сожалению, нет. Возвратясь из Ровно, я не мог обойти квартиры наших товарищей. Боялся, что гитлеровцы будут следить за мной. Но с Бойко советовался о них. Петро говорит: куда им ехать? Их двое, да Настя, да дети… Пускай, говорит, остаются. Взрывчатки и оружия у них в доме уже нет. Кто к ним привяжется? Я и подумал: Петро, пожалуй, прав…

— Возможно, — согласился Медведев. — Тем более что по железной дороге к нам не проедешь и пропуска ваш друг Шкуратов не добудет.

— Его в тот же день, как я вернулся в Здолбунов, забрали. Пришли на кухню и взяли. Даже халат скинуть не дали. Иванов видел, как его впихнули в полицейскую машину.

— Иванова мы тоже решили отозвать в отряд, — сказал командир. — Новый комендант хоть и дубина, но уж слишком подозрительно начал поглядывать на Аврама. Знает, что Иванов был любимцем Вайнера, и придирается к нему на каждом шагу.

Когда через два дня Медведев повторил эти слова Иванову (тот прибыл в отряд с отчетом о движении поездов), Аврам огорченно возразил:

— Жалко, Дмитрий Николаевич, бросать сейчас это дело.

— Понимаю, отлично понимаю, Аврам Владимирович. Но ведь вам нельзя оставаться в Здолбунове. Все равно вы не можете регулярно передавать нам разведданные. Сейчас вы бываете у нас раз в неделю, а то и реже. Чего стоят данные, доставленные с таким запозданием?

— Но, Дмитрий Николаевич…

— Никаких «но» не может быть. Сказано: перебираться к нам, — значит, перебираться. Встретим вместе Новый год, а там — в путь-дорожку дальнюю…

— В путь-дорогу?..

— Да. Партизанам на Ровенщине после Нового года уже нечего будет делать. Сюда придет Советская Армия. А мы пойдем дальше, опять во вражеский тыл. И вам придется переквалифицироваться. Не будет уже бригадира уборщиков железнодорожной станции Здолбунов — партизанского разведчика и связного Иванова. Будет боец-партизан Иванов. Стреляете хорошо? Получитесь. Идти придется с боями. Будут стычки с гитлеровцами. Да и погани всякой немало развелось.

Иванов вынужден был подчиниться приказу командира и остался в отряде. Но позиция лесного жителя никак не устраивала Аврама. Он был уверен, что командование преждевременно отозвало его из города, что опасность ему там не угрожала и что ему там нашлась бы работа. Несколько раз он просил Медведева разрешить ему вернуться в Здолбунов, но командир был неумолим. Тогда Иванов пошел к Лукину: авось тот ему посочувствует и уговорит командира. Но Александр Александрович тоже считал, что в Здолбунов идти Иванову опасно. Обращался к комиссару — и Стехов был такого же мнения.

И от Лени Клименко ни командиру, ни его заместителю, ни комиссару не было покоя. Как переживал он, как обвинял себя за то, что сжег газогенератор и теперь ему не на чем уехать из отряда.

— Будь у меня мой «газон», — говорил Леня, — только бы меня тут и видели! В Здолбунове найдется работа, я себе представляю: на станции полно недобитых фрицев, которые бегут в свой фатерлянд, поезда ходят нерегулярно, составов не хватает, кругом паника… В такое время можно устроить веселый спектакль с фейерверком…

— Что ты задумал? — спросил я как-то Леню, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь.

— Как что? Можно подорвать фрицев прямо на станции или поблизости…

— Опомнись, Леня, — успокаивал я его, — это не так легко, как ты себе представляешь. Сейчас доставлять взрывчатку в Здолбунов очень опасно. Да и стоит ли из-за этого рисковать? Не морочь себе голову здолбуновскими делами. Еще несколько дней, и туда придут наши части… Ты лучше подумай, что будешь делать дальше? Ведь мы готовимся к походу в Карпаты…

— В Карпаты пойду с великой охотой… А взрывчатку в Здолбунов доставлять не нужно — хватит двух-трех противотанковых гранат. Впрочем, у меня в Здолбунове есть еще кое-какой запас. Кроме того, остались неподорванные шпалы-мины. Их непременно нужно того… А то когда придет наша армия — поздно будет. Что тогда делать? Их не разрядить, да и добыть их оттуда будет нелегко.

— А много ли таких шпал осталось? Ведь мы с Гроудой уже не один эшелон на них подорвали.

— Много не много, а несколько штук есть. А командир не разрешает мне идти. Говорит: пойдешь, когда освободят Здолбунов, когда наши части будут здесь. Вытащишь тогда свои шпалы — никому они уже не будут нужны. А мне не хочется, чтобы они так и пролежали, без вреда фрицам. Не для того мы их готовили, не для того закладывали. Плохо, что нет «газона», а то бы я за одну ночь справился…

— Что, без разрешения командира?

Молчит.

— Ты, Леня, смотри! У нас дисциплина строгая. Если каждый начнет делать все, что вздумается, — знаешь, что будет? Жаль, не понимаешь ты этого…

— Я понимаю и оттого не иду, подчиняюсь приказу, хоть и нелегко сдержать себя…

С Ивановым у меня тоже состоялся серьезный разговор. Он пришел в надежде на поддержку.

— Скажите, — спросил Иванов, — почему именно в то время, когда наша армия вот-вот подойдет сюда, партизанский разведчик не должен находиться там, где он может еще что-то сделать?

— А помните, Аврам Владимирович, нашу первую, беседу? Тогда вы, кажется, говорили, что бессмысленно жертвовать собой, когда в этом нет нужды, когда человек не уверен, что этим хоть немного приблизит победу над врагом…

— Это я мог говорить тогда, — возразил Иванов, — когда искал свое место в борьбе с врагом. А сегодня, когда уже кое-что сделано, хочется большего…

— Не прибедняйтесь, дорогой друг, вы сделали не так уж мало.

— Это можете сказать вы, потому что вы не в долгу перед Родиной. А я… Сколько бы я ни сделал для Родины, всегда буду считать: можно сделать больше.

— Что же, например, вы сделали бы в Здолбунове? На станции вот так, открыто, появляться вам нельзя. Сразу же спросят: где был? что делал?

— Не обязательно появляться на станции. У меня есть одна идея: в последнее время фашисты организовали при станции склад горючего. Вот бы подорвать этот склад! Если бы командование согласилось отпустить меня, я пошел бы, взорвал и скорехонько вернулся. Замолвите за меня словечко Дмитрию Николаевичу, прошу вас.

— Не замолвлю, Аврам Владимирович. Можете на меня сердиться, но не замолвлю. Да и Дмитрий Николаевич, я уверен, не отпустит вас из отряда.

Ушел он от меня грустный. И мне было в какой-то мере жалко его, жалко, потому что и на меня длительное пребывание в лесу действовало гнетуще. Самого тянуло в город, самому виделось какое-то новое задание, связанное с неожиданностями и риском. Но что поделаешь, если нашу миссию «городских разведчиков» считают законченной и всех нас — и Кузнецова, и Струтинского, и Шевчука — отозвали в отряд?

Каково же было мое удивление, когда через несколько дней я узнал, что командир разрешил Иванову идти в Здолбунов, и не только разрешил, а дал задание! Когда же мне объяснили, в чем дело, я понял: Дмитрий Николаевич изменил свое первоначальное решение не потому, что поддался на уговоры Иванова, а просто возникла в этом острая необходимость. Иванова послали в Здолбунов предупредить наших людей, которые там оставались, об опасности, а кое-кому и помочь переправиться в отряд. Предупредить в первую очередь нужно было Шмерег, потому что из Ровно пришла невеселая, тревожная весть: гитлеровцы начали арестовывать людей, с которыми встречался гауптман Пауль Зиберт. Первым схватили Казимира Домбровского. Бросили в тюрьму Валю Довгер — девушку, которую Пауль называл своей невестой и за которую просил самого рейхскомиссара Коха. Почти одновременно с нею гестапо забрало Юзефа Богана с женой и пятью детьми — в их доме снимал комнату Зиберт. Потом пришли за Надеждой и Леонидом Стукало — хозяевами квартиры, где частым гостем бывал тот же гауптман.

Из Ровно дорожка могла привести гестапо в Здолбунов, на улицу Ивана Франко, 2, в дом братьев Шмерег, где всегда останавливался Пауль Зиберт. Нужно срочно послать кого-то туда, нужно спасти товарищей. И тогда в штаб вызвали Иванова.

— Задание поняли?

— Так точно, товарищ командир!

— На станции не появляться. Не попадайтесь на глаза знакомым. Сами к Шмерегам не ходите. У вас есть где остановиться?

— Есть.

— Свяжитесь с Бойко, а он пусть предупредит Шмерег. Если они могут выехать к кому-нибудь в село — пусть немедленно выезжают. Если же нет — тогда вам придется провести их сюда.

— Понимаю.

— Только мешкать нельзя. Сразу же возвращайтесь.

— Хорошо. А как с бензоскладом?

— Не нужно.

Никто в отряде не знал тогда, что выручать Шмерег уже поздно, что обоих братьев — Михаила и Сергея — гитлеровцы бросили в тюрьму.

В тот же день Иванов ушел в Здолбунов. Ушел и назад уже не вернулся… Что с ним произошло? Мы чувствовали, что случилась беда, но отгоняли от себя зловещие мысли. Мы шли на запад, удаляясь от линии фронта. Леса, где мы жили, дороги и тропы, исхоженные нами вдоль и поперек — из отряда в город, из города в отряд, да и сами эти города — Ровно и Здолбунов — были уже советскими. А мы всё дальше и дальше продвигались в глубь вражеского тыла на запад, шли навстречу победе.

И она пришла, завоеванная в ратной борьбе, добытая тяжкой ценой. Пришла, чтобы утвердить жизнь на земле и пробудить людские силы к творчеству, чтобы на веки вечные вчеканить в память народа имена сынов и дочерей его, прославивших Отчизну. Сколько их? Тысячи? Миллионы?

…Снова Ровно. Снова Здолбунов. Города, с которыми породнила меня война. Но войны уже нет. А потому нет и коммерсанта Яна Богинского. И партизанского разведчика уже нет. Совсем другие нынче у меня дела.

Знакомые улицы, дома, люди…

Встречаемся. Расспрашиваем друг друга, вспоминаем былое.

Красноголовец… Бойко… Жукотинский… Шмереги…

Да, вот они — братья Шмереги. Прошли через гестаповские пытки, выстояли и возвратились в свой родной город. Не успели гитлеровцы замучить их.

А Леня? Где Леня Клименко? Нет его.

Плачет Надя, глядя на дочку Галю, оставшуюся сиротой. И я не нахожу слов, чтобы утешить ее. Да и не ищу этих слов, потому что у самого тяжко на душе.

Леня, Леня! Ты был неугомонный и таким остался до конца. Ведь говорили тебе: погоди немного, приедут саперы — и пойдешь с ними шпалы свои добывать. А ты не послушался. Ты не захотел ждать. Ты решил сам стать сапером. А сапер ошибается только один раз в жизни…

Иванов. Кто скажет, какая участь постигла его? Не о нем ли рассказывают люди? Что будто бы за несколько недель до того, как освободили Здолбунов, полицаи и жандармы окружили забитый домишко на окраине города и начали обстреливать его. А оттуда кто-то отстреливался. Враги долго не могли ворваться внутрь. Кто ни сунется — пуля валит с ног. Когда же того, кто засел в домишке, вытащили наружу и кинули в кузов машины, он был весь в крови и без памяти.

Неужели это был Иванов? А может, нет? Может, он жив? Может, возвратился в Цуманский лес уже после того, как наш отряд ушел на запад? Может, попал в какой-нибудь другой партизанский отряд, а после вместе с советскими войсками гнал фашистов до самой Эльбы? Может быть, теперь он на Урале и в эту самую минуту рассказывает детям о своих здолбуновских друзьях?

Почему же тогда он не дает о себе вестей?

На все эти вопросы, постоянно мучившие меня, нашелся наконец ответ. Дал его Казимир Домбровский — тот самый Домбровский, который первым из наших ровенских подпольщиков попал в гестаповский застенок и которому посчастливилось уйти от смерти.

Вот что он мне рассказал:

— Сидело нас в камере человек тридцать, а то и больше. То и дело открывалась дверь. Или вызывали кого-нибудь, или новичков приводили. Никто никого не спрашивал, за что арестован. Но со слов тех, кто уже успел побывать на допросе, я догадался, что гестаповцы интересуются каким-то обер-лейтенантом или гауптманом, который будто бы был большевистским агентом. У многих арестованных в разное время квартировали немецкие офицеры, и теперь злополучным хозяевам приходилось за это расплачиваться. Я сразу же смекнул, какого офицера имеют в виду гестаповцы, и на допросе заявил, что приходило ко мне в дом много немцев, что своих визитных карточек они мне не оставляли и поэтому я не знаю, был ли среди них тот, о ком спрашивают.

Нас еще не били и не пытали. Только кричали и угрожали. Но однажды вошел в камеру гестаповец и объявил:

«Мы хотим показать вам настоящих партизан и нашу беседу с ними. Увидите, как они будут ползать у наших ног… Надеюсь, после этого до вашего сознания дойдет, что нам нужно говорить только правду…»

Меня и таких, как я, повели в какое-то подземелье. Она напоминало цех бойни. Воздух затхлый, на цементном палу, черном от грязи, стояли и лежали тяжелые дубовые стулья, какие-то колоды, палки, колючая проволока и прочие орудия пыток. В потолке и стенах торчали металлические крючья, от которых свисали до пола стальные тросы.

Ужас охватил меня, когда я очутился в этом застенке.

Нас выстроили вдоль стены, на руки надели наручники, перед нами натянули трос — так, чтобы мы не могли пошевельнуться.

В подвал ввели какого-то юношу в рваной одежде. Тусклый огонек маленькой электрической лампочки осветил его лицо. Оно все было в синяках и ссадинах, заросло рыжеватой щетиной. Глаза запали, налились кровью.

Раздели его догола, обмотали стальным тросом и подтянули к потолку. Слегка опустили и начали бить березовыми палками, колючей проволокой. Бьют, а он молчит. По всему телу кровь проступила, живого места не осталось. Молчит.

Его снова подтянули на тросе, снова били, кололи шпильками, иглами, на наших глазах резали, не спеша, зверски расправляясь с бессильной жертвой…

Боже мой! Как только человек может такое выдержать… И мы ничем не могли помочь.

У Домбровского на глазах выступили слезы, он замолчал, свернул цигарку, затянулся крепким дымом махорки и снова заговорил:

— Палачи перестали издеваться над юношей только тогда, когда он потерял сознание… И не только он. Некоторые из нас не выдержали этого ужаса. Я сам думал, что с ума сойду. В застенок привели еще нескольких. Так же зверствовали над ними у нас на глазах, но никто из пытаемых не проронил ни слова. Мы видели подлинных героев, непобежденных советских людей.

Но больше всего запомнился мне этот паренек. Поздно вечером его втолкнули в нашу камеру. Выглядел он ужасно. Вместо одежды висели какие-то клочья. Один глаз совсем заплыл кровью, губа рассечена; он не мог подняться на ноги.

«Что, хлопцы, — тихо проговорил он, — не узнаете? Видите, как они меня расписали?»

Чувствовалось, что ему трудно говорить, что тело его, на котором не осталось живого места, нестерпимо болит. Но он заставлял себя перебороть боль, хотя это и стоило огромных усилий.

«Они хотят знать про партизан, — тихо говорил он. — Сказали, что убьют меня, если я ничего им не скажу. Как будто моя смерть может облегчить их судьбу, как будто она спасет фашизм от неминуемой гибели… Думают: я испугаюсь угроз и пыток. Ждут, когда стану на колени и попрошу милости. Не дождутся…»

Юноша не мог спать — боль не давала. Он знал, что завтра уже ничего не сможет сказать, что мы — последние его слушатели.

«Вы думаете, мне не хочется жить? Еще и как хочется! Я учитель и всю войну мечтал, как я снова вернусь в школу и буду учить детей. Теперь уже не придется… Среди вас нет учителей?.. Нет? Очень жалко! Как это чудесно — быть учителем!..»

А когда рассвело и за стеной камеры послышались тяжелые шаги кованых солдатских сапог, он поднял, голову, прислушался и проговорил:

«Это за мной, товарищи. Прощайте… И не тужите. Все равно мы победим».

Гестаповский офицер, вошедший вместе с солдатами, приказал им поднять его с пола.

«Я сам», — спокойно проговорил юноша и, собрав силы, поднялся на ноги.

Сделал шаг, пошатнулся. Солдат хотел поддержать его, но он сделал знак рукой: «Нет!», обернулся лицом к гестаповцу и сказал:

«Лучше сразу кончайте. Все равно я не скажу ни слова. Потому что я — комсомолец! Я — русский! Я — Иванов!..»

Офицер что-то крикнул солдатам, и они силой выволокли юношу из камеры.

Назад он так и не возвратился.

…Иванов не дожил до того дня, о котором мечтал, — дня, когда он снова войдет в класс и начнет свой первый послевоенный урок. Но последний урок свой — урок стойкости, мужества и героизма — он провел как настоящий советский учитель, как достойный сын матери своей — Отчизны.

ЭПИЛОГ

Перед здолбуновским вокзалом, в центре широкой площади, стоит монумент: на высоком пьедестале — бюст воина, застывшего в неудержимом порыве, сжав в руке гранату. Волевое, мужественное лицо. Сосредоточенный, устремленный вперед взгляд.

Всякий раз, приезжая в Здолбунов, я подхожу к этому памятнику. Как будто с живым, встречаюсь со своим боевым другом — Николаем Приходько, комсомольцем, Героем Советского Союза. Хоть быстро оборвалась его жизнь, но в те грозные дни он всегда был с нами.

Когда я стою перед памятником Приходько, мне кажется, что это памятник не только ему, а и всем его побратимам, всем, кто ценой жизни добыл себе право на бессмертие.

Знакомой дорогой иду на улицу Ивана Франко, к домику, где по сию пору живет семья Шмерег. Годы наложили печать на все. Лицо Михаила Васильевича избороздили морщины, поредевшие волосы на голове совсем поседели. Но, несмотря на годы, на пенсионный возраст, он все так же бодр и энергичен, как когда-то. Младший Шмерега — Сергей — еще работает, там же, в депо. Завел свою семью, свой дом. Оба брата — известные, уважаемые люди, передовики производства, не один раз получали премии и благодарности, о них пишут в местной прессе.

Нет уже Анастасии Тарасовны — мудрой, сердечной женщины, хозяйки гостеприимного дома…

Гордится Михаил Шмерега своими сыновьями: Алексей живет и работает в Мурманске, Василий служит во флоте, Юрий — помощник машиниста паровоза.

Дмитрий Красноголовец после войны не захотел бросать портняжное дело. Его спрашивали: «Может, Дмитрий Михайлович, вернетесь в железнодорожную милицию?» — «Куда уж мне! — отвечал он. — И годы не те, и здоровье». В дни, когда праздновали двадцатилетие Победы советского народа над гитлеровской Германией, мне было очень приятно поздравить его с высокой правительственной наградой — орденом Красного Знамени.

А Петр Бойко не дожил до этих дней — сердце не выдержало. Дочь его, юная подпольщица Валя, — теперь инженер-геодезист. Она окончила Львовский политехнический институт и выехала на работу в Прибалтику.

Жорж Жукотинский и Владек Пилипчук живут в Польской Народной Республике, в городе Замосць. Они навещают Советский Союз, бывают в Здолбунове, но чаще всего — в Москве. И это не случайно: ведь здесь, в столице нашей Родины, живет Ванда — та самая Ванда, которая сыграла немалую роль в сложной боевой операции по взрыву железнодорожного моста. Только теперь она — нежная и заботливая мать. В партизанском отряде Ванда познакомилась с разведчиком Владимиром Ступиным и после войны стала его женой. Владимир Иванович закончил Московский художественно-архитектурный институт, готовится к защите кандидатской диссертации.

Во Львове я часто встречаюсь и с Венедиктом Кушнеруком. В дни войны нам так и не удалось познакомиться, я знал о нем только из рассказов Петра Бойко. И вот спустя много лет мне случилось побывать в Сокальском районе Львовской области, где велась геологическая разведка залежей каменного угля. Там я услышал знакомую фамилию: Кушнерук. И хотя Кушнеруков на белом свете немало, этот инженер-геолог оказался именно тем, о ком я думал. Познакомились, вспомнили былое… Недавно я поздравил Венедикта Кушнерука с успешной защитой диссертации на степень кандидата геолого-минералогических наук.

Я долго не мог выяснить судьбу Иржи Гроуды и других чешских товарищей. Слышал только, что сразу же после освобождения Здолбунова от гитлеровской оккупации они пошли добровольцами в ряды Советской Армии и погнали фашистов на запад. А позднее? Что сталось с ними?

Май тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Во Львов на торжества по случаю двадцатилетия Победы над гитлеровским фашизмом прибывает делегация Общества чехословацко-советской дружбы. В числе гостей — вдова пламенного чешского писателя-коммуниста Юлиуса Фучика — Густа Фучикова. Она представляет своих коллег — активистов общества.

Подполковник танковых войск Чехословацкой армии протягивает мне руку:

— Владимир Паличка.

Паличка? Может быть, и на этот раз счастливый случай свел меня с бывшим здолбуновским подпольщиком? Мы не были знакомы, условия конспирации не позволяли нам встречаться тогда. Тот Владимир Паличка, который вместе с Гроудой работал в Здолбуновском депо, даже ничего обо мне не знал. Ему было известно, что Иржи получает задания из партизанского отряда, а от кого именно — оставалось тайной. Он знал только одного человека: Леню Клименко.

Спрашиваю подполковника:

— Вы случайно не из Здолбунова?

Смотрит на меня пытливым взглядом и отвечает:

— А что — и вы здолбуновский?

Так больше чем через два десятилетия познакомились двое людей, в годы войны плечом к плечу боровшихся с врагом.

Припомнили мы историю с поворотным кругом, резиновые шланги, шпалы-мины, желтые танки… Вспомнили Колю Приходько, с которым Паличка до войны состоял в одной комсомольской организации, Леню Клименко, который всякий раз, встречаясь с Владимиром, подавал новые идеи, Иржи Гроуду — того самого, который когда-то сказал мне: «Зовите меня просто Юрой».

Где же ты сейчас, соудруг Гроуда?

…Татры, ноябрь тысяча девятьсот сорок четвертого года. Части Первого чехословацкого армейского корпуса ведут борьбу с гитлеровцами, освобождая родную землю. Дуклянское ущелье. Высоты Яруха, Обшар, Кота, Грабив, Безымянная… Овладеть этими высотами и закрепиться на них — значит пробиться на дорогу, которая ведет в глубь Словакии, а дальше — на Прагу.

Враг свирепо обороняется: каждую атаку чехословацких бойцов встречает градом пуль, мин и гранат. Особенно яростный бой шел за высоту Безымянную — последний опорный пункт гитлеровцев на Дуклянском перевале.

На левом крыле батальона в атаку шла ударная группа автоматчиков под командованием поручика Иржи Гроуды. Из вражеского дота, расположенного на высоте, непрерывно строчил пулемет. Гроуда подполз почти вплотную к доту, быстро вскочил и швырнул в бойницу связку гранат. Пулемет замолчал.

— Вперед, ребята! Ура! — закричал Иржи и кинулся на гору. Но внезапно разорвалась мина, и Гроуда упал. Он лежал, истекая кровью, и губы его шептали: «Вперед, ребята!.. Вперед!..»

Тяжело раненного, вынесли его товарищи с поля боя. Высота Безымянная была взята. Части Первого чехословацкого армейского корпуса во взаимодействии с войсками генерал-полковника Москаленко пошли на запад. А поручик Иржи Гроуда навек остался у подножия высоты, названной в его честь Гроудовой высотой.

Иржи Гроуда, Аврам Иванов, Леонтий Клименко, Николай Приходько…

Я стою в Здолбунове на привокзальной площади перед памятником герою Приходько — и мысленно повторяю слова, которые произнес много лег назад, после взрыва моста через реку Горынь, наш командир Дмитрий Николаевич Медведев: «Здолбуновские подпольщики вписали славную страницу в историю великой битвы с фашизмом».

1968

Перевод Б. Турганова.