Прыжок в ночь

«Осенью и зимой 1941 года авиадесантные соединения защищали родную столицу. А когда началось контрнаступление наших войск под Москвой, в районе Ржева и Вязьмы, в глубокий тыл отступающих гитлеровцев было выброшено крупное соединение десантников под командованием генерала А. Ф. Казанкина. Десантирование проходило в исключительно сложных условиях - десять тысяч человек были выброшены ночью, в сильные морозы. Однако воины-десантники, беспредельно преданные Родине, с честью выполнили боевой приказ.

В течение шести месяцев, сражаясь в глубоком вражеском тылу, они громили подходящие резервы, рвали коммуникации, управление. Десантники прошли с боями около 650 километров, уничтожили 15 тысяч гитлеровцев, много различной техники, освободили более 200 населенных пунктов».

(Газета «Красная звезда» от 20 февраля 1968 г.)

Помню, ранним июньским утром 1944 года я открыл знакомую калитку в невысоком и редком заборе родного дома, откуда почти четыре года назад ушел на войну.

Стараясь унять биение сердца, шагнул во двор. Собака Жучка, моя любимица, сердито залаяв, тут же конфузливо смолкла и, радостно повизгивая, завиляла хвостом. Не забыла, видно, как поил я ее молоком из соски, когда она была еще щенком.

В тесовом сарайчике прокукарекал петух, да так голосисто и звонко, что соседские петухи, как ни старались, не могли его перекричать.

Родным и близким, давно забытым мирным прошлые повеяло на меня. Неожиданно распахнулась сенная дверь, и на крыльцо вышла мама. Изменившаяся и постаревшая, она все равно была самой лучшей и самой красивой на свете.

Вскинув на меня усталые, но не потерявшие живого блеска глаза, она некоторое время, не узнавая, всматривалась в мое лицо.

- Мама,- сказал я тихо.- Мама, это я…

- Сынок… вернулся! - воскликнула она, протягивая ко мне руки.

Слезы неудержимо потекли по ее покрытому морщинами и бесконечно дорогому для меня лицу.

Острое чувство вины, в чем - я и сам не знал, рыданием сдавило сердце, подступило к горлу.

Я неумело шагнул на протезе к ней навстречу, осторожно взял ее руки и прижался лицом к загрубелым от работы ладоням, как бывало в раннем детстве, когда мне беспричинно хотелось плакать, А она только тихо повторяла:

- Живой, живой…

Прошли годы. Боль утрат затушевалась, вытеснилась повседневными делами и заботами. Я окончил институт и с дипломом инженера поехал работать конструктором на льнофабрику в город Вязники. Со мной поехала и мать. Ей было уже за шестьдесят. Неутомимая труженица, она ни минуты не знала покоя, стараясь оградить меня от всех домашних дел.

Домик наш стоял на берегу Клязьмы. От фабрики рукой подать. Яблони и вишни окружали усадьбу зеленым кольцом. С реки доносились гудки небольших буксиров и пароходиков, крики купающейся детворы.

Вышел однажды утром в сад подышать и ахнул от изумления. Все белым-бело. Цвели яблони и вишни. Пчелиный гуд стоял стеной, цветочные лепестки, снежинками устилая землю, падали на голову и плечи. Солидные, медлительные шмели, с красными брюшками и пожелтевшими от цветочной пыльцы лапками, ползали по одуванчикам. Высоко над головой пролетали чайки. На столетней липе ворковала горлинка, встречая утро.

- Миша!

Я вздрогнул. Мама звала.

- К тебе гости!

Вроде только что проводил после майских праздников всех гостей. Недоумевая, кто бы это мог быть, иду к дому. У крыльца, на скамеечке, сидела Мария Васильевна, мать моего боевого друга Виктора Смирнова. Морщины пересекали ее высокий лоб и, веером расходились от глубоко запавших карих глаз. Поседевшие волосы обрамляли ее когда-то красивое лицо.

- Здравствуйте, Мария Васильевна! Откуда и какими судьбами к нам?

- Из Свердловска я, Миша, сестра у меня там. Была в Горьком, случайно узнала о тебе и решила заехать. Денька два побуду. Поговорить мне с тобой, Миша, надобно.

Короткий эпизод промелькнул передо мной: большак, гусеница фашистского танка, нависшая над окопом, и Витя, мой друг, только что подорвавший гранатой другой танк, сам в этом окопе, под гусеницей вражеской громады…

Память, неутомимая, как совесть, разбудила прошлое, разбередила приутихшую боль. Сделав над собой усилие, я отогнал прочь воспоминания и, натянуто улыбнувшись, сказал:

- На работу мне пора. Побудьте с мамой, а сегодня вечером или завтра утром и поговорим.

Мать вынесла на крылечко террасы кипящий самовар с чайником на конфорке. Наскоро выпив стакан чаю, я ушел. Весь день мне не работалось. Не давала покоя мысль о Марии Васильевне, о предстоящем с ней разговоре. Речь могла идти только о ее сыне, с которым мы вместе уходили на войну.

Мы дружили со школьной скамьи. Вместе с ним, с моим братом Николаем и двумя нашими закадычными дружками Ваней Климачевым и Сашей Агафоновым нас принимали в Ивановский кавалерийский клуб. Это было очень почетно - сам Семен Михайлович Буденный похвалил наших конников и назвал их казаками с реки Талки.

Начальник кавклуба Голубинов, статный бывалый кавалерист с кривой бухарской шашкой на боку (подарок Фрунзе), поздравлял нас с успешным завершением соревнований, всем нам были вручены значки юного всадника, а Вите еще и приз - бронзовый конь.

Не помню, на какой день сентября, но точно помню, что было воскресенье последнего года моей учебы в текстильном техникуме, Витя заявился к нам рано утром. Пришел взволнованный чем-то. Не сказав ни «здравствуйте», ни «доброе утро», сразу же спросил: «Какая у вас группа крови?» И при этом посмотрел на нас с Николаем, словно охотник за скальпами.

- Не знаем, - ничего не понимая, ответил я.

- Кровь нужна позарез! - провел Виктор ребром ладони по горлу.

- Для чего? - сделали мы удивленные глаза.

- Студентке нашей, Жанне (Витя поступил в педагогический институт). Мальчонку из-под трамвая вытащила, а сама не успела увернуться. Ногу отрезало. К Ване с Сашей я уже ходил. Они согласились. Придут прямо в нашу больницу. Так что и вы не задерживайтесь, - сказал Витя и исчез за дверью.

Спросить даже забыл о нашем согласии быть донорами. Считал, видимо, что, как и он, мы не оставим товарища в беде.

Храня верность комсомольскому завету; «Один за всех, и все за одного» - мы дали свою кровь. Жанна осталась жить. Готовность к самопожертвованию была отличительной чертой характера Виктора. С особой силой проявилась она у него позднее, когда перед лицом смертельной опасности каждый становился самим собой, без показного лоска и наигранного ухарства.

В мире было неспокойно. «Белокурая бестия» (так писали о Гитлере зарубежные писаки) шагала по Европе.

Война с первого же дня безраздельно вошла в жизнь: улицы запестрели плакатами, заполнились военными. Лица людей посуровели. Улыбка редким гостем появлялась на них. Но во всем: и в лицах, и в выражении глаз, и в скупых словах - чувствовалась внутренняя собранность, готовность во имя победы трудиться, не считаясь со временем, в любой час взять в руки оружие, если будет в том необходимость.

Двое из нашей семьи уже воевали - братья Федор и Павел. Мы с Николаем (близнецы) тоже просились - добровольцами. Старый военком, ветеран гражданской, строго, по-военному, приказал: «Идите домой, понадобитесь- вызовем». Ходил с нами и Виктор. Ходили неразлучные два друга Иван Климачев и Александр Агафонов.

Через наш город походным маршем шли воины в пропыленных гимнастерках, тянулись обозы, катились орудия в конной упряжке и на тягачах. С завистью смотрел я на проходивших воинов, на их лица с упрямо сдвинутыми бровями, на винтовки с примкнутыми штыками. Утешался одним: война только еще началась, и на мою долю достанется. Я не ошибся.

В октябре все друзья получили повестки. Как ни была мать готова к этому, слез все равно не смогла сдержать. Поплакав, встала и принялась собирать нас в дальнюю дорогу. Мы с Николаем пошли оформлять расчет на комбинат, куда временно устроились после техникума. На комбинате работал и Иван с неразлучным другом Александром.

От комбината все четверо мы пошли к Виктору. Напевая какой-то марш, он собирал рюкзак. Мария Васильевна помогала ему, стараясь казаться веселой, но почему-то поминутно подносила платок к глазам и часто поправляла и без того аккуратную прическу.

- Это же здорово! Вместе будем служить. Сообща и фашистов бить легче, - радовался Виктор.

- Делитесь между собой всем по-братски, выручайте друг друга из беды, если она придет, не лезьте зря на рожон, но и трусами не будьте. В обиду себя тоже не давайте, - вмешалась в наш разговор Мария Васильевна.

- Где будем завтра встречаться? - спросил Витя.

- У тебя и встретимся, - выразил я наше общее мнение.

- Провожатых, то есть родителей, - уточнил я,- брать с собой не стоит. - А вообще, кто как хочет! У каждого своя голова, и не мне вас учить, - оставил я вопрос открытым.

Дома, когда мы вернулись, все внимание сосредоточилось на нас. Сноха даже по стопке яблочной налила. Хранилась она для особо торжественных случаев.

Армия, по моему понятию, была и осталась своеобразной школой мужества. «Кто в армии не бывал, тот жизни не видал», - ходила среди нас, юношей, пословица. В этом мне пришлось совсем скоро убедиться на собственном опыте.

Выпили за Победу и, конечно же, за встречу.

- Служите хорошо! Командиров слушайтесь, они плохому не научат, наставляла мать. - Письма пишите чаще, не ленитесь! Для меня добрая весточка от вас дороже всего.

Мы кивали головами, во всем соглашаясь с ней. Службы я не страшился, во многом был к ней подготовлен. Хорошо знал устройство винтовки, ручного пулемета, гранаты и стрелял вполне подходяще. Во время стрельбы (на уроках военного дела), не в похвальбу сказать, и в десятку попадал. Со строевой и приемами штыкового боя тоже был знаком. Поэтому служба представлялась легкой. Пока канитель с обучением разведут, война и кончится, не без огорчения думал я о строевой и прочих армейских подготовках. Мне же мечталось прославить свое имя в боях и вернуться домой в ореоле боевой славы. Ничто другое меня не устраивало.

Брат комиссию не прошел. Невропатолог забраковал.

Мы, четверо, прошли по всем статьям и были зачислены в ВВС.

После небольшого перекура разношерстная наша команда, во главе с капитаном, пройдя через весь город, направилась в сторону Тейкова. Здесь самые рьяные провожающие (в их числе был и мой брат), сказав последнее прости, оставили нас.

- И откуда только такие длинные дороги берутся? - проговорил шедший за нами призывник, вдвое согнувшийся под тяжестью «сидора».

- Бедняжка, с такой ношей и пуп надорвать недолго! Хочешь, облегчим «сидорок»? - подмигнул парню наш неунывающий Иван.

Он, смотрим, боком-боком - и шмыг за спину соседей.

Стемнело, когда добрались до города. Город миновали, не укорачивая шага. Километров через пять свернули в лес, где между деревьями виднелись землянки.

- Располагайтесь пока здесь! - приказал сопровождающий.

Землянка была без окон и двери, маловата и холодновата. После ужина спать укладывались валетом, в «тесноте и обиде».

- Придет время, и такая землянка покажется вам дворцом, -успокаивал нас все тот же сопровождающий.

Утром нам зачитали приказ: «Отныне вы становитесь воинами Красной Армии и зачисляетесь в 9-ю воздушно-десантную бригаду».

Всех нас, призывников, построенных на плацу, разбили на отделения, взводы, роты и батальоны. Мы, все четверо, попали во второе отделение минометного взвода. Рота и батальон тоже были вторыми.

Костяк батальона, да и всей бригады, составили Ивановны, много было из Ярославской, Костромской и даже Тамбовской областей. В основном, процентов на 80, молодой народ, комсомольцы.

Командовал бригадой полковник Курышев, человек с волевым и мужественным лицом. Ему под стать был и заместитель - подполковник Щербина: чуть выше среднего роста, в плечах косая сажень. Взводным, нашим отцом, определен был лейтенант Топорков, из числа бывалых людей. Был он невысок, белобрыс и курнос. Военной школы, по его словам, ему окончить не пришлось, до всего дошел сам, собственным горбом. За тридцать ему перевалило, а он оставался холостяком. О женщинах говорил неохотно и зло. Не поделил чего-то, видно, с ними. По характеру, да и по делам, как показало время, был, что называется, серединка на половинке. Бывал и добр, бывал и привередлив. Несмотря на все его недостатки, жить с ним было можно. На мой взгляд, в других взводах командиры были лучше: молодые, энергичные, и у каждого за плечами военное училище. Но выбирать не приходилось.

Я еще раньше, занимаясь в кавклубе, твердо усвоил, что самое главное на службе -это дисциплина. Оставь свое самолюбие и подчиняйся. Даже если командир и не заслуживает уважения. Ничего не поделаешь, без дисциплины армия все равно что повозка без возницы.

Помощник командира взвода (одного возраста с Топорковым), родом из-под Ярославля, мне полюбился больше. В любом деле он внимательно разбирался, давал дельные советы. Это его умение подсказывать, посоветовать, а не приказывать и привлекало.

Всех же больше пришелся по сердцу командир нашего отделения. Звали его Юрием. Был он из Новгорода. Наш Иван метко окрестил его «Садко»: светловолос, голубоглаз и роста подходящего, сержант и впрямь походил на былинного героя. Так пристало к нему это имя, что по фамилии мы его между собой и не называли.

За год до войны Юрий окончил лесотехнический техникум и работал лесничим. Был он года на два старше нас и опыта жизненного побольше имел. В остальном же был нашего, комсомольского поля ягода.

Кроме нас, четверых, в отделении числились еще два парня из Костромы, бывшие первокурсники института. Звали их Володей и Женей.

Ротное и батальонное командование были сплошь кадровики, окончившие военные училища.

Наибольшее уважение и авторитет завоевал позднее между нами, десантниками, ротный комиссар Васильев, лет тридцати пяти, с благородными мужественными чертами лица. Сердечно и убедительно умел он беседовать с людьми. Был строг, но отзывчив. Никогда не превышал своих прав, не умалял достоинства других.

Сурово, но справедливо солдатское суждение. Солдат видит и подмечает все: и достоинства, и слабости командира, в чьи руки он отдает свою жизнь. Солдату далеко не безразлично, кто будет им распоряжаться. Немало примеров тому, когда солдат жертвовал всем: последней каплей воды, последним куском хлеба и даже жизнью - ради любимого командира. Поэтому редко кому из командиров, не сумевших заслужить уважение солдат (или еще хуже, потерявших его), удавалось быть хозяином положения.

Солдат великодушен и чистосердечен. Он может простить командиру многие его слабости, но незаслуженную обиду не простит никогда.

Несмотря на страхи, мне льстило, что я буду десантником-парашютистом. Этот род войск был овеян романтикой подвигов и бесстрашия.

Представление о парашюте и о прыжках с ним у меня было весьма смутное - по очеркам и книгам, если не считать прыжков с зонтом с крыши своего сарая.

В первые дни службы мы занимались строительством землянок, копали котлованы, таскали из леса бревна. Через неделю справили новоселье. Перед этим сходили в городскую баню, получили обмундирование: кирзовые сапоги, диагоналевые и теплые брюки с нашивными карманами, гимнастерки, теплые куртки с воротниками, шапки-ушанки с подшлемниками.

Во время принятия присяги - это было в день праздника Октябрьской революции - нам вручалось и боевое оружие. Мне, Ивану и всем первым номерам минометных расчетов вручили переносные ротные минометы и личное оружие - наганы. Вторым номерам - Виктору, Александру и другим - автоматы и металлические контейнеры для переноски мин. И, конечно же, всем самую необходимую и неотъемлемую принадлежность десантников - ножи.

Наша жизнь пошла по законам военного времени. Днем ходили на занятия в лес, на стрельбище, кололи чучела, лазили через стенки, ночами несли караульную службу. Поначалу доставалось здорово, но несмотря на усталость, с занятий возвращались с песней.

Помкомвзводу чем-то приглянулся наш запевала Кокорев. Помню, любил он после вечерней проминки, перед строем, поучить нас жизни, как он выражался, на сон грядущий. Построил однажды, как обычно, взвод посреди землянки и начал со своего любимого изречения: «Что вы спите на галопе, Макарий бы вас взял!» Склонив повинные головы и опустив глаза долу, мы молча слушали его речь, стараясь не уснуть стоя. Кокорев, чему-то усмехнувшись, встал по стойке «смирно» и спросил:

- Товарищ помкомвзвода, разрешите обратиться!

- Обращайтесь, - остановился тот.

- Скажите, а Макарий тоже был десантником?

Сон наш как рукой сняло. Мы с любопытством ожидали, что ответит помкомвзвода.

- За пустые разговоры в строю - один наряд картошку чистить, товарищ Кокорев, по-лу-чи-те! - ответил с расстановкой помкомвзвода и спокойно продолжал речь.

Тернисты пути-дорожки к сердцу командира, подумал я, с завистью поглядывая на счастливца-запевалу. О таком наряде каждый из нас мечтал. Кухня являлась не последним аргументом в нашей солдатской жизни.

По натуре помкомвзвода был незлым человеком, к тому же еще и отцом двух дочерей. Жалел он нас, но въелась, видно, в него привычка воспитателя-отца.

Мы хорошо понимали, нет людей без изъяна. У каждого что-нибудь есть свое, отличное от всех, поэтому не обижались на него. Индивидуальных особенностей у всех хоть отбавляй, а устав один.

Начались, как нетрудно догадаться, уставные конфликты, посыпались наряды, заполнились места пустовавшей губы.

Готовясь к будущим действиям десанта в тылу врага, мы совершали многокилометровые ночные марши но 40-50 километров. Когда в морозную полночь .раздавалось басовитое «В ружье!» - все через три минуты пулей выскакивали из землянки, одетые по всей форме. Выстроившись повзводно, ждали следующей команды. Хорошо, если слышали: «Разойдись по землянкам!» - радуясь, бежали досыпать. Но вот: «Правое плечо вперед, шагом - марш!» Начинался поход.

Чтобы в походе не отморозить ноги, нам выдавали гусиный жир, для растирания. Я, да и другие, имели на этот счет свое мнение, жир мы употребляли с кашей, считая, что на сытый желудок никакой мороз не страшен. Походы завершались учениями, во время которых один батальон находился в обороне, другой - в наступлении. Где было легче, сказать трудно. Доставалось тем и другим.

В ноябре, по первой пороше, бригада совершила марш в поселок, в сорока пяти километрах от нашего расположения. Шли всю ночь. По дороге, укрываясь от условных самолетов и танков противника, бесчисленное количество раз чертыхаясь, бросались в лес, увязая в снегу и моля бога, чтобы еще «кавалерия» не появилась.

Неповоротливому Саше Агафонову туговато приходилось. От него пар валил, как после парной. Во время привалов к нам подходил комиссар и шутливо обращался: «Ну как, молодцы, есть еще порох в пороховницах?»

- Есть, товарищ комиссар! - дружно отвечали мы.

И уже серьезно и тепло он говорил:

- Трудно, ребята, сейчас - легче будет в бою. А бои нам предстоят тяжелые.

Его чуткость очень помогала, усталость проходила, и сил прибавлялось. Потом я часто вспоминал о днях учебы. Как пригодился потом ее опыт!

Строг был наш ротный старшина, бывший мастер спорта по легкой атлетике. До умопомрачения во всем любил он порядок. Пронзительного взгляда его желтовато-карих глаз побаивались многие. Густой же бас старшинского голоса, гудевшего, как набатный колокол, никого не оставлял равнодушным, заставлял подтянуться, поправить ремень и головной убор.

Не припомню, по какому случаю командование бригады подарило нам свободный от занятий день. После завтрака все занялись своими делами: писали письма, пришивали подворотнички, пуговицы, прогуливались по расчищенным от снега дорожкам.

Вместе с Ваней Климачевым и Сашей Агафоновым прохаживался я взад и вперед мимо стоявших рядами землянок. Виктора с нами не было, он приводил в порядок учетные комсомольские карточки - был комсоргом взвода. Под новыми валенками, выданными взамен сапог, похрустывал снежок, из кирпичных труб, возвышавшихся над землянками, вились дымки. Ничто, казалось, не напоминало о войне.

- Смирно! Дежурный на выход! - услышали мы суматошный голос дневального Трошина, красивого парня, но увальня по характеру, за что доставалось ему и от подтрунивавших вечно товарищей, и от младших командиров.

Выбежав из землянки, мимо нас стрелой промчался сержант «Садко».

- Вольно! - донесся через некоторое время его голос. А еще через несколько минут появился полковник Курышев с адъютантом в сопровождении сержанта и Трошина.

Мы, как и положено, приветствовали командиров.

Трошин, не спуская глаз, завороженно смотрел на комбрига.

- Как служим, товарищи десантники? - дружелюбно обратился к нам комбриг, бросая на снежную дорожку недокуренную папиросу.

Трошин, как увидел это, побледнел весь и, не помня себя, закричал: «Товарищ полковник, что вы делаете? Старшина увидит - беды не оберешься!»

Ожидая грозы, мы окаменели.

Комбриг, сдвинувший было брови, усмехнулся и сделал движение, собираясь поднять окурок. Сержант успел это сделать раньше.

- Молодец! Хорошо несешь службу! - похвалил комбриг Трошина.

- Спа… Служу Советскому Союзу! - не растерялся Гена Трошин.

…«Пинь, пинь»,- звонко защебетали синички, стайкой усевшиеся на ближайшую березку. Заслужить похвалу командира бригады мечтал любой десантник, но очень мало кто удостаивался такой чести.

Завязалась беседа. Комбриг триста прыжков уже сделал с парашютом - жив и невредим. И с нами обязательно прыгнет. Не знает вот только, на каком взводе остановиться. Все парни смелые, никого не хочется обидеть.

Смущенные, мы старательно разглядывали носки валенок, словно невидаль какую.

- Товарищ комбриг, а ветром на парашюте не унесет? - испуганно моргая глазами, не удержался, чтобы не спросить, Трошин.

- С таким весом, как ваш, беспокоиться нет причины,- с веселой усмешкой оглядел его комбриг.

Все мы дружно рассмеялись, глядя на упитанного Гену, стоявшего с непонимающим видом.

От слов и шуток нашего главного командира на душе стало веселее.

Связной из штаба бригады прервал наш разговор: комбрига просила к проводу Москва. Поговорив с нами еще немного, он ушел вместе с адъютантом.

Слух о Трошине распространился на весь батальон. Находились и такие, кто специально приходил посмотреть на этого «смельчака». Даже старшина смотрел на него без прежней пронзительности. А Гена как был увальнем, так и остался им.

В декабре первой доброй ласточкой до нас дошла весть: враг разбит под Москвой.

В конце декабря мы приступили к изучению парашюта системы ПД-6. Белоснежные купола парашютов с множеством длинных строп являли собой впечатляющее зрелище. Мы недоверчиво ощупывали тонкое полотно, пробовали на прочность стропы.

Мы настойчиво и упорно готовились к грядущим боям. Новый год был отмечен праздничным ужином и ночным форсированным маршем на 15 км. Весь отрезок пути был нами проделан за полтора часа, в полном боевом снаряжении и с лыжами на плече. У пехотинца ноша нелегкая, а у десантника еще тяжелее. Все на нем и все при нем. Только вес миномета у нас, минометчиков, составлял 22 кг, не считая всего прочего: противогаза, гранат, патронов, саперной лопатки и вещмешка.

Через неделю наш лагерь зашевелился, как растревоженный муравейник. Был получен приказ собираться. За день перед этим были задержаны двое неизвестных, третий убит в перестрелке. Обмундированы они были в нашу десантную форму. Здоровенные чужаки волками глядели исподлобья. Видимо, кого-то заинтересовали местные леса!

Этот случай продолжал занимать наши умы и во время сборов, и всю дорогу до станции.

За несколько дней до своего отъезда я получил из дома письмо. Из него я узнал, что вслед за мной уехала на фронт медсестрой Тамара - девушка, с которой я познакомился на комбинате и которую успел полюбить.

Ехали мы, почти без остановок, остаток дня и всю ночь. Выгрузились рано утром в подмосковном городке. За несколько секунд вывалились из вагонов со всем своим имуществом. После вагонной духоты я не мог надышаться свежего, обжигающего морозцем воздуха.

В той стороне неба, где находилась Москва, среди еще не померкнувших звезд на несколько секунд появлялись новые звездочки. Сверкнув на миг, они тут же пропадали.

- Зенитки бьют, - сообразил Виктор.

Не было слышно ни звуков стрельбы, ни разрывов. Огоньки сверкали в темноте беззвучно и таинственно, от-чего все происходившее казалось чем-то неземным, потусторонним.

Нашему батальону было выделено помещение зрительного зала городского клуба.

Дни пошли один лучше другого: ни походов, ни тревог, ни учений. Всем, кому нужно и не нужно, я написал домой письма. Только Тамаре не пришлось написать, не знал адреса.

Не прошло и недели, как батальон облетела новость: прыжки начались! Наши отделенные; совершившие до того не по одному прыжку, сказали с сознанием своего превосходства:

- Сейчас вы обыкновенная пехтура, вот когда пройдете «обручение» (имелось в виду - впервые взяться за вытяжное кольцо парашюта), тогда можно будет вас и десантниками назвать.

- А свидетели будут? - спросил какой-то шутник.

- Об этом не беспокойтесь, будут.

- Кто же они? - не унимался все тот же десантник.

- Голубое небо и бабуся, - рассмеялись сержанты.

- Что за бабуся? - раздалось сразу несколько голосов.

- Есть тут одна! Серьезная бабка. Никаких шуток не признает. Советуем подальше от нее быть.

Самые недогадливые из нас, и те поняли, о какой «бабусе» шла речь. Эта особа и вправду не любила шутить, когда плошал десантник и дело принимало трагический оборот. Возможно, по той причине случались трагедии, что на все и про все прыгуну отпускалось лишь 20 секунд, если падать, не раскрывая парашюта, тысячу метров - с такой высоты совершались прыжки.

Наступил день, когда нашей роте приказали забрать со склада парашюты и отправиться на аэродром. День был по-зимнему хорошим. Но меня мало интересовали и зимнее солнышко, и дымки, и связанные с ними приятные воспоминания. Предстоящий прыжок заслонил все.

Забрав парашюты (восемнадцать килограммов в объемистом чехле), мы зашагали на аэродром. Он находился километрах в пяти от города. С его укатанного поля поднимались и приземлялись «дугласы», У-2, огромные ТБ-3.

Такой большой аэродром и так близко приходилось видеть впервые. Через широко распахнутые ворота вышли на поле. В первый момент мы были ошеломлены гу-лом моторов и снежными вихрями, поднимаемыми винтами.

Разделившись на взводы, подошли к взлетной полосе, где стояли готовые к полету двухмоторные «дугласы».

- Пристегнуть парашюты! - приказал инструктор.

Помогая друг другу, пристегнули парашюты и, по лесенке поднявшись в самолет, расселись по лавочкам вдоль иллюминаторов.

А прыжок отменили. Вернулись обратно.

Так повторялось раза три. Не без умысла, как я считал, все это делалось командованием.

Постепенно, исподволь оно подготовляло и вводило нас в курс дела. И, надо признаться, небезуспешно. Нам так надоели бесполезные путешествия с парашютом на аэродром и обратно, что мы уже и не чаяли, прыгнем ли когда.

Помню, когда в четвертый раз мы подошли к только что приземлившемуся самолету, из открытого люка вышли трое десантников из третьего взвода с жалким и растерянным видом. Им не хватило мужества преодолеть страх и выдержать первое испытание на звание десантника. Не хотелось мне быть на их месте.

На этот раз мы поднялись в воздух.

Все было волнующе новым и необычным: и дверца люка, и круглые иллюминаторы, и пилотская кабина, а главное -ощущение полета.

Самолет, набирая высоту, неожиданно и стремительно проваливался в воздушные ямы. Сердце замирало, дыхание перехватывало. Ощущение было точно такое же, какое бывает во сне, когда приснится, что ты сорвался- с обрыва и падаешь.

Когда самолет набрал высоту (один километр), раздалась команда: «Приготовиться!»

Все встали, зажав в правой руке (продетой в резинку) кольцо. Наш увалень Трошин, от волнения или с перепугу, поторопился выдернуть кольцо в самолете. Прыгнуть он уже не мог. И еще двое других, в смелости которых до того никто не сомневался (всегда они были первыми у кухонных котлов), последовали его примеру. Только позднее, в следующий полет, перебороли они свой страх и прыгнули.

По знаку летчика инструктор открыл дверцу люка и скомандовал: «Пошел!»

Парашютисты один за другим оставляли самолет. Вот и моя очередь. Я подошел к борту люка. Передо мной зияла бездна. Было бы хвастливой бравадой, если бы я сказал, что мне не было страшно. Было, да еще как!

Только что передо мной исчез в бездне Виктор. Странным мне все это показалось: был только что - и не стало! Несся ли он камнем к земле или раскрыл парашют - все было скрыто от глаз.

«Что с ним, не разбился ли? Прыгать ли мне?» - шевельнулась мысль. Но не прыгнуть для меня было то же, что отступить от клятвы. Мог ли я, комсомолец, пойти на это? Нет!

Не теряя самообладания и стараясь не смотреть вниз, шагнул. В грудь ударил ветер. Секунду, две не мог преодолеть его напора. Сделав усилие, оттолкнулся от борта и выбросился из самолета. Воздушный вихрь от винтов подхватил и закрутил меня. Сколько времени падал и когда выдернул кольцо, в памяти не запечатлелось. Догадался об этом, почувствовав за спиной рывки строп. Неожиданно с силой рвануло вверх и наступила оглушающая тишина. Никак не мог понять, что случилось. Только взглянув вверх и увидев купол парашюта, все понял. Главный раскрылся. Набравшись смелости, осторожно глянул вниз. Там, внизу, виднелось белое поле и ярко-красный посадочный знак «Т». Еще увидел много других парашютов, которые, словно по ранжиру, опускались к земле. Восторг и радость охватили меня. Я что-то запел, а потом закричал во всю силу легких:

- Ваня, Саша, Витя, где вы?

- Миша! Это ты? - раздалось внизу и сверху.

- Живы! -облегченно вздохнул я.

С песней и «обручальными» кольцами в руках мы медленно опускались. Теперь-то уже я мог, не краснея, считать себя парашютистом-десантником. Мне открылась простая, но важная истина: стоит захотеть, и крылья может обрести даже тот, кто, казалось бы, рожден только ползать.

Земля приближалась. Ноги коснулись пушистого снега. Купол, на длинных стропах, повалился набок и протащил меня несколько метров по снежной целине. Погасив купол, отстегнул карабинчики лямок, снял парашют и уложил его в чехол.

Счастье быть живым, видеть солнце и дышать морозным воздухом переполняло меня.

Я ликовал и радовался, что не струсил и прыгнул. Не помню, зачем нагнулся, слышу, что-то мягкое шлепнулось в снег возле меня. Гляжу - два валенка. Где же хозяин? Глянул вверх. А вот и он. Опускается поблизости, болтая босыми ногами. Приглядевшись, узнал соседа по отделению.

- Эй! - крикнул я. - Ты чего валенками кидаешься?

- Иди ты… (я не разобрал, куда).

Я быстро поднял валенки и побежал к нему. Грешно было обижаться. Он уже приземлился. Вдвоем мы энергично начали растирать его окоченевшие ступни.

- Ты знаешь, как… тряхнет! - начал он, - валенки раз - и слетели. Думал, отморожу ноги. Теперь умнее буду. В следующий раз так привяжу, клещами не стянешь.

И все-таки один десантник чуть не разбился - он не успел вовремя в воздухе выдернуть кольцо и неудачно приземлился метрах в пятидесяти от нас.

И вот снова застучали колеса тесных теплушек, замелькали станции и полустанки, сохранившиеся и полу-сохранившиеся, или просто груды кирпичей с притулившейся сбоку щитовой времянкой.

Мы отправились в новую дорогу, на запад, к фронтовой линии. Запах пороховой гари повис в воздухе. Трое суток без приварка, на сухом пайке, даже кипятку не всегда удавалось достать. Дефицитом он был на станциях, не один наш эшелон двигался к фронту. Приспособились брать «вар» из паровозного котла. Машинисты народ строгий, ворчали, но краник открывали - свои мы все-таки парни-то были, не чужие.

15 января 1942 года прибыли в Калугу, недавно освобожденную. Здесь я увидел страшное лицо войны: сожженные улицы, разрушенные дома и старинные соборы. Поразил вид взорванного моста через Оку. Глядя на поверженную громаду, чувствовал всю нелепую жестокость войны, весь вандализм фашистов, не щадивших никого и ничего.

Горы немецкой военной техники на городской площади и разрушения в городе - все говорило о жестоких, кровопролитных уличных боях.

Патрулируя как-то по городу, на пустыре, мы наткнулись на бывший лагерь военнопленных. Мне бросилась в глаза циничная надпись (на русском языке) на во; ротах из колючки: «Каждому свое». Палачи «мило» шутили с русскими Иванами, о чем, храня тайну кровавых трагедий, свидетельствовали ряды могил возле колючей ограды.

Страшно было подумать, что испытали те, кто лежал в могилах. Погибнуть в ненавистной неволе плена, что может быть хуже в многотрудной солдатской судьбе! «Лучше уж сразу, чем так», - думал я, осматривая безотрадную картину лагеря.

И с какой же радостью приходил я на городскую площадь, чтобы лишний раз увидеть и порадоваться перекореженной, сокрушенной технике врага.

В Калуге мы пробыли около недели: В эти дни «нерешительные» десантники учились прыгать, а мы опробовали полученный боекомплект из пятисот патронов, двух гранат РГД, двух противотанковых и трехдневного неприкосновенного запаса продовольствия. Наганы нам, минометчикам, заменили винтовками, так как минометы на грузовых парашютах должны были сбросить позднее, после нашей выброски.

Тщательно и основательно готовились мы к рейду во вражеский тыл. Настроение у всех было боевое.

В первых числах февраля бригада перебазировалась на аэродром. Отсюда намечалась наша выброска в тыл. Аэродром находился за Окой. Когда по льду перешли на тот берег, впервые увидели трупы немцев. Их было несколько. Скорченные и замерзшие, лежали они в одном нижнем белье в неглубокой низине. Поблизости, на возвышении, валялись зарядные ящики и стояли два дальнобойных орудия с высоко задранными к небу стволами. Неподалеку, метрах в ста от дороги, на месте когда-то большого села, стыло пожарище с выстроившимися в два ряда печами. Они стояли, застывшие, молча зияя черными провалами тел. Церквушка без купола, с полусожженными липами вокруг, сиротливо стояла в сторонке. Вдруг, как будто из-под земли, возле печей на свет начали появляться люди: женщины, старики и дети. С надеждой вглядывались они в наш строй, словно надеясь угадать среди нас своих близких и родных. Ватажка ребятишек, появившихся немного после, высыпала из толпы. Размахивая настоящими штыками от немецких винтовок, шесть мальчишек, в изорванных шубейках, побежали к нам. Добежав до дороги, остановились и, радостно сверкая улыбками и глазами, уставились на нас, на наше оружие и на десантную форму. На худеньких, землистых лицах сорванцов проступал нездоровый румянец, признак долгого недоедания и недостатка свежего воздуха.

С явной целью показать свою лихость один из мальчишек, с рваным шрамом на щеке, угрожающе замахнулся штыком в сторону поверженных уже врагов.

Наше отделение и еще с десяток десантников подошли к юным воителям (мы шли вольным строем).

- За что это ты так на них? - кивнул на фрицев сержант Юрий. Спросил, скорей всего, лишь для того, чтоб как-то начать разговор.

- А они что? Фашисты проклятые! Хаты пожгли и папок наших поубивали, а у него вон и мамку убили,- с немальчишеской злостью показали они штыками в сторону самого младшего, самого захудалого из них. Тот заплакал. Слезы крупными градинками закапали из его глаз, оставляя дорожки на грязных от копоти щеках.

Война, не щадившая взрослых, калечила и детские души. Боль защемила сердце. В нас поднимался и нарастал гнев, утверждая веру в святость нашего дела и долга.

- Не плачь, рассчитаемся мы с фашистами за все! - глухо сказал «Садко». Он достал из кармана куртки мешочек, вроде кисета, развязал его и, вынув кусок сахара,, протянул мальчишке со словами: «Погрызи, помогает!»

Спохватившись, все полезли в карманы, вещмешки и начали награждать изумленных мальчишек сахаром, сухарями, банками сгущенного молока.

Мы пошли дальше, навстречу грядущим боям, провожаемые восторженными криками и взмахами ребячьих рук. Проходя мимо деревни, молча смотрели на закопченные трубы и печи. Виктор неожиданно заговорил стихами:

- Откуда это у тебя? - спросил Виктора сержант Юра.

- Собственные.

- Давно сочинил?

- Только что.

- Да ты прямо поэт! - удивился сержант.

- Несостоявшийся, - сказал Витя и умолк надолго.

Солнце село, а мы все шли и шли. Поднялась поземка,

засвистел ветер в придорожных кустах. Дорога то поднималась на пригорке, то ныряла в низины с наметенными сугробами, а мы все еще продолжали идти. Мимо, урча на подъемах, катились на аэродром бензовозы, груженые автомашины.

Ночью нашу колонну, растянувшуюся по всей дороге, обстрелял немецкий самолет-разведчик. Светящиеся очереди, казалось, летели прямо на нас. Позже смешно было вспоминать об этом.

Под утро добрались до аэродрома. Он размещался на околице деревни. Аэродром был временный, никаких капитальных строений не было. Жить нас разместили по домам в деревне. Пожилая хозяйка дома, к которой определили наше отделение на постой, начала строго внушать, как вести себя у нее в доме. В конце своей пространной речи попросила: «Ради бога, с оружием не балуй…» Сказать она не успела - бабахнул выстрел. У растяпы Трошина (а он всегда им был) выстрелила, как он клялся, незаряженная винтовка. Бледная хозяйка лишилась дара речи. Мы набросились на несчастного и выдворили его в соседний дом. Кое-как удалось уладить конфликт.

В этот же день на аэродром доставили наше имущество: парашюты, грузовые мешки с боеприпасами. Все это мы штабелями сложили на краю летного поля. Перед нами с этого же аэродрома была заброшена в немецкий тыл восьмая бригада. Ее остатки продолжали выброску и при нас. Самолеты, транспортировавшие их к месту высадки, на нашу беду притащили «хвост». По утрам к нам стало наведываться по тройке легких бомбардировщиков и устраивать побудку. Они обстреливали деревню, аэродром и сбрасывали мины замедленного действия. Большая часть местных жителей и наша строгая хозяйка, напуганные этими визитами, покинули деревню. Уходя, «мамаша», как звал ее Иван, наказывала присмотреть за домом, за погребом, быть осторожнее с огнем. Потом жалостливо так на нас посмотрела и сказала:

- Строга я с вами была, простите меня, грешницу! Сердце кровью обливается, как теперь подумаю о вас. Ну, да воля на все господня, все под ним ходим, - вздохнула она, вытирая слезы кончиком головного платка.- Я вам кадочку огурцов и капусты в погребе припасла. Ешьте на здоровье! - И, благословив нас крестным знамением, ушла.

В последующие дни погода испортилась. Шел снег, пуржило. Мы съели весь НЗ, а погода не улучшилась. Из-за опасности массированного налета немецкой авиации аэродром перебазировали.

И только в ночь с 22-го на 23-е февраля 1942 года мы получили приказ на боевой вылет. Ночь выдалась морозная, с обжигающим ветром. Звезды ярко и холодно мерцали на темном небе. Мы молча, в полном боевом снаряжении, шли на аэродром. С ревом поднимались и делали посадку самолеты. Выброска нашей бригады во вражеский тыл началась…

Лихорадочное возбуждение, всегда возникающее при изменении обстановки, владело нами. Независимо от то-го, что ждало каждого впереди, все испытывали прилив энергии, излишне охотно отзывались смехом на шутки, на беззлобную ругань, толкались, преданно глядели на своих отцов-взводных, с одинаковым угадыванием нового и неизвестного поворота в судьбе. В эти минуты я вдруг остро почувствовал эту всеобщую объединенность десятков и сотен людей в ожидании еще не изведанного боя и не без волнения подумал, что теперь, с этих минут, я сам связан с ними надолго и прочно.

- А ястребков чего-то не видно, - оглядывая поле аэродрома, присвистнул Кокорев.

- От передовой будут сопровождать, это уже точно!- заверил его Клименко, забыв о прежних своих неприязнях. - Он тоже был запевалой.

Перебрасываясь словами и помогая друг другу, мы надели парашюты, «привантовали» боеснаряжение. Вещмешки на длинных лямках привязали под щиколотки, больше для них не было места.

Свой вещмешок я привязал на совесть, помня о случае с валенками. То же могло случиться и с вещмешком. Стоять в полном облачении было тяжело, поэтому расположились полулежа на снегу, вокруг бензинового примуса для разогрева моторов.

Жаркое, похожее на лепестки ярко-красного мака, пламя под порывами ветра колебалось из стороны в сторону, словно в поклоне прощалось с каждым из нас.

- пропел и тут не унывающий Иван, подражая популярной в те годы певице Изабелле Юрьевой, и посмотрел на нас изучающим взглядом.

- Знаете что, давайте дадим друг другу клятву,- неожиданно предложил Саша Агафонов.

- Какую еще такую клятву? - повернул к нему голову Иван.

- Сами знаете, куда полетим. Всякое может случиться, а поэтому,- не без торжественности продолжал Саша, хотя, может быть, и далек был от мысли, что ему придется раньше времени лечь в землю, - я предлагаю дать клятву молчания. Если с кем-нибудь из нас случится самое худшее, то те, кто вернется, должны молчать и не говорить родным о случившемся. Пусть считают без вести пропавшим. Какая-никакая, а надежда останется.

Нам стало не по себе от его железной логики. Слов нет, он был прав, хотя и веяло от его правды могильным холодком. Я сам думал точно так же, как и Саша. Поэтому первым протянул ему свою руку. На наши легли руки Виктора и Ивана.

- Кто хочет посошок на дорожку и перекусить, подходите! - приглашали нас бригадные интенданты к импровизированным буфетам, организованным прямо на аэродроме. Желающие находились, но мало. В основном «старички» лет под тридцать.

Не прошло и часа, как взвод получил «добро» на посадку. Неуклюже шагая, мы пошли к самолету. По лесенке поднялись внутрь и примостились на лавочках. Помощник пилота втянул лесенку и закрыл дверцу люка. Она захлопнулась с мягким стуком, оставив за собой весомый, но еще не самый тяжелый груз юношеских забот и надежд. Ушла, оборвалась наша юность, словно недопетая песня.

Самолет, вздрогнув, заработал моторами и зарулил к взлетной полосе. И вот мы в воздухе. Сделали круг над аэродромом и взяли курс на запад, на фронт.

Луки, рогатки, самоделки, самопалы - все осталось позади. Всему этому я отдал дань на дальних подступах к войне, и вот теперь наступила очередь отдать дань ей самой.

Кому из солдат не знакомы напряженно-волнующие минуты перед первым боем. Всем, конечно. У каждого невольно возникал вопрос: а как он поведет себя в бою? Словно со стороны, оглядывал я свое прожитое, давал оценку делам и поступкам, отрешался от всего ненужного и мелочного. Подводил итог и ставил черту под всем, что успел и чего не успел сделать. За этой чертой должна была начаться моя новая, полная опасностей жизнь воина-красноармейца. И она, эта жизнь, уже началась здесь, в самолете, который на своих могучих крыльях нес меня в глубокий тыл врага.

Внизу, укрывшись темным пологом, расстилалась непроглядная белая равнина с темными пятнами лесов. Огненным ручьем ее прорезала линия фронта. Он встретил нас лучами прожекторов, пунктирами очередей зенитных пулеметов и разрывами снарядов. В иллюминаторы увидел, как лучи прожекторов скрестились на «Дугласе», летевшем справа. Всполохи разрывов заплясали вокруг него. Самолет тряхнуло, а потом он вспыхнул ярким пламенем, вошел в пике и ринулся вниз.

Я сидел потрясенный, крепко зажав в руке кольцо.

Трагическая судьба десантников, без романтической шелухи, заставила почувствовать всю глубину беспощадной и невероятно суровой битвы с фашизмом, развернувшейся на нашей земле и во всем мире.

Фронт остался позади.

- Товарищ лейтенант, куда мы летим? - спросил Кокорев.

- В Смоленскую область, громить тылы фашистов,- коротко ответил комвзвода.

Его ответ удовлетворил и Кокорева и нас. О более конкретных задачах нашего десанта вряд ли знал и сам Топорков. Наверное, и не было смысла, по соображениям сохранения военной тайны, доводить до нашего сведения замыслы командования и конечную цель намеченной операции, поскольку мы были не диверсионной группой, где заранее каждому все определено.

На исходе был второй час полета, когда летчики попросили приготовиться к прыжку. Лейтенант зажег фонарик и посмотрел на ручные часы. Они показывали полночь. К нашему удивлению, трусоватый Генка Трошин решительно заявил, что будет прыгать первым. Никто не возражал. Через несколько минут мы начали выпрыгивать, а вернее, вываливаться в темноту ночи. Мысли были только о встрече с землей, поэтому о прыжке не думалось.

Кольцо выдернул спокойно. Как и в первый раз, сильно встряхнуло. Парашют раскрылся. Я осмотрел купол и стропы. Они были перекрещены. На всякий случай решил раскрыть запасной. Выдернул кольцо, взял в руки сложенный аккуратно купол и бросил его в сторону, вниз. Несколько секунд спустя, наполняясь воздухом, купол, мягко коснувшись лица, поднялся над головой. Теперь я уже был спокоен. Внизу ничего не было видно, лишь в отдалении что-то горело. Я медленно опускался, покачиваясь на стропах, навстречу неизвестности, таящей для меня, может быть, роковую встречу.

Принял кое-какие меры: расстегнул гранатную сумку, проверил, легко ли вынимается из чехла нож.

Опасения были напрасны. Земля бережно приняла меня. Провалившись по пояс в снег, приземлился. Погасив оба купола, отстегнул винтовку. Только собрался расстегнуть карабинчики лямок, как впереди кто-то показался на лыжах. Вскинув винтовку, я крикнул: «Стой, кто идет? Пропуск!»

Лыжником оказался десантник из восьмой бригады. Не успел я его расспросить, как он здесь оказался, раздался треск, и ночь пронзила светящаяся пулеметная трасса. Самолет, из которого я только что выпрыгнул, загорелся и огненным метеором врезался в землю, выплеснув пламя взрыва. Не успел я понять, в чем дело, как загорелся второй. Из него, сквозь огонь и дым, вылетали черные точки, над которыми вспыхивали белые купола. Некоторые из них становились золотистыми, превращаясь в факелы. На фоне горящего самолета хорошо выделялись парашюты, по которым полоснули пулеметные очереди немецкого ночного истребителя.

Пылающий самолет, как и первый, врезался в землю. Его участь разделили и те парашютисты, которые не успели выпрыгнуть.

Во время выброски я не совсем удачно приземлился. Несколько в стороне от всех десантников взвода. Поэтому ни с кем из них не встретился и никого поблизости не увидел. Да и нелегко было кого-нибудь увидеть в маскхалатах. К тому же каждый старался не выказывать себя. Вступил в силу закон войны: «Кто первый увидел, за тем и первый выстрел». Постоял я несколько минут, прислушиваясь, не раздастся ли свисток комвзвода, условный сигнал.

Но так и не услыхал.

- Пойдем к нам в бригаду! Здесь недалеко, а завтра разыщешь своих, - предложил встретившийся мне десантник (их целый взвод послали встречать нас).- Парашют оставь, специальная команда подберет! - остановил он меня, когда я начал отряхивать купола от снега.

- Нет, заберу! - упрямо сказал я. - Он теперь для меня…

- Ну и тащи, будь любезен, если тебе так нравится! - хохотнул негромко десантник, словно хотел подчеркнуть, что законы писаны не для всех.

Идти с ношей было трудно, но я готов был терпеть и большие неудобства из-за одной только благодарности к парашюту, в целости и сохранности спустившему меня на землю.

Светила полная луна. Ее не было, когда вылетали с аэродрома. В настороженной тишине под нашими ногами хрустел и мертвенным светом искрился снег. Не верилось, что ты уже на войне и что уже пролилась кровь твоих товарищей.

Без происшествий дошли до деревни, где размещался первый батальон восьмой бригады. Здесь, в деревне, я и провел остаток ночи.

Утром от десантников, с которыми ночевал, я узнал, что второй батальон нашей бригады расположился в соседней. деревне Великополье. Мои новые гостеприимные товарищи наперебой уговаривали меня остаться с ними.

- Наш взводный не будет против. Он, как родной отец, все понимает. Сам останется в голоде и холоде, а нас накормит и обогреет, - расхваливали десантники своего командира.

- Спасибо, но я не останусь. Ваши командиры хорошие, а наши не хуже. Знали бы нашего сержанта Юру - последнюю рубаху для товарища не пожалеет. А комиссар Васильев? Человек!..

Взяв в одну руку винтовку, а в другую чехол с парашютом, вышел из избы. И только вышел, как по деревне, словно эстафета, покатилось предостерегающее:

- Воздух!.. Воздух!..

Над крышами изб с противным свистом, строча из крупнокалиберных пулеметов, промелькнули два «мессершмитта». Я увидел, когда они уже взмывали ввысь, сверкнув в лучах солнца. Десантники, высыпавшие за мной из избы, к визиту фашистских истребителей отнеслись как к чему-то обыкновенному.

- Они что, каждый день наведываются?- спросил я.

- В воскресенье бывают перерывы. Фрицы спят и отдыхают, - пояснил мне мой ночной проводник.

- А вообще, далеко ли немцы отсюда? - полюбопытствовал Я.

- В разные стороны по-разному: где пять километров, а где и все десять.

- Вам еще не приходилось с ними встречаться?

- Пока нет, но скоро, наверное, встретимся. Все командиры с вашим прилетом забегали. А это уж верный признак предстоящего дела.

- Значит, до скорого! - попрощался я еще раз и по-шел в деревню к своим. Когда пришел и разыскал взвод, меня встретили, как пришельца с того света.

- Товарищ лейтенант, Зайцев нашелся! Жив и невредим, даже парашют приволок, - закричали радостно десантники, едва я перешагнул порог избы.

- Ты, наверное, есть хочешь?

- Садись за стол.- И выставили на стол чугун горячей картошки.

Тронутый -вниманием, от смущения я не знал, где сесть, что делать. Приятно было чувствовать и сознавать доброе к тебе отношение товарищей по оружию. Солдатская дружба… Нет ее крепче и сильнее. Все сделает солдат во имя дружбы: поделится последним сухарем, последней самокруткой, перевяжет рану в бою. А если кого-нибудь из друзей и товарищей постигнет злая судьбина, сохранит о нем добрую память.

В деревне собрался весь наш батальон, кроме хозвзвода. Летчики самолета, в котором он летел, ошиблись и произвели высадку далеко в стороне. Об этом узнали мы позднее от повара, добравшегося до нас.

Ночью пошли на соединение с бригадой. Слегка пуржило. Утром, в Озеречне, соединились с остальными батальонами. Здесь же размещался и штаб бригады.

Много позднее, уже после войны, из военных мемуаров генерал-полковника П. А. Белова я узнал, что в тыл заброшен был весь 4-й воздушно-десантный корпус, в состав которого входила и наша бригада. Командовавший корпусом генерал-майор А. Ф. Левашрв, направлявшийся на самолете в район десантирования, попал под обстрел и погиб. Командование принял начальник штаба генерал А. Ф. Казанкин.

По замыслу Ставки Верховного Главнокомандования, советские войска Западного и Калининского фронтов должны были в январе-феврале завершить в районе Ржев - Вязьма окружение и уничтожение группы армий «Центр», начатое во время Московской битвы.

В проведении операции нашему воздушно-десантному соединению отводилась немаловажная роль. Мы должны были действовать совместно с партизанами и конниками Белова, во взаимодействии с 50-й и другими армиями, выделенными Ставкой для проведения операции.

В первую очередь, для обеспечения выполнения поставленной задачи мы должны были оборонять и удерживать освобожденную (армией Белова и партизанами) территорию (по окружности больше четырехсот километров) до начала совместных действий с войсками фронта, дезорганизовать вражеский тыл, нарушать коммуникации.

За всю войну наш десант был самым крупным соединением, заброшенным в короткий срок в глубокий тыл противника. Слов нет, нам было далеко до десантных войск сегодняшнего дня - и подготовка была не та, и огневая мощь значительно уступала современной оснащенности десантников огневыми средствами. Но сила нашего духа, воля к победе и ненависть к врагу были теми факторами, которые восполняли все имевшиеся недостатки. До последнего вздоха, пока билось сердце и не меркло сознание, сражались с врагом десантники. И поныне их стойкость и мужество могут служить достойным примером для молодых воинов Советской Армии.

В глубоком вражеском тылу, в районе Ельня, Ярцево, Дорогобуж, Озеречня, Юхнов, открыл военные действия наш десант.

Свои боевые операции наше командование нередко координировало и с гвардейцами Белова, и с такими крупными партизанскими соединениями, как «Дедушка» и «Ураган». Операция по захвату города Дорогобужа 15 февраля 1942 года - отличный пример такой координации. На несколько месяцев на всей территории Дорогобужского района была восстановлена Советская власть.

Правда, в этой операции участвовали десантники, заброшенные в тыл до нас.

После приземления и сбора нашего батальона командование поставило перед нами первую боевую задачу: выбить гитлеровцев из деревни Ключи и оседлать большак, по которому фашисты подвозили на передовую войска и снаряжение со станции Вертехово. Предстояло обойти деревню с двух сторон и взять гитлеровцев в клещи.

Шли к деревне лесом, в ночное время. Днем отсиживались под густыми елями. Костров не разводили, чтобы не обнаружить себя. А холод был нешутейный, даже смазка затворов замерзала.

Я шел все с теми же думами о предстоящем бое, с которыми летел еще в самолете.

Неожиданно со стороны двигавшейся впереди нас первой роты защелкали винтовочные выстрелы вперемешку с автоматной трескотней и пулеметными очередями. Развернувшись в цепь, со всей скоростью, на какую мы были способны, по целинному снегу пошли вперед. Но когда добрались до большака, бой был уже кончен. На узкой, расчищенной от снега дороге стояло с десяток внушительного размера повозок. Убитые лошади темнели на снегу слоноподобными тушами. Тут же валялись и трупы гитлеровцев. Многим удалось удрать. Успей мы на полчаса раньше, захватили бы весь обоз. Спугнула гитлеровцев третья рота, с которой нам не удалось одновременно выйти к деревне.

Удирая, фашисты все же успели ее поджечь, и, когда мы ступили на деревенскую улицу, огонь хозяйничал по избам вовсю. Тушить его было некому. Около трети изб остались целыми. Во дворах и на улице валялись трупы немцев, обгоревшие лошади и коровы. В повозках разгромленного обоза нам удалось обнаружить хлеб, консервы, галеты и, на радость курильщикам, сигареты и сигары. Все закурили. Для мужской солидности закурил и я толстую сигару с золотым ободком. Дымил, а- не курил.

Собравшись всем взводом в уцелевшей избе и соорудив коптилку, уселись за стол.

Занималось утро.

Нашлись три бутылки трофейного шнапса. Пригубили все по глоточку за удачное начало. Где-то за печкой по-домашнему трещал сверчок. От горевших в печке дров дрожало в полутьме, отражаясь на стене, пламя. Словно в доброе мирное время, сидели мы, молча наблюдая за игрой огня и теней. И только автоматы, винтовки и ручные пулеметы, с которыми мы не расставались даже за столом, напоминали отнюдь не о воскресной охотничьей прогулке.

Первоочередная задача, поставленная командованием, была нами выполнена. Была она выполнена и другими батальонами бригады. Десантники с боями овладели деревнями Дерговичная, Татьяниха, Жердовка. Штурмом овладели станциями Вертехово и Угра.

Нескольким разведгруппам бригады удалось даже перебраться через Варшавское шоссе и установить связь с частями 50-й армии Болдина. Но 50-я армия не смогла прорвать фронт, как было намечено командованием, и соединиться с нами.

Отразив наступление армии со стороны фронта, гитлеровцы обрушились на нас, имея превосходство в живой силе и технике. Силе врага мы могли противопоставить только маневр, решительность действий и отвагу. Не дрогнули десантники.

Всем нам не терпелось сцепиться с гитлеровцами, померяться силами. Накопилась, накипела на душе ненависть, искала выхода. И бой грянул!

Наш взвод, в составе роты, разместился в снежных траншеях на левом фланге занятой нами деревни. Проделав в снежном бруствере небольшую канавку, я поудобнее приладил винтовку, вынул из сумки гранаты и вставил в них запалы. По всем правилам, с деловитой солидностью, готовился я к бою. То же самое делали и мои друзья.

- Ребята, будьте осторожней, не теряйтесь и не горячитесь, стреляйте прицельно. Фрицы полезут (в том, что они полезут, мы не сомневались)- подпускайте их поближе и бейте наверняка, - наставлял нас заботливый «Садко».

Первая рота занимала траншеи справа. Третья расположилась еще правее, на другом фланге деревни. Часов в десять утра со стороны опушки (куда прошлой ночью так поспешно уносили свои ноги гитлеровцы) прозвучал минометный выстрел, и над нами просвистела первая мина, с грохотом разорвавшись поблизости. Вслед за нею по всей деревне загремели, загрохотали взрывы. Мины с воем и оглушительным грохотом рвались вокруг, осколки со скрежетом проносились над нами и с шипением врезались в снег. По деревне, из конца в конец, носились обезумевшие лошади и гибли от осколков. Смятенно метался по траншее Трошин, не находя места, где можно было бы укрыться надежнее. Лежа, мы все пережидали вражеский огневой налет. Неприятная штука - прикрываясь только собственной спиной и слушая нарастающий вой очередной мины, думать и гадать: разнесет или пронесет? Обида и злость брала: фрицы лупят вовсю, а ты лежи и жди, когда они кончат, а ответить на их удар нечем. Не хватало у нас тяжелого вооружения. На весь батальон был один 120 мм миномет и две сорокапятимиллиметровые пушки, да и те без боеприпасов - не успели, еще по воздуху доставить. Поэтому и приходилось гнуться к земле и кланяться каждой вражеской мине.

Интенсивный обстрел, не ослабевая, продолжался минут двадцать. Мы думали, тем дело и кончится. Но нет. Минометы умолкли, на смену застрочили пулеметы, как будто швейный цех заработал. Мы на огонь не отвечали, ожидая, что предпримут фашисты. А в роте и взводе уже были убитые и раненые. Среди убитых оказался и нескладный Трошин. Осколком мины был ранен в руку лейтенант Топорков. Командование взводом взял на себя помкомвзвода (помните: «Макарий бы вас побрал!»).

После непродолжительного пулеметного огня снова засвистели фашистские мины. Назойливость противника стала понятной, когда от стены леса (метрах в четырехстах впереди), словно частокол за частоколом, стали отделяться цепи гитлеровцев в зеленых шинелях. Впереди наступавших двигались два танка, ведя огонь из пушек и пулеметов.

- Держись теперь, Мишка, - сказал я себе., ставя прицельную рамку винтовки на отметку триста метров.

- Не трусь, ребята!- крикнул Иван, поднявшись в траншее во весь рост.

- Фашисты на испуг хотят взять. Черта с два! Нас не испугаешь, не на таких напали! - яростно потрясал он винтовкой, не обращай внимания на свист пуль.

Чаще и дружней захлопали наши выстрелы. Прижатые ливнем пуль, мы укрывались в траншеи, слушая, как над нами с присвистом, срывая с бруствера снег, проносились струи смертоносного металла.

Как только огонь затихал, мы поднимались и снова били по врагу. Не считаясь с потерями, фашисты продолжали наступление.

Бой кипел по всем линиям траншей. Особенно яростная стрельба шла в центре нашей обороны, у начала деревенской улицы, куда близко подошел передний танк. Там рвались гранаты, стучали бронебойки, строчили пулеметы. Часть десантников первой роты начала отходить, попадая под огонь вражеских пулеметов.

На помощь бронебойщикам первой роты бросилась наша, во главе с командиром и комиссаром. Во весь рост, не пригибаясь, с пистолетами и противотанковыми гранатами в руках, с призывом «Вперед!», они бесстрашно бросились в самую гущу боя, увлекая за собой отходивших десантников.

Забыв обо всем, я стрелял с одной мыслью: не пропустить, остановить врага, отстоять ставшую родной деревню. В прорезь прицельной рамки поймал грудь толстого, приземистого гитлеровца в каске, бежавшего, за вторым танком, и плавно, по-учебному, нажал спуск. Выронив автомат, фашист упал в колею, проделанную гусеницей, и остался лежать. В это время загорелся вражеский танк, шедший первым. От него повалил густой дым.

- Мальчишки, один испекся! - что было силы закричал я в сторону друзей, приподнимаясь над траншеей. «Жик-жик-жик»,- как злые осы, зажикали пули возле головы.

- Пригнись!-дернул меня за ногу сержант Юра и окрестил «дураком». Много заключено в этом слове в зависимости от обстоятельств, при которых оно говорится: в одних случаях люди обижаются, в других благодушно улыбаются. Я тоже улыбнулся, упрятал голову за бруствер и продолжал вести огонь. Фашистов, пытавшихся выбраться из горящей машины, мы расстреляли из винтовок и пулеметов. Второй танк, огрызаясь, отступил, остановился на безопасном от наших бронебоек расстоянии, продолжая вести огонь.

Гитлеровцы залегли.

Какой-то десантник не из нашего взвода, охваченный азартом боя, пригнувшись над бруствером, по-мальчишески показал фрицам трехпальцевую комбинацию, что-то крича при этом. Ближайший к траншее немец вскинул в его сторону автомат. Но парень был не промах, с удивительной ловкостью он вскинул свой автомат и сразил фашиста короткой очередью.

Да, рядом с отвагой уживалось еще мальчишество, вернее, остатки былого мальчишества в нас, девятнадцатилетних, мужающих с каждым часом и с каждым часом вбирающих в себя суровый опыт нещадной войны.

В сверкающем изморозью воздухе послышался ровный, нарастающий гул. Он приближался с неумолимой неотвратимостью. Низко над лесом показались двенадцать двухмоторных бомбардировщиков с желтыми крестами на крыльях. С выпущенными, как когтистые лапы ястребов, шасси летели они, начиненные, это чувствовалось, бомбами.

Больше с любопытством, чем с испугом, я наблюдал за приближающимися самолетами. Прикрыв ладонями глаза от солнца, за ними следили все десантники, гадая, пролетят мимо или нет.

- На нас заворачивают! - крикнул Саша Агафонов, прячась в траншее.

Сделав разворот, самолеты зашли с правого, дальнего от нас фланга и, проваливаясь в пике, пошли прочесывать траншеи из крупнокалиберных пулеметов, одновременно сбрасывая бомбы.

Все мы поспешили укрыться на дне траншеи. Лежа на боку и затаив дыхание, я не спускал глаз с самолетов. Мне отчетливо были видны прокопченные газами «брюха» пикировщиков, из чрева которых вылетали черные бомбы и с пронзительным визгом и грохотом взрывались поблизости, сотрясая промерзшую, искореженную землю. Самолеты с самой малой высоты обстреливали и бомбили нас безнаказанно. У нас не было ни одной зенитной установки, чтобы отразить их налет. Стоял сплошной, неистовый вой моторов, грохот взрывающихся бомб, режущий треск пулеметов. В хаосе этих звуков комариным писком звучали винтовочные выстрелы смельчаков, стрелявших по самолетам с колена.

Не успела отбомбиться первая группа фашистских стервятников, как появилась вторая, из восьми самолетов.

Все снова закрутилось и завертелось в бешеном хороводе. Двух друзей-костромичей Женю и Володю взрывом бомбы отбросило в сторону метров на пять, не причинив; однако, вреда. Бывает на войне и такое счастье.

Солдату навсегда запоминается первый бой. Навсегда запоминается ему и первая бомбежка. По этим первым он будет сравнивать все остальные и, вспоминая каждую деталь их, жестко судить о своем поведении. Так складывается солдатский опыт.

Бомбардировщики долго кружились над нами, пока наконец не убрались восвояси. Кажется, пронесло на время.

В ушах еще стоял звон и шум после бомбежки, когда гитлеровцы снова пошли в атаку. От предыдущей их попытки мы понесли потери, но упорства и злости у нас не убавилось. Атакующих фрицев встретили таким огнем, что они не продвинулись ни на шаг.

Оставшийся целым второй танк, пройдя метров на двадцать вперед, повернул обратно. Фашисты откатились назад, на исходные свои позиции, оставив на поле боя десятки убитых. Наша стойкость и воля снова победили.

Первый бой, первое крещение огнем мы выдержали, не посрамив чести десантников. Трудно было в учении, но как все пригодилось теперь!

Сердце напряженно стучало. Усталый, я поднялся в траншее, не веря наступившей тишине. На мое разгоряченное лицо дохнул ветерок. От его дуновения с шапки упал комок снега, угодив случайно на кучку стреляных гильз, рассыпавшихся с тихим звоном. Этот звон, прозвучав в тишине, словно бы вернул меня к жизни. Глазами вновь родившегося я посмотрел на мир. Посмотрел и… увидел, что он, несмотря на увечья, нанесенные боем, был по-прежнему прекрасен. Удивительной была белизна снега рядом с черными воронками: черная воронка, а вокруг венчик лепестков из выброшенной взрывом земли.

«Где же до этого видел я подобное?» - вспоминал я. Из глубины сознания всплыла картина детства.

…Солнечный день лета. Мать пошла на луг доить корову. Я увязался за нею. Тогда красота луга поразила мое мальчишеское воображение. Весь он был усеян белоснежными ромашками с блюдце величиной. Так, по крайней мере, запомнилось мне. По ним ползли пчелы и большие красивые шмели. Пахло парным молоком и горьковатой полынью…

Рядом рванула мина. Забыв про все, я проворно присел на дно траншеи. Просвистело еще несколько мин, разорвавшихся позади. И снова серия их накрыла наши траншеи.

- Погань проклятая! Драпанули, а теперь зло на нас срывают, - поднимаясь на ноги, ругался Саша Агафонов.

- Эй, окопники, готовьте котелки и ложки, сейчас кашу принесут! - вывернулся из-за поворота траншеи былой любимец помкомвзвода, запевала Кокорев.

- Какую кашу?

- Пшенную, в трофейной кухне сварили.

При упоминании о каше я почувствовал, что хочу есть. Через некоторое время кашу принесли. На каждый взвод по два трофейных бачка. Была она с кониной, но хорошо сварена. Хватило на всех, ибо численность взводов сократилась почти на треть. В нашем, кроме комвзвода Топоркова, были ранены еще пять человек и убиты двое: Трошин и второй запевала взвода Клименко. Пуля крупнокалиберного пулемета попала ему в голову, и он умер без мучений. Лежал он тут же, недалеко от стенки сарая, безучастно глядя в небо широко открытыми глазами. На ресницах, не тая, искрились снежинки. Не дождутся его теперь жена и дочка, о которых он часто, с теплотой и любовью, вспоминал.

Гитлеровцы молчали.

- Товарищи сержанты, на местах расположения отделений обеспечьте наблюдение за противником и без моего ведома из траншей никого не отпускать! - приказал произведенный в младшие лейтенанты Цветков, наш бывший помкомвзвода.

Пожалуй, раньше я никогда не присматривался так к людям, как сейчас. Бой и пролитая кровь сблизили всех, сделали побратимами. Мы поняли, почувствовали, что такое локоть товарища в бою, ободряющее слово, лишний патрон.

Смотрел я на десантников и думал: не сломились, выстояли крылатники, хотя враг и. был силен. Мы в другом оказались сильнее. И силу эту, воплощенную в идею, ту, что принято называть духом солдата, дала нам Родина, партия и комсомол. И еще я думал о том, что наш род войск не сравнишь ни с пехотой, ни с партизанами, ни тем более с другими родами войск. У пехотинцев на передовой есть тыл: ранят солдата - можно отлежаться в тепле и уюте где-нибудь вдали от фронта. Убьют, опять же - похоронят с почестями.

Партизаны тоже имели базы, да еще и не по одной. Пустят под откос пару составов или гарнизон фашистский уничтожат - есть потом где укрыться, передохнуть и сил поднабраться. Нам же всегда приходилось быть в двойном кольце, лицом к лицу с врагами. Все пути отступления для нас были заказаны. Но за нами незримо стояла Москва - воплощение всей нашей жизни, ее смысла и существа. И за это бились мы, не думая о себе, о своей, в отдельности от всех, жизни. Мы почти физически ощущали всю тяжесть возложенной на нас ответственности, и это чувство ответственности за судьбу Отчизны стало содержанием всех наших помыслов.

Не знаю, чем объяснить, но после первого боя у меня появилась вера в свою неуязвимость. А с этим пришло хладнокровие и спокойствие - очень важные качества в бою. Но и все прежние представления о суровости и тяготах войны теперь ни на что не годились. День и ночь перемешались в нашем сознании: бессонные часы, голод и холод с первых же дней фронтовой жизни обрушились на нас лавиной. Не говоря уже о круглосуточном, непрекращающемся обстреле наших позиций фашистами. Даже кухня (трофейная) в первую же ночь была разбита шальной миной, и мы вынуждены были перейти на самообслуживание. Вопрос, что варить, где варить и как варить, был не таким уж простым. Пораскинули наши командиры умом, прикинули и решили: готовить пищу, то есть варить конину (недостатка в которой не было), по отделениям. В остальном предоставлялась неограниченная свобода инициативы и действий.

Собрав наше отделение, сержант Юра приказал:

- Зайцев и Агафонов, возьмите два фрицевских бачка, заготовьте мяса и сварите как положено!

- Есть сварить! - ответили мы с Сашей и пошли кухарничать.

Среди оставленного фрицами добра мы отыскали нужную кухонную утварь и, вооружившись немецкими штыками-кинжалами, быстро нарубили конины. Разобрав кирпичи обвалившихся во время пожара печек, поставили на жарко тлеющие угли и головни бачки с мясом. Сами прилегли тут же погреться на кирпичах, не выпуская из рук винтовок. Прошло часа два времени, вдруг слышим:

- Хенде хох!

Нас точно пружиной подбросило. Вскочили с винтовками наперевес, смотрим, стоит перед нами Иван и хохочет.

- Вот как я вас напугал!

- Дурья твоя голова! Разве можно так? Ведь мы же тебя могли запросто застрелить или полоснуть ножом, - накинулись мы на него.

- Ну, ладно! Не сердитесь, больше не буду. Дайте кусочек мясца для пробы. Сварилось уже, наверно?

- Бери.- Саша открыл крышку бачка.

Ткнув кинжалом в поднявшийся над варевом пар, Иван подцепил что-то (в темноте не было видно) и попытался откусить. Глядя на пробовальщика, мы с нетерпением ждали его похвалы.

- Чего это вы, черти полосатые, сварили, откусить невозможно? - раздраженно спросил пробовальщик.

- Как чего? Мясо! - буркнул Сашка.

- Мясо… а словно резина. Чуть зубы не сломал. От чего только резали вы, когда заготавливали? - выговаривал нам Иван. А полуулыбка так и не сходила с его лица.

- Лошадь - животное чистое! У нее все можно есть. Это тебе не какая-нибудь хрюшка. А вообще можешь и н^ есть, мы не неволим. Посмотрим, чего ты сваришь,- поддержал я помощника.

- Ладно вам дуться, дайте-ка еще кусочек,- переменил тон наш друг.

- Бери, нам не жалко, - остыл и Александр. Второй кусок пришелся другу по вкусу.

- Соли, жаль, нет, а так бы в самый раз.

- Ну и лиса же ты, Ванька, - совсем подобрел Саша.

«Фью, фью-ю-ю»,- пролетели две мины и оглушительно жахнули по соломенной крыше ролусгоревшего сарая - напротив, в огороде. Разноцветными стрелами пронеслись по деревне пулеметные очереди - и снова короткая пауза. Пользуясь ею, мы подхватили посудины с обедом и, лавируя между грудами битого кирпича, помчались кормить бойцов.

В траншее, рядом с сержантом Юрой, сидел обросший, с обмороженными щеками десантник и что-то рассказывал. Вглядевшись пристальнее, я узнал нашего батальонного повара (мы считали, что весь хозвзвод погиб). Поставив бачок, мы присели возле.

- Есть, наверное, хочешь? - спросил его сержант.

- Нет, не хочу. После всего, что видел и перенес, кусок в горло не лезет.

- Что же случилось? - расспрашивали мы его.

И он рассказал нам о случившемся. Гитлеровцы разожгли у леса костер, что, видимо, и ввело в заблуждение экипаж самолета. На этот костер мы и начали выпрыгивать. Сами понимаете, какая была встреча! Расстреливали нас в упор, прямо в воздухе. Мне и еще нескольким десантникам удалось прорваться…

Поблуждав ночь в лесу, они вышли к деревне Большие Выселки, встретились с десантниками из восьмой бригады. Около роты их было. А вскоре деревню окружили гитлеровцы. Наши заняли круговую оборону. На предложение сдаваться ответили огнем. Взбешенные фрицы вызвали авиацию. Черные столбы дыма поднялись Над избами.

Десантники дрались, отчаянно, предпочитая смерть фашистскому плену. Задыхаясь в дымной гари пожаров, в сплошном кольце оглушающих разрывов, голодные и измученные, они боролись. Окоченевшими руками, с неукротимой, нечеловеческой яростью поднимали оружие и стреляли, стреляли… Стреляли здоровые, стреляли истекавшие кровью раненые, стреляли умиравшие, уходя из жизни без криков и стонов. Когда фашисты подобрались совсем близко, а наших оставалась одна горстка, поднялись они во весь рост и молча пошли в свою последнюю -атаку. И пали все до одного. Пали в девятнадцать мальчишеских лет. Но не склонились перед врагом…

Он остался в живых только потому, что был контужен и фрицы посчитали его за убитого.

Очнувшись, падая и снова вставая, шел он двое суток по лесу, пока не наткнулся на десантников нашей бригады. Они накормили его и переправили к нам в Ключи.

Окончив рассказ, он какое-то время сидел молча, потом вдруг вскочил на ноги и с криком: - Теперь я фрицам глотки буду рвать! - упал на край траншеи, потеряв сознание.

Его рассказ вызвал в наших сердцах чувство высокой гордости за наших товарищей.

Благодаря заботам комиссара Васильева и старшины, пусть и не каждый день, мы получали хлеб, испеченный в деревнях, освобожденных нами. Солдатским сердцем мы чувствовали: Родина делает для нас все возможное и невозможное, чтобы обеспечить всем необходимым. Было нам ясно и то, что на войне не всегда все получается так, как хотелось бы. Потому-то мы и не роптали, веря в недалекую перемену к лучшему.

С водой дело обстояло тоже не совсем хорошо.. До проруби, где можно было ее набрать, было не меньше пятисот метров. За водой ходили по двое, по трое, да и то редко, когда уже невмоготу было пить безвкусную и противную, словно мыльную, воду из талого снега.

Там, на берегу речки, стояла изба, где минуту-другую любили мы посидеть у горящей печки, хотя стены избы частенько ходили ходуном, когда поблизости рвались мины.

В памяти о Ключах остался анекдотический случай. Была у нас батальонная разведгруппа из восьми «человек. Парни все - молодец к молодцу. Так вот, на ничейной земле (шириной метров двести) ими был обнаружен небольшой засыпанный снегом сарайчик с погребом. В нем прикрытая сверху соломой, оказалась картошка. О находке они, понятно, не распространялись. Угощали всех десантников, кто к ним приходил. Но не раскрывали тайну клада. Однако о находке узнали.

Через некоторое время разведчики получили от командования задание: достать «языка». Дождавшись безлунной ночи, пошли на задание.

Случайно или нет, они направились мимо своего тайника. Когда подошли к нему, в небе яркой звездой вспыхнула ракета. Вспыхнула и рассыпалась разноцветьем голубых, красных и зеленых шаров. Разведчики упали в снег. В наступившей темноте что-то заскрипело. Разведчики подняли головы и обомлели. Пятясь задом, из их тайника выползал кто-то. «Фриц!» - мелькнуло в головах (у них и в мыслях не было, что здесь может появиться кто-нибудь из десантников). Связать и заткнуть ему рот кляпом было делом одной минуты. С драгоценной ношей разведчики торжественно прошагали мимо нас прямо в штаб. Пленник отчаянно вырывался из их рук, извиваясь всем телом, но его держали крепко.

- Что, уже «языка» захватили? - спрашивали мы.

- Подумаешь, «языка»! Нам это раз плюнуть! - задавались они.

Гордыня до добра никого не доводила, подвела и их. «Языком» оказался десантник из третьего взвода. В тот злосчастный для разведчиков час он пришел в сарайчик за картошкой. Оскорбленный бесцеремонным обращением, десантник обрушился на прославленных, на тех, кого называли не иначе как «глаза и уши» батальона.

- Вы что, ослепли? Хватаете не зная кого, да еще портянкой рот затыкаете! Тоже мне, разведчики нашлись!

- Извините, забыли для вас стерильную салфеточку захватить. Носит вас тут нелегкая…

Доброе имя разведчиков на другой же день было реабилитировано. Они притащили осветителя-ракетчика. Из-за него у фрицев поднялся большой переполох. И тем не менее, по этому случаю много ходило среди десантников анекдотов и побасенок, которые скрашивали наш вынужденный досуг. А радостей у нас было немного. Весточек из дома никто не получал, и сами мы не могли их послать. А они, эти весточки, в любую непогоду отогревают лучше всяких костров и печурок. Не так страшно и в бой идти, когда у сердца лежит доброй ласки привет, частица материнского тепла.

Атаковать нас фашисты больше не пытались, смирившись, видимо, с потерей дороги. Наша передовая, под завесой молчания, хранила загадочную для немцев тайну. Мы не стреляли попусту, экономя боеприпасы. Без лишнего шума выполняли свою задачу - удерживали деревню и большак, а заодно и фашистов держали на привязи. Не давали им хода.

Среди нашей ивановской четверки потерь пока не было. Старались мы держаться вместе и помогать во всем друг другу. Не припомню, из-за чего - несколько дней мы не виделись, а когда собрались, нам показалось, что прошло не меньше года после нашей последней встречи. Крадет война время. Одного дня, прожитого на фронте, вполне хватило бы на целый месяц мирной жизни, и долог был бы век на войне, если бы жизнь в бою не была такой короткой. Присев на обрубок бревна возле стенки перекосившегося сарая, что стоял неподалеку от траншей, мы несколько минут молча разглядывали друг друга.

Была на исходе первая декада марта. В затишье солнышко пригревало, но вечерами и ночами было холодно. Весна шла поздняя. Несмотря на март, дули злые метели. Во время ночного дежурства некуда было деться от колючего снега и пронизывающего ветра. Плащ-палатка плохо помогала. Свист и вой пурги коварно убаюкивали. Глаза слипались, и голова клонилась на грудь. Сон обволакивал сознание липкой пеленой. Чтобы не заснуть, старались не стоять на месте. Но стоило остановиться на минуту, и сон опять наваливался свинцовой тяжестью.

После дежурства отдыхали в пещерах, выкопанных в стенках снежных траншей. Дежурили по часу, по два. К концу дежурства траншеи заметало почти доверху. Отдежурив, откапывали пещеры и будили напарников, забираясь на их место. По утрам устраивали аврал по расчистке траншей и раскопке заживо погребенных. И так ночь за ночью, день за днем.

Начальство, не считая взводного, не оставляло нас без внимания, навещало. Чаще приходил комиссар Васильев.

- Ну как, хлопцы, - спрашивал, - живем?

- Живем, товарищ комиссар! Вот только хлеба, соли и табачку маловато.

- Что поделаешь, ребята, война! Не к теще на блины приехали. Не нужно только падать духом, придет праздник и на нашу улицу. Все у нас будет. А пока - потуже пояса и побольше инициативы, - с мужской грубоватостью советовал он.

Иногда комиссар начинал рассказывать эпизоды из своей боевой жизни в Испании, где он пробыл больше года. Чуяли мы в его словах правдивость и убежденность, улавливали в его рассказах не только внешний ход событий, но и внутреннюю их закономерность. Меня поражала скромность комиссара. Себя он как-то обходил, выставлял сторонним очевидцем.

А его советом относительно собственной инициативы мы не преминули воспользоваться.

Когда он пришел к нам в следующий раз, мы обратились к нему с просьбой: «Разрешите у фрицев разжиться провизией!»

- Каким это образом вы собираетесь разжиться?

- Обоз фашистский на большаке подкараулим.

Подумав, он сказал:

- Так и быть, переговорю об этом с комбатом.

Навещало нас и бригадное начальство. Запомнилась встреча с полковником Курышевым и комиссаром Щербиной. Вызывают как-то меня в штаб батальона. «Не награду ли уж получать»,- подумал я и припустился к штабной избе. Вывернувшись из-за ее угла, оступился, попав ногой в запорошенную снегом воронку, и растянулся во весь рост.

- Чтобы тебе сдохнуть, собаке! - ругнулся я в адрес фюрера. И еще кое-что добавил… по щедрости русского сердца.

- Кого это вы, товарищ десантник, так ругаете? - раздался надо мной голос.

Глянув снизу вверх, я так и застыл. С добродушной усмешкой смотрели на меня комбриг и комиссар. Я сразу узнал их, хотя и вооружены и одеты они были неотличимо от десантников - в маскхалатах. Обретя наконец способность двигаться, я выпрыгнул из воронки и, стараясь скрыть смущение, замер по стойке «смирно», лихорадочно соображая, что ответить. А получилось в той же ругательной интонации:

- Адольфа косопузого, товарищ комбриг!

Этим прозвищем мы частенько крестили между собой Гитлера. Спохватился, что сказал лишнее, да уже поздно было. Держа руки по швам, стоял, ожидая разноса. Мыслимое ли дело - «выражаться» при начальстве..

- Ну и ну! - сказал комбриг, а комиссар рассмеялся и опять спросил:

- А как ты считаешь, разобьем мы фашистов или уж очень они сильны?

- Разделаем под орех и в Берлине побываем,- храбрился я.

- А все так думают? - улыбнулся комиссар.

«Разноса не будет», - обрадовался я и браво отрубил: - Все до одного, товарищ комиссар!

- Это хорошо, - сказали командиры и, посмотрев на меня, доброжелательно добавили: - Боевого счастья тебе, товарищ десантник!

А в штаб меня вызывал писарь. Ему, видите ли, нужно было уточнить мой домашний адрес, а по таким пустякам, как он выразился, ходить на «передок» у него не хватало времени.

- Вот гусь, а!

Прошло после дня три, когда к нам снова заявился комиссар роты и порадовал разрешением на вылазку.

Все наше отделение деятельно стало готовиться к рейду на большак, километрах в пятнадцати от нашего расположения. Подобрали лыжи по росту (их сбросили нам на парашютах), начистили автоматы (ими мы вооружились только что перед этим), набили патронами по три диска. Ко всему дополнительно вооружились трофейными парабеллумами. Двое суток отдыхали и отсыпались, а потом, в ночь на третьи, как только угасла вечерняя заря, отправились в путь. Отдохнувшие, шли ходко за сержантом Юрой, сверяя путь по компасу и карте. А ему-то, новгородскому лесничему, как свободно дышалось в лесу!..

Далеко за полночь подул свежий ветерок и разогнал тучи на небе. Зябким светом засветила луна. Делая короткие остановки, мы шли, оставляя за собой серебристую от лунного света дорожку. Под лыжами поскрипывал снег. Покачивались деревья, отбрасывая смутные тени.

Шли друг за другом, готовые в случае опасности в любую минуту раствориться в безмолвии заснеженного леса, в расплывчатых тенях елей и сосен или встретиться с врагом в жестокой кровавой схватке.

С рассветом вышли к большаку. Он вдоль самой кромки леса дугой проходил по пологой, поросшей молодым ельником и березняком лощине. Дорога была расчищена, только-только повозке проехать. Чуть свернул в сторону - и застрянешь в непролазном, глубоком снегу.

Остановившись на опушке и прячась за елями, мы осмотрелись. С возвышенности, на которую вышли, хорошо просматривались дали заснеженных лесов и полей.

У дальнего леса, за лощиной, виднелись избы деревушки с редкими дымками из труб, как будто против воли поднимавшихся навстречу разгорающейся заре.

Опираясь на лыжные палки, слегка наклонившись вперед, мы настороженно вглядывались вдаль. Сержант, по уставу и по сути теперь наш «бог и повелитель», внимательно рассматривал подступы к дороге. Я мало погрешил против истины, назвав так Юру. В боевой обстановке нет для солдата никого выше командира. Его слово- закон.

У самой дороги, под густыми елками, выкопали в снегу ячейки, настелили в них лапника и улеглись ждать. Между нами было решено: большой и сильно охраняемый обоз пропустить, а нападать на обоз подвод в десять, с которым нам легко было бы справиться.

- Агафонову и Климачеву стрелять по ногам лошадей, остальным - по возницам! И никаких чтобы оглядываний, пристрелю труса, если увижу! - с силой сжал приклад автомата сержант.

- Ты что, не знаешь, нас, что ли? - обиделись мы.

- Знаю, но предупредить не мешает…

Среди еловых веток мне случайно попалась веточка можжевельника. Колючая ветка касалась лица, и я ощущал сильный запах -такой знакомый с детства. Можжевеловыми ветками мать запаривала кадки перед посолом огурцов. Чуть-чуть горьковатый запах воскресил самый дорогой образ - образ матери с ее неторопливыми движениями и добрым всепрощающим взглядом. Счастливое время - как далеко теперь все это было!

Мороз пробирал уже до костей, когда на пригорке показались высокие повозки. В каждую было впряжено по две лошади.

С легким звоном отдался звук пружин взведенных нами автоматов. Со скрипучим визгом мимо проехали первые повозки. Всего их было шесть. На высоких козлах, закутанные во что попало, сидели по двое фрицев в соломенных эрзац-калошах. От заиндевелых лошадей шел пар.

Сержант, приподняв голову, подал знак. Громом всколыхнулось лесное эхо и пошло перекликаться на разные голоса и подголоски. Лошади первых двух повозок, словно подхлестнутые, рванулись и понеслись. Оставшиеся лошади и возницы были скощены нашими очередями.

Прекратив стрельбу, побежали к повозкам. Оказавшись у последней, я остановился. Одна лошадь в упряжке была убита, вторая, держа на весу раненую переднюю ногу, стояла, понуро опустив голову. Крупные слезы бессилия катились из ее фиолетовых глаз, намерзая на ресницах. По копыту, кровеня снег, стекала кровь.

- Придется пристрелить, чтобы не мучилась, - произнес подошедший сержант.

Подняв автомат, он выстрелил в голову лошади.

В первых повозках кроме овса в мешках ничего не было. Зато в последней, похожей на фургон, мы нашли колбасу, хлеб, консервы, сигареты и даже шоколад. Все с этикетками разных стран.

Нагрузившись трофеями из расчета: своя ноша плеч не тянет, - не задерживаясь, тронулись в обратный путь. Погони мы не боялись, зная, что фрицы в лес не сунутся. Ощущая за плечами тяжесть туго набитого вещмешка, я, не чувствуя усталости, не шел, а словно летел по снегу. Как мальчишка, радовался столь удачно проведенной операции. Мысленно готовясь поразить воображение товарищей своим рассказом, я отводил для себя не первое, но и не последнее место.

Еще засветло устроили большой привал и даже вздремнули. Зимой сумерки наступают рано. А ночью за нами увязались волки.

- Колбасу, дьяволы, учуяли, - прошептал сержант Юра. - Сейчас я их угощу.

Грохот автоматной очереди прокатился по лесу. Огоньки глаз метнулись и исчезли в густом ельнике. По дороге к своим еще не раз слышали мы отдаленный волчий вой.

Уставшие, но с радостным чувством успеха, мы за полночь добрались до места. Всю провизию сдали в штаб батальона. Консервы, хлеб, колбаса и сигареты были розданы всем десантникам нашего батальона (нас осталось, увы, не так уж много), а шоколад отослали раненым.

Операции, подобные нашей, проводились и позднее, но не всегда так успешно. Некоторые группы не возвращались совсем, из других - лишь половина, неся на руках, вместо трофеев, раненых товарищей.

Выдался однажды погожий мартовский денек. Я сидел в траншее с автоматом в руках и смотрел на. поле с «ромашками», запорошенное снегом, который сверкал слепящими искрами.

Любил я дома в такие дни ходить на лыжах в лес. Идешь по снегу, а вокруг елочки в нарядных шапочках и шубках. За ними стыдливо прячутся голые березки. Вздрогнешь от неожиданности, если из-под куста выскочит косой и пойдет отмеривать сажени. Или, разрывая тишину хлопаньем мощных крыльев, вырвется из-под снега стая краснобровых красавцев, обдав лицо снежной изморозью.

До слуха донесся надрывный вой моторов. В стороне от нас показалась тройка пикировщиков с крестами. «Только вас и «не хватало», - вырвалось у меня. Но не чувствуя еще беды, направился к сидевшим у костра десантникам.

А пикировщики разворачивались. Все заметили, как один отвалил от остальных и направился прямо к нам. Его намерение поняли сразу. Бросились в разные стороны. Укрыться где-либо было поздно. Я лег на тропинку, протоптанную у дома. На миг поднял голову, и будто пахнуло в лицо огнем. Огромный юнкере с паучьими крестами на крыльях и фюзеляже на секунду замер, точно споткнулся, и, хищно изогнувшись, оглушая окрестности воющим звуком, почти отвесно стал падать вниз, на меня. И тотчас что-то тяжелое с тупым чугунным стуком упало рядом со мной. Земля от удара дрогнула. Меня подняло, перевернуло на спину, на лицо обрушилась снежная лавина. Земля снова дрогнула, раздался страшный взрыв. Неодолимая сила подхватила меня, подняла на невидимый гребень и швырнула вниз.

Очнувшись, никак не мог понять, где я. На спину сверху падало что-то тяжелое. Сильно болел локоть правой руки, из носа шла кровь, правое ухо заложило. До тошноты воняло сгоревшей взрывчаткой. Тут я и вспомнил все. Оглядевшись, понял, что лежу в глубокой воронке, которая образовалась на месте взрыва бомбы. Со стенок, шурша, продолжал еще осыпаться песок. Тяжело поднялся. Со спины посыпались мерзлые комья земли. В голове стоял шум, а перед глазами радужные круги.

Глянул вверх. На меня с суеверным изумлением смотрел один из десантников, сидевших со мной у костра.

- Ты разве живой?

Все еще удивляясь, он помог выбраться мне из воронки. Боль в локте утихла. Должно быть, ударился о камень, падая с высоты. На трофейной фляжке, висевшей на поясе, обнаружил дыру с трехкопеечную монету. Не подвела меня вера в свою неуязвимость. Жив остался! Даже не взорвался на запалах от собственных гранат, лежавших в гранатной сумке. А вполне мог бы, упади я этими красивыми на вид медными трубочками на камень.

О планах и замыслах командования нам, десантникам, приходилось узнавать уже во время боя или после. Но на этот раз информация о предстоящей операции просочилась через штабные заслоны раньше. Предстояло захватить деревню Куракино, которая клином вдавалась в нашу фронтовую линию. Для этой цели командование бригады перебросило в Ключи сильно поредевший первый батальон. Человек полтораста, не больше.

В помощь им из нашего батальона был выделен взвод. В число назначенных попали с ручным пулеметом и мы с Виктором. Честно говоря, не любил я возиться с пулеметом. Никакой тебе свободы. Но такая уж солдатская доля: делать не то, что хочется, а то, что нужно. Первому батальону и нам предстояло пройти по снежной целине километра четыре, выйти к деревне и захватить ее.

Вышли, как только стемнело, выслав вперед человек двадцать лыжников. Они выполняли роль разведки и одновременно прокладывали для нас в снегу тропинку. По лыжне, легче было идти. Холодное, почти черное небо с холодными и, казалось, равнодушными звездами раскинулось над нами. В белых маскхалатах, сливаясь со снегом, шли вдоль опушки леса. Несмотря на сильный мороз, пот с нас катился градом. Кроме винтовок, автоматов и гранат у нас на вооружении было четыре ручных пулемета и один «максим» на лыжах.

Выйдя из леса, разделились на две части и пошли в обход деревни с таким расчетом, чтобы по командирским часам, в условленное время, выйти на исходные позиции и по сигналу красной ракеты подняться в атаку.

Наша половина отряда подошла метров на сто к деревне и залегла, ожидая сигнала. И тут случилось непредвиденное: сухо и резко щелкнул одиночный выстрел.

И ночь превратилась в день: взвились ракеты, резанули кинжальным огнем вражеские пулеметы. Среди треска пулеметов слышались стоны раненых. Мы не могли им помочь. Невозможно было даже приподняться. Пляшущий свет от трассирующих пуль выхватывал из темноты то напряженный взгляд десантника, то застывшее лицо убитого. Я лежал, вдавившись в снег, судорожно сжимая в руках пулемет. Были моменты, когда казалось - не выдержу, встану во весь рост и брошусь под огненные струи.

Вскоре за деревней, в тылу у фрицев, слабой, красноватой звездочкой загорелась ракета. Грозное «ура», ширясь и нарастая, покатилось лавиной на деревню.

Гитлеровцы, стянувшие все силы против нашей позиции, не ожидали удара с тыла. Они на какой-то миг прекратили огонь. Этого нам только и нужно было.

- Вперед, в атаку, ура-а! - подали команду наши командиры.

Мы вместе с Виктором, срывая в крике голосовые связки, рванулись вперед, ведя огонь -он из автомата, я из пулемета. Пулемет бился в моих руках, как пойманная птица. Поводя слегка- стволом, я бил короткими очередями по смутно метавшимся среди деревенских изб фигурам фашистов.

Бой скоро закончился. Лишь в отдельных местах, откуда фашистам не удалось бежать, происходили короткие, яростные схватки.

Пленных в этом бою не было, как, впрочем, и в последующих. Жителей не было тоже. На случай контратаки немцев мы организовали круговую оборону. После немцев на улице и во дворах остались трупы, повозки с амуницией и фуражом на десятка два обозных лошадей.

Первый батальон остался в деревне, а мы на следующий день вернулись в Ключи. Радость нашей победы была омрачена гибелью товарищей. Из сорока нас вернулось тридцать. Убитые и раненые были и в первом батальоне. Виновник случайного выстрела был убит в числе первых. Но и мертвому ему не было нашего солдатского прощения. Слишком дорогой ценой заплатили мы за его оплошность.

Постепенно и не заметно для себя вживался я в войну, познавал ее далеко не романтический облик. Уже без прежнего содрогания смотрел на кровь и мертвых, на растерзанные до неузнаваемости тела. Не считал чем-то из ряда вон выходящим не поесть два или три дня. О сне и тепле лишь мечтали. Никто не впадал в уныние, и даже шутке место находили. Непревзойденные были у нас по этой части мастера! Чтобы заставить гитлеровцев лишний раз опорожнить пулеметные ленты и контейнеры с минами, шутники пускались на всевозможные уловки: то чучело выставят перед траншеями, то шапки по брустверу разложат, то еще что-нибудь придумают.

Гитлеровцы, обнаружив на нашей передовой что-либо для них непонятное, обычно некоторое время молчали, а потом открывали пальбу из всех видов оружия. Это нам и требовалось. Мальчишество еще играло в нас. Приближалась весна - она, наверное, и была тому виновницей!

Стоял март, но было холодно, словно в феврале. Мы продолжали удерживать деревню и большак. Запомнилась одна ночь.

Я заступил на дежурство. Швыряя в лицо колючим, жестким снегом, сильный ветер гнал по небу рваные тучи. Луна, словно напуганная, робко и боязливо выглядывала из-за туч и тут же скрывалась. А пурга свистела и выла - то басовито и грозно, то тонко и жалобно, словно стонал молодой солдат, раненный по первому разу.,

И вдруг:

- Т-та-та!.. Трах-тах-тах! Ух, ух!..- загремело со стороны станции Вертехово, и небо там осветилось багровым, полыхающим заревом и вспышками ракет. Даль прочертили разноцветные трассы пулеметных и автоматных очередей. Слышался отдаленный гул жестокого боя.

Громыхало часа два, потом все стихло. Утром узнали подробности. Воспользовавшись непогодой, гитлеровцы, вопреки своим правилам, рассчитывая на внезапность и ночное время, напали на десантников, занимавших станцию. Те вовремя обнаружили врага и встретили его как положено. Больше сотни фрицев осталось лежать под сугробами. Наверное, надолго запомнили фашисты, кому удалось унести из-под Вертехова ноги, что такое русский характер.

До самого утра мела пурга. А на рассвете я не узнал Ключей, так все изменилось и приукрасилось. В тишине утра ощущалась какая-то торжественность.

Из штаба батальона пришел младший лейтенант Цветков с большим свертком. От имени женщин из освобожденных нами сел и деревень он вручил нам подарки: кому кисет с табаком, кому носовой платок, кому теплые носки и ко всему - по куску вареной говядины и ржаного хлеба. Хлеб был с применю, нам же он казался вкуснее всяких тортов и пирожных.

С чувством признательности думали мы о женщинах, которые, сами бедствуя и живя впроголодь, от чистого сердца приготовили для нас эти подарки.

По такому случаю я решил сходить за водой на прорубь. Забрал у друзей фляжки и, укрываясь от обстрела за полусгоревшие строения, побежал. Около одной довольно хорошо сохранившейся избы остановился- передохнуть. Меня поразили странные звуки, доносившиеся откуда-то сверху:

«Ко-ко-ко, ко-ко-ко…» - пауза, и снова: «Ко-ко-ко».

Вот, думаю, «дошел до ручки», галлюцинации начались. И совсем пал духом, когда к ногам слетела курица с чердака. Тряхнул головой, чтобы прогнать видение. Даже ущипнул себя за щеку - не сплю ли? Чувствую, не сплю. Если бы с чердака спрыгнул фашист, я наверное, удивился бы меньше. Однако курятина не ушла от меня.

Долго ли, скоро ли, а расселись мы всем отделением, как на празднике, возле бачка с вкусно пахнувшим куриным бульоном, остуженным на снегу, достали из-за голенища ложки и принялись есть. Был тот бульон без единого намека хотя бы на самую тощую звездочку. А мяса каждому досталось только губы помазать.

- Жаль такую умницу есть, -хрустя доставшимся кончиком крыла, нарушил наше обеденное наслаждение Иван.- Чтобы столько времени прятаться и скрываться, надо иметь поистине профессорский ум. Когда вернусь на Большую землю и поеду в отпуск, обязательно попрошу мать зарубить и сварить для меня целую курицу,- под общий смех закончил он, запоздало стуча ложкой о края опустевшего бачка.

- Давайте-ка потихоньку споем, - предложил отделенный. - Праздник сегодня все-таки.

И вполголоса запел:

Пел наш «Садко» с чувством. Мы тихонько ему подпевали, думая о девушках, грустивших без нас.

Подошел младший лейтенант Цветков, постоял, послушал, а потом приказал:

- Попели - и хватит! А сейчас рассредоточьтесь по траншее, Макарий вас побери, а то разом накроет одной миной, и отпевать будет некому.

Надо отдать должное, чувство юмора никогда не покидало его.

В конце первой половины марта мы неожиданно оставили Ключи и перебрались в деревню Дубровку, километрах в двадцати от прежнего нашего расположения.

В Дубровке было десятка два домов. Одним концом она упиралась в пологий берег речушки, другим - в большак, который по деревянному мосту пересекал речку и выходил на противоположный высокий берег, где стояли два сарая и амбар. Задними начинался лес. Возле большака и сараев, метрах в семидесяти от леса, мы соорудили в снегу траншеи наподобие блиндажей - из досок, прикрытых сверху снежными кирпичами. Здесь мы заняли оборону.

Жители Дубровки, по совету нашего командования, заблаговременно перебрались к своим родственникам в соседние деревни. Они знали, с каким упорством дерутся десантники, отстаивая деревни и села, и что остается от них после боя.

Несколько дней мы томились в ожидании. Переговорили, кажется, обо всем: и о настоящем, и о будущем, какое оно будет после войны. От непривычной тишины не по себе было. Выручал «Садко». Он много рассказывал нам о прошлом Новгорода, о его красотах и достопримечательностях. Виктор читал нам стихи Пушкина, Лермонтова. Писал и свои, в которых прославлял наши весьма скромные подвиги и доблести. Стихи были огневыми, только с рифмой не все обстояло гладко. Опыта у нашего поэта еще не хватало.

С особым чувством Витя читал лермонтовское:

В этих строках стихотворения как бы заключена была наша суровая действительность. Мы любили слушать Виктора. Нравилась нам его манера читать - просто и доходчиво.

Вскоре наше отделение, и еще четверых десантников послали в засаду. В перелеске, у самого выхода дороги из леса, мы установили и замаскировали два ручных пулемета с таким расчетом, чтобы дорога находилась под перекрестным огнем. Ждали два дня. На третий, со стороны Дубровки, раздались выстрелы, а через несколько минут, как мы поняли, там уже шел жаркий бой. Видимо, «гости пожаловали» в деревню.

Сняв засаду, пошли на выручку к своим. Пришлось идти в обход, через лес, по целинному снегу, который пересыпался под ногами, как песок в пустыне. Чтобы заглушить голод, жевали кончики липовых веток. Когда вышли на дорогу, которая должна была привести к деревне, повалились от усталости. Устали до изнеможения. На лицах выступила холодная испарина. Сон одолевал нас. Казалось, не было силы, которая заставила бы подняться и снова пойти. Длинная автоматная очередь и команда сержанта Юры «Встать!» не произвели никакого действия.

- Ребята, - сказал Юра, вкладывая в это слово всю свою душу, - я знаю, как вы устали, но мы должны идти. Вы слышите, идет бой! Там бьются наши! Нельзя нам задерживаться ни одной минуты!

Виктор, Иван и я подняли головы. Дальние разрывы бомб, заглушенные расстоянием, прогнали сонную муть, прояснили сознание. С трудом мы поднялись на ноги. Хоть и небольшая была передышка, но и она частично восстановила силы. Главное же было в том, что в нас заговорило чувство солдатского братства, взаимовыручки и товарищества,

- Вставайте, вставайте! - Отбросив в сторону всякую сентиментальность, бросая на лица пригоршни снега, мы растолкали и подняли на ноги Сашу, Володю, Женю и всех остальных. Но как ни торопились, как ни спешили, до деревни добрались лишь с наступлением темноты, когда бой уже закончился. Только зарево пожаров освещало мартовское, как фиолетовые чернила, небо, да иногда раздавались одиночные выстрелы и короткие очереди. От деревни уцелела только одна небольшая избенка. В ней разместился штаб батальона. Воронки от бомб и мин чернели по всей деревне. Тут и там лежали тела павших десантников.

Подошедший Цветков выглядел очень усталым и постаревшим. Нелегко, видно, достался ему этот бой. При виде нас он оживился.

- Какие вы все-таки молодцы, что живыми вернулись. От взвода кроме вас осталось всего три человека. Все полегли, но ни шагу назад не сделали, и Кокорев тоже…

- Какой был тенор! Сгубили сволочи, - выругался Цветков, повернув голову в сторону ручья.

Что-то новое появилось в характере начинающего комвзвода. Он менялся на глазах и нравился нам положительно день ото дня все больше и больше. Но об этом он, конечно, не знал, так как свои чувства мы держали при себе.

Оглядев нас, младший лейтенант строго приказал:

- Забирайте пулеметы и пошли! Время не терпит. Необходимо новую линию обороны соорудить. Утром гитлеровцы снова могут предпринять атаку. Держаться нужно крепко. Прорвутся - худо нам будет.

Не хотелось мне быть пулеметчиком, но пришлось. Все прежние номера расчетов вышли из строя. Иван и я остались первыми номерами, Виктор и Александр - вторыми. Наши минометы так и застряли на Большой земле. Мы превратились в пулеметчиков, но и с автоматами не расставались. Тяжеленько - зато надежно. Вдвоем с Виктором мы оборудовали пулеметную ячейку в воронке от бомбы. На дне настелили соломы, из досок соорудили что-то похожее на щит с амбразурой. Набили патронами не три, а целых пять дисков. Чтобы в них не попал снег, завернули в плащ-палатку.

Метрах в двадцати от нас, в следующей воронке, рас-положились со своим пулеметом Иван с Александром. В подполье разрушенного дома комвзвода устроил взводный КП.

К утру линия обороны, хоть и с большими прорехами, была оборудована. По правде говоря, в душе у меня на этот раз почти не было надежды остаться в живых, если фашисты подтянут силы и на рассвете завяжется бой. Мало нас осталось, хотя и стоил каждый десятерых.

Утро наступило, начался день, а фрицы играли в молчанку. У самых траншей, занятых ими, стоял подбитый танк с пушкой и двумя пулеметами.

Метрах в тридцати от него, возле сгоревшего сарая, лежала на боку наша вторая разбитая пушка сорокапятимиллиметровка, вместе с расчетом - тремя молодыми десантниками. Они погибли, но до конца мужественно и героически исполнили свой воинский долг. Все было исковеркано, неподвижно и мертво. Я силился представить лица артиллеристов, их движения в последние секунды, когда громадина танка двигалась на них, лязгая гусеницами, изрыгая огонь из орудия и пулеметов. Как же нужно было ненавидеть тех, кто сидел в танке, чтобы вот так стоять, не дрогнув, у орудия и смотреть смерти в глаза! Все говорило об ожесточенности происходившего боя.

Мы ждали ночи, чтобы коротким и решительным ударом вышвырнуть гитлеровцев из траншей и захватить их вновь. Об этом нас уведомил Цветков, приказав быть готовыми в любую минуту. Перед началом атаки на взводном КП появились ротный и комиссар Васильев. Не забыли они и к нам заглянуть.

- Пулеметчики, как дела? - вполголоса спросил ротный, спрыгнув к нам в воронку.

- Ждем сигнала, товарищ лейтенант,- так же тихо ответил Виктор.

Комроты начал объяснять нашу задачу:

- Как только ударит пушка, открывайте огонь. Потом, по команде, не задерживаясь, на ту сторону, через ручей, и как можно ближе подбирайтесь к траншее. И побольше огня! Не давайте фашистам головы высунуть из траншей. Поняли?

- Поняли, товарищ лейтенант, - ответили мы.

Начальство пошло дальше по линии обороны, а я на

правах первого принялся наставлять своего второго:

- Витя, будь наготове, скоро уже. Не отставай от меня и вперед не рвись. Два диска положи в коробку, остальные - в вещмешок.

- Кого ты, Миша, учить вздумал? Впервые мне, что ли? - с ноткой обиды прервал он меня.

В это время выстрел сорокапятимиллиметровки расколол томительную тишину ожидания. Снаряд, как болид, через наши головы понесся на вражескую сторону.

- Атака!

Я нажал на спуск. Десятки светящихся нитей протянулись на ту сторону, по всей нашей линии атаки.

- Вперед, ура!.. - первым бросился в атаку Цветков.

Подхватив пулемет, я выпрыгнул из воронки и побежал пригнувшись. Виктор бежал со мной и кричал Громче всех. Под прикрытием пушки и двух «станковых» мы одним духом- перемахнули через ручей, на ту сторону, и подобрались к самым траншеям. Для исходной позиции избрали подбитый танк. Взобравшись на его броню, установили пулемет на башню и открыли огонь по фашистским автоматчикам и пулемету, строчившему по атакующим траншеи десантникам. С высоты танка удобно было стрелять. Длинной очередью я, словно косой, срезал пучок светящихся трасс, вылетавших из ствола вражеского пулемета. Он смолк.

Воспользовавшись этим, десантники ворвались в траншеи. Закипел рукопашный бой. Сдавленные крики, взрывы гранат, треск автоматов, истеричные вопли фашистов долетали до меня, когда я менял диски.

Бой достиг своего предела, чаши весов как бы сравнялись. Грозное «ура» десантников явилось, видимо, тем довеском, который перетянул чашу победы в нашу сторону.

Мы выиграли бой! Он закончился, и все стихло, как будто и не лилась только что кровь и смерть не пожинала свою жатву.

Любой бой, будь он малым или большим,- это всегда встреча, с глазу на глаз, со смертью. И какая радость испытать после боя счастье жизни и победы над врагом, ощутить окрыляющее чувство воинского успеха! Такое чувство испытывал и я, сидя на броне танка, но не выпуская, однако, пулемета из рук.

- Миш, посмотри, как ярко горят звезды на небе!- тронул меня Виктор за рукав.- Видишь, вон. Большая Медведица высвечивает, а ярче всех Полярная Звезда.

Я без внимания слушал Виктора.

- Ты знаешь, - продолжал он, - вокруг каждой звезды крутится не меньше планет, чем вокруг нашего солнца, и на многих, говорят, есть жизнь. Как думаешь, идет там сейчас где-нибудь война или нет?

- Все вполне возможно. Тоже и у них, наверное, свой сумасшедший Гитлер есть, - нехотя ответил я и умолк, уловив ухом хруст снега под чьими-то ногами. Кто-то шел к танку со стороны траншей. Прижав приклад пулемета к плечу и коснувшись спускового крючка, я крикнул:

- Кто идет?

- Свои! - раздались голоса Цветкова и сержанта Юры.

- У вас все в порядке? Никто не ранен, не убит? - первое, что спросил комвзвода, когда подошел.

- Все в порядке, товарищ младший лейтенант, - доложил я.

- До утра оставайтесь здесь, а там видно будет. Не вздумайте только спать! Фашисты любую каверзу могут устроить, - предупредил Цветков, и они ушли обратно в траншеи.

Утро нам с Виктором пришлось встречать лежа под танком. Гитлеровцы, придя в себя от ночного испуга, едва рассвело, обрушили на нас шквал минометного огня. Танк был надежной защитой, хотя мины и шлепались рядом, а порой били и прямо по танку. От взрывов он только вздрагивал. Под танком было очень тесно, нельзя было приподняться даже на локтях. Забываясь, стукались головами о днище - аж загудит в его железной утробе. Но это было не самое страшное, боялись другого - как бы эта «коробочка» не осела от взрыва мины и не придавила нас.

Неизвестно, сколько бы времени продолжался обстрел, если бы об этом не позаботились сами фрицы, поселившиеся от нас метрах в ста, в глубине опушки леса. Четыре мины, перелетев через наши головы, разорвались в их расположении. Гвалт там поднялся! Огонь тотчас же прекратился. Подождав, не возобновится ли он снова, Виктор повернулся ко мне:

- Кажется, утихли. Что, товарищ первый, будем делать?

- Ползи к нашим, узнай обо всем и о довольствии тоже. Как там Ваня с Сашей? Живы ли?

- Все будет исполнено! - шутя попытался козырнуть второй, но так стукнулся головой о днище танка, что застонал.

Виктору благополучно удалось добраться до места, фрицы его не заметили. Вернулся он через час, и опять незамеченным. Принес хлеба, картошки и щепотку соли.