Сообщил новости: Ваня и Саша живы, во взводе ранены двое, из второго отделения, в строю невредимым остался только один сержант, костромич. Всего же во время атаки было ранено пятеро и убито шестеро десантников.
Не меньше полусотни гитлеровцев, так и не дождавшись от фюрера обещанных на русской земле поместий, нашли свой бесславный конец у деревни Дубровка.
Вечером мы прокопали к нашим траншейку и почувствовали себя увереннее и надежнее. Как и в Ключах, фрицы больше не возобновляли атак и так же педантично вели обстрел, с той лишь разницей, что не всегда освещали передовую ракетами: или запас кончился, или наше близкое соседство не позволяло ими пользоваться.
Десантники - (люди не из робкого десятка, но попадались такие, которые и с самой смертью были «на ты и за ручку».
Помню, в соседнем взводе воевал крылатник из Тамбовской области. Нескладно был он скроен, но добротно сшит. Силенкой не обижен. Вместе с отцом на Тамбовщине дуги гнул для колхозных коней. В бою по-медвежьи шел напролом, но действовал умело и ловко: где пулей, где прикладом, а где и просто кулаком. И как ни странно, не имел ни одного ранения, ни одной контузии, ни даже самой пустяшной царапины. А после случая, который с ним произошел, здесь все поверили в его счастливую звезду. Желающим он показывал ее на южном небосклоне неба.
По словам счастливца, мать родила его в благодатный месяц июнь, поздно вечером, под этой самой яркой и красивой звездой. Так это было или нет, мы не оспаривали, верили ему на слово.
Возле самой опушки леса, метрах в пятидесяти от траншей, лежали двое убитых фашистов. Офицеры, наверное, так как шинели на них были с воротниками. Не знаю, почему, но нашему «тамбовскому волку», как иног-
да в шутку называли его десантники, пришла в голову мысль поинтересоваться, чем «фюреры дышат». О своем намерении он доложил взводному. Тот, поразмыслив, согласился, думая, наверное, заполучить документы, которые могли оказаться при убитых. Не откладывая дела, десантник, как только стемнело, выбрался из траншеи и пополз к «фюрерам». Наст был прочным, и десантник метр за метром двигался вперед, пока темнота не поглотила его.
Прошло не так уж много времени, когда тьму прорезал сдавленный хриплый крик:
- Бра-а-тцы… стреляйте!
И через минуту, сквозь непонятные глухие удары и вскрики, темноту снова прорезал все тот же крик:
- Бра-а-тцы..! Стре-е…- И голос оборвался.
Сердце, словно метроном, отсчитывало секунды, когда, разрывая на части мрак, со стороны взвода-соседа враз ударили пулеметы и автоматы. Трассирующие пули прошили ночь. И так же, враз, через несколько секунд огонь прекратился.
Я был удручен случившимся, посчитав, что погиб наш крылатник, нарвавшись на секрет или засаду гитлеровцев. Но в глубине души маленькой искоркой у меня все же продолжала теплиться надежда, что жив тамбовец. На последнем вздохе, но все равно приползет, думал я о нем. А его все не было и не было. И когда уже и у меня совсем угасла надежда, опять по соседству, во взводе исчезнувшего десантника, раздалось дружное и радостное «ура». Вернулся, догадался я. Молчавшие до того фрицы, опомнившись, без передышки зачастили из пулеметов, из минометов, посчитав, видимо, что «дьяволы с неба» их атакуют.
Попалив «в божий свет», фашисты затихли.
С десантником же приключилась не совсем рядовая, но вполне прозаичная для войны история. Благополучно добравшись до убитых, он, сняв с одного планшет с документами, а с другого компас-часы на память, собрался уже возвращаться, когда на него, откуда ни возьмись, навалились трое фашистов. Вот тогда-то тамбовец и подал голос, решив, что лучше умереть от своих, чем в плену от пыток. Шанс остаться в живых в тот критический момент у него был ничтожным. Но не таков был тамбовец, чтобы этим шансом не воспользоваться. Схватив в медвежьи объятия одного из нападавших, он прикрылся им, как щитом, и, вдавившись в снег, остался невредимым, а фашисты были убиты.
Документы, доставленные десантником, оказались очень важными. Медали «За отвагу» по пустякам нам не давали, а он ее получил. Вот что значит родиться под счастливой звездой!
Перевалило за вторую половину марта, а зима не сдавалась. Было холодно. По ночам, чтобы согреться, периодически вылезали из-под танка и бегали вокруг обледенелой громадины. От ее брони, покрытой крупинками изморози, исходил нестерпимый холод. Мороз, наш союзник, не давал спуску фрицам, но и нас не очень-то миловал. Он словно бы сторожил наш сон.
Как-то выдалась особенно морозная ночь. Деревья даже трещали. Виктор, пробегая мимо танковой гусеницы, зацепился за нее ногой и упал в снег. Поднявшись, со всего размаха пнул танк.
- У, вражина! Чтоб тебе провалиться! - И вскрикнул от боли, прыгая на одной ноге.
- Ты ему еще под дыхало врежь, - съехидничал я. Виктор не ответил, молча забрался под танк. Прижавшись спинами друг к другу и стараясь не замечать холода, мы дремали. Дремали вместе, а спали по очереди. Чтобы не дать себя захватить врасплох и не прозевать врага (станция Вертехово служила хорошей памяткой).
Наступила моя очередь спать. Или спина Виктора была теплее, чем всегда, или я устал, трудно сказать, но мне удалось заснуть. Редкий по красоте и приятности сон увидел я: «Жатва… Утреннее ласковое солнце поднимается все выше и выше, пахнет скошенной рожью, звенят косы. Около телег, помахивая хвостами, мерно жуют лошади, дымят костры-дымари, отпугивая слепней. Мелькают проворные женские руки, связывающие снопы, важно вышагивают косари, взмахивая косами с деревянными грабельками. Нам, мальчишкам, как мы считали, поручалось самое ответственное дело - поддерживать огонь дымарей. Что бы делали взрослые, не будь нас? Все бы лошади разбежались, рассуждали мы меж собой, собравшись где-нибудь на широкой меже. Эти межи, извечная причина раздоров и междоусобиц наших отцов и дедов, для нас были излюбленным местом встреч. Сколько здесь росло трав и цветов, а как они пахли!..
- Дзынь, дзынь… - звякнуло у самого уха, словно нашла коса на камень. Спросонья больно ударился головой о днище танка. Не проснувшись еще окончательно, инстинктивно понял, что рикошетят пули от брони танка. Я вцепился в пулемет, решив, что фашисты пошли в атаку.
- Миша, опомнись! Что с тобой? - как будто издалека, до меня донесся голос Виктора.
Придя в себя и чувствуя, как весь заледенел, сказал:
- Ноги что-то закоченели, давай пробежимся, пока у фрицев перерыв!
Выбравшись наружу, рысцой сделали несколько кругов по проторенной тропке и снова залегли.
- В баньке бы сейчас погреться и поплескаться, хотя бы в той самой, раменской,- помечтал Виктор.
Так уж видно устроен человек - пока жив, он думает о самых житейских вещах.
- Миша, ты представляешь, какая жизнь будет после войны? - не унимался мой друг.
- Что раньше времени загадывать?
- Войн больше не будет, - продолжал Виктор, - запретят их всемирным законом. Не будет войн, исчезнет зло и вражда между людьми!
- Оставь свою философию в покое, скажи лучше, что после войны-то собираешься делать, если повезет уцелеть?
- Институт буду кончать, а потом возьмусь за учительство, - ответил Витя, не заметив моей резкости.
- Это еще куда ни шло, а то полез в дебри! Ты вот расскажи мне по-дружески, что за девушка, с тобой на именинах танцевала?
- Это в кофточке-то?
- Она самая.
- Студентка с физмата. Нравилась она мне, но другой оказался достойней.
- О себе она, наверное, много понимала! Пожалеет еще, да поздно будет! - обиделся я за друга.
- Ты все обо мне, а что сам будешь делать после войны?- перевернул Виктор разговор. Так спросил, словно война уже подходила к концу и не было сомнений в том, что мы живыми вернемся домой.
- Эй вы, медведюшки! Не замерзли еще? - раздался голос связного. Высунув голову из-под гусеницы, я спросил недовольно:
- Чего шумишь?
- Тебя младший лейтенант Цветков вызывает на КП.
- Зачем это я ему понадобился? И ночью покоя нет.- Ругаясь, начал я выбираться ногами вперед в траншею.
- Товарищ Смирнов, останешься за старшего, будь весь внимание! - по уставу передал я ему свои полномочия и, встав на ноги, побежал на КП. Здесь я увидел наших друзей Сашу, Ваню, сержанта Юру и еще троих.
Цветков приказал утром взять автоматы, лыжи и выйти к участку леса, со стороны нашего левого фланга. Произвести разведку боем и выяснить наличие сил противника и огневых средств в этом квадрате леса. Старшим был назначен «Садко».
Утром, проверив и вычистив автомат, набил карманы пачками патронов (кроме трех дисков на автомат) и пошел на задание.
Я шел в эту разведку с тяжелым чувством. Александр был какой-то пасмурный, даже Иван не шутил, как бывало. Незаметно подъехали на лыжах к лесу и, окружив его подковой, открыли огонь. Стреляли минут десять. На наш огонь никто не отвечал. Прекратив обстрел, решили возвращаться.
- Юра, берегись! - вдруг крикнул Александр, загораживая его собой. Сам вскинул автомат в сторону высокой ели (метрах в тридцати пяти), но выстрел раздался раньше его очереди. Саша покачнулся и стал падать на спину, что-то шепча побелевшими губами. Из левого надбровья к виску ползла, пересекая лоб, темно-красная полоса. Юрий подхватил его на руки, а мы из нескольких автоматов ударили по ели. Сбитые ветки и снег посыпались вниз. Вместе с ними мешком свалился фашист-кукушка, видимо, наблюдатель. Рядом в снег упала снайперская винтовка с оптическим прицелом. По выражению лица и взгляду, каким нас встретил сержант, я понял, что Саша убит. Тяжело терять боевых товарищей, вдвойне тяжелее - друга детства.
Много смертей я уже видел, но смерть Саши потрясла. Засыпанный снегом лес был скромно тих. Ничто не нарушало его безмолвия. Только наше дыхание раздавалось в скованной морозом тишине. Все вокруг было по-прежнему- и солнце светило… Только друг, который несколько минут назад шел вместе с нами, разговаривал и вдыхал морозный воздух, теперь лежал ко всему безучастный и пугающе неподвижный.
- Эх, друг, друг! Что же ты так оплошал, - терзался я злой тоской.
Вспомнился бой у деревни Медведки. Нас было человек тридцать. Мы должны были выбить немцев с опушки леса, где они засели, зарывшись в снегу. Чудной какой-то был бой. Мы наступали со стороны леса. Шла ленивая перестрелка. Пули звонко щелкали в мерзлые стволы деревьев. На какое-то время наступила лесная тишина. Только сорвавшаяся с дерева пухлая шапка снега или робкий стук дятла нарушали ее. И снова начиналась перестрелка. Убитых у нас не было, но были раненые. Среди них ивановец Сухоруков - хороший приятель Саши. Они были с одной улицы. Александр и еще двое десантников положили его на плащ-палатку и потащили на тропинку, протоптанную ранее нами. Снегу было по пояс. Барахтаясь в снегу, все втихую ругали Сухорукова за то, что угораздило его сунуться под пули. Сухоруков молча терпел их ругань, пока не очутился на тропинке. Здесь, ухватившись за березку, он, к удивлению, встал на ноги и рассмеялся. Александр и его товарищи от такого кощунства онемели, а потом сами рассмеялись, обрадовались за него, поняв, что рана несмертельная. Интересная была картина: стоят трое во всем белом, обвешанные оружием, и, взявшись за руки, хохочут. И нет им дела до того, что вокруг трещат выстрелы и чиркают по снегу пули. И только после того, как автоматная очередь ударила поверх голов и снег посыпался на них с елей, они уселись на тропинку, разостлали поудобнее плащ-палатку и, усадив на нее Сухорукова, перевязали ему рану. У него была прострелена мякоть бедра.
Ах, если бы и Саша мог повторить такую шутку! Как был бы рад я… Но смерть есть смерть.
Тогда мы решили сделать бросок и поползли вперед. Я полз, буравя снег головой и обливаясь потом. Во время коротких остановок стрелял очередями из автомата.
В нескольких шагах от меня полз он, Саша. Проползет несколько шагов, сделает два-три выстрела и снова ползет. Когда до немцев осталось метров двадцать, Александр встал и с криком: «Бей фашистов!» - прыжками, проваливаясь по пояс в снег, кинулся вперед. Зажав в руке гранату, я бросился за ним. За нами поднялись и остальные десантники. Захлопали взрывы гранат. Захлебнувшись, смолкли немецкие автоматы. Стало тихо, и опять робко застучал дятел.
Фрицы бежали в деревню, где у них были основные силы, оставив на месте два трупа. Мы, не считая раненых, без потерь вернулись в Дубровку. Когда шли, я не сводил восторженных глаз с Саши. Замечая мои взгляды, он смущенно краснел.
…Все мы любили жизнь, хотя она и не баловала нас. Жизнь, труд и Родина были неразделимы в нашем понятии. Никто и никогда не рассчитывал на случай или удачу. Твердо знали одно: только труд и знания, помноженные на опыт, являются тем ключом, которым можно открыть любую дверь, достигнуть желанной цели. Поэтому и считали мы учебу своим главнейшим и первейшим делом. Не прочь, конечно, были при случае и повеселиться, если представлялся повод.
На всю жизнь остался в памяти день рождения Виктора за неделю до войны. Был и Саша. Неловок и застенчив, он частенько попадал на шутку никого не щадившего Ивана. Лена, Сашина избранница, тоже была на именинах и задавала тон веселью.
В разгар пиршества предложила вдруг потанцевать и тоном, исключающим всякую попытку увильнуть, приказала: «Мальчишки, отодвигайте столы и стулья!»
Я разговаривал с хорошенькой студенткой, приглашенной Виктором, и пропустил Леночкину просьбу мимо ушей. Это не ускользнуло от ее внимания.
- Мишка, тебя что, не касается? - Лена топнула ножкой.
Я ухватился за стол и, не рассчитав силы, так его двинул, что Лена, помогавшая мне, упала прямо в объятия Саши. Растерявшись от свалившегося в его руки счастья, он ни за что не хотел расставаться с ним.
- Отпусти! - еле слышно прошептала пунцовая от смущения девушка.
Саша, не расслышав, продолжал крепко ее держать.
- Держи, Сашенька, держи!
- Лучше синица в руках, чем журавль в небе!- Вьюном к ним подскочил Иван и, выхватив из рук Александра легонькую, как перышко, Лену, закружился с ней в плавных звуках вальса. Глядя на развевающееся белое платье своей избранницы, Саша только удивленно хлопал глазами…
- Миша!
Вздрогнув, я рывком вскинул автомат к плечу.
- Миша, ты что? - озабоченно спрашивал меня Иван.
- Да я так, ничего, задумался.
- Помоги Сашу уложить на лыжи, в деревне его похороним…
Связав лыжи парашютной стропой, положили на них тело друга повезли в деревню. Сержант с Иваном тянули лыжи за стропу, я подталкивал лыжными палками. Мне хорошо было видно побелевшее лицо друга. Только теперь увидел, какие красивые были у него брови и длинные, загнутые ресницы.
Прошли метров пятьсот.
- Отдохнем немножко, - предложил я.
Останавливались не раз. Разговаривать никому не хотелось.
Когда наш печальный кортеж въехал в деревню, мало кто обратил на нас внимание. Смерть стала обыденной. Для Виктора, как комсорга взвода, тяжелая выпала миссия: при общем молчании (перед тем как опустить тело в воронку от бомбы), расстегнув на Саше десантную куртку, он достал его комсомольский билет и также молча передал его комиссару Васильеву. Так делалось всегда. Тот положил билет в планшет, взял под козырек и застыл по стойке «смирно». И так стоял до тех пор, пока над прахом погибшего последним надгробным словом не прогремел наш ружейный салют. Неподкупно смелый, готовый для друга на все, даже жизнь свою не пожалевший, Саша остался в моей памяти навсегда. Гибель друга явилась первой потерей нашего «броневого» отделения, как в шутку называли его десантники.
Добрый наш друг словно предчувствовал несчастье, когда на аэродроме в Раменском предложил дать клятву молчания. И вот непоправимое свершилось. Он ушел из жизни в свои неполные двадцать лет, чтобы могли жить другие. Тяжелым и грустным был этот день для нас» его друзей.
Когда пришли на КП, здесь обо всем уже знали.
Понимая наше состояние, младший лейтенант Цветков ни о чем не расспрашивал, разрешил нам вернуться на свои места.
- Климачев, останься! Тебе надлежит в штаб батальона явиться, связным будешь,- остановил его комвзвода.
Иван остался, проводив нас печальным взглядом. Сержант тоже задержался на КП.
- Вот и не стало Сашки Агафонова, а сколько еще продлится война, неизвестно,- разговаривал сам с собой шедший за мною Виктор. Ему хотелось отвлечься от тяжелых дум и вызвать меня на разговор, но мне ничего не шло в голову.
Добравшись до танка, мы подлезли под него и молча улеглись со своими мыслями и думами.
Через три дня после гибели Саши ротный приказал нам с Виктором перебраться с пулеметом в самый ближний к фрицам конец траншеи, где был сооружен «блиндаж» из досок и снега, с амбразурой для пулемета. Блиндаж был на плохом счету. Дня не проходило, чтобы здесь кто-нибудь из десантников не был ранен или убит.
На новом месте мы расположились по-хозяйски: установили пулемет, разложили диски, гранаты. Все ничего было бы, вот только соседи смущали. У стенок блиндажа и в траншее лежали уложенные друг на друга трупы фашистов. Они, не в пример живым, не беспокоили нас. В горячие минуты перестрелок мы вообще не замечали их. И все-таки неприятно было.
Перемена «места жительства» не изменила в нашей жизни ничего, разве что возросла опасность попасть под пулю или осколок. Брони над нами теперь не было. Да и с этим можно было бы примириться, если бы не появившийся у фашистов снайпер. Его мишенью было сердце. Стоило приподняться над траншеей, как тут же раздавался выстрел. Так был убит Ваня Климачев.
Рано утром (не помню, на какой день после новоселья) я встретил его у ручья, куда спустился помыть руки. Утро было по-весеннему солнечное, с запахами южного ветра. И ручей журчал как-то по-особенному, словно радовался наступающей весне и теплу.
Иван шел на КП с пакетом из штаба. Поздоровался, спросил:
- Как вы тут с Витькой? Все бока, наверно, под танком пролежали?
- Нас давно уже в самый ближний к фрицам блиндаж передвинули. Теперь до них - один бросок гранаты.
Увидев торчащую из кармана моей куртки рукоятку гранаты, Иван, о чем-то вспомнив, полез в карман своей куртки.
- Возьми вот, с Витей пожуйте, сушеные грибы,- протянул он мне несколько черных шляпок с ладонь величиной.
Я недоверчиво уставился на них.
- Бери, чего смотришь? Не отравишься, сам ел.
- Ваня, ты теперь поближе к начальству, ничего там не слышно о фронтальном наступлении наших?
- Начштаба и день, и ночь над картой сидит, что-то все линейкой измеряет и шепотом ругается.
И заторопился:
- Разговорился я с тобой…
- Будь осторожен - у фрицев снайпер появился,- предупредил я его.
- Обо мне, Миша, не беспокойся. Себя береги! Не забывай, что Мария Васильевна сказала! На после победы жизнь пригодится, - непохоже на себя, с какой-то непонятной затаенной грустью, ответил он, словно собирался расстаться .со мной, скоро и навсегда.
Он ушел, а на сердце у меня стало как-то нехорошо. С мыслью о доброй и мягкой душе Ивана я снова наклонился к ручью и только принялся намыливать руки, с КП прибежал десантник и, запыхавшись, сообщил: «Климачева убили! Прямо в сердце!»
Оглушенный известием, я выронил мыло в ручей и встал, не в силах произнести ни слова. Не хотелось верить услышанному. «Саша, а теперь Иван, что же это такое делается? - спрашивал я себя.- Скорее к нему! Возможно, он только ранен и ему нужна помощь».
Со всей быстротой, на какую был способен, побежал я на КП. Иван лежал на дне траншеи. Лицо не выражало предсмертных страданий. Оно было покойно. В нем чувствовалась какая-то печаль и словно бы дума о чем-то несбыточно далеком…
Возле закрытых глаз ниточками протянулись следы преждевременных морщинок. Я смотрел на него и думал: «Вот и не стало моего второго товарища и школьного друга, с кем мечтали об алых парусах, строили планы на будущее… Отшумели для него песен соловьиных трели, шорохи лесных дубрав и голоса девушек прекрасных, ни одну из которых он так и не успел по-настоящему полюбить».
Подошли комиссар Васильев, Цветков и Виктор. Минутой молчания все почтили память погибшего. Потом комсорг расстегнул у него куртку и так же, как у Саши, достал комсомольский билет. Кровь бурым пятном запеклась на его корочках, в том месте, где пуля их пробила. Бережно держа билет в руках, Виктор передал его комиссару. Васильев с суровой скорбью посмотрел на билет и на лицо Ивана. Словно призывая нас в свидетели свершившегося, он поднял руку и, указывая в сторону фашистских траншей, с трудом разжимая губы, произнес: «Мы вам этого не простим,, подлые убийцы! За все спросим!»
Отдавая последний долг другу-солдату, вдвоем с Виктором мы подняли его тело, обернутое плащ-палаткой, и, опустив в ближайшую воронку, скрытую от фашистов траншеями, начали руками засыпать могилу. Комья мерзлой земли падали вниз с глухим мягким стуком.
Не верилось, что никогда больше не услышу его веселого, задорного смеха, не увижу его искрящихся серых глаз.
Когда над воронкой вырос небольшой холмик, рядом загрохотали взрывы. Начался очередной обстрел. Я стоял не шевелясь. Виктор схватил меня за руку и силой утащил в «блиндаж». Обстрел усилился. Мины часто и оглушительно рвались по всей нашей передовой. Они рвались и возле самого «блиндажа» - то перед ним, то сзади. Земля от взрывов падала в траншею. Одна мина разорвалась так близко, что взрывной волной разрушило дощатую амбразуру.
Мы выбрались из блиндажа в траншею. Сюда с КП прибежали Цветков, ротный и комиссар Васильев. После минометного огня группа немцев численностью около роты высыпала из своих траншей. Строча из автоматов, они пошли в атаку с криками: «Форвертс! Форвертс!»
Подпустив их метров на сорок, мы ударили из пулеметов, автоматов и бронебоек. Вот когда сослужил службу «дегтярь». Я опоражнивал диск за диском по наступающим цепям. Виктор тоже стрелял по ним из автомата, -забывая подавать мне диски. Я зло кричал на него: «Витька, змей, убью! Диски подавай!» Он испуганно оглядывался на мой крик. Хватал диск, торопливо передавал его мне, а сам опять припадал к автомату.
Не продвинувшись дальше ни на шаг, фашисты залегли. Многие так и не поднялись. Те, кому удалось убраться, больше не совались. У нас было ранено несколько человек, убитых - ни одного.
Ночью мы с Виктором восстановили разрушенную амбразуру, подправили стенки траншеи, примыкавшей к блиндажу. Виктор не меньше моего переживал гибель друзей. Дня два он что-то писал в школьной тетради, вынутой из вещмешка. На мой вопрос, что он пишет, отмалчивался.
Людей у нас становилось все меньше. Приходилось быть во всех ролях.
Послали нас, четверых (без Виктора), в разведку. Нужно было разузнать огневые точки врага в деревне по соседству. Отсюда фрицы вели минометный огонь по нашей передовой.
Вышли перед рассветом с проводником из разведгруппы. Вначале шли по просеке, затем свернули в сторону.
- Здесь минное поле, - предупреждал проводник. Недавно один из наших случайно зашел и подорвался на нем.
По лесу дошли до опушки. Между деревьев, метрах в двухстах, увидели крыши деревенских изб, где засел враг. Из трубы крайней к нам избы ветерком доносило печной дым. Запах печеного дразнил обоняние. Сглотнув слюну, я посмотрел на дым и на миг представил мать со сковородником у горящей печки и сковородку с пышной, подрумяненной лепешкой…
Треск автоматных очередей вернул меня в мир действительности. Я тоже дал очередь, целя в дымовую трубу. И пала казавшаяся сказочной тишина.
Фрицы не задержались с ответом. Они открыли огонь сразу из трех пулеметов и минометной батареи. Прекратив стрелять, наш проводник-разведчик делал на карте пометки. Постреляв еще некоторое время, мы начали отходить. Задание было выполнено.
От разрывов мин с грохотом и треском упала береза. Осколком тяжело ранило в грудь самого рослого разведчика. Вытащили его на тропинку. Она была неровной и узкой. Нести по ней раненого было невозможно.
Я отправился в деревню за волокушей. А на обратном пути угодили на то самое минное поле, о котором говорил проводник.
В это время шедший по другой тропинке десантник закричал мне:
- Куда прешь? Не видишь, здесь мины!
Бросило в жар, а потом в озноб. Рядом лежало тело погибшего ранее десантника - без ног. Вмиг понял все. Закрыв глаза, чтобы не видеть оторванных ног убитого, какое-то время отрешенно ждал взрыва. Потом открыл глаза и посмотрел под ноги. Возле самых ступней росли «кустики». Рукой можно было до них дотянуться. Теперь-то я видел, что они неживые.
Я ругал себя за поспешность, из-за которой вынужден стоять здесь, а там ждет, истекая кровью, раненый товарищ. До него всего несколько шагов, но каждый длиною в жизнь. Рядом со мной бесполезно стояла волокуша, а за ней, по нетронутой пороше, отчетливо выделялись следы моих ног. Обратно надо было идти только по своим следам! Сделал шаг, другой. Не выпуская из рук поводка, прошел по волокуше и, пятясь вместе с ней, сошел с минного поля.
Положив раненого на волокушу, довезли до медпункта. Военфельдшер бережно склонился над крылатником, разрезал ему рукав куртки и сделал в руку укол.
Раненый очнулся, оглядел всех затуманенным взглядом и тихо, но внятно произнес: «Все, отжил!» И, не проронив больше ни слова, умер.
Когда я возвращался к себе в траншею, у самого блиндажа треснул винтовочный выстрел, и разрывная
пуля снайпера впилась в снежный бруствер впереди меня, подняв фонтанчик снега. Я нырнул в блиндаж.
- Вот зверь, минуты не даст покоя, - выругался Виктор и дал длинную пулеметную очередь.
- Черт с ним, оставь его, когда-нибудь доберемся до него, - остановил я Виктора.
- Как разведка прошла?
- Плохо!
Я рассказал все, как было.
- Ну и разиня же ты! - только и сказал Виктор.-А, я-то от него сочувствия ожидал. - Я все удивляюсь, какой-то ты неубиваемый! Ни бомбы тебя не берут, ни пули, ни мины. Не сердись, извини меня…
- Чем философствовать, лучше за обедом сходил бы.
- Где твой котелок?
Я полез в вещмешок за котелком. Когда извлек его на свет, на моем лице появилась, видимо, очень кислая мина, так как Виктор тоже сморщился. Котелок в трех местах был пробит пулями. Рваные края дыр отсвечивали серебром. «Здорово прострочило».
- Миша, не тужи! Я тебе другой достану. У меня есть лишний, трофейный, на всякий случай припрятал.
Снайпер по-прежнему не давал нам покоя. Один десантник был им ранен в плечо, едва только приподнялся над траншеей. И на меня не раз глядело чёрное незрячее око винтовочного ствола снайпера, когда по вызову ком-роты или комбата приходилось идти на НП или КП. Но у меня был уже опыт в таких делах. Всей спиной и затылком, когда делал перебежку, ощущал я наведенный на меня ствол. И когда должен был уже грянуть роковой выстрел, я падал на дно траншеи. Вслед запоздало свистела пуля. Так было не однажды.
Но нашлась управа и на снайпера. По отблеску оптического прицела мы обнаружили его. Он прятался за толстым стволом березы, метрах в пятидесяти от нас. Винтовочные пули не пробивали березу, и подступиться к ворогу было трудно. Березу могла пробить только пуля из бронебойного ружья.
Обратились за помощью к бронебойщикам. Они поначалу возмутились.
- Чтобы мы на какого-то паршивого фрица бронебойные патроны тратили? Слишком много чести…
- Это не простой фриц, а снайпер,- убеждали мы их. - Он Ивана Климачева убил, а сегодня еще одному плечо прострелил. Смотрите, он и до вас доберется,- пригрозили мы.
Этот довод помог. Они согласились с нами. Под покровом ночи переправили ружье и расчет ПТР в наш снежный блиндаж. Для ружья в блиндаже перед амбразурой мы соорудили постамент из застывших трупов.
Наступило утро, а вместе с ним и тишина. Немцы в эти утренние часы занимались туалетом и завтракали: Мы тоже. Покончив с завтраком, показали бронебойщикам березу. Они стали наблюдать за ней через амбразуру.
- Смотри, смотри! Сверкнуло, - шепотом проговорил один из них.
- Где?- переспросил другой.
- Да вон! У корня справа.
- Теперь вижу. Ишь куда запрятался! Сейчас мы ему покажем. Жаль вот только в березу стрелять. Красивое дерево!
- Хватит тебе сантименты разводить, стреляй, пока еще фриц ни о чем не догадывается!- недовольно сказал второй номер бронебойки.
- Прости, родная.- И, еще нашептывая что-то ласковое, первый номер приладил к плечу приклад ружья и старательно стал целиться.
Гулко ударил выстрел. Береза вздрогнула, и с ее веток посыпался иней. Ударил еще выстрел. На миг наступила тишина. И тут же взорвалась воем мин и грохотом взрывов. Снайпер больше не беспокоил нас. Вздохнули свободнее.
Траншейная жизнь в Дубровке была довольно скучной. По целым суткам вели наблюдение за противником, а он за нами. Мелькнет в траншее каска или спина - стреляешь. Зазевался сам - стреляют фрицы. Нам больше нравился другой маневр: свалиться с неба, разгромить, уничтожить и исчезнуть. Но приказ есть приказ, и мы обязаны были его выполнять.
- Товарищ комиссар,- обратился я однажды к Васильеву, - объясните нам, почему мы действуем не как десантники, а как обыкновенная пехота?
- А мы и есть пехота, товарищ десантник, только крылатая. Нас забросили в тыл, чтобы уничтожать врага. В этом наша главная задача. Нами освобождены уже целые районы и уничтожено немало гитлеровцев. В этом наша помощь войскам основного фронта, моральная поддержка советским людям Смоленщины. Мы лишаем вражеские войска свободы маневра резервами, которые, не будь нас здесь, они могли бы перебросить на другие фронты. Громим железнодорожные станции, рвем коммуникации, нарушаем связь. Одним словом, ставим палки в колеса их военной машине.-
- А на Большую землю еще не скоро вернемся? - задал комиссару вопрос кто-то из десантников.
- Что, по мамке соскучился или зазноба осталась? - задал в свою очередь вопрос Васильев.
- Тоже скажете, товарищ комиссар, я просто так, для интереса, - смущенно ответил спрашивавший.
Мы рассмеялись.
- Вернемся, обязательно вернемся!
Простые и доходчивые объяснения комиссара рассеяли все сомнения и помогли понять, почему мы действуем именно так, а не иначе.
Комиссар говорил с нами доверительно, ничего не приукрашивая и не сгущая красок. Говорил, как с людьми, которые хорошо осознают значение поставленной перед ними задачи. Я понимал, что комиссар не агитирует нас, а делится с нами своими мыслями и соображениями. Этой простотой и человечностью он и завоевал наши сердца.
Шли. бои, сменяясь короткими передышками, шла и весна, подчиняясь своим, неподвластным людям законам.
Наступил апрель.
Выполняя приказ, мы надежно удерживали занятые рубежи, готовые в любую минуту к совместным действиям с войсками 50-й армии по выполнению нашей общей задачи - прорыва фронта и захвата Вязьмы.
Но войска армии почему-то не предпринимали решительного наступления, и это сказывалось на нашем положении не лучшим образом.
Мы находились в гуще вражеских регулярных армий, хорошо вооруженных и обеспеченных, и нам приходилось действовать в очень сложных и трудных условиях.
Гитлеровцы предпринимали все, чтобы разделаться с нами. Поэтому мы прибегали к широкому маневру, взаимной выручке и внезапным, ошеломляющим ударам по объектам фашистов. Форсированные марши и многокилометровые броски были нам не в диковину.
Мысль, что так нужно для дела, для победы, поддерживала наши силы, когда казалось, что их уже не оставалось.
Если требовала необходимость и обстановка, с ходу кидались в бой, в лютой ненависти к врагу. А потом снова марш и снова бой в другом, противоположном для противника месте. И ничто не могло нас остановить: ни пурга, ни мороз, ни весенняя распутица.
Весна, не считаясь ни с чьими планами и стратегиями, широким фронтом шагала по земле. Под лучами солнца снежные стенки траншей оседали. На дне появились лужи. Нельзя было ни встать, ни сесть. Сядешь - вымокнешь, приподнимешься - стреляют… Приспосабливали для сидений амуницию, брошенную немцами при бегстве из траншей: шинели, каски, противогазы.
Звонкая капель, перекликаясь, с журчанием ручьев, тревожила душу неизъяснимой тревогой. Весна раскрыла тайны зимы. Все, что раньше было скрыто от глаз под снегом, оттаивало и обнажалось во всей своей неприглядности: трупы, воронки от мин и бомб, черные пожарища на месте бывших домов. Среди этого хаоса, разрушения и смерти весна и все живое деятельно готовились к созиданию, согласно извечному и нерушимому закону матери-природы. Хоть и не было мира под солнцем, весна оставалась весной. Солнце, яркое и теплое, не скупясь на ласку, грело щеки, припекало спину. Звенели голоса оживших синиц, запах разогретой хвои волнами доносило до нас из леса.
С какой грустью вспоминали мы погибших друзей! Весна была уже не для них. Гнев и ярость поднимались во мне с удвоенной силой. В одну из таких минут взял я в руки «дегтяря» и начал бить по вражеской передовой длинными очередями. Это было что-то безотчетное, неосознанное и неподвластное воле. То ли в отместку, то ли просто так фашисты обрушили на наш «блиндаж» настоящий шквал минометного огня. Черно-серая завеса из снега и земли скрыла от нас и солнце, и небо, и лес.
Рядом со стенкой рвануло, что-то тяжелое обрушилось на меня, и все исчезло.
Первое, что увидел, когда пришел в себя, было злое лицо Виктора. Стоя на коленях, он ругался, сбрасывая с меня лопаткой снег. Взрывов не было слышно. Я сделал усилие приподняться, но ноги были плотно придавлены отвалившейся массой снега. Как я понял, на меня обвалилась стенка «блиндажа».
- Раздышался, Аника-воин,- сердито сказал Витя, заметив мою попытку подняться. - Прыткий уж больно!.. Я тебе-по-хорошему хочу сказать: уймись, не то беду накличешь на мою и свою голову. Вот доложу ротному, он тебе покажет…
Что должен был показать мне ротный, Виктор не успел досказать… Снова завыли мины и забухали взрывы. В порыве признательности и доброго чувства к другу, последнему из нашей когорты, я сказал:
- Витя, не могу я! Не могу дождаться, когда уйдем отсюда! Они все время стоят передо мной…
- Наверное, уже скоро, - обнадежил он меня уже с теплой ноткой в голосе.
В конце декады наш батальон (числом не больше, роты) ночью оставил Дубровку. Отход наш прикрывали партизаны из отряда Жабо. Двое суток без маковой росинки во рту шли по лесу. Куда и зачем, я не имел понятия. Солдату об этом знать было не положено. Но кое-что о замыслах командования до нас дошло. Мы двигались к линии фронта. Все думали: на прорыв!
На коротком привале поделился своими мыслями с Витей.
- Честно говоря, нелегко будет, даже если нам помогут с той стороны. Измотались мы здорово. Видишь, какое месиво вокруг: снег, вода, вода и снег…
В этом он был прав. Очень тяжело всем приходилось. Силы были на пределе, и непонятно, откуда они у нас еще брались. Война в тылу - нелегкое занятие.
Запоздавшая весна брала свое. Тропинка, которую проделывали впереди идущие, вскоре же заполнялась, водой. Шли, стараясь не зачерпнуть за голенища сапог (их нам два дня назад доставили с Большой земли). Приходилось совсем плохо, если на пути попадались низины и ложбины. Бурные вешние воды текли по ним и несли хворост, поленья дров и целые бревна. Шли и мы в этом потоке не по одной сотне метров. Вода доходила до пояса и выше, сжимая тело холодным обручем. Выйдя из очередной ложбины или низины, выливали воду из сапог и шли дальше. Вид у всех был ужасный. Прокопченные до черноты, в прожженных куртках, увешанные оружием, мы походили больше на лесные привидения, чем на десантников.
Шагая вместе со всеми, я нес на плече пулемет. Тихо плескалась под ногами вода. По лесным полянам, мимо берез и сосен, змеилась водяная дорожка. Что-то теплое и липкое обнимало сознание мягкой скорлупой забытья. Мне начинало казаться, что иду я вовсе не по раскисшему снегу, а по звонкому прозрачному ручью деревенского оврага: посвистывают кулички, летают, вода леденит ноги, а я иду и иду. Устал, и идти дальше нет сил…
- Мишка, держись, не падай! - сквозь дрему донесся до меня голос Виктора. Он поддерживал меня за руку.
- Гляжу, повалился, еле успел поддержать. Уснул, что ли?
- Уснул, - через силу ворочая языком, проговорил я и снова шел вперед, не чувствуя окоченевших от холода ног.
Потом опять все уплыло, и снова я перестал ощущать окружающий мир. Исчезли шедшие впереди десантники, деревья.
Мы несли мины для тяжелого батальонного миномета, перевязанные попарно парашютными стропами. Каждая мина весом в несколько килограммов. Они, как огромные груши, висели перед глазами, на спине идущего впереди товарища. И тоже исчезли.
Одна за другой появлялись и исчезали перед глазами виденные когда-то, давно и недавно, картины.
…Масленица в деревне.
Светит в небе луна в ореоле огромного круга, горят снопы соломы, гремят ружья…
Шумно и весело. Подражая взрослым, мы - человек шесть мальчишек - собрались днем в гости к своему сверстнику Леке, который жил через улицу. Его отец, по прозвищу Кавляга, был первейшим шутником и балагуром на все село. Дверь нам отворила бабушка Большуха, мудрая и добрая старуха. Лека сидел за столом и ел блины с сытой на меду. Подобревший от первача Кавляга сидел тут же, на скамейке, блаженно улыбаясь. Увидев нас, заулыбался еще шире.
- Парнишки, садитесь за стол, блины будем есть! Марфа, ставь еще сыты и блинов! - расщедрился он.
- Сейчас принесу, Аркадий Федорович! - ответила та.
Сняв только шапки, мы прямо в пальто тесно уселись за стол. Появилась тетка Марфа с горой блинов и блюдом сыты. Наша братия все съела за минуту. Сидим, вертим ложки в руках, облизывая, ждем еще. Кавляга как-то загадочно и хитро посмотрел на нас и спрашивает елейным голоском: «Наелись ли, дорогие гости?»
- Нет! - раздалось наше дружное в ответ.
- Хорошо, посидите! Сейчас еще угощу.
Пошел зачем-то в сени, оставив дверь открытой. Вернулся .быстро, с ременными вожжами в руках. Мы, как увидели вожжи, проворненько выскочили из-за стола - и к двери. На пороге кто-то растянулся. Получилась куча мала. Потирая синяки и шишки, унося ноги, выскочили на улицу, оглядываясь на сени… Споткнувшись, я падаю в снег. Что-то больно ударяет меня по спине…
Открываю глаза. Лежу на краю тропинки. Ноги и приклад пулемета купаются в воде, вещмешок съехал на бок, а возле головы, вдавившись в снег,- хвосты мин с ажурным оперением. На взрывателях не было предохранительных колпачков. Потерялись они, видимо, еще при выгрузке из самолетов. Мины могли бы от удара взорваться.
- Опять уснул, - незлобно ворчал Витя, стоя возле меня.
С его помощью молча поднялся сначала на четвереньки, а потом на ноги.
Всем было тяжело, но ни одной жалобы, ни одного упрека не слышали от нас командиры, делившие с нами все трудности и лишения.
На исходе вторых суток услышали треск пулеметов, стрекот автоматов, а в промежутках - разнобойные винтовочные выстрелы. Высланная вперед разведка доложила: «В километре отсюда ведут бои с фашистами за деревню Буду десантники восьмой бригады». Командир батальона Смирнов приказал приготовиться к бою и осторожно двигаться к деревне.
Освободившись от мин, мы вышли к крайним избам. От ближайшей к лесу поднимался дым, но огня не было видно. Как в кинокадре, перед нами промелькнули три фрица в касках и исчезли, заскочив за угол. Когда мы добежали до избы, фрицев и след простыл.
Выстрелы раздавались на другом конце деревни. Соблюдая осторожность, стали продвигаться к ее центру. Я снял пулемет с плеча, чтобы вставить диск. Что-то случилось с защелкой. Витя «тихонько» нажал на нее прикладом, она отлетела. Перед боем кроме пулемета и гранат другого оружия у меня не было.
Взяв по гранате в каждую руку, побежал вперед, двигаясь перебежками по огородам от избы к избе. По пути наткнулся на убитого фашиста, лежавшего на спине с винтовкой поперек груди. Упрятав гранаты в сумку, я вооружился оружием врага. Запястье руки коснулось холодного и скользкого. Посмотрел - кровь. Красными, как клюква, каплями выступала она на зеленом сукне шинели фрица. Пальнув из винтовки для пробы, вынул из патронташа убитого несколько обойм и перебежал за угол ближайшей избы. Здесь уже стоял Виктор.
Метрах в пяти от угла, на виду у фашистов, сидел на коленях, словно живой, младший лейтенант из 8-й бригады. На его виске ярко выделялся сгусток запекшейся крови.
От соседней избы к нам подбежали еще двое десантников с комиссаром Васильевым. И надо же такому случиться! Из троих вражеская пуля выбрала его. С Виктором мы подхватили комиссара, затащили его за угол и уложили на снег. Задыхаясь, наш наставник прошептал: «Прощайте! Умираю. Отомстите за меня!»
Это были его последние слова. Пораженные горем, мы словно окаменели на какое-то время и молча смотрели на своего комиссара.
Оглушительный взрыв и сверлящий звук осколков привели нас в чувство. Крик ярости и боли вырвался из наших глоток. Мы бросились вперед с одной мыслью-. отомстить.
Я бежал, стрелял, падал и снова бежал. Свистели пули, падали раненые и убитые десантники…
Мы остановились возле избы без крыльца и сеней (на дрова их гитлеровцы, видимо, разобрали), соображая, как безопаснее открыть дверь, чтобы не попасть под огонь засевших в избе фашистов. Неожиданно дверь, словно бы сама собой, раскрылась. На пороге появилась девочка лет восьми, простоволосая, в одном платьице. Учащенно дыша, мимо нас пробежали трое десантников и с ходу бросились к двери. Автоматные очереди опередили их. Девочка, успевшая перешагнуть через порог, раскинув руки и глядя на нас испуганно-удивленными, как лесные колокольчики, глазами, упала на снег. Десантник, бежавший первым, схватившись за живот, со стоном упал рядом. Открыв огонь по двери, мы ворвались в избу. Здесь, на полу, скорчившись, валялся убитый гитлеровец, второй остервенело рвал из окна раму. Из подполья доносился плач и крик женщины, по-видимому, матери девочки: «Пустите, пустите меня к ней!» - кричала она безумным голосом. Совершившееся на глазах злодейство затмило и наш разум. Оторвав от рамы фашиста, мы выволокли его на улицу и принялись бить прикладами, забыв, что в руках у нас не дубины, а оружие, из которого можно стрелять.
Пришли в себя только тогда, когда гитлеровец перестал шевелиться. Опомнившись, подошли к раненому десантнику, но наша помощь ему была уже не нужна. Женщины (выбравшиеся, видимо, из подполья) внесли тело девочки, доносились душераздирающие крики и рыдания.
А бой шел с неослабевающей силой. Он властно звал нас вперед и только вперед!
Заменив вражескую винтовку на автомат убитого десантника, я вместе с товарищами По оружию снова рванулся в атаку. Делая очередную перебежку, свернул за угол сарая и чуть не наскочил на двух фрицев. Они лежали, спинами ко мне, за ручным пулеметом и строчили по десантникам восьмой бригады. От неожиданности остановился, а потом отскочил обратно за угол. Немцы ничего не заметили. Достав гранату, швырнул ее в них. Раздался взрыв, и пулемет смолк. Шаг за шагом мы продвигались вперед, занимая избу за избой. Гитлеровцы, бросая оружие и снаряжение, бежали.
Глядя на взволнованные лица десантников, я с нежностью подумал о милых моему сердцу крылатниках, о силе их, духа,, с какой они были в несколько раз сильнее врага.
Виктор в этом бою отличился. Он лично уничтожил снайпера, от пули которого погиб наш боевой комиссар. В доказательство принес снайперскую винтовку со множеством выжженных на ее прикладе знаков паучьей свастики. Принес и вдребезги, на наших глазах, разбил об угол избы и прицел, и винтовку, чтобы и следа не осталось от фашиста.
После гитлеровцев остался продовольственный склад. В пристройке к складу обнаружили кухню с горячим гороховым супом. После двухсуточного голодания он пришелся нам очень кстати.
Запасов продовольствия хватило всем. Остатки раздали жителям.
В бою за Буду наши костромичи Володя и Женя были ранены: один в ногу, другой в руку. Больше я их уже не встречал.
Сразу же после боя мы ушли из деревни. Успели вовремя, так как вслед за нами налетели фашистские самолеты и превратили селение в пепелище.
В лесу, недалеко от деревни, по приказанию комбата саперы, используя тол, выкопали братскую могилу. Застыли в скорбном молчании ряды десантников, протяжно свистел в вершинах деревьев весенний ветер, как будто вместе с нами прощаясь с павшими в бою нашими боевыми товарищами. Комиссар батальона произнес короткую траурную речь.
- Прощайте, дорогие наши товарищи, верные боевые друзья! - сказал он. -Вы пали, защищая Родину. Мы клянемся вам быть достойными вас и биться с врагами до последнего дыхания!»
- Клянемся, клянемся, клянемся! - трижды повторили мы под троекратный ружейный салют.
Наш ротный комиссар был настоящим человеком - коммунистом в самом высоком смысле этого слова. В нем жила великая вера в наше общее дело - дело разгрома врага.
Церемония похорон произвела на нас сильное впечатление. Такая возможность похоронить павших с почестями у нас представилась впервые.
В лесу находились три дня. Снег таял, и вода день ото дня прибывала. Наше командование что-то решало и вело переговоры по радио с Большой землей. Мы же занимались своими личными делами: обменивались трофейными сувенирами, делились новостями и знакомились с земляками из восьмой бригады. В их составе был один немец-перебежчик.
- За «языками» с разведчиками ходит, - пояснил мне Виктор. - Родителей-коммунистов у него гестаповцы замучили, вот он и воюет с нами за лучшую свою долю, за новую Германию.
- А я думал, у них все фашисты,- удивился я услышанному.
Утром на четвертый день всей бригадой, побатальонно, снова отправились в путь, параллельно линии фронта, по лесной глухомани и бурелому лесных завалов и засек. На пути попадались места, где лес был повален, словно бурей. Огромные сосны и ели в беспорядке громоздились одна на другую. Казалось, что среди вывороченных корневищ вот сейчас покажется избушка на курьих ножках и баба-яга с железной клюкой.
Учебная полоска препятствий, которую мы преодолевали во время занятий, там, дома, была безобидным макетом по сравнению с этим завалом. Шли друг за другом, перелезая через деревья или, пролезая под ними на четвереньках. Если не удавалось ни пролезть, ни перелезть, шли по стволам, опираясь на длинные шесты. Случалось, что, споткнувшись, кто-нибудь летел в ледяную купель, с треском ломая сучья. Остальные незлобно шутили, глядя, как упавший «принимает ванну» и на чем свет стоит клянет Гитлера и всех его приспешников. Под горячую руку пострадавший не щадил и шутников, влезая с их помощью на ствол поваленного дерева.
Шли несколько суток. Однажды на рассвете с востока заговорили тяжелые орудия. Дохнуло близостью Большой земли.
- Ускорить движение! - волной пробежала по нашей цепочке команда.
Но и без нее, почуяв близость дома, мы шли в полную силу.
Лес скоро поредел, и мы вышли на опушку, как раз напротив Зайцевой горы.
Поспели вовремя. Наши действительно наступали. Но это были не войска основного фронта, а конники Белова, которые действовали в тылу врага с декабря месяца. Спешившись, они атаковали фашистов с тыла, под грохот частых разрывов мин и снарядов.
- В атаку… Ура! - первыми устремились вперед и наши командиры.
Мы бросились за ними. За что-то зацепившись, я со всего маху грохнулся на землю. Кубарем перевернулся через голову, но тут же поднялся и в несколько прыжков нагнал атакующих десантников. Наши, с той стороны фронта, находились от нас на зрительную видимость. Казалось, еще одно усилие, и цель будет достигнута. Но тут словно разверзлась огнем земля. Ревя моторами, сверкая вспышками выстрелов, навстречу вынеслись фашистские танки, а с неба одновременно обрушили на нас удар «мессеры» и «юнкерсы». Мы все рассчитывали, что вот сейчас последует контрудар наших с той стороны. Но, видимо, 50-я армия (а это опять была она) не имела на это сил. Без поддержки фронта наша атака захлебнулась. Теряя десятки убитых и раненых, мы отступили в лес, унося в сердцах горечь поражения.
Тяжело было переживать неудачу, в которой не было твоей вины. Еще тяжелее было думать о тех, кто за эту неудачу заплатил своей жизнью.
Отбив атаку, фашисты нас не преследовали. Получив очередную боевую задачу от командования бригады, наш батальон снова, в который раз, отправился в путь. Надо ли говорить, что настроение наше было не самым лучшим. Быть на пороге дома и уйти ни с, чем? Кому это может доставить радость?
Шли, сцепив зубы, в каком-то яростном ожесточении, не давая себе передышки. Вечерние сумерки опустились на землю, когда мы снова вышли к линии фронта, к деревне Аскерово. С ходу попытались захватить ее и прорваться к своим - не удалось. На нас обрушился огонь тяжелых пулеметов, минометных батарей и танков противника, вкопанных в землю.
Отошли.
На следующую ночь сделали вторую попытку - и снова неудачно. И тогда мы ушли от фронта в глубь лесов. От всего взвода йас осталось пять человек, шестым был Савченко - помощник командира второго взвода, где, кроме него, никого не осталось. Во время второй попытки захватить Аскерово осколком мины ему перебило ногу. Худшего нельзя было и придумать. Все движимое и недвижимое нам приходилось переносить на собственных плечах. Самодельные носилки с ранеными несли четыре или шесть человек. Несли по затопленному вешней водой лесу. Иногда на километр пути не попадалось ни одного островка, на котором можно было бы передохнуть.
Тяжелее всех во время марша приходилось раненым. Наш сержант Юрий, раненный в живот осколком мины, все просил своего друга, сержанта Андрея, который его нес: «Андрюша, дай водички попить, всего один глоточек, дай!» Сержант уговаривал его:
- Тебе нельзя, потерпи! Ночью по радио вызовут санитарные самолеты и отправят всех раненых на Большую землю. А там, в госпитале, сестренки в два счета тебя да ноги поставят!..
Когда вышли на сухое место, носилки с ранеными опустили на землю. Андрей хотел поправить руку сержанта, свесившуюся с носилок, но тут же выпустил ее.
- Умер, - проговорил он.
Копая ножом могилу, он вместе с нами, смахивая слезы, тяжело вздыхал. Все жалел, почему не дал другу напиться воды перед смертью. С трудом мы выкопали неглубокую могилу и без громких слов похоронили нашего сержанта, нашего друга, нашего «Садко» из Новгорода.
Гибель командира-друга была для меня не менее тяжелой, чем потеря Александра и Ивана. Несгибаемым, большой души человеком был наш «Садко», и всем было по-человечески жаль его. Постояв немного возле свежей могилы, продолжали путь. Через несколько десятков метров безымянный бугорок скрылся из глаз.
Виктор, я и еще двое десантников из третьего взвода несли пулемет «максим» с коробками лент. Несли попеременно: то ствол, то станину (станина весом 32 кг, ствол - 20 кг). Из сил выбившись, отстали.
Стемнело. В темноте спотыкались о корни, цеплялись за сучья. Если бы в то время на головы фашистов сыпалось столько же мин и бомб, сколько наших проклятий, война закончилась бы значительно раньше.
Часов в шесть утра добрались до деревни Богородское (километров 30 от Аскерова). Здесь разместился наш батальон. От деревни ничего не осталось, кроме баньки. Редко удается помыться в бане солдату, находящемуся не во вражеском тылу, а нам, десантникам, всю зиму баня только во сне снилась. И как же мы были довольны, когда наш старшина устроил нам баню - в прямом, а не в переносном смысле.
Когда в очередной партии желающих помыться мы с Виктором подошли к предбаннику, нас обдало уже позабытым банным духом, от ощущения которого заныло до крови расчесанное, давно не мытое тело. Из клубов пара ежеминутно открывающейся двери появлялись разомлевшие и раскрасневшиеся десантники. С шайками в руках они бежали к ручью и, зачерпнув воды, окатывали друг друга под веселый гогот. Слышались шутки, соленые присказки, как будто и не было тяжелых кровопролитных боев, смертей, изнуряющих маршей и переходов.
Приподнятое настроение десантников я не берусь объяснить. Может быть, они радовались выдавшемуся теплому дню или тому, что уцелели наперекор всем расчетам и прогнозам и теперь могут мыться в бане и шутить. Или, может быть, тому радовались, что прошел слух о скором возвращении на Большую землю, хотя все, конечно, могло оказаться просто мечтой. Мы быстро разделись, взяли в руки по портянке (мочалок и мыла не было) и принялись золой тереть друг другу спины, поддавать пару и плескаться, как расшалившиеся дети.
После помывки, просушки и прожарки одежды над каменкой - до вечера отдыхали, греясь на солнышке. Ночь провели как обычно - под открытым небом. На другой день, во второй половине, пришел военфельдшер и от имени комроты попросил Цветкова выделить ему людей на переноску раненых из соседней деревни на аэродром.
- Придется, видно, вам, Зайцев со Смирновым, идти, некого больше послать, - попросил нас комвзвода. Не приказал, а именно попросил. Солдаты хорошо знают, что просьба командира - это особое, не записанное в уставе доверие, не оправдать которое просто невозможно, как невозможно не выполнить приказ. Кроме нас со всей роты набралось еще человек шесть. Пока шли до деревни, всех святых помянули. Дорога была - не дорога, а сплошное море грязи и воды.
Я шел и не переставал думать о том, как мы понесем по такой дороге раненых. А если еще и тяжелых?
Придя в деревню, зашли в первую же избу. В ней находилось несколько женщин и один пожилой мужчина. Поздоровавшись, остановились у порога.
- Проходите, садитесь на скамейку, - предложил хозяин.
По траншейной привычке устроились на полу, положив автоматы на колени.
- Есть, наверное, хотите, - заспешили женщины и поставили на стол две миски щей, хлеба и картошки.
Мы отказаться не посмели и, не выпуская из рук автоматов, уселись за стол. Пока ели, женщины стояли тут же. Со смешанным чувством любопытства, восхищения и бабьей жалости смотрели они на наши исхудавшие мальчишеские лица. От их участия и горячих щей на душе стало как-то уютно и тепло.
Оставив нас после еды отдыхать в избе, военфельдшер пошел выяснить относительно раненых. Ходил он недолго. Раненых, оказывается, уже отправили на аэродром. Нам ничего не оставалось, как вернуться обратно. Распростившись и поблагодарив гостеприимных хозяек, вышли за калитку. На оттаявшей завалинке избы сидел седобородый дед, одетый в облезлый овчинный полушубок и такую же шапку. Дед щурился на солнышке и курил «козью ножку» в палец толщиной.
- Здравствуй, дедушка! - поздоровались мы с ним.
- Здравствуйте, внучики, здравствуйте, - закивал он головой.
Рослый десантник, хитро подмигнув, подошел к нему поближе и, стараясь упрятать басовые нотки, попросил: - Дедусь, не найдется ли у вас махорочки на затяжку?
- Как не найтись, детки, найдется. Для вас, наших защитников, ничего не жаль, - говорил дед, доставая кисет. - Его, супостата, бейте только крепче, чтоб забыл дорогу в Расею! - старческим, но еще не потерявшим силу голосом просил нас ветеран, побывавший, наверное, и сам не на одной войне.
- За табачок, дедушка, спасибо, - поблагодарил его находчивый десантник,- а насчет фашистов - били и будем бить, пока живы, несмотря на то, что и нам перепадает, - добавил он.
На околице деревни нам повстречался толстенький и рыжий десантник с лицом, что твое лукошко. В поводу он вел лошадь» рыжую, как и сам.
- Кому война, а кому мать родна, - усмехнулся все тот же рослый десантник, глядя на «тыловика».
- Здорово, фронтовички! - расплылся тот в улыбке. - Прямо-таки до зубов вооружились, даже боязно подходить к вам.
- Завидуешь - иди на передовую! Она давно по тебе плачет, - предложил ему Виктор.
- Где приказано, там и служим, - нисколько не обидевшись, добродушно рассмеялся тыловой «трудяга».
- А что, не найдется ли у вас трофейного пистолетика в обмен на махорочку? - не переставая улыбаться, спросил он.
- Чего нет, того нет,- со вздохом ответил военфельдшер, заядлый курильщик.
- Эх вы, а еще на «передке» безвылазно, - разочарованно упрекнул нас любитель «сувениров».
Потом решительно полез в карман куртки.
- Берите так, сочтемся после войны, - протянул он военфельдшеру пачку махорки. И, ничего больше не сказав, зашагал в деревню вместе с рыжей своей лошадью.
- Он хоть и тыловик, а мужик с понятием, что там ни говори, - одобрительно заметил военфельдшер, раскрывая осьмушку ярославской душистой махорки.
Ведя неторопливый разговор, мы беззаботно шли по лесной дороге, не разбирая ни луж, ни грязи. На душе по-весеннему было легко, теплый ветер обдувал наши лица, колыхал ветки деревьев. Так и хотелось раскинуть руки и, словно на крыльях, подняться в небесную синь-даль…
Но что там впереди, за поворотом дороги? Чьи-то голоса?
Мгновение - и не осталось следа от нашей беззаботности и благодушия. Суровые складки пересекли переносицы, холодно-ледяными стали наши глаза, как у солдат, не раз смотревших смерти в лицо. Взведя затворы автоматов, мы в несколько прыжков укрылись за деревьями.
Голоса стихли, но снова раздались уже ближе.
- Фрицы, - не сказал, а выдохнул Витя. .
И верно, из-за леса появилось пятеро гитлеровцев и один штатский - видимо, проводник. Похожий на оголодавшего волка, он шел впереди, втянув голову в плечи, словно ожидал удара. Ощетинившись во все стороны стволами автоматов, враги шли, боязливо озираясь по сторонам. Шли, а смерть уже опускала на их головы свою зазубренную косу.
Пропустив фрицев метров на десять, мы крикнули: «Хенде хох!» Фашисты и не думали сдаваться. Упали на землю (сказывался опыт) и открыли огонь. Мы вскинули автоматы, и разгорелся короткий, не знающий пощады бой. Дубрава наполнилась гулом и грохотом выстрелов, криками фашистов. Пули впивались в деревья, срывали кору, подрубали ветви.
Я стрелял короткими очередями, стараясь не зацепить стоявшего впереди Виктора. С его головы неожиданно, словно сама собой, сорвалась шапка и, дымясь, покатилась по земле. Виктор, обернувшись на мгновение, крикнул что-то и, зло сорвав с пояса противотанковую гранату, бросил ее в фашистов. От взрыва лес словно застонал. Деревья закачались и жалобно заскрипели, как от бури.
Грохот взрыва, эхом прокатившись по лесу, замер вдали. Бой угас, и снова увидели мы небо и солнце, ощутили дуновение ветра, словно и не было только что разыгравшейся кровавой схватки с недобрыми иноземными пришельцами.
Приходя в себя от напряжения боя, мы еще стояли за деревьями, иссеченными пулями, как вдруг на дорогу выскочил находчивый десантник и, словно спохватившись, торжествующе закричал во все горло:
- Ура!.. Наша взяла!
От его баса, казалось, с сосен и елей посыплются шишки.
- Вот это голосок, не хуже чем у Шаляпина! - рассмеялся Виктор и поднял свою изуродованную пулями шапку с земли. Судя по переносной рации убитых гитлеровцев, они, по-видимому, разыскивали наш аэродром, чтобы навести на него свои бомбардировщики. Вовремя обезвредили мы фашистских лазутчиков и, возможно, этим сохранили жизнь тем самым раненым, ради которых и приходили в деревню.
Довольные так удачно сложившейся «прогулкой», мы вернулись на место своего расположения.
Через неделю нашему батальону было приказано отрыть окопы и занять участок линии круговой обороны у деревни Акулово, километрах в трех от Богородского. Немцы находились в полукилометре, в деревне Жуково, на другой стороне безлесного болота, разделявшего нас. С одной стороны болота на другую был перекинут длинный деревянный настил на сваях.
Мы отрыли окопы в полный профиль и, замаскировав ветками, начали обживать эти свои весенние квартиры. Встречали восходы, провожали закаты, слушали птиц в минуты затишья, скрежет осколков и свист пуль, когда фашисты остервенело кидались на нас и кипел бой за малую, но одинаково дорогую для нас пядь нашей земли. Наверное, и забылось бы это Акулово, если бы не один эпизод, участником которого мне пришлось быть.
После полнолуния выдалось, помнится; ясное и прохладное утро. Ежась от сырого тумана, наползавшего с болота, мы без особого энтузиазма наблюдали, как на глазах рождался, во всей своей красе, новый день. Неожиданно из низинки, в которую упирался левый фланг наших окопов, где туман был особенно густ, словно привидения, показались пятеро бородатых мужчин, вооруженных автоматами и винтовками.
«Партизаны», - сразу решили мы, увидев на околышах их кепок алые ленточки. Завязалась дружественная и теплая беседа.
В самый ее разгар с вражеской стороны раздались автоматные очереди и нестройные возгласы. Впереди начали вырисовываться темные пятна, приобретая форму человеческих фигур.
- Да ведь это же фрицы! - воскликнули удивленно партизаны и защелкали затворами. Вместе с нами они встретили гитлеровцев плотным огнем.
Фрицы, по-видимому, проводили разведку боем. Словно поперхнувшись, они разом смолкли и затоптались на месте. Потом с завидной прытью повернули назад и скрылись в тумане, оставив на болоте несколько убитых.
И только собрались мы продолжить беседу, как истошный вопль опять нарушил тишину рождающегося дня.
- Кто-то из «тевтонцев», видимо, в болотное окно угодил, - заметил, прислушиваясь к жуткому крику, самый бородатый партизан.
Не успел он договорить, как завыли фашистские мины и начали рваться в том самом месте, откуда доносился вопль. Минут пять продолжался обстрел, крик после этого больше не повторился.
- Волки - волки и есть! Своих и то не жалеют - бросили, а теперь добили.
- Прямо оторопь берет, как подумаешь, что будет, если они возьмут верх! - проговорил бородач.
- Не бывать этому! Головы все сложим, но фашистов порешим, - горячо и страстно воскликнул самый молодой лесной мститель, с мягким и редким пушком вместо бороды.
Все мы были полностью с ним солидарны.
Побеседовав и покурив партизанской махорочки, проводили дорогих гостей в штаб батальона.
Прошло больше недели. Часть десантников, в их числе и меня, так называемых ветеранов, отозвали из Акулова на охрану штаба бригады. Он находился возле деревни Богородское, в лесу. Мы шли по дороге, пролегавшей по мелколесью меж молодых берез и сосен. Ярко светило солнце, играя лучами в нежной зелени берез. В небе заливались жаворонки, домовито хлопотали черные грачи. От всего этого пахнуло мирным покоем. На короткий миг ушла куда-то война. Но она не забывала напомнить о себе то отдаленным взрывом, то пулеметной очередью или могильным холмиком.
Вот и на этот раз. На повороте дороги стояли два подбитых танка с крестами. Их башни валялись в стороне. Подошли ближе. Стальные чудища были искорежены взрывом. Змеями за ними тянулись перебитые гусеницы. Невдалеке, под лапистой елью, возвышался песчаный холмик. В песок был вбит колышек с дощечкой и надписью на ней: «Их было пятеро. Они погибли, но не пропустили фашистские танки».
Ни имен, ни фамилий. Мы молча постояли несколько минут. Пахло прелой землей, зеленая травка тянулась к солнцу.
Остаток пути шли без разговоров. На место пришли под вечер. Соорудили из веток шалаши, распределили часы суточного дежурства по охране штаба. После трех-месяцев передовой наступившая тишина была непривычной.
Между тем приближался день 1 Мая. Его ждали с нетерпением. В этот день должно было состояться награждение отличившихся. Каждый мечтал быть в числе их. За несколько дней началась подготовка к встрече: чистили и стирали одежду, брили бороды, у кого они росли, стриглись тупыми ножницами. Все хотели быть на высоте в этот день.
В день праздника было общее построение в расположении штаба бригады. Минутой молчания почтили память павших. Потом командир бригады тепло поздравил всех с праздником и пожелал боевых успехов в борьбе с врагом. После торжественной речи было вручение наград и подарков, присланных с Большой земли. По окончании торжества, радостные и взволнованные, а счастливчики с новенькими орденами и медалями на гимнастерках, вернулись в свое расположение.
Прошла неделя после праздника, прошла и вторая. Ночью, в хорошую погоду, над головой шумели наши транспортники: «дугласы» и «кукурузники». Как трудолюбивые шмели, самолеты доставляли с Большой земли боеприпасы, медикаменты, мешки с сухими пайками. Экономя время, летчики часто сбрасывали мешки не приземляясь, с небольшой высоты. «Кукурузники» привозили по два, по три мешка: Выключив моторы, летчики кричали сверху: «Крылатники, принимай сухари!»
Стою я однажды утром на часах, на лесной опушке, за околицей деревни, и дышу «березой». Слышу, тарахтит что-то над лесом. Опять, думаю, рама проклятая летит (этот фашист-разведчик целыми днями, словно привязанный, торчал в небе). Но нет, смотрю, наш «кукурузник» жмет.
- Привет! - крикнул я в небо и замахал шапкой.
Самолет сделал надо мной круг, поднялся повыше и сбросил какой-то темный предмет. Вскоре над ним раскрылся парашют. От самолета отделился второй предмет, и над ним тоже появился белый купол.
«Сухари», - решил я, и побежал к месту, где должны были упасть грузы. Метрах в ста приблизительно.
Пока добежал, оба груза были уже на земле. Вижу: один из грузов зашевелился, поднялся с земли и говорит девчоночьим голосом:
- Стой! Пропуск! - И автомат на меня нацеливает.
Я так удивился увиденному и услышанному, что потерял дар речи.
- Ты-ы-ы… к-к-то? - повернулся наконец у меня язык.
- Пропуск, или стрелять буду! - снова девчоночьим голосом предупредил «груз».
Чисто механически, не придя еще в себя от удивления, я назвал пропуск. После того как в ответ услышал отзыв, подошел к парашютисту, помог ему снять и уложить парашют.
- Откуда? - спросил я.
- Из Москвы, с рацией к вам.
- Ты что, все время по-девчоночьи говоришь? - недоверчиво спросил я.
- А ты что, слепой, не видишь, кто я? - повернулся он ко мне лицом.
Внимательно вглядевшись в стройного и щеголевато одетого (по сравнению со мной грешным) небесного гостя, только тут обратил внимание на нежный овал лица и кудряшки, выбившиеся из-под шлема.
- Теперь вижу, - покраснел я.
- А уж я подумала, одичали вы здесь совсем, людей перестали различать, - сказала смелая девушка не без насмешки, оглядев мою непрезентабельную фигуру.
Что и говорить, привлекательного во мне было мало: худой, в потрепанном зимнем обмундировании, прожженном во многих местах, а главное, в шапке, в мае-то месяце.
Я готов был от смущения провалиться на месте.
Заметив мою неловкость, девушка улыбнулась краешком пухлых губ и попросила:
- Отведи меня к командиру!
- Вон он уже бежит, - кивнул я в сторону леса, откуда показались комвзвода Цветков и еще несколько десантников.
- Товарищ младший лейтенант, задержана радистка с Большой земли.
- Хорошо, в штабе разберемся, а сейчас идите на пост, - приказал он.
Сожалея, что не удалось похрустеть ржаным, поджаристым сухариком и по-настоящему поговорить с такой милой и симпатичной девушкой, я пошел на свой пост.
Нет, не напрасно сожалел я о сухарях. Туго нам приходилось с питанием. По простоте солдатской мы все валили на несчастных интендантов. Как назло, еще и погода вскоре установилась нелетная. Выручала солдатская смекалка: если попадалось перезимовавшее под снегом картофельное поле, ели лепешки из крахмала, если попадалась лошадь, отбившаяся по неосторожности от ротозеев обозников,- ели шашлыки.
Однажды утром нас, человек тридцать (Виктор в это число не попал), послали в засаду на большак, километров за десять от места нашего расположения. По этому большаку, по данным разведки, должна была двигаться колонна автомашин с фашистами и боеприпасами. Командовал нами молодой лейтенант Ильичев из первой роты, окончивший перед войной военное училище в Москве. Десантники роты говорили о нем: мировой лейтенант.
Вышли рано утром, а к полудню были уже на месте. Для засады лейтенант выбрал поворот большака. Па обе стороны дороги, метрах в десяти, был густой лес. В шахматном порядке, с той и другой стороны большака, мы отрыли окопы на расстоянии 20-25 метров один от другого (окоп на три человека). По длине это заняло участок метров сто - сто двадцать. На флангах и посередине этого участка установили по ручному пулемету, а между ними два противотанковых ружья: по одному с той и другой стороны. Окопы хорошо замаскировали зеленью. Метров на сто до и после поворота дороги выдвинули секреты. По сигналу зеленой ракеты мы должны были открыть огонь, а по сигналу красной - отойти. Сбор на лесной вырубке, километрах в двух от засады.
Прошло четыре дня, наступило утро пятого, а фрица и в помине не было. Мы уже отчаялись встретиться, когда из секрета прибежал наблюдатель и сообщил:
- Фашисты едут, машин двадцать или больше.
- К бою! - скомандовал лейтенант.
Все заняли свои места. Я прикинул в руке противотанковую гранату, взвел курок винтовки. Потянулись томительные минуты ожидания. Звенящая тишина и нежный запах берез заполняли все вокруг. Чуть слышно донесся гудящий однотонный звук. Он рос и ширился, вытесняя тишину. Перед моими глазами повис и закачался на паутинке малютка-паучок, смешно перебирая лапками. «К письму или к хорошим вестям», - про себя улыбнулся я.
Из-за поворота дороги, разбрызгивая грязь, медленно выехала первая крытая машина. «Раз, два, три…» - машинально начал я считать. Из некоторых машин раздавались песни подвыпивших фрицев. Когда последняя машина выехала из-за поворота (по моему подсчету, их было восемнадцать), хлопнул выстрел ракетницы и над лесом повисла зеленая. В колонну полетели противотанковые гранаты, забухали противотанковые ружья.
Я бросил свою гранату под радиатор первой машины. На миг присел на дно окопа. Когда раздался взрыв, быстро поднялся. Машина, с развороченным мотором, горела. Горело много других машин. Неповрежденные, пытаясь их объехать, попадали под наш огонь и тоже загорались. Все утонуло в грохоте взрывов и чадящем дыму пылающих машин. Обезумевшие фрицы выскакивали из кузовов и падали под огнем пулеметов, автоматов и винтовок. Я выпускал пулю за пулей в мечущиеся серо-зеленые фигуры врагов.
- За Ваню!.. За Сашу!..
Через несколько минут все было кончено. По сигналу красной ракеты отошли. Черные клубы дыма поднимались за нами над лесом, рвались боеприпасы, сухо трещали патроны. Все было сделано чисто, по-десантному…
Лес день ото дня наполнялся голосами птиц. В ночной тишине булькали ручьи, ухал и жалобно плакал филин, голову кружил аромат берез.
В середине мая наступила полоса дождей. Дождь лил целыми сутками. Жизнь в лесу замерла.
Однообразный и монотонный шум дождя нагонял тоску. Все пропиталось сыростью, под ногами хлюпала вода. Куртки намокли и тяжело давили на плечи.
Здесь, в лесу, состоялась встреча с предателями, которые были посланы фашистами против нас. Одеты они были в нашу форму и вооружены нашим оружием. Предатели жгли деревни, убивали мирных жителей, а попавших к ним десантников вешали. И все это под видом нового десанта, сброшенного якобы для наведения порядка среди партизан и нас, десантников. Когда предатели были распознаны, пощады им не было. Большинство из них было уничтожено нами в перестрелках.
Дня через два после этого бригада получила приказ двигаться в сторону Дорогобужа. На пути стала Угра. Эта своенравная красавица в мае месяце была особенно хороша. Полноводная и широкая, она стремительно несла свои воды меж обрывистых берегов, покрытых густым лесом. Вековые ели и сосны высоко поднимали свои величавые кроны.
Когда подошли к берегу, из-за леса наползла тучка, ударил первый гром, и пошел тихий теплый дождь. Первый весенний гром всех радует, и наши огрубелые лица просветлели.
Дождь скоро прошел. Напоенный влагой лес благоухал. Омытое солнце в полнеба раскинуло сверкающую всеми цветами радугу. Она красивой аркой, словно воздушный мост, перекинулась с одной стороны реки на другую.
В раннем детстве, когда я еще жил в деревне, мы, мальчишки, считали, что стоит только первому добежать до источника, из которого радуга пьет воду (в чем никто из нас не сомневался), обязательно на этом месте найдешь серебряную ложечку. И вот, когда на небе появлялась радуга, многочисленная наша ребячья ватага (разумеется, из наиболее смелых), шлепая босыми ногами по лужам, неслась к оврагу, где протекал ручей, наивно полагая, что радуга как раз и пьет воду из него. И всегда возвращались ни с чем.
Воспоминание об этом вызвало на моем лице улыбку. Заметив ее, Витя пожал плечами, открыл было рот, намереваясь о чем-то спросить меня. Но в это время зловещие тени фашистских стервятников закрыли солнце. Гул моторов заложил уши. Радуга, словно испугавшись, скрылась за набежавшее облако. Несколько солнечных лучиков упало из-за его темного края в Угру-реку, сверкнув алмазными искрами.
Мы тоже на время укрылись в зеленой чаще. Самолеты, кружась над нами, беспорядочно сбрасывали бомбы. Кружились до тех пор, пока небо не закрыла туча. И только тогда убрались.
Убитых у нас не было, лишь несколько человек получили легкие ранения. В воздухе еще держался гул бомбардировщиков, когда опять зашумел сильный дождь. Самое время было начинать переправу. Саперы к этому времени пригнали из ближайшей деревни несколько плоскодонок, на которых мы и начали переправляться.
Лодки крутило и захлестывало волнами. Набилось в них людей столько, что борта чуть выступали из воды.
А вода в Угре была очень холодная, хотя и после первого грома. Течение в реке было очень сильным, закручивалось в воронки с белыми гребешками. Струи дождя хлестали по поверхности, образуя крупные пузыри. Гремел гром, сверкали молнии.
Пришла и моя очередь переправляться. Рискуя свалиться в воду, с трудом забрался в качающуюся с боку на бок лодку. Только отплыли от берега - лодка накренилась и зачерпнула воды.
Шапками (летнего обмундирования у нас еще не было) начали вычерпывать из лодки воду. Все обошлось хорошо. Все переправились. А тут и дождь кончился. Вышло из-за тучи солнце, все ярко зазеленело и засверкало вокруг. На небе снова появилась радуга.
К нашему изумлению, на той стороне реки из леса выбежала испуганная корова. Подбежала к реке, остановилась, раздувая бока и поводя ушами. Успокоившись, спустилась к воде и стала пить. Несколько в стороне от нее, из зеленой чащи, стрелой выскочил десантник. Он торопился изо всех сил. На миг застыл на берегу, пораженный. Опоздал! Понял это, заметался на берегу, размахивая руками и что-то крича.
Шум реки заглушал его голос. Послать за ним лодку мы не могли. С пробитыми днищами они лежали на дне Угры. Заметив корову, десантник подошел осторожно к ней и погладил. О чем-то подумав, быстро разделся. Связал одежду и почему-то привязал ее к коровьему хвосту, когда надежнее было бы привязать к рогам. Затем с силой толкнул корову сзади. От неожиданности потеряв равновесие, она бултыхнулась в воду и закачалась на волнах, как пустая бочка. Десантник прыгнул следом. Уцепившись одной рукой за рога, другой подгребая, он направлял корову к берегу.
До берега добрались оба. Первым, в костюме Адама, с автоматом на.шее, выбрался, десантник, за ним его спасительница. Но увы… Одежда с хвоста исчезла, лишь сиротливо болталась завязка.
Новоявленный Адам рассмешил всех. Посмеявшись, собрали с миру по нитке и прикрыли его наготу.
Снова в путь. Шли скрытно, цепочкой. Всякие разговоры запрещались. В конце цепочки, верхом на коне, ехал генерал из армии Белова. С какой целью он ехал с нами, не знаю. Вороной красавец конь, с широкой грудью и стройными ногами, осторожно нес седока, словно человек, переступая через поваленные деревья.
Впереди показался просвет. Мы вышли на большую поляну. Здесь обнаружили следы недавнего боя: стреляные гильзы, пустые обоймы.
Цепочка остановилась. Из головы цепочки к генералу подошел подтянутый коренастый лейтенант. Встав по стойке «смирно», произнес:
- Товарищ генерал, разрешите обратиться!
- Обращайтесь!
- Обнаружен предатель. Разрешите приговор привести в исполнение?
Генерал на миг задумался, сурово посмотрел на лейтенанта и так же сурово произнес:
- Разрешаю один выстрел.
Наше движение возобновилось, когда в стороне от нас лесную тишину нарушил отрывистый пистолетный выстрел. Участь предателя была решена.
Над лесом в небе назойливо кружилась «рама». Враги были где-то близко. По радио получили приказ: идти к линии фронта с целью ее прорыва.
Западный фронт, как позднее выяснилось, отказался от ранее намеченной операции по захвату Вязьмы и перешел к обороне. Лишь на отдельных участках происходили ожесточенные бои.
Нас осталось слишком мало, чтобы мы могли продолжать боевые действия против регулярных гитлеровских войск, поэтому нам было приказано всеми оставшимися силами прорываться через фронт и выходить на Большую землю.
Наш десант вписал небольшую, но славную страничку в историю Отечественной войны. На своей шкуре фашисты испытали, что такое советский солдат-десантник. И мы, возможно, сделали бы больше, если бы все удалось довести до конца, как было задумано командованием. Но и то, что нами было сделано, заслуживает внимания. Благодаря действиям нашего десанта и гвардейцев Белова, гитлеровцы не получили зимней передышки и вынуждены были израсходовать на этом участке фронта свои резервы, предназначавшиеся для летнего наступления в сорок втором году.
Как писал позднее в своих воспоминаниях генерал-полковник Белов, против нас гитлеровцы вынуждены были ввести в действие одиннадцать дивизий. Сила немалая, и нелегко было против нее устоять, сковать боевыми действиями, лишить возможности маневра. И как нам ни было трудно, мы стояли и первыми наносили по фашистам удары.
Сколько раз во время наших атак, в темные ночи, слышал я панические крики гитлеровцев, когда в мороз выскакивали они из теплых изб на улицу и полураздетыми бежали, куда глаза глядят, спасая свои жизни. За все злодеяния, которые они творили, не было им от нас пощады. Ненависть врагов рождала еще большую нашу ненависть. Но это была справедливая ненависть. Не мы начали кровопролитие, и не нужна нам была ничья земля, кроме своей. За нее, за сестер и матерей бились мы с захватчиками. И когда кого-то настигала смерть в бою, падали на родную землю отяжелевшим телом, вытянув в последнем броске руки в сторону врага. Падали убитые, живые продолжали выполнять свой долг.
Бригада, получив приказ, двинулась в сторону фронта. Предстояло снова переправляться через Угру, но уже в другом месте. Приободрившись, мы прибавили ходу, строя планы относительно будущего. Но легче было сказать и подумать, чем сделать!
Первые же шаги начались с препятствий: большак преградил нам путь. Как будто и нехитрая вещь - перейти через дорогу, но так может показаться только не сведущему в военном деле человеку. Самую серьезную опасность таит в себе дорога, даже для одиночки, не говоря уже о войсковом соединении. И засады, и налеты авиации - всего можно ожидать на дорожной артерии войны.
Командование бригады, чтобы обезопасить себя от возможных неожиданностей, приняло меры. Нашему батальону было приказано организовать оборону участка дороги, по которому намечался переход.
От батальона нас осталось меньше ста человек. Разделившись поровну, по обе стороны от места перехода устроили завалы из деревьев. Перед завалами установили самодельные мины-фугасы из толовых шашек. Отрыли в неполный рост окопы и заняли оборону.
Я считал, что все эти приготовления - ненужный, напрасный труд. Но и половина десантников еще не прошла через большак, когда метрах в двухстах вывернулись из-за поворота, лязгая гусеницами, два фашистских танка. За ними шли три автомашины с гитлеровцами, для которых встреча с нами, видимо, была неожиданностью. Танки остановились, словно споткнувшись, а потом передний рванулся со всей скоростью на завал, рассчитывая протаранить его. Второй, наоборот, пополз, ведя огонь из орудия по нашим окопам. Для каждого из нас своя жизнь приобрела словно бы второстепенное значение. Некогда было думать о ней. Все так быстро произошло, что и испугаться-то, по-моему, никто из десантников не успел. Укрываясь за брустверы окопов, мы открыли огонь из пулеметов, автоматов и бронебоек.
Под заслоном нашего огня через большак шел и шел живой поток десантников.
Я стрелял по смотровым щелям танков, по перебегавшим гитлеровцам, не замечая летевшей в лицо влажной земли от ответных очередей фашистов и разрывов их снарядов. Грохот боя стоял такой, что нельзя было услышать ни одного слова команды.
Метров за пять до завала под гусеницами первого танка взорвалось сразу два фугаса. Танк конвульсивно дернулся и затих, уткнувшись пушкой в завал. И тут же раздался еще взрыв, где-то там, внутри стального ящика. Башня с пушкой, как ореховая скорлупа, отлетела метров на десять в сторону и, перевернувшись, вдавилась в землю. Дым и огонь столбом взметнулись вверх, охватив весь танк.
Тогда второй сошел с большака и медленно пополз на наши окопы. Под огнем наших пулеметов бежавшие за ним фрицы залегли, но продолжали вести сильный автоматный огонь. Лязгая гусеницами, облепленными землей, выбрасывая клубы синеватого газа из двух выхлопных труб, своей страшной тяжестью танк вдавил в землю, бессильное против его лобовой брони противотанковое ружье с расчетом и, покачиваясь, пополз к следующему окопу. Этот окоп был метров на десять впереди и чуть правее нашего. Двое десантников из третьего взвода, растерявшись, выпрыгнули из него и хотели убежать, но были тут же убиты.
Земля прогибалась под танком, его лязгающие гусеницы рвали и подминали молодую зеленую траву и наползали все ближе и ближе. В смертельной тоске заныло сердце. Огромным усилием воли разорвал я путы страха и, не спуская глаз с танка, нагнулся, чтобы взять противотанковую гранату со дна окопа. Гранаты на месте не было. Удивленный, вскинул глаза на своего друга. Повесив автомат на шею и держа в обеих руках по гранате, он стоял, пригнувшись над бруствером окопа, и неотрывно следил за танком. Жесткое, непреклонное выражение застыло на лице Виктора. Я не успел до конца осознать задуманного им, как он легко выпрыгнул из окопа и, опираясь на локти, пополз навстречу железной громадине.
- Назад? Куда, ты? - закричал я не своим голосом.
Пули вспарывали впереди и позади его землю, а он продолжал ползти. Достигнув окопа убитых десантников, Витя забрался в него и притаился. Десятки наших глаз напряженно наблюдали за ним, даже стрельба стихла. Приземистый и широкий танк, как оползень, надвигался всей глыбой на чернеющий окоп. Когда до танка оставалось метров пятнадцать, Виктор, оторвавшись от бруствера, метнул гранату. Она упала и взорвалась, не долетев.
В каком-то оцепенении я ждал развязки. Вот Виктор снова приподнялся и, размахнувшись, хотел бросить вторую гранату, но танк вдруг сделал рывок и наехал на окоп гусеницей. Пламя взорвавшейся гранаты вырвалось из-под нее. Лопнувшая цепь сползла с траков. Танк повернулся к нам боком на оставшейся гусенице и осел на окопе, остановился, белея крестом. Бронебойщики в два счета подожгли его. По броне танка заскользили извивы пламени, громадина вспыхнула, выбросив фонтан черного дыма и огня. Пламя захватило и окоп.
Ликующий крик десантников вывел меня из оцепенения. Не помня себя, выскочил я из окопа и побежал вперед, выкрикивая страшные ругательства.
Смутно помню, как бежал, стреляя по выпрыгивающим из танка фашистам. Вокруг что-то свистело, упругие струи воздуха касались лица, нарастая, раздавались крики десантников, пришедших к нам на помощь с той стороны перехода. Не приняв рукопашного боя, оставшиеся в живых фрицы бежали на последней автомашине, успевшей развернуться.
- Поджечь грузовики и быстро отходить! Не задерживаться! - неестественно громка в наступившей тишине раздалась команда комроты Чернова.
Два чувства владели мной: чувство гордости подвигом друга и чувство боли от ничем невосполнимой утраты. В числе последних я перешел большак. Перед тем оглянулся назад. Танк и машины продолжали гореть. Чадящие столбы дыма поднимались над ними. А где-то высоко-высоко в небе - звонче и звонче пел жаворонок…
След бригады затерялся в лесной чаще, так же, как среди многих других затерялся и безымянный большак, где на клочке земли оставил я частицу своей души, а в памяти - образ верного друга.
Виктору было 19 лет. И все эти недолгие годы, прожитые им, были подготовкой к смертельной схватке с врагом, к этому решающему дню.
Воспитанный партией и комсомолом на примерах беззаветной преданности делу революции молодежи двадцатых годов, Смирнов Виктор Павлович мужественно и достойно встретил и прожил в борьбе последний день своей жизни. Он до конца исполнил свой солдатский долг. Его горячее и отважное сердце сгорело вместе с комсомольским билетом и пеплом смешалось с землей. И может быть, щепотка этой земли лежит сейчас у Кремлевской стены, где горит Вечный огонь - символ славы и доблести советского воина.
В бою у дороги погибли и наш комвзвода Цветков, и сержант Андрюша. Снаряд танкового орудия угодил прямо в их окоп.
По лесу я шел, словно в бреду, не замечая страстного пения птиц, запахов трав, смолистых сосен и елей. Меня не оставляли думы о Вите, о его гибели в то время, когда до Большой земли оставался один шаг! Из четырех друзей только я оставался еще в живых.
Тяжело переживал я и гибель лейтенанта Цветкова (очередное звание ему присвоили перед первомайским праздником).
Рано утром вышли к берегу Угры. Не по годам суровые лица, одежда, прожженная у костров и иссеченная осколками, оружие всевозможных систем все говорило о нелегком боевом пути бригады. Но и трудности, и лишения не стерли с лиц десантников отчаянной решимости любой ценой пробиться к своим.
Усталый и измученный ночным переходом, я прилег на высоком берегу. Подставив лицо под лучи утреннего майского солнца, ожидал очереди на переправу. К берегу стеной подступал лес. Вдали еле слышно закуковала кукушка и смолкла, прерванная пулеметной очередью. Где-то там, за лесом, были враги. Они шли за нами по пятам.
Саперы бригады успели к нашему приходу навести через реку переправу из связанных попарно бревен. По этому ненадежному мосту беспрерывной цепочкой шли десантники. Под их тяжестью мост прогибался огромной змеей, и вода захлестывала ноги. Не вызывала у меня доверия эта переправа. Когда на берегу нас осталось не больше сотни, вдруг раздались крики: «Мост разорвало!..»
Вскочив на ноги, смотрел я на уплывающие бревна.
- Эх вы, не могли покрепче связать, - без сердца, не осознав еще до конца трагичности случившегося, укорил я про себя саперов.
Между тем враги не дремали. В небе повисла «рама», и все ближе и ближе раздавались пулеметные очереди, рвались фашистские снаряды-ревуны.
С нашей группой на этой стороне остался незнакомый мне лейтенант. Он и взял над нами командование. Нелегким делом было для него найти наиболее разумное решение и вывести нас из-под удара. С минуты на минуту мы могли оказаться в мешке: с одной стороны река, с другой - гитлеровцы.
Из леса нас легко было расстрелять из пулеметов, поэтому наводить переправу под обстрелом и вступать с фашистами в бой не имело смысла. Пошли вниз по берегу Угры, рассчитывая переправиться через нее в другом, более подходящем месте. Еще теплилась надежда встретиться со своими.
Шли остаток дня и всю ночь. По пути к нам присоединились человек двадцать из армии Белова. Порой мы так близко проходили около фашистов, что слышали их голоса.
Рассвело. От реки поднимался сырой туман. Непроницаемая тишина стояла на дымящейся туманом реке, в заливчиках и рукавах, в затопленных и поседевших от росы лугах. Даже коростели, неуемные крикуны и горлопаны, и те умолкли на какое-то время.
В одном месте, где река разделялась островком на два рукава, решили мы переправиться.
Человек пятьдесят спустились к реке. Быстрая стремнина неслась мимо и словно надвое делила мир. На этой стороне он был для меня наполнен опасностями и врагами, на другой стороне он тоже был не мед, но я считал его вроде бы своим. Где-то там находились наши десантники, от которых меня оторвали, как от корня,.
Спустившись к реке, начал я раздеваться вместе со всеми, чтобы перебросить одежду через протоку. Одетым переправляться было опасно. Как всегда, неожиданно, из тумана раздался треск пулемета. Пули огненными стрелами пронзали туман и проносились над нашими головами. Раздевшиеся прыгнули в протоку, переплыли ее и скрылись в лесу. Я был полураздетым. Куртку, сапоги и гимнастерку снял, а брюки только с одной ноги. Фрицы палят, а я, как журавль, прыгаю на одной ноге.
Наконец снял злополучную штанину. Сапоги, брюки и гимнастерку перебросил через протоку. Думал, что и куртку переброшу, но силенок не хватило. Она уплыла по течению. Схватив винтовку, раскрутил ее над головой и со всей силой, какая еще у меня была, бросил через протоку. Не долетев несколько метров до берега, винтовка со всплеском скрылась в мутной воде Угры.
Сожалеть было некогда - прыгнул в воду. Словно огнем обожгло тело.
Задыхаясь и коченея от холода, когда уже судороги начали сводить ноги, прибился к какой-то коряге. С трудом выбрался на берег. Все так же бил пулемет и сверкали в тумане трассирующие пули.
Под их свист собрал в охапку одежду и побежал через островок ко второй протоке. Она была меньше и забита плавучим хламом. Через нее перебрался сравнительно легко. Дрожа от холода, остановился на опушке леса. Стрельба прекратилась. На душе было смятенно. Чувство обреченности навалилось и гнуло к земле, словно хотело раздавить.
Беду за бедой обрушивала на меня судьба, как будто задалась целью до конца испытать, на что я еще способен, осталась ли во мне солдатская сила.
За несколько минут прошла передо мной вся моя короткая жизнь десантника, со дня первого прыжка и до этого проклятого часа. Глаза погибших друзей словно бы с немым укором глянули на меня из тьмы. Они, казалось, упрекали меня в минутной моей слабости. Оглушенный случившимся, я никак не мог осмыслить, почему все так произошло.
Просвистела мина и разорвалась в лесу, метрах в тридцати, за ней еще одна.
- Вот кто во всем виноват! - подумал я со злобой о фашистах и, не стесняясь в выражениях, сыпал в их сторону пятиэтажные проклятия.
Командование бригады по-своему поступило правильно: лучше потерять сотню человек, чем всех. Поэтому-то и не задерживалась для восстановления моста бригада. Выполняя приказ Ставки, она без остановки шла только вперед, на Большую землю, чтобы потом, набравшись сил, снова нанести удар по вражеским тылам.
Но случилось то, о чем я не мыслил, никогда. Порвалась ниточка, связывавшая меня с десантниками-побратимами, с кем делил и радость побед, и горе утрат. Теперь же я для всех пропал без вести.
Остался один-одинешенек, сам себе командир и начальник штаба, не имея никакого представления, где нахожусь, где проходит линия фронта. Мучила и терзала мою совесть потеря оружия. Утопил, не сберег винтовку, без которой ты не солдат, а живая мишень для врага…
А жизнь между тем продолжалась. Пробежал по верхушкам деревьев свежий утренник, где-то затенькала теньковка. С криком, словно бы спрашивая: «Чьи-вы… чьи-вы…» - пролетела надо мной стайка чибисов. Со стороны Угры самозабвенно запели соловьи: о счастье жить и любить, о солнце, о весне. В разнообразном хоре певцов как будто слышались и флейты, и свирели, и скрипки. Из всего хора особенно выделялся один соловей. Он начинал с тихих и нежных нот, потом вдруг неожиданно брал высокое колено и, захлебнувшись, заливался страстной трелью. Сделав мимолетный перехват, он снова брал высокую ноту, рассыпал ее бисером и, подхлестывая один звук другим, задыхался в неописуемой истоме.
Отчаяние тисками сжимало мое горло и не давало вздохнуть, а тут - соловьи!..
Хриплый смех, больше похожий на стон, вырвался из моей груди, когда я подумал о себе и о соловьях.
Словно решив, окончательно добить меня, соловей-солист по-разбойничьи заскрежетал, задробил, защелкал и пустил такую трель, что по мне словно ток прошел.
Я готов был дико захохотать, когда снова, заглушая все, вспыхнула стихнувшая было стрельба. Знакомые и привычные звуки отрезвляюще подействовали на меня. Я быстро оделся и пошел в глубину леса. За деревьями, впереди, хрустнула ветка. На полянке появился такой же, как и я, солдат. И так же легко одетый. Таких красивых парней я в жизни еще не видел. На полголовы был он выше меня ростом, белокур. Аккуратный нос с не-большой горбинкой и черные брови. Большие, синие, продолговатые глаза смотрели немного устало, но упрямо и решительно.
Я поднялся из-за ели. Незнакомец обрадованно повернул ко мне. Поздоровались.
- Куда путь держишь?
- Своих догоняю.
- Догонишь их теперь… Сам-то откуда?
- Ивановский.
- А я москвич. Ваших ивацовцев много в нашем батальоне служило.
- В каком?
- В третьем. Везет мне на вас, - усмехнулся он.
Я повеселел. Ну, думаю, с таким парнем не пропадешь.
- Десантников нам теперь не догнать, это ясно, - развивал он свою мысль, - надо самим через фронт пробиваться. Авось перемахнем!
- Без карты и компаса?
- А что же тут такого? Ноги есть, и восток знаем где. Из леса нужно выбраться и постараться у деревенских жителей разузнать обо всем.
О чем-то вдруг вспомнив, он с испуганным лицом схватился за один, потом за другой карман гимнастерки и, заулыбавшись, выдохнул облегченно - тут!
- Аж сердце в пятки ушло… думал, комсомольский потерял.
Я тоже схватился за свой карман. Билет был на месте.
- Чтоб тебе пусто было! Сам до смерти перепугался и меня чуть с ума не свел, - вырвалось у меня.
- Ничего, переживешь! - без обиды ответил десантник, опускаясь на колени к небольшому лесному родничку. Напившись холодной воды, настоянной на прошлогодней хвое и листьях, мы зашагали по лесу.
Вокруг бушевала весна… Пахло свежей зеленью, звон стоял от посвистов, криков и пения птиц, а радости от всего этого я не испытывал. Сердце-вещун ныло и томилось в груди, словно камень кто на него положил. Иногда казалось мне, как будто тень какая, воровато прячась за деревьями, нет-нет да и скользнет за нами.
Не прошли мы по лесу и километра, как натолкнулись на группу конников Белова, вооруженных карабинами и шашками. Человек десять. Они несли на самодельных- носилках покрытого шинелью товарища. Пот крупными каплями выступал на его лице и лбу, обмотанном окровавленным бинтом. Пряди русых волос были мокрые от пота. В беспамятстве он приподнимался то и дело на носилках и, безумно поводя глазами, хрипло выкрикивал:
«Эскадрон, шашки наголо!»
Суровы были лица солдат, глухо шумел лес, назойливо пищали комары. Солдаты ни о чем нас не расспрашивали.
- На засаду нарвались. Насилу отбились. Троих потеряли, а командира вот ранило.
- Куда же вы теперь с ним?
- Думаем где-нибудь в деревне оставить - может, кто и выходит.
Посидев, они поднялись. Четверо взяли носилки на плечи, и все молча скрылись среди деревьев. Мы пошли своим путем-дорогой.
Прошло совсем немного времени, когда со стороны, куда ушли беловцы, застучали винтовочные выстрелы, коротко прострочил пулемет, грохнул взрыв. Под порывами ветра тревожно зашелестела листвой горькая осина. Мы не могли прийти на помощь ушедшим. У нас не было оружия. Скверная это штука - чувствовать себя кроликом перед лицом ежесекундной опасности.
Впереди, справа и слева (по нашему предположению, на опушках), застрочили пулеметы и автоматы. Участок леса, где мы находились, был блокирован немцами. Соваться в лес они боялись. Но проходя по опушкам или по лесным дорогам, открывали пальбу во все стороны. Лес таинственно и настороженно молчал. Жуткая тишина леса действовала на фрицев сильнее, чем наша стрельба.
- Ты посиди пока здесь, на полянке, а я поразведаю, что там, - сказал москвич (имени его я так и не удосужился узнать).
- Заламывай ветки, на всякий случай, чтобы потом не растеряться! - крикнул я ему вдогонку.
Через полчаса после его ухода застрочил, словно дог залаял, крупнокалиберный пулемет. Дрогнуло что-то у меня в груди. Осторожно пошел вперед, ориентируясь по заломанным веткам. Куковала кукушка, предсказывая кому-то долгий век. «Много сулишь, - упрекнул я бездомную пророчицу, - а век-то, оказывается, короче твоего клюва».
Под большим можжевеловым кустом со срезанной верхушкой он лежал возле муравейника лицом вниз, откинув в сторону руку, другой судорожно сжимал пучок травы. На гимнастерке, пониже лопаток, чернели рваные кровяные раны, облепленные муравьями. Я нагнулся над ним.
- Ду-ду-ду… - в ту же секунду снова залаял пулемет. Огненный смерч пронесся надо мной. Я упал на землю рядом с убитым. Даже мертвый, он позвал меня наклониться и этим спас меня. Муравьи набросились, впивались в руки, лицо и шею. Переждал огонь, встал, отряхнул муравьев, взял под мышки еще не остывшее тело и отнес от муравейника метров на тридцать в сторону. Положил под куст, сложил на груди руки. В полуоткрытых, с холодной синью глазах москвича, как на негативе, запечатлелось мечтательно-задумчивое выражение. Перед смертью вспомнил он, видимо, о чем-то хорошем. О родной Москве? Или о скорой встрече с любимой? То были мои мысли. О чем думал он, навсегда ушло с ним.
- Прощай! - прошептал я и вдруг заметил под тем же кустом оставленную, может быть, после другого убитого, прикрытую хворостом винтовку. Дважды сказав спасибо москвичу, я взглянул на него еще раз и пошел прочь.
Гулко застучал пулемет, будто почуяв, что добыча ускользает от него. «Цок, цок»,- целовали пули деревья. Я шел без дум и мыслей. Все душевные силы, казалось, были исчерпаны. Тупое, мертвящее равнодушие сковало волю. Усталость и безразличие овладели мной.
Мое положение оставалось неопределенным: один, полураздетый, в незнакомом лесу, блокированном к тому же гитлеровцами…
Опять закуковала неугомонная кукушка.
К вечеру как-то сразу потемнело. Собиралась гроза. Рано зачастили они в этом году. Словно в испуге, гнулись и скрипели под порывами ветра деревья. Ослепительная молния как будто расколола небо надвое, и хлынул дождь. Не замечая хлещущих струй, я все шел и шел, стараясь уйти как можно дальше от того места, где под кустом остался мой недавний товарищ.
Гроза отгремела, и ночь опустилась на землю. Выбрав местечко посуше, под густой елью, устроился на ночлег. От холода и сырости словно мурашки ползали по телу. Гибель москвича не выходила у меня из головы, наводила на мысль о возможности собственной такой же участи. Временами впадал в полузабытье, в полусон. И тогда в моем затуманенном воображении возникал образ матери, и словно бы чудился ее тихий, но силы душевной исполненный голос: «Крепись, сынок, не падай духом!..» Вздрогнув, открывал глаза, но из темноты, обступавшей меня, не доносилось ни звука, только ветер шумел в кронах деревьев.
Под утро совсем закоченел. Едва появились первые проблески рассвета и первые лучи солнца, отражаясь алмазными вспышками, засверкали на глянцевой от дождя листве деревьев, я выбрался из-под ели. Немного размявшись, принялся гоняться за солнечными зайчиками, подставлял под их живительное тепло спину, руки, лицо. Когда отошел и отогрелся немного, затянул потуже поясной ремень и зашагал на восход.
Только на вторые сутки, после многих попыток, мне удалось проскользнуть между пулеметами, установленными по опушкам. Примерно на полпути к другому лесу протекала неширокая речка и проходил большак. Буксуя по нему, с небольшими интервалами, двигались машины гитлеровцев. Передвигаясь от куста к кусту, от дерева к дереву, где перебежками, где ползком, добрался До берега речки. Он густа порос ивняком, черемухой и высокой травой. Я выбрал среди кустов небольшую поляну и с нее стал наблюдать за большаком. Нужно было выбрать момент, когда поток машин поредеет, чтобы за один раз перескочить через реку и большак.
Впереди, со стороны большака, загремели выстрелы. Кто-то, как я, видимо, тоже хотел попасть в тот лес.
Спину припекало солнце. От черемухи дурманяще пахло. И опять словно, приоткрылся занавес в прошлое. Сколько натерпелся я в детстве из-за этой черемухи от матери и сварливых соседок, не выскажешь! Всему виновницей была девчонка (из дома напротив) и ее удивительно красивые оранжево-золотистые глаза. Девчонка, на нашу мальчишескую беду, любила черемуху. Мы, соперничая друг с другом, старались вовсю, принося ей целые охапки душистых веток. Ремень гулял по нашим спинам…
Выждав момент, когда на большаке затих натужный гул моторов, я вошел в речку и по грудь перешел ее вброд. Вышел на другой берег и, не задерживаясь, перескочил большак. Остаток пути до леса преодолел форсированным маршем.
Этот лес тоже оказался блокированным. Несколько суток я не мог из него выбраться, то и дело нарываясь на пулеметный и автоматный огонь фашистов. Питался липовыми листьями. Опух от комариных укусов. Терпения больше не было. Ночью я пошел напропалую.
- У-у…ха-ха! - дико неслось по лесу. Лесное страшилище, филин, бесшумно пролетел над головой. Я упрямо шел, пробираясь через заросли, не соблюдая никакой осторожности, пока не вышел на опушку. Пулеметы молчали. Видимо, фрицы сняли блокаду и ушли с того места. Мне везло.
Вдоль лесной опушки тянулась проселочная дорога. Снова я весь обратился в слух, надеясь услышать шаги, но по-прежнему было тихо. Вблизи дороги выделялись неясные очертания какого-то строения. Направился к нему. Сарай. Вошел. В сарае стоял сруб (как я догадался - сушилка). По углу залез на ее чердак, нащупал кем-то брошенную десантскую куртку, укрылся ею и забылся в полудреме.
Меня разбудил свежий ветерок, который продувал со всех сторон худую крышу. Усталость и нервное напряжение все еще давали себя знать. Пересилив тяжесть, встал и осмотрел сквозь щели местность. Километрах в полутора и немного слева от сарая виднелась деревня, окруженная незасеянными полями. Среди полей, на половине расстояния до деревни, стоял хуторок. Сзади и справа от меня был лес, из которого я вышел ночью.
Утро выдалось солнечное. Зеленая трава стлалась возле сарая. Из леса доносились журчащие звуки токующих тетеревов.
Тяжело вздохнув, слез с чердака. В углу сарая, под соломой, нашел с десяток сырых картофелин, съел несколько штук. Положив оставшуюся картошку в карман, вышел и, не заметив ничего подозрительного, направился к хуторку. Там, спрятавшись за куст бузины, некоторое время наблюдал. На усадьбе было три строения: наполовину сгоревший дом, сохранившийся амбар и погреб с голыми стропилами сруба и сорванной дверью.
Никого в хуторе не было. В пустых закромах амбара, отполированных зерном, к моему сожалению, не нашлось ни единого зернышка.
В деревню лучше было заглянуть вечером, чтобы избежать нежелательных встреч. На крышке погреба была солома, и я решил переждать здесь.
Перед заходом солнца по большаку повалили гитлеровцы. Двигались танки, артиллерия, обозы. Я бездумно, не отдавая себе отчета, изготовился было к стрельбе. И когда уже собрался открыть беглый огонь, сбоку погребка, со стороны проселочной дороги, раздался натужный рев моторов. Две крытые машины двигались в мою сторону. Мне ничего не оставалось, как спуститься в погреб. Со стороны он не вызывал надежды на «поживу», поэтому я рассчитывал на то, что машины проедут мимо. К моему ужасу, машины свернули к боковой стенке сруба и остановились. Из них выпрыгнули немцы, громко смеясь и разговаривая. Их было около десятка. Стоило любопытному фрицу заглянуть в погреб, и он бы обнаружил меня. Одной гранаты хватило бы на все. Я затаился в углу, не спуская глаз с лаза, держа палец на спусковом крючке винтовки. Немцы затихли, ушли в амбар. Около машины остался часовой.
В какой-то миг скрип амбарной двери заставил меня вздрогнуть. Я до боли в пальцах сжал винтовку. «Хоть один да будет мой, прежде чем все кончится», - подумал я со злым ожесточением и навел ствол винтовки на светлый квадрат лаза. Нервы были натянуты, как струны. У дверцы сруба зашуршала солома и послышался негромкий разговор. «Смена часового», - догадался я. Несколько раз наверху что-то щелкнуло, и на дно погреба упала смятая пачка из-под сигарет. Голоса смолкли.
Ночь наступила, а я ничего не мог придумать. Часовой ходил взад и вперед около машин и погреба. С одного выстрела я мо: не попасть в него, а как бы стали развиваться события после этого, угадать было трудно. Осторожно поднялся по лесенке и, чуть приподняв голову, выглянул из лаза. В проем сорванной двери увидел силуэт часового с автоматом. Он шел от меня к машинам. За его спиной я бесшумно вылез из погреба, пролез между стропилами через стенку сруба и спрыгнул на землю. Присев на корточки, прислушался. Затем, сделав несколько прыжков, исчез в темноте.
Пошел в деревню. Еще накануне, как узнал я потом, здесь стояла немецкая часть. Решившись, я постучал в окно второй избы. На мой стук вышел здоровенный детина. Открыв дверь и увидев меня (слегка начало светать), он заметно испугался. Заикаясь, спросил: «Ты партизан?»
- Нет. Я десантник.
- Уходи скорее, а то немцы узнают и меня расстреляют, - пролепетал он.
- Дай немного хлеба и спичек! - попросил я.
- Уходи! - твердил он.
Ах ты, думаю, прихвостень фашистский (честный человек так не мог поступить), ладно же, я с тобой по-другому!
Подождав за углом, пока хозяин уляжется, через сенное оконце открыл дверь и вошел в сени. Я не сомневался в правоте моих действий. Мне надо было жить и бороться. И не только за себя. В сенях стояли мешки с зерном, не иначе как награбленным. Я обнаружил в ларе две кринки молока и полкаравая хлеба.
Уже заметно рассвело, когда я вышел из деревни. . В километре от нее, у самого леса, заметил развалины одинокого дома. К нему и направился. От дома осталась одна торцевая и одна боковая стены, в каждой по двери. Крыша съехала набекрень и опиралась одной стороной на стены, а другой - на землю. Рядом с домом был родник. Сухой дранки для костра сколько угодно. Через щели в дверях - круговой обзор. Этот «уголок» мне приглянулся. Соорудил подобие шалаша из потолочных досок и заснул мертвым сном предельно уставшего человека.
Проснулся около полудня. С востока доносились раскаты орудийной канонады. Воспрянул духом, окинул взглядом вокруг. Взгляд задержался на развороченной печке в противоположном углу.
«Хорошо бы развести костер», - подумал я, вспомнив о картошке. Перебрал в памяти все прочитанные в книгах способы добычи огня, пока не остановился на трении. Нашел два обломка доски и с усердием принялся за дело. От усилий сам чуть не вспыхнул, а доски не загорались. Устал, занозил руку, а толку никакого. Плюнул с досады и зашвырнул обломки. Потом-то я обзавелся огнем - в одном из покинутых домов деревни нашел полкоробки спичек.
Воздух звенел от песен жаворонков. Сверкала зелень молодой березовой рощи, полуостровом вклинившейся в простор полей. Иногда поблизости, в кустах, охотилась на мышей лиса, не обращая на меня внимания, понимала плутовка, что не до нее. Но эта идиллия была обманчивой. Она в любую минуту, я это не забывал никогда, могла быть нарушена треском выстрелов.
С востока все глуше доносился отдаленный грохот канонады. Это тревожило. Я понимал: фронт не приближается, а отходит дальше на восток. Всеми помыслами я был там, со своими, и тем мучительнее была действительность. Вынужденное бездействие угнетало меня и терзало душу. И как же я был обрадован, когда мне представился случай вновь ощутить в себе силу солдата.
На второй день своей робинзоновой жизни, рано утром, проснулся от крика журавлей. Выбравшись из шалаша, вышел на улицу. Высоко в голубеющем небе, над крышей хуторка, большим клином летели на северо-восток журавли. Подняв голову, я долго смотрел им вслед, слушая их призывный, за сердце хватающий крик. И когда косяк скрылся вдали и последнее «курлы-курлы» растаяло в воздухе, краем глаза заметил на границе поля, метрах в трехстах, корову и двоих в серо-зеленых шинелях, с винтовками.
- Враги!
Пригнувшись, прошмыгнул через полураскрытую дверь в свое убежище. В щель между бревен стал наблюдать. О чем-то беседуя, фрицы вели привязанную веревкой за рога корову. Один был ростом повыше, другой пониже. Тот, что повыше, жестикулируя, размахивал руками и смеялся над чем-то. Шли враги-грабители. По своей ли, по чужой ли воле они шли, суть дела не менялась, Их, убийц, никто не просил приходить на нашу землю.
Положив ствол винтовки на край бревна, взял на мушку того, который был повыше. Он шел крайним ко мне. Прицелившись чуть пониже его левой лопатки, спустил курок. Изогнувшись, фриц упал на спину. Передернув затвор, я взял на прицел второго, но спустить курок не успел. Опомнившись, озираясь на лес и по-заячьи петляя, фашист пустился бежать. Я выстрелил в него, но промахнулся. Поднажав, фриц в мгновение ока скрылся в березовом леске.
- Упустил, мазила! - досадовал я, сожалея, что грабителю удалось удрать.
Оставшаяся на дороге корова помычала, потом повернулась и неторопливо пошла обратно.
Примерно через час-два со стороны, куда убежал помилованный моей пулей гитлеровец, появилось человек пятнадцать фашистов. Я счел за лучшее не стрелять. Они долго стояли около места, где упал первый фриц, что-то обсуждая и показывая на лес. На мое убежище, где я находился, никто из них не обратил внимания. Постреляли по опушке из автоматов - да с тем и ушли, захватив с собой труп убитого. Только позднее я понял, как был неосмотрителен, не уйдя на время в лес. Вздумай гитлеровцы проверить развалины, где я укрывался, неизвестно, как бы все обернулось для меня. Опыта одиночной войны мне еще не хватало, а подсказать было некому.
По ночам я иногда спал, а иногда наведывался в деревню (она называлась Песочная), к хозяину, так неласково меня встретившему. В дворовой его пристройке я обнаружил кучу картошки, которой он, видимо, кормил многочисленную скотину: корову, лошадь, овец. Вся эта живность находилась тут же, за загородками. Была у меня мыслишка: перед тем как уйти, пустить все хозяйство этого новоиспеченного кулака на ветер, но пожалел скотину.
С детства осталась у меня любовь к домашним животным. Поэтому я не мог обречь их на мучительную гибель в огне. С Буренкой, на редкость доверчивой и красивой коровой, мы нашли «общий язык». Я ее угощал картошкой, а она меня парным молоком.
На третий день надумал сходить в соседнюю деревню, которая километрах в четырех была видна на горизонте. Вышел рано утром, захватив с собой все имущество,- на всякий случай, если встречу кого-либо из своих и не вернусь назад.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги