Психоанализ огня

1

Огонь и тепло дают ключ к пониманию самых разных вещей, потому что с ними связаны неизгладимые воспоминания, простейший и решающий опыт каждого человека. Огонь, таким образом, представляет собой исключительное явление, способное объяснить все. Если все постепенные изменения можно объяснить самой жизнью, то все стремительные перемены имеют причиной огонь, обладающий избытком жизни. Огонь — это нечто глубоко личное и универсальное. Он живет в сердце. Он живет в небесах. Он вырывается из глубин вещества наружу, как дар любви. Он прячется в недрах материи, тлея под спудом, как затаенная ненависть и жажда мести. Из всех явлений он один столь очевидно наделен свойством принимать противоположные значения — добра и зла. Огонь — это сияние Рая и пекло Преисподней, ласка и пытка. Это кухонный очаг и апокалипсис. Он доставляет радость ребенку, смирно сидящему у печи; но он же наказывает за непослушание того, кто затеет с ним слишком дерзкую игру. Он дает блаженство и требует почтительности. Это божество охраняющее и устрашающее, щедрое и свирепое. Огонь противоречив, и потому это одно из универсальных начал объяснения мира.

Если бы не изначальное наделение огня ценностью, для нас были бы непостижимы ни снисходительность, примиряющая разум с кричащими противоречиями, ни энтузиазм, склонный к неоправданному нагромождению самых восторженных эпитетов. Какое умиление и сколько нелепости, к примеру, в этих строках, написанных в конце XVIII века одним врачом: «Говоря об огне, я не подразумеваю сильный палящий жар, возбуждающий и противоестественный, в коем жидкости и питательные вещества не варятся, а перегорают; я говорю о приятном, умеренном, целительном, как бальзам, тепле; вместе с некой влагой, имеющей сродство с влажностью крови, оно проникает в разнородные по составу жидкости, а также в пищеварительные соки, разлагает их на части, смягчает, сглаживает грубость и жесткость их компонентов и наконец доводит их до той степени нежности и утонченности, какая позволяет им соответствовать нашей природе». На этой странице нет ни единого аргумента, ни единого эпитета, которые могли бы получить объективное истолкование. А между тем насколько она убедительна! Кажется, текст соединил в себе силу убеждения врача и всепроникающую силу лекарства. Так как тепло среди всех медицинских средств обладает самой сильной проникающей способностью, врач, вознося ему хвалу, достигает наибольшей убедительности. Во всяком случае, когда я перечитываю этот текст — и пусть, кто может, объяснит исподволь возникающую ассоциацию, — мне всегда вспоминается добрый церемонный доктор: стоя у изголовья моей детской кроватки, он успокаивает какими-то учеными словами встревоженную мать. Это было зимним утром в нашем скромном доме. В очаге поблескивал огонь. Меня поили «толутанским сиропом», я облизывал ложку. Где вы, времена целительного, как бальзам, тепла и ароматных горячих снадобий!

2

Когда я болел, отец растапливал в моей комнате камин. Он с величайшей тщательностью складывал поленья поверх мелких щепок, просовывал между прутьями решетки пучок стружек. Не суметь разжечь огонь считалось недопустимым конфузом. Я не представлял, чтобы кто-то мог сравниться с отцом в этом деле, а он не доверял его никому другому. Право, кажется, до восемнадцати лет мне не доводилось самостоятельно разжигать огонь. Я сделался властелином своем камина, только когда стал жить один. Но искусство растопки печи, которому я научился от отца, по сей день составляет предмет моей гордости. Думаю, я бы согласился скорее пропустить лекцию по философии, чем остаться с утра без огня в камине. Поэтому столь живую симпатию вызывают у меня строки почтенного, всецело поглощенного научными исследованиями автора, близкие к моим собственным воспоминаниям. «Частенько, бывая в гостях или принимая кого-нибудь у себя, я устраивал забаву по известному мне рецепту. Когда огонь начинал затухать, нужно было с видом знатока долго и безрезультатно мешать в камине кочергой, поднимая густой дым. В конце концов в ход шли щепки, уголь, но всегда уже с достаточным опозданием; после того как обуглившиеся поленья были перемешаны многократно, я брал в руки щипцы — орудие, владение которым требует терпения, смелости и удачи. Я только выигрывал от промедления, готовясь совершить свое чудо, совсем как те эмпирики, кому доставались больные, признанные медицинским факультетом безнадежными. Затем я всего лишь сдвигал в два ряда несколько головешек, причем чаще всего никто не успевал заметить, что я к чему-то притронулся. Теперь я предавался отдыху, которого не заслужил; все смотрели на меня, словно требуя что-нибудь предпринять, как вдруг огонь вспыхивал, разом охватывая сложенные поленья. Тут на меня сыпались обвинения, будто я подбросил в камин пороху, но наконец по обыкновению признавали, что я только регулировал тягу; обходилось без вопросов о выделении тепла, о сплошной и лучистой теплоте, о пиросферах, скорости теплопередачи, тепловых рядах».

Дальше, наряду с бытовыми талантами демонстрируя, не без претензий, свои теоретические познания, Дюкарла описывает процесс распространения огня как геометрическую прогрессию «тепловых рядов». Несмотря на неуместные математические аналогии, первооснова «объективной» мысли Дюкарла вполне ясна, и немедленно напрашивается ее психоаналитическая интерпретация: приблизим раскаленные угли один к другому — и наш очаг озарится пламенем.

3

Вероятно, на этом примере нетрудно увидеть суть предлагаемого нами метода психоанализа объективного познания. В самом деле, речь идет о выявлении воздействия таящихся в бессознательном ценностей на самые основы эмпирического и научного познания. Итак, надо показать взаимный отсвет, постоянно отбрасываемый объективными и всеобщими знаниями на наш субъективный личный опыт и наоборот. Надо выявить следы детском опыта в опыте научном. И тогда мы с полным основанием будем говорить о доле бессознательного в научном разуме, о смешанном характере некоторых очевидностей и, изучая частное явление, заметим, что убеждения, сформировавшиеся в совершенно разных сферах, совпадают.

Так, возможно, еще не был должным образом отмечен тот факт, что огонь — сущность скорее общественная, нежели природная. Чтобы убедиться в обоснованности этого утверждения, нет необходимости рассуждать о роли огня в первобытном обществе или настаивать на технических трудностях поддержания огня; достаточно рассмотреть с точки зрения позитивной психологии структуру и формирование разума цивилизованного человека. Действительно, почтительное отношение к огню внушено воспитанием; оно не присуще нам от природы. Рефлекс, заставляющий отдернуть палец от пламени свечки, можно сказать, не играет никакой роли для познающего сознания. Приходится удивляться, что ему придают такое большое значение учебники по элементарной психологии, где он служит поводом для рассуждений о непременном присутствии некой рефлексии в рефлексе, знания — в простейшем ощущении. В действительности же первичны социальные запреты. Естественный опыт вторичен, и доставляемое им материальное доказательство неожиданно, а потому слишком неопределенно, чтобы стать основой объективного знания. Подтверждая социальный запрет, ожог, то есть естественный фактор торможения, только повышает интеллектуальный авторитет отца в глазах ребенка. Значит, детский опыт познания огня имеет в своей основе взаимоналожение природного и социального, где социальное почти всегда доминирует. Быть может, это станет яснее при сравнении укола и ожога. И то и другое вызывает рефлекс. Почему же острие не является, подобно огню, объектом почитания и страха? Именно потому, что социальные запреты в отношении острых предметов значительно слабее, чем запреты, касающиеся огня. На этом и базируется в действительности почтительное отношение к огню: стоит ребенку протянуть руку к пламени, и ему тут же достанется линейкой по пальцам от отца. Огонь причиняет боль — и для этого ему не обязательно обжигать. В каком бы обличье ни выступал огонь: будь то пламя или жар, лампа или печь, — родители никогда не теряют бдительности. Итак, огонь изначально подлежит всеобщему запрету; отсюда вывод: социальный запрет — это наше первое всеобщее знание об огне. Раньше всего мы узнаем об огне то, что его нельзя трогать. По мере того как ребенок взрослеет, запрет выражается в менее материальной форме: удар линейкой сменяется окриком, окрик рассказом об опасности пожара, легендами об огне небесном. Так природное явление быстро занимает свое место в сфере сложных и запутанных социальных знаний, что почти исключает непосредственный опыт.

Поскольку торможение вызвано в первую очередь социальным запретом, отсюда следует, что проблема личного познания огня есть проблема ловкого неповиновения. Стремясь подражать отцу, скрывшись подальше от его присмотра, сын — точь-в-точь маленький Прометей — крадет спички, убегает в поля и на дне оврага вместе с товарищами закладывает очаг детской вольницы. Городскому ребенку неведомо, что такое костер, разведенный между трех камней, он не знает вкуса поджаренной ягоды терновника или клейкой улитки, испеченной прямо в раскаленных углях. Возможно, он и не испытывает комплекса Прометея, признаки которого я нередко ощущал в себе. Только этим комплексом можно объяснить, почему всегда вызывает такой интерес легенда об отце Огня, в сущности довольно бедная. Впрочем, не стоит сразу же отождествлять комплекс Прометея с эдиповым комплексом в классическом психоанализе. Несомненно, сексуальная окрашенность образов огня в фантазии особенно интенсивна, и в дальнейшем мы постараемся ее выявить. Но не лучше ли отразить все нюансы бессознательных убеждений в различных формулах, пусть даже мы увидим впоследствии, насколько эти комплексы близки? Одно из преимуществ предлагаемого нами метода психоанализа объективного познания заключается, на наш взгляд, как раз в том, что он направлен на исследование зоны не столь глубокой, как область действия примитивных инстинктов; именно промежуточный характер этой зоны и обусловливает ее определяющее влияние на логическое, научное мышление. Потребность познавать и потребность производить можно охарактеризовать как таковые, сами по себе, не связывая их однозначно с волей к власти. Человеку свойственна подлинная воля к интеллектуальности. Мы недооцениваем потребность в понимании, когда, подобно прагматикам и бергсонианцам, ставим ее в полную зависимость от принципа пользы. Итак, мы предлагаем обозначить как комплекс Прометея совокупность побуждений, в силу которых мы стремимся сравняться в знаниях с нашими отцами, а затем превзойти их, достичь уровня учителей и превзойти его. Между тем именно владение объектом, совершенствование в объективном познании придает большую определенность нашей надежде достичь того интеллектуального уровня, который восхищал нас в родителях и учителях. Естественно, абсолютное большинство людей стремится к первенству, подчиняясь более сильным инстинктам, однако для психолога предметом изучения должны быть и личности более редкого духовного склада. Будучи явлением исключительным, чистая интеллектуальность тем не менее представляет собой характернейший признак собственно человеческой эволюции. Комплекс Прометея — это эдипов комплекс умственной жизни.