Психологические явления

КОРЫСТОЛЮБЕЦ

У одного Тульского купца по окончании Ильинской ярмарки[7] в Ромне собралось в выручке тридцать тысяч рублей ассигнациями. Отправляясь домой на долгих[8] вместе с тремя попутчиками, не коротко знакомыми, он, чтоб не держать денег в виду и не вводить никого в соблазн, увязал их крепко-накрепко в старые сапоги и бросил в кибитку под передок, как вещь нестоящую. Разумеется, на всякой станции, на всяком ночлеге он осматривал и ошаривал заповедное место, потихоньку или под разными предлогами и уверялся в целости своего сокровища. Но — упасешься ли от беды! В Орле, до которого была нанята тройка, на постоялом дворе, где они остановились, пировали приятели нашего купца, выехавшие раньше его из Ромна. Лишь только увидели они его из окошка, выбежали за ним на улицу, потащили за собою и — ну подчивать на радостях лиссабонским вином. Слово за слово, тот заговорился с ними; а между тем другой седок, который заведовал общими путевыми издержками, расплатился с извозчиком и отпустил его. — Мой купец, опомнившись, скорее из горницы к повозке, глядь — извозчика и след простыл. В глазах потемнело у несчастного. — Куда выехал извозчик? Дворник не знает. Туда-сюда, спрашивать, не видал ли кто такого-то Филиппа черного, с коротенькой бородкою, на тройке гнедых лошадей, дуга крашеная, кибитка с узорами. Никто не приметил! Он кинулся по постоялым дворам — нет нигде. Сгиб да пропал. — Что делать? Пуститься в погоню? Но по всем дорогам вдруг ехать нельзя, а настоящей он не знает, и никто указать не может. — Объявить о пропаже? Но слух дойдет до извозчика, и он или другой кто удобно воспользуется случаем и утаит, украдет деньги, которые теперь могут еще уцелеть. — Купец, потужив и поплакав про себя, решился молчать и выжидать, не попадется ли ему где-нибудь извозчик и его кибитка. — С сим намерением и надеждою он отправился домой, не подавая и виду, что с ним случилось несчастие.

Что же? Чрез два месяца на Успенской ярмарке в Харькове идет он вечером из рядов к себе на квартиру — извозчик прямо ему в глаза. Мой купец побледнел, но тотчас оправился и, чтоб не подать никакого подозрения, завел речь издалека.

— А, Филипп; здорово, старый знакомый.

— Здравствуйте, батюшко; как вас бог милует?

— Помаленьку, да где ты пропал из Орла намедни? я не успел и спасибо сказать за твою послугу.

— Спешил домой; наша деревня ведь подгородная.

— Так ты до сих пор пировал все дома, никого не возил, ленивец?

— Как не возил! Я в Королевце ссадил трех седоков, да вот уж и оттуда сюда поспел, все не порожним.

— А — ты прокатился немало. Чай, растрясло твою тележонку. Ведь ты в ней ездил? или она дома оставалася?

— Нет, батюшко, за мою тележонку в Королевце полтораста рублей… — купец вздрогнул… — давали мне, да я и не подумал отдать, я ведь за колеса одни летась[9], к Миколе[10], заплатил пятьдесят рублей. Пожалуй, хоть вашу милость свезу в ней куда угодно.

— А мне и в самом деле пора сбираться в дорогу. Я смеюсь: кибитка твоя мне полюбилась, преспокойная. Здесь она у тебя или в деревне?

— Здесь.

У купца подкосились коленки, насилу мог он удержаться. Слава богу, думал он, из слов извозчика незаметно ничего особенного; он в руках; кибитка цела, в городе, и, кажется, не была нигде без хозяина. Оставался, однако ж, еще вопрос, главнейший: целы ли старые сапоги? Не выбросил ли, не утащил ли их кто на станциях или в деревне?

Дрожащим голосом возобновляет речь купец.

— Да что, Филипп, теперь рано. Сем-ка я посмотрю еще на повозку: поместимся ли мы в ней четверо с поклажею?

— Извольте, батюшко, я стою недалеко отсюда за рекою. Пойдемте.

Отправились, пришли. Кибитка стоит перед купцом, как в ту минуту, когда он садился в нее с тридцатью тысячами рублей.

— Хорошо, Филипп, — сказал он, обхаживая ее и бросая проницательные взоры под передок, — приходи завтра ко мне в лавку. Мы уладимся. — Да! я и позабыл спросить тебя: не вынимал ты ничего из передка?

— Там ничего нет.

— Как ничего? Не видал ли ты… старых сапожонков… они, правда, некорыстные… да мальчишке годятся на дорогу… Посмотри-ка! Сделай милость!

— Пожалуй утрась я пороюсь в сене. Разве завалились куда.

— Нет, посмотри-ка лучше теперь.

— Извольте, — и извозчик полез в повозку — решительная минута! — Там он стал перетряхивать и выбрасывать сено. — Нет ничего, кажется… — купец дрожит как осиновый лист… — Вот веревки… вот запасная пристяжка… гвозди… а это что… фу… задохся от пыли… вот они! куда запропастились, проклятые.

— Здесь! — воскликнул купец, — бросай их скорее.

Сапоги точно его, целы, невредимы и увязаны, как будто вчера положены. Он обеспамятел почти от радости и не мог удержать своего восторга.

— Друг мой, Филиппушка! поди-ка сюда. Ведь в сапогах-то у меня были зашиты тридцать тысяч рублей! — и извозчик в самом деле видит пред собою свертки ассигнаций, синеньких, красненьких, беленьких, все новенькие, с иголочки. — Ай, ай, ай!

Купец дает ему сто рублей и, не слыша земли под ногами, стремглав домой, таща под полою возвращенное сокровище.

И извозчик в барышах: даром получил он сто рублей.

Верно он очень обрадовался такой нечаянной находке?

На другой день поутру он — удавился.