Психометраж

Что это?

В тюрьме - на этапе - в лагере с ума сходят все. Это неизбежно. Кто-то за пару месяцев, кто-то через пять лет, но "бак течёт" у всех. Изменение личности происходит неотвратимо и необратимо.

Притормозить деградацию и обратить на пользу годы жизни в Зомбиленде помогут йога и дневник.

Йога - тема отдельная, а вот дневник стоит начинать вести с первых же дней своего срока. Так всем и передайте. Карандаши в зубы, и вперёд.

"Выгонять" на волю свои наблюдения из тюрьмы можно через адвоката и даже письма, а то и через электронные. На этапе грифель карандаша и туалетная бумага в помощь - эти заметки потом будут стоить дорогОго, если чудом окажутся на воле.

Ну а лагерь - раздолье для дневниковых заметок. Чтобы не напрягаться на счёт агентуры и оперов, дневники нужно фотографировать и отправлять через "ночной инет" на волю - это если повезло и лагерь "под братвой". Что для политических, конечно, редкость.

Если же лагерь, скорее всего, Краснознамённый, то записи придётся шифровать иносказанием. Сказки, забавные рассказы, военные очерки. С вплетёнными в сюжет намёками на факты и фактуру. Придёт время, и отправленные через цензуру письма будут дешифрованы самим автором, и жизнь в параллельном мире будет восстановлена до мелочей.

Я писал уже через полгода заключения, и писал до самых последних дней, и не остановился после. Запечатлел даже первые ощущения после почти десятилетнего срока. Когда почувствовал, что всё - «крыша едет», то перестал писать рассказы и обратился внутрь. С ручкой и бумагой.

Мои записи читали сначала одни зеки тайно, потом другие «официально», потом опера тайно и цензура опять официально. И это сито прошли почти все письма, а потом и тетради с блокнотами. В карцере инспекторы требовали продолжения и приносили новые тетради и ручки. Опера крутили пальцем у виска и присылали психолога.

Как из желудка Системы писать о безумии заточённых друг с другом сотен людей, о почти легализованных пытках, об ежемесячных суицидах жертв и повышении в должностях палачей? Как писать и не попасться?

Не сойти с ума помогут записи, а не дать себя поймать - записи зашифрованные. Описывать надо не факты, а свои эмоции от них. Писать не о событиях, а о внутренней реакции на увиденное.

Если с пятого этажа на асфальт шлёпнулся зек, не желающий быть изнасилованным, то писать стоит о погибшем от сапога муравье. Его имя только не забыть, муравья этого,, бедолаги.

Если сосед хвастается, как он вспорол горло, чтоб над ним не издевались, а его в отместку зашивали тупой иглой без анастезии, то и писать стоит о пламенном цветке - бунтаре, что пытался выжить в болотной осоке.

Мои наблюдения последних трёх лет, когда я уже обеими руками сдерживал ехавшую крышу и одновременно увёртывался от провокаций оперских "торпед"... Мои ощущения от почти годовалой изоляции в одиночке и выход из подвала сразу на волю...

Название тем двум томам - «Психометраж».

1 - Дневник

Часть 1

05.12.2016

Краснознамённый

***

Сначала у меня появились чувства и только после из меня полезли слова. Ещё чуть позже слова стали пачкать тетради, переводя десятки общих тетрадей. Что-то даже стало складываться в стройные фразы и вызывать умиление, но потом... Всё исчезло.

Чистые листы принялись меня пугать, я стал избегать бумагу. По крайней мере не графоманю, успокаивал я себя.

Но что действительно меня беспокоило, так это появившееся ощущение внутренней пустоты. Нездоровой уже потому, что принесла с собой тревогу. Неиссякаемый оптимизм, что дарил мне довольство жизнью в её любых условиях — будь то карцер с крысами или карантин с «гадами» - всё чаще сменялся апатией.

Я не стал дожидаться крайней точки безразличия к самому себе и от рассказов об окружающем мирке переключился на путешествие в мир внутренний.

Наступила пора прислушаться и к себе.

***

Первые несколько лет заключения я очень хотел домой. Настолько «очень», что зудели кости, и я был готов грызть стены. Спустя каких-то семь лет отсидки слово «очень» растаяло грязным снегом, оставив лишь досаду. Я прислушиваюсь к себе и даже не понимаю, где он, мой дом.

Разодранные приговором души людей перестают остро болеть года через два-три. На смену приходит тупое давление тоски, и радовать перестаёт даже чудом попавшее в руки яблоко. Но постепенно привыкают и к тоске. Душа покрывается застывшей коркой и перестаёшь замечать, как её ежедневно топчут ногами в берцах. Под огрубевшим слоем не почуять живого, может и потому, что его больше нет.

Когда я не могу разглядеть на последней фотографии повзрослевшего ребёнка свою дочь — меня накрывает. Но проходит и это.

Прошлая жизнь становится будто выдуманной. Уродство пережитой трагедии смазывается в памяти до перманентного безразличия, смутен даже вчерашний день. Я стараюсь жить коротким моментом, думая лишь о завтра. Если заглянуть чуть дальше, грудь замирает от количества ещё оставшихся тут жить дней. Поэтому у меня всё лучше и лучше получается жить мгновением. То, о чём пишут гималайские гуру и кабинетные коучи, я познал в параллельном мире решёток и колючки.

Для путешествия в своё сознание я завёл новый дневник. Но в отличие от Лефортовских записок, я больше не смогу писать о фактах и событиях. Здесь откровенный и честный дневник будет сродни исповеди в оперотделе, и эта особенность местного траффика накладывает своеобразный отпечаток на все мои тексты.

В новом дневнике будут не события, а их переживание. Не факты, а мои реакции на них. Эмоциональный дневник, хронометраж моего психического состояния. Я буду чутко следить не за окружающей меня суетой, а за своей реакцией на интересные и значимые события. Мои надвигающиеся сорок лет, например. Или чарующее и пугающее освобождение. И самое загадочное — встреча с дочерью.

Будь я зеком с приговором в два-три года, свобода казалось бы мне не столь далёкой, и жизнь лагеря не проглотила бы меня. Но с моим почти десятилетним круизом я растворился в зоне. Без свиданий с близкими и без надежды на условно-досрочное я настолько привык к лагерю, что мысли о будущей свободе мне кажутся одной из множества фантазий.

И что будет с моей головой через полтора года , а именно столько мне осталось до конца срока, я и представить не могу. Но описать хочу. Как хочу запечатлеть и те чувства, что я буду испытывать незадолго «до» и сразу после освобождения.

На транзитных централах и в «Столыпине» бывалые «второходы» не раз делились пережитым опытом первого освобождения, рассказывали о самом восхитительном мгновении для любого зека. «Слаще оргазма», - говорили они. С учётом того, что в жизни обывателя десятилетние сроки отсидки куда как реже десятиминутных актов любви, в сладость переживаемого поверить мне было легко. А придёт время, мне легко будет это и проверить.

Наивно мне думать, что спустя семь с половиной лет тюремно-лагерных приключений с моей психикой «всё норм» и, как здесь говорят, не «засвистел бак».

Про необратимость процессов изменения психики зеков после нескольких лет отсидки лекции читают и психологи, и социологи, и психиатры. И потому я уже совсем не тот человек, каким меня помнят друзья, жена и родители. За такой большой срок люди меняются и на воле, а в столь специфических условиях изоляции от общества личность преобразуется до неузнаваемости. Возможно оттого так часты рецидивы — искорёженным людям проще снова сесть в тюрьму, чем вписаться в покинутое когда-то общество.

Пугать освободившись близких я не желаю. Как и не хочу превратиться в обычного зечару с его повадками, манерой общения, образом мышления. И, тем не менее, лагерь уже живёт во мне. Я ловлю себя на том, что я не только думаю, но уже и смеюсь как зек. С кривой ухмылкой и ехидством в душе. Даже сны, к которым у меня особое трепетное отношение, снятся мне теперь только тюремные, без намёка о свободе. И веду я себя в них как отпетый зечара.

А кем мне ещё стать за решёткой? Я настолько вжился в этот образ, что меня уже не беспокоило ни отсутствие зубов во рту, ни легендарно-тюремная каша из сечки. Бывалые зеки в робах смеялись над этапниками, одетыми в пока ещё вольную одежду: «Не были вы там, где сечку «сечечкой» зовут".

Я тут уж давно зову сечку «сечечкой», и казённая баланда мне в радость.

Очень давно.

2 - Сорокет

23.12.2016

Через неделю мне исполнится сорок лет.

Не раз слышал, что эту дату стараются не отмечать, для многих «сорокет» не в радость. По части веселья я не исключение, «пятый десяток» звучит для меня как-то жутко, но вкусняшки мы всё же пожуем. У большинства зеков, словно у малых детей, непреодолимая тяга к сладостям. «Печень стонет, есть что к чаю?» - клянчат зеки карамельки. Диабетики здесь не редкость. Они грустно смотрят на всеобщее веселье, машут рукой и грызут леденцы наравне со всеми.

От осознания скорого юбилея мне более странно, чем страшно. Я не могу ощутить себя на сорок лет, и дело тут совсем не в том, что «душой мы молоды всегда!» Во мне нет соответствия устоявшимся стереотипам о сорокалетних мужиках. Я до сих пор не обзавелся круглым животом, мешками под глазами и болью в груди, то есть семьей, карьерой и комплексом вредных привычек. Если рассматривать солидных дядек в выпусках новостей, перелистывать фотоальбом с карточками былых друзей или, хотя бы, сравнивать себя с одногодками в моем нынешнем окружении, то от сорокалетнего мужика у меня ни ума, ни серьезности - лишь год рождения на прикроватной табличке.

Я выкачусь из лагерных шлюзов словно растение без корней. Любые планы чистая фантазия, а тщательно проработанные картинки будущих встреч - дымка воображения перед сном. Куда понесет меня ветер, я не то что знать, но и предположить не в силах. Вариантов сотни, горизонт событий широчайший и, похоже, это и есть свобода.

Мне кажется, что в сознании я застрял где-то между глубоким старцем, осознавшим прелесть бесцельной жизни и зеленым юнцом, желающим взять от мира всё и прямо сейчас. Я хочу всё и не хочу ничего. У меня есть всё, что мне надо, но ничего нет из того, о чём я мечтаю. Мои мечты - это ненужное мне беспокойство.

Кто сказал, что у корабля, не имеющего цели, ветер не будет попутным? Этот «кто-то» ляпнул не подумав. Для истинного Корабля, познавшего свое предназначение, любой ветер в радость и по курсу. Смыслом жизни для просветленного Корабля будет не тихая гавань и не доставка грузов из порта в порт, а сама жизнь среди волн, течений и тайфунов. Жизнь среди новых маршрутов, где нет маяков и конечного пункта. Так жить хотел бы и я. Каждое мгновенье ловить счастье в самом течении жизни. Жизни без цели, планов и борьбы за её мнимые пряники. Возможно ли это? Мне кажется, что иногда у меня получается. Быть может именно поэтому я вот уже какой год не стремлюсь выйти из заключения пораньше. Зачем мне условно-досрочное? Научившись превращать жизнь в танец где угодно, можно счастливо улыбаться даже в карцере. Услышав от кого-нибудь подобное, я бы сморщился от слащавой пафосности. Но я ведь улыбался, знаю…

Но если так, то почему меня все же удручает цифра сорок?

Все прежние годы, насколько их помню, я всегда увеличивал свой возраст. В тридцать с половиной лет я считал, что мне уже тридцать один. И приближаясь к дням рождения, цифра лет меня уже не волновала - за год я успевал к ней привыкнуть. Но сейчас, всего за неделю до сорокета я всё ещё уговариваю себя, что мне лишь тридцать девять. Что за дурацкий страх?

Стоит призадуматься и я понимаю - это условность. Время придумали мы сами, дабы не сидеть в тюрьме дольше отведенного и не сильно опаздывать на свидания. Но тот же ум играет штамповкой доводов: «ты должен быть, ты должен соответствовать, ты должен добиваться…»

Этот диссонанс и дурачит. В голове то мысли о дорогих автомобилях, успешном бизнесе и обеспеченной семье, то «счастье в мгновеньях» с желанием писать-писать-писать. И вот именно сейчас, когда я пишу-пишу-пишу, то чувствую, верю и знаю, что через неделю будет обычный день, и что «сорок» - это лишь ярлык, и что я должен не соответствовать, а быть. И в этот день, как в предыдущий и последующий я буду одинаково хорошо вставать на «мостик», играть в шахматы и приветствовать солнце. Прямо сейчас я живу в удовольствие и доволен тем, что просто живу. Закончив писать, я чувствую счастье и делюсь им с окружающими, временами, правда, стряхивая этих окружающих со своей счастливой шеи.

Но стоит мне отвлечься на яркий клип или обложку журнала, как мне снова сорок лет, у меня ничего нет и на воле мне придется пахать, вцепившись в оглобли рутинной жизни.

Я совершил ошибку уже в том, что придал своему возрасту излишнюю значимость. Но как я мог избежать этого, если все зеки вокруг постоянно напоминают мне о юбилее, напрашиваясь за будущий стол с угощениями? Называют в шутку «стариком» и зовут меня не иначе, как по имени-отчеству.

С этим, кстати, беда. По имени-отчеству меня зовут даже некоторые сотрудники. Недавно курирующий меня оперативник устроил мне разнос, дескать я принуждаю зеков звать меня не просто по имени. Я заметил, что может это вежливость и банальное воспитание, что здесь плохого? Опер рассердился: «У спецконтингента есть только фамилия и имя, а по имени-отчеству здесь зовут только представителей администрации». В этот момент в кабинет зашёл заместитель начальника колонии по кадрам и воспитательной работе, майор между прочим, и, увидев меня, воскликнул: «Антон Юрьевич, ко мне потом зайдите...»

Оперативник был в шоке, я лишь пожал плечами и улыбнулся. Не иначе, я всё же старик.

3 - Сибирские зимы

27.12.2016

В Сибирь этап привёз меня зимой. Первая память — два десятка ледяных наручников на длинном шнуре, «гусеница» из мужчин и женщин вперемежку, онемевшие руки и долгий конвой из «столыпина» в автозак. Мимо проплыл привокзальный киоск, и вид горячих чебуреков за стеклом немного меня согрел.

К сибирской выдержке нас приучали с карантина. Тонкие синтетические робы на утренней прогулке превращались в стекло. Счастливчики разгребали лопатами снег — к концу прогулки от них шёл пар, остальные бедолаги медленно плелись друг за другом в тесной заиндевевшей колонне. В стороне курил «актив» карантина. «Скоро согреетесь!» - успокаивали «гады», предвкушая грядущие экзекуции. И обещание они сдерживали.

Спустя две недели карантинных испытаний тёплое термобельё и шерстяные носки помогли мне перестать обращать внимание на холода, а чуть позже и сам мороз уже не казался мне чем-то особенным.

Здесь я встречаю уже четвёртый Новый Год, и от прошедших сибирских зим у меня всё же осталось лёгкое разочарование. Я даже начал подозревать, что сибиряки нарочно раздули миф о невыносимой стуже, дабы хоть как-то повлиять на бурные потоки незваных гостей из Москвы и Кавказа. Но судя по количеству южан даже в глухих таёжных поселках и тотально скупленных москвичами местных предприятий, о потеплении в Сибири знают все и давно.

Я люблю зиму. Не грязную московскую, не мокрую питерскую, не мягкую киевскую, а зиму норильскую, когда от ледяного ветра сбивается дыхание, стынут скулы и мёрзнут даже глаза.

Ностальгия по детству живет памятью о сорокаградусных, вполне привычных морозах. Частые «актировки» - те дни, когда можно было официально не идти в школу, - встречались радостными воплями из-под тёплого одеяла. Законных прогульщиков ждали санки и огромные, в несколько этажей снежные горки.

И в этом году я наконец-то встретил в лагере долгожданную холодную зиму. Первый снег выпал еще в сентябре и с тех пор ни разу не таял. Модно приодетые снежным пухом берёзки зябко дрожали, но расставаться с зеленой листвой не спешили. Шли недели. Тяжёлые тучи нескончаемо сыпали тоннами снега, и уставшие дворники перешли от мата к молитвам. Небо отвечало им рокотом грома. Чуть позже, ещё календарной осенью, градусники отметились тридцаточкой и надолго замёрзли возле этой отметки.

Где-то неподалеку, а по сибирским меркам пара тысяч км не расстояние - грузовики замерзали уже в -60С. Но о сургутском апокалипсисе мне оставалось только вздыхать. На утренних проверках мёрзли все без исключения, однако совсем не так, как замерзал когда-то в Норильлаге мой дед. Нынче ФСИН подгоняет зекам и тёплые зимние сапоги, и фуфайку с подкладкой и, пусть и тонкое, но термобельё. Опытные сидельцы затаскивают в лагерь толстые войлочные стельки, аккуратно утепляют фуфайки и выторговывают у завхоза каптёрки второй комплект нижнего белья — при должной сноровке сибирские холода становятся не страшны.

Лагерная зима намного чище городской. Здесь не выгуливают собак, не посыпают солью дороги, а упавшие мимо урны бычки долго не лежат - их подбирают не только ради чистоты и порядка, но и ради пары горьких затяжек.

Я обретаю непередаваемую вселенскую радость, когда забывая обо всём на свете и о лагере в первую очередь, пинаю ногами свежие, ещё воздушно пухлые сугробы! Трудяги с лопатами до них ещё не добрались, чтобы превратить нежную перину в ровные, единственно здесь возможные прямоугольники утрамбованного снега, и я уже по пояс в сугробах несусь по футбольному полю. В эти мгновенья я не просто счастлив, я свободен! Последующие объяснения в оперотделе меня совсем не беспокоят, ведь в это мгновение я живу только им, и будущего у меня не существует.

Испортить зимние красоты здесь может только многочисленное стадо верблюдов, то и дело норовящих смачно харкнуть пожирнее да подальше. Но если отвернуться от толпы, если смотреть сквозь частый снегопад туда, где нет заборов и «колючки», если дышать полной грудью, не боясь застудить лёгкие, если перестать думать хотя бы на миг, то именно в этот момент я чувствую, как мне нравится жизнь.

Тут кто-то позади меня громко сплёвывает и попадает мне на ноги. Счастье испарилось, начались разборки. Я снова зек.

4 - Вода, любовь и ненависть

01.01.2017

В нашем отрядном туалете, в так называемых «крокодилах» постоянно бежит вода, бьёт хорошим таким напором. Этих «крокодилов» восемь — и в каждом своя река. Так меньше воняет. В других отрядах такая же картина — вода ничья, вот и льётся.

В рукомойниках из плохо закрытых кранов течёт вода в раковины. Я подхожу и затягиваю их. Всегда так делаю. Нет, в этот момент я не думаю об африканских детях под струёй носорога и отчислять процент в Гринпис меня не тянет. Мне просто жалко воду.

Похожие чувства я испытываю, когда вижу, как люди вокруг меня растрачивают время. У каждого свой срок заключения: у кого год, у кого-то десять. И почти все уверены в том, что эти годы вырваны из их жизни. И молодые, и уже зрелые зеки проводят дни так, будто их перенесли в параллельный мир, а ту прежнюю жизнь они поставили на паузу. Пройдёт определённое судом время, и привычный вольный мир обнимет и примет их назад. А сейчас жизнь стекает в «крокодил» - она ничья, вот и льётся.

Люди в заключении существуют прошлым и будущим. Ура, скоро обед! Еще два дня – и баня, несколько дней - Новый Год! Через месяц свиданка, ох и нае*усь я!

Зеки не живут, они лишь мечтают жить. На мои попытки привлечь внимание к жизни “здесь и сейчас”, мне возражают: «Да разве это жизнь? Вот выйдем, там и заживем!». Они прячутся в воспоминания дотюремной жизни, но снова и снова возвращаются в день сегодняшний, что вызывает у них тоску, злость и, как следствие, непроходящую депрессию.

Я не помню какими мыслями живут люди на воле. Честное слово не помню! Вполне возможно, я уже давно воспринимаю свои фантазии за, якобы, воспоминания. Но я знаю тех, кто лучше всех ведает о счастье в мгновеньях. Это влюблённые. Миг счастья они с легкостью ловят в объятиях друг друга. И пусть они тоже склонны к сомнительным мечтам о вечном блаженстве, но кто ещё как не влюбленные могут так ловко смаковать настоящее и до бесконечности растягивать переживаемый момент.

Мне кажется, я помню эти чувства. И я пытаюсь перенести из памяти свой опыт о былых мгновениях любви. Я понимаю, что если я твёрдо решил остаться счастливым и за решёткой, то мне придется любить. Через брезгливость и тошноту, безадресно и безответно, сразу всех и по отдельности, но придётся. Вокруг так много страшных лиц, гнилых душ, мерзкого двуличья, что куда проще всё окружающее тихо ненавидеть. Однако именно на смеси страха и ненависти держится та система, что я ласково называю Зомбилендом.

С первых же минут пребывания новеньких в лагере им филигранно прививают страх к администрации и ненависть друг к другу. На этих чувствах стоит вся система взаимного слежения. На тебя донёс сосед? Ненавидь его и донеси в ответ. Бьёт актив? Бойся и ненавидь его, оперотделу нужны агенты и среди угнетаемых.

О какой «жизни в мгновении» с ними можно рассуждать, если каждый их миг наполнен болью и отчаянием? Если проснувшись утром от холода и крика они мечтают только о том, чтобы день поскорее прошёл, и они снова забылись бы под тонким одеялом.

Больше всего на свете я не хочу стать частью этой системы! Как бы меня ни пытались годами в неё встроить, я вопреки всему буду любить окружающий меня мир.

Каждый вечер, вот уже на протяжении нескольких лет, я закрываю глаза и представляю: вдох — луч света входит ко мне через макушку, выдох — я накачиваю светом себя. Вдох — выдох, вдох — выдох, и когда я уже весь, как солнце, то начинаю вбирать в себя всю чернь и гадость окружающего меня пространства. Тех зеков, что рядом со мной и тех, кто в соседних бараках. Арестантов в неизвестных мне тюрьмах и каторжан в далёких лагерях. Их страх и боль сгорают в моём свете на вдохе, а мой выдох наполняет светом уже их самих. После обычных бедолаг настаёт очередь так ненавистного всеми «гадья». Как ни крути, они тоже страдают: кто от страха, кто от голода и все они - от недостатка любви. Моего света хватит на всех. Даже на администрацию, даже на того оперативника, что ещё сегодня обещал «опустить» меня, если я не перестану «отличаться от других».

Пяти минут мне хватает на то, чтобы наполнить светом всю Вселенную. Я открываю глаза, и мне кажется, что мир ненависти я стал любить чуть-чуть больше.

Тогда я иду к раковинам и потуже затягиваю краны.

5 - Не меня!

17.01.2017

Обилие прочитанных в детстве книг и насыщенный приключениями жизненный опыт переносили меня в воображении хоть на сто лет назад. Как-то в Лефортово мне попались дневники очевидцев революционного Петрограда. И я смог живо представить сцену: остановленный трамвай, выведенные на досмотр пассажиры, отсев судеб возбужденными матросами. Одних пинком к стенке, других - восвояси.

Что думали те, кто просочился сквозь сито и те, кто застрял в нём навсегда? Можно пофантазировать, вживаясь в образ несчастных с билетом в один конец, но можно и по-настоящему пережить роль угнетаемых — для этого достаточно оказаться в тюрьме.

В нашем «красном» лагере зеки существуют не только в перманентном страхе, система прививает им и более тонкие материи. Зыбкость сиюминутного положения — ещё один рычаг воздействия на личность. Дамоклов меч висит над тощей шеей каждого зека с первых же секунд его пребывания в лагере: тебе прилетит дубинка по дороге из автозака или впереди бегущему, твоему ли затылку достанется в досмотровой или соседскому, тебя изберут жертвой в карантинном отделении за час до подъёма или того бедолагу, что лежит напротив с простынёй на лице — к этому ежедневному ситу привыкнуть невозможно, с ним можно только смириться.

Проходят годы заключения, а беспокойство не исчезает. Вот ты смотришь в окно на приближающийся шмон, и думаешь: «к нам, не к нам?». Каждый обыск заканчивается порчей или изъятием ценной для тебя вещи, и это беда. А вот тебя вызывают в штаб к операм или «безопасникам», и ты думаешь: «вернусь или нет?» Бывает поговорят, а бывает приложат шокером, быть может вернёшься в отряд, а не повезёт - так из кабинета прямиком в карцер. Покой не приходит и ночью — после отбоя в режимных отрядах начинается разбор дневных «косяков» и бедолаг по одному вызывают в каптёрку. Там агрессивный завхоз с послушным «активом» изощряется в экзекуциях, то и дело доводя жертв до суицида.

За семь лет отсиженных я не раз проходил жестокий отбор и знаю чувства как тех, кому сегодня повезло, так и тех, на кого указал перст вершителей судеб. У одних это вздох облегчения: «не меня!» с переходом в лёгкое сочувствие к бедолагам, у других паника и неугасаемая надежда на милость.

Возможно именно эти мысли мелькают в стаде зебр, на которую охотятся львы. «Не меня! Не сегодня!» Выдох облегчения «не я!» инстинктивен. Но что после? И следующий шаг определит неестественный отбор: ты ещё личность или уже спецконтингент. Человек или зебра? За поведением осуждённого внимательно наблюдают те, кто решает его судьбу: ставить на должность или на колени. Лишить всего или пока только припугнуть.

В современных лагерях к стенке ставят по прежнему, правда лишь как детей в угол: одним в наказание, другим в поучение. То тут, то там вдоль плаца стоит спецконтингент, кто лицом к стене, кто к плакату с выдержками из ПВР - это наказанные. Одни часами мёрзнут за расстёгнутую пуговицу, другие за плохо сделанный доклад инспектору, третьи просто не вовремя попались на глаза — не важно, за что они наказаны, главное - они отсеяны. Не прошли отбор. Мимо них марширует отряд, и в глазах большинства одна и та же мысль: «не меня!»

Иногда на общелагерных проверках, когда полторы тысячи зеков стоят на плацу и ждут окрика со своей фамилией, я смотрю на окна штаба и представляю, будто из кабинета начальника колонии показывается ствол винтовки и раздаются выстрелы, один за другим. Позади меня падает зек, где-то там ещё и ещё, но никто не бежит, и уж тем более не возмущается. Лагерь поглощён эгрегором: «не меня!»

Не так давно после вечерней проверки все зеки лагеря по команде повернулись к штабу, а завхозы отрядов были вызваны к ДПНК. Толстые и сноровистые, худые и поджарые, но все в перешитых робах и фуфайках они сходились к дежурному колонии за инструкциями. Отряды стояли и ждали. Не важно: дождь или ветер со снегом — завхозы на красной сходке, дежурный колонии за главного распорядителя.

Через пять минут по команде из раций весь лагерь грянул в одну глотку: «С днём рождения, гражданин начальник!» Из окна вольного штаба выглянули уже поддатые офицеры, и самый главный крикнул в форточку то ли: «Спасибо, зеки!», то ли «АУЕ, арестанты!» Барин остался доволен.

Я же вспоминал «Список Шиндлера» и представлял начальника с винтовкой в руках.

Были ли сто лет назад в тех трамваях люди, что не побоялись вступиться за приговоренных? Не знаю, возможно. Но ни в тюрьмах, ни в лагерях я не встречал заступников, что вписывались за угнетаемых бедолаг. В одних местах чересчур совестливым объясняли по понятиям, что «тянуть мазу за чертей не стоит», в других же отбивали охоту заступаться ногами и деревянным веслом. Система подавления личности работала с обеих сторон режима.

Если кто-то по привычке вольной жизни начинал качать права хотя бы за себя и был готов рискнуть не только своим положением, но и здоровьем, тех система параллельного мира успокаивала фармацевтикой.

Аминазин, галаперидол, а так же коктейль из того и другого — через месяц особо буйных правдолюбов выписывали из медсанчасти, и в столовой появлялся медленно жующий «овощ». В баню его водили под руки, и возомнивший о себе юрист пускал под душем тонкую слюну. Ещё через месяц обколотые зеки начинали отходить, а чуть позже, бывало, им давали официальную должность активиста. Медсанчасть, правда, бывшие бунтари обходили стороной до конца срока.

Более спокойных, но всё же склонных к возмущению зеков по распоряжению куратора из оперотдела чуть лучше кормят в столовой, чаще разрешают свидания и, со временем, даже предлагают кусочек той самой власти. Кто-то становился завхозом отряда и по старой памяти даже пытался организовать в отряде «общак», а то и задумывал нелегальную связь с волей. Вольница длилась недолго, агентура работала на пять с плюсом: завхозы с синими звёздами на плечах по несколько часов стояли на растяжке перед кабинетом оперативников, кто-то из них не выдерживал и писал повинную с именами.

Подельникам определяли место в режимных отрядах с туалетами по разрешению, а послушный завхоз оставался завхозом. Оскал у него так и оставался волчьим, но хвост уже был собачий. Непослушные уезжали в ШИЗО до конца срока.

Наблюдая за контингентом параллельного мира, я думал, почему сходят на нет все попытки протестов на болотных площадях? Почему сотни угнетаемых не могут разобраться с единицами угнетателей? И по наблюдениям за массой зеков делал выводы, что пока у несогласных вполне ещё сытная пайка, пока их возмущение не превышает страх потенциальных проблем - выйди на плац хоть миллион, они ничего не изменят. Из толпы хватают недовольного и тащат в автозак, остальные выдыхают: «не меня!» Одним — срок, другим облегчение.

Сегодня мы шагали строем из отряда на обед. Снег хрустел, и хотелось поскорее добраться до тёплой столовой. Наперерез нам двигался патруль: дежурный колонии в сопровождении пары инспекторов. Они по графику обходили лагерь, и за время обхода в их руках набухали пакеты с майками, вольными полотенцами, книгами без штампов и прочей ерундой, что безжалостно изымалась у зеков.

Нас остановили, и каждый из строя сделал доклад: фамилия, имя, год рождения, статьи, начало и конец срока, профучёт, отряд — громко и чётко. Кто сбивался или оказывался тихоней, получали порцию оскорблений и отходили к ДПНК — их «сито погон» отсекало в момент. Следом аресту подвергались обладатели вольных футболок или перешитой зимней шапки. Уже потом из строя выдёргивалось несколько зеков просто наугад, по настроению. Выживали единицы, в этот раз среди счастливчиков оказался и я.

Задержанных подняли на второй этаж дежурки, там их обыскали, забрали шнурки, платки и расчёски. Одних вместо обеда закрыли во дворик под сибирским небом, других поставили к бетонной стене разглядывать трещины, а нелюбимых каторжан дежурный обратил лицом к церкви и приказал: «Граждане преступники, всем смотреть на церковь!», Насладившись картиной, капитан ушёл за свой пульт и забыл об арестантах на полтора часа.

Я шёл в столовую и думал, что ещё вчера ходил в дежурку отмазывать своего коллегу от бетонной стены и даже в конце-концов уломал дежурного, а уже сегодня неожиданно для себя выдохнул: «не меня!»

Это уже потом я начал думать о трамваях и зебрах, а тогда лишь: «не меня!»

6 - Адреналин

25.01.2017

Конфликтные люди засыхают в тоске без привычных доз адреналина и тех всплесков эмоций, что заставляют их сердце работать на форсаже. И если конфликтных ситуаций долго нет, любители скандалов заведут их.

Если мельком глянуть на лагерь, то поначалу может показаться, что кругом тихая гладь общественного покоя. Но это тщательно оберегаемый мираж. Стоит подковырнуть какого-либо зека, как высокое напряжение, словно разряд конденсатора, тут же себя и проявит.

Иногда закрутить воронку конфликта может одно неосторожное, но чаще злонамеренное слово. И если быстрое вмешательство не погасит зарождение ссоры, то она может перейти в полноценную схватку. При этом единственный человек, кто получит удовлетворение – это сам зачинщик, даже если он больше всех и пострадает.

В тесной скученности, тягучем однообразии дней и отсутствии физической активности общее напряжение достигает такого предела, что из-за мелкой провокации проливается чья-то кровь. В результате страдает весь коллектив. Но не редко действия провокаторов поощряются той или иной стороной для достижения тех или иных целей. Таких профессионалов скандального дела называют «торпедами».

Однако, конфликтов хватает и без торпед. Каждый человек нуждается в острых ощущениях. Без них даже сытая жизнь может настолько наскучить, что люди лезут в петлю. Но чаще они просто скандалят, ведь для нервной системы неважно, что привело её в возбуждение. Гнев или радость одинаково хороши для борьбы с затянувшимся состоянием покоя.

Но вот что интересно. Среди местных зеков конфликтных – единицы. И это главное отличие здешнего контингента от того, что я встречал в предыдущих местах моего тюремного путешествия. Поначалу я думал, что такой сниженный уровень агрессии у жителей Кузбасса достигнут благодаря особенностям региональной экологии. Но таких засранных производством областей в России полно. Тогда я стал объяснять равнодушие аборигенов их массовой привязанностью к наркотикам. Здесь я могу оказаться правым - Кемеровская область держит первенство среди регионов России по числу молодых наркош.

И только прожив годы среди сотен зеков и вдосталь с ними пообщавшись, я обнаружил, что здесь основной источник эмоций - это страх.

Тщательно отлаженная и методично проработанная система угнетения не устояла бы и дня, не будь человеку так легко прививаем страх. Глубокая, проявляющая себя десятками производных эмоция появляется здесь с первых же дней у каждого прибывшего сюда человека.

Общий режим «первоходов» - это общество отнюдь не закоренелых преступников, киллеров или маньяков. Те обитают на строгом и особом режимах, дедушки с синими от наколок телами «чалятся» и «ботают» среди «второходов». Тут же свой срок отбывают просто испуганные люди.

Страх смерти, страх боли, страх изоляции, страх потери здоровья и здравости, страх голода и страх неудачи при условно-дострочном, страх не увидеть прежнюю семью, банальный страх потери минимального комфорта – инструментарий подавления личности у Системы огромен. Чувство страха здесь настолько постоянно, что стало привычным. И как любая привычка, оно вызывает зависимость. Стоит исчезнуть всем причинам страха, как желание чего-нибудь бояться заставит людей найти и подчинить себя новому, ранее им неизведанному страху.

Меня это открытие удивило, а ещё чуть позже я осознал, что на зависимости от страха контроль спецконтингента и основан. Только поначалу может казаться, что система подавления держится на силе и власти угнетателя. Поддавшись на это ошибочное представление, романтики революции вот уже какой век пытаются избавить мир от проявления тирании. Но когда им всё же изредка удаётся свергнуть властителя и самим сесть на трон, то уже совсем скоро они поражают былых товарищей новыми гранями деспотизма.

Угнетение - процесс двусторонний.

Я уверен, что присущая людям зависимость от ощущений лучше иных ингредиентов питает и укрепляет систему угнетения. И страх, как наиболее достижимая эмоция, наркотиком въедается в психику угнетаемых.

Страх приучает людей не к ошейнику и плети, а к тем чувствам, что испытывают угнетенные под плетью. И если избавить их от страха, если освободить их от угнетения, но в замен ничего кроме свободы действий не предоставить, то наркоманы ощущений сами принесут в зубах плеть и униженно склонят головы.

Я задаю вопрос шестидесятилетнему деду, что сидит в «инвалидном» отряде — он здесь режимный. Каково это, каждый раз спрашивать разрешения сходить в туалет у малолетнего оболтуса-активиста, что в своей жизни кроме синтетической наркоты ничего не видел. «Именно за это твой предок воевал?» - спрашиваю я его безжалостно. Он ухмыляется собачьей улыбкой и косит взгляд. «Досижу уже, что мне выё...ваться»

В этот же день я уже в своём режимном отряде интересуюсь у дневального активиста, что негласно приставлен шпионить за мной: «Каково это — стучать на таких же, как ты и по ночам вести учёт кто и во сколько ходит в туалет?» Он был более честен: тяжёлое детство и отец-деспот. А за мной он следит не по воле своей, а по приказу оперскому. «Так-то Антон ты хороший человек. У меня к тебе ничего личного».

Неразлучная пара «садо-мазо» уже давно стала классикой не только в психиатрии и в большинстве семей. Взаимоотношения в этом же стиле, но только между угнетателями и угнетенными я ежедневно наблюдаю вокруг себя. Мне неприятны угнетатели, но еще больше мне неприятны угнетаемые. Я пытаюсь перестать их презирать и начать хотя бы жалеть, но пока у меня получается это плохо.

Большая часть тех, кто боится – хочет бояться. Желает этого не разумом, но тем, что приходит из-под сознания в снах. И всем попыткам спасти этих людей от страха, избавив их от угнетателей, они не только не помогут, но и активно будут этому противодействовать. Нередко люди, которым пытаешься помочь, просят оставит их в покое. Они боятся, как бы не вышло хуже, и в результате готовы навсегда остаться в том состоянии повседневной тревоги, в котором они привыкли жить.

Нет, конечно же люди не смакуют мысли: «о как же нам нравится цепь! О как мы скучаем по приказам! О, какое счастье узнать об очередном запрете!» Но как часто бывает, что стоит только освободить людей от угнетателя и попытаться среди бывших подневольных установить демократичное и справедливое управление, как все тут же перестают блюсти свои интересы, даже в элементарных вопросах чистоты и порядка. Очень быстро находится какой-нибудь прохиндей в личине добродетеля и берет на себя функции единоличного «решалы» всех на свете проблем. А люди, ещё недавно поборовшие тирана, наперегонки спешат вручить свои права очередному угнетателю. И всё снова стает на круги своя.

Рассуждая так, мне не обязательно иметь в виду глобальные геополитические масштабы. Я вижу подобное на уровне небольших коллективов, даже не лагеря в целом, а всего лишь отряда.

И стоит ли пытаться избавить угнетаемых от их страхов, за которые они держатся, как за своё полноценное счастье? Стоит ли бороться с угнетателями, если люди их ценят гораздо более свободы? Нужно ли вообще помогать людям, если они не просят о помощи?

Тюремный опыт подсказывает, что защищать нужно только себя, свою семью свою стаю. Но это рассуждение ума. Возможно, так он пытается оправдать мои собственные страхи.

Однако, если бы я в своей жизни, полагался бы только на ум, то я даже не сел бы в тюрьму. К моей беде, я нередко чувствую крайнее несогласие с холодной логикой ума, чего-то того, что живет внутри. И это что-то возмущается и негодует каждый раз, когда я отвожу глаза от очередной несправедливости. Но стоит начать действовать, как я вновь и вновь виноват. В том числе и перед тем, за кого решил заступиться. И тогда я опять убеждаюсь в правоте ума, твердившего мне: «не лезь куда не просят». Но ведь почему-то я уверен и в том, что если молчишь, значит соучаствуешь. И как мне свести концы с концами?

Чтобы не возненавидеть себя и не сойти с ума, и в то же время не поддаться на провокацию «торпед» и не дать втянуть себя в еще большую передрягу, я решил никуда в открытую не лезть, но и не бездействовать.

Общаясь с как можно большими людьми, в том числе и с профессиональными угнетателями, я пытаюсь микродозами культуры изменить мир насилия хоть на каплю. Не знаю удаётся ли мне, но я хоть чуть-чуть успокаиваюсь. До очередного срыва.

Когда-то я бы удивился, скажи мне кто-то о том, что в тюрьме агрессия вредна и излишня. Сейчас же я в этом убежден. Как и любая эмоция, агрессия должна быть осознана и контролируемая. Стоит ей превратится в слепой гнев, и тюремные акулы без всякой жалости вцепятся в брошенное сгоряча слово. Неосторожность в выплеске эмоций приводит к очень большим проблемам и, возможно даже, к новому сроку заключения.

В тюрьме, как за покерным столом, все эмоции следует держать под строгим контролем. Уже который год я учусь сдерживать не только гнев, но и радость. Получается далеко не всегда. Но я над этим работаю. Справился я или нет, судить будут те, кто встретит меня на воле через полтора года.

7 - Мелкие радости

08.03.2017

Бывает, я занимаюсь делом каким-то или может бездельничаю, как вдруг что-то нисходит на меня, я понимаю – вот прямо сейчас мне хорошо! Я доволен жизнью, и я хочу жить. Я словно на мгновенье понял всё обо всём, успокоился и тут же забыл. Но осталось приятное послевкусие, удовлетворение происходящим.

Такое эфирное состояние я поддерживаю весь день. В этом бесцветном мире я научился подмечать яркие радости, мне их хватает надолго.

Утром возле барака, я ловлю счастье от открытого пространства. Годы бетонной клетки научили ловить кайф от бесконечного неба. Я смотрел в однородную массу зеков - они курили и докуривали, броди и топтались на месте, грустили и подслушивали, но видел над ними облака и искал в них знакомые с детства формы. Считал ворон на дальних тополях. Провожал взглядом блёстки самолётов, что так часто здесь шьют бледное небо.

По пути в столовую я разглядывал сопровождающих строй инспекторов. Вот ведь повезло им с работой, думал я. Ранним утром ехать в лагерь, целый день смотреть на тысячи зеков, трогать их на обыске, после рассовывать по пакетам несвежие шмотки, вяло стебаться над происходящим и терпеливо ждать повышения или ранней пенсии. Я-то когда-нибудь выйду на волю, а граждане начальники останутся в лагере. И каждый рабочий день они будут снова и снова садиться в тюрьму. Уже от этого меня прёт, не поменялся бы с ними ни за что.

Через час я иду на работу. С плаца в штаб асфальтная дорожка ведёт по берёзовой аллее. Я иду по ней, медитируя на каждый шаг. Хочу сполна зарядиться деревьями. Ещё в прошлом костромском лагере я знал, что деревья в российских колониях запрещены, дабы не плодить «склонных к побегу».

В Сибири начальник лагеря – барин, он позволяет себе шик. Сквозь эту аллею я и иду, наслаждаюсь.

Бумажных обязанностей у меня много, но прежде я завариваю себе кофе. Не дешёвку растворимую, а из Москвы - молотый. Мне иногда приходил «кабанчик» в два десятка кило. Сигареты разлетались по нужным людям, кофе с шоколадом доставались только мне и моим гостям. Экстра помол и сильная обжарка. Горький шоколад и в большом количестве.

В литровой стеклянной банке, что уже «запрет», я на кипятильнике поднимаю кофе. Главное – не дать закипеть. Я долго смотрю на пенку, она дышит и поднимается. Бывало, по штабу расходился такой благородный аромат, что опера не выдерживали и насылали шмон. Но сегодня я поймал кофейную радость.

Рядом всегда кто-то есть. Или мой коллега - недавно с карантина, взгляд ещё подморожен, но с высшим образованием. Или штабной агент - стукач и соглядатай, он же дневальный штаба. Или завхоз отряда, вызванный на доклад к куратору. Или избитый бедолага из режимной массы.

Завхоз сёрбал жгучий кофе и рассказывал мне отрядные новости с лагерными слухами, перевирая и не договаривая, но мне хватало. Я сопоставлял и сверял, делал выводы и записывал в память, радуясь крохам информации, словно удачливый партизан пойманному «языку».

После могли привести избитого азиата, что пока писал под мою диктовку заявление о переводе в другой отряд, мог со страхом или возмущением в голосе рассказывать, как ему запрещают в отряде молиться. «А что местный муфтий?» - спрашивал я. Муфтий учил их смириться и читать намаз сидя.

Периодически на волю уходили «малявы» с лагерными новостями, фамилиями основных активистов и датой освобождения лагерного «гадья». Должность штабного статиста открывала много возможностей.

Обычное заявление на телефонный звонок надо было подписать у начальника отряда, потом у кураторов из опер отдела и отдела безопасности, и главную подпись получить от заместителя начальника колонии. Пока эта бюрократия месила бумаги, личные данные негодяев уходили братве за забор.

Как-то с парой зеков мы подготовили очередной месседж в виде туго скрученной и запаянной в целлофан «малявы». В случае её перехвата мелкий почерк распознали бы быстро. Неприятности грозили крупные, и проследить за её отправкой надо было лично.

Заговорщиков я разыскал в нашем отрядном туалете. Они спорили: «загашена или нет малява», если она упала в «очко дальняка». Времени объяснять, что партизанская деятельность во благо «общего» и потому не «гасится» у меня не было. Я тогда молча достал из воды «флэшку» и ждал, пока будущий освобожденец не запихнёт её в свой «воровской курок».

После, я находил укромное место отряда, расстилал на полу одеяло – и час йоги был только мой. Если, конечно, в это время не случался шмон или нас не посещал пожарный инспектор.

Как-то намедни открылась дверь пожарного выхода, и через меня, уже завязанного в узел асаны, перешагнул замначальника колонии по пожарной безопасности. «Палёр» на дверях секции выкрикнул на весь отряд: «пожарник!» и быстро спрятался в туалете среди своих «обиженных» коллег. Но вскоре часовой был пойман и экстрадирован в дежурку для наказания. На обратном пути через меня снова перешагнули, ну кто мог подумать, что обратно он пойдут этой же дорогой? «Йога?», - только и спросили меня.

Семь с половиной лет путешествия в параллельном мире научили меня вылавливать молекулы счастья из активных физических упражнений. Нелегальный спорт здесь запрещён, за него могут побить в кабинете, но меня уже давно не трогают. Молча позволяют заниматься йогой, будто её нет. Наблюдают, прикалываются и контролируют.

Я выдавливаю из себя зека с потом. Мысли о лагере исчезают, лай овчарок вдалеке становится неслышим.

И всё же в мою безмятежность часто врывается беспокойный гость. Он старательно убеждает меня, что в неволе счастью места нет. Здесь насилие и отчаяние, неиссякаемый страх и перманентная агрессия, гнилое дыхание и кислый запах немытых ног. Доводы ума столь убедительны, что я соглашаюсь с ним. Похоже, я смирился или состарился.

Наступает время вечерней проверки. Холодный асфальт плаца, голые тополи с вороньём за «запреткой», тёмное глубокое небо. Я разглядываю тусклые крапки звёзд. Из-за прожекторов и череды ламп вокруг плаца звёзды никчёмны. Среди окружающей серости небу словно запрещено быть нарядным.

И только одна звезда бунтует и всем запретам вопреки мерцает вызывающе ярко. Она прямо над вольным штабом, словно маяк, зовущий на волю. Чужое солнце настолько выделяется из жёлтой мертвенности лагерного освещения, что многие не верят этой звезде, обсуждают МКС, НЛО и Сириус.

На самом деле - это наше Солнце. Просто я сам сейчас на Юпитере, и Солнце далеко от меня. Какой лагерь, какая Земля? Я за миллионы километров отсюда. Душа вырвалась в астрал, бросив тело отдуваться за двоих. Если долго смотреть на звёзды - стены с лагерной охраной пропадают, и зеки вокруг меня растворяются. Правил внутреннего распорядка больше не существуют - только я, небо и свобода.

Офицер выкрикивает мою фамилию, я автоматом плюю имя-отчество, шагаю вперёд и встраиваюсь в шеренгу одинаковых клонов. Оболочки людей с пустыми глазами. Реальность, словно прокурор, приговаривает меня к дальнейшему отбыванию наказания. Я возвращаюсь с Юпитера в лагерь.

Перед сном всегда появляется беспокойство. Как родители? Где дочь? С кем жена? Почему я здесь? Я вдыхаю через макушку луч света и сжигаю тревогу. В солнечном сплетении разрастается огненный шар, и с выдохом он вырывается наружу, уничтожая страдание всех миров. Я засыпаю в пылающей Вселенной, и храп зеков не мешает наслаждаться мне счастьем в три тысячи двести восемьдесят шестой ночи моего затянувшегося путешествия.

8 - Нужна ли овечкам свобода?

27.03.2017

В строю я вижу шагающую массу в одинаковой одежде, во многом схожую в лицах. Не гордых от своего предназначения бойцов спецназа и не радостных от своих достижений спортсменов, а обезличенных людей, живущих в постоянной тревоге. Чуть свободнее себя чувствуют поводыри, что ведут наш строй в баню, на обед или в клуб. Однако их свобода – это лишь иной покрой робы, разрешённый куратором чубчик, да щёки, что так контрастны среди острых скул. В их глазах тоже мелькает страх, когда мимо проходит настоящий пастух, тот, у кого есть законное право на плеть.

Среди них очень мало симпатичных, привлекательных образов. Такие лица я видел на картинах Босха. Одутлые, с кожными болячками, сморщенные, пропитые и проколотые, красные, жёлтые и синюшно – бледные, с гнилыми зубами или вовсе без них. Конечно же, такие искореженные жизнью лица не у всех. Есть и те, что следят не только за кем–то, но и за собой. Ухоженных зеков единицы, взгляд выхватывает их из толпы - как правило, это активисты, то есть осуждённые, сотрудничающие с администрацией. У них возможностей больше, и «актив» не стесняется ими пользоваться.

Я разглядываю зеков, сравниваю их друг с другом и спрашиваю себя: «неужели они не хотят иметь больше свобод, хотя бы не отпрашиваться в туалет». Меня всё ещё не отпускает недавнее открытие – в инвалидном отряде лагеря деды под шестьдесят отпрашиваются у молодых зеков в туалет. Без разрешения нельзя, хоть обоссысь. Некоторые зеки, бывает, не выдерживают, на проверке пускают «струю в строю». Опера потом, конечно, ругают активистов, а вдруг комиссия? Но правила не меняются, деды продолжают тянуть руку вверх. И без анонимных соцопросов ясно, что распоследний человечишка здесь хотел бы кушать лучше, спать дольше, страдать меньше. Тем не менее сотни полуголодных осужденных сидят в вечном напряжении и не ропщут.

Вылезти из овец тут можно либо в овчарки, либо в гарем. Но и это не просто. Овцепасов в отряде немного, а пастух и вовсе один. Должности забронированы, пайки лимитированы, очередь на белоснежные носки расписана. У большинства карьерный рост активиста долог, но у иных стремителен. Последние отличаются рвением услужить, желанием доносить, склонностью угнетать. И, конечно же - безоговорочной лояльностью.

К моему удивлению, здесь многие уверены, что всё это нормально и так и должно быть. Что только так и может быть. Таких большинство как среди администрации, так и самих осуждённых.

Мне повезло, мне есть с чем сравнивать. Я был там, где такая же масса неповоротливых и безынициативных лодырей – «туристов», - желающих только есть, спать, играть и совокупляться на свиданках, жила куда как свободнее и счастливее моего нынешнего окружения. Если же человек хотел развиваться, возможностей было предостаточно.

Условная демократичность тех правил и договоренностей, придерживаясь которых существовала моя прошлая «чёрная» колония, позволяла зеку перестать деградировать и начать заниматься любым делом по своей душе. И если его увлечённость шла во благо коллектива, то и блага самой личности росли многократно. Конечно, и там были свои овчарки и свои пастухи, но их всех выбирали на общих собраниях и на их возможный беспредел существовала заранее оговоренная управа. Любые действия вне установленных правил могли стать поводом к наказанию по инициативе самого слабого представителя «мужицкой» массы.

Пусть зачастую и лицемерно, но массе предоставлялась возможность выбора условий жизни. И эта относительная свобода позволяла каждому зеку выбирать не только как жить, но даже и как умирать: в зале от спорта, в бараке от лени, в библиотеке от учёбы или в промзоне от работы. Никто никого никуда насильно не гнал и делать что–либо не заставлял. И это было основное достоинство той условно демократичной системы управления массами в «чёрном» лагере, что так разительно отличалась от местной, якобы безальтернативной.

В нашем краснознамённом лагере практически все словно зомби. И за лучшую, более свободную жизнь они рискнуть не готовы не то, что здоровьем или жизнью, но хотя бы своими малыми благами, что им швырнули с царской милостью из недоеденного.

Я уверен, что дело не в местных особенностях сибирского менталитета, а в самой массе современных людей. Большинство никогда не рвётся отстаивать свои права и, тем более, свободы. Люди и на воле хотят жить не свободнее, а комфортнее, иметь не право выбора, а пусть и унизительный, но стабильный покой. И когда жвачные заезжают в лагерь, они здесь ими и остаются. За стадом овец я ежедневно и наблюдаю.

Стоит ли угнетённая масса свободы? Нужна ли она им? Даже банальная свобода выбора – это для них ответственность, но где и когда овечки желали ответственности? «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день готов идти за них на бой» — это не о современном каторжанине, это о тех единичных исключениях, что гниют или сохнут в изоляторах и на «больничках».

В детстве книги учили меня: помоги страдальцу! Но если он не просит об этом? А если сам страдалец не готов и волос отдать за жизнь без страданий? А если таковые – все вокруг меня?

И я просто смотрю на них…

9 - Непривязанность

31.03.2017

Ещё в начале своего многолетнего приключения я представил, будто меня отправили в командировку с редакторским заданием. Всё, что меня окружает, с кем я общаюсь, те места, куда я попадаю – это мой бесценный авторский опыт, сотни будущих рассказов о жизни в параллельном мире.

Возможно, идея с журналистикой была всего лишь психологическим приёмом, сохранившим мне рассудок, спокойствие и оптимизм. Но благодаря этой установке, я не терял годы, как большинство арестантов, а учился и развивался всем обстоятельствам назло.

Почти все, с кем я общался за годы путешествия, были готовы уснуть летаргическим сном, лишь бы проснуться только в день своего освобождения.

Я понимаю их. Мы живем в мире выцветших красок и строгих прямых линий. Выщербленный серый асфальт с полустёртой разметкой периметра, жилые здания, цвета выгоревшей охры с кое-где закрашенными окнами, из которых на улицу смотреть «не положено» Ржавые сетки «локалок», за которые выходить без разрешения запрещено. Год из года бледные лица, мышцы которых уже и забыли каково это – без причины улыбаться. И самое жуткое, что и завтра, и послезавтра нас ждёт всё тот же «сегодняшний день». Так практически всех накрывает перманентная депрессия.

За решёткой все торопятся жить, стараясь приблизить заветную дату освобождения. В результате, самой жизни они и не замечают. Почему-то зеки уверены, что после «откидона» у них будет всё по-другому, однако если человека, словно животное, здесь всё же выдрессируют ходить по команде в ногу и по прямой, то он и на воле будет ждать чьего-то позволения даже просто выйти за дверь. Мир прямых линий с красными флажками – он всегда в голове.

Здравомыслящих вольнодумцев, чьи сердца не поражены страхом, здесь единицы. В Лефортово их было немало, но чем ближе к Сибири, тем больше в людях проявлялось коллективное послушание. И потому, когда мне на арестантском пути попадается интересная личность, я проявляю огромное усилие воли, чтобы к ней не привязаться.

Есть притча.

Вытащил старик из горящего леса ядовитую змею. Спасённая змея, отойдя от шока, тут же укусила старика. Тот, умирая, воскликнул: «За что ты жалишь меня, ведь я тебя спас!» «Ты забыл старик, - ответила она, - я – змея».

Здесь змеи почти все. Они жалят протянутые к ним руки помощи, но не их в том вина. Такова уж тут сама природа змеиного мира.

Предательство тут выгодно всем. Операм, что борются с любой попыткой самоорганизации зеков. Самим зекам, что спешат домой по условно-досрочному или просто хотят сытнее кушать. Когда донос – норма, то и змеиное жало лишь инструмент выживания.

И всё же быть равнодушным к очередному удару под дых сложно. Сколько раз мне ещё нужно быть ужаленным, чтобы наконец-то понять – это не они предают, это я обманываюсь. Оказывая помощь, не стоит ожидать взаимности - тем самым избежишь разочарований. И это ещё один важный урок, преподанный мне тюрьмой.

Бывало, я решался вылезти из своей скорлупы, словно неосторожная улитка, дружелюбно улыбаясь встречному ботинку. Но бездушная подошва – хрясь! По улитке хрясь! И вера в людей снова и снова разлеталась брызгами на долгие дни вперёд.

Вера слепа, а вера в людей еще и глупа. Даже родной и близкий человек, спустя десятилетия совместной жизни не может быть до конца познан и потому способен удивлять неожиданностями. Что же тогда говорить о случайных встречах? Нельзя, нельзя и ещё раз нельзя ожидать благодарности на проявление доброты и заботы.

Глупым, но добрым улиткам следует учиться любить не кого-то конкретно, а как солнце, греть своей добротой всех без разбора. Кто хочет - грейся, кто не желает - прячьтесь по норам. Солнце не требует ответных действий, не рассчитывает на взаимность и потому не привязывается к тем, кого согревает.

Спустя почти десять лет приключений в параллельном мире я понимаю, что из важнейшего, чему меня научила тюрьма — умение легко расставаться, как с вещами, так и людьми. Это не разгильдяйство и не равнодушие, не цинизм и не поверхностность, не ветреность и, конечно же, не эгоизм. Это арестантская мудрость.

Любой шмон – это изъятие, возможно вообще всего. Жизнь приобретает особенную лёгкость в ту минуту, когда терять уже нечего. Ценным становится даже брусок вонючего мыла или горбушка от вчерашней пайки. «Как пришло, так и ушло» - поёт сердце после очередного налёта.

Так же и с людьми.

Тюрьмы и транзитные централы, автозаки и «Столыпины», карцера и лагерные бараки – десятки попутчиков знакомятся и прощаются, бывает, ежедневно. Сближаешься с теми, с кем делишься хлебом, за них цепляется сердце. Общая беда нередко сводит до крепкого товарищества, без внимания на возраст, образование и национальность. Но когда приходится с ними прощаться, то по сердцу всегда будто бы тянут колючую проволоку.

Частая смена камер, вагонов и направлений по воле слепой разнарядки или неведомой оперативной цели кидает одних бедолаг к другим. В лагерях десятки зеков ежедневно выходят на свободу, оставляя позади друзей и «семейников». И если срок заключения долгий, то от иного чувствительного сердца может остаться лишь мясной ошмёток.

Приходится постепенно учиться расставаться без эмоций. Оставлять в памяти добрые и веселые, горячие и боевые, отмеченные победой и совместно выстраданные моменты жизни, но на прощание лишь крепко жать руку.

Жизнь в мгновении позволяет общаться с интересным человеком без расчётов на выгоду. При таком подходе любое расставание – момент, и не более. Миг проскочит - сердце не дрогнет, останется лишь память и приобретенный опыт.

Непривязанность к вещам. Непривязанность к людям. Непривязанность к жизни. Иногда в медитации озаряет, что можно быть непривязанным даже к самому себе. И единственную привычку, которую стоит приобрести за решёткой и навсегда её сохранить — это привычку никогда ни к чему не привыкать.

10 - Упокоение

24.05.2017

Я чувствую покой внутри себя всё чаще и могу хранить его всё дольше. Не знаю, что этому способствует: правильные книги или утренние медитации, прожитые годы или отсиженные. Я почти ни о чём не переживаю, просто живу и улыбаюсь. Бывает, что и пару недель, и дольше я чувствую беспрерывное душевное успокоение.

Понимание тщетности беспокойства пришло ко мне лет пять назад. Однако чужое знание не скоро становится собственным опытом. Вполне естественно, что и к чужим советам о бессмысленности волнений я относился с крайним скепсисом. И правда, как же не волноваться о жене с ребенком, не беспокоиться о родителях, не переживать о развитом с таким трудом бизнесе? В начале своего тюремного срока я нынешнее внутреннее спокойствие принял бы за равнодушие.

Вывалившись из мира за его цивилизованные пределы, я поначалу решил, что без меня мир не справится, что теперь всё пойдет не так, как надо. Но прошли годы, и я вижу, что если что-то и рухнуло, так только мой собственный, когда-то отстроенный мирок. А все мои переживания оказались нервной дрожью непомерно раздутого Эго.

Если представить себя кочаном капусты, то последний год я только и делаю, что слой за слоем обдираю листья, пытаясь добраться до самой кочерыжки. Пробираясь внутрь через жухлые, с гнилью и плесенью слои предубеждений и комплексов, я отрываю их от себя и уже на свету под солнцем пристально их разглядываю, опознаю и, нередко с брезгливостью отшвыриваю прочь.

До сердцевины еще далеко, тем более что вырванные недостатки то и дело норовят вернуться. Этому способствует вынужденное общение со множеством зеков, гипнотически яркие клипы по Муз-ТВ, печаль фотоальбомов и, конечно же, ночные свидания с уже родным суккубом.

Рутина есть даже здесь. Она отвлекает от осознанности, обволакивает дымкой старых заблуждений и возвращает меня в прошлое, где я жил одним лишь умом. Появляется беспокойство, но теперь оно служит мне и маяком. Стоит только начать переживать из-за чего-либо, будь то мысль об исчезнувшей из моей жизни дочери или «выбитая» на шмоне вольная футболка, как я тут же ловлю себя на беспокойстве, вспоминаю прошедший путь тренировок «спокойного Я», наблюдаю своё волнение как бы стороны и… успокаиваюсь.

С каждым днём достижение покоя даётся мне всё легче. Те происшествия, что ещё вчера выбивали меня их хорошего настроения, сегодня уже совершенно не задевают. Что изменилось? Что я сделал для того, чтобы в этой, мягко говоря, непростой обстановке умудриться сократить своё беспокойство до минимума?

Я размышляю над тем, как перечислить усвоенное и понимаю, что в прошедшем времени эти действия упоминать нельзя. Процесс самокопания и контроль осознанности непрекращаем. Нет возможности расставить приоритеты и воссоздать очерёдность тех капустных листьев, от которых я так старательно избавляюсь. Потому я просто опишу то, что делаю ежедневно для поддержания обретённого покоя.

Начну с привязанности.

Обычное желание обладать кем-либо или чем-либо, сводит заключенных с ума. Одни кидаются в тюрьмах на стены, узнав об ушедшей от них жене, другие весь срок унижаются, «стреляя» сигареты, третьи идут на сделку с совестью, цепляясь за комфорт бывшей вольной жизни.

Приливы беспокойства случаются от косого взгляда, брошенного на только что купленную сгущёнку, от завистливого вздоха после примерки новой футболки - такого редкого здесь «запрета», и особенно часто от воспоминаний о возлюбленной, неизвестно где и с кем сейчас счастливой.

Если жизнь – это череда приобретений и потерь, то лагерная жизнь - это череда потерь и потерь. Реакция ещё неопытных арестантов на первый беспредельный «отжим» понятна и естественна: «Да как вы смеете?» Это если перевести с жаргона на очень вежливый язык. Рефлекс на уровне хватательного, и оттого кажется единственно верным.

Я не аскет и не мормон, чтобы подвергать сомнению необходимость иметь свой дом, землю, спутниковую антенну и право не делать то, что я делать не хочу. Но что я знаю точно, так это то, что отбывать срок в лагере и, при этом, не избавиться от большинства приобретенных на воле рефлексов - мучительно тяжко и, потому глупо. Долго сидевшие впитали эту мудрость: «в лагере из личного только очко, очки и тапочки».

Если уж дорога приведет кого-то в подобный колхоз, то почему бы и не использовать его в качестве полигона для тренировок непривязаности? Чем я здесь и занимаюсь.

В моменты беспокойства прежде всего необходима осознанность, то есть концентрация внимания на проживаемом моменте. Важно уловить эмоцию жадности, зависти или ревности в самом начале её зарождения.

Поначалу об осознанности вспоминаешь только после бурной реакции, но если не прекращать тренировку внимательности к собственным чувствам, то с каждым разом сознание будет выхватывать момент всё ближе и ближе ко времени зарождения неприятного чувства.

Наступает день, когда гнев, ревность или жадность можно засечь в самом начале их появления. Если сравнить эмоцию с буйством невоспитанной собаки в тесной комнате нашего разума, то раньше о наличии этого пса можно было судить только по разбитой посуде, то есть по последствиям. Человек понимает то, что он нервничает, только когда уже клинит сердце.

Через некоторое время появляется способность видеть саму собаку. То есть мы можем сказать: «Я в гневе» в самый его разгар. Зафиксировать чувство в сознании. И вот тут появляется искушение дать собаке пинка и выгнать её. Подавить гнев, явить на лице улыбку, выпустить пар из ушей и безмерно возгордиться умением оставаться внешне спокойным. Это ошибка.

Бороться с эмоцией - это война с самим собой. Рано или поздно кто-нибудь победит, но этот кто-то и проиграет. Любое подавление себя – насилие, и оно не избавляет от проблем, а загоняет их глубоко внутрь. В результате холод снаружи, но жар в сердце и от такого перепада температур здоровья не прибавляется, а внутреннее спокойствие покрывается трещинами. И потому тренировки осознанности должны продолжаться. Собаку нужно научиться видеть в тот момент, когда она только скребётся в двери нашего сознания.

Поймав эмоцию при её зарождении, не надо её глушить. За ней надо внимательно наблюдать, переживать её с глубокой на ней концентрации. Удивительно, при таком подходе с негативными эмоциями происходит метаморфоза. Вместо гнева я могу почувствовать радость, а вместо ревности - благодарность.

На практике это выглядит так. Когда я только замечаю в себе лёгкую судорогу жадности, только намек на неё – я тут же угощаю от души и с удовольствием наслаждаюсь этим. Жадности как ни бывало!

Если я замечаю чей-то вожделенный взгляд на своей вещи, то вспоминаю, как мог жить без неё и… оставляю вещь себе. Или без малейшей жалости отдаю вещь тому, кто в ней нуждается больше меня. Что бы ни было – реакция на чувство должна быть осознанной и контролируемой.

То же и с ревностью. Листая фотоальбом и распаляя воображение дурными фантазиями, я замечаю рождение нехорошего чувства и замедляю дыхание. В короткой медитации я делюсь своим здоровьем и счастьем не только с объектом ревности, но и с тем, кто сейчас может быть рядом с любимой. Я отдаю свою энергию предполагаемому сопернику. И приступ ревности зачастую исчезает, не успев родиться.

Но если я уже знаю, что неприятные эмоции возникают из-за чрезмерной привязанности, то стоит ли изначально так рьяно чем-то владеть и подвергать себя мукам собственничества? И я угощаю, дарю и делюсь, напоминая себе, что всё, чем я владею, у меня лишь временно. А потому и вовсе не моё.

Бывает, я забываюсь. Снова начинаю копить, ревновать и скупердяйничать. Окружающие меня попрошайки этому только способствуют. Но я же на испытательном полигоне! И потому мои тренировки беспрерывны. Благодаря им я вижу, что с каждым месяцем моя тяга к владению вещами всё слабее, а привязанностей всё меньше.

Сохранится ли моё умение на воле? Всё-таки тюрьма лучше иных монастырей способствует развитию независимости от вещей. Возможно там, «за шлюзами», материальное «внешнее» поглотит духовное «внутреннее». Но я постараюсь как можно дольше сохранить с таким трудом развитые здесь качества. И то, что я сейчас пишу, мне тоже должно помочь.

Ещё один капустный лист, мешающий мне счастливо жить - это чувство собственной значимости.

О да, я лучший! Я единственный в своей неповторимости. Я талантлив, умён, уважаем и… И это всё то, от чего я так старательно избавляюсь. В начале пути я совершил распространенную среди борцов с гордыней ошибку – я принялся за самобичевание.

Врожденное тщеславие я ковырял иголкой унижения, стараясь доказать себе, что я не лучший – лучшие в Газпроме, что я не единственный - нас тут зеков тысячи, а свой писательский талант, если он и был, я давно спустил по трубам лени и разгильдяйства.

Такие издевательства над самим собой продолжались до тех пор, пока я не понял, что они ни к чему, кроме как к хандре не приводят. И опущенные руки мне приходилось поднимать тройным усилием воли.

После разнообразнейших психологических трюков и экспериментов с сознанием я плюнул на все советы и смирился с собой. Я себя принял. Оказалось, что это лучшее из здесь возможного.

Я знаю свои недостатки, в том числе подцепленные в тюрьме. И я над ним работаю. У меня есть хорошие качества. И я их оценил и совершенствую. Но я перестал бороться с самим собой, в том числе и для того, чтобы не проиграть.

Перестать сравнивать. Перестать судить. Перестать считать себя центром. Перестать верить в свою исключительность.

Продолжать развиваться. Продолжать общаться. Продолжать чувствовать себя частью целого. Продолжать верить в значимость того, что происходит со мной прямо сейчас.

Я стараюсь ежедневно выполнять несложное упражнение. Оно помогает мне снизить

чувство собственного величия. Я ложусь на спину, закрываю глаза и расслабляюсь. Дышу ровно и глубоко. Я наблюдаю за своими мыслями. Они, как всегда, отрывисты и хаотичны. Если следить за ними как будто со стороны, то постепенно они исчезают. Я в безмыслии. Я представляю, что меня не существует.

Я слышу звуки, я чувствую пол, я ощущаю мир - он продолжает быть, но уже без меня. Я представляю, что меня нет даже в памяти людей. Мир есть, но в нём нет меня. Постепенно исчезает и мое «Я».

Ощущение необычное, поначалу даже немного страшное, будто я умер. Поддерживать его долго непросто, да и не нужно. В этой практике важна регулярность. Хотя бы минута, но каждый день. Со временем приходит осознание, что мир с лёгкостью может обойтись без каждого из нас. Так появляется чувство, что я часть мира, но не его центр.

Благодаря медитации, я осознал и то, что все мы - равные части Вселенной. С этим исчезло беспокойство о том, что кто-то в чём-то лучше меня, то есть исчезла зависть. Палец не может быть лучше или хуже уха. Это просто другая часть тела. Так я смог перестать сравнивать себя с другими людьми. Они не лучше и не хуже меня – они другие. Я читал и не раз слышал об этом, но понять и принять это знание сумел лишь сейчас.

Очередной капустный лист – это та часть Эго, что прячется в тревогах о завтрашнем дне. И сковырнуть его, что удивительно, мне тоже помогла тюрьма.

Жизнь в тесном общежитии среди кучи неуравновешенных людей, да ещё по тем правилам, что нередко противоречат и воспитанию, и здравому смыслу рождает уйму проблем из ниоткуда. Из чьей-то скуки, провокаций и интриг. Основная «движуха» в тюрьмах и лагерях – это постоянные решения вылезших из пустоты задач. И чем профессиональнее «решала», тем сильнее он ценится в преступном мире.

После нескольких лет общения с такими «решалами», надуманность большинства уголовных проблем стала мне настолько очевидна, что я поневоле и об обычных жизненных трудностях стал думать, как о чьей-то игре. Спустя ещё годы я начал догадываться о том, чья же это игра.

Собственный ум - вот фабрика по производству почти всех наших проблем. Заподозрив свою голову в качестве источника большинства тревог, я решил начать учиться не беспокоиться о том, что ещё не наступило. Тем более, что подобные советы я слышал десятки раз еще на воле, но, как и любой чужой совет, воспринимал их не серьезнее рекламных слоганов.

В плане волнений и беспокойств жизнь в лагере двояка. С одной стороны, здесь весь день расписан наперёд, и зек только и делает, что всячески старается откосить от навязанного ему мероприятия. За исключением, конечно же, похода в столовую.

Такая надолго вперёд спланированная жизнь сама по себе предполагает возможность расслабиться и плыть по течению. У зека нет столь привычных вольному человеку забот - накормят, оденут и укажут как жить.

С другой стороны, в жизни самцов среди самцов неприятные происшествия случаются по нескольку раз на день. Кругом злые зеки - конфликты, столкновения, недоразумения. Планы администрации о судьбе конкретного осуждённого - это вообще неизвестная переменная, что может не только изменить привычный ход жизни, но и саму жизнь вывернуть наизнанку. Сегодня у тебя планы на длительное свидание с родственниками и тревога о скором условно- досрочном освобождении, а уже завтра ты едешь в ШИЗО до конца срока или по этапу на раскрутку по новому уголовному делу.

Вроде бы у человека тихая жизнь, но при этом он полон тревог, страхов и волнительных ожиданий перед неизвестностью завтрашнего дня.

И снова лагерь представляется мне полигоном для тренировок и психологических экспериментов.

Поначалу все попытки не думать о дне грядущем попахивали безалаберностью и недальновидностью. Привыкнув волноваться обо всём на свете ещё со времен школьных домашних заданий, каждый из нас старается избежать будущие неприятности с помощью планирования. Рациональная жизнь учит предугадывать и предотвращать, вкладывать свою энергию в решение тех задач, что мы, большей частью, сами перед собой и ставим. И наш ум, эдакий Демиург, с возрастом ухищряется создавать всё более и более запутанные и трудноразрешимые ситуации.

Преодолевая запреты, распутывая гордиевы узлы и избавляя нас от всевозможных апокалипсисов, ум только укрепляет веру в себя. Непременно раздутое Эго заставляет поверить в то, что завтрашний день можно расписать поминутно. Нот в тех случаях, когда что-то идёт не по плану, хитрый ум находит тысячу оправданий. Если же случаются совпадения, ум тут же записывает их в свой актив.

Однако, это иллюзия. Жизнь не шахматы, в ней этюдов в миллиарды раз больше. Попытка их предусмотреть есть великий самообман.

Нынче я стараюсь не вестись на «разводки» ума. Именно тюрьма с её ежедневными приключениями дала мне возможность понять, что решать проблемы необходимо действительно по мере их поступления. А годы наблюдений за окружающей фауной, позволили мне увидеть, что большинство проблем люди выдумывают сами. На воле я был настолько поглощён их решением, что о природе их появления и не задумывался.

Теперь же, прежде чем ввязаться в распутывание какой-либо ситуации, я сначала представляю её обыкновенной театральной постановкой и наблюдаю за ней будто зритель с галёрки. И чаще всего моя проблема перестает ею быть. Она становиться либо чьей-то, либо исчезает вовсе.

Если же учиться жить в мгновении, без фантазий о «завтра» и с благодарностью за всё, что приходит «сегодня», то случается невероятное: то, что ещё вчера было бы задачей, уже сегодня приходит ко мне сразу ответом. Калитки передо мною кем-то раскрыты, орехи заботливо расщёлканы, и жизнь дарит мне время на развитие и творчество, а не на борьбу с мыльными пузырями.

Я учусь наслаждаться непредсказуемостью жизни вместо того, чтобы пытаться разложить её на составляющие. А привычка к ощущению «здесь и сейчас» избавила меня от кучи псевдопроблем. И как-то неожиданно для себя я перестал беспокоиться о завтрашнем дне.

Так я обрёл покой.

11 - Нецензурщина

05.06.2017

Количество высказанных слов в жизни мужчин ограничено природой. И те, кто вовремя об этом догадался, ценят каждое своё слово. Болтуны могут жить долго, но будь они сдержаннее хотя бы в нецензурной брани, то жили бы ещё дольше.

Распространён тюремный миф, будто за решёткой не матерятся. В московских СИЗО я не раз слышал фантазии, дескать в таёжных лагерях сидят молчаливые бруталы. Побывав и там, и там, я развеял для себя оба этих заблуждения.

Когда-то в «чёрном» московском изоляторе, «смотрящий за хатой» разъяснял мне нормы тюремного бытия. И следить за своим языком, в том числе и по части матерных выражений, им было выделено тогда особенно.

Молодой, но уже опытный зек рассказывал мне об едином укладе тюремно-лагерной жизни, о кастах - «мастях» арестантов, о понятиях преступного мира, нарушение которых влекло за собой неотвратимое наказание, о нормах поведения арестантов и их общения друг с другом.

Так, например, послать блатного зека, а тем более «бродягу» или «жулика» на три буквы было сродни самоубийству. По тюремным понятиям оскорбленный арестант имел полное право на защиту своей чести. А цена её – «здравость», здоровье, а то и жизнь обидчика. Но если оскорбленный спускал ситуацию «на тормозах» или сводил её к шутке, то уже он рисковал потерять не только уважение к себе, но и право голоса в преступном мире.

Именно поэтому в советских тюрьмах и лагерях, где арестантские традиции чтились вплоть до середины 90-х, за речью строго следили и даже в пылу горячки зазря словами не бросались. Новоприбывшим арестантам «смотрящие» доходчиво объясняли, что к произнесенному невзначай матерку бывалые «акулы» могут так крепко прицепиться, что жертва своего языка будет вынуждена «шестерить» на них до конца своего срока заключения.

Шли годы, менялась страна, изменились и тюремные устои. Былые понятия размывались, в тюрьмы проникли наркотики, а в блатные души коммерция. В «чёрных» тюрьмах появились «красные хаты», где беспредельщики выбивали у бедолаг явки с повинной, а заодно и их недвижимое имущество.

Естественно, менялась и речь. За мат «предъявляли» уже не так рьяно, поясняя брань якобы недопониманием зеков. «Не плодить козлов» стало распространенным объяснением всех тех случаев, когда старому преступному миру приходилось закрывать глаза на проделки нового поколения ошалевших арестантов.

За «посылание к матери» блатные всё чаще принуждали не к возмездию, а к пополнению «общака». Оттуда шёл «грев на бродяг» запретным кайфом – он стоил денег, и деньги решали многое. А поддержка землячества с воли решала и то, что в «блаткомитет» всё чаще стали попадать несдержанные на язык бывшие продавцы с фруктовых рынков и им подобные.

Со временем это привело к тому, что в уже редких ныне «чёрных» лагерях матерятся даже «положенцы» на сходках. Мне запомнилось, как в костромской колонии блаткомитет боролся с нецензурной бранью мужиков. Собрав в секции барака заключенных, «положенец» лагеря доводил до народа истину: «…уважайте друг друга! Следите за своим языком, вы же порядочные арестанты! Зачем нам бить кому-то е*ало, если вы сами можете догнать, что материться в обществе порядочных неприемлемо. Не ведите себя, бля*ь, как последние пи*орасы!»

Это выступление Никиты «Череповецкого» я тогда записал дословно сразу же после сходки.

В сибирской колонии, где я очутился спустя пару лет, не было уже ни «положенцев» со смотрящими, ни блатных понятий с «предъявами». Зато вдоволь хватало беспричинно лившегося мата.

Всё начиналось с первым же прыжком из автозака на лагерную землю. Ты бежал неизвестно куда среди лая собак, крика оперов и мата активистов. Или крика активистов и мата оперов. Их брань была отборнейшей, изысканной и лютой. Она оскорбляла до глубины души, но если кто-то и решался возмутиться услышанным, то тут же и получал по тому самому «петушиному е*алу», на которое только что и оскорбился.

Карантин, с круглосуточным матом потерявших честь людей… Отрядная жизнь, с ночными разборками и последующими издевательствами… Вызовы в кабинеты оперов и «безопасников»… Окружающая на прогулке масса недоученного в школе быдла…

Краснознамённый показательный лагерь вне комиссий и областных проверок был покрыт сплошным матом. Не только зеки друг с другом, но и вышестоящий чин администрации колонии мог запросто послать провинившегося инспектора сочным посыланием в ****я.

И хотя в «Правилах внутреннего распорядка» был прописан строгий запрет на употребление нецензурной брани, угрозы к вынужденному половому акту здесь звучали на всех уровнях административных структур. Но хуже всего оказалось то, что матерная речь была заразна. Она с лёгкостью прилипла и к моему языку.

Несмотря на хороший словарный запас, в разговорах с окружающей меня порослью я нередко использовал мат. Поначалу мне казалось, что моя культурная просьба и вежливость должны вызывать у собеседника понимание и адекватную реакцию, но у большинства местных сидельцев от моей речи происходил сбой мышления. Приходилось переходить на язык большинства.

- Уважаемый, ты мне на ногу наступил. Будь любезен, слезь с неё.

- Чё?!

- Слышь, залупа конская, с ноги моей спрыгни, не то е*альник твой разлетится!

- Э, ты чё так базаришь?

- А то, дол*оёб, что ты нормальных слов не понимаешь!

Примерно так.

Стоило мне к просьбе добавить пару ядрёных слов, как о чудо, я будто снимал шапку-невидимку. Меня не только замечали, но и мгновенно выполняли требование. Я словно поворачивал в людях ключ зажигания.

Когда-то я был уверен, что обильно матерятся только в армии и на стройке. Теперь же я знаю, что таков стиль общения и на многих зонах. Мне это не нравится, но мат уже вошёл в привычку и у меня.

Проведя в лагерном мире годы, я и сам стал его частью. Даже в своих дневниках первое время я писал только об окружающем меня «параллельном мире», но за пару лет до конца путешествия я обратился в мир внутренний. И большой разницы не заметил.

Когда-то я ещё пытался огородить себя от влияния местного контингента, силился не замечать массу наркоманов, гопников и агрессивных малолеток. Недоучившаяся в школе молодёжь, съехавшая с катушек от дешёвых энергетиков и синтетических наркотиков, считала меня выпендрёжником и «ботаном», умные слова не чтила и уважение проявляла только к хамству.

Когда живёшь среди алкоголиков, сложно не спиться самому. Так и с жизнью среди зеков – годик-другой ещё можно избегать влияния чужого бескультурья, но с большим сроком в это дерьмо погружаешься с головой. И на дне выгребной ямы так обрастаешь чужими привычками с жаргонно-матерными оборотами, что выбраться становится всё сложнее.

Однако моя исследовательская миссия подходит к концу, до выхода из «параллельного мира» осталось чуть больше года. Я решил запустить процесс восстановления своей психики, начать социализацию к той воле, воспоминания о которой, как мне казалось, ещё пока остались. Я начал избавляться от прилипших ракушек, и первое, что было в моём плане - контроль за речью.

Уже могу сказать — это невероятно сложное дело. Ведь среда обитания не меняется! Теперь, прежде чем высказаться, я замираю и фильтрую мысль сквозь внутреннего цензора. Из-за этого появилось ощущение, будто мой мозг сковало панцирем. Он и так жил в постоянном стрессе и напряжении, а тут вдруг ещё одно необычное занятие. Я стал тормозить в речи, не сразу отвечал на вопросы и, в целом, всё привело к тому, что я стал больше молчать. Так проще не ругаться.

Чистка мыслей превратилась в медитацию. Из-за постоянного контроля речи и концентрации на ней я всё чаще был в моменте, у меня появилась ещё большая осознанность. Мне задавали вопрос или задевали плечом, я делал вдох, мысленно представлял вариант ответа, убирал из него мат и только тогда проговаривал оставшееся. Его было всё меньше, и постепенно молчание стало моей привычкой. Я ставил эксперимент - сколько минимально можно проговорить слов за день. Окружающие думали, что у меня депрессия, я замкнулся, но и свои дурацкие вопросы задавали мне всё реже.

Внутреннюю работу я подкрепил внешними действиями. Поставил себе ограничение на пять матерных слов в день, и за каждое превышение лимита должен был отжаться от пола тридцать раз. Бывало, вечером я приходил в отряд, считал на бумажке цифры, и отжимался несколько сотен. Успокаивал себя, что если не брошу ругаться, то хоть грудь раскачаю.

Но уже сегодня я не отжался ни разу.