ПСС. Том 39. Статьи, 1893-1898

[ПИСЬМО В ИНОСТРАННЫЕ ГАЗЕТЫ ПО ПОВОДУ ГОНЕНИЙ НА КАВКАЗСКИХ ДУХОБОРОВ]

Дорогой друг.

В настоящую минуту на Кавказе происходит гонение на христиан духоборцев. И, право, кажется, что мучители, хотя и в другом роде, но не менее жестоки и глухи к страданиям своих жертв и жертвы не менее тверды и мужественны, чем мучители и мученики времен Диоклетиана. Нельзя оставаться спокойным, зная об этих совершающихся делах, а я невольно близко знаю про них и не могу не попытаться сделать то, что могу, для того, чтобы облегчить положение жертв и, главное, грех мучителей, всегда не знающих, что творят.

Средств помочь и тем и другим не только у нас в России, но нигде в мире нет других, кроме света истины и увещания тех, которые в заблуждении своем, преследуя и обижая последователей Христа, думают, что они делают этим угодное богу. Обратиться прямо к лицам, творящим зло, я не могу и потому, что их слишком много, начиная от царя, которого уверили, что гонение на духоборцев есть необходимое дело, до последнего казака, воображающего, что, разоряя, оскорбляя, побивая своего брата духоборца, он [не] только не делает зло, но поступает хорошо, исполняя присягу, и потому, что они не захотят слушать меня; сделать это через русскую печать я тоже не могу,⁷³ потому что то, что я напишу об этом, не пропустит цензура и ни одна бесцензурная газета не напечатает, и потому мне остается одно: говорить через иностранную печать, что я и делаю, обращаясь к вам и прося вас отдать это мое письмо для напечатания в какую-нибудь из самых распространенных газет: Times, Daily News, Daily Chronicle или другие,⁷⁴ те, в которых вы найдете возможным напечатать это известие.

Дело вот в чем.

В Закавказье в начале нынешнего столетия были выселены из южных губерний⁷⁵ более строгие, чем церковные христиане, последователи учения Христа, получившие название духоборцев. Верования духоборцев не какие-нибудь особенные, как это любят представлять люди, враждебные учению Христа, а всё те же верования — исполнения в жизни учения Христа, которые исповедывали с древнейших времен все так называемые секты: павликиане, богомилы, альбигойцы и в позднейшее время квакеры, менониты, штундисты, назарены, верования, одна из выдающихся черт которых состоит в том, что христианин не может совершать насилия и участвовать в них. Так веровали и духоборцы и отказывались от присяги и военной службы⁷⁶ и за это были преследуемы, гонимы и под конец сосланы на Кавказ. Здесь, на Кавказе, несмотря на то, что духоборцы поселены были на нагорных, менее плодородных местах и что они были разорены переселением и не находили помощи в правительстве, они очень скоро, благодаря своему трудолюбию, взаимной помощи и трезвой общинной жизни, они очень скоро размножились и разбогатели. Теперь их всех на Кавказе до 20 тысяч, и все они отличаются от других кавказских жителей не только благосостоянием, грамотностью, но даже и внешним видом: все они замечательно рослые, сильные, красивые люди.

С духоборцами случилось то, что обыкновенно случается с замыкающимися в самих себя и вследствие того процветающими религиозными общинами: материальное благосостояние их увеличивается, но религиозное сознание понижается. То же сделалось и с духоборцами на Кавказе. Они постепенно богатели и по мере обогащения делали разные всё большие и большие уступки против своих первоначальных верований и дошли до того, что уже судом и насилием стали защищать свою собственность, присягали и поступали в военную службу. Так продолжалось несколько десятков лет. Но в последнее время, лет 8 тому назад, после смерти предпоследнего их руководителя Калмыкова и потом его вдовы, бывшей одно время их руководительницей, Лукерьи Калмыковой, среди них произошли внутренние раздоры преимущественно по поводу управления и употребления их больших, в несколько сот тысяч собравшихся общинных капиталов. После смерти Лукерьи Калмыковой руководители и управители сиротским домом и капиталом выбрали молодого глубоко религиозного человека Петра Веригина, который хотел прекратить злоупотребления, вкравшиеся в управление капиталами. Старики, заведывавшие капиталом, хотели подкупить Веригина, но, получив отказ, выставили Веригина бунтовщиком, человеком, желавшим основать отдельное царство, и, подкупив русское начальство, добились того, что Веригина, как всегда делается в России, без суда и тайно сослали сначала в Архангельскую губернию, а потом, за то что он при вступлении нового царя на престол отказался от присяги и, кроме того, вследствие своей христианской жизни имел влияние и на тамошних жителей из Архангельской губ., выслали в дальний край Сибири — в Березов.

В нынешнем 95 году, в то время как его пересылали из Архангельска в Березов, мне удалось войти в сношение с ним и видеть его брата и друга, приехавших в Москву, чтобы видеться с ним и другим его другом, который добровольно жил с ним уже 2 года в изгнании в Архангельской губернии и ехал теперь в Березов. И этого друга я видел, но самого Веригина мне не удалось видеть, так как [он] очень строго содержался, как преступник, в тюрьме. Люди эти имеют внешность обыкновенных образованных людей. Они одеты в европейские платья, сюртуки, пальто, бреют бороды, оставляя усы, очень по внешности опрятны и необыкновенно кротко вежливы и несколько торжественны в приемах. Все они за исключением друга, жившего с Веригиным, чрезвычайно рослые, сильные люди. Один из них — старик, необыкновенно сохранившийся, как это бывает только с людьми, ведущими трудовую, нравственную жизнь. В беседах с этими людьми я убедился, что верования духоборцев были верования всех тех людей, которые со времени проповеди христианства исповедывали его, а не подделанное вместо Христова церковное учение: верования эти состоят в том, что человек есть сын божий, обязанный исполнять волю отца, воля же отца состоит в том, чтобы содействовать установлению царства божия. Средство же установления царства божия есть признание братства всех людей и уничтожение вражды и насилия, а установление любви и согласия. Так что, исполняя волю бога, человек вместе с тем и достигает и своего спасения и своего высшего блага. И потому духоборцы, как и все истинные христиане, не признают ни насилия, ни наказаний, ни войны, ни убийства животных, ни даже права защиты насилием. Веригина сослали и отвезли в Березов, но движение, поднятое им среди духоборцев, не только не ослабевало, но всё усиливалось. Очень многие из духоборцев отказались присягать новому царю и в нынешнем же году 11-ть человек солдат духоборцев, уже служивших в полках, отказались от военной службы. Вслед за этими солдатами и запасные и рядовые из духоборцев принесли начальству свои билеты, объявив, что они служить не будут. После этого, 28 июня 1895 года, духоборцы, живущие в Ахалкалакском уезде Тифлисской губернии, снесли в одну кучу в поле, около села Спасского, всё свое имевшееся у них оружие и, обложив его дровами и углем и облив керосином, сожгли, показав этим, что не только некоторые лица из их общины, но все они отказываются от защиты своей собственности и самих себя оружием, что имеет особенно значение на Кавказе, где ношение оружия составляет не только обычай, но считается необходимостью для защиты от диких горцев, часто нападающих на жителей на дорогах и даже в селениях.

К костру собралось много народа, были мужчины, женщины и дети. В то время как оружие горело, духоборцы пели духовные псалмы. Костер горел всю ночь, и народ не расходился.⁷⁷ Сведения эти и дальнейшие я имею от моего друга, человека в высшей степени правдивого и религиозного, который поэтому не стал бы утверждать того, в чем не был бы уверен. Он пишет мне, что это сожжение было выставлено в глазах начальства бунтом, и туда были посланы казаки, которые атаковали безоружную толпу духоборцев, налетев на них лошадьми. Духоборцы мужчины, как пишет Х[илков], поставив в середину женщин и детей, а сами взявшись рука с рукой, так встретили нападение казаков. Несколько человек было ранено лошадьми, и четыре человека убиты до смерти. После этого губернатор потребовал к себе духоборцев и стал спрашивать стариков, будут ли они служить в военной службе. Старики отвечали, что они уже стары и что их, вероятно, не потребуют. Тогда губернатор потребовал трех запасных рядовых и спросил их, будут ли они служить. Они ответили, что не будут, потому что это противно учению Христа, и, вынув свои билеты, отдали их губернатору. Тогда этих людей стали бить и, как это делалось с древнехристианскими мучениками, спрашивать их после истязаний, отрекаются ли они от Христа и соглашаются ли стать человекоубийцами, и мучимые духоборцы, как древние мученики, отвечали, что не отрекаются и служить не будут. Тогда их били еще и еще, как пишет Х[илков], несколько дней, и духоборцы, как древние мученики, остались верны Христу. После этого в дома непокорных духоборцев были поставлены постоем казаки, где, само собой разумеется, они предались всякого рода насилиям над жителями. Но и казаки, как пишет Х[илков], были покорены мужеством и кротостью духоборцев и, как передавали ему, «заскучали», т. е. им стало совестно, и они поняли, что дело, которое их заставляют делать, дурное. И тогда на место казаков была вызвана лезгинская милиция, состоящая из людей совершенно диких и чуждых христианству.

В другом же месте, именно в Карсе, как пишет Х[илков], происходило следующее:

Там тоже солдаты духоборцы отдали свои ружья начальству, объявили, что они без надобности, так как они их употреблять уже не будут. Там начальство объявило отказавшимся духоборцам, что их повесят, если они не возьмут ружей. Духоборы ружей не взяли. Тогда начальство построило виселицу, сшило саваны и со всею торжественностью, употребляющейся в казнях, вывело отказавшихся духоборов к казни. Перед виселицей начальство в последний раз обратилось к духоборам с вопросом, будут ли они служить. Они отвечали, что не будут, и попросили только позволения помолиться. Когда они кончили молитву, на них надели саваны, но, увидав их непреклонность и не имея еще разрешения свыше о предании их смертной казни, должны были снять с них саваны и признать себя побежденными.

В настоящее время духоборческие селения продолжают быть заняты войсками, в них никого не впускают и из них, и духоборцы целыми семьями выгоняются из своих домов и куда-то увозятся. Всё это — атака казаков, поранение многих и убийство четырех человек, истязания, производившиеся над запасными солдатами, отказавшимися от службы, угрозы и нравственные пытки, производившиеся в Карсе, насилия, производившиеся сначала казаками, поселенными в духоборческих селениях, а потом лезгинской милицией, всё это известно мне по письму Хилкова. И сведения эти, несмотря на всё желание Хилкова быть точным, могут быть преувеличены, могут быть и неполны, так как Хилков сам находится в ссылке под присмотром полиции и не может свободно переезжать с места на место и, кроме того, начальством, как всегда, принимаются все меры для того, чтобы скрыть то, что делается им. Но почти в то же время, как я получил письмо Хилкова, в газете Биржевые Ведомости от 24 июня⁷⁸ появилось следующее известие, и известие это, подтверждающее самое существенное из того, что сказано в письме Хилкова и не получившее со стороны правительства опровержения, может быть признано совершенно достоверным.⁷⁹

Вот это известие, представляющее в самом мягком и минимальном виде то, что совершилось и совершается. 11 человек приговорены к самому ужасному наказанию и побоям за то, что они хотят исполнять, как они понимают его, учение Христа, подвергаясь всем угрожающим за это бедствиям. Люди, переведенные в разряд штрафованных, подлежат телесному наказанию розгами и потому находятся в полной власти всякого своего начальника, который может их истязать их, как ему вздумается.

И 400 семейств, жены, дети, старики разоряются, повергаются в нищету и лишаются своей родины только за то, что они — отцы, жены и дети тех людей, которые, исповедуя учение Христа, хотят исполнять его.

Я надеюсь скоро получить более точные сведения обо всем этом деле от нашего друга, поехавшего на место, и сообщу вам или той газете, которая напечатает это мое письмо, то, что узнаю. Если же бы газета, которой вы передадите это письмо, послала туда своего корреспондента для исследования совершающегося, то я думаю, что она сделала бы то, что должно, потому что дело это, по моему мнению, огромной, исключительной важности. Не говоря уже о том, что исследование этого дела и оглашение его может избавить тысячи людей от страданий за свои христианские, признаваемые нами высшими, верования, может, что еще важнее, избавить правительственных людей, от царя до казака, от участия и ответственности в совершении этих жестоких дел, может содействовать разрешению того назревшего в наше время вопроса, который нельзя уже обходить, но который так или иначе подлежит разрешению людей именно нашего времени, главная важность этого дела состоит в том, что в этом случае повторяется то, что уже проявлялось несколько раз в последнее время: неизбежное столкновение насильнического склада жизни, признающего себя христианским, с теми истинно христианскими поступками людей, которые никакими ухищрениями мысли признать нельзя нехристианскими и которых нельзя не только не одобрять, но которыми нельзя не восхищаться, потому что нельзя не признать, что люди, поступающие так, поступают так во имя самых высших свойств души челове[че]ской, без признания высоты которых человечество падает на степень животного существования. Такие столкновения проявляются в последнее время везде и всё чаще и чаще, начиная от отказа от присяги на подданство, присяги в суде, участия в суде и до отказа от военной службы как отдельных лиц в России и в других государствах, где введена воинская повинность, так и отказа целыми общинами, как назарены в Австрии и духоборы и штундисты в России. И христианским правительствам уже пора перестать, как страус, прятать голову перед поднимающимся их обличителем — христианским духом, которым проникаются люди нашего времени, и дать ясный и прямой ответ на требования этого духа: или отречься от насилия, т. е. от себя как правительства, или отречься от Христа, т. е. от добра и истины, служащих⁸⁰ единственным оправданием существования правительства. И потому исследование того дела, о котором я пишу и в котором с особенной яркостью выразилось это столкновение отживающего насильственного порядка с зарождающимся христианским поведением, кроме того практического добра, которое оно принесет, избавив мучеников от страданий, а мучителей от их заблуждения, особенно важно. И чем больше прольется света на это дело, тем лучше.

Лев Толстой.

2/14 августа 1895.

* CARTHAGO DELENDA EST [1896]

С каждым годом более и более учреждается обществ мира, чаще и чаще следуют один за другим конгрессы мира, на которых собираются лучшие люди Европы, обсуживая стоящий поперек дороги всякого движения человечества к осуществлению своих целей вопрос вооружения и приготовления к войне, произносятся речи, пишутся книги, статьи, брошюры, со всех сторон разъясняющие и освещающие этот вопрос. Нет уже теперь образованного и разумного человека, который бы не видел того ужасного, вопиющего зла, которое производят безумные приготовления к войне дружественно связанных между собой народов, не имеющих никаких причин для того, чтобы воевать друг с другом, и не думал бы о средствах уничтожения этого ужасного, безумного зла.

Все аргументы, начиная с Мольтке и кончая г-ном Вогюэ, которыми люди, отстаивающие старый порядок, хотели бы защищать войну, давно уже безнадежно опровергнуты; давно уже разъяснено и доказано, что война поддерживает в людях не высшие, а самые низшие, зверские чувства; что для разрешения столкновений, возникающих между цивилизованными государствами, могут быть учреждены международные судилища, а для защиты от воображаемого нападения варваров цивилизованным народам достаточно одной сотой тех войск, которые теперь содержатся государствами; несомненно доказано, что войны и приготовления к ним производятся только теми властвующими людьми, которым выгодны войны, и что для всех народов они только пагубны и бессмысленны.

Но, удивительное дело, тут же рядом с этим сознанием бесполезности, преступности и бессмысленности войны между образованными народами, к которой они все усиленно готовятся, в последнее время с особенной самоуверенностью, если не сказать наглостью, проявляются среди военного сословия самые противоположные чувства этому сознанию и выражаются так, как 40, 50 лет тому назад они не смели выражаться.

Почти в одно и то же время в двух самых военных государствах — в Германии и в России — совершены офицерами возмутительные преступления: в Германии пьяный офицер убил беззащитного человека под предлогом оскорбления мундира. В России компания пьяных офицеров тоже под этим предлогом с помощью солдат, врываясь в дома, грабила и секла беззащитных жителей.

Убийство, совершенное немецким офицером, произошло при следующих обстоятельствах:

«11-го октября, вечером, в кафе-ресторане «Тангейзер», который был переполнен народом, сидели два молодых лейтенанта местного гренадерского полка фон-Брюзевиц и фон-Юнг-Штиллинг. Около 12 часов ночи в залу вошли два штатских с двумя дамами и сели за столик около лейтенантов. Один из штатских, механик Зипман, задел своим стулом стул, на котором сидел лейтенант фон-Брюзевиц. Лейтенант счел себя оскорбленным и потребовал, чтобы Зипман перед ним извинился, на что тот возразил, что он и не думал оскорблять лейтенанта. Тогда фон-Брюзевиц выхватил шпагу и хотел ударить ею Зипмана, но был остановлен хозяином ресторана и кельнером, что дало возможность Зипману скрыться.

— Теперь моей чести капут. Я должен подавать в отставку!— воскликнул лейтенант, выходя из кафе, но, узнав от полицейского, что господин, похожий на Зипмана, не выходил на улицу, снова вернулся в кафе, надеясь найти там своего обидчика и вернуть свою честь. Действительно, он увидел там Зипмана и бросился на него с обнаженной шпагой, несмотря на то, что безоружный механик, убегая от офицера, усиленно просил у него извинения.

Произошла отвратительная сцена: среди оцепеневших мужчин и кричавших в ужасе женщин храбрый лейтенант гонялся за убегавшим механиком и, наконец, нагнав его в углу двора, уложил на месте ударом шпаги. Опуская окровавленную шпагу в ножны, офицер с чувством удовлетворения произнес: «Ну, теперь моя честь спасена!»

Поступок русских офицеров еще отвратительнее: Пьянствующие офицеры вывели из терпенья толпу, над которой они издевались, и одного из этих пьяных офицеров прибили и сорвали с него погоны. Офицер собрал товарищей и солдат и с этой командой пошел по домам евреев, врываясь в них, грабя жителей и отыскивая несчастные погоны. Погоны найдены были на мельнице, и тут начались истязания хозяев мельницы, истязания, кончившиеся смертью, как говорят некоторые. То, что сущность дела такова, — в этом не может быть сомнения; подробности же могут быть неверны, и поправить их нельзя, потому что всё это дело старательно было скрыто от всего русского общества. В газетах было только известие о том, что разжаловаются в солдаты неизвестно за что двенадцать офицеров.

Казалось бы, что поступки как немецкого, так и русских офицеров таковы, что правительства как того, так и другого народа должны бы принять все зависящие от них меры для того, чтобы поступить с этими одичавшими людьми так же, как оно поступает с гораздо менее развращенными и дикими уголовными преступниками, и позаботиться о том, чтобы искоренить тот дух, который воспитывает таких извергов. Ничуть не бывало. Как то, так и другое правительство, очевидно, сочувствует такому роду поступкам и поощряет их.

Вильгельм II — qui laisse toujours passer l᾽occasion de se taire et ne laisse jamais passer l᾿occasion de dire une bêtise,⁸¹ сказал по случаю поступка убийцы Брюзевица, что если оскорблена честь мундира, то военный должен помнить, что оскорблен этим сам император, и они, офицеры, должны немедленно и основательно пустить в ход свое оружие.

Точно то же было и в России. Хотя при системе молчания и требовании всеобщего молчания о всем том, что важно и интересно обществу, мы не знаем, что именно было сказано властями по этому случаю, мы знаем, что сочувствие высших властей на стороне этих защитников мундира и что поэтому-то и не были судимы эти преступники, и наказание им назначено то, которое обыкновенно очень скоро прекращается прощением и возвращением прежнего звания. Мы знаем это еще и потому, что такие случаи, как случай Брюзевица в Германии, за время царствования Александра III повторялись и в России несколько раз: было несколько убийств офицерами беззащитных граждан, и убийц не судили, или судили, ни к чему не присуживая. Мы знаем это еще и потому, что тот самый Александр III, которому присвояется почему-то эпитет миротворца и христианина, не только не воспрещал дуэлей, против которых боролись и борются все христианские императоры и короли, но прямо предписал их законом, для того чтобы поддержать в войсках пропадающий принцип чести военного звания.

50, 40 лет тому назад всего этого не могло быть: не было таких офицеров, которые бы убивали беззащитных людей за воображаемую честь мундира, и не было таких государей, которые одобряли бы убийство беззащитных граждан и узаконивали бы убийство на дуэли.

Случилось нечто подобное химическому разложению. Поваренная соль, пока она не разложена, не представляет ничего неприятного. Но, подвергшись разложению, она дает отвратительный удушливый газ хлор, который прежде, в соединении своем, был незаметен. То же сделалось в нашем обществе с военными людьми.

В прежнее время военный человек 30-х, 40-х, 50-х, даже 60-х годов, составляя нераздельную и необходимую часть тогдашнего общества, не представлял из себя не только ничего неприятного, но, как это было у нас, да и везде, я полагаю, представлял из себя, особенно в гвардии, цвет тогдашнего образованного сословия. Таковы были наши декабристы 20-х годов.⁸²

Не то уже представляют теперешние военные. В обществе совершилось разделение: лучшие элементы выделились из военного сословия и избрали другие профессии; военное же сословие пополнялось всё худшим и худшим в нравственном отношении элементом и дошло до того отсталого, грубого и отвратительного сословия, в котором оно находится теперь. Так что на сколько более человечны, и разумны, и просвещенны стали взгляды на войну лучших не военных людей европейского общества [и] на все жизненные вопросы, на столько более грубы и нелепы стали взгляды военных людей нашего времени как на вопросы жизни, так и на свое дело и звание.

Оно и не могло быть иначе: военные люди за 30, 40 лет тому назад, никогда не слыхавшие сомнения о достоинстве военного звания, наивно гордились им и могли быть добрыми, честными и, главное, вполне христиански просвещенными людьми, продолжая быть военными; теперь же это уже невозможно. Теперь для того, чтобы быть военным, человеку нужно быть или грубым, или непросвещенным в истинном смысле этого слова человеком, т. е. прямо не знать всего того, что сделано человеческой мыслью для того, чтобы разъяснить безумие, бесполезность и безнравственность войны и потому всякого участия в ней, или нечестным и грубым, т. е. притворяться, что не знаешь того, чего нельзя не знать, и, пользуясь авторитетом сильных мира сего и инерцией общественного мнения, продолжающего по старой привычке уважать военных, — делать вид, что веришь в высокое и важное значение военного звания.

Так оно и есть.

За 40 лет тому назад военные писатели, следя за всем тем, что делалось в Европе, писали о том, как уничтожить войну, или как по крайней мере сделать ее менее жестокой. Теперь же генерал, считающийся ученым и просвещенным военным, в ответ на статью об уничтожении войны, смело пишет:

«Вы усиливаетесь доказать, — пишет он, — будто протест против милитаризма мало-помалу доведет до полного устранения боевых столкновений; я же полагаю, что такое устранение немыслимо, ибо противоречит основному закону природы, которой равно дорого (и равно безразлично) разрушение, как и созидание; ведь ничего не разрушать и ничего не созидать — одно и то же. Что бы вы ни созидали, вы неминуемо должны нечто и разрушать. Ах, господа, господа! Да неужели вам не приходит в голову, что превращение права «грубой» силы в. силу «деликатного» права не уничтожает первого права, а только переводит его в скрытое состояние? Неужели вы не замечаете, что сила права была бы очень не сильна, если бы у него за спиною не стоял полицейский, а за полицейским — солдат, т. е. право силы? Что дает обязательную силу деликатным приговорам, вроде многих лет каторги, пусканья семьи по миру, для удовлетворения «законной» претензии какого-нибудь Шейлока? Должно быть, убеждение в праведности судьи, в нерушимости писанного закона, не правда ли?»

И, очевидно воображая, что он открыл новость о том, что право держится насилием, и этим доказал необходимость, войны, генерал этот спокойно проповедует то, что ему хочется и нужно, именно зверство диких животных, которые зубами раздирают добычу.

«Редкость столкновений на холодном оружии, — говорит он, — доказывает ничтожество не его, а тех, кто неспособен сойтись на дистанцию штыка или шашки; с военной точки зрения проповедь о ничтожестве холодного оружия есть отрицание самоотвержения и оправдание самосохранения, т. е, попросту говоря: апофеоза трусости».⁸³

30, 40, 50 лет тому назад такие статьи были невозможны. Еще менее возможны были такие руководства для солдат, сочинения того же автора, которые теперь распространяются между ними.

Во всех солдатских казармах для поучения тех миллионов людей, которые проходят солдатство, висит наставление под заглавием «памятка». В памятке этой сказано (она вся ужасна, но выписываю некоторые места):

«Сломится штык — бей прикладом; приклад отказался — бей кулаками; попортил кулаки — вцепись зубами. Только тот бьет, кто отчаянно, до смерти бьется.

Трое наскочат: первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун. Храброго бог бережет.

Умирай за веру православную, за царя батюшку, за святую Русь. Церковь бога молит. Погубящий душу свою, обрящет ее». (Мало ему свое — он евангелием хочет подтвердить свое зверство.) «Кто остался жив, тому честь и слава».

И, наконец, заключение:

«Солдату надлежит быть здорову, храбру, тверду, решиму, справедливу, благочестиву. Молись богу! От него победа? Чудо-богатыри! Бог вас водит, он вам генерал!»

И это кощунственное бешеное сочинение, которое мог произвести только мерзкий и пьяный человек, развешено во всех казармах, и все молодые [люди] во всей христианской России, поступавшие на службу, должны изучать это сочинение и верить ему.

30, 40, 50 лет тому назад ничего подобного не могло быть. Да, разложение вещества совершилось с одной стороны натром, с другой стороны — удушливым паром, который прежде не был заметен.

С одной стороны конгрессы мира, солидарность всех просвещенных людей мира, ненавидящих войну и ищущих средств предотвратить и уничтожить ее; с другой стороны убийства и истязания беззащитных людей за честь мундира, памятки и статьи храброго генерала, отечески внушающего необходимость и пользу пожирания друг друга.

Сопоставляя то и другое, мне вспоминается рассказ путешественника, присутствовавшего на празднестве дагомейцев, во время которого должны были быть убиты 300 пленных. Путешественник, стараясь говорить так, чтобы быть понятным, употребил все силы своего красноречия для того, чтобы внушить дагомейским вождям о том, что убийство противно их же верованиям, о власти душ умерших над живыми, о том, что это против их выгоды, так как они могли бы заставить этих диких работать или воевать, о том, что это невыгодно, так как вызывает врагов делать то же с их пленными.

Дагомейские вожди, опустив головы, украшенные перьями, с кольцами в носах, сидели молча, — как говорил путешественник, — передавая друг другу чашу с пьяным напитком. Но когда он кончил, они вскочили и, оскалив зубы, подали знак воинам к убийству, и началась резня. А вожди, кривляясь своими обнаженными коричневыми телами, плясали вокруг, издавая хриплые, нечленораздельные звуки.

Такими представляются ввиду сложной, умной, утонченной, гуманной работы, которая идет среди лучших представителей европейского общества по вопросу войны, те грубые речи в рейхстагах, статьи газет, речь Вильгельма и особенно эти самоуверенно отеческие наставления нашего генерала, товарища богу по генеральству.

Очевидно, разложение совершилось, и то, что оно совершилось и вонючий пар не дает дышать нам, уже есть важный шаг вперед. Вонючий газ должен быть уничтожен. Точно так же и военное сословие, выделившись из общей жизни, стало отвратительно и должно быть уничтожено.

Но как же уничтожить его?

Средство для этого есть только одно: общественное мнение, уяснение общественного мнения, значения и свойств военного сословия.

Люди эти, очевидно, составили вокруг себя удушливую, вонючую атмосферу, в которой живут и в которую не проникает тот свежий воздух, которым дышит уже большинство людей. Очевидно, люди не допускают до себя этот свежий воздух и, по мере распространения его, сгущают вокруг себя свою вонючую атмосферу. До них никак не доберешься: вы будете, как тот путешественник, усиливать свои доводы, доводить их до последней степени ясности, и в ответ на это вы ничего не услышите, кроме нечленораздельных звуков пляшущего дикого, потрясающего своим томагавком: услышите призывы к убийству для чести мундира и отеческие увещания: «Ах, господа, господа!... не в этом дело, а надо выучиться грызть людей зубами» и т. п.

И что ужаснее всего, это то, что эти самые люди имеют власть... силу над другими людьми... Как же быть? Какое средство для того, чтоб уничтожить это? А средство есть только одно: уничтожение той атмосферы уважения, восхваления своего сословия, своего мундира, своих знамен и т. д., за которыми скрываются эти люди от действия истины.