ПРЕДИСЛОВИЕ К СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕМУ И СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТОМУ ТОМАМ

I

В 73 и 74 томах Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого публикуются его письма за 1901—1903 годы.

Начало века в России ознаменовалось мощным общественным подъемом, переходом широких народных масс к активной борьбе против царизма, против феодально-крепостнических пережитков и капиталистической эксплуатации, за демократические права и свободы.

Во главе общенациональной революционной борьбы стал русский пролетариат. Начавшиеся в 1901 году на почве экономического кризиса волнения на фабриках и заводах приобретали все более революционный характер. Рабочие в своей борьбе не ограничивались одними экономическими требованиями, а выступали уже с определенной политической программой. Партийные организации, ленинская «Искра» направляли усилия масс на решение первоочередных задач, на уничтожение крепостническо-дворянского строя, монархии, на завоевание демократии.

Первые годы XX века отмечены небывалыми еще в России крупными массовыми политическими демонстрациями под лозунгом «Долой самодержавие», усилением стачечного движения, завершившегося невиданными по размаху всеобщими забастовками, охватившими целые районы страны. В эти годы начались первые вооруженные столкновения борющихся рабочих с царскими войсками, полицией и жандармерией.

Под влиянием борьбы рабочего класса развертывалось и нарастало революционное движение в деревне. Изнывавшее от безземелия, от крепостнической кабалы, нищеты и бесправия, доведенное до отчаяния страшным голодом 1901 года крестьянство бунтами и восстаниями выражало свое возмущение невыносимыми условиями жизни. На Украине, в Поволжье, на Кавказе и в других местах крестьяне жгли дворянские усадьбы, отбирали у помещиков землю и хлеб, убивали земских начальников. Массовыми репрессиями, арестами и порками, ссылкой в Сибирь отвечало царское правительство на усиление крестьянских волнений.

Начало XX века характеризуется развитием оппозиционного движения студенчества. Студенты открыто выражали протест не только против системы чиновничьего самовластья и произвола, но и против всего полицейски-бюрократического режима. В Москве, Харькове, Петербурге, Киеве и ряде других городов студенты активно участвуют в рабочих демонстрациях. Возмущенные правительственным террором, студенты применяют и такие методы борьбы, как стачки и забастовки. Зимой 1901/1902 года они организуют всеобщую студенческую стачку, охватившую несколько десятков тысяч человек.

В эти годы участились террористические акты против наиболее реакционных государственных деятелей. Политическая атмосфера в России накалилась до крайности. В стране назревала революция.

Трудящиеся массы России страдали и от азиатски-деспотической государственной системы, от политической и экономической отсталости, от крепостничества, которое, по определению В. И. Ленина, являлось «тормозом хозяйственной эволюции, источником угнетения, варварства, бесконечных форм татарщины в русской жизни»1, и от развивавшегося в стране капитализма.

В своих теоретических работах «Что делать?», «Аграрный вопрос и «критики Маркса», в проектах партийной программы В. И. Ленин характеризовал назревающую революцию как буржуазно-демократическую. Он указывал, что ее гегемоном может быть только социалистический пролетариат, но в такой крестьянской стране, как Россия, его демократические требования встретят широкую поддержку всего крестьянства. На данном историческом этапе, отмечал В. И. Ленин, «роль крестьянства, как класса, поставляющего борцов против абсолютизма и против пережитков крепостничества, на Западе уже сыграна, в России — еще нет»2.

Своеобразные исторические условия России, где от гнета «докапиталистических учреждений» больше всего страдал мужик, где в первую очередь необходимо было уничтожить старую систему землевладения, изгнать помещика, коренным образом изменить жизнь деревни, «выдвинули на арену более или менее самостоятельного исторического действия крестьянские массы»3.

Русская буржуазно-демократическая революция сопровождалась крестьянским массовым движением. «Силу и слабость», «мощь и ограниченность» именно этого движения выразил гений русской литературы Лев Толстой. В эпоху, когда пролетариат превратился в решающую политическую силу и существовала революционная марксистская партия, Толстой оставался на патриархально-крестьянских позициях, отражая протест деревни, отданной на растерзание и барину-помещику и кулаку-богатею. Отсюда сложность и противоречивость его мировоззрения, непоследовательность суждений, сочетание «разума» и «предрассудка», сила обличения капиталистического и патриархального варварства, но также и незнание подлинных путей изменения жизни народа.

Толстой необычайно остро чувствовал свою ответственность перед народом, он стремился деятельно участвовать в его жизни и борьбе и мучительно искал способов избавления «миллионов земледельческого сословия» от рабства, тирании и нищеты.

Общий кризис всей социальной и государственной системы царской России, нарастание волны народного гнева, завершившееся революционным взрывом 1905 года, естественно обострили интерес Толстого к проблемам общественного переустройства, к освободительному движению. Идейные искания писателя в эти годы, его размышления над вопросами исторического развития, его творческие планы и общественно-политические проекты были сосредоточены главным образом на проблемах и задачах, непосредственно связанных с надвигающейся революционной грозой.

Художественные и публицистические произведения, Дневники и письма Толстого отражают его глубокую вражду к самодержавию, ко всему помещичье-капиталистическому строю, искреннюю озабоченность положением мужика, жажду изменения всей социальной системы. Но именно в эти годы, когда «барометр показывал бурю», предельно обнажаются острые противоречия идейной позиции Толстого, отразившие сложный и многообразный процесс революционного развития России. Со страниц писем встает перед нами облик гневного и смелого обличителя всех порядков Российской империи, но вместе с тем и решительного противника революционных методов борьбы, автора реакционной концепции, противопоставлявшей общественному перевороту моральное совершенствование личности.


* * *

«...B настоящее время, — писал В. И. Ленин в 1902 году, — взоры всякого честного человека, измученного созерцанием зверства и насилия, привлекает к себе новое могучее движение в народе, собирающее силы, чтобы смести с лица русской земли всякое зверство и осуществить лучшие идеалы человечества».4

К этому «новому могучему движению в народе» были прикованы взоры Толстого. Он пристально следил за всем тем, что происходило в стране, внимательно присматривался к различным формам проявления общественного протеста, его глубоко возмущали произвол и самоуправство «башибузуков царского правительства».

Еще с конца 90-х годов передовая общественность России была свидетелем мужественной и стойкой борьбы учащейся молодежи, встретившей сочувствие в различных слоях русского общества.

Толстой живо интересовался студенческим движением. В 1899 году, сразу же после нашумевшей всеобщей студенческой стачки, он начал писать статью «Студенческое движение 1899 года». По этой статье, а также дневниковым записям и письмам видно, что Толстой был на стороне той интеллигентной молодежи, которая не желала превратиться в верноподданных царских чиновников. Он рассматривал волнения молодежи как «показатель ненормальности всего хода русской жизни» и не мог оставаться безучастным, когда правительство «за учинение скопом беспорядков» издало приказ об отдаче 183 студентов в солдаты. «Мужественной, благородной, человеколюбивой деятельностью»5 назвал Толстой поведение Л. Д. Вяземского, который пытался приостановить жандармскую расправу над петербургской студенческой демонстрацией. Толстой отозвался специальным письмом-приветствием в адрес Союза взаимопомощи русских писателей, выступившего с требованием открытого обсуждения в печати студенческого вопроса и протестом против петербургских событий 4 марта 1901 года. В своем приветствии Толстой выразил уверенность, что, «несмотря на насильственное закрытие Союза», его деятельность «не ослабнет, а окрепнет и продолжится в том же направлении свободы и просвещения»6.

В апреле 1901 года был арестован и заключен в одиночную камеру нижегородской тюрьмы Максим Горький. Арест писателя возмутил Толстого и побудил его выступить против правительственных бесчинств и беззаконий. В своих письмах принцу Ольденбургскому и Святополк-Мирскому Толстой настойчиво требовал немедленного освобождения «даровитого, ценимого в Европе писателя»7 и тем самым присоединился к широкому общественному движению в защиту Горького, которое вырвало его из царского застенка.

Разгул террора, лицемерные обещания реформ обнажили перед Толстым всю фальшь демагогической игры правящих кругов в демократию и парламентаризм. В этом смысле особое значение имело для него дело М. Новикова. Крестьянин М. Новиков, давнишний знакомый Толстого, был назначен представителем тульского уездного комитета, готовившего материалы для Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности. Это совещание, которое созывалось по инициативе министра финансов Витте, должно было видимостью каких-то правительственных мероприятий ослабить волну крестьянского возмущения. Новиков, воспользовавшись своим официальным положением, составил специальную докладную записку, в которой обрисовал тяготы мужицкой жизни и изложил самые насущные нужды тружеников земли. За свою записку, которая, по выражению Толстого, произвела на перепуганных «тульских консерваторов» такое же впечатление, как в свое время «Путешествие Радищева на Екатерину», Новиков был арестован. Опасаясь, что с ним поступят так же, как с Радищевым, Толстой обращается с просьбами о помощи арестованному к В. В. Стасову, А. Ф. Кони и, наконец, Витте. Во всех этих письмах звучит негодующий голос писателя. «Совестно жить в государстве, где могут делаться такие дела»8, — писал он Кони. «Это такая мерзость вызвать людей высказывать свои мнения и потом ловить этих людей и сажать в одиночное заключение, если мнения эти не нравятся»9, — так оценивал он случай с Новиковым. Даже в письме к Витте он недвусмысленно дал понять, что «пользование комитетами, как ловушкой для вызывания и подавления лучших сил крестьянства»10, может вызвать только всеобщее порицание и недоверие к «верхам».

Жестокость репрессий, массовые аресты знакомых и близких Толстому лиц (писателя С. Семенова, крестьянина А. Агеева за «богохульство», Г. Накашидзе, пытавшегося помешать зверскому избиению жандармами женщины на улице, Л. Сулержицкого за отказ от воинской повинности, В. Величкиной за принадлежность к РСДРП и др.), продолжавшиеся преследования духоборов, осуждение крестьян села Павловки за разгром церкви — все это усиливало протест Толстого против бесправия народа. Его старый конфликт с «разбойничьим царством» рос и углублялся. Поэтому так прислушивался писатель к доносившимся до него известиям о вспыхивавших в различных уголках страны «огоньках народного возмущения» (Ленин).

«Страшное правительственное сообщение о беспорядках», — записывает он в свой Дневник в связи с кровавым подавлением крестьянского восстания на Украине и тут же добавляет: «Хочется писать об этом»11.

Сильное впечатление произвела на Толстого свирепо подавленная карательными отрядами грандиозная ростовская стачка, сыгравшая серьезную роль в истории рабочего движения. «Нынче известие о побоище рабочих в Ростове, — сообщает он своей дочери T. Л. Сухотиной. — Положение в России, не только глядя со стороны, но и для нас представляется всё более и более напряженным»12.

Толстой отчетливо сознает, что в народе зреет решимость к борьбе, что положение царизма крайне непрочно. «Если бы больные неизлечимые чахоткой, раком знали свое положение и то, что их ожидает, они не могли бы жить. Так и наше правительство, если бы понимало значение всего совершающегося теперь в России, они — правительственные люди — не могли бы жить»13, — пишет Толстой дочери Т. Л. Сухотиной.

Еще в 90-е годы Толстой не раз утверждал, что Россия находится накануне серьезных социальных потрясений, что «развязка» неминуемо приближается.

Теперь под влиянием сложившейся в стране обстановки проблема революции приобретает для Толстого особый интерес, хотя он и рассматривает ее часто с точки зрения отвлеченного гуманизма, извечных понятий «добра» и «зла».

Письма Толстого, поскольку в них отражаются его раздумья и искания, дают отчетливое представление о сложном отношении писателя к русской буржуазно-демократической революции, ко всему комплексу основных вопросов революционной эпохи в целом.

Знание народной жизни, ясное представление о действительном положении миллионов обездоленных, лишенных земли мужиков обусловили скептическое отношение Толстого к официальной версии о случайном характере «беспорядков», охвативших Российскую империю, вызванных якобы только «вредной» агитацией кучки «смутьянов».

«Я говорил в Гаспре с Л. Н-чем о беспорядках в Харьковской и Полтавской губ., — вспоминает А. Б. Гольденвейзер одну из своих бесед с Толстым. — Л. Н. рассказывал, как гр. Капнист передавал ему известный рассказ о переодетых студентах, якобы вызвавших всю смуту. Л. Н. сказал: это мало вероятно.

Это рассказывают консерваторы, чтобы найти виновников движения, причины которого гораздо глубже»14.

Толстой понимал, насколько глубоки корни разраставшегося в стране общественного и в особенности крестьянского движения, ему было ясно, что никакими репрессиями, тюрьмами, каторжными приговорами, полицейской дубинкой и картечью его не приостановить. «Очень может быть, что теперь проявившееся волнение и будет подавлено. Но если теперь оно и будет подавлено, оно не может заглохнуть, а будет всё более и более развиваться в скрытом виде и неизбежно рано или поздно проявится с увеличенной силой и приведет еще худшие страдания и преступления»15, — писал он.

У Толстого создалось непоколебимое убеждение, что «волнения» эти вызываются порочной и несправедливой системой земельных отношений, тиранией царя и помещика над нищим и замученным мужиком. Но, страшась этих «волнений», которые ему представлялись только жестоким и бесчеловечным кровопролитием, взаимным уничтожением «братьев», Толстой напряженно искал способов их предотвращения, устранения причин народного недовольства без революции. Он приходит к мысли попытаться убедить царя в необходимости произвести такие реформы, которые бы дали исстрадавшемуся и бунтующему мужику то, что он стремится захватить силой.

Приводимые в настоящем томе письма к Николаю II и к великому князю Николаю Михайловичу, в которых Толстой излагает свое отношение к совершавшемуся в стране и формулирует свою социально-политическую программу, отражают всю противоречивость общественной позиции писателя.

Желание «поговорить с царем» обо всем происходящем возникло у Толстого еще в 1894 году, в первый год царствования Николая II. Тогда же в письме к Э. Кросби Толстой изложил свой предполагаемый разговор с царем: «Если бы новый царь спросил у меня, что бы я ему посоветовал сделать, я бы сказал ему: Употребите свою неограниченную власть на уничтожение земельной собственности в России и введите систему единого налога [Генри Джорджа], а затем откажитесь от власти и дайте народу свободу управления»16. Однако «дерзкая речь государя»17, которой Николай II ознаменовал начало своего царствования, поразила и возмутила Толстого. «Бессмысленными мечтаниями» назвал новый российский самодержец весьма скромные надежды либеральных земцев на реформы, на малейшее ограничение самодержавия. И вместо письма к царю Толстой пишет гневную статью (названную им также «Бессмысленные мечтания»), в которой разоблачает реакционность политического курса нового царя и выступает против монархического принципа управления страной.

Но вскоре, крайне встревоженный развитием революционного движения, резким ухудшением положения широких народных масс, Толстой возвращается к мысли «поговорить с царем», обрисовать ему всю серьезность положения и указать пути выхода из наметившегося кризиса.

В марте 1901 года, «руководимый желанием истинного блага русскому народу», Толстой составляет обращение «Царю и его помощникам», в котором требует основательных социальных перемен, главным образом в положении крестьянства. Свое обращение он отправил царю, великим князьям, министрам и одновременно послал в Лондон В. Г. Черткову для опубликования в бесцензурной печати. Вопреки ожиданиям Толстого, его послание осталось без ответа, и ни одно из предложенных им мероприятий не было претворено в жизнь.

Под влиянием нарастающих грозных событий Толстой через год вторично обращается с письмом к царю, в котором требует решительного изменения всех существующих порядков, устранения причин, порождающих бедствия и недовольство широких масс.

Обращаясь непосредственно к Николаю II, в котором Толстой видел одного из главных виновников народных бедствий, писатель осуждает весь деспотический режим царской монархии. Толстой гневно обличает полицейски-бюрократические методы управления страной, политику террора и репрессий, проводимую правительством, открыто и прямо заявляет о «всеобщем недовольстве правительством всех сословий», о «враждебном отношении к нему»18.

В своем письме Толстой выступает защитником интересов «земледельческого народа — тех 100 миллионов, на которых зиждется могущество России»19, выдвигает перед царем программу удовлетворения самых неотложных нужд широких народных масс.

В системе взглядов писателя, с огромным сочувствием относившегося к страданиям ограбленного и порабощенного русского крестьянства, проблема справедливого распределения земли всегда занимала главенствующее место. С юношеских лет, когда он переживал свое «утро помещика», еще веря в возможность патриархального примирения господина и раба, вплоть до глубокой старости мысль писателя была прикована к этому жизненно важному для народа вопросу.

Теперь, в предреволюционные дни, раздумывая над причинами начавшихся «жестоких кровопролитий», Толстой приходит к твердому убеждению, что «корень зла» — в земле, незаконно отнятой у тружеников и ставшей достоянием привилегированного паразитического сословия дворян.

Поэтому в первую очередь Толстой требует от царя коренного изменения земельных отношений в стране. «Уничтожение земельной собственности и признание земли общим достоянием», — выражает «задушевное желание русского народа и осуществление чего он всё еще ожидает от русского правительства»20, — утверждал Толстой.

Он проводит прямую аналогию между ситуацией 1861 года и нынешним положением в стране. По его мнению, земельный вопрос теперь приобрел такую же остроту, как в 1861 году освобождение крестьян от крепостного права. Он советует Николаю II предупредить вооруженный захват земли мужиками, передав ее народу особым правительственным рескриптом. Не видя всей утопичности этого предложения, Толстой в одном из писем даже конкретно обрисовал такую реформу, осуществленную «сверху». «Я очень легко могу себе представить, как по высочайшему повелению учреждается главное учреждение уничтожения земельной собственности и по губерниям — комитеты, которым поручена оценка земли и другие подробности»21.

Причиной народного недовольства Толстой считал также отсталый монархический государственный строй. В своем письме он настойчиво проводит мысль о его ликвидации, о переходе к другим, более демократическим формам правления. «Самодержавие, — утверждает он, — есть форма правления отжившая... и потому поддерживать эту форму правления и связанное с нею православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия»22. В черновом варианте письма Толстой с еще большей четкостью аргументировал враждебность народа тиранической диктатуре грубой силы и единовластию: «Самодержавие не может быть в наше время свойственно никакому народу, потому что никакой народ не может любить того, чтобы над ним властвовали Иоанны IV с своими опричниками, Павлы с своими гатчинцами и т. п., или чтобы под прикрытием самодержавия властвовали над ним вчера Аракчеевы, завтра Победоносцевы и Сипягины»23.

Отражая накипевшую у самых широких слоев населения ненависть к царизму, Толстой в письме подчеркивал отсутствие у огромного большинства народа каких бы то ни было монархических иллюзий. Он требовал от царя отказа от самодержавия, предоставления народу права открыто высказывать свои нужды и мнения.

Серьезное внимание уделено в письме также вопросу об уничтожении остатков крепостничества, сословного неравенства и тех «исключительных законов, которые ставят рабочий народ в положение пария, не пользующегося правами всех остальных граждан»24.

В своих обстоятельных письмах к Николаю II, так же как и в многочисленных публицистических статьях, Толстой «с громадной силой, уверенностью, искренностью поставил целый ряд вопросов, касающихся основных черт современного политического и общественного устройства»25. Отстаивая демократические требования русского крестьянства, Толстой сочувствовал только тому, что отвечало заветным желаниям «мужицкого народа». Освободиться от гнета самодержавия, получить достаточный надел земли, избавиться от помещика, земского начальника, от сохранивших до последнего времени свою власть следов феодального варварства — вот чего хотел русский крестьянин, когда он бунтами и восстаниями поддерживал передовых революционных борцов.

«...Вопрос о сметании остатков крепостничества, о вытравлении из всех порядков русского государства духа сословной неравноправности и принижения десятков миллионов «простонародья», — этот вопрос уже сейчас имеет общенациональное значение»26, — писал Ленин, подчеркивая огромную значимость всенародного выступления против старого феодально-крепостнического порядка.

Толстой как художник и публицист с подлинной страстью и величайшим гневом обличал всю гнилостность и паразитизм помещичье-капиталистического строя. Он с потрясающей силой изображал бедствия и лишения русской деревни, беспощадно срывал «все и всяческие маски» с окружающей его общественной жизни, утверждал права крестьян на землю и свободу. Тем самым он объективно являлся участником общенародной борьбы. Но только до известного предела.

В то время как передовые силы держали курс на развертывание революции, убеждали массы, что только в результате свержения власти царя и разрушения крепостнического режима они смогут добиться осуществления своих чаяний и интересов, и звали на решительный штурм «вражьей силы» (Ленин), Толстой стремился предотвратить революционный способ разрешения тех задач, которые встали перед народом, избегнуть вооруженного столкновения.

Чрезвычайно характерна для Толстого запись в Дневнике, свидетельствующая о том, что писатель, постоянно общавшийся с деревенским людом, подчас усваивал непосредственность его мышления, присущую ему «незрелость мечтательности»27.

«Кого вы усмиряете, — записал он воображаемый разговор мужика со своими угнетателями и поработителями. — Мы не бунтовщики, а просим только, чтобы нас, крестьян, перестали обижать, сравняли с другими русскими жителями, чтобы нас не секли, не закабаляли в работе, не отдавали нас во власть особых начальников, а взыскивали с нас по общим законам, чтобы не запрещали нам читать книги, какие нам нужно, не запрещали заводить школы и учить в них наших детей, как нам надо, не запрещали веровать и молиться по своей совести. Мы не бунтуем, а просим только, чтобы перестали обижать нас, как обижали и обижают до сих пор»28.

Отчужденность Толстого от политической борьбы, непонимание им законов общественной жизни породили такие причудливые формы выражения подлинных интересов народа, какими являлись его письма к царю, его апелляции к господствующим классам.

«...Крестьянство, — писал В. И. Ленин, — стремясь к новым формам общежития, относилось очень бессознательно, патриархально, по-юродивому, к тому, каково должно быть это общежитие, какой борьбой надо завоевать себе свободу, какие руководители могут быть у него в этой борьбе, как относится к интересам крестьянской революции буржуазия и буржуазная интеллигенция, почему необходимо насильственное свержение царской власти для уничтожения помещичьего землевладения»29.

Патриархальные иллюзии, политическая наивность русского крестьянства в не меньшей степени были свойственны и самому Толстому, они питали его утопические надежды на моральное «воскресение» господ, на их добровольный отказ от своих социальных прав и преимуществ, на «милость царя».

У Толстого не было представления о реальном смысле того общественного переворота, который совершался в России, об его историческом, классовом содержании. Идеолог патриархальной, деревенской России, он, естественно, не мог разглядеть буржуазного содержания революции, не мог увидеть в ней пролога революции социалистической. Не признавая того, что в стране прочно укладывался капитализм, не видя того, что в русском обществе уже шли «две различные и разнородные социальные войны»30, он был вполне убежден, что только «земля есть главный предмет борьбы». Толстой полагал, что признание земли общей народной собственностью откроет и мужику и рабочему путь к созданию демократического объединения свободных и равноправных земледельцев, возвратит их к патриархальным формам жизни. Он верил, что равного и справедливого распределения земли достаточно для того, чтобы в стране устранилась почва для общественного недовольства, исчезла опасность какой бы то ни было социальной войны.

Аграрные преобразования, — писал он Николаю II, — несомненно уничтожат «всё то социалистическое и революционное раздражение, которое теперь разгорается среди рабочих и грозит величайшей опасностью и народу и правительству»31.

Патриархальная ограниченность общественного идеала писателя, непонимание им характера революционного кризиса обусловили его иллюзорную веру в наличие «двух выходов», одинаковых по своим конечным результатам, из того сложного, сплетения общественных противоречий, которое было отличительной чертой его эпохи. Один из них, «хотя и очень трудный — кровавая революция, второй — признание правительствами их обязанности не итти против закона прогресса, не отстаивать старого»32. По собственному признанию Толстого, в своих «двух письмах, написанных царю», он пытался направить его на этот «второй» путь.

Несмотря на увещевания Толстого, Николай II продолжал, разумеется, «отстаивать старое». Предложения писателя и на этот раз остались также неосуществленными. И Толстой вскоре окончательно понял, что «ожидать освобождения земли от правительств вообще и в России от царя совершенно невозможно»33.

«На письма государю я махнул рукой... Напрасно ему писать»34, — заметил Толстой два года спустя в беседе с Д. П. Маковицким.

Не добившись от царя никаких реальных результатов, писатель, для которого всякие кровопролитные столкновения масс являлись преступлением, антигуманным актом, нарушение естественных братских связей между людьми, обращается также к самим массам, к непосредственным участникам развернувшейся борьбы, с призывом «не убий». В многочисленных публицистических выступлениях, написанных в форме прямых обращений к рабочему классу, к офицерству, к солдатам, к духовенству, даже к революционерам (которых он именует «политическими деятелями»), он излагает свою теорию «мирного устранения зла». С одной стороны, Толстой призывает массы к полному неучастию в какой бы то ни было правительственной деятельности, отказу от государственной службы, от воинской повинности, от подчинения приказам командования. В то же время он с неменьшей энергией убеждает отказаться от какой бы то ни было политической и революционной работы. Своей горячей проповедью писатель надеялся устранить опасность вооруженного конфликта, кровавого братоубийства.

Аргументацию своего отрицательного отношения к революции Толстой искал и в уроках истории, и в примерах освободительной борьбы прошлых веков, и в своей этической философии.

Проблема восстания и его значения для блага трудового народа остро волновала и занимала писателя еще в 60-е годы. В сущности ею вызывался его интерес к исторической проблематике, его многократные попытки создать роман из эпохи декабристов, в котором, по замыслу Толстого, активным действиям декабристов противопоставлялось нравственное совершенствование, общение с простым народом как единственно реальный и подлинный путь к личному и всеобщему благу.

В 1896 году в письме к детской писательнице А. М. Калмыковой Толстой высказывает свои соображения об освободительном движении в России. Он отрицает практическое значение революционной деятельности Разина и Пугачева, Радищева и декабристов, революционеров 60-х годов и народовольцев, которые, по его мнению, не привели к реальному улучшению положения трудовых масс, вызвав только усиление реакции, испуг и ожесточение правящих кругов.

Неверие Толстого в плодотворность «первого», «кровавого», выхода подкреплялось его раздумьями над опытом буржуазных революций в Европе.

Русская буржуазно-демократическая революция была буржуазной революцией эпохи империализма. К началу XX века в большинстве государств Западной Европы уже длительное время существовал буржуазный строй. Мир капиталистических отношений не был для Толстого, в отличие от передовых буржуазных идеологов XVIII века, туманной утопией равенства и братства. Глубоко справедлива была данная Толстым критика современного ему капиталистического строя, породившего чудовищную эксплуатацию трудящихся классов, рабство, классовый антагонизм и захватнические войны. Толстой видел, что те высокие идеалы, во имя которых на Западе возводились баррикады и лилась кровь, оказались фикцией: собственнические отношения не уничтожились, только более скрытыми стали формы угнетения, а труженик-земледелец попрежнему был лишен достаточного надела земли. Но из своих верных и глубоких наблюдений Толстой делал ложные и реакционные выводы о бесплодности и бесполезности революций, которые — с его точки зрения — никогда еще не приносили человечеству «блага».

Толстой был свидетелем поражения первой гражданской войны между пролетариатом и буржуазией во Франции, революции 1848 года в Германии и Италии, поражения парижских коммунаров и наступившего затем периода относительного затишья в Западной Европе. Весь этот большой материал истории используется писателем для аргументации против революций, для утверждения, что на данном историческом этапе борьба с господствующими классами, обладающими армией и другими мощными средствами подавления, обречена на неудачу. «Вся первая половина XIX века полна попыток разрушить насильственной революцией деспотический государственный строй. Все попытки кончились реакцией, и власть правящих классов только усилилась. Очевидно, — резюмирует Толстой, — революция не может теперь одолеть государственную власть»35.

«В наше же время революции и свержение правительств прямо невозможны»36, — гласит вывод Толстого. Таким образом, Толстой как бы оправдывал нерешительность, колебания патриархального русского крестьянства, стихийно искавшего новой жизни, но в то же время не созревшего для предстоящего революционного переворота.

«Принадлежа, главным образом, к эпохе 1861—1904 годов, Толстой поразительно рельефно воплотил в своих произведениях — и как художник, и как мыслитель и проповедник — черты исторического своеобразия всей первой русской революции, ее силу и ее слабость»37, — указывал Ленин.

Русская революция, в которой буржуазия играла контрреволюционную роль, не могла вызвать к жизни прогрессивных буржуазных идеологических течений. В эпоху империализма, когда полностью раскрылись все глубокие и непримиримые противоречия капитализма, когда стали очевидными и несомненными признаки его загнивания и распада, когда перед рабочим классом стояла задача борьбы за социализм, исключалась всякая возможность прямой и сознательной защиты буржуазных принципов общественных отношений.

В передовых европейских странах в XVII—XVIII веках буржуазная революция являлась актом рождения нового строя, который в то время казался ее защитникам еще абсолютно прогрессивным явлением. Идеологам и участникам тогдашних революций вполне искренне представлялось, что утверждаемое ими новое общественное состояние есть необходимое условие всеобщего блага и счастья, отвечает всенародным интересам. «То были иллюзии неизбежной, немедленной и полной победы «свободы, равенства и братства», иллюзии насчет не буржуазной, а общечеловеческой республики, республики, водворявшей мир на земле и в человецех благоволение. То были иллюзии... насчет абсолютной противоположности отжившего феодализма и нового свободного, демократического, республиканского порядка, буржуазность которого не сознавалась вовсе или сознавалась до последней степени смутно»38, — объяснял Ленин своеобразие идеологической мысли прогрессивного этапа буржуазной истории.

Эпоха русской буржуазной революции, многие «совершители и участники» которой «тоже явно не понимали происходящего, тоже отстранялись от настоящих исторических задач, поставленных перед ними ходом событий»39, породила иные иллюзии. То были патриархальные иллюзии, нашедшие свое яркое отражение в мировоззрении Толстого.

Толстой при первом столкновении с капиталистической действительностью увидел ее антигуманную и антидемократическую сущность. Автору «Люцерна» буржуазное общество всегда казалось глубоко аморальным и бесчестным, нивелирующим и растлевающим человеческую личность. «Живет какая-нибудь семья rentier, землевладельца, чиновника, даже художника, писателя буржуазной жизнью, живет, не пьянствует, не распутничает, не бранясь, не обижая людей, и хочет дать нравственное воспитание детям. Но это так же невозможно, как невозможно выучить детей новому языку, не говоря на этом языке...»40 — характеризовал Толстой в письме к Бирюкову глубокую аморальность всей буржуазной жизни.

Толстой жил в период «усиленного роста капитализма снизу и насаждения его сверху»41, но, подобно народникам, отрицал историческую неизбежность буржуазного развития России, не сознавал, что борьба собственно идет за «свободу буржуазного общества»42. Так же, как стихийно выступавшее с демократическими требованиями русское крестьянство, он не видел, что объективно его программа по своему содержанию была буржуазной. Толстой не отдавал себе отчета в том, что горячо признаваемый им американский публицист-экономист Генри Джордж в действительности являлся «идеологом радикальной буржуазии», что широко пропагандируемый им проект «единого налога» мог служить лишь «попыткой спасти господство капиталистов и фактически заново укрепить его на более широком, чем ранее, основании»43.

Ограниченность и непоследовательность «крестьянской демократии», ее буржуазное содержание были от него скрыты иллюзией борьбы за патриархальное общежитие независимых равных земледельцев, свободное от гнета социального неравенства, от деспотии помещичье-буржуазной государственной власти и классовой вражды.

Революционное для того времени требование крестьянской земельной собственности Толстой рассматривал и как барьер для желающих «направить ее (Россию. — С. Р.) на путь капитализма и фабричного производства»44, и как защиту от Колупаевых и Разуваевых.

Толстой был далек от понимания того, что осуществление его «программы» открыло бы дорогу капиталистическому развитию, господству в деревне кулака-хищника. Он не понимал, что «пытаться спасти крестьянство защитой мелкого хозяйства и мелкой собственности от натиска капитализма значило бы бесполезно задерживать общественное развитие, обманывать крестьянина иллюзией возможного и при капитализме благосостояния»45.

Утопические представления о смысле и целях освободительной борьбы заслоняли писателю возможность найти единственно правильный путь к претворению в жизнь его страстной мечты о свободном от эксплуатации и принуждения демократическом общественном строе.

Искания большого художника, бесстрашно желавшего «дойти до корня», но остававшегося «апатичным... к той всемирной освободительной борьбе, которую ведет международный социалистический пролетариат»46, отмечены подлинным трагизмом.

Создавшаяся в России своеобразная социально-политическая обстановка требовала соединения борьбы за демократию с борьбой за социализм. Толстой этого не видел и не сознавал, поэтому так трудна, противоречива и непоследовательна была его защита демократических идеалов.

О трагедии исканий писателя свидетельствуют замечательные строки его Дневника: «Мы все — и это не сравнение, а почти описание действительности — вырастаем и воспитываемся в разбойничьем гнезде, и только когда вырастем и оглядимся, то понимаем, где мы и чем мы пользуемся. И вот тут-то начинаются различные отношения к этому положению: одни пристают к разбойникам и грабят, другие думают, что они не виноваты, если только пользуются грабежом, не одобряя его и даже стараясь прекратить его, третьи возмущаются и хотят разрушить гнездо, но они слабы и их мало. — Что же надо делать?»47

Толстой страстно и искренне хотел полного и основательного уничтожения ненавистного «разбойничьего гнезда», поэтому с такой неутомимой настойчивостью искал ответа на вопрос «что делать?», волновавший многие поколения передовых русских людей.

Не веря в способность масс насилием, с оружием в руках изменить материальные основы общества, отрицая и не признавая политических форм борьбы, Толстой ищет иного «выхода», иной дороги к «доброму порядку», основанному на «разумном согласии и любви». Революционным действиям он противопоставляет философию непротивления злу насилием, политической деятельности — воспитание человеческой личности, живущей по евангельскому принципу: «Поступай с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобой», социалистическим идеям — «новое» религиозное мировоззрение.

Таким образом, проблема общественного переустройства в концепции писателя превращается в чисто этическую проблему. «Действительное улучшение в жизни людей может произойти только от улучшения самих людей»48, — повторяет он в письме к И. М. Трегубову свою излюбленную мысль. Воспитание, формирование сознания человека в духе христианских идеалов представляется Толстому путем к изменению общественной жизни. Он в это время особенно много размышляет над проблемами воспитания и даже не раз высказывает желание написать книгу о воспитании с изложением своих педагогических взглядов. Толстой полагал, что воспитанный на новых началах человек, отрешившийся от эгоистического своекорыстия, подымется на такую нравственную высоту, при которой замена старого порядка новым произойдет безболезненно и без социальных взрывов.

Отрицание революций, вооруженной борьбы привело Толстого к ложной теории «мирной революции», осуществляющей прогресс истории путем преображения человеческого ума и сердца. «Главное дело для вас и для всякого человека всегда и теперь, — убеждал он одного из своих корреспондентов, Н. К. Ченцова, — в том, чтобы выработать в себе такое мировоззрение, такую веру, при которых нельзя бы было делать дурных поступков»49.

Но в идеалистической концепции Толстого «дурным поступком» считалось как служба в государственных учреждениях, армии, исполнение должности старосты, полицейского исправника, налогового инспектора и т. д., так и «устройство стачек» и «революционные попытки». Призывы к неучастию в правительственном аппарате, к отказу от воинской повинности, к неподчинению начальству совмещались у него с отрицанием организованной политической борьбы, примирением с социальными бедствиями и жизненными невзгодами.

Противоречия идейной системы писателя отчетливо выступают в его письмах о кишиневском погроме. Толстой был потрясен кровавыми событиями в Кишиневе, зверствами черносотенцев. Он ни минуты не сомневался, что «настоящим виновником» кишиневских событий является «правительство со своим одуряющим и фанатизирующим людей духовенством и с своей разбойнической шайкой чиновников»50. Но тут же он предлагал жертвам бороться со своими палачами «доброй жизнью, исключающей не только всякое насилие над ближними, но и участие в насилии»51, то есть к смирению, к покорности — моральному воздействию на врага.

Однако сам Толстой своим искусством, с его остро обличительным содержанием, страстной общественной критикой и своими гневными публицистическими статьями, направленными против язв и пороков самодержавно-крепостнической Росси, фактически опровергал и разрушал философию пассивного отстранения от «зла».

Критика Толстым официальной церкви и догматического христианства, разоблачение им церковных институтов, которые — как показывал Толстой — выражают интересы господствующих классов, способствовала распространению антиправительственных идей, «доставляла ценный материал для просвещения передовых классов»52. Обличение им православия, духовенства, церковных канонов и догматов, которые освящали порабощение и угнетение трудящихся, подтачивало помещичий строй. Вот почему в дни революционного подъема правительство, встревоженное «еретической» проповедью знаменитого писателя, отлучило его от церкви. По инициативе Победоносцева и с благословения Николая II синод приказал предать имя Льва Толстого, «еретика и вероотступника», «проклятию и анафеме».

«Чиновники в рясах», «жандармы во Христе» просчитались. Демонстрация сочувствия опальному писателю, многочисленные письма и приветствия с разных концов России и из-за границы говорили о том, что Толстой в глазах общественности приобрел ореол политического борца, жертвы своих высоких и гуманных демократических убеждений. Поток приветствий, полученных «от сановников до простых рабочих», был так велик, что Толстой счел нужным отозваться специальным письмом, посланным в редакции газет. В этом письме он подчеркнул, что направленные против него действия царских холопов имели совсем иной результат, чем они рассчитывали. «Сочувствие, высказанное мне, — иронически писал он, — я приписываю не столько значению своей деятельности, сколько остроумию и благовременности постановления св. Синода»53.

Религиозно-нравственная философия Толстого, рожденная особенностями большого исторического движения, несмотря на всю свою противоречивость, была своеобразным выражением социального протеста. Не случайно Толстой характеризовал свое учение как «революцию, не разбивающую бастилий», как «мирную революцию», которая разрушит «безбожное устройство жизни» и без крови и боев приведет общество к братству, всеобщей любви и доброй жизни.

«Вся жизнь, не только русская, но и европейская, кишит злодеяниями насилия (китайские, африканские дела), совершаемыми одними людьми над другими, — объяснял Толстой смысл своего учения. — Спокойно смотреть на это нельзя и не должно. Нужно все силы жизни употреблять на борьбу с этим злом насилия. Но вопрос в том, как бороться? Вот тут-то и важно то учение, которое показывает, как надо бороться, именно учение непротивления злу насилием»54.

Противоречивую связь реакционной концепции Толстого с его враждебным отношением к дворянско-буржуазному обществу отмечал Ленин, когда писал, что «борьба с крепостническим и полицейским государством, с монархией превращалась у него (Толстого. — С. Р.) в отрицание политики, приводила к учению о «непротивлении злу», привела к полному отстранению от революционной борьбы масс 1905—1907 гг.»55.

Своим критическим содержанием учение Толстого способствовало разжиганию ненависти народа к старому порядку, усиливало и укрепляло оппозиционные настроения, но вместе с тем оно приносило и серьезный вред русскому освободительному движению. «Толстовщина» нередко служила оплотом для борьбы с идеями социал-демократической партии в годы кануна революции и самой революции 1905 года.

Свою религиозную доктрину Толстой противопоставил теории научного социализма. «Я думаю, что разрешение социальных вопросов без помощи религии есть задача неразрешимая»56, — утверждал он. В письме к Э. Мооду Толстой высказал даже такую парадоксальную мысль: «единственное средство... что может избавить рабочих от их бедствий... только их вера в бога»57. С этих религиозных позиций Толстой осуждает марксизм и вообще философский материализм, отрицает стачки и восстания, народные бунты и мятежи.

В напряженные дни, когда в стране вспыхивали первые зарницы надвигающейся грозы, Толстой усиленно работает над своими социально-религиозными трактатами «Что такое религия и в чем ее сущность?», «О веротерпимости», «К духовенству», которым он, судя по высказываниям в письмах, придает огромное общественное значение. Писатель неоднократно подчеркивал, что рассматривает эти свои работы как выступление по самым злободневным и острым вопросам современности.

«...Выступление политического протеста под религиозной оболочкой есть явление, свойственное всем народам, на известной стадии их развития, а не одной России»58, — отмечал Ленин, анализируя процессы, происходившие в России в начале XX века.

История революционно-демократических крестьянских движений во всем мире дает тому ряд примеров. В Иране, где буржуазно-демократические восстания возглавили секты бабидов, в Турции, и в Индии, и в других аграрных странах Востока в XIX—XX веках реальные экономические чаяния народных масс, выступавших против феодального гнета, облекались в религиозную форму. Для всех европейских революций, в которых участвовало крестьянство, характерна религиозная окраска. Поэтому русская буржуазная революция, с ее особым характером, который «выделяет ее из числа других буржуазных революций нового времени, но сближает с великими буржуазными революциями старых времен, когда крестьянство играло выдающуюся революционную роль»59, также вызвала и такое сложное явление, представлявшее в некоторых отношениях анахронизм, как религиозно-нравственное учение Льва Толстого.

Подобно Томасу Мюнцеру в XVI веке, который, утверждая идею равенства людей перед богом, подразумевал под ним гражданское равенство плебейски-крестьянских масс, Толстой, доказывая, что «земля божия», имел в виду равное и справедливое распределение земли, уничтожение господства помещиков. Незрелая крестьянская масса, от имени которой выступал писатель, выражала подчас и свое недоверие к верхам, свое недовольство условиями существования, свою горечь и возмущение, свою жажду справедливости и свои законные политические права в религиозном облачении, ссылаясь во имя большей убедительности на авторитет бога.

Но если в ранних буржуазных революциях религиозно-нравственный элемент был не только закономерен, но в какой-то мере способствовал их возвышению и популярности, то в более поздние времена он тормозил процесс политического просвещения «низов» и препятствовал завоеванию тех благ, в которых они испытывали страстную потребность.

Внимательное изучение наследия Толстого, одного из величайших художников слова, раскрывает его глубокую духовную драму. Страстный и мятежный бунт писателя против всех основ эксплуататорского общества, его действенная любовь к обездоленному и страждущему народу не совмещались с догматизмом и бессилием его проповеди.

Художник, неразрывными узами связанный со своим народом, много и мучительно искавший для него счастья, не сумел найти путь к осуществлению тех высоких стремлений, которые одухотворяли его жизнь и творчество.

II

«Все работаю ту же работу, загородившую мне художественную, и скучаю по художественной. Очень просится»60. Эта запись Толстого, сделанная им в апреле 1900 года, передает внутреннее состояние писателя, в котором он находился на протяжении многих лет. Действительно, после перелома в мировоззрении Толстого публицистические статьи, выступления по социально-политическим вопросам, религиозно-нравственные трактаты подчас «загораживали» от него непосредственно литературную работу. Романы и повести все чаще и чаще рассматривались им как нечто второстепенное, чему можно посвятить себя лишь после того, как осуществлены все другие замыслы и планы. «Ровно месяц не писал, — отмечает Толстой в своем Дневнике в конце 1901 года. — За это время написал 2 памятки — недурно. Хочется еще написать о религии, об отсутствии ее и письмо Николаю. Тогда можно отдохнуть за художественным»61.

В письмах, опубликованных в настоящих томах, наиболее полно и подробно освещается завершающий этап в создании «Хаджи-Мурата». Во многих из этих писем писатель обращается к различным лицам с просьбами, касающимися его работы, с вопросами о подробностях быта, жизни и обычаев горских кавказских племен, исторических персонажей, изображенных в повести. Письма эти дают представления о необычайной требовательности писателя к себе, о его поразительной трудоспособности, его внимательном и кропотливом изучении многочисленных источников, исторических трудов, исследований, архивных материалов, мемуаров, свидетельств очевидцев, о его глубокой потребности по-настоящему вжиться в изображаемую эпоху, почувствовать ее. Из переписки с В. Стасовым, А. Толстой, И. Накашидзе, А. Каргановой и другими, кто участвовал в собирании материалов для Толстого и в выполнении его многочисленных поручений, видно, насколько чужд ему был самодовлеющий внешний интерес к историческому колориту. Его подчеркнутое внимание к детали, бытовым подробностям, к обстоятельствам бегства и гибели Хаджи-Мурата, поведению и психологии Николая и Воронцова диктовалось стремлением художиика-реалиста конкретно и точно воспроизвести определенную историческую эпоху, правдиво передать своеобразие ее общественных и личных отношений. Письма, посвященные «Хаджи-Мурату», рассказывают также и о тех сложных раздумьях и тревожных сомнениях, которыми сопровождалось творчество Толстого в последние годы его жизни. И в этом смысле они представляют особый интерес.

Сообщая П. Буланже о желании вернуться к возникшему еще в 1896 году замыслу, Толстой писал: «Неожиданно для меня всё обдумываю самую неинтересную для меня вещь — «Хаджи-Мурата»62. Романы в противовес публицистике, проповедническим обращениям кажутся ему менее серьезным и значительным делом: «Когда кончу (Толстой имел в виду «Обращение к рабочему народу»), хочу кончить рассказ о Хаджи-Мурате. Это баловство и глупость, но начато и хочется кончить»63. Толстой неоднократно называет повесть «пустяками» и не раз порывается прекратить работу над ней. «Я теперь занят писанием кавказской истории. И это мне стыдно. И я, кажется, брошу»64, — сообщает он брату. У Толстого даже были моменты, когда он, не видя смысла в своих занятиях, прерывает писание: «Я и приостановил теперь работу над Хаджи-Муратом, да и вообще эта повесть не стоит того труда, который для него полагают добрые люди»65, — писал он И. Накашидзе.

Такого рода творческие кризисы, сопровождающиеся неверием в значение искусства для общественной жизни, сомнениями в практической необходимости художественных произведений, составляют одну из особенностей литературной биографии Толстого. Несвободно, не без внутреннего торможения протекала его работа над романом «Анна Каренина», еще в большей степени было затруднено сложными душевными переживаниями создание «Воскресения».

С кризисным периодом в жизни писателя совпало время создания «Хаджи-Мурата». «Мне кажется, — не без горечи замечал Толстой, — что все художественные работы — всё только младость. Это в ответ на ваши увещания, которые мне лестны и приятны, поощряя меня к младости. Иногда я отдаю дань желанию побаловаться»66.

Не раз случались в жизни писателя полосы резко отрицательного отношения к художественному творчеству, прямого отказа от занятий искусством, поиски каких-то иных, непосредственных форм воздействия на действительность и общения с людьми.

Искусство никогда не являлось для Толстого самодовлеющей целью, чисто артистическим занятием, наоборот, для него характерно твердое убеждение в серьезном общественном назначении искусства, его органической необходимости для народа.

С ненавистью и отвращением относился он к декадентским эстетическим концепциям, к опустошенным формалистическим творениям писателей-декадентов. Толстой всегда был на стороне реалистического общественно-содержательного искусства, в котором ясно и четко проявлялось бы отношение автора к изображаемому. Но и на эстетической позиции Толстого сказывались противоречия, свойственные всему его мировоззрению. Постоянно наблюдая мученическую, темную, полную лишений и горя жизнь мужика, бесконечно далекую от завоеваний цивилизации, достижений науки и искусства, Толстой приходил к ложным выводам. Не к революционному изменению действительности, которое вернуло бы творцу-народу отчужденные от него величайшие завоевания человеческого гения, призывал Толстой. Наоборот, на том основании, что деревенские жители обходились и обходятся без благ культуры и искусства, он подвергал сомнению полезность и правомерность самих этих благ. И не раз у него возникала мысль, что литература, живопись, поэзия являются ненужной роскошью, господским занятием, выдуманной праздными людьми условностью. Только те виды искусства, которые либо создавались при непосредственном участии самого народа (былины, народные песни, мисели), либо обладали религиозным содержанием, не подвергались его сомнениям.

На том историческом этапе, когда уже началось широкое демократическое движение низов за свое освобождение, синтез поэзии и жизни, поэзии и народной борьбы можно было найти только в признании искусства могучим средством воспитания масс в революционном духе, средством распространения и утверждения прогрессивных общественных идей, способных поднять народ на борьбу за свое освобождение.

В своей эстетической концепции Толстой этого синтеза не смог найти, и поэтому высокое уважение к искусству, страстный интерес к нему сочетались у него с недоверием к значительности художественного осмысления жизни, литературного творчества.

Чем напряженнее и острее становилась политическая атмосфера в стране, чем громче заявляли о своих требованиях и нуждах трудящиеся массы, тем болезненнее переживал Толстой противоречие между призванием художника и страстной потребностью немедленно и в прямой форме отозваться на возникавшие в самой жизни проблемы и события. Однако в своей художественной практике Толстому удавалось преодолеть это противоречие. Когда в повесть «Хаджи-Мурат» органически вошла тема обличения царского деспотизма, «жестокой, безумной и нечестной высочайшей воли», наполнившая его произведение серьезным социальным и жизненным содержанием, она по-настоящему захватила писателя. После почти двух лет колебаний и сомнений Толстой отмечает пробуждение интереса к своему произведению: «Я пишу про Николая Павловича, и очень интересно это мне»67, — сообщает он брату. Более подробно об этом говорится в письме к М. Л. Оболенской: «Занят я Николаем Павловичем, и как будто уясняется то, что нужно. Это сделалось два дня назад. И мне приятно это. Это, понимаешь, есть иллюстрация того, что я пишу о власти»68.

Действительно, тема жестокости, порочности, бесчеловечности самодержавной власти, разоблачения лжи, пресмыкательства и подлости придворных кругов придала новому творению Толстого огромный общественный смысл. Жизненная история Хаджи-Мурата, изображенного жертвой деспотического произвола Николая и Шамиля, приобрела глубокое значение, сама повесть — те черты, которые составляют силу и величие русской литературы, литературы критического реализма.

Письма Толстого помогают также уяснить его отношение к современной ему русской литературе, определить круг литературных интересов писателя.

Новейшая русская литература чрезвычайно интересовала Толстого. Он с тревогой и беспокойством наблюдал за усилением в ней декадентских антиреалистических тенденций, с горечью констатировал снижение художественного уровня, идейной значительности произведений многих вступавших в литературу писателей. Работа Толстого над трактатом «Что такое искусство?» потребовала от него основательного и обширного изучения поэзии и прозы русских и западных декадентов. Сложившееся у писателя убеждение, что литература декаданса выражает интересы привилегированной верхушки, что она знаменует собой вырождение культуры, сохранялось им до конца жизни. Подвергая уничтожающей критике поэзию упадка и разложения, Толстой положительно, с большим интересом относился к тем литературным явлениям, в которых реалистический принцип изображения действительности сочетался с значительностью жизненного содержания.

Общедемократический подъем, переживавшийся страной в начале XX века, отразился и на литературной жизни. В России к этому времени определяется целая группа прогрессивных писателей, которые в своем творчестве критиковали пороки и недостатки современного общественного строя, продолжали лучшие традиции классической русской литературы. В годы кануна революции внимание Толстого сосредоточено, главным образом, на творчестве писателей, принадлежащих к этому демократическому лагерю. Он следит за деятельностью возглавляемого М. Горьким прогрессивного издательства «Знание», внимательно читает произведения молодых, еще только входящих в литературу писателей: А. Куприна, Л. Андреева, С. Скитальца, В. Вересаева, живо интересуется А. Чеховым и М. Горьким.

В эти годы происходит также и личное знакомство и сближение Толстого с наиболее выдающимися писателями-современниками. Живя в Гаспре, он много общается с Чеховым и Горьким, видится с Короленко и Скитальцем, знакомится с Куприным.

Сложным и двойственным было отношение Толстого к глубоко оригинальному и своеобразному творчеству А. Чехова. Чехов, с которым Толстой познакомился еще в 1889 году и особенно сблизился летом 1902 года в Крыму, пленяет его духовной красотой своей личности, мягкостью, необычайной нравственной чистотой, но при этом его искренне огорчает полное равнодушие Чехова к религии, его откровенный атеизм. «Видаю здесь Чехова, — сообщает он В. Черткову, — совершенно безбожника»69. Еще в 90-е годы Толстой познакомился с рассказами Чехова, и с тех пор его Дневники, Записные книжки и письма пестрят разнообразными упоминаниями о впечатлениях, полученных от чтения произведений этого писателя. Толстой не сомневался, что в лице Чехова русская литература приобрела большого и талантливого художника. «Читаю хорошенькие вещицы Чехова»70, — записывает он еще в 1889 году. «Читал ли ты Чехова некоторые новые рассказы? — спрашивает он брата, — мне очень нравится»71. Он с наслаждением читает и перечитывает «Душечку», даже пишет к ней предисловие, «Беглеца», очень хвалит «Палату № 6», «На подводе» и многое другое, искренне радуется творческим удачам писателя. «Как хорош рассказ Чехова в «Жизни». Я был очень рад ему»72, — отзывается Толстой в письме к Горькому на появление повести «В овраге».

Несомненно, Чехов открыл Толстому совершенно не известные ему области и стороны жизни. Толстой отлично знал деревенскую Россию, помещичье-дворянскую среду, офицерство, но другие слои общества — мелкий городской люд, чиновники, интеллигенция, обитатели глухой провинции со всеми их житейскими тревогами и треволнениями — оставались Толстому в большой мере неизвестными. Произведения Чехова раскрывали перед ним многие теневые, страшные явления русской действительности, трогали гуманным сочувствием к «низам».

Но в то же время некоторые рассказы Чехова, в которых писатель изображал прозу обыденной жизни, духовное убожество, аморальность, опустошенность людей, искалеченных социальным бесправием, узостью и мелочностью своего существования, отталкивали Толстого. «Читал Даму с собачкой Чехова. Это всё Ничше»73, — подчеркивает он свое неприятие внутреннего мира и переживаний героев повести, несправедливо обвиняя иx в ницшеанском индивидуализме и аморальности. «От Чехова получил отвращение — безнравственно, грязно»74, — делится он со своей дочерью М. Л. Оболенской впечатлениями от чтения. Ценя и уважая чеховский талант, Толстой все же не мог глубоко понять внутренний пафос писателя, всегда видеть за артистичностью формы, мастерством рассказа, внешней беспристрастностью изложения — большое общественное и жизненное содержание, острую боль художника за неполноценность, уродливость людей, живущих в затхлой атмосфере отсталой монархической России.

Порой не слышал Толстой и обвинительный, обличительный голос писателя, Только поэтому он мог прийти к такого рода суждениям.

«Разговаривая о Чехове с Лазаревским, уяснил себе то, что он, как Пушкин, двинул вперед форму. И это большая заслуга. Содержания же, как у Пушкина, нет»75.

Требование от художника религиозно-поучительного элемента, откровенной проповеди, назидательности, предпочтение литературы, изображающей «поэзию деревенской жизни», не раз приводили Толстого к недооценке многих больших явлений мирового искусства, помешали ему в полной мере осмыслить роль Чехова для своего времени, для русской национальной культуры.

Вскоре после появления в издательстве «Знание» первого сборника рассказов молодого писателя А. Куприна Толстой одобрительно отзывается о нем. «Жалею, что тебе не понравился Куприн, — писал он своему брату. — В нем много лишнего, но очень ярко и хороши тон и язык»76. С этого времени Толстой постоянный читатель всех появлявшихся в печати произведений Куприна. Он ценил в творчестве Куприна его резкую критику существующего строя, силу демократического протеста против бесправия и унижения простого человека, любовь к нему. Сильное впечатление произвели на Толстого рассказ «Ночная смена», в котором изображается страшная доля солдата в царской армии, а также рассказы «Трус», «Allez», «В цирке» и многие другие.

Относясь в целом положительно к творчеству Куприна, Толстой критиковал такие произведения писателя, в которых проявлялись натуралистические тенденции, цинически-грязно изображалась человеческая личность, ослабевал обличительный пафос писателя. Роман «Яма», некоторые страницы «Поединка» вызывали неодобрение Толстого.

Не прошел Толстой мимо и другого крупного писателя современника, Л. Андреева. Получив от него первый сборник рассказов, вышедших также в издательстве «Знание», Толстой сообщает ему: «Я уже прежде присылки прочел почти все рассказы, из которых многие очень понравились мне. Больше всех мне понравился рассказ: «Жили-были». При этом Толстой заметил, что «конец кажется неестественным и ненужным»77.

По свидетельству Д. Маковицкого, Толстой положительно отзывался о рассказах «Валя», «На реке», «В темную даль», то есть именно о тех произведениях Андреева, которые отличались реалистической манерой изложения, вниманием к простым людям, их горестям и страданиям. Интересно, что Толстой уже тогда заметил многие из тех черт, которые с большой силой проявились в последующем творчестве писателя: антиреалистические мотивы, надуманность ситуаций и образов, схематизм и манерность. Ценя творчество раннего Андреева, Толстой резко отвергал его более поздние произведения, в которых реакционные идейные и художественные тенденции одержали верх. «Вообще у этого писателя в его первых вещах много очень хорошего, — приводит писатель С. Семенов свою беседу с Толстым. — Наоборот, об андреевских произведениях последнего периода Лев Николаевич говорил, что он их не понимает и удивляется, как может такой талант создавать такие неискренние, искусственные вещи»78.

Сложным и противоречивым было отношение Толстого к Горькому.

С Горьким Толстой познакомился в 1900 году, когда молодой, только что ставший известным писатель робко переступил порог хамовнического дома Толстых. «Был Горький. Очень хорошо говорили. И он мне понравился. Настоящий человек из народа»79, — записывает Толстой в своем Дневнике. Первые книги Горького с их необычайным жизненным материалом, новым героем, умением передать его силу, внутреннюю красоту и независимость, оптимистическим пафосом заинтересовали Толстого. «Мы все знаем, что босяки — люди и братья, но знаем это теоретически; он же показал нам их во весь рост, любя их, и заразил нас этой любовью. Разговоры их неверны, преувеличены, но мы всё прощаем за то, что он расширил нашу любовь»80, — писал Толстой о творчестве молодого Горького. Но Толстой никогда не мог до конца понять исторического значения творчества Горького, хотя, несомненно, видел, что он является самым выдающимся представителем новой русской литературы, не мог полностью сочувствовать его идеям, признать его художественной манеры. Их роднила и сближала общая ненависть к самодержавию, к системе социальных отношений в Российской империи, протест против угнетения и эксплуатации народа. Когда Толстой познакомил Горького со своей статьей «К рабочему народу», в которой он в резкой форме выступал против помещичьего землевладения, требовал земли для крестьянства, Горький высоко оценил ее и горячо одобрил. «Лев Николаевич... пишет статью по земельному вопросу, а! Экая силища, экое изумительное понимание запросов дня»81, — сообщал он в одном из своих писем, после свидания с Толстым в Гаспре. Но вместе с тем их частые встречи во время пребывания Толстого в Крыму, беседы обнаруживали не только горячую искреннюю симпатию и огромное уважение друг к другу, но и серьезные идейные расхождения. И это вполне естественно. Оба гения русской литературы принадлежали к различным историческим эпохам: Толстой — патриархально-крестьянской предреволюционной России, Горький — по образному выражению Луначарского, уже слышал приближение «марша наступающих пролетарских батальонов»82. Это различие привело и к недооценке Толстым эстетической и идейной значимости произведений молодого Горького, к неприятию его художественной манеры, романтической приподнятости, его революционного пафоса. Это различие особенно остро сказалось в дни революции 1905 года, когда Горький гневно выступил против реакционной проповеди Толстого, против его теории непротивления злу. Историческая ограниченность мировоззрения Толстого, свойственные ему патриархальные «предрассудки» не позволили ему правильно оценить сущность горьковского творчества. Отсюда его ошибочное утверждение в письме к Коренгольду о том, что «Горький, сколько я понимаю его, не имеет еще никакого определенного мировоззрения», что «он невольно отдает дань модному и в высшей степени мне отвратительному учению ничшеанства»83.

При всех личных симпатиях, большом интересе к творческой инвидуальности Горького Толстому был чужд и непонятен писатель, который «крепко связал себя своими великими художественными произведениями с рабочим движением России и всего мира»84.


* * *

В годы приближения революционной грозы Толстой остро чувствовал напряженность переживаемого исторического момента, значительность совершающихся событий. Искренняя озабоченность всем происходящим, горячее участие в судьбах России помогали писателю преодолевать и старческую немощь, и изнурительные болезни, и личные невзгоды. «Условия жизни всё сложнее и сложнее, требований от жизни всё больше и больше, а сил всё меньше и меньше. Огонь догорает, а ветер, задувающий его, всё усиливается»85, — делился Толстой своими невеселыми размышлениями с «дочкой-другом» T. Л. Сухотиной. Но именно потому, что писатель живо реагировал на эти «требования», его воля к жизни и труду усиливалась. «Огонь» вспыхивал большим пламенем и таил в себе еще огромную силу. «Тело умирает, а ум горит пламенем», — заметил Короленко после свидания с тяжело больным писателем в Гаспре. Толстой создал в эти годы великие художественные произведения, обогатил русскую и мировую литературу подлинными шедеврами, острыми публицистическими статьями, в которых он срывал «все и всяческие маски» с монархического помещичье-буржуазного государства, его общественного кодекса, его культуры и морали.

Мощь и сила толстовского гнева, величие его критики, его заблуждения и утопические иллюзии проистекали из одного источника. В творениях, с мировоззрении гениального писателя отразился процесс созревания к сознательному творчеству и политической борьбе многомиллионного русского крестьянства, русская крестьянская буржуазная революция, «зеркалом» которой его по праву назвал великий вождь пролетариата В. И. Ленин.

С. Розанова.

Загрузка...