ПСС. Том 88. Письма к В.Г. Черткову, 1897-1904 гг.

ПРЕДИСЛОВИЕК ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОМУ ИВОСЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТОМУ ТОМАМ

Настоящие два тома Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого содержат письма к В. Г. Черткову, относящиеся к 1897—1910 гг. — последнему периоду жизни и творчества великого писателя.

Этими томами завершается публикация эпистолярного наследия Л. Н. Толстого.

В. Г. Чертков — известный деятель «толстовства», самый близкий друг Л. Н. Толстого в последние двадцать пять лет его жизни, сделавший больше других для собирания и сохранения всех — вплоть до мельчайших — памятников мысли и творчества Л. Толстого, наконец издатель его запрещенных царской цензурой произведений, организатор и первый редактор настоящего Полного юбилейного собрания сочинений Толстого.

На протяжении многих лет близости Толстого с Чертковым — с начала 80-х годов и до смерти писателя — между ними шла, прерываемая только периодами личного общения, интенсивная переписка.

Письма Толстого к Черткову (1897—1910 гг.), впервые полностью публикуемые, вводят нас в атмосферу последнего десятилетия жизни писателя, когда Толстой, порвавший со своим классом и перешедший на сторону народа, является одной из центральных и притягательных фигур эпохи. Весь мир знает Толстого и прислушивается к его слову, Ясная Поляна становится целью паломничества со всего света. В. И. Ленин называет Толстого «зеркалом русской революции» и после его смерти пишет, что «его мировое значение, как художника, его мировая известность, как мыслителя и проповедника, и то и другое отражает, по-своему, мировое значение русской революции».¹

Автор «Воскресения» и «Живого трупа» встает со страниц его писем к Черткову, единоверцу-«толстовцу», как человек, положивший себе непосильную даже для гения задачу — разрешить отвлеченно-религиозным путем весь тот перепутавшийся узел социальных противоречий и беззаконий русской дореволюционной действительности, разрубить который смогла только пролетарская революция.

В этих письмах виден великий художник, чье реалистическое искусство далеко выходит из рамок декларируемой им в эти годы аскетической теории, художника, у которого до конца дней роятся замыслы новых произведений и который постоянно думает о своем мастерстве и о проблемах воздействия художественного слова на сознание людей.

Перед нами также во весь рост встает человек — Толстой на склоне его лет; эти письма исчерпывающе раскрывают перед читателем драму его старости.

Даже разлитая по письмам специфическая «толстовская» смиренность не может скрыть кипучей и щедрой на чувства гениальной человеческой личности Толстого, который, по словам М. Горького, завершает «целый период истории своей страны».²

К середине 90-х годов XIX века Толстой прошел великий жизненный путь — великий по неизгладимым следам в духовном развитии человечества, а также по той поразившей современников сокрушающей ломке, которой он подвергнул свою жизнь, свой быт, взгляды на жизнь и даже само гениальное художественное творчество, источник его всемирной славы.

В разгар своей литературной известности, в конце 70-х — начале 80-х годов, Толстой — автор величайших романов XIX века, окруженный общественным пиететом, — пережил глубокий и болезненный духовный кризис, из которого он вышел во многом другим человеком.

Этим «другим человеком» — проповедником нового вероучения, обличителем мирского «зла» в его конкретной российской буржуазно-помещичьей форме, выразителем идей и интересов патриархального крестьянства — выступает Толстой в публикуемых письмах. Мир толстовских идей и представлений, вполне сложившийся к этому времени, раскрывается здесь во всех своих известных «кричащих противоречиях». «Кризис», «перелом», как период острой неуравновешенности в мировосприятии, религиозном сознании, в самом быту и отношениях с людьми давно миновал; уже были написаны «Исповедь», «В чем моя вера?», «Так что же нам делать?», критика Евангелий и другие публицистические и учительные произведения, раскрывавшие людям истину нового религиозного учения, обличавшие современные власти, угнетенность масс, ложь церковной догматики и пороки так называемой цивилизации. К всеевропейской славе Толстого, великого художника слова, прибавилась слава религиозного реформатора и вероучителя; писатель Толстой стал, по выражению Р. Роллана, «тульским апостолом», сеющим во всем мире начала нового, «толстовского» христианства.

Кризис мировоззрения Толстого вызвал и кризис в его художественном творчестве. Сначала голос Толстого-художника совсем умолкает, и слышится лишь суровый и проникновенный голос Толстого-проповедника, взывающего к религиозной совести человечества. Но затем наступает новый расцвет художественного творчества Толстого; начинается период «позднего Толстого», отличающийся обличительным характером, замечательно возросшим мастерством «срывания всех и всяческих масок», но также и религиозно-морализаторской тенденцией, которая кажется узкой и навязанной среди написанных пером гения изумительно рельефных и выразительных картин русской жизни конца прошлого века. К середине 90-х годов уже были написаны «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Власть тьмы», «Плоды просвещения» и другие мировые шедевры, а также цикл «народных рассказов», мотивы которых целиком лежат в пределах новой религиозно-нравственной системы.

К этому времени Л. Толстой, верный своим нравственным убеждениям, отказался от всякой собственности — фамильной помещичьей собственности на землю и усадьбу и от авторской собственности на плоды своего многолетнего литературного труда; писатель предельно «демократизировал» свои отношения с людьми из народа. Но этого было мало; он все же продолжал чувствовать мучительный стыд и ужас собственной жизни в стенах благоустроенной барской усадьбы, посреди большой и разветвленной дворянской семьи — настоящего «большого гнезда», процветавшего за счет эксплуатируемого труда крестьян, прислуги и продажи его сочинений. Нравственные страдания Толстого усиливались тем, что его семья, а в особенности жена, бессменная помощница в прежней литературно-художественной его работе, совсем не приветствовала ни нового проповеднического направления его деятельности, ни новых аскетических взглядов и требований, ни тем более резко отрицательного отношения к собственности, грозившего сказаться на благосостоянии всей семьи. В семье Толстых возник глубокий разлад, закончившийся драматическими событиями 1909—1910 гг.

Душевную радость и утешение Толстой находил в самоотверженной литературной работе, в общении с простыми людьми и с теми членами семьи, которые понимали его убеждения, но главным образом с многочисленным кружком последователей и друзей, активно воспринявших нравственный принцип толстовского учения и так же, как он, утопически стремившихся воплотить его в собственной жизни и общественной деятельности. Существовало поставленное на широкую ногу книгоиздательство «Посредник», распространявшее в народе за минимальную плату художественно-религиозные сочинения Толстого, близкие по духу произведения других писателей и различную научно-популярную литературу. Вокруг этого предприятия группировались люди родственных с Толстым взглядов на жизнь и религию, пропагандировавшие догмы «толстовства» в России и за рубежом. «Душой» всех этих дел, основателем, фактическим руководителем, первым редактором и переводчиком «Посредника» был В. Г. Чертков, стоявший ближе всех к Толстому и пользовавшийся его безграничным доверием.

Имя Черткова в нашем сознании теперь трудно отделимо от имени Толстого в завершительную эпоху его жизни, от истории «толстовства» и от яснополянской драмы 1910 г. Но история жизни и личности В. Г. Черткова очень интересна также и сама по себе.

В. Г. Чертков — выходец из аристократической, привилегированной среды; семья Чертковых принадлежит к самой высшей в России знати, соединяя знатность по роду и крови с материальным богатством и высоким военно-служебным рангом. Чертковы — это свитские генералы и сановники, родственные связи которых лежали в самых высоких сферах, близких к императорскому двору. В. Г. Чертков начал свою жизнь как типичный представитель «золотой» аристократической молодежи: кастовое воспитание, светские успехи, служба в привилегированном гвардейском полку — все это открывало перед молодым Чертковым традиционный путь постепенного восхождения к высотам власти и богатства, путь, предопределенный также и его незаурядными индивидуальными качествами. Но в известный момент в душе удачливого и блестящего юноши под влиянием полуслучайных суровых впечатлений жизни и растущей духовной зрелости происходит решительный переворот. Черткову открываются зияющие противоречия действительности, паразитическое существование «общества» за счет вековечного рабства мужицких масс — весь антихристианский жизненный порядок, освященный официальной религией. Возникает кризис веры, мировоззрения, всего личного устройства жизни, сходный в своих основных чертах с тем, что переживает почти одновременно великий современник Черткова Лев Толстой. Блестящий офицер-конногвардеец, всеобщий любимец, яркий представитель петербургской молодой знати, Чертков, к изумлению всех, круто изменяет гладкое течение своей жизни. В разгар светских и служебных успехов, в преддверии блистательной придворной карьеры, обманув надежды всех, Чертков выходит в отставку, порывает аристократические связи и удаляется в родовое поместье Лизиновку, в глубине «мужицкой» России, в Воронежской губернии, где с присущим ему темпераментом и энергией отдается земской и филантропической деятельности. Так «кающийся» помещик стремится отдать крестьянам хоть часть награбленного у них веками.

Одновременно Чертков, которому, как и Толстому, с ранних пор было свойственно умение сосредоточиваться на внутренней, самоаналитической умственной работе, вырабатывает новое религиозно-нравственное миропонимание с основными принципами, близко стоящими к «непротивлению» и «самосовершенствованию» «толстовства». Эта общность нравственной устремленности не могла не быть замечена окружающими, и один из знакомых Черткова и Толстого, юрист Н. В. Давыдов, постарался свести этих двух столь непохожих, но, однако, так похоже думающих людей. В октябре 1883 г. в Москве, в Хамовниках, произошло их первое знакомство, и с этих пор до последних дней жизни писателя Чертков — один из наиболее близких к нему людей.

Для Толстого, страдавшего от духовного одиночества, было большой радостью знакомство с Чертковым, который так хорошо его понимал, был столь родственен ему по духу и в то же время полностью самобытен в своих внутренних поисках, никогда не становясь слепым «прозелитом» нового властителя умов (этого Толстой особенно не терпел). Чертков со своей стороны не мог не чувствовать себя счастливым, встретив в великом человеке сочувствие и поддержку своим моральным исканиям, и вскоре характерный для XIX столетия русский «кающийся барин» становится убежденным «толстовцем», посвятившим свою жизнь, все свои интересы и планы пропаганде и ревностному исполнению толстовской проповеди.

И если область Толстого это область творческая, литературная — он и в сфере религиозного пророчества и поучительства был «писателем», деятельным автором, — то Чертков постепенно берет на себя всю практическую сторону «толстовства» — издательскую, пропагандистскую и филантропическую деятельность, в которой находят себе выход все его моральное рвение, энергия и способности организатора. Так возникло издательство «Посредник», «поставленное» В. Г. Чертковым и перешедшее потом в руки И. И. Горбунова-Посадова, пытавшееся заменить в народе примитивную «лубочную» литературу высококачественными с литературной стороны и доступными по содержанию книжками нравственно-религиозного направления. Главным автором «Посредника» был Толстой, а первыми изданиями «Посредника» — «Народные рассказы» Л. Толстого. Как и во всем «толстовстве», в этой деятельности Черткова были и полезные, но были и глубоко реакционные стороны.

Постепенно писатель сосредоточивает в руках В. Г. Черткова все дела, связанные с опубликованием, переводом на другие языки, редактированием и цензурованием его новых произведений, а Чертков со своей стороны делает все возможное для собирания и хранения всех рукописей Толстого, начиная с черновиков его произведений и кончая его письмами и Дневниками. Эта деятельность В. Г. Черткова заслуживает самого высокого уважения.

В самом начале своего знакомства с Чертковым Толстой записал о нем у себя в Дневнике: «Он удивительно одноцентрен со мною», и это ощущение «одноцентренности» с Чертковым почти никогда не покидало его.

Так развивались отношения Толстого с В. Г. Чертковым вплоть до 1897 г., которым помечено первое письмо, напечатанное в настоящем томе.

90-е годы были годами усиления в России самодержавно-помещичьего гнета и произвола. Несчастное десятилетие, на протяжении которого Россию несколько раз постигал неурожай и голод, привело крестьянство на край гибели и вымирания. Общественный протест и революционная деятельность в стране вызывали со стороны правительства озлобленную реакцию, в которой, как это обычно бывало, гонения по линии общественно-политической сопровождались религиозными гонениями, репрессиями против всех, кто «отпал» от «лона» православной церкви. Все эти события так или иначе захватили Толстого и круг близких к нему людей. В середине 90-х годов Чертков при сочувствии Толстого резко выступает по поводу грубой акции правительства против Хилкова (у Хилкова, состоявшего в гражданском браке, были по личному распоряжению царя насильно отняты дети), а немного позднее весь круг «толстовцев» принимает близкое участие в судьбе кавказских духоборов, преследуемых правительством. История защиты духоборов широко отражена в письмах Толстого и Черткова. Религиозные сектанты — крестьяне-духоборы, переселенные из Средней России на Кавказ, — подверглись насилиям, издевательствам и дальнейшему расселению в Тифлисской губ. за неподчинение властям и в особенности за их твердый отказ от прохождения военной службы, несогласной с их нравственными убеждениями. Религиозные идеи духоборчества — в частности, их отношение к «властям», уклонение от насилия — были близки «толстовству», и поэтому защита духоборов, обреченных на разорение и гибель, стала делом совести участников толстовского движения.

Все это вызвало в «охранительных» сферах очередной приступ раздражения против Толстого и его единомышленников, а после того, как Чертков распространил в обществе написанную им и одобренную Толстым листовку «Помогите!» — с призывом принять участие в судьбе духоборов и с обличением царских жестокостей, начались прямые репрессии. В 1897 г. лица, подписавшие это воззвание (В. Г. Чертков, П. И. Бирюков и И. М. Трегубов), подверглись высылке из пределов России — двое в прибалтийские губернии, а В. Г. Чертков — за границу.

Девять лет (1897—1906) прожил Чертков в изгнании, в Англии, почти не покидая окрестностей Лондона, где он поселился, и лишь после революции 1905 г., за четыре года до смерти Толстого, получил право вернуться на родину. Но и в России преследования продолжались: Черткову, в частности, запретили жить поблизости от Толстого — «в пределах Тульской губернии».

Все это во всяком случае способствовало «расцвету» переписки Толстого с Чертковым, она заменяла им недостающее личное общение. (Сосчитано, что в среднем каждые десять дней между ними происходил обмен письмами.)

Исторический период, охватываемый письмами Толстого к Черткову, — это эпоха первой русской революции, наполненная до отказа интенсивнейшей политической борьбой, захватившей все классы, все общественные слои царской России. Толстой отвергал и осуждал политическую деятельность, однако до последних дней жизни остро реагировал на современные общественные сдвиги, и его письма полны прямых откликов на них. «События нудят, требуют ответа на них», — пишет Толстой в письме Черткову в 1905 г. Обличение революции, отрицательное отношение к революционной борьбе, гневная оценка деятельности правительства — все это одна из повторяющихся тем писем Толстого к Черткову. В них отчетливо видно то противоречие, отмеченное В. И. Лениным, по которому Толстой, будучи «зеркалом русской революции», однако «явно не понял» и «явно отстранился» от революции.

Еще в 1881 г. Толстой записал в Дневнике проницательные слова: «Революция экономическая не то что может быть. А не может не быть. Удивительно, что ее нет».³ Зорким оком художника, порвавшего со своим классом и глубоко осуждающего современность с новых позиций — позиций простого трудящегося человека, Толстой видел тот развал, к которому пришли в конце XIX столетия абсолютистская империя и весь современный, по его выражению, «людоедский» строй. Во всех участившихся в последнее десятилетие XIX века взрывах освободительной борьбы в России, в трагических схватках лучших русских людей с самодержавием, которые кончались политическими процессами и казнями, Толстой прозорливо и веще слышал «предвозвестье революции».⁴ Литературная деятельность самого Толстого, резко выступавшего с обличением существующего строя, раскрывавшего скрытые «язвы» русской жизни — нищету и рабский труд крестьянства, паразитизм обеспеченных слоев общества, охранительную и лицемерную роль церкви, — эта деятельность сама стала большим революционизирующим фактором, хотя субъективно сам Толстой ждал и добивался совсем иного.

В то время уже в сознании Толстого оформилось свое представление о путях выхода из этого всемирного царства тьмы и несправедливости. Толстой, при всей ярости его атак на современное общественное состояние, находился, как известно, на диаметрально противоположных позициях, нежели те, кто был готов видоизменить существующий несправедливый порядок революционным способом. Толстой — создатель религиозно-нравственного учения, основанного на догматах «непротивления злу насилием» и «самоусовершенствования». Спасение человечества, общества — и тех, кого угнетают, и тех, кто угнетает, — Толстой увидел в обновлении религиозного чувства на почве «очищенного» христианства путем глубокой внутренне-нравственной работы человека по приближению себя к «богу» — не церковному, мистическому «верховному существу», но к «богу подлинному», знаменующему собой растворение личности в любви «ко всем за всё», в неделании зла и пассивном самобережении от всяческого греха. Именно тогда, по мысли Толстого, когда будет исполнена единственная заповедь любви, данная человеку при рождении, сойдет на нет естественным путем все зло, все несправедливости и насилия, причиняемые людьми друг другу, и воцарятся меж людей братство и чистота.

Этот переворот в мировоззрении Толстого, его обличительный поход против современности во всех ее аспектах, весь этот «кризис» в жизни, миросозерцании и творчестве Толстого гениально точно объяснен в статьях В. И. Ленина:

«...Своеобразие критики Толстого и ее историческое значение состоит в том, что она с такой силой, которая свойственна только гениальным художникам, выражает ломку взглядов самых широких народных масс в России указанного периода и именно деревенской, крестьянской России... Протест миллионов крестьян и их отчаяние — вот что слилось в учении Толстого».⁵ Марксистская мысль высоко оценивала «протестантские» стороны деятельности Толстого, разоблачавшего обман и мнимость всех общественных устройств в эксплуататорском обществе, обрушивавшего на головы «властителей и судей» неслыханную по мощи и смелости критику как публицистическими средствами, так и средствами своего изумительного искусства. Но передовые люди в то же время понимали то, что с такой определенностью высказал В. И. Ленин: «Борьба с крепостническим и полицейским государством, с монархией превращалась у него в отрицание политики, приводила к учению о «непротивлении злу», привела к полному отстранению от революционной борьбы масс 1905—1907 гг. Борьба с казенной церковью совмещалась с проповедью новой, очищенной религии, то-есть нового, очищенного, утонченного яда для угнетенных масс».⁶

Все эти диссонансы и противоречия мировоззрения Толстого, его до крайности двойственное отношение к освободительному движению масс эпохи подготовки и самой революции 1905 г. ярко выразились в письмах к В. Г. Черткову. О той безграничной резкости и по сути дела революционности, с которой Толстым отрицалось современное ему глубоко несправедливое жизненное устройство, говорит, например, его замечание о сущности буржуазно-помещичьего государства (у Толстого — это государство «вообще», но в этом и сказывается у него идеалистическая постановка вопроса. Однако поражает страстная обличительность и широта этого суждения): «...теперь мне представляется мысль о том, что государство и его агенты — это самые большие и распространенные преступники, в сравнении с которыми те, которых называют преступниками, невинные агнцы: богохульство, кощунство, идолопоклонство, убийство, приготовление к нему, клятвопреступления, всякого рода насилия, мучения, истязания, сечение, клевета, ложь, проституция, развращение детей, юношей (читание чужих писем в том числе), грабеж, воровство — это всё необходимые условия государственной жизни».⁷

Но, превосходно зная все пороки современного прогнившего государства, общества и всего «соревновательного устройства» (этим термином у Толстого обозначался частнособственнический, капиталистический порядок, буквально испепеляя их своим словом, Толстой, однако, видел народное спасение не в реальной деятельности по переустройству жизни, не в классовой борьбе пролетариата с его угнетателями, не в тех материальных изменениях, которые прежде всего революционным путем должны были быть проведены в действительности. Он рассуждал как идеалист. Мысленно споря с самым передовым мировоззрением эпохи — революционным марксизмом, Толстой писал в Дневнике 3 августа 1898 г.: «Ошибка марксистов (и не одних их, а всей матерьялистической школы) в том, что они не видят того, что жизнью человечества движет рост сознания, движения религии, более и более ясное, общее, удовлетворяющее всем вопросам понимание жизни, а не экономические причины».⁸ Толстой и попытался найти для своего времени это «общее, удовлетворяющее всем вопросам понимание жизни», совершенно утопически надеясь одними нравственными, идеальными средствами изменить неправедный мир. Проповедь среди людей «детских», евангельских истин, нравственных заповедей Христа и ставка на самоусовершенствование каждого в духе этих заповедей любви и «всепрощения» — вот то, что по Толстому должно было действенно изменить ход истории.

Отсюда — отрицательное отношение Л. Толстого к современной ему политической деятельности революционеров и к активным, самостоятельным выступлениям угнетенных народных масс, все более решительно шедших год от году на прямое столкновение с царской властью и на захват в свои руки буржуазно-помещичьей собственности и управление страной. 31 августа 1902 г. Толстой по этому поводу замечает в письме к Черткову: «Желать присвоить то, что сделали другие... прямо безнравственно, и сказать это надо, если убежден в этом, несмотря на то, что это оттолкнет и озлобит социалистов». Путь революционных действий, путь политической и экономической борьбы угнетенных с угнетателями казался Толстому искони «безнравственным», губительным и не соответствующим его требованиям «непротивления злу» и «самоусовершенствования».

Обращаясь к угнетаемым с проповедью непротивленчества и любви, с призывами «нравственным спасением» добиться лучшей жизни, Толстой с такой же проповедью обращался и к угнетателям. В раздираемом классовой враждой мире он хотел «апостольски» примирить враждующие стороны на почве единого нравственного стремления, которое якобы открывает ищущему человеку путь внутреннего совершенствования и отказа от всего того зла, какому он, может быть бессознательно, служил. С этой точки зрения для Толстого становятся равны и одинаково достойны «спасения» как люди из правительственного лагеря, слуги правящего класса, так и те, кто, не щадя жизни, борется с ними, — революционеры. Поэтому, например, в одном из писем, думая о преследуемых властью революционерах, Толстой восклицает: «Помоги бог им и их гонителям». Поэтому же в печатаемых письмах наряду с высказываниями, в которых звучит яростное негодование против современных форм жизни, против государства и его «агентов», мы находим постоянное тяжелое насилие автора над собой (хотя Толстой не раз замечает, что «сбивается») с целью заглушить в себе гнев против конкретных носителей государственного «зла», сменить тон обличения на тон христиански-смиренный и соболезнующий. В этой своей борьбе с самим собой, в борьбе «непротивленца» с мятежным Толстым, автор писем подчас кажется «помещиком, юродствующим во Христе». Создатель убийственных в русской литературе портретов представителей «царствующего дома» и царских слуг приходит к противоестественному желанию «сверх-братски» любить Столыпина и Николая II. Так далеко заходил Толстой в своем стремлении объединить мир — все классы, все лагери и партии — одной спасительной религиозно-нравственной идеей христианской любви, непротивлением злу и иными утопическими «воздыханиями» о человеке. Но вся эта философия «добра» и «всепрощения» совершенно недостаточна для сдерживания непосредственных чувств и мыслей гениального писателя. Сквозь специфическую фразеологию «толстовства» в письмах Толстого к Черткову пробивается смятенный, все время ищущий и могучий человеческий дух, охваченный гневом и болью при виде страданий народа и паразитически пользующегося плодами рабского труда класса «дармоедов» (так с народной резкостью именует в эти годы Толстой верхушечные слои общества). Почти каждый взрыв негодования и ужаса сопровождается покаянием в недостатке «любви», в греховной резкости выражений, опасением вызвать озлобленность со стороны тех, кого это касается, но события эпохи, врываясь в жизнь писателя, нарушали его жажду гармонии и мира.

В период назревания в стране революционных событий 1905 г., когда русский пролетариат во главе всех протестующих слоев общества поднимался на штурм самодержавия, Толстой в одном из писем к Черткову писал, что для него революция — это «массовый гипноз, не подъем духовной, а упадок», а сами революционеры, «руководимые легкомысленным и тщеславным задором, губят и жизни и духовные силы людей, увлекая их в нелепые, бессмысленные затеи». Это говорилось именно тогда, когда М. Горький писал, что «русский революционер — со всеми его недостатками — феномен, равного которому по красоте духовной, по силе любви к миру — я не знаю».⁹ Бескорыстный и очистительный характер этой всенародной борьбы нельзя было не видеть, и вот как бы в опровержение собственных сугубо тенденциозных суждений Толстой мудро замечает в другом письме к Черткову по поводу нарастающих революционных событий: «А все-таки это роды, это подъем общественного сознания на высшую ступень».

С того времени, как Л. Н. Толстой перешел на новые идейные позиции, его положение как литератора сильно изменилось.

Господствующие круги рассматривали новое направление литературной деятельности Толстого, его критику государственного строя и православной церкви как явление крайне разрушительное, вредное, подлежащее контролю и цензурному обузданию. Насколько серьезно царские власти опасались публицистических выступлений Толстого, свидетельствует заключение Московского цензурного комитета о его книге «В чем моя вера?» (1884). Это произведение, по мнению царских цензоров, «должно быть признано крайне вредной книгой, так как подрывает основы общественных и государственных учреждений и вконец рушит учение церкви».¹⁰

На произведения всемирно-известного писателя, начиная с 80-х годов, ложится тяжелое цензурное иго, которое лишает его возможности обнародовать в России многие из своих произведений в неизуродованном виде. Имя Толстого с полным правом может быть внесено в пространный список мучеников цензуры в русской литературе, список, открытый еще Радищевым и Новиковым. Сам Толстой отчетливо сознавал всю сложность и трудность своего положения как писателя: «Пока я... по шерсти гладил — все мои книжки хвалили и печатали, и царь читал и хвалил; но как только я захотел... показывать людям, что они живут не по закону, так все на меня опрокинулись. Книжки мои не пропускают и жгут, и правительство считает меня врагом своим».¹¹

Естественно, что для Толстого, у которого вне литературы не было пути для борьбы с ненавистными ему условиями современной жизни и пропаганды нравственно-религиозных теорий, в новом периоде его писательской работы с особой силой встал вопрос о максимально широком использовании печатного слова, о способах обхода цензурных рогаток.

Толстой, хотя и пропагандировавший «неделание», уход от всякой общественной активной работы, проявлял настоящую заинтересованность в сугубо практических вопросах организации печатно-издательского дела, поставленного на службу вполне определенному идейному движению.

Первым опытом такого рода был «Посредник», основанный в 1884 г. В. Г. Чертковым, и вся изобретательная и настойчивая работа Черткова в России по распространению толстовских писаний.

После высылки Черткова за границу возникли благоприятные условия для продолжения этой работы, для свободного печатания произведений Толстого и других произведений, которые не могли быть по цензурным условиям опубликованы в России.

Толстому крайне важно было иметь возможность «уйти» из-под цензуры и говорить вслух все, что он думает. О многих из своих сочинений позднего периода Толстой мог сказать то, что он сказал в одном из писем к Черткову: «В России никто не печатает, и я поставил conditio sine qua non печатать всё или ничего». Возможность «печатать всё» предоставило Толстому издательство, созданное Чертковым в Англии, выпустившее, как известно, «Полное собрание сочинений Л. Толстого, запрещенных в России».

В обстановке нарастающего в стране революционного подъема, свирепств реакции, непрестанных цензурных гонений создатели толстовского издательства за рубежом в известной мере сознавали себя представителями вольной русской печати, не подвластной царским утеснениям и запретам. Несомненно, некоторыми сторонами своей деятельности руководители «Свободного слова» выражали общедемократическую оппозицию, у которой в России не было легальной трибуны. Так складывается за границей, в Англии, отнюдь не просветительский «Посредник», а оппозиционное, уже одним своим заглавием воинствующее «Свободное слово».

Практические и идейные проблемы, относящиеся к изданию в Англии журналов «Свободное слово» (вышло 18 номеров, 1901—1905 гг.) и «Листков Свободного слова» (вышло 25 номеров, 1898—1902 гг.), горячо волнуют и интересуют Толстого и Черткова и находят широкое отражение в их переписке.

Между корреспондентами в эти годы существует теснейшая и непрерывная связь — связь автора с издателем. Каждое новое произведение Толстого прямо из-под пера отправляется в Англию к Черткову, где быстро издается им на русском и иностранных языках либо впервые, либо в более полном по сравнению с изданным одновременно в России цензурованном варианте. Чертков в свою очередь отсылает Толстому каждый вышедший номер «Свободного слова», и почти в каждом письме Толстого Черткову идет речь о новых предназначенных для печати произведениях Толстого, о поправках, вносимых в тексты, о порядке их опубликования, перевода, о материалах для «Свободного слова», денежных делах издательства.

Особенно интенсивно эти деловые отношения развиваются в период создания Толстым его крупных и важных, становящихся известными во всем мире произведений, таких, как трактат «Что такое искусство?» или роман «Воскресение».

Журнал и издательство «Свободное слово», организованные Чертковым в Англии, должны были явиться естественным продолжением тех начинаний, которые были сделаны еще в России («Посредник», сборники «Архив Толстого»). Они должны были стать заграничным центром пропаганды «толстовства», своего рода «Международным Посредником» (это условное наименование было даже принято Толстым и Чертковым в их переписке). И английское издательство Черткова стремилось выполнить эту свою специфическую роль, печатая проповеднические сочинения Толстого, его рассуждения и мысли на философские и религиозные темы, извлеченные из писем и Дневников писателя, копиями, которыми он беспрерывно снабжал Черткова.

Но в условиях политического подъема перед первой русской революцией и реакционных гонений в России на всё свободомыслящее, журналы, издаваемые Чертковым за рубежом, публиковавшие то, что не могло быть оглашено в России, оказывались в положении эмигрантской, бесцензурной прессы, действительно свободным русским словом, противопоставляющим себя ущемленной, рептильной, подцензурной печати в России.

Положение чертковского «Свободного слова» по отношению к легальной русской прессе, его оппозиционный, обличительный дух, сам географический «пункт» пребывания издательства и фирмы (Лондон) позволяет говорить о его преемственной связи с традициями «вольной русской печати» Герцена и Огарева. И недаром, когда Толстой хочет подчеркнуть в одном из писем Черткову требуемый характер печатных изданий и статей, он вспоминает именно Герцена, его боевой журналистский стиль: «Нужно быстро и бойко по-герценовски, по-журнальному писать о современных событиях, а вы добросовестно исследуете их, как свойственно исследовать вечные вопросы». Возникавшая в обстоятельствах бурной общественной борьбы в России необходимость «по-герценовски», быстро и без промаха откликаться на жгучие явления жизни отодвинула даже для Толстого на второй план излюбленную им точку зрения «вечности» и, наоборот, потребовала от него прямого и активного вмешательства в ход событий, не совсем сочетавшегося с ортодоксально толстовской «идеологией».

Толстой, столь часто публично отрекавшийся от всякой практической деятельности, имеющей сколько-нибудь политическое направление, в эти годы заботится об английских изданиях Черткова как подлинный практический организатор антиправительственной прессы. Он изучает дело с его материально финансовой стороны и дает Черткову советы, на сколько тысяч в год поставить издание, как избежать долгов и пр.

Он иногда взыскательно замечает Черткову как руководителю большого издательского предприятия: «Мне кажется, вы всегда набираете слишком много, не по силам, дела, и оно не двигается от этого. Вы от преувеличенной аккуратности копотливы, медлительны, потом на все смотрите свысока, grandseigner’cки, думаю, что вы, вследствие хороших ваших свойств, очень драгоценный сотрудник, но один — деятель непрактичный».

Толстой не только сам участвует в изданиях Черткова как автор и советник, но сообщает Черткову в ряде писем сведения об отказах от военной службы, случаях неповиновения властям и отдельные факты и события реальной российской действительности, с тем чтобы Чертков мог сделать их общеизвестными. Так, 7 декабря 1900 г. Толстой отсылает Черткову болгарскую газету с напечатанным в ней отчетом о суде над болгарским «непротивленцем», отказавшимся от военной службы, и вырезку из русской газеты с сообщением о зверствах, совершенных в Благовещенске над местными жителями-китайцами.

Все это показывает, как в эти годы Толстой, «несмотря на свое удаление от центра борьбы, был захлеснут ее волной». Поистине апостол «непротивления злу» становится в эти годы какими-то сторонами своей деятельности вдохновителем борьбы вольного русского слова с правительством палачей и тюремщиков. О «герценовском» направлении этой работы говорит, например, предисловие Черткова к первому выпуску журнала «Листки Свободного слова», особенно одобренного Толстым: «Люди, живущие в пределах нашего отечества, могут быть особенно полезны, сообщая нам такие факты из современной жизни, которые правительственные служители тьмы и обманов боятся допустить к огласке в России, но ознакомление с которыми желательно в интересах всего русского народа».¹²

В дальнейшем «Свободное слово» и «Листки Свободного слова» не раз предавали широкой огласке, на суд мировой общественности многие жестокие и реакционные мероприятия царского правительства, реакционную политику в отношении Финляндии, расправу со студенческим движением, с антиправительственными демонстрациями и т. д.

Эта деятельность Черткова, как видно по письмам, неизменно приветствовалась и поддерживалась Толстым.

Письма Толстого к Черткову, откликающиеся на эту активную оппозиционную деятельность «Свободного слова», характеризуют Толстого, главным образом, как борца и обличителя, который, по выражению одного из современников, «колеблет трон Николая и его династии».

Несмотря на то, что письма Толстого к Черткову касаются, главным образом, религиозно-нравственных проблем, практических вопросов пропаганды и издания обличительных и религиозных сочинений Толстого, они дают также немалый материал для изучения особенностей Толстого-художника в один из самых плодотворных периодов его творчества. До последних лет жизни в Толстом, как будто навсегда порвавшем со всем «греховным» направлением своей прежней писательской деятельности, не умирал великий художник. Письма и Дневники рассматриваемого периода буквально пестрят упоминанием о том, что Толстой либо пишет «художественное», либо обдумывает это «художественное», думает о новом романе или просто радостно «смакует» явившийся ему удачный художественный сюжет. Толстой, весь как будто бы ушедший в проповедничество и нравственное обличительство, пристально следит за современной ему литературно-художественной жизнью; его Дневники, письма и записи людей, встречавшихся с ним в эти годы, содержат ряд мудрых и проницательных оценок современных литературных явлений с точки зрения художника-реалиста. Произведения, обнародованные при жизни Толстого, а также и те, что увидели свет только после его смерти, говорят о нестареющем, вековом, изумительном даре и мастерстве великого русского писателя — «мастера шедевров», как назвал Толстого французский исследователь его творчества де Вогюэ. 90-е и 900-е годы в творчестве Толстого — это годы создания такого всеобъемлющего романа, как «Воскресение», такой новаторской пьесы, как «Живой труп», такого несравненного по красоте и жизнелюбию произведения, как «Хаджи- Мурат», и др.

В печатаемые письма, ввиду их специфического склада, проникали лишь отголоски этих художественных работ и волнений Толстого позднего периода, но тем не менее отголоски многозначительные.

В эти позднейшие годы, делясь с В. Г. Чертковым своими литературными планами, среди которых основное место занимают выступления по вопросам морали и религиозного миросозерцания, Толстой не забывает, почти извиняясь, упомянуть: «Это всё работы, необходимость которых я признаю, работы важные, но есть еще работы и планы работ легкомысленные, для своего удовлетворения: это старые планы художественных вещей, которые вновь написать, а которые исправить...» Ревностная деятельность Черткова по изучению и распространению во всем мире того, что было для него важнейшим в литературной работе Толстого, — его публицистических выступлений «на злобу дня», религиозно-нравственных поучений и пр., заставляла последнего в письмах говорить о своих чисто художественных намерениях почти с робостью, называя это желанием «побаловаться», «легкомысленным занятием» и т. п. «Вы мне решительно не даете баловаться. Только что я взялся за легкомысленную драму (речь идет о «Живом трупе». — М. Щ.), как Галя прислала эти две статьи... Теперь опять хотел резвиться, вы напоминаете о китайском обращении. Спасибо вам». Нельзя считать, что Чертков чуть ли не насильственно отвращал Толстого от художественного творчества, искусно отводя его энергию в русло «толстовского» проповедничества, но нельзя не видеть, что исполнительское «рвение» Черткова, обратившего в догму самые слабые черты толстовского мировоззрения и деятельности, действовало подчас деспотически на Толстого. Неоднократно Чертков в своих письмах даже побуждает Толстого к художественной деятельности и делает это столь же агрессивно, как и все другое, например присылая Толстому его старый черновой художественный текст вместе с белыми листочками, надеясь, что это «разбередит» в нем его писательскую жилку. Эти и подобные им побуждения часто достигают своего, и Толстой, заканчивая очередное художественное произведение, порою с признательностью сообщает Черткову: «Работы свои... я кончил — рад, что развязался с ними. Вы виноваты в том, что они в более или менее художественной форме». Однако — и это очень показательно — Толстой говорит со своим корреспондентом о «художественном», главным образом, в тех случаях, когда новое произведение Толстого представляет из себя образную иллюстрацию к тому или иному нравственно-религиозному тезису «толстовства», когда искусство Толстого как бы «обслуживает» его учение, отступая в ряде моментов от глубоко реалистического показа жизни. В. Г. Чертков, который, несомненно, сознавал и ценил всемогущество толстовского художественного дара, постоянно, если можно так выразиться, «мобилизует» Толстого-художника на выполнение религиозно-нравственных задач, понимая, что сила художественных образов действеннее силы голой проповеди. Так, например, в 1903 г., узнав о временном бездействии Толстого, вызванном болезнью, Чертков пишет ему: «У меня к вам очень серьезная просьба или предложение: когда вам не пишется, то более серьезное, что вам хочется писать, то для того, чтобы ваш писательский «талант» не оставался бы непроизводительным, пишите так, между прочим, маленькие рассказы или притчи для иллюстрации той или другой нравственной или религиозной истины».¹³ Очевидно, что не было ничего другого, что могло бы действительно сделать писательский талант Толстого непроизводительным, чем это сочинение нравоучительных сказочек на заданные темы, но именно в этом утилитарном плане высоко оценивал Чертков художественную деятельность Толстого. Достаточно вспомнить, например, тот случай, когда для издания «Кавказского пленника» «Посредником» Чертков советовал Толстому изменить ряд эпизодов, могущих нарушить «нравственный» эффект повести, или когда он несомненно повлиял на Толстого в том, чтобы в «Воскресении» усилить тенденциозную характеристику революционеров, придав им «свойственные действительности тени». Затем Чертков выражал опасение, как бы «революционное жизнепонимание» не было бы показано так, «чтобы вследствие отсутствия его анализа не слилось в сознании читателя с тем чисто христианским жизнеописанием, которым проникнуто освещение всех остальных описываемых явлений».

Естественно, что под воздействием неукоснительного исполнения «толстовских» догм, которым отличался «твердый» Чертков, Толстой не мог не назвать «баловством» и «легкомысленным занятием для собственного удовлетворения» сочинение реалистической драмы «Живой труп». И в то же время нельзя не оценить энергии Черткова, проявленной им для скорейшего и обходящего цензуру опубликования любых произведений Толстого.

О том, насколько для Толстого, при всем сознании им «легкомысленности» художественных занятий, все-таки было необходимо свободное от догм реалистическое творчество, говорят такие откровенные замечания из его писем, как, например, фраза, написанная по прочтении нового романа Поленца «Der Grabenhager»: «Там есть глава, которая так и потянула меня к художественной работе. Теперь особенно после того, как я кончил утомившую меня одностороннюю работу о религии».

Мы почти не встречаем в письмах к В. Г. Черткову распространенных суждений об искусстве, о мастерстве художественного изложения (а ведь это было время написания трактата «Что такое искусство?»). Толстой почти не делится со своим корреспондентом творческими переживаниями во время работы над «Воскресением» и «Хаджи-Муратом». Здесь есть лишь самые отрывочные, но тем не менее драгоценные сведения. «Над Воскресением работаю с увлечением, какого давно не испытывал», «Драму я, шутя, или, вернее, балуясь, я написал начерно», — кратко сообщает Толстой о своей работе над новыми произведениями, и мы чувствуем за этими «информационными» сводками все то освобождение и отдых, который испытывал Толстой за страницами «Воскресения» и «Живого трупа» от «односторонней» религиозной работы, даже религиозно-художественной работы, на исполнении которой прежде всего настаивал В. Г. Чертков.

В письмах Толстого есть редкие, но точные и значительные слова о реалистическом художественном мастерстве, помогающие проникнуть во внутренний мир автора полнокровных, подлинно художественных образов. Во время непрерывной титанической, продолжавшейся от варианта к варианту работы над «Воскресением» Толстой пишет В. Г. Черткову, издающему «Воскресение» за границей: «Так я измучился. Дело в том, что, как умный портретист, скульптор Трубецкой занят только тем, чтобы передать выражение лица — глаз, так для меня главное — душевная жизнь, выражающаяся в сценах. И эти сцены не мог не перерабатывать». Это мысль, принципиально важная для писателя-реалиста. Как в самой действительности внутренняя жизнь людей выражается в их отношениях, встречах, в событиях, в картинах жизни, так же и в искусстве, рисующем жизнь, внутреннее, душевное, психологическое в человеке, смысл происходящего должен раскрываться не в декларациях, даже не в художественной иллюстрации к наставительному тезису, но в самом художественном движении образов — «в сценах». И если эти «сцены» и образы выхвачены из жизни, дышат жизнью, как гениальные образы «Воскресения», тогда возникает великое, убеждающее всех искусство. И наоборот, когда, как в финале «Воскресения», художник все сводит к декларированию благих истин, не подтверждая, не выражая «душевную жизнь» важного в идейном плане события романа в художественно-значительной «сцене», читатель остается «в стороне». Мысль Толстого дает понять, чего он столь требовательно добивался от своих произведений и в чем был так непостижимо верен жизни.

Толстой, гениальный художник, автор пленительных и глубоких творений, охватывающих жизнь народа и жизнь личности, с этой стороны почти не проявляет себя в письмах к Черткову. Но достаточно одной-двух фраз, нескольких сжатых замечаний, чтобы мы почувствовали дыхание великого искусства Толстого также и здесь.

Большое место в письмах Толстого к Черткову, письмах зачастую обширных и интимных, занимают самоаналитические наблюдения, подчас развернутые в целые исповеди. Это своеобразный, закрепленный письменно, моральный «тренаж», практика самоусовершенствования. Эти письма позволяют понять Толстого и Черткова как бы с «незащищенной» стороны — в скрытой от посторонних глаз личной «лаборатории» мыслителя и проповедника, каждодневными впечатлениями жизни и взыскательным анализом «в себе», поверяющим открытую им «всемирную» истину спасения.

Незадолго до своего ухода из Ясной Поляны Толстой пишет Черткову слова, которые как бы подводят итог их многолетнему общению и переписке: «Есть целая область мыслей, чувств, которыми я ни с кем не могу так естественно делиться, — зная, что я вполне понят, — как с вами» (26 октября 1910 г.). Этими «мыслями, чувствами» в особенности были для Толстого те, что связаны с глубинной нравственной работой, не останавливавшейся в нем до последних дней, те, которые соответствовали его публично высказываемым идеям о боге, как воплощении любви, о смерти, о борьбе с соблазнами путем «самоусовершенствования» — со всей системою «толстовских» понятий и требований в приложении к его личной, лишенной гармонии внутренней жизни.

Целые страницы писем Толстого к Черткову заполнены такими специфическими рассуждениями, в которых законченный философский идеализм (так, Толстой пишет, что «весь материальный мир есть произведение моих пяти чувств») соединен с нескрываемой живой потребностью души найти твердую веру в смысл и обоснование жизни, обрывающейся смертью. «Жизнь есть (всё больше и больше) сознание своей божественности. Не началось сознание божественности (выражающееся свободой) своего существа, заключенного в телесности, — не началась жизнь. Кончилось сознание своего заключенного в телесности божественного существа — кончилась жизнь. Умирает не то, что сознаваемо, а то, что сознает... вывод из этого такой радостный и для жизни и для смерти, и для себя и для других». И дальше: «Всё дело в иллюзии себя, своего я, которого нет и никогда не было. Есть только бог, и я его проявление... Я — только отверстие, через которое проходит жизнь... Я — ничто». Производит странное впечатление это самоумаление гения, эта благорастворенность в боге, это — фактически — такое уговаривание себя и людей поверить в некий чисто иллюзорный вывод. Или, например, практическое приложение толстовской теории «самоусовершенствования»: «Последнее же время, больше месяца, у меня есть лекарство, удивительно помогающее и до сих пор действующее. Лекарство это предназначено против того самого, от чего вы страдаете, — от разлучения с богом... я напоминаю себе, как могу чаще, что во мне божеское начало — есть бог, такое существо, которое не может ни огорчаться, ни сердиться, ни бояться, ни стыдиться, ни гордиться, а может только делать то, что бог... — любить... На меня это действует удивительно... Попробуйте, может быть и вам годится».

Быть может, в этих совершенно «дневниковых», ничем не прикрытых суждениях более всего сказывается индивидуалистический характер толстовской философии и этики. «Бог» и «любовь» нужны здесь, во-первых, для того, чтобы примирить человека с внешними обстоятельствами его жизни, с ее неустройствами и несчастьями, наконец примирить человека со смертью, заглушить в нем ужас и ненависть к смерти представлением о мнимом «бессмертии», погруженностью в некое всеобщее начало, которое не одному А. П. Чехову могло представиться в виде «бесформенной студенистой массы».¹⁴ Во-вторых, как легко увидеть, «бог» привлекается здесь для того, чтобы оградить самоусовершенствующееся «я» от треволнений, горечи, гнева и другой естественной реакции на проявление человеческой низости, жестокости и страданий, создать между индивидуумом и индивидуумом, индивидуумом и обществом непроходимую для выражения любых непосредственных эмоций и незримую преграду в виде «божеского начала», делающего человека способным лишь к бесстрастной и бездеятельной... «любви».

В области общественной борьбы подобная проповедь, как известно, носила еще более ярко выраженный реакционный характер, в корне убивая революционную активность масс, вызывая «отчуждение от политики... мистицизм, желание уйти от мира, «непротивление злу», и лишь «бессильные проклятья по адресу капитализма и «власти денег» (В. И. Ленин).

В полном противоречии с этой философией смирения и застоя находится то качество толстовской личности, о котором А. В. Луначарский писал как о «необычайной, изумительной широкой жизненности, связанной с общественными чувствованиями, страстями».¹⁵ Эту жизненность, кровную связь Толстого с народом видишь, когда среди бесплотных, высокопарных рассуждений на тему о «боге», «любви», о «ступенях приближения к богу» встречается чудесная во всей простоте художественная зарисовка из дореволюционной русской деревенской жизни: «Нынче волнительное, хорошо волнительное утро. Сейчас только вернулся с деревни, где ходил смотреть проводы молодых ребят, ведомых на ставку. Залихватская гармония с песней и приплясыванием и завывания баб, и удивление и участие ребятенок, и тихие слезы стариков отцов. «А этот чей?» — спросил я, указывая на высокого стройного молодца, у старика, знакомого мне, Прокофия. — Мой, — и захлюпал и зарыдал. И я тоже, как и теперь, плачу, вспоминая это».

В литературе, посвященной Толстому, обстоятельно и с разных точек зрения освещен вопрос об уходе Толстого из Ясной Поляны в 1910 г. и широко исследована предшествовавшая этому человеческая драма. Опубликованы Дневники Толстого, которые он вел в последний год жизни, а также дневники С. А. Толстой, относящиеся к этому времени; имеются многочисленные воспоминания, в том числе воспоминания родственников и друзей Толстого. Широко освещена жизнь Толстого этого периода в ряде биографий, среди которых наиболее объективную картину рисует известная «Биография Л. Н. Толстого», принадлежащая П. И. Бирюкову.

Самое непосредственное отношение к этому вопросу имеют письма Толстого к Черткову, собранные в 89 томе настоящего издания.

В последние годы жизни Толстого в Ясной Поляне его положение сделалось мучительным. Со времени перелома в мировоззрении Толстой ощущал свою жизнь в барской усадьбе, среди семьи, существующей на дворянский доход с обрабатываемой крестьянами земли и на литературный доход от продажи его сочинений, как страдание. Имеются записи в Дневнике и высказывания в письмах, звучащие, как крик глубоко уязвленной совести: «Рано проснулся. Ходил по саду. Всё тяжелее и тяжелее становится видеть рабов, работающих на нашу семью» (Дневник, запись 5 января 1910 г.¹⁶); «мучительная тоска от сознания мерзости своей жизни среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной, голодной смерти, избавить себя и семью. Вчера жрут 15 человек блины, человек 5, 6 семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жранье. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали» (Дневник, запись 12 апреля 1910 г.¹⁷). Подобные этим высказывания есть и в письмах Черткову: «Нерадостная сторона, всё больше и больше, к стыду моему, мучащая меня, это та среда, те условия, в которых я живу, особенно земельные — это порабощение людей посредством земельной собственности и, хоть косвенно и против воли, страдая, но участвую. Никогда о грехе крепостного права я не чувствовал в ¹/₁₀₀ так больно, как чувствую этот грех».

Семейные, и особенно жена писателя Софья Андреевна, ничем не смогли утишить эти страдания Толстого. Наоборот, в последние годы между Толстым и большею частью семьи возник тяжелый конфликт в связи с завещанием, составленным Толстым незадолго до ухода, таким образом, чтобы его литературные произведения стали общественным достоянием. Распорядителем своего литературного наследия он назначал В. Г. Черткова. Борьба вокруг завещания между семьей Толстых и «толстовцами» (главным образом В. Г. Чертковым) приняла в 1909—1910 гг. особенно острый характер. Положение Толстого сделалось поистине трагическим. И если действительно ужасное впечатление производит болезненное поведение жены писателя в этот период, ее слепая ненависть к Черткову, тяжелые сцены, устраиваемые самому Толстому, то, с другой стороны, исследователь этой поры в жизни писателя должен отметить также подчас лишенные такта, настойчивые агрессии Черткова в частный мир Толстого. Неизмеримы те усилия, которые совершил этот человек для собирания и бдительного сохранения рукописного богатства Толстого. Но в тот тяжелый период жизни великого русского писателя все вокруг него, и Чертков в том числе, были охвачены каким-то отвлеченным ажиотажем, исключительно тягостным для самого Толстого. Создается впечатление, что для всех, кто был втянут тогда в эти сложные отношения, важнее всего были какие-то дальние последствия происходящего: для «античертковской» части семьи Толстого — вопрос сохранения собственности на произведения писателя после его смерти, семейное благосостояние и естественное право быть ближе всех к Толстому; для Черткова — ревностное и уже почти честолюбивое желание отстоять недоступность толстовских рукописей и произведений для частного владения и неукоснительное исполнение духовной воли самого Толстого на этот счет. Оба лагеря как бы забыли о самом Толстом, старом, одиноком человеке, еще живом, но близком к смерти, ищущем нравственного успокоения и хотя бы краткого примирения своих внутренних принципов с внешним образом жизни. В Дневниках Толстого и его письмах тех лет, наряду с выражением крайней муки от тех ненормальных условий, в которые он был поставлен в Ясной Поляне, звучит также кроткий упрек и В. Г. Черткову, который вовлек его в столь неприятную борьбу. Нельзя недооценивать и отрицательной реакции Толстого также на слишком свободное обращение В. Г. Черткова, например, с присылаемыми ему интимными текстами из Дневников. Так, еще в 1901 г. Толстой пишет: «Выписки ваши из писем и дневников мне немножко неприятны. Точно я кокетничаю своими мыслями. Не разрабатываю их, как должно, а так бросаю. Это можно прилично делать только из-за гроба». Это звучит как упрек в бестактности.

В результате всего Толстой, чья любовь и совесть стали в это время как бы предметом злобной, неостывающей борьбы между людьми, самыми близкими и дорогими ему из всех окружающих, чувствует себя еще более безысходно и мрачно. 24 сентября 1910 г., после получения письма от В. Г. Черткова «с упреками и обличениями», он записывает в «Дневнике для одного себя» отчаянные слова: «Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти ото всех».

Невозможность более вести «господскую» жизнь, противоречащую нравственным убеждениям, каждодневно видеть «роскошь жизни среди бедноты народа», особо мучительные условия, созданные С. А. Толстой в Ясной Поляне, невыносимое напряжение, связанное с очень тяжелыми переживаниями в семье, и, наконец, антагонизм основной части семьи с Чертковым, антагонизм, в котором обе стороны без всякого снисхождения настаивали на своем, — все это усиливало у Толстого давнишнее спасительное желание «уйти ото всех», бежать из Ясной Поляны «в пустыню» и «желание тихой, достойной человеческой жизни».

Когда терпеть и смиряться стало больше невозможно, осенней октябрьской ночью 1910 г. Л. Н. Толстой тайно покинул Ясную Поляну, чтобы уже никогда туда не возвратиться.

Письмам Л. Толстого к В. Г. Черткову принадлежит в наследии великого писателя несколько особое место.

То «духовное единение», которое нашел Толстой во взаимоотношениях с Чертковым, их многолетняя заинтересованность в одном и том же, действительная самоотверженность Черткова в служении «общему» «толстовскому» делу — все это делает публикуемые письма лежащими особенно близко, так сказать, к «области мысли» Толстого, к его внутренним исканиям, придают им тон особой доверительности и самоаналитичности, свойственной обычно только личным дневникам. Показательно, что в переписке Толстого с Чертковым встречаются факты, когда вместо письма отсылаются именно листки из дневника, как бы вполне заменяющие то, что должно было составить содержание письма. Письма Толстого к Черткову содержат обильный материал для суждений о жизни и творчестве Толстого в охватываемую ими эпоху, для понимания важных моментов его биографии.

Однако наиболее полно и последовательно в этих письмах мы узнаем писателя со стороны слабых «толстовских» сторон его мировоззрения, в них главный пафос писем к В. Г. Черткову, и это совершенно естественно, учитывая специфический характер отношений корреспондентов, их христианскую, построенную на исповедании общих духовных интересов дружбу. Это наложило свой отпечаток и на стиль писем, характерный стиль религиозных писаний Толстого.

Современный советский читатель, для которого гениальное художественное творчество Толстого является необходимой частью его духовной культуры, источником наслаждений и раздумий, правильно поймет смысл идейных заблуждений Толстого. Он воспримет в наследии Толстого то, что принадлежит векам, оставив его времени все утопии и ошибки, но высоко оценив глубокую искренность и жгучую потребность правды, отличавшую мысль и чувство великого писателя.

М. Щеглов