Птица

— Что с тобой? Ты заболела? Мясо и вправду странно пахло.

Уиль тормошил меня, вытирая пахнущий кислой рвотой рот.

Уиль перестал учить таблицу умножения, не хотел делать домашние задания. Он меня не слушался, и я теперь не ставила его в угол с поднятыми руками и не била по ладоням, а хлестала по щекам или заставляла часами оставаться в «позе Вонсан»[13]. Я была не только его старшей сестрой, но и учительницей, и матерью. Кроме меня, у него никого не было. Он был «недоделанным», дураком или даже дебилом, и я могла оскорблять его, как хотела. Вонючка, тупица, сопляк. Я обзывала Уиля крысой, вороватым котом, мокрицей, и он съеживался и выглядел печальным и несчастным.

Начался сезон дождей. Небо готово было рухнуть под тяжестью туч.

Из-за дождя мы все время сидели дома. Один тайфун приходил на смену другому, вода сутками падала с небес на землю. Голубовато-розовая плесень расцвела на обоях, которыми отец целый день обклеивал стены, прежде чем забрать нас от тети. Обои с треском отклеивались. Пол под линолеумом кишел муравьями, мокрицами и сколопендрами. Мы лежали, слушая дождь, наши тела и волосы отдавали затхлостью. Я боялась, что у меня на коже вырастут грибы. Из туалета выползали длинные волосатые гусеницы. Капли воды выступали на паутине, под потолком, напоминая мне те, что сверкали на золотистых волосах мачехи. Мы с Уилем смахнули метлой всю паутину, но голодные пауки тут же соткали новую, и наутро в ней оказались мотыльки и другие насекомые.

— Хотите увидеть танец земляных червей?

Господин Йи, должно быть, скучал не меньше нашего: в сезон дождей работы у него почти не было, и он в основном сидел дома. Если посыпать выползня солью, он начинает лихорадочно извиваться, как будто танцует какой-то особый, «червячный» танец. Глупой птице господина Йи тоже было скучно. Она молча сидела в клетке, сложив крылья, и лишь изредка монотонно вскрикивала «чи», «чи». Осколок зеркала в клетке запотел, и птичка, не видя своего отражения, решила, что ее дружок улетел. Уиль взгромоздился на кирпичи и, рискуя упасть, просунул палец в клетку, чтобы протереть зеркальце.

Ночью на небе сверкали молнии. Голубой разряд ударял в землю, после раската грома гасла лампа. Склонив друг к другу головы, мы смотрели на свечу и собственные тени на стене, впитывая тепло красного пламени.

Мы с Уилем ходим справлять нужду на холм. Тип, который чистит туалеты, поругался с хозяйкой и больше не приходит. По дороге на холм нужно было перебраться через железнодорожные пути и пройти мимо дома доктора Чханя. Я всегда ускоряла шаг, но все равно видела пустую будку, а иногда и стоявшего во дворе хозяина дома.

На холме живет ветер. Он строит там свои дома. Чем выше поднимаешься, тем сильнее он дует, раскачивая все вокруг и уводя от нас дорогу, по которой мы бежим, и дома.

Присев, мы наблюдали за белками и птицами, а они смотрели на нас. В лучах заходящего солнца тропинки между деревьями кажутся таинственными проходами в другой, неведомый, мир. Когда небо затянуто облаками, деревья стоят, склонив головы, и кажутся погруженными в свои мысли.

На обратном пути мы становились на четвереньки и прижимались ухом к земле, чтобы послушать. Так можно узнать, не идет ли издалека поезд. Когда он еще прятался за горой, рельсы уже плакали от страха. Когда вагоны проносились мимо нас, мы орали, широко разинув рты, пока хвост состава не исчезал вдали. Лица у нас становились красными, горло раздирало от боли. Голова кружилась и казалась совсем пустой.

Мы много раз видели на путях мужа госпожи Ёснук. Он шел вдоль рельсов, заросших ромашками, астрами и примулами. Мы прятались в высокой траве. Думали, он хочет, чтобы эти прогулки оставались тайной, как и его чувства.

Начались летние каникулы. Мы проводили дни перед телевизором. Он все чаще перегревался и однажды совсем скис, «плюнув» в нас горсткой искр.

Мы жали на все кнопки, поворачивали «ящик» и так и сяк, но картинка на экран не вернулась. Мы отправились в мастерскую на перекрестке.

— Вам заплатят, когда вернется наш отец. Он строит очень большую: церковь из стекла. Он приедет и привезет много денег.

Хозяин магазина окинул нас недобрым взглядом и сказал:

— Вот тогда и приходите.

Без телевизора жизнь стала скучной. Вечером мы шли к магазину электротоваров — там в витрине стоял телевизор, и мы его смотрели.

Тото сражается с демоном Агорой, чтобы спасти Лили, красивую девочку с Земли. Агора пленяет Тото с помощью волшебной сети — кажется, что она сделана из серебряных цепей. Тото не сдается, но его силы на исходе, сеть все сильнее сжимается, и смех Агоры разносится по темному своду вселенной.

— Тото справится, у него есть волшебная сабля.

Уиль нетерпеливо вздыхает.

До чего же долго тянется летний день…

Я повела Уиля в высокий дом покататься на лифте. Мы много раз съездили с первого этажа на пятнадцатый и обратно, но ему все было мало. Он нажимал на кнопки и бегал наперегонки с лифтом, а я боялась нарваться на инспекторшу социальной службы.

— Я все думала, почему это лифта так долго нет, а оказывается, вы катаетесь! Вы ведь не здесь живете, верно? Нельзя безобразничать в чужом доме! Это вы писаете, харкаете и разрисовываете стены, вы! Ну как еще вам объяснить? — Дама, поймавшая лифт на первом этаже, была очень зла.

Выходя на шестом, она смерила нас взглядом и велела убираться.

— Хочу писать, сестрица.

Уиль переступал с ноги на ногу и строил рожи.

— Так писай прямо здесь.

Он тут же спустил штаны и напрудил лужу в углу.

Я услышала скрип открывающейся двери и открыла глаза. На пороге стоял наш отец, в руке у него был зажат клок золотистых волос — он спрятал ее за спину, но недостаточно быстро, и я успела увидеть. Была ли в тот вечер луна? Заметив прорезавший темноту комнаты желтый луч света, я тут же зажмурилась. Я всегда так поступала, когда пугалась… Если глаза закрыты, мрак тебя защищает. Так я спрятала от себя самой силуэт отца, стоявшего в дверях и смотревшего, как мы спим.

— Крепко же вы дрыхнете, — произнес его невидимый голос. — Даже не заметили, что ваш отец вернулся.

— Ты приехал на поезде, папа?

Уиль перевернулся на другой бок и что-то пробормотал во сне. Отец-невидимка упал на постель рядом со мной.

— Как ты спишь одетой в такую жару? Давай-ка я все это с тебя сниму.

Руки невидимого отца задрали мне майку. От него пахло спиртным. Мои груди уже начали формироваться, и его ласки причиняли мне боль, но я сдержала крик, закрыла глаза и отвернулась. Невидимка убрал руки и испустил долгий тяжелый вздох.

— Вы несчастные сопляки, но я совсем один и не в духе.

Прошло несколько минут, и горячие нетерпеливые руки снова принялись тискать мою грудь и гладить попку.

Наверное, я видела сон. Утром, когда я проснулась, отца уже не было. В углу валялась золотистая головка подсолнуха.

— Какой негодяй свернул шею цветку?

Старуха каждое утро поливала цветы, надеясь дождаться семечек. Она весь день пыхтела от возмущения. Я спрятала сломанную головку в черный пластиковый мешок и выбросила его в помойный бак.

Уиль начал ходить в видеозал, где целый день можно было смотреть телевизор. Ребята со склада все время там тусовались. Ели лапшу из банок, курили, смотрели видеокассеты и мультфильмы. Уиль им нравился, они называли его Атомом, Тарзаном и «маленьким дружком».

Уиль все время сбегал из дома. Вечером мне приходилось извлекать его то из видеозала, то со склада, где обретались беспризорники. Иногда ребята давали ему затянуться сигаретой, он начинал натужно кашлять, лицо его становилось багровым.

Уиль изменился из-за укуса той собаки. Мы поели собачьего мяса, и сами стали как собаки.

Муж госпожи Ёнсук больше не ходил на работу, даже по вечерам. Поговаривали, что его уволили, потому что люди стали меньше пить «из-за экономического спада». Вечерами он прогуливался вдоль железной дороги. Отсутствовал все дольше, заходил все дальше, голову опускал все ниже. Мы шпионили за ним, прячась в высокой траве, но иногда упускали. Из комнаты госпожи Ёнсук все реже доносились голоса и смех. Я почти перестала к ней заходить. У мужа и жены был унылый вид. Неужели он бил ее, как наш отец нашу мать? Когда мужчины не могут заработать денег, они бьют жен и бросают детей.

День проходил за днем, и старуха домовладелица все больше напоминала ведьму. «Ваш отец приезжал? Да что же он за скотина?» Она то и дело заглядывала в нашу дверь — наверное, хотела закатить скандал. Злилась, потому что дочери не становилось лучше, хотя она каждый день ела семечки.

Господин Ким уходил все дальше. В тот день, когда он не вернулся, я подтянула вниз шнур лампы дневного света, чтобы госпожа Ёнсук могла сама ее зажечь, не вставая с постели. Если хочешь выжить, нужно иметь возможность прогнать темноту без посторонней помощи.

— Он не вернется. Ему было слишком тяжело, у него кончилось терпение.

Комната внезапно опустела, хотя исчез только черный футляр. Госпожа Ёнсук плакала там одна, как ребенок. Я не сказала ей, что он вернется и что не нужно беспокоиться, как это делают мужчины, когда их бросают жены. Я заплетала ей косы и красила ногти лаком вместо господина Кима.

— Наверное, я знала, что все так закончится. Когда я поднялась на крышу, чтобы разложить там перец для сушки, мне стало страшно. Потом я сказала моей матери, что поскользнулась на ступеньке. Я так сильно его любила, мне было так хорошо, что меня это тревожило, я не могла поверить в свое счастье…

Госпожа Ёнсук прикрыла лицо руками и заплакала.

Конец лета выдался до ужаса жарким. Каждый день птица господина Йи барахталась в своей поилке, разбрызгивая воду, а он сам раздевался до пояса, садился на землю, вытянув ноги, и говорил: «Уми, полей меня водой».

— Идите сюда, Мун, охладите спину. Думаю, только корейцы могут оценить всю прелесть обливания ледяной водой жарким летом. «О-ох, о-ох, как хорошо!» — сказал он «заводскому» господину, когда тот шел мимо с ведром воды.

Как бы жарко ни было на улице, этот тип никогда не выходил неприбранным. Он не мылся у крана во дворе. В квартирах не было водопровода, но он каждый день набирал ведро воды во дворе, закрывался в кухне и приводил себя в порядок. Старуха говорила: «У него есть класс», на что господин Йи возражал: «У него на то свои причины», — и подмигивал мне со странной улыбкой.

Зачем я это сделала? Я всего лишь хотела вернуть посуду, в которой они приносили нам угощение. Когда я открыла дверь, он мылся — совершенно голый — и, услышав шаги, обернулся, вскрикнул и прикрыл руками грудь. Я кинулась домой, так и не вернув миски. «Мерзкая девчонка!» — кричала его сожительница, гоняясь за мной по двору.

Начался новый учебный год. Уиль не хотел идти в школу. Он все позже возвращался и все чаще шлялся с беспризониками. Когда я отругала его: «Почему ты так поздно приходишь? Хочешь стать хулиганом?» — он ответил: «Не твое дело». Однажды Уиль заявился со сбритыми бровями, и я его ударила. На руке у него я заметила татуировку — сердце со стрелой. Он сказал, что ее сделали большие мальчишки.

— Болит? Кровь сильно шла?

В ответ он пожал плечами:

— Я стану мужчиной и никогда ничего не буду бояться! Я принимаю лекарство, прогоняющее страх.

Он сказал, что сделает себе татуировки на груди и животе. Он вел себя все более скрытно. Чтобы стать мужчиной и никогда ничего не бояться, он то и дело сплевывал сквозь зубы и строил рожи, но выглядел при этом как старая макака.

Уиль больше не учил таблицу умножения, но я продолжала давать ему задания, наказывала и хлестала по щекам. Бывали дни, когда мы жили дружно, как воробьи на электрических проводах, а иной раз кусались и дрались, подобно двум попавшимся в ловушку крысам. Случалось так, что я забывала, из-за чего решила вздуть Уиля, но продолжала бить его ногами и колотить головой об стену и не останавливалась, пока не начинало гореть лицо, а спина не покрывалась потом. Проходили наши «разборки» совершенно бесшумно, так что старуха удивлялась:

— Как это вам удается вести себя так тихо, словно никого нет дома? Грустно, когда ребятишки слишком уж благоразумны.

Уиль, мечтавший стать храбрецом, часто бормотал замогильным голосом: «Когда вырасту, убью тебя, сестрица!» — хотя был младше и слабее меня. Я не обращала на него внимания и продолжала писать дневник. Матушка-наставница навещала меня раз в две недели. Уходя, она всегда говорила, что очень меня любит и всегда обо мне думает.

«Утром я встала, почистила зубы и пошла в школу. Первым уроком был корейский, вторым — арифметика. Третьим — биология. Четвертым…»

Осень была в разгаре. Сильный прохладный ветер высушивал стебли срезанных подсолнухов. Иногда по ночам я вдруг понимала, что мы вот уже какое-то время молчим, ничего не делая. Уиль сидел, выдвинув вперед плечи и держа руки в карманах, смотрел на меня в упор и строил рожи. Его безбровое лицо пугало меня.

Мы почти не разговаривали. Все в этой комнате, на что ни взгляни, казалось нам странным и чужим. Меня удивляло, что стол — трехногий, беспокоило, что на рубашке пять пуговиц.

Под линолеумом валялись трупики насекомых. Я просто глазам своим не верила — белый порошок должен был уничтожить всех тварей.

Я нажала на кнопку звонка. Открыла мне девочка.

— Мама, тут какая-то девчонка!

На ее зов вышла матушка-наставнина. Без краски на лице она выглядела совсем по-другому. Узнав меня, матушка вылупила от изумления глаза.

— Это ты? Что ты тут делаешь?

— Я принесла вам дневник.

На прошлой неделе матушка-наставница не пришла меня проведать. Из дальней комнаты доносились голоса.

— Можешь оставить. Я обязательно прочту, но позже. Сейчас у меня гости.

Я замерла в дверях. После минутной паузы она мило улыбнулась и провела меня в маленькую комнату по соседству. Девочка принесла тарелку печенья и стала меня разглядывать. У нее были маленькие глазки под гладкими веками, но не было родинки на носу. В углу стояло пианино, на нем фотографии в рамках.

Какой-то мужчина, матушка-наставница, мальчик и девочка. Дети не были похожи на мать.

— Зачем ты дала ей наш адрес? Будет просто ужасно, если она станет заявляться сюда по поводу и без повода, — донеслось из-за приоткрытой двери.

Больше я ничего не услышала — там перешли на шепот. Я вышла из комнаты с дневником в руках. Голоса стихли, и матушка-наставница вернулась.

— Уже уходишь? Береги себя. Увидимся в школе, хорошо?

Выйдя за дверь, я услышала, как девочка спросила:

— Кто она, мама?

— Несчастная малышка, у которой нет ни матери, ни отца. Я ее матушка-наставница.

В лифте было чисто. Никаких следов лужи, которую напрудил Уиль.

— Здесь воняет, как же здесь воняет, — произнесла я громким голосом, хотя в лифте ничем не пахло, а потом скорчила рожу, как Уиль, и сплюнула на пол.

С господином Чхонем произошел несчастный случай. На него наехало такси, он упал и поранил голову. Господин Йи поехал его проведать. Вернувшись, он рассказал, что господин Чхонь хотел уйти из больницы, даже не сняв повязку с головы, утверждал, что прекрасно себя чувствует, и переубедить его было очень трудно.

— Не понимаю, что с ним такое. Порядок есть порядок. После аварии нужно ехать в больницу. Даже если видимых повреждений нет, следует оставаться в постели не меньше двух недель, делать рентген и анализы, чтобы все проверить. С одним моим знакомым случилось нечто подобное; он не был ранен и вернулся домой пешком, а три дня спустя скоропостижно скончался за обедом. Никогда не знаешь, что с тобой может случиться. Лучше притвориться, будто у тебя что-то болит, и извлечь из ситуации максимум пользы, а не договариваться с виновником наезда полюбовно. Если пойдешь на мировую, а потом умрешь, он ни за что не будет отвечать. Я объяснил все это господину Чхоню, но тот не желал ничего слушать. Рвался уйти из больницы, говорил, что ни в чем не нуждается. Он очень глупый человек. Не понимаю, как этот тупица вообще выживает.

— Возможно, виновник наезда небогат. Господин Чхонь — славный человек, и очень великодушный, — рассеянно ответила домовладелица.

Дама из «заводской» семьи сварила бульон и заявила, что сходит в больницу, потому что ведь нельзя же сидеть вот так, сложа руки: как-никак соседи, господин Чхонь совсем одинок и семьи у него нет. Вернулась она совершенно потрясенная: господин Чхонь исчез.

После обеда к нам явились два человека. Они вскрыли дверь квартиры господина Чхоня и вошли, даже не сняв обуви. Они сказали, что на самом деле нашего соседа звали вовсе не Чхонь Мунсу, а Чхон Соньтол-ли, что раньше он жил в деревне, поссорился с соседом из-за заградительных щитов на рисовом поле, убил его и с тех пор находится в бегах. Старая дама и «заводской» господин заявили, что господин Чхонь был, конечно, своеобразным человеком, но на убийство он вряд ли способен. Господин Йи с ними не согласился:

— Чхонь всегда казался мне слегка подозрительным. Теперь я понимаю, почему он не мог показываться на людях при свете дня. Вы же видели, как он убил ту собаку! Одним ударом, как полный психопат. Впрочем, его можно только пожалеть: до истечения срока давности оставалось всего полгода. Такая уж у него судьба. Но мне себя не в чем упрекнуть. Уверен, Чхонь отправился к Сокчо, чтобы выйти в море на какой-нибудь рыбацкой шхуне: он как-то говорил, что хотел бы все бросить и уплыть с ловцами кальмаров. Но полиции я ничего не сказал.

Обшарив квартиру господина Чхоня, мужчины убрались, повторив, чтобы мы позвонили в полицию, если он появится. Мы тоже вошли, не разуваясь. Никто из нас раньше тут не бывал.

— Уходи, ты еще маленькая, а нос суешь повсюду!

«Заводская» дама отпихнула меня локтем, наградив недобрым взглядом, но я сделала вид, что не слышу, и прошмыгнула внутрь. С того летнего дня, когда я открыла дверь их кухни, они со мной не разговаривали, даже не смотрели в мою сторону.

Увидев больничную пижаму, промокшую от крови повязку и сбитые одеяла, господин Йи покачал головой: «Он спешил, чертовски спешил!» Мы вели себя, как полицейские, которые ищут улики: рассматривали висящую на стене одежду, газовую плитку, грязную кастрюлю с приставшими ко дну остатками лапши, бескорковый хлеб в пакете. Господин Йи нашел пластиковую бутылку с желтоватой жидкостью, откупорил ее, понюхал и скорчил брезгливую гримасу:

— Он туда писал! Этот тип — чокнутый. Говорил, что уходит по делам, а сам сидел в комнате, как летучая мышь в пещере.

В комнате было чудовищно грязно, пахло затхлостью, рыданиями, заставлявшими господина Чхоня скрести по ночам стену ногтями, и задавленными стонами, навеянными дурным сном.

— Боже мой! Похоже на могилу! — с отвращением бросила «заводская» дама.

— Бабушка, мы принесем богам в дар вареную свиную голову. Или совершим кут…[14]Мне кажется, дух земли гневается. За всем этим точно стоит дух, иначе и быть не может!

— Я теперь буду верить в Иисуса. Он излечит Ёнсук и пошлет меня в рай, — отрезала старая дама.

— Могу я зайти к тебе домой? Хочу взглянуть на твою комнату, — объявила матушка-наставница. Она против обыкновения заявилась к концу уроков и увязалась за мной.

Мы вышли из школы, миновали продуктовый магазинчик и пересекли железнодорожные пути.

— Далеко еще?

— Нет, мы почти пришли.

За сараем и домом доктора Чханя пришлось взбираться на холмик, за которым начинался совершенно незнакомый мне квартал. Становилось темно. Выбившаяся из сил матушка-наставница несколько раз спрашивала меня:

— Мы скоро придем?

— Это там.

— Ты живешь далеко от школы. Я впервые в этом квартале.

Она озиралась вокруг, то и дело спотыкаясь на высоких каблуках.

Мы прошли мастерскую плотника, парикмахерскую и рынок. Солнце село, наступил вечер. Когда мы свернули в узкую улочку с низкими домишками, она спросила дрожащим голосом:

— Уми! Где ты? Зачем спряталась? Это не смешно!

Она напоминала слепую. Не видела меня, хотя я пряталась за вытяжной трубой, совсем рядом с тем местом, где она стояла. Убедившись, что матушке надоело и она убралась, я отправилась в обратный путь. До ворот своего дома, где теперь висело объявление «Сдаются комнаты», я добралась полумертвая от усталости и голодная как зверь.

После ужина Уиль куда-то исчез и не вернулся. А мне приснился сон. Мужчина в шлеме и спущенных до щиколоток брюках махал рукой и звал меня от изгороди, огораживавшей поля, где цвели редиска и репа. Из-под шлема не было видно его лица. В голосе не было угрозы, он звучал мягко, почти умоляюще. Словно жаловался на ужасную боль или непреодолимый зуд. В руке мужчина держал какую-то толстую штуку, и вид у него был смущенный. «Малышка, пойди сюда, приласкай меня». Над сиреневыми и белыми цветочками репы жужжали пчелы и порхали бабочки. Незнакомец в шлеме схватил мою руку и притянул ее к страшному багровому куску мяса, торчавшему у него между ляжками. Я вырвалась и убежала, ощущая кожей ладони теплое твердое «это». Мне было страшно, что он убьет меня, и я несколько раз обернулась. Он не стал меня преследовать, но я все бежала и бежала, пока не добралась до вершины утеса и не упала. Я собралась с силами, мое тело раздулось, и я полетела. Мне снилось, что я говорю себе: это сон. Я услышала чьи-то шаркающие шаги, и мой сон о полете развеялся. Может, это возвращается господин Чхонь? Да нет, он ведь кого-то убил и пустился в бега. Шум шагов смолк, дверь бесшумно открылась, и кто-то вошел. Синяя тень без лица приподняла одеяло и улеглась рядом со мной. Я не открыла глаз и не проснулась. Я знаю, как продлить сон до бесконечности. Хнычущий голос просочился сквозь дрему. «У меня болит голова, меня мутит. Хочу стошнить… Я пошел в тот дом. Мне сказали, там пусто, потому что все уехали в отпуск. Большие ребята велели мне забраться на второй этаж по трубе и открыть им дверь… Но я испугался. Огромные птицы с развернутыми крыльями смотрели на меня, не моргая. Мальчишки дали мне таблетки от страха, и я их выпил, но это не помогло. Я так испугался, что спрыгнул со второго этажа. А их, наверное, поймали».

Я продолжала смотреть свой сон. Мой отец работал на строительстве плотины. Мужчины, закованные в кандалы, идут к воде. Солнце поджигает стеклянный купол и поглощает моего отца. Во сне я вхожу в темный дом, где набитые соломой собаки, волки и змеи скалятся и смотрят на меня голубыми глазами. Я убегаю. Лечу кубарем. Падаю. Слышу шепоты и всхлипы. Но ведь господин Чхонь, живший, как летучая мышь, сбежал далеко… Неужели плачет стена?

Утром Уиль не смог встать с постели. Я потормошила его и встретила неподвижный, отсутствующий взгляд. На подушке я увидела следы рвоты. Рот тоже был испачкан. Вчерашний ужин превратился в зловонное месиво.

Я обтерла Уилю рот, почистила наволочку и попыталась вспомнить, что он говорил ночью и рано утром. Я поставила поднос с завтраком к изголовью брата и приказала: «Вставай и поешь!» А потом ушла в школу.

После третьего урока я спустилась на второй этаж посмотреть, в классе ли Уиль. Его место за партой пустовало.

Когда я вернулась домой, Уиль по-прежнему лежал с открытыми глазами. Он явно не вставал с постели. Я приготовила рис. Поставила еду на стол и потрясла Уиля за плечо. Он не встал. Может, замерз? Одеяло было тонким и не слишком хорошо согревало.

— Ешь! Не будешь есть, станешь похож на карлика! — объявила я не терпящим возражений тоном и села ужинать.

Поев, я отодвинула низкий столик в угол и принялась за домашние задания, а потом стала писать дневник.

«Сегодня утром я встала, почистила зубы и пошла в школу. Первым уроком был корейский язык, вторым — арифметика, третьим — биология, а четвертым — физкультура…» Больше делать мне было нечего.

Безбровое лицо Уиля, неподвижно лежащего на постели с открытыми глазами, пугало меня. К госпоже Ёнсук я не могла пойти: за стеной звучало не радио, а нескончаемые молитвы вперемешку со стенаниями. Женщина из церкви — та, что уже приходила, — молилась за исцеление госпожи Ёнсук. Старухе не нравилось, когда я заявлялась во время молитвы. Закрыв комнату на ключ, чтобы Уиль никуда не делся, я вышла из дома.

Вагончик передвижного буфета с брезентовым верхом сиял окнами, как цветастый абажур. Оранжевый свет создавал иллюзию тепла, внутри шумно смеялись и разговаривали.

— Кого ты ищешь? Отца? Тебя послала мать?

Вышедший облегчиться мужчина, шатаясь, направился ко мне, взял за руку и втащил в вагончик.

— Эй, Ким! Тебя ищет дочь. Ее прислала твоя жена.

Чад, а может, запах жареного мяса, подогревал атмосферу. Мужчины сидели вокруг служивших стойкой козел.

Красные рожи пьяниц блестели под светом ламп.

— Да это наша младшенькая! Садись сюда.

— Хочешь пойти со мной и стать моей дочкой? Мадам, подайте-ка нам несколько вертелов с шашлыками. Держу пари, ты и куриные желудки любишь, так ведь?

— Собираешься откормить ее, а потом сожрать? Станешь покупать ей шмотки и еду?

Они были очень добрыми. Усадили меня рядом с собой и накормили мясом и угрем.

— Гляди-ка, с аппетитом у нее все в порядке.

— Я всякую еду люблю.

— Значит, и выпить не откажешься?

Мужчина, с которым я пришла в буфет, протягивал мне стаканчик.

— Давай, до дна!

Я выпила одним глотком. Алкоголь обжег горло, щеки у меня загорелись.

— Сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— Врать нехорошо. Ты явно старше.

— Я не вру! Я родилась, когда упал самолет. Кажется, тогда умерло много народу. Меня зовут Уми. Самая красивая девочка во Вселенной. Моего младшего брата зовут Уиль. Мама назвала его так, чтобы он стал храбрейшим мужчиной во Вселенной.

— Главным храбрецом Вселенной? Твоя мать честолюбива. Так в каком же году рухнула та птичка, угробив кучу людей? А ведь ты права… Тебе и впрямь одиннадцать.

Я родилась, когда разбился самолет. Мой отец выращивал цветы. В тот год они хорошо продавались. Даже слегка увядшие. Вся страна укрылась цветочным саваном, и отец заработал много денег. Когда я родилась, мне купили хорошенькую колыбельку. Отец всегда сожалел о том времени, он говорил: понадобилась катастрофа и сотни смертей, чтобы флористу удалось заработать на жизнь. Мне казалось, что я наяву видела вспоротый, как рыбье брюхо, самолет, откуда падали люди без рук и ног. Мне чудился огромный расколотый взрывом и объятый пламенем самолет. Слишком уж часто я слышала от взрослых эту историю. А может, я была одной из тех, кто упал с неба.

Мой отец больше никогда так много не зарабатывал. На следующий год заморозки и наводнение уничтожили дом и цветочные поля, и мы переехали жить в город. Уилю не повезло. Когда он родился, у нашего отца не было ни гроша. Когда он родился — мальчик с огромной головой и тоненькими ручками и ножками, — мы уже стали бедняками.

— На лицо она выглядит старше, но у нее тело ребенка. Отчего так постарело твое лицо?

— Хватит повторять это слово — «ребенок, ребенок». Взрослый — это ребенок, который вырос, но никто не рождается взрослым, — насмешливо бросила я.

Я не могла сдержать смех, как будто кто-то меня щекотал.

— Убирайся прочь! Девчонка не должна бродить ночью по улицам, как бездомная кошка. Увижу тебя здесь еще раз, отведу в участок! — рявкнул сидевший в углу мужчина, он уже несколько минут смотрел на меня с явным неодобрением и теперь махнул рукой так, словно хотел подтолкнуть в спину.

— Ладно, ладно. Я уже ухожу. Нечего орать.

Весело захихикав, я приподняла брезент, чтобы выйти. Никак не могла удержаться от смеха.

На следующий день Уиль остался лежать в постели. Рис на столике прокис. Я выбросила его в помойку, сварила полную кастрюлю свежего, поставила у изголовья Уиля и отругала его.

— Встань и поешь. Хочешь умереть голодной смертью?

Уиль начал смеяться перекошенным ртом. Такого выражения лица я у него никогда не видела. Он как будто хотел что-то сказать, но я повернулась к нему спиной и вышла. В школе я после каждого урока проверяла, не появился ли мой брат в классе, но его там не было. Возвращаясь на свой этаж, я бросила взгляд в открытую дверь туалета: мальчишки и девчонки, обычно тусовавшиеся на заброшенном складе, курили и рассматривали комиксы. Они меня тоже узнали.

— Эй, как поживает твой брат, малыш Тарзан? Куда он запропал?

Домой я вернулась не сразу. Сначала отправилась на железнодорожную станцию под зеленой крышей. Отец говорил, что оттуда уходят поезда на Сеул. Я сидела в зале ожидания, пока не прибыл поезд и не разошлись все пассажиры, а потом ушла, считая шаги.

Солнце садилось, когда я встретила доктора Чханя. Он был без собаки и шел очень осторожно, постукивая тросточкой. Тянувшиеся от края горизонта тени стали совсем длинными. Я сидела на берегу ручейка и наблюдала за утками. Они крякали, толкая носами сброшенные в грязную воду объедки.

— Здравствуйте! — произнесла я, по-утиному гнусавя.

Он сразу узнал мой голос.

— Как поживает твой брат? Почему не приходит на прием?

— Он поправился. Совсем выздоровел.

— Что ты тут делаешь? Куда смотришь?

— Солнце садится. Вода течет, утки играют. Ветер дует, летая между деревьями, а солнце круглое. Гора высокая, на ней растут деревья. В воздухе летают птицы. На вас белая одежда. Вы высокий. Земля земляного цвета.

Жалуясь и стеная, вода с трудом прокладывала себе путь между пластиковыми пакетами, пустыми бутылками и мутной пеной. Багровое небо отражалось в воде грязными клочьями.

Расставшись с доктором, я закрыла глаза и пошла вперед, вытянув руки. Я ничего не видела. Сделала два шага и споткнулась о камень. Что могли видеть слепые глаза доктора Чханя? Почему он потерял зрение? Когда мне очень страшно, я закрываю глаза. Интересно, он закрывал глаза от ужаса и тоски, прежде чем появиться на свет?

Открывая дверь, я навострила уши. Мне померещилось журчание воды. Это был голос Уиля. Он так и не заткнулся. Все говорил и говорил, не сознавая, что я уже дома. Лицо у него посинело до самой шеи.

Сестрица. Зачем мама так сделала? Выгнала нас совсем голыми. Все время плакала. Маме разрисовали лицо, когда она спала, душа покинула тело и не смогла вернуться. Ты сделала тот рисунок? Ты его сделала?

Голос Уиля звучал все громче. Я заткнула оконную щель, чтобы его не услышали на улице. Заклеила скотчем трещины на полу и у подножия стены, как сделал отец, чтобы не воняло газом. Ткань, которой я завесила выходящее на улицу окно, смягчила послеполуденный жар. В комнате воцарился полумрак. Но голос Уиля проникал даже через закрытую дверь. Каждый раз, возвращаясь домой и вставляя ключ в замочную скважину, я задерживала дыхание в надежде, что не услышу его.

Уиль говорил, даже оставаясь в одиночестве. Ничто его не останавливало — ни солнце, ни шум с улицы, ни ветер, которого мы всегда боялись, ни пение птицы в пустой комнате господина Йи. Уиль не умолкал даже в темноте. Он пугал меня — до тошноты, до рвоты. Ничто не останавливало Уиля — ни яростные проклятия, которыми старуха осыпала сбежавшего зятя, ни бесконечные молитвы в комнате госпожи Ёнсук, ни жалобная мелодия плача, пропитавшего весь дом.

С каждым днем Уиль становился меньше. Как будто слова, которые он произносил, опустошали его тело. Они заполняли комнату, как вода, и мне было трудно дышать. Я затыкала нос, чтобы не впустить их внутрь себя, меня тошнило от страха, будто какие-то странные создания поселились в сердце и животе. По ночам я не могла думать, мне казалось, что мой мозг изгрызли насекомые.

Пятна засохшей крови плясали у меня перед глазами красными струящимися языками огня.

— Что ты творишь с едой? Какая вонь! Пахнет протухшей рыбой. Нужно каждый день выбрасывать мусор. Где твой брат? Да ты слепнешь! У тебя огонь в глазах.

Старуха с отвращением принюхивалась, изучая мои глаза.

— Нужно их поймать. Ты нарисуешь свое лицо на белом листе бумаги и завтра на рассвете придешь во двор. Главное — хорошо нарисовать глаза.

Я открыла свой дневник. Но Уиль так шумел, что я написала на первой странице: «Погода: ясно» — и закрыла тетрадь.

На следующий день перед восходом домовладелица позвала меня во двор. Она приклеила рисунок к двери кухни и поставила меня лицом к выплывающему на небо солнцу.

— Нужно смотреть на солнце, не моргая, — то и дело повторяла она.

Небо окрашивалось в алый цвет, разрывая черную пелену ночи, из-за горы внезапно выплыло солнце. Я была ослеплена, но глаз не закрыла. В самом центре светила, там, откуда исходили лучи, я видела малиновое пламя. Оно стремительно пульсировало и обожгло мне глаза прежде, чем я успела закричать: «Горячо!» Глаза жгло, я была ослеплена и ничего не видела, кроме белого света на земле. Где-то очень далеко пела птица. Потом я увидела, как она влетела в белый свет, поглотивший небо, гору, дом, старуху и меня. Я смотрела ей вслед, пока она не превратилась в крошечную точку, а потом и вовсе исчезла.

— Все хорошо. Теперь ты быстро поправишься.

Услышав эти слова, я обернулась. Закрыла, а потом открыла глаза, из них потекли теплые слезы, и заливавший их жаром белый свет исчез. Под крышей, перед окном господина Йи, во все горло распевала птица.

Мои глаза на рисунке, приклеенном к двери, были исколоты булавкой, длинная тонкая иголка торчала в черном зрачке.

— Сестрица! Отец увез нас в Сеул, — сказал Уиль, кривя рот.

Это случилось вскоре после того, как ушла мама. Мы надели новую одежду, сходили к парикмахеру и сели в поезд. На рассвете отец купил нам молока, крутых яиц и хлеба с фасолью. Мы ехали очень долго. «Я сейчас вернусь, никуда не уходите». Он исчез, оставив нас в зале ожидания в Сеуле. Весь день там было полно народу. На площадь приземлялись стаи грязных голубей, какой-то человек то и дело дико вскрикивал, разрывая на себе цепи, после чего спокойно возвращался к продаже снадобий.

Отец все не возвращался. Мне было страшно, я хотела есть, но не плакала. Я не двигалась с места. Уиль сказал, что хочет писать, и я ответила: «Так писай». Что он и сделал — даже штаны не спустил. Хозяйка маленького ларька дала нам хлеба и молока. Отец вернулся много позже, от него разило спиртным. Уиля сразу вырвало на том самом месте, где он простоял весь день. Рвота была темно-красной. «Ты блюешь кровью», — сказал отец, но я присмотрелась и объяснила: «Это фасоль, он недавно поел хлеба с фасолью».

Шла я с трудом. Ноги у меня затекли и стали тяжелыми, как камни. Мы снова сели в поезд и долго ехали, глядя на закат, а когда добрались до места, у нас с Уилем поднялась температура.

— Отец хотел нас тогда бросить. Сестрица. Он меня бросил. Ты помнишь? Он побил маму и выбросил меня с третьего этажа, а ведь я был совсем маленький. Но со мной ничего не случилось. Потому что я полетел. Ведь если упадешь, то умрешь. Я уже тогда это знал.

Уиль говорил все громче, а я каждую ночь уходила все дальше от дома.

Улица за вокзалом была темной, совсем без фонарей, но красные лампочки, украшавшие домики, придавали им уютный, приветливый вид. Мягкий розовый свет обволакивал сидевших в витринах женщин. Они спокойно читали или красились перед зеркалом — так, словно улица для них не существовала. Некоторые вышивали цветными нитками на пяльцах птиц и цветы. В комнате висели маленькие шторки — совсем как в домике Белоснежки и семи гномов. Это был какой-то другой, нереальный мир. Снаружи было темно, а от этих домиков словно бы исходил аромат тайны. Время от времени слышался шум приходящих и отъезжающих поездов. Мужчины с последнего поезда, не глядя по сторонам, пробирались в этот темный квартал и ныряли в жаркие, пропахшие духами комнаты. Мужчины напоминали усталых карликов.

С холма виднелись расходившиеся в разные стороны дороги. Земля была маленькой одинокой зеленой звездой, солнце — крэгом, гора — треугольником, а медленно текущая вода — длинной лентой. Желтеющие листья вздрагивали, как уши сомневающегося человека. Я смотрела на облетевшие, погруженные в глубокую задумчивость деревья, и мне казалось, что ни они, ни я больше не вырастем. На земле лежали кучи сухих листьев. Место, куда мы с Уилем ходили по нужде, тоже было засыпано. Я расчистила яму и присела. Шум ветра напоминал песню, которую пели мы с Уилем. Песня стала ветром. А мы пели? Может, и нет. Мне почудилось, что среди деревьев мелькнули солнечный луч и крохотная фигурка Уиля, перемещающегося со скоростью света. Внезапно мне стало страшно на пустом холме, и я кинулась бежать вниз.

Когда я пришла из школы, в комнате было полно света. Висевшая на окне тряпка упала, и лучи солнца падали на синюшное лицо Уиля. Я приподняла одеяло и увидела влажные пятна на одежде. Я раздела брата и обтерла его тело.

— И не совестно тебе так себя вести? Ты что, грудной младенец? Придется надевать на тебя подгузник.

Пока я его отчитывала, Уиль, как глухой, выкрикивал свой монолог.

Наверное, он опорожнил желудок, чтобы попытаться взлететь. Я внимательно осмотрела его тело, собачий укус, от которого остался белый шрам на руке, и маленькую жалкую пиписку. Повсюду на коже были синие пятна, даже татуировка на руке стала синеватой. И следы от иголок тоже посинели. Под волосами обнаружилась шишка с открытой ранкой посредине. Может, его душа и сама жизнь ушли именно через нее? Я все поняла. Через эту дыру должен был выйти наружу сияющий ореол, окружавший космического мальчика Тото и доказывавший, что он — дитя света.

Голый Уиль продолжал говорить:

— Наш папа бил маму. Кто разрисовал ей лицо, пока она спала? Кто выпустил ее душу и помешал вернуться?

Мой отец бил маму своими круглыми крепкими кулаками. Он входил в комнату в перчатках, постукивая правым кулаком о ладонь левой, и мама сразу забивалась в угол и начинала кричать: «Не бей меня, не бей меня, умоляю». Мы неподвижно сидели в другом углу. Глаза у нас были закрыты, в ушах звучал ее крик.

Отец бил маму долго, не торопясь, и ее лицо покрывалось багрово-синими пятнами.

— Зачем он так поступил, сестрица?

Я приказывала Уилю прекратить, замолчать, угрожала побить, если не остановится, но он не слушал. Он кричал так громко, что я не разбирала слов, и тогда я запеленала брата в одеяло с головой, чтобы соседи не слышали этих воплей, и ушла.

День подходил к концу.

В доме господина Йи стояла тишина, но клетка по-прежнему висела под скатом крыши. Уходя, он, должно быть, забыл занести ее в комнату.

Птица то и дело всхлипывала — «ни, чи», — наверное, боялась наползавшей темноты. Уиль тоже мог испугаться ночи, и я вернулась в комнату, чтобы зажечь рядом с его кроватью свечу.

Заперев дверь, я на мгновение застыла в нерешительности, как будто забыла что-то сделать. Рыдания птицы в клетке казались дурным предзнаменованием. Осторожно, как это делал Уиль, я залезла на штабель кирпичей и сняла клетку.

Когда я шла по внутреннему двору, домовладелица и монахиня усаживали госпожу Ёнсук в инвалидное кресло. Старуха бросила на меня укоряющий взгляд.

— Куда это ты убегаешь каждый вечер? Хвостом вертишь? Не рановато ли? Если твой отец вернется, я все ему расскажу.

Госпожа Ёнсук была нарядно одета и накрашена: черные брови, красные губы — точь-в-точь как на свадебной фотографии. Улыбающееся лицо казалось маской из-за необычного макияжа.

— Какая же вы красивая в этом платье и с этим гримом! Сегодня Учитель произнесет молитву, возложит на вас руки, и вы снова будете ходить, как изящная танцовщица. Теперь, приняв нашего Бога, вы стали его супругой — телом и душой.

Госпожа Ёнсук качала головой в ответ на слова святоши.

— Что ты там держишь в руках? Это не твое, зачем ты взяла клетку? Если господин Йи узнает, тебе достанется! — закричала старуха, но я вышла из дома и даже не обернулась.

Демон Агора борется с Тото, пуская в ход всякие гадкие хитрости, но Тото в конце концов побеждает с помощью волшебной сабли. Но Тото недолго радуется победе: он тоже умирает, потому что не может сдержать слез, когда спасенная им красавица Лили возвращается на Землю.

Тото исчезает в той же вспышке света, которая дала ему жизнь, а Агора и железные воины из его адской армии распадаются на составные части, плюясь болтами и зубчатыми колесиками, которые заменяли им сердца, легкие и мозги.

В момент смерти Тото рушится гигантский замок демона. Из слез Тото образуется прозрачная река, деревья и травы воскресают и начинают петь. Листочки танцуют на ветру под ослепительным солнцем. В один прекрасный день наш Тото вернется! Космический ангел, защитник справедливости!

Птичка в клетке насвистывала, как будто хотела присоединиться к хору счастливых голосов.

Клетка была тяжелая. Птичка весила не больше пригоршни ветра, но рука у меня одеревенела. Я много раз наклонялась, чтобы посмотреть, не превратилась ли птица в булыжник или железный брусок.

Какая-то женщина заступила мне дорогу. Она спросила:

— Куда ты направляешься в такой час с птичьей клеткой? А-а-а, понимаю, ты ее только что купила…

Я посмотрела женщине в лицо. Я не знала, кто она такая. В памяти роились смутные образы. Кого-то она мне напоминала, вот только я не могла сказать, кого именно.

— Кто вы такая? Что вам нужно?

— Ты разве не Уми? Не Пак Уми, ученица пятого класса школы Хануль? Твоя шутка заходит слишком далеко. Нельзя так насмехаться над людьми. Я — твоя матушка-наставница.

— Я вас не знаю.

Ее лицо сливалось в моем воображении со множеством других, которые я вырезала из календарей и альбомов. Натужно-приветливая улыбка растаяла, женщина нахмурилась, то ли разозлившись, то ли засомневавшись и не зная, на что решиться.

— Но… как же так? Выходит, ты — не Пак Уми?

Птички улетали в темнеющее небо. Я остановилась и посмотрела на землю у своих ног, поднесла пустые ладони к глазам, охваченная чувством, будто что-то забыла. «Куда я дела клетку? Где птица?» — спросила я громким голосом, оглядываясь вокруг, но так и не вспомнила. На землю стремительно опускалась темнота. Отец как-то сказал, что, если идти по рельсам, можно попасть, куда захочешь. Сам он, наверное, так и поступил. И муж мадам Ёнсук тоже.

«Уиль, Уми!» Мне послышался чей-то зов, и я оглянулась. Звук голоса смешивался с шелестом сухой травы на ветру и шепотом-журчанием невидимого в темноте ручейка.

Госпожа Ёнсук говорила: все, что рождается на этом свете, никогда не исчезает; до нас доходит свет давно погасшей звезды, а все, что было сущего, оставляет свой след и через много-много времени снова воплощается перед тем, у кого хватает терпения дождаться.

Однажды один человек придумал два имени: Уми — для той, что должна была стать самой красивой девочкой во Вселенной, и Уиль — для того, кому суждено было превратиться в самого храброго героя Вселенной. Чей-то голос прошептал тогда эти имена вслух, а я сегодня услышала жившую в нем надежду.