Птица солнца

Часть 2

Из тридцати дней пророчества оставались всего два, когда Ланнон Хиканус со свитой прибыл наконец в залив Маленькой Рыбы на дальних южных бе–регах большого озера. Уже стемнело, когда десять кораблей бросили якорь в мелких водах залива и их факелы и лампы длинными красноватыми полосами отразились в черной воде.

Ланнон стоял возле деревянного планшира на рулевой палубе и смотрел на поля папируса и невидимые протоки на юге, где начиналась открытая местность, уходящая в бесконечную неизвестность. Он знал, что тут таится его судьба и судьба его народа. Двадцать восемь дней он охотился, и теперь непривычный холодок страха ознобил его руки и шею; он боялся не ужасного зверя, а тех последствий, которые вызовет его неспособность этого зверя найти.

Сзади послышались легкие шаги по деревянной палубе, и Ланнон быстро повернулся. Он положил руку на рукоять кинжала под кожаным плащом, но тут же успокоился, узнав в свете факелов подходящего.

– Это ты, Хай, – приветствовал он его.

– Высокородный, тебе нужно поесть и поспать.

– Они уже пришли?

– Еще нет, но придут еще до утра, – ответил горбун, приближаясь к наследнику престола. – Идем. Завтра тебе понадобится твердая рука и острый глаз.

– Иногда мне кажется, что у меня не девять жен, а десять, – рассмеялся Ланнон и тотчас пожалел о своей шутке, увидев, как кровь бросилась горбуну в лицо; он быстро продолжил: – Ты меня балуешь, старый друг, но мне кажется, что сегодня я буду преследовать сон с таким же успехом, с каким двадцать восемь дней после похорон отца преследую Великого Льва. – Он повернулся к перилам палубы и взглянул на остальные девять судов. Корабли девяти семейств, явившихся, чтобы стать свидетелями того, как он подтвердит свое право на трон Опета и четырех царств, увидеть, как он одолеет своего Великого Льва. – Посмотри на них, Хай.

Друг подошел ближе.

– Кто из них приносил жертву богам, чтобы я потерпел неудачу?

– Трое несомненно – ты знаешь, о ком я. Но, может, и больше.

– А сколько тех, кто верен дому Барка, на кого мы можем рассчитывать без всяких сомнений?

– Ты и их знаешь, мой господин. Хаббакук Лал будет поддерживать тебя, пока море не превратится в песок, Амон, дом Хасмона…

– Да, – прервал Ланнон. – Я знаю их, Хай, знаю каждого из них, знаю все за и против. Просто мне приятно услышать твой голос. – Дружеским жестом он коснулся плеча горбуна, прежде чем повернуться и снова оглядеть дикую южную местность. – Во времена пророчества предвидел ли кто-нибудь дни, когда Великий Лев исчезнет с нашей земли? Когда наследник престола может все тридцать дней, отведенных на выполнение этой задачи, провести в поисках и не увидит на земле Опета даже следа этого зверя? – с неожиданным гневом заговорил Ланнон. Он закинул плащ на плечо и сложил руки на обнаженной груди. Кожа его была недавно умащена маслом, мышцы блестели в свете факелов. Длинные сильные пальцы впились в тело. – Мой отец убил зверя на двадцать пятый день, а это было сорок шесть лет назад. Говорят, даже тогда Великий Лев уже исчез. И сколько с тех пор мы получали известий от охотников?

– Мой господин, боги решат, – попытался успокоить его Хай.

– Мы осмотрели все логовища, где за последние двести лет видели Великого Льва. Пять легионов прочесали болота на севере, еще три – местность вдоль большой реки. – Он снова замолчал и начал расхаживать по палубе, останавливаясь, чтобы заглянуть вниз, в трюм, где рабы, прикованные к своим скамьям, спали, склонившись на мощные весла в позе, в которой они и умрут. Вонь гребного трюма ударила в ноздри. Он снова повернулся к Хаю. – Эти болота – единственное оставшееся в моем царстве место, где еще может скрываться Великий Лев. Если его здесь нет, что тогда, Хай? Могу ли я каким-нибудь иным способом доказать свое право? Говорят ли свитки о другом выходе?

– Нет, мой господин. – Хай с сожалением покачал головой.

– Царство падет?

– Если Великий Лев не будет взят, в Опете не будет царя.

– Кто станет править вместо царя?

– Совет девяти.

– А царский дом? Что станет с домом Барки?

– Не будем об этом, – негромко сказал Хай. – Идем, мой господин. Рабы приготовили кувшин горячего ароматного вина и похлебку из рыбы. Вино поможет тебе уснуть.

– Не сделаешь ли пророчество на завтра, жрец Баала? – неожиданно спросил Ланнон.

– Если пророчество будет неблагоприятным, поможет ли это тебе уснуть? – спросил Хай, и Ланнон, вперив в него долгий взгляд, хрипло рассмеялся.

– Ты, как всегда, прав. Идем, я голоден.

Восседая на своем покрытом шкурами ложе, нагой Ланнон с аппетитом ел рыбу. Он распустил волосы, и они свободно падали ему на плечи, вьющиеся и золотые в свете висячей лампы. Среди своих темноволосых подданных он был подобен богу.

Кожаный занавес был отодвинут, и с юга долетал легкий бриз, охлаждавший каюту и уносивший вонь трюма. Ветер покачивал корабль на легкой зыби, деревянные части судна скрипели; вскрикнул во сне раб; с верхней палубы доносились шаги ночной стражи – знакомые, успокаивающие звуки флагманского корабля в море.

Ланнон вытер чашку куском просяного хлеба, сунул кусок в рот и запил остатками вина. Удовлетворенно вздохнул и улыбнулся Хаю.

– Спой мне, моя Птица Солнца.

Хай Бен-Амон сидел на палубе в ногах постели принца. На коленях его лежала лира, он склонился над ней. Горб на спине подчеркивал позу, завеса длинных черных волос скрывала лицо, мощные мускулистые руки казались слишком большими для тонких длинных пальцев, державших инструмент. Он коснулся струн, и все в ночи затихло. Шаги вверху смолкли, две девушки-рабыни бросили работу и присели у постели Ланнона, голоса спорщиков на соседнем корабле замолкли, и Хай запел.

Его голос легко разносился над водой, а принц и весь флот слушали. На ближайших кораблях у поручней появились темные фигуры, они молча глядели на флагманский корабль. Когда Хай запел о погибшей любви, по щекам красивой рабыни потекли слезы. А когда Хай вдруг запел один из непристойных маршей Шестого легиона, рабыня улыбнулась сквозь слезы.

– Довольно. – Хай поднял голову. – Завтра нас ждут дела, мой господин.

Ланнон кивнул и притронулся к щеке одной из рабынь. Та немедленно встала и развязала ткань у себя на плече, одежда упала на пол. Юное, стройное тело в свете лампы казалось почти мальчишеским. Бросив свою одежду на скамью у входа, она обнаженная легла в постель принца. Вторая рабыня погасила лампу, а Хай встал, повесив лиру через плечо.

Из темноты, из зарослей тростника, послышался голос, громовой бас долетел над водой до флагманского корабля.

– Пропустите друга.

– Кто называет себя другом? – крикнул один из стражников, и тут же прозвучал хриплый ответ:

– Мурсил, начальник охоты дома Барки.

Одним прыжком Ланнон вскочил с постели.

– Пришел! – воскликнул он, набрасывая плащ на плечи и торопливо устремляясь к трапу; Хай спешил за ним.

Показалась маленькая лодка, и по трапу поднялся Мурсил, огромный человек, похожий на обезьяну, с мясистым круглым лицом, красным от солнца и вина.

Теперь весь корабль проснулся. Командиры высыпали на палубу, загорелись новые факелы, осветив все как днем, всем передались оживление и беспокойство.

Мурсил увидел Ланнона и заторопился к нему по проходу на заполненной людьми палубе. За ним шел маленький человек, крошечная обнаженная коричневая фигурка, похожая на куклу; этот маленький человек с явным ужасом поглядывал своими раскосыми глазами на окружающих.

– Мой господин, – Мурсил расстегнул плащ и тяжело опустился перед Ланноном на одно колено. – Я принес хорошие новости.

– Тогда добро пожаловать.

– Вот этот, – Мурсил протянул руку назад и подтащил поближе маленького бушмена, – вот этот нашел то, что мы ищем.

– Ты сам его видел? – спросил Ланнон.

– Только следы лап, но вот этот видел самого зверя.

– Если это правда, вы оба получите награду, – пообещал Ланнон и торжествующе улыбнулся Хаю.

– Боги решили. У дома Барки будет еще одна возможность.

Небо было лишь чуть светлее черного болота, над головой невидимым призраком пролетела утка. С каждой минутой тьма редела.

В полумиле на открытой равнине виднелось темное пятно – стадо пасущихся буйволов. Наклонив головы, лениво помахивая хвостами, они неторопливо приближались к густым высоким зарослям папируса.

Светало, и буйволы пошли быстрее, торопясь достичь безопасных зарослей, – двести огромных бычьих силуэтов с острыми рогами и согнутыми мощными шеями. Первые лучи рассвета озарили белых птиц, выбиравших насекомых из шерсти животных; они парили над стадом холодными бледными всполохами. Над болотистой почвой повис туман, бесконечные ряды папируса стояли, застыв в тишине рассвета, даже их пушистые белые султаны не раскачивались и не шуршали; лишь там, где что-то двигалось, растения колыхались.

Растения расступались, давая этому чему-то дорогу, принимались раскачиваться и снова застывали в неподвижности. Спокойное, но тяжелое движение выдавало присутствие могучего зверя.

Большой буйвол, который вел стадо, вдруг остановился в пятидесяти ярдах от края зарослей. Он высоко поднял нос и широко расставил уши под тяжелыми рогами. Маленькими подозрительными поросячьими глазками он смотрел на заросли перед собой. За ним остановилось все стадо, встревоженное его неподвижностью.

Из зарослей стрелой вылетел Великий Лев, почти такой же высокий и тяжелый, как добыча, на которую охотился. Он мгновенно преодолел разделявшее их пространство. Буйвол только начал поворачиваться, а Великий Лев был уже на нем.

Он приземлился на спине, большие когти, кривые и желтые, глубоко вонзились в толстую черную кожу и плоть на плече и бедре. Клыки впились в шею быка. Зверь лапой ухватил быка за нос. Одним мощным движением он повернул бычью голову назад. С резким звуком лопнули шейные позвонки, и бык упал.

Но мгновением раньше Великий Лев легко соскочил на землю; казалось, он едва коснулся ее и тут же вновь взвился в воздух; длинный гибкий прыжок – и он приземлился на спину старой черной корове, остановившейся рядом с вожаком.

Великий Лев убивал легко, как птица, перепархивающая с цветка на цветок. Ломаясь, громко хрустнули кости, в тесноте бегущих буйволов самка несколько шагов пронесла Великого Льва и издохла, а он уже перескочил к следующему, снова убил одним легким движением и снова перескочил.

Пока стадо в панике успело пробежать триста шагов, Великий Лев убил шесть животных. Потом позволил остальным убежать. Гром их копыт стих в отдалении, темная стена папируса поглотила буйволов, и они исчезли.

Великий Лев стоял в серебряном блеске рассвета. Его длинный черный хвост с кисточкой все еще подрагивал в охотничьем азарте. Каждая мышца была напряжена, лев стоял, полуприсев, плоская змееподобная голова поднята, как бы уравновешивая длинные белые клыки, которые почти касались шерсти на груди.

Полосы на морде зверя, черные и ослепительно белые, подчеркивали золотой свирепый блеск широко расставленных глаз, усы и ресницы, длинные и белые, казалось, смягчали свирепое выражение. Но стоит зверю встать, и вокруг шеи поднимется темно-багровое кольцо шерсти и всякое впечатление мягкости исчезнет.

Ростом с человека, весом с лошадь, вооруженная невероятными клыками и когтями, это была самая опасная кошка, какую когда-либо порождала природа.

Кошка повернулась и пошла к своей последней жертве, лежавшей в невысокой равнинной траве. Она невероятно быстро для такого большого зверя склонилась к мертвому буйволу.

Великий Лев поднял голову, раскрыл мощные челюсти, между невероятными клыками показался длинный изогнутый розовый язык. Зверь зарычал.

Звук этот, казалось, потряс пурпурное рассветное небо, земля задрожала, заволновалась спокойная поверхность озера.

На рассвете на узком болотистом берегу Хай Бен-Амон приветствовал своего бога. На нем были легкие охотничьи доспехи: кожаный нагрудник, короткая кожаная накидка и кожаная юбочка, украшенная бронзой; оружие он отложил в сторону, собираясь принести жертву, послать вестника к великому Баалу. Вестника, который отнесет богу просьбу Ланнона Хикануса. Возле жреца полукругом стояли принц и свита, все смотрели на восточную часть неба. Над горизонтом показался огненный шар Баала, и все протянули ему навстречу руки с растопыренными пальцами – знак солнца.

– Великий Баал, – начал Хай приветствие мягким, но торжественным голосом, который должен был долететь до неба. – Твои дети приветствуют тебя! – Смуглое крючконосое лицо Хая осветилось блеском тайны, который придал ему странную красоту. – Мы пришли сюда избрать царя для нашего народа и просим тебя благословить наши старания. – Хай хорошо знал своих богов и, хоть и любил их, знал все их человеческие слабости. Боги тщеславны, непоследовательны, раздражительны, алчны и иногда ленивы. Им нужно льстить, их нужно упрашивать, подкупать, веселить, чтобы привлечь их интерес и внимание, нужны особые обряды, нужны жертвы – сам Хай находил отвратительной их страсть к теплой крови. Недостаточно просто принести жертву, это нужно проделать честь по чести, иначе боги ее не примут, и, когда младший жрец подводил к нему белого быка, Хай размышлял, правильно ли он поступил, убедив Ланнона принести в жертву животное, а не раба. Боги предпочитают человеческую кровь, но Хай убедил Ланнона, что бык сейчас и обещание человеческого жертвоприношения позже окажутся более действенными. Торгуясь с великими бессмертными, Хай не испытывал никаких угрызений совести, особенно если это позволяло отдалить миг, когда приходилось смотреть в полные ужаса и мольбы глаза обреченного раба. За те пять лет, что Хай управлял религиозной жизнью Опета, было принесено в жертву не больше ста человек, а ведь в истории города были времена, когда столько же рабов отправлялось к богам во время одной только церемонии.

– Мы шлем тебе с нашей просьбой прекрасного белого быка. – Хай повернулся и приблизился к жертве. Это было низкорослое животное опетской породы, белое, с серыми пятнами, с жирными плечами и широкими прямыми рогами. Оно спокойно стояло. Хай взял у одного из жрецов свой топор с грифами. Кружок знати слегка расступился, освобождая место для замаха и брызг крови. – Великий Баал, прими нашего вестника! – воскликнул Хай. Топор взметнулся, отразив от своей блестящей поверхности лучи низкого солнца, и гневно свистнул, падая. Шея быка была перерублена, голова отскочила от туловища. Обезглавленный бык опустился на колени, полилась кровь. – Хай оперся на свое оружие характерным жестом отдыхающего топорника. – Знак, великий Баал! – закричал он, и звучало это не как просьба, а как требование. – Дай твоим детям знак! – Разнесся по безбрежности трясин под небом и над водой его голос, и на них обрушилось бесконечное молчание болот, тишина веков дымчато-пурпурного рассвета.

Над головой пролетело несколько гусей, они тяжело били крыльями, вытянув длинные шеи, – темные силуэты на фоне розовых, освещенных солнцем облаков. Хай с надеждой смотрел на них, борясь с искушением объявить их полет божественным знамением.

– Знак, великий Баал! – Он поборол искушение, но досада его росла. Жертвоприношение было совершено в точном соответствии с правилами вплоть до одного-единственного удара топором – неужели это один из тех случаев, когда внимание богов чем-то отвлечено, или же он был слишком упрям? В заливе зашевелился и плеснул гиппопотам, Хай с надеждой повернулся к нему, но большая жирная водяная лошадь только взмахнула ушами, как пчела крыльями, и погрузилась в воду. – Знак, великий Баал! – Третья и последняя просьба, и почти тут же пришел ответ.

Из тростника донесся звук, от которого птицы изменили направление своего полета, а пушистые верхушки папируса задрожали. Казалось, дрогнуло само небо. Никто из них прежде не слышал такого звука. Рев Великого Льва.

Хмурое лицо Хая осветилось ослепительной улыбкой; он взглянул на принца своими газельими глазами с длинными ресницами.

– Боги ответили тебе, Ланнон Хиканус. – Он видел, с каким суеверным страхом смотрят на него жрецы, аристократы, воины и охотники. Позже он принесет личную жертву Баалу – ничего показного или дорогого, может быть, пару цыплят, но он поблагодарит за этот великодушный отклик. Это один из лучших его обрядов. Хай так обрадовался своему успеху, что не смог удержаться от театрального жеста. – Иди, принц Опета, и бери своего Великого Льва, – сказал Хай.

Маленький бушмен вел их по тропе буйволов. Это был зеленый туннель в тростниках: вверху, закрывая небо, смыкаются головки папируса, под ногами влажная торфяная почва, в ноздрях болотный запах. Потом они вышли на открытое пространство, поросшее травой. Короткой зеленой травой, примятой бесчисленными стадами буйволов, населявших этот берег озера.

Бушмен повернул и повел их вдоль края зарослей тростника. Процессия получилась нешуточная, четыре или пять сотен воинов, потому что кое-кто из числа девяти не пожелал появляться на берегу по соседству с Великим Львом без плотного кольца лучников и топорников вокруг своей особы. Вся эта процессия тащилась вслед за принцем и его сопровождающими – Мурсилом, начальником охоты, благоухавшим ароматным фруктовым зенгским вином, бушменом, Хаем и двумя его оруженосцами.

Боги сдержали свое обещание. Бушмен провел отряд вокруг выступающей, точно палец обвинителя, полоски тростника, и, обогнув ее, они опять оказались на открытой поляне. Она представляла собой естественную арену, с трех сторон окруженную стеной темных зарослей, большое круглое пространство роскошной травы примерно полмили в поперечнике.

В центре этого пространства на равных расстояниях друг от друга лежали шесть больших темных предметов, отчетливо видных на открытой местности. Но до предметов было слишком далеко, и сразу узнать их не удалось.

Мурсил, начальник охоты, быстро заговорил с бушменом на неопределенном диалекте. Хай отметил для памяти: изучить этот язык; это был единственный язык в четырех царствах, которого он не знал.

– Мой господин, он говорит, что это мертвые буйволы, убитые Великим Львом, – перевел Мурсил, дыша винными парами.

– А где зверь? – спросил Ланнон.

Бушмен указал.

– Он там, за второй тушей. Он увидел и услышал нас и спрятался, – объяснил Мурсил.

– Он его видит? – спросил Ланнон.

– Да, мой господин. Он видит кончики его ушей и глаза. Великий Лев следит за нами.

– Оттуда? – усомнился Ланнон, глядя на бушмена. – Не верю.

– Это правда, мой господин. У него глаза орла.

– Если он ошибся, я спрошу с тебя, – предупредил Ланнон.

– Да, господин, – с готовностью согласился Мурсил, и Ланнон повернулся к Хаю.

– Подготовимся, Птица Солнца.

Пока они снимали с Ланнона вооружение, перепоясывали принца тканью, надевали ему на ноги охотничьи сандалии, подтянулись остальные. Некоторые из пожилых вельмож ехали в носилках. Асмун, хрупкий и седовласый, остановил своих носильщиков возле Ланнона.

– Хорошей добычи, – пожелал он принцу. – Как та, что досталась твоему отцу. – И его унесли туда, откуда он мог видеть все поле. Отряд растянулся по краю тростников. Оружие и защитное вооружение сверкало на солнце, пурпурная, белая и красная одежда яркими пятнами выделялась на темном папирусе. Когда Ланнон сделал шаг вперед и повернулся лицом к подданным, все смолкли.

Тело принца обнажено, если не считать повязки, кожа гладкая и поразительно белая, хотя лицо, руки и ноги опалены солнцем. Прекрасное тело, высокое, правильных пропорций, с широкими плечами, узкими бедрами и плоским животом. Волосы перевязаны пурпурной лентой, а красно-золотая борода причесана и подвернута к шее.

Он оглядел ряды свидетелей.

– Предъявляю свои права на город Опет и все четыре царства, – просто сказал он, и его голос донесся до каждого.

Хай передал ему оружие. Щит. Из шкуры буйвола, овальный, ростом с человека и шириной с его плечи. В центре белым и желтым изображена пара свирепых глаз. Когда эти «глаза» показывают зверю, он воспринимает их как вызов и обычно нападает.

– Пусть щит убережет тебя, – негромко сказал Хай.

– Спасибо, старый друг.

Затем Хай протянул принцу львиное копье, такое тяжелое и громоздкое, что пользоваться им мог только очень сильный человек. Древко из тщательно подобранного твердого дерева, обожженного и обтянутого сырой кожей, – высыхая, она съеживалась и плотно обтягивала его. Копье было толщиной в руку Ланнона и высотой в два его роста.

К древку полосками кожи крепилось острие, под стать ему широкое и тяжелое; с режущими кромками, заточенными, как лезвие, чтобы как можно глубже войти в тело, оставив большую рану и вызвав обильное кровотечение.

– Пусть это острие найдет сердце, – прошептал Хай и чуть громче добавил: – Рычи для меня, Великий Лев Опета.

Ланнон коснулся плеча жреца. Легко сжал его.

– Лети для меня, Птица Солнца, – ответил он и отвернулся. Со щитом на спине, тщательно оберегая «глаза», чтобы раньше времени не показать их, Ланнон двинулся вперед к ожидавшему зверю. Он шел, освещенный солнцем, высокий и гордый, царь во всем, кроме титула, и сердце Хая устремилось ему вслед. Хай молча начал молиться, надеясь, что боги по-прежнему слушают.

Ланнон шел по колено в траве. Он припомнил советы старейшего и лучшего из своих охотников, повторив каждое слово:

«Жди, чтобы он зарычал, прежде чем показать ему “глаза”».

«Заставь его пойти на тебя сбоку».

«Он нападает, низко наклонив голову. Надо целить в грудь сбоку».

«Череп как железо, плечевые кости отразят самый прочный металл».

«Есть только одно уязвимое место. У основания шеи, между плечами».

Потом он вспомнил слова того, кто один из всех своими глазами видел Великого Льва, Гамилькара Барки, сорок шестого Великого Льва Опета: «Как только копье вонзилось, держись за него, сын мой, цепляйся что есть сил. От этого зависит твоя жизнь. Ибо Великий Лев еще жив, и это копье – единственное, что отделяет тебя от него, пока он не издох».

Ланнон шел, глядя на черную тушу буйвола с вздутым брюхом, не видя ни следа зверя, на которого охотился.

«Они ошиблись, – подумал он. – Там никого нет».

Он слышал в тишине биение собственного сердца, слышал свои шаги и свое свистящее дыхание. Смотрел на мертвого буйвола и шел вперед, зажав древко копья под правой рукой.

«Там никого нет, Великий Лев ушел», – подумал он и вдруг заметил впереди движение. Лишь на мгновение два уха дернулись и снова легли, но Ланнон теперь знал, что зверь ждет его. Он почувствовал, что поневоле замедлил шаг – ноги отяжелели от страха – но заставил себя идти вперед.

«Страх разрушитель», – думал он, стараясь взбодриться, но страх холодной тяжестью лежал в желудке, как масло, и вдруг из-за туши буйвола встал Великий Лев. Он стоял, разглядывая человека, наставив уши, лениво махая хвостом, приподняв голову, и Ланнон ахнул. Принц не думал, что зверь такой большой. Он заколебался, споткнулся. Зверь был невероятно огромен, как чудовище из кошмарного сна.

Теперь их разделяло две сотни шагов, но принц упрямо шел на зверя, пряча «глаза» и следя за хвостом гигантской кошки. Чем ближе он подходил, тем более раздраженно дергался хвост.

Сто шагов. Теперь хвост гневно хлещет по бокам зверя. Кошка слегка присела, прижала уши. Ланнон теперь хорошо видел ее глаза, горящие желтые глаза на морде-маске.

Он шел вперед. Грива Великого Льва поднялась дыбом – голова от этого стала огромной – и кошка присела еще ниже. Хвост ее яростно ходил из стороны в сторону, но Ланнон не останавливался.

Теперь их разделяло всего пятьдесят шагов, и Великий Лев заревел. Глухие грозные раскаты дальнего грома, дрожь почвы во время землетрясения, грохот, с которым прибой обрушивается на берег. Ланнон остановился, этот звук парализовал его. Он стоял, окаменев, и смотрел на страшного зверя, чей гнев все усиливался.

Несколько долгих мгновений Ланнон колебался, затем резким движением, рожденным страхом, сорвал щит со спины и показал «глаза». Этих кругов оказалось довольно, чтобы еще пуще разжечь ярость зверя. Черный хвост с кисточкой неподвижно застыл, приподнятый чуть выше спины, голова низко опустилась на грудь. И зверь прыгнул.

В тот же момент Ланнон привстал на цыпочки и тоже прыгнул. Страх улетучился, и он легко побежал навстречу нападающему зверю. Он бежал наискось, заставляя Великого Льва повернуться, обнажить шею и одну сторону груди.

Ланнон держал копье прямо перед собой.

Великий Лев быстро приближался, нагнув голову, так что громадные клыки почти касались груди, изогнутые и белые, как слоновьи бивни. Казалось, он стелется по траве, и через мгновение его огромный корпус закрыл Ланнону все поле зрения.

В последний миг Ланнон слегка приподнял острие копья, целясь в уязвимое место у основания шеи, и Великий Лев всем своим весом налетел на копье, загоняя его в себя.

Копье глубоко погрузилось в пушистое коричневое тело, ушло в несопротивляющуюся плоть, и от толчка Ланнон упал на колени, но копья из рук не выпустил.

Вокруг ярилась буря, огромные волны звука захлестывали его, били в барабанные перепонки – это ревел в агонии Великий Лев. Древко копья дергалось, вырывалось из рук, било по груди, рвало кожу и тело, трясло его так, что зубы стучали, терзая язык. Ланнон не разжимал рук.

Его подняло с земли, вместе с копьем он полетел вперед – Великий Лев отскочил, – и снова бросило на землю, когда кошка прыгнула. Ланнон чувствовал, как рвутся сухожилия и мышцы у него на руках и плечах, чувствовал, как когти Великого Льва вспарывают кожу его нагрудника, ощущал слабость во всем теле, в голове мутилось, – а буря продолжала реветь и сотрясать его.

Великий Лев взревел снова, Ланнон почувствовал, что взлетает к небу, древко копья лопнуло, как хрупкая веточка, и Ланнон отлетел в сторону, сжимая в руке обломок. Он летел несколько долгих секунд, летел как птица, потом удар о землю вышиб воздух у него из легких. Испытывая сильную боль, он сел и, ошеломленный, осмотрелся, прижимая обломок копья к груди.

В десяти шагах к нему по траве полз Великий Лев. Сломанное древко копья торчало точно из того места, куда целил Ланнон. Агония Великого Льва безжалостно вогнала копье в его тело, проделав ужасную рану, из которой хлестала яркая кровь, но глаза Великого Льва не отрывались от человека, а огромные клыки стремились порвать врага.

«Умри, – подумал Ланнон, ошеломленно глядя на зверя, раздавленный схваткой, не в силах двигаться. – Умри быстрей!»

И неожиданно у хищника начался последний приступ агонии. Спина зверя изогнулась, когти рвали землю, розовая пасть широко раскрылась, зверь застонал. Последний болезненный стон, и он испустил дух.

Свидетели, стоявшие полукругом, закричали, но их радостные крики потерялись в обширности болот. Они начали медленно приближаться к одинокой фигуре царя на травянистой равнине. Только Хай побежал. Ноги у него были чересчур длинны для смятого туловища – казалось, он танцует над землей. Длинные черные пряди развевались, боевой топор он нес на плече.

Он уже был на полпути к сидящему Ланнону, когда из-за туши ближайшего буйвола показался второй Великий Лев, скрывавшийся там. Хай увидел его и закричал на бегу:

– Ланнон! Сзади! Берегись!

Ланнон оглянулся и увидел зверя. Это была самка, более светлая и гораздо более свирепая, чем самец. Она двинулась к Ланнону со смертоносной сосредоточенностью кошки, выслеживающей добычу.

– Баал, дай мне резвость! – молился Хай на бегу. Принц попытался встать. Великий Лев приближался короткими прыжками, припадая к земле.

Хай несся во весь дух – его гнали ужас и страх за принца. Ланнон уже был на ногах; пошатываясь, он пытался уйти от крадущейся кошки. Это движение пробудило у хищницы охотничий рефлекс, и она начала безжалостное сближение.

Хай закричал:

– Эй! Сюда!

И кошка впервые заметила его. Она подняла голову и посмотрела. Блеснули длинные бледные клыки, желтые великолепные глаза.

– Да! – кричал Хай. – Я здесь! – Он увидел, как Ланнон пошатнулся и упал, его не стало видно в высокой траве, но все внимание жреца было устремлено к кошке. Хвост зверя застыл, голова опустилась. Нападение началось, и Хай остановился.

Он готовился к встрече; прочно став на ноги, держа топор на плече, он дал кошке возможность приблизиться.

Кошка приближалась, а Хай, не отрывая взгляда от черного рисунка между глазами Великого Льва, плотнее обхватил рукоять топора.

Когда Великий Лев быстрыми скользящими движениями преодолевал последние метры, топор высоко взлетел над маленьким горбуном.

– Во имя Баала! – взревел Хай, и топор засвистел в полете. Лезвие вонзилось в череп, вошло в мозг зверя и мгновенно было вырвано у жреца из руки, когда мертвый зверь с маху ударил его в грудь.

Хай вырвался из длинного туннеля ревущей тьмы, и когда он пришел в себя, над ним в свете солнца склонялся Ланнон Хиканус, сорок седьмой Великий Лев Опета.

– Глупец, – сказал царь прямо ему в лицо – распухшее, в синяках, покрытое высохшей кровью. – Храбрый маленький глупец.

– Храбрый – да, – с трудом прошептал Хай. – Но не глупец, о великий. – И увидел в глазах Ланнона облегчение.

Влажные шкуры двух Великих Львов развесили на главной мачте флагманского корабля, и Ланнон, лежа на мягком, покрытом пушистой шкурой ложе, принял клятвы верности от глав девяти семейств Опета. Несмотря на возражения царя, Хай Бен-Амон держал при этом Чашу жизни.

– Ты должен отдохнуть, Хай. Ты серьезно ранен. Думаю, что твои ребра…

– Мой господин, я носитель Чаши. Ты отказываешь мне в этой чести?

Первым из девяти принес клятву Асмун. Сыновья помогли ему выйти из носилок, но, приблизившись к Ланнону, он отвел их руки.

– Из уважения к снегу на твоей голове и шрамам на теле, Асмун, я разрешаю тебе не преклонять колени.

– Я поклонюсь, мой царь, – ответил Асмун и опустился на залитую солнцем палубу. Баал должен был стать свидетелем клятвы этого хрупкого старика. Когда Хай поднес к его губам Чашу жизни, тот отхлебнул, и Хай передал Чашу царю. Ланнон отпил и вернул Чашу Хаю.

– Отпей и ты, мой жрец.

– Этого нет в обычае, – возразил Хай.

– Правитель Опета и четырех царств сам создает обычаи. Пей!

Хай еще мгновение колебался, потом поднес Чашу к губам и сделал большой глоток. К тому времени, когда Хаббакук Лал, последний из девяти, склонился перед царем, Чашу пять раз заново наполняли тяжелым сладким вином Зенга.

– Твои раны болят по-прежнему? – негромко спросил Ланнон, когда Хай в последний раз поднес ему Чашу.

– Государь, я не чувствую никакой боли, – ответил Хай и неожиданно засмеялся, пролив несколько капель вина на грудь царя.

– Лети высоко, Птица Солнца, – рассмеялся Ланнон.

– Рычи громко, Великий Лев, – ответил Хай и тоже рассмеялся. Ланнон обернулся к аристократам, столпившимся на рулевой палубе:

– Прошу всех на пир.

Церемония окончилась, Ланнон Хиканус стал царем.

– Хаббакук Лал! – подозвал Ланнон рыжебородого моряка с веснушчатым обветренным лицом.

– Мой господин.

– Снимаемся с якоря и плывем в Опет.

– Ночной поход?

– Да, я хочу вернуться до завтрашнего полудня и верю в твое искусство.

Хаббакук Лал в знак благодарности склонил голову, и тяжелые золотые серьги свесились ему на щеки. Потом повернулся и побежал по палубе, отдавая приказы старшим над гребцами.

Подняли якоря, и барабанщик на передней башне корабля начал деревянной дубинкой отбивать на пустом древесном стволе ритм гребли.

Три быстрых удара, два медленных, три быстрых. Ряд весел погрузился в воду, зачерпнул, поднялся, пролетел вперед и снова погрузился. Абсолютно синхронно, волнообразным движением, как серебряные крылья большой водяной птицы. Длинный узкий корпус разрезал освещенную солнцем озерную воду, оставляя за собой ровный след, на главной мачте развевался флаг дома Барки, а передняя и задняя башни корабля гордо возвышались над поросшими папирусом берегами.

Когда флагман проходил мимо остальных кораблей, те приспускали флаги и трогались следом. Флотилия выстроилась цепью, рулевые крепко взялись за гребные весла, бой барабанов огласил озеро.

При свете факелов Хай переходил от одной группы к другой, только легкая хромота напоминала о том, что ему недавно пришлось пережить; всякий раз жрец показывал звездному небу пустое дно чаши и бросал кость на палубу.

– Будь проклято твое везение! – рассмеялся Филон, но смех не вязался с гневным выражением его смуглого лица. – С ума я сошел, что ли, чтобы спорить с любимцем богов? – Однако он высыпал на палубу груду золота, покрывая ставку Хая, а Хай бросил кость – и снова выпали три черные рыбы. Филон плотнее запахнул плащ и отошел от играющих, выкрикивавших насмешки.

Яркая белая звезда Астарты уже зашла, когда Ланнон и Хай наконец встали под развешенными шкурами Великих Львов и оглядели палубу. Она напоминала поле проигранной битвы. Повсюду, освещенные факелами, лежали тела, обмягшие и бесчувственные. Винная чаша каталась по слабо колеблющейся палубе корабля, который, легко покачиваясь, по-прежнему стремился во тьму.

– Еще одна победа, – хрипло сказал Ланнон, разглядывая лежащих.

– Прекрасная победа, государь.

– Я думаю… – начал Ланнон, но не закончил. Ноги его подкосились. Он покачнулся и повалился ничком. Хай успел подставить плечо. Не обращая внимания на боль в груди, он понес царя в главную каюту под палубой. Положил Ланнона на постель, устроил поудобнее. Еще несколько мгновений стоял, глядя на неподвижную фигуру.

– Спи сладко, мой прекрасный царь, – сказал он и, шатаясь, побрел в свою каюту. У входа его встретила рабыня.

– Я приготовила твое стило для письма, – сказала она, и Хай уставился на свиток, чернильницу и стило под висячей лампой.

– Не сегодня. – Он направился к кровати – и налетел на переборку. Рабыня подбежала и направила его в нужную сторону.

Хай лег на спину и посмотрел на нее. Рабыня из дома Ланнона. Хай хотел бы иметь таких же, но они стоят не менее десяти пальцев золота.

– Что еще, мой господин? – спросила она. Хорошенькая малышка с мягкими темными волосами и бледной, цвета слоновой кости, кожей. Хай закрыл один глаз, чтобы лучше разглядеть ее.

– Может быть, – медленно сказал он, – есть и еще кое-что. – Но он переоценивал свои силы, и через несколько мгновений его храп сотряс корабль до самого киля. Девушка встала, оделась и улыбнулась ему, прежде чем выскользнуть из каюты.

В предрассветной тьме Хай стоял на палубе у передней башни и упражнялся с топором. Тот летал со свистом и гулом. Хай чувствовал, как все быстрее течет в его жилах старое вялое вино, прохладный озерный воздух не мог остудить пот, выступивший на его теле. Он менял руки, а большой топор пел. В голове прояснилось, обильный пот тек по мускулистым рукам и ногам, по горбатой спине, промочил набедренную повязку, заливал глаза. Хай затанцевал, легко подпрыгивая, поворачиваясь и раскачиваясь, а топор продолжал петь.

Рассвет озарил небо, когда Хай наконец остановился и оперся на топор. В холодном воздухе дыхание жреца обращалось в пар, кровь быстро бежала по телу, и он снова чувствовал себя человеком.

В каюте одна из рабынь золотой щеточкой стерла с его тела пот. Щеточка была подарком Ланнона. Рабыня растерла тело Хая ароматным маслом, расчесала и заплела ему волосы и помогла надеть свободную белую одежду без пояса.

Хай вышел на рулевую палубу, когда по флоту был отдан приказ ложиться в дрейф. Корабли повернули на восток, ожидая восхода солнца, а рабы-гребцы с облегчением упали на свои весла. Когда солнце показалось над горизонтом, Хай запел торжественный гимн Баалу. Потом завтракали на открытой палубе, сидя на тростниковых циновках. Хай смотрел на лица, серые, сморщенные, с красными глазами. У всех было дурное настроение. Даже Ланнон был бледен и руки его дрожали, когда он завтракал теплым молоком с медом.

Хай начал с просяного хлеба, обмакивая его в масло и мед, потом ел больших копченых и соленых озерных лещей, а когда приказал принести жареную утку, остро пахнущую диким чесноком, вся компания посмотрела на него с благоговением. Хай разорвал утку на куски и стал с довольным выражением есть: он ревниво относился к своей репутации.

Филон выразил общую мысль, воскликнув:

– Великий Баал, ты оскорбляешь не только свой желудок, но и мой. – И, согнувшись, заторопился к борту.

– Он прав, – впервые рассмеялся Ланнон. – Ты как ребенок, который пил только материнское молоко.

– Он вскормлен на красном зенгском вине, а зубы точил о лезвие своего топора.

– Если бы озеро было полно вином, он осушил бы его и мы смогли бы перейти вброд.

Хай подмигнул им, как озорной гном, и отломил от утки другую ножку.

К середине утра они добрались до мели, и Хаббакук Лал прошел на нос, чтобы провести корабль по узкому каналу. Водный гиацинт, папирус и десятки других растений угрожали перекрыть дорогу жизни Опета. Работавшие в канале лодки отошли к берегам, и десять больших кораблей проследовали мимо них на серебряных крыльях. Надсмотрщики-воины, воздевая сжатые кулаки, приветствовали флаг Барки на мачте флагмана, но отряды рабов, обреченных пожизненно сражаться с озерными растениями, стояли молча, и глаза у них были терпеливые, как у домашней скотины.

Ближе к Опету стали встречаться рыбачьи лодки; с них свисали сети, полные рыбы, блестевшей серебром, как пойманные звезды, а над лодками белым крикливым облаком вились чайки. На горизонте темно-красной цепью показались холмы, и все собрались у борта, радуясь возвращению домой.

На рулевой палубе Мурсил, глава охотников, подошел к Ланнону и преклонил колени.

– Ты посылал за мной, государь.

– Да, и за пигмеем.

– Он здесь, царь.

– Я обещал тебе награду. Назови ее.

– Мой господин, у меня три жены. И все три алчные.

– Золото?

– Если пожелаешь, мой господин.

– Хай, напиши приказ в сокровищницу на пять пальцев золота.

– Пусть тебе всегда светит Баал!

– А пигмей?

Мурсил подозвал маленького желтого бушмена, и Ланнон с интересом осмотрел его.

– Как его зовут?

– Ксаи, мой господин.

– Он понимает язык?

– Нет, господин, он говорит только на своем примитивном языке.

– Спроси, чего он хочет. Может, свободы?

– Он не понимает, что такое свобода. Он как собака, о великий. Лиши его хозяина, и ты лишишь его смысла жизни.

– Спроси, чего он хочет.

Мурсил и бушмен довольно долго говорили на птичьем щебечущем языке, прежде чем охотник снова повернулся к царю.

– Странная просьба.

– Назови ее.

– Он хочет охотиться с убийцей Великого Льва.

Ланнон посмотрел на бушмена, который улыбнулся ему с невинной искренностью ребенка.

– Он считает, мой господин, да простится мне моя дерзость, – Мурсил вспотел, он ерзал и чувствовал себя неуверенно, – он считает тебя богом и хочет принадлежать тебе.

Ланнон взревел от смеха и хлопнул себя по бедрам.

– Да будет так. Он назначается начальником царской охоты – со всеми выплатами и привилегиями. Возьми его, Хай. Научи говорить по-человечески, а если не сумеешь, научись говорить на его языке.

«Мне достаются все бездомные и калеки», – огорченно подумал Хай. Его дом кишел ими; когда у него собиралось достаточно золота для покупки сладкой молодой рабыни, оно уходило на других, слишком старых или больных, чтобы оправдать свое содержание, и потому предназначенных хозяином для бассейна Астарты. Ну, по крайней мере пигмею назначено содержание как начальнику охоты, Хаю он ничего не будет стоить.

Покончив с делом, Ланнон повернулся к поручням. На горизонте наконец показался город. Стены храма в свете зари казались красно-розовыми, нижний же город, где стены домов были выкрашены пеплом озерных раковин, сверкал яркой белизной.

Навстречу им из гавани устремился боевой флот Опета. Когда корабли по очереди отворачивали перед носом флагмана, солнце блестело на мечах и шлемах легионеров, отражалась в позолоте острой, как стрела, кормы. Все увидели свежие шкуры, висящие под флагом Барки, и над водой понеслись приветственные крики.

Флагманский корабль первым вошел в гавань. Он по-прежнему шел на веслах. Хаббакук Лал нацелился на каменный причал возле города, где собралась встречающая толпа. Все население города, облачившись в лучшие, самые яркие, одежды, приветствовало своего нового царя ревом, исторгаемым сотней тысяч глоток.

В последнее мгновение Хаббакук Лал резко опустил руку: это был сигнал барабанщику и рулевому. Корабль развернулся, весла зарылись в воду, тормозя, и бок корабля легко коснулся причала. Ланнон Хиканус и его свита сошли на берег.

Первыми Ланнона приветствовали его жены. Их было девять, по одной из каждой знатной семьи, юные благородные матроны, гордые и прекрасные. Каждая по очереди преклонила перед Ланноном колени, впервые называя его «государь».

Хай смотрел на них с болью в сердце. Это были не просто безмозглые рабыни, чье общество ему доступно. Это были женщины в полном смысле слова. Ему нужна такая, с кем он мог бы разделить жизнь, и он пробовал заполучить ее. Он сватался к девицам всех аристократических домов Опета и всюду получал отказ. Дальше его согнутой спины они не видели, и он не мог ставить им это в вину.

Чинность церемонии внезапно нарушили громкие крики «Хо! Хо!»: близнецы вырвались от нянек и побежали по причалу. Не обращая внимания на отца и вельмож, они побежали к Хаю, заплясали вокруг него, дергали за одежду, требовали внимания. Когда он подхватил их на руки, они так целовали его и при этом дрались за его поцелуи, что встреча начала походить на битву. Подбежали няньки и выручили Хая.

Руки Имилце все еще цеплялись за волосы Хеланки, и по сердитому лицу Ланнона Хай понял, что детей ждет наказание и их пухлые мягкие задики скоро покраснеют. Жаль, не в его власти помешать этому.

Хай ускользнул в толпу. По пути в храм он поторговался с продавцом цыплят и дешево купил их. Потом принес их в жертву и пошел домой, в квартал, отведенный для жрецов, между внешней и внутренней стенами храма. Вся дворня высыпала ему навстречу. Все эти впавшие в детство трясущиеся старики, качающие седыми головами и обнажающие в улыбке беззубые десны. Пока его купали и кормили, всем не терпелось услышать о его последних приключениях, все ждали рассказа об охоте.

Когда наконец он удалился в опочивальню отдохнуть, то лечь не успел – прибыли четыре старшие принцессы в возрасте от шести до десяти лет. Сломив слабое сопротивление рабов, они по праву вторглись в его комнату.

Хай со вздохом отказался от отдыха и послал за лирой. Когда он запел, рабы один за другим начали пробираться в комнату и тихо садиться вдоль стены. Хай Бен-Амон снова был дома.

В 533 году от основания Опета, шесть месяцев спустя после того, как он взял Великого Льва и доказал свое право на трон, Ланнон Хиканус, глава дома Барки, оставил город Опет и начал марш вдоль границ – исполнение этого обычая делало его полноправным царем. Весной ему исполнилось двадцать девять, он был на год старше своего верховного жреца.

Он выступил в поход, взяв с собой четырех еще бездетных жен в надежде за время двухлетнего путешествия зачать с ними детей. С ним шли два легиона, по шесть тысяч гоплитов, легкой пехоты, топорников и лучников в каждом. Легионы состояли главным образом из вольноотпущенников юе под командой военачальников из благородных семейств Опета, организованы были по римскому обычаю, заимствованному Ганнибалом во время войны в Италии: в каждом легионе десять когорт, в каждой когорте шесть центурий. У всех легионеров кожаные нагрудники, конические железные шлемы и круглые кожаные щиты, усаженные бронзовыми розетками. На ногах кожаные поножи и сандалии. Маршируя, легионеры пели.

Военачальники выглядят более величественно, сообразно своему благородному происхождению. Доспехи у них бронзовые, плащи из тонкой ткани, пурпурные и красные. Они шли во главе своих отрядов.

Кавалерии не было. За 500 лет ни одна попытка привезти с севера лошадей не увенчалась успехом. Большинство животных не выдерживали морского пути, а те, что выживали, вскоре после прибытия в Опет погибали от загадочной болезни, от которой шкура становилась жесткой, а глаза превращались в кровавое желе.

Кавалерию заменяли слоны. Эти огромные злобные звери вселяли ужас в сердца врагов Опета, когда налетали на них, лучники же, сидящие в башнях на их спинах, осыпали неприятеля тучами стрел. Но разъяренные слоны могли внести не меньшее смятение и в собственные ряды, а посему их погонщиков вооружали деревянными молотками и пиками – их загоняли в мозг взбесившегося животного. Ланнон взял с собой двадцать пять боевых слонов.

С ним отправился верховный жрец, с десяток жрецов низшего ранга, а также механики, врачи, оружейники, повара, рабы и большая толпа сопровождающих: старатели, игроки, заговорщики зубов, продавцы напитков и продажные девки. Караван волов, везущих палатки и продовольствие, растянулся на семь миль, а длина всей громоздкой колонны составляла не меньше пятнадцати миль. Это не создавало помех при движении по большим незаселенным травяным равнинам, где достаточно воды и травы. Но Хай Бен-Амон, стоя на невысоком холме рядом с царем и глядя на бесконечную колонну, ползущую с севера, задумался о той поре, когда, сделав огромный круг, они вновь повернут на север и двинутся вдоль большой реки. Такое сосредоточение богатств будет сильным искушением для отрядов воинственных дикарей из неведомых земель за рекой. Он сказал Ланнону о своих опасениях, и тот рассмеялся, щуря на солнце бледно-голубые глаза.

– Ты рассуждаешь как солдат, а не как жрец.

– Я и то, и другое.

– Конечно. – Ланнон положил руку ему на плечо. – Иначе ты не командовал бы Шестым легионом. Что ж, Хай, я много думал об этом походе. В прошлом в таких походах лишь растрачивали время и сокровища Опета. Теперь все будет иначе. Я намерен извлечь из своего похода прибыль.

Это волшебное слово, которое в Опете одинаково хорошо понимали все: аристократы и простолюдины, цари и жрецы, вызывало у Хая улыбку.

– Я намерен действовать по-другому. В Южном царстве мы будем охотиться. Такой охоты еще не бывало. Мясо прокоптим, высушим, засолим и продадим жителям и в копи кормить рабов. Будем также охотиться на слонов. Мне хочется довести число этих зверей в армии до двухсот, чтобы не опасаться угрозы с севера, о которой ты мне напомнил.

– А я гадал, зачем столько пустых повозок.

– Они наполнятся, прежде чем мы снова повернем на север, – пообещал Ланнон. – А когда будем проходить через сады Зенга, я сменю там гарнизоны. В войсках, слишком долго задержавшихся в одном месте на постое, воцаряются лень и разложение. В Зенге я встречусь с послами дравов с востока и возобновлю договор с ними.

– Но как же север? – Хай вернулся к волновавшему его вопросу.

– Из Зенга на север мы пойдем боевым строем. Женщины и дети отправятся домой в Опет по дорогам Срединного царства. Мы придем к большой реке двумя полными легионами, укрепим стоящие там два легиона, вместе пересечем реку и добудем столько рабов, что все племена узнают: в Опете новый царь. – Ланнон повернулся и посмотрел на север. Грива золотисто-рыжих волос и борода блестели на солнце. – Свыше ста лет они тревожат нас, а мы обходились с ними слишком мягко. С каждым годом они становятся все многочисленнее, все смелее. Я покажу им железо своей руки, Птица Солнца. Я покажу им, что реку защищает железный заслон, и им дорого будут стоить попытки напасть на нее.

– Интересно, откуда они приходят и сколько их, – негромко сказал Хай.

– Это войско тьмы, они черны, не похожи на бога солнца Баала, как мы. Они рождены во тьме лесов, в вечной тьме севера, и если ты в силах пересчитать жадную саранчу, то сможешь пересчитать и их.

– Боишься, Ланнон? – спросил Хай, и царь гневно повернулся к нему.

– Ты слишком много позволяешь себе, жрец! – рявкнул он.

– Зови меня другом, а не жрецом – и я осмелюсь доказать тебе, что беспричинная ненависть основана на страхе.

Гнев Ланнона схлынул. Царь играл рукоятью меча, поглядывая по сторонам, чтобы убедиться, что никто из приближенных не слышит.

– У меня есть основания бояться, – сознался он наконец.

– Я знаю, – ответил Хай.

На рассвете Хай спел приветствие Баалу, но негромко, чтобы не встревожить ближайшие стада, и попросил богов послать хорошую охоту, пообещав оставить часть добычи Птицам Солнца, чтобы те отнесли ее богам. Затем Хай и Ланнон выпили по чаше вина и поели сухого просяного хлеба, ожидая, пока все участники охоты займут свои места.

Мурсил, начальник охоты на юге, выбрал место тщательно и хитро. С невысокого холма Ланнон и Хай видели уходящую вдаль равнину, с обеих сторон огражденную холмами и больше похожую на ущелье. На вершинах холмов горели сигнальные костры: там ждали воины, готовые отогнать обратно всякую дичь, которая попытается уйти.

В отдалении, не видные глазу, по равнине растянулись два легиона. Они, десять тысяч человек, уже начали движение, накатываясь на травяную равнину, как волна на берег. К синему небу вздымалась поднятая ими пыль, и в этой пелене изредка, отразившись от шлема или наконечника копья, вспыхивало солнце.

– Началось, – с удовлетворением сказал Ланнон.

Хай взглянул на десятки тысяч животных, пасшихся стадами на равнине. Десятая большая охота за пятьдесят дней. Он уже пресытился убийствами.

Он посмотрел туда, где равнина сужалась и ее пересекала река. В конце долины, между крутыми холмами, виднелся проход в пятьсот шагов шириной, который давал возможность уйти в бескрайние травянистые равнины за рекой. Вся поверхность заросла редкими акациями с плоской кроной.

Со своего места Хай с трудом различал тройную линию ям, перегородившую выход из долины. Там в засаде ждала тысяча лучников Ланнона, у каждого триста стрел и запасной лук.

Дальше шла двойная линия сетей, тяжелых, плетеных, на шатких кольях, которые упадут, когда в сеть влетит бегущее животное. Оно запутается в сети, и тогда залегшие в укрытии гоплиты подбегут с копьями наготове, прикончат добычу и снова поставят сеть. Этого ждала тысяча копейщиков.

– Пора спускаться. – Ланнон допил вино и стряхнул крошки с плаща.

– Подождем еще немного, – предложил Хай. – Мне хочется посмотреть.

Стада на равнине забеспокоились. Беспокойство распространялось от тех животных, которые были ближе всего к линии загонщиков. Гну начали бесцельно бегать кругами, почти упираясь носами в землю, мелькали их длинные черные тела с летящими гривами. Зебры сбивались плотными гуртами по двести-триста животных и с любопытством смотрели на приближающихся загонщиков. Их близкие родственники квагги, приземистые и плотные, у них шкура темнее, чем у зебры – собирались меньшими стадами. С ними смешивались стада ярко-желтых и рыжих бубалов, пурпурные сассаби и топи и большие, похожие на быков антилопы канна, величественные, с мощными гривами. И все это огромное множество животных зашевелилось и пришло в движение, медленно отступая в сторону выхода, поднимая столбы пыли.

– Ах, – сказал Ланнон. – Какая добыча!

– Большей в истории охоты не было, – согласился Хай.

– Сколько, как ты думаешь? – спросил Ланнон.

– Не знаю… пятьдесят, сто тысяч… невозможно пересчитать.

Теперь нарастающая тревога передалась длинношеим жирафам; они покинули убежища среди акаций и присоединились к общему движению, их телята бежали за ними. Среди стад кое-где виднелись одиночные носороги, большие и неуклюжие, они фыркали и высоко поднимали массивные ноги.

Как течение, не позволяющее всей массе рассредоточиться, бежали большие стада дымчато-коричневых прыгучих антилоп. Эти газели, двигаясь быстрее других, точно потоки в наводнение, запрудили долину, и пыль поднялась выше, клубясь удушливыми облаками. Склоны заставляли животных сбиваться теснее, а когда бубалы и сассаби попытались спастись через холмы, на вершинах возникли цепи кричащих, потрясающих оружием людей. И антилопы устремились вниз со склонов, распространяя панику среди тесно сбившихся стад.

Животные устремились вперед, и топот копыт стал подобен реву бури, грохоту прибоя и ветра. Земля задрожала.

– Пошли! – крикнул Ланнон и побежал вниз по склону. Хай еще несколько мгновений смотрел на чудовищное скопление живых существ, с громовым топотом несущихся к выходу из долины, затем подхватил свой топор и ринулся вслед за Ланноном. Длинные черные пряди его волос развевались на бегу; жрец мчался легко, как коза, и быстро, как кролик, и на равнину они с Ланноном выбежали вместе. Хай первым добрался до центра сужения, где для них была выкопана яма и лежали наготове десятки копий.

Ланнон спрыгнул вслед за ним.

– Нам не обещали призов за этот забег, – рассмеялся он.

– Надо было назначить, – ответил Хай. Они кинулись к переднему краю ямы и выглянули. Зрелище было ужасающее. Вся долина от края до края заполнилась живыми существами, над ними поднималась стена пыли, сквозь которую зловеще просвечивало низкое солнце.

Головы и гривы мчавшихся впереди животных вздымались и опускались, как волны в шторм, над бегущей массой поднимались похожие на палки шеи жирафов и страусов. И все это летело на них, сотрясая землю, а они смотрели в изумлении и благоговейном страхе.

Ланнон искусно выбрал момент, дождавшись, пока первая волна дичи достигла специально обозначенного места. Едва этот миг наступил, он выкрикнул приказ своему трубачу. Прозвенела единственная нота – сигнал к нападению, она резко повторялась снова и снова.

С земли прямо перед надвигающейся живой стеной поднялась цепь лучников. Они успели выстрелить четыре раза, прежде чем живая волна пронеслась над ними. За двадцать секунд было выпущено четыре тысячи стрел, скосивших несколько рядов животных и, другие, бежавшие следом, спотыкаясь об упавших, падали, ломали ноги, кричали от боли.

Животные своим огромным весом прорвали первую линию стрелков, и тут же перед ними встала вторая и третья, внося опустошение в их ряды. Трупы и раненые животные образовали большие груды.

Лучники уничтожили дичь помельче, но большие толстокожие звери со стрелами, торчащими из боков, прорвались. Огромные серые носороги с бешеными глазами неслись к сетям, угрожающе раскачивая своими длинными рогами. Подгоняемые ужасом, скакали длинноногие жирафы. Плотной массой пробежало стадо буйволов, плечо к плечу, как в упряжке.

Попадая в сети, они падали, бились, кричали. В них впивались копья, и звери с воем катались по земле, тяжелая сеть душила их. Ланнон и его люди торопливо освобождали сети от мертвых животных и снова ставили, но напрасно. Дичи теперь было слишком много, и за безопасностью ям ждала смерть. Взбешенные раненые животные набрасывались на всякого, кто попадался им на пути.

Хай видел, как разъяренный носорог отшвырнул солдата. Тот несколько раз перевернулся в воздухе, упал на жесткую землю и мгновенно был растоптан, превращен в кровавое месиво бегущими стадами.

Ланнон из своей ямы с необыкновенной точностью и силой метал копья, целясь в мягкие бока или плечи пробегающей добычи. Вокруг ямы росла груда тел, а Ланнон в пылу охоты кричал и смеялся.

Хая тоже заразило это безумие. Он приплясывал, кричал, размахивал топором, оберегая спину и бока Ланнона, время от времени бросая копье в животное, которое могло упасть в яму им на головы.

Они с Ланноном насквозь промокли от пота и покрылись коркой засохшей пыли. Камень, вылетевший из-под ноги бегущего животного, до кости рассек Хаю лоб, Хай оторвал край одежды и быстро перевязал рану, не прерывая возбужденного танца.

Цепь лучников перед ними прорвала лавина бегущих животных. Истратив стрелы, лучники укрылись в ямах и позволили рядам животных пронестись над ними.

Хай увидел мчащееся на них стадо, схватил обезумевшего от крови царя и стащил его на дно ямы. Они лежали, закрыв головы руками, а края ямы над ними осыпались от ударов копыт. Земля засыпала их; они прикрыли лица одеждой и дышали с трудом.

Молодая зебра упала в яму прямо на них. Она в ужасе лягалась, ржала, и без разбора рвала все вокруг мощными желтыми зубами. Смертельная опасность.

Хай откатился от острых, как бритва, копыт. На мгновение застыл, прицеливаясь, и выбросил вверх правую руку. Острие топора с грифами вонзилось испуганному животному под челюсть и глубоко проникло в мозг. Зебра забилась над ними, мягкая, теплая, и ее туша защитила их от копыт, которые продолжали бушевать наверху.

Буря стихла, миновала и теперь гремела на расстоянии. В последовавшей тишине Хай повернулся к Ланнону.

– Ты не ранен?

Ланнон с трудом выполз из-под мертвой зебры. Они выбрались из ямы и с удивлением огляделись.

На 500 шагов в ширину и на такое же расстояние в глубину земля была сплошь покрыта мертвыми и умирающими животными. Лучники и копейщики выбирались из ям и тупо оглядывались, как пьяные.

Цепь загонщиков, казалось, приближалась вброд по морю пыли, которая затмила даже небо; полные боли крики и блеяние раненых и умирающих животных заглушали все вокруг.

Загонщики шли рядами по полям окровавленной плоти, их мечи вздымались и падали: они добивали раненых. Хай достал кожаную фляжку с зенгским вином.

– На тебя всегда можно положиться, – улыбнулся Ланнон и с жадностью стал пить. Капли вина блестели в его бороде, как кровь. – Была ли когда-нибудь подобная охота? – спросил он, возвращая фляжку Хаю.

Хай отпил и посмотрел на поле.

– Едва ли, – ответил он.

– Добычу прокоптим, высушим – и снова начнем охоту, – пообещал Ланнон и зашагал, чтобы упорядочить бойню.

* * *

Над равниной повис высокий купол оранжевого света, света десяти тысяч костров. Всю вторую половину дня и всю ночь армия разделывала огромную добычу. Мясо резали на полосы и развешивали на стойках над дымящимися кострами. Сладкий запах свежей убоины, затхлая вонь потрохов и шипение жарящегося мяса разносились по всему лагерю. Хай сидел в своей кожаной палатке и работал при мерцающем свете масляной лампы.

Из темноты появился Ланнон, все еще покрытый пылью и засохшей кровью.

– Вина! Птица Солнца, ради любви к другу. – Он сделал вид, что падает с ног от жажды, и Хай протянул ему амфору и чашу. Презрительно отстранив чашу, Ланнон напился прямо из горлышка и рукой вытер бороду.

– Я принес новости, – улыбнулся он. – Убито тысяча семьсот голов.

– И сколько среди них человеческих?

– Пятнадцать человек погибло, есть раненые, но разве дело того не стоило?

Хай не ответил, и Ланнон продолжал.

– Есть и другие новости. И другое мое копье попало в цель. У Аннель не пришли месячные.

– Южный воздух благотворен. Всего два месяца – и все уже беременные.

– Воздух ни при чем. – Ланнон рассмеялся и снова отпил вина.

– Я доволен, – сказал Хай. – Больше древней крови для Опета.

– Когда это ты беспокоился о крови, Хай Бен-Амон? Ты доволен, что можно будет баловать больше моего отродья. Я тебя знаю. – Ланнон подошел и встал рядом с Хаем. – Ты пишешь? – спросил он без необходимости. – Что это?

– Песня, – скромно ответил Хай.

– О чем?

– Об охоте, о сегодняшней охоте.

– Спой, – приказал Ланнон и упал на покрытое шкурами ложе Хая, все еще держа амфору за горлышко.

Хай взял лиру и присел на тростниковую циновку. Он запел, а когда умолк, Ланнон некоторое время молча лежал, глядя за раздвинутый полог палатки во тьму ночи.

– Мне это видится иначе, – сказал он наконец. – Для меня это просто жатва, урожай мяса.

Он снова замолк.

– Тебе не понравилось? – спросил Хай, и Ланнон покачал головой.

– Ты правда считаешь, что мы сегодня уничтожили нечто невосстановимое?

– Не знаю. Может, и нет. Но если мы будем так охотиться каждый день или хотя бы раз в десять дней, разве мы не превратим эту землю в пустыню?

Ланнон поразмыслил над полупустой амфорой, посмотрел на Хая и улыбнулся.

– Мы сделали достаточный запас мяса. Больше в этом году охотиться не будем, только за слоновой костью.

– Мой господин, кувшин прилип к твоей руке? – негромко спросил Хай, и Ланнон некоторое время смотрел на него, потом расхохотался.

– Поторгуемся. Еще одна песня, и я отдам тебе вино.

– Честный договор, – согласился Хай.

Когда амфора опустела, Хай послал одного из своих стариков-рабов за другой.

– Пусть принесет две, – посоветовал Ланнон. – Сбережет время позже.

К полуночи Хай помягчел от вина и почувствовал себя несчастным от красоты собственного голоса. Он заплакал, и Ланнон, видя, что он плачет, заплакал тоже.

– Нельзя такую красоту записывать на звериных шкурах, – воскликнул Ланнон. Слезы катились по его пыльным щекам и застревали в бороде. – Прикажу сделать свиток из чистого золота, и ты будешь записывать свои песни на нем, о моя Птица Солнца. Они будут жить вечно, чтобы радовать моих детей и детей моих детей.

Хай перестал плакать. В нем проснулся художник, его мозг сразу оценил обещание, которое, он знал это, Ланнон утром не вспомнит.

– Это великая честь, мой господин, – Хай опустился на колени у края кровати. – Не подпишешь ли сейчас же приказ в сокровищницу?

– Пиши, Хай, пиши немедленно, – приказал Ланнон. – Подпишу.

И Хай побежал за стилом.

Колонна, описывая большую окружность, медленно двигалась сначала на юг, потом на восток по южным травяным равнинам, просторам столь безграничным, что пятнадцатимильная колонна на них заметна не более, чем цепочка муравьев. Она шла через реки и хребты, через леса и равнины, кишащие дичью. Единственными встреченными в пути людьми были гарнизоны охотничьих царских лагерей. Их задача заключалась в непрерывной поставке сушеного мяса для прокорма множества рабов – основы национального благосостояния.

Через шесть месяцев после выхода из Опета они пересекли реку на юге; [4] в ста милях от нее – густо поросший лесом хребет в голубых горах,[5] которые обозначали южную границу царства.

Они стали лагерем у входа в темное скалистое ущелье, врезавшееся в самое сердце гор, и Ланнон и Хай в сопровождении когорты пехоты и лучников прошли по опасной тропе через это странное место. Высокие черные каменные утесы нависали над ревущим далеко внизу потоком, здесь, куда редко проникал луч солнца, царили холод и сумрак. Хай дрожал, но не от холода, и крепче сжимал свой топор. Все три дня, что они шли через горы, он почти беспрестанно молился, ведь эти места несомненно населяли демоны.

Они остановились на южных склонах и разожгли сигнальные костры, от которых высоким столбом поднялся дым, видный на пятьдесят миль.

Глядя на бесконечные золотистые равнины и темно-зеленые леса, Хай испытывал благоговение.

– Я бы хотел спуститься в эту землю, – сказал он Ланнону.

– Ты был бы там первым, – согласился Ланнон. – Интересно, что в ней скрыто. Какие чудеса, какие сокровища?

– Мы знаем, что далеко на юге есть мыс, где возвышается гора с плоской вершиной, – там был уничтожен флот Хикануса Девятого, – но и только.

– Мне хочется пренебречь предсказанием и возглавить экспедицию на юг, за эти горы. Что скажешь, Хай?

– Не советую, мой господин, – церемонно отвечал Хай. – Бросая вызов богам, добра не жди, они чертовски злопамятны.

– Вероятно, ты прав, – согласился Ланнон. – Но искушение очень сильно.

Хай почувствовал себя неуверенно и сменил тему. Не следовало бы даже затрагивать ее.

– Интересно, когда они придут, – он взглянул на сигнальные столбы дыма, поднимавшиеся в спокойное голубое небо полудня.

– Придут, когда будут готовы, – пожал плечами Ланнон. – Но лучше бы побыстрее. А пока ждем, поохотимся на леопарда.

Десять дней они охотились на больших пятнистых кошек, которые в изобилии водились в туманных утесах и лесистых горных ущельях. Охотились с помощью специально обученных собак, вооружившись львиными копьями. Собаки преследовали добычу, пока не загоняли ее в ловушку, а потом люди окружали ее и дразнили.

Человек, на которого набрасывался рычащий зверь, принимал его на острие копья. За эти десять дней были убиты два охотника, один из них внук Асмуна, старого аристократа, храбрый красивый юноша. Все оплакивали его, хотя это была славная, почетная смерть, и тело сожгли, ибо он умер в поле, а Хай принес жертву, чтобы душа юноши благополучно прибыла к солнцу.

Утром одиннадцатого дня – Хай уже приветствовал Баала, все позавтракали и готовились к очередной охоте – Хай заметил возбуждение и беспокойство маленького начальника охоты бушмена Ксаи.

– Что тебя тревожит, Ксаи? – спросил он на его языке, которым теперь бегло владел.

– Мой народ здесь, – ответил бушмен.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю! – просто ответил бушмен, и Хай заторопился через лагерь к палатке Ланнона.

– Пришли, мой господин, – сказал он.

– Хорошо. – Ланнон отложил львиное копье и начал снимать охотничьи доспехи. – Позови искателей камней.

На зов торопливо явились царские геологи и металлурги.

Место встречи находилось у подножия гор, где густой лес резко обрывался, образуя широкую поляну.

Ланнон повел свой отряд меж скал вниз. На краю леса они остановились и выставили защитный заслон из лучников. В центре поляны, там, куда не долететь стреле ни из леса, ни от скал, в мягкую землю был вкопан столб, и к нему, как флаг, подвесили хвост дикой утки. Это был знак, что торг может начаться.

Ланнон кивнул старшему искателю камней Азиру и хранителю сокровищницы Рид-Аддаи. Эти двое безоружные прошли на середину поляны, за ними – два раба. Каждый раб нес кожаный мешок.

У основания столба лежала бутыль из тыквы, а в ней пригоршня ярких камней разных цветов – от прозрачных до ярко-алых.

Двое чиновников тщательно осмотрели камни. Некоторые отвергли, сложив их аккуратной горкой на земле, другие приняли, уложив их обратно в тыкву. Затем они скупо отсыпали из кожаных мешков в стеклянный кувшин стеклянные бусы и поставили его около тыквы. И ушли за скалы, где ждали Ланнон и его лучники.

Они увидели, как десяток маленьких фигурок вышли из леса и приблизились к столбу. Бушмены присели на корточки возле тыквы и кувшина. Последовал долгий горячий спор, и они опять исчезли в лесу. Тогда на поляну снова вышли два чиновника и обнаружили тыкву и кувшин нетронутыми. Их предложение отвергли. Они добавили десяток железных наконечников стрел.

С третьей попытки договор был заключен: бушмены унесли бусы, наконечники стрел и медные браслеты, оставив камни.

Затем у столба была оставлена еще одна партия камней, и торг начался заново. Скучные переговоры заняли целых четыре дня, и за это время Хай значительно расширил свои познания в геологии.

– Откуда эти солнечные камни? – спрашивал он Азиру, рассматривая купленный за несколько фунтов стеклянных бусин желтый алмаз величиной с желудь.

– Когда солнце и луна вместе видны на небе, может случиться так, что их лучи встречаются и становятся горячими и тяжелыми. Они падают на землю, и, если попадают в воду, застывают и превращаются в один из таких солнечных камней.

Хай нашел это объяснение вполне убедительным.

– Любовные выделения Астарты и Баала, – прошептал он с почтением. – Неудивительно, что они так прекрасны. – Он посмотрел на Азиру. – А где пигмеи их находят?

– Говорят, они ищут их в гравийных руслах рек и на берегах озер, – объяснил Азиру. – Но они не умеют отличать подлинные солнечные камни, и среди предложенного ими много обычных камней.

Распродав все алмазы, бушмены предложили купить нескольких детей из племени. Маленьких желтых существ оставили связанными у столба. Глаза их были полны ужаса. Надсмотрщики, специалисты в оценке живого товара, пошли осматривать их и предложить плату. На рабов-пигмеев спрос велик, они послушны, верны и нетребовательны. Из них получаются великолепные охотники, проводники, шуты и, как ни странно, няньки.

Ксаи стоял за своим высоким желтоволосым царем и следил за торговлей; именно так ребенком когда-то продали и его.

К концу четвертого дня в сокровищнице Опета прибавились пять больших глиняных кувшинов с алмазами. Торговля этими драгоценными камнями была тщательно охраняемой монополией дома Барки. Вдобавок были куплены восемьдесят шесть детей бушменов в возрасте от пяти до пятнадцати лет. Это были дикие рабы, и их приходилось связывать, пока они не станут ручными.

Во время возвращения через горы Хай почти все свое время посвятил заботе о них. С помощью Ксаи и других прирученных бушменов он сумел спасти большую часть детей. Лишь двенадцать маленьких существ умерли от ужаса и разрыва сердца, прежде чем их передали рабыням в главном лагере.

Лагерь у подножия южных гор свернули, отправились на северо-восток, вновь пересекли реку в виду гор Бар-Зенг [6] на горизонте и прошли через заселенное Восточное царство, где крестьяне юе возделывали поля вдоль Львиной реки.[7]

В каждом поселке вольноотпущенники встречали их и приветствовали нового царя. Толпы встречающих были настроены доброжелательно, поселки выглядели процветающими и чистыми. Даже рабы на полях казались упитанными и здоровыми: только глупец станет портить ценное имущество. Рабы в основном были черные, захваченные на севере, но попадались и смешанной крови: дети хозяев или избранных рабов-производителей. Они не были связаны и по одежде и украшениям мало чем отличались от хозяев.

Среди хозяев было много отставных легионеров, вернувшихся в родные деревни. Их место заняли молодые рекруты.

Ночи проводили в укрепленных, обнесенных стеной гарнизонах, расположенных на всем пути к горам Зенга. Теперь колонна двигалась по краю обширного пояса, проходящего через все Срединное царство. На этом поясе зиждилось богатство Опета, и царские искатели камней выработали почти сверхъестественное чутье на богатую золотом руду. Плодом их усилий были многочисленные шахты, где отряды нагих черных рабов добывали руду в глубинах узких забоев. На поверхности руду размельчали, полученный порошок промывали, и в специально придуманных медных сосудах оставались крупинки золота.

По пути Ланнон инспектировал многие из этих шахт, и на Хая произвела впечатление изобретательность ремесленников, которые преодолевали трудности, связанные с извлечением золота из разных видов руды.

Там, где золотоносная жила была узкой, забой делали как можно более низким и для работы использовали женщин и детей.

Для подъема руды – и для подвоза воды, если шахты располагались в безводных местностях – использовали слонов.

Разработали способ такого подкопа под жилу, что та обрушивалась под собственной тяжестью. Это была опасная процедура, и на одном из таких рудников Ланнон и Хай всю ночь не спали из-за воя, доносившегося из лагеря рабов. Накануне жила обрушилась преждевременно и похоронила под собой свыше ста рабов и несколько надсмотрщиков. Хай задумался, плачет ли кто-нибудь по надсмотрщикам.

Подгоняемый ненасытным любопытством, Хай приказал опустить себя в одной из корзин для руды на нижний уровень разработок. Адское место, освещенное мерцающими масляными лампами, духота, жара, пот. Обнаженные рабы врубались в скалу. Хай следил, как вкрапления более твердой породы убирали способом, который сотни лет назад Ганнибал использовал, чтобы расчистить проходы в Альпах. На скале разжигали костер и поддерживали огонь, пока скала не раскалялась докрасна. Затем на нее выливали ведра жидкости, смеси воды с уксусом, которая взрывалась в облаке пара; скала раскалывалась, и рабы вырубали ее куски и уносили в корзинах. Хай прошел к скале, где в руде блестели золотые крупицы, и задумался о цене, которую приходится платить за их извлечение.

Когда Хая подняли на поверхность, он весь промок от пота и был покрыт сажей и грязью.

Ланнон покачал головой.

– Зачем ты это сделал? Птицы выклевали твой мозг, что ты забрался под землю?

В одной из шахт жилу выработали до уровня подземной воды. Ниже работать было невозможно, поскольку никто не мог придумать, как убрать воду из забоя. Рабы ведрами отчерпывали ее, но редко могли углубить забой больше чем на несколько дюймов. Шахту следовало возвратить Астарте, матери земли и луны. Она проявила щедрость и должна получить ответный дар.

Ланнон по праву царя сам отобрал вестников, посовещавшись с надсмотрщиками и решив, что пятнадцать рабов не станут серьезной потерей рабочей силы. Боги не заботятся о качестве предлагаемых вестников. Для них любая жизнь – жизнь и потому приемлема.

Сердце Хая разрывалось, когда рабов повели в разработки в последний раз. На них были символические цепи жертвоприношения, и они шли, спотыкаясь и кашляя – обычная болезнь шахтеров.

Хай поручил одному из жрецов присмотр за отправкой вестников, и когда его помощник вернулся из черной глубины, Хай провозгласил хвалу Астарте. После этого началось заполнение шахты. Оно продлится много недель, ведь необходимо вернуть в шахту большое количество отработанной руды.

Заполнение необходимо, чтобы умиротворить мать-землю и дать ей возможность производить новое золото.

Азиру объяснил:

– Это щедрая земля, пригодная для произрастания золота. Мы вернем руду под землю, и под действием солнца со временем тут вырастет новый драгоценный металл.

– Вся жизнь принадлежит Баалу, – ритуальной фразой отозвался Хай.

– Дети наших детей когда-нибудь поблагодарят нас за этот посев, – уверенно предсказал Азиру, и на Хая его предвидение произвело впечатление. Он занес все подробности этого события в свой новый свиток.

Через триста дней после выхода из Опета колонна поднялась на предгорья Зенгских гор.[8] После жары низин воздух стал прохладным и свежим, по ночам на склонах висел туман, пробуждая лихорадку в костях, и люди у костров дрожали и кутались в плащи.

В этих холмах – садах Опета – десятки тысяч акров склонов были превращены в террасы и возделаны, десятки тысяч рабов трудились в оливковых рощах и на виноградниках. Сердцем и цитаделью этих садов был расположенный на холме укрепленный город, названный в честь двенадцатого Великого Льва Опета Зенг-Ганнон. Здесь, в религиозном центре Восточного царства, где были расположены храмы Баала и Астарты, Хай провел двадцать дней со жрецами и жрицами. Он также устроил смотр собственному легиону – Шестому легиону Бен-Амон, единственному из восьми легионов Опета, набиравшемся исключительно из воинов чистой крови. Его штандартом был золотой гриф на шесте из полированного черного дерева.

Эту деятельность прервало приглашение Ланнона: он звал Хая сопровождать его в коротком путешествии на восток; пришло известие, что дравы ждут Ланнона, чтобы продлить договор на пять лет.

Дравские шейхи встретили их, когда они спустились с Зенгских гор к восточному морю. Это были высокие смуглые люди с орлиными носами и темными блестящими глазами. Черные волосы они скрывали под белыми головными уборами, одевались в длинную, до пят, одежду, перехваченную поясами с филигранью и полудрагоценными камнями. У каждого на поясе висел прекрасный широкий кинжал, на всех были туфли с заостренными носами.

Воины одевались иначе: мешковатые шаровары; на головах шлемы в форме луковицы; нагрудники из блестящего металла; круглые железные щиты и длинные кривые ятаганы, копья и короткие восточные луки. По большей части чернокожие, все они, однако, усвоили дравскую манеру говорить и одеваться. Договору между дравами и царями Опета предшествовали двести лет непрерывных безжалостных войн.

Две армии остановились по краям широкой долины. Лагеря разделял поток чистой воды с нависшими над ним зелеными деревьями.

Под этими деревьями разбили палатки для переговоров, и здесь в течение пяти дней две делегации пировали, торговались и вели дипломатические маневры.

Хай владел языком дравов и переводил Ланнону ход переговоров, которые должны были привести к продлению неограниченной торговли и взаимной военной помощи.

– Мой господин, принц Хасан, хотел бы знать, сколько воинов сможет выставить Опет, если возникнет угроза обоим родам.

Они сидели на грудах шелковых подушек и любовно сотканных шерстяных ковров с ярким рисунком, пили шербет, ибо дравы не притрагиваются даже к лучшему вину, ели баранину и рыбу, приправленные острыми пряностями, улыбались и ни на йоту не доверяли друг другу.

– Принц Хасан, – сказал Ланнон, кивая и улыбаясь собеседнику, – хотел бы знать, какими силами мы располагаем, чтобы пресечь попытки захватить сады Зенга и золотые шахты Срединного царства.

– Ну да, – согласился Хай. – Но что мне им ответить?

– Скажи, что я могу выставить четырнадцать регулярных легионов, столько же вспомогательных и четыреста слонов.

– Он не поверит, мой господин.

– Конечно, нет, но я тоже ему не верю. Все равно скажи.

Так, в атмосфере взаимного доверия, продолжались переговоры.

Согласились обезопасить фланги друг друга, совместными усилиями охранять границу на севере вдоль большой реки, не допуская вторжения черных племен, и оказывать взаимную помощь, если границе будут угрожать.

– Принц хотел бы изменить единицу торговли, мой господин. Он предлагает, чтобы пятьсот миткалей соответствовали одному опетскому пальцу золота.

– Вежливо предложи ему оторвать собственные яйца, – ответил Ланнон, улыбаясь принцу, и принц кивнул и улыбнулся в ответ, сверкая жемчугами на пальцах.

Установили единицу обмена в пятьсот девяносто миткалей за палец и продолжили переговоры о торговле рабами, хлопком и шелком. На пятый день совместно вкусили соль, обменялись диковинными дарами, а армии тем временем демонстрировали свое искусство в стрельбе из лука, фехтовании и маршировке. Эта демонстрация должна была произвести впечатление на противоположную сторону.

– У них плохие лучники, – похвалил Ланнон.

– Лук слишком короткий, и натягивают его от пояса, а не от подбородка, – согласился Хай. – Тем самым ограничивая дальность стрельбы и точность.

Позже, когда показывала свою выучку пехота:

– Их пехота легче вооружена, мой господин. У них нет топорников, и вряд ли их нагрудники выдержат стрелу.

– Но передвигаются они быстро, и смелости им не занимать – не недооценивай их, моя Птица Солнца.

– Нет, мой господин. Я этим не грешу.

На открытом месте показались слоны, лучники в башнях посылали вперед волну стрел. Огромные серые звери растоптали ряды манекенов, и трубные возгласы пронеслись над холмами.

– Взгляни на их лица, – прошептал Ланнон. – Принц, похоже, смотрит в море вечности!

Действительно, дравы молчали, впав в уныние: у них не было слонов, они не овладели искусством их дрессировки.

Переговоры завершились, стороны расстались, и когда Ланнон и Хай оглянулись, то увидели уходящую на восток извилистую колонну армии дравов. Солнце блестело на их шлемах и копьях.

– Наша восточная граница в безопасности еще на пять лет, – с удовлетворением объявил Ланнон.

– Или пока принцы не передумают, – заметил Хай.

– Нет, Птица Солнца. Они соблюдают договор, это в их интересах. Поверь мне, старый друг.

– Конечно, – ответил Хай.

По возвращении в Зенг-Ганнон был объявлен сбор легионов, и началась подготовка к задуманному Ланноном походу через большую реку.

Легион Хая был среди избранных, и тот много времени проводил среди жрецов-военачальников. Они вместе обедали в его роскошных покоях в храме Баала. Хай пригласил на обед и высокочтимую жрицу Астарты и предложил великолепный выбор блюд, потому что накануне охотился; мясо, цыплята и рыба были приготовлены со специями, купленными у дравов, а сады Зенга предоставили свои лучшие плоды и вина.

Почетным гостем на обеде был Ланнон. Все были увенчаны цветами и раскраснелись от вина.

– Досточтимая госпожа, – обратился к верховной жрице Астарты один из жрецов Хая, красивый молодой повеса по имени Бакмор. – Правда ли, что среди ваших храмовых учениц обнаружилась новая пророчица, которая сможет заменить госпожу Имилце, умершую от лихорадки два года назад?

Старая мудрая жрица взглянула на юношу. Кожа у нее была мягкая и хрупкая на вид, волосы пушистые, седые. Руки, переплетенные голубыми венами, тонкие, бледные – похожие на руки скелета. До сих пор она сидела молча, словно отгородившись от веселья пирушки.

– Одна из храмовых учениц мудра и сообразительна не по годам и не по выучке – это правда. Правда также, что она побывала за завесой и произнесла пророчество, но мы еще не решили послать ее верховному жрецу для испытания.

– Значит, есть сомнения, божественная? – настаивал Бакмор.

– Сомнения всегда есть, дитя, – ответила жрица с осуждением, и молодой человек смущенно сел.

– Я слышал об этом, – заметил Хай с интересом. Два года жречество обходилось без оракула, и подходящую кандидатуру искали очень тщательно. Плата за откровения и пророчества составляла значительную статью храмового дохода. Были и политические причины спешным поискам замены госпоже Имилце.

– Простите, избранник бога. Я собиралась обсудить с вами этот вопрос наедине, – сказала верховная жрица, но тут к беседе присоединился Ланнон.

– Пошлите за девкой, – сказал он голосом, хриплым от вина. (От его грубости жрица оцепенела.) – Давай ее сюда, пусть позабавит нас своими пророчествами.

– Мой господин, – хотел возразить Хай, но Ланнон, не слушая, повысил голос.

– Пошлите за пророчицей, пусть скажет, чем закончится наш поход на север.

Хай виновато повернулся к жрице.

– Царь приказывает, – сказал он, и жрица склонила голову и шепотом сказала что-то стоявшему рядом рабу. Раб вышел из зала.

Когда она вошла, смех и громкие голоса стихли. Все с любопытством смотрели на нее. Высокая девушка с сильными руками и ногами. Длинное зеленое платье храмовой ученицы обнажает левую руку, кожа, гладкая и блестящая, светится в огне ламп. Волосы, темные и мягкие, облаком спускаются на плечи. На выпуклом лбу золотой полумесяц – знак Астарты; он висит на золотой цепочке, в ушах серьги – два маленьких солнечных камня, блестящие, как звезды на небе.

Глаза у новоявленной пророчицы были зеленые, и их цвет напомнил Хаю бассейн Астарты в пещере ее храма в Опете. Полные губы слегка дрожали, выдавая волнение, на щеках горели красные пятна. Однако держалась она спокойно, сдержанно и с достоинством приблизилась к тому месту, где сидел Хай. Он заметил, что она очень молода.

– Молись за меня, угодный Баалу, – приветствовала она его и склонила голову. Хай жадно рассматривал ее, тронутый такой непосредственностью и таким достоинством.

– Приветствуй царя, дитя мое, – прошептал он, и девушка повернулась к Ланнону. Пока она приветствовала царя, Хай продолжал ее рассматривать.

– Как тебя зовут? – спросил он. Девушка повернулась к Хаю и взглянула на него своими зелеными глазами.

– Танит, – ответила она. Древнее имя, которое богиня носила в дни Карфагена.

– Красивое имя, – кивнул Хай. – Оно всегда мне нравилось.

Девушка улыбнулась. Улыбка застала его врасплох, теплая и вдохновляющая, как восход Баала.

– Ты очень добр, угодный Баалу, – сказала она, улыбаясь, и Хай Бен-Амон влюбился. Он почувствовал, как екнуло сердце, и уставился на Танит, чувствуя, как горячая кровь прихлынула к щекам, неспособный заговорить, отчаянно пытаясь найти нужные слова и не находя их.

Ланнон разрушил чары, крикнув рабу:

– Подушку!

Танит усадили перед царем и жрецами.

– Пророчествуй, – приказал Ланнон, наклонившись к ней и тяжело дыша. Лицо его покраснело от вина. Танит спокойно смотрела на него со слабой улыбкой на губах.

– Если это в моей власти, пророчество будет, господин, но тогда возникнет вопрос о плате.

– Сколько? – спросил Ланнон, и лицо его вспыхнуло сильнее от приближающегося приступа гнева: он не привык к такому обращению.

– Достопочтенный, прошу вас установить плату, – сказала девушка, и тут демоны дернули Хая за язык.

– Сто пальцев чистого золота,– выпалил он, прежде чем осознал смысл сказанного. Огромная плата, вдобавок – вызов Ланнону: теперь ему придется или отступить, или платить.

Танит снова улыбнулась – на щеках появились ямочки – и спокойно выдержала гневный взгляд Ланнона.

Хай неожиданно сообразил, что подвергает девушку серьезной опасности. Ланнон не простит ей этого. И Хай поспешил дать царю возможность пойти на попятную.

– За эту плату Великий Лев может задать столько вопросов, сколько пальцев у него на руке.

Ланнон колебался. Хай видел, что он все еще сердится, но поправка Хая слегка смягчила его.

– Сомневаюсь, чтобы мудрость ребенка столько стоила, но мне интересно испытать эту девку, – сказал Ланнон. Видно было, что ему нисколько не интересно. Он взял чашу с вином и стал жадно пить, потом вытер бороду и посмотрел на Танит. – Я отправляюсь на север. Скажи, чем закончится поход, – приказал он, и Танит удобнее устроилась на кожаной подушке, расправив зеленое платье. Она чуть склонила голову, зеленые глаза, казалось, обратились внутрь. Гости затихли и выжидательно смотрели на нее. Хай заметил, что щеки девушки побледнели, вокруг губ проступила белая полоска.

– Будет богатый урожай, – хрипло, неестественным монотонным голосом произнесла Танит, – больше, чем ожидает или осознает Великий Лев.

Гости зашевелились, переглядываясь, перешептываясь, обсуждая ответ. Ланнон нахмурился.

– Ты говоришь о жатве смерти? – спросил он.

– Ты понесешь с собой смерть, но она вернется с тобой, неизвестная и тайная, – ответила Танит.

Предсказание неблагоприятное. Молодые военачальники забеспокоились, быстро трезвея. Хай хотел вмешаться, он уже сожалел о том, что затеял все это. Он знает своего царя, знает, что тот не часто забывает и прощает.

– Чего мне бояться? – спросил Ланнон.

– Черноты, – с готовностью ответила Танит.

– Как я встречу смерть? – теперь голос Ланнона дрожал от гнева, стал глухим, а в глазах появилось смертельно опасное выражение.

– От руки друга.

– Кто будет править в Опете после меня?

– Убийца Великого Льва, – ответила Танит, и Ланнон швырнул чашу с вином и разбил ее о глиняный пол. Красное вино расплескалось у ног ожидавшего раба.

– Великий Лев исчез, я убил последнего из них, – закричал он. – Ты смеешь предсказывать конец дома Барки?

– Это твой шестой вопрос, государь, – подняла голову Танит. – Я не вижу ответа на него.

– Уберите ее отсюда, – взревел Ланнон. – Уберите от меня эту ведьму!

Хай сделал быстрый знак верховной жрице, потом рабу, чтобы тот принес новую чашу с вином Ланнону, еще одного послал за лирой.

После третьей песни Хая Ланнон вновь развеселился.

Накануне выхода легионов из Зенг-Ганнона Хай послал за верховной жрицей и храмовой ученицей Танит. Прошло пять дней с ее пророчества Ланнону Хиканусу, и потребовалась вся сила воли Хая, чтобы не послать за ней раньше.

Она показалась ему еще более свежей и милой, чем он помнил. Жрица сидела в тени, а Хай прогуливался с Танит по стенам города. С одной стороны им видны были улицы и дворы, где армия готовилась к походу, с другой – лесистые холмы и террасы, где рабы ухаживали за аккуратными виноградниками и садами.

– Я приказал верховной жрице, отправить тебя под охраной через Срединное царство в Опет. Поедешь с женами царя, а в Опете будешь жить со жрицами Астарты – и ждать моего возвращения.

– Да, господин. – Скромный тон противоречил дерзкому выражению лица. Хай остановился и посмотрел в ее зеленые глаза. Она спокойно выдержала его взгляд, чуть улыбаясь.

– Ты действительно обладаешь даром, Танит?

– Не знаю, господин.

– Что означали твои слова царю?

– Не знаю. Они приходят в мой мозг непрошеными. Я не могу их объяснить.

Хай кивнул и молча пошел дальше. В этой девушке была какая-то трогательная невинность, сочетавшаяся с ясным разумом и солнечным нравом, которому трудно противостоять. Хай снова остановился. Девушка ждала, чтобы верховный жрец заговорил.

– Ты любишь богов, Танит?

– Да.

– Ты веришь, что я избран ими?

– Да, божественный, – ответила она с такой убежденностью, с такой неподдельной искренностью и уважением, что сомнения Хая рассеялись. Несомненно, она орудие, которое он сможет использовать, если научится искусно им владеть.

– Какова твоя судьба, Танит? – неожиданно спросил он.

– Я не вижу ее, – ответила она, но заколебалась, и Хай впервые ощутил ее неуверенность. – Но я знаю: наша встреча – часть этой судьбы.

У Хая заколотилось сердце, но его ответ прозвучал резко:

– Осторожно, дитя. Ты жрица, посвященная богине. Ты знаешь, что нельзя так говорить с мужчиной.

Танит потупилась и покраснела. Мягкий локон темных волос коснулся щеки, и она убрала его. Хай почувствовал отчаяние. Ее присутствие причиняло ему физическую боль: как бы велика ни была его страсть, он никогда не сможет ее удовлетворить. Танит принадлежит богам, она запретна, неприкосновенна.

– Ты знаешь это, – строго предупредил Хай. – Не шути с богами.

Она скромно посмотрела на него, но Хай готов был поклясться, что ее зеленые глаза глядят насмешливо, дразнят.

– Угодный Баалу, ты меня не понял. Я не имела в виду мужчину и женщину.

– Что тогда? – спросил Хай, разочарованный, чувствуя опустошение.

– Мы узнаем ответ, когда встретимся в Опете, избранник бога, – прошептала она, и Хай понял, что месяцы до этой встречи для него будут длиться бесконечно.

Ланнон стоял над глиняным ящиком, в котором помещалась рельефная карта местности близ большой реки. На востоке вздымались Облака Баала – могучий водопад, где река с высоты сотен футов падала в темное ущелье, вздымая брызги высоко в небо, отчего над равниной постоянно стояло облако.[9] Отсюда река уходила через глубокое ущелье; это было жаркое и нездоровое место, с обеих сторон возвышались крутые скалистые берега, густо поросшие лесом, где паслись многочисленные стада слонов, источник слоновой кости. Шестьюстами милями восточнее река вторгалась на территорию дравов и текла по широкой аллювиальной равнине, которую затопляет в сезоны дождей. И наконец через десятки рукавов, развернувшихся веером, река впадала в восточное море.

Ланнон указывал на карте своим военачальникам особенности местности, изредка обращаясь за подтверждением к командирам гарнизонов, стоявших на реке последний год. В большой кожаной палатке собралось двадцать человек, и боковые стенки подняли, чтобы впустить сухой ветер и открыть вид на широкую долину перед лагерем. Саму большую реку не было видно: ее скрывали густые заросли деревьев на берегу. Среди ветвей иногда проглядывало отражение солнца от воды. Далеко на севере туманными голубыми холмами поднимался противоположный берег.

– Наши шпионы отметили главные поселки племен. В предгорьях, в дневном переходе от большой реки. Важно напасть на них одновременно. – Он поставил каждому командиру особую цель, указал место переправы через реку и путь отступления. – На обратном пути опасности нападения не будет, если мы сломим их в первый же день. Все племена воюют между собой и на помощь не рассчитывают. Потерпеть неудачу мы можем лишь в одном случае: если они будут предупреждены и разбегутся до нашего удара. – Он подробно объяснил план действий, остановился на снабжении продовольствием и боеприпасами и назначил дату нападения: – Двенадцатый день считая с сегодняшнего. У каждого легиона довольно времени, чтобы переправиться через реку и добраться до поселков варваров.

Хай провел свой Шестой легион Бен-Амон по берегу широкой реки в Сетт, крепость с небольшим гарнизоном. Здесь он разместил легион в густом лесу деревьев мопана, которые не позволят увидеть солдат с противоположного берега. Днем жечь костры было запрещено, ночью их тщательно закрывали, легионеры строили плоты для переправы. От сильных весенних дождей вода в реке прибыла, и переправиться вброд было невозможно.

Магон Теллема, командир гарнизона, высокий лысеющий человек, лишенный иллюзий, с пожелтевшими от местной лихорадки кожей и глазами, в дни ожидания трогательно радовался обществу Хая, а тот находил интересными сообщаемые им сведения, и поэтому они ежедневно ужинали вместе: Хай выставлял вино, большой запас которого привез из Зенга.

– Я сохранил обычное число патрулей, как ты приказал.

– Хорошо. – Хай кивнул над блюдом с печеной речной рыбой и диким рисом. – Они не заметили, что с нашим прибытием жизнь в гарнизоне закипела по-новому?

– Нет, угодный Баалу. Прошлой ночью отряд в несколько сотен человек пересек реку и напал на один из моих постов. Мы отогнали их, убив пятьдесят человек.

– А чего они добиваются этими вылазками?

– Хотят добыть оружие. И пытаются оценить наши силы.

– И так по всей границе?

– Нет, избранник бога. Но тут, в Сетте, мы имеем дело с одним из самых воинственных племен, венди, они исключение. Вы помните, наверно, как четыре года назад они целым войском в двадцать тысяч человек пересекли реку, истребили здешний гарнизон и вторглись в долину…

– Да, – прервал Хай. – Я был со своим легионом, когда мы встретили их под Бхором.

– А! Конечно. Я вспомнил, ваш легион был в почетном списке. – Командир рассмеялся. – Из этих двадцати тысяч ни один не вернулся за реку.

– Но они хорошо сражались – для язычников, – признал Хай.

– Верно, избранник бога, и в этом их особенность. А за прошедшие годы они стали еще сильнее.

– Ты видел их город?

– Нет, избранник бога, но у меня много шпионов. Город расположен на ближних склонах северных холмов, там, где с плато спускается приток большой реки Кал.

– Каково его население?

– Не менее пятидесяти тысяч.

– Так много! – Хай с набитым рыбой ртом посмотрел на командира.

– Это многочисленное племя, и не все они живут в городе. Они пасут большие стада скота на равнинах.

– Город укреплен?

– Это попросту большое скопление хижин, избранник бога. Вокруг некоторых домов ограда, но она защищает лишь от диких животных.

Раб снова наполнил вином чашу Хая и убрал пустые блюда. Хай взял чашу в руки и задумчиво посмотрел на темно-красную жидкость. Его молчание встревожило командира, который вдруг спросил:

– Правда ли, что завтра сюда приезжает царь?

– Да. В этот набег Ланнон Хиканус пойдет с моим легионом.

– Я не был представлен ему, – сказал собеседник, и Хай подумал о карьере пожилого военачальника, который, не имея знатного покровителя и богатства, всю службу провел в отдаленной дикой местности.

– Я представлю тебя ему, – пообещал Хай и увидел в глазах Магона трогательную благодарность.

Одна из бирем, патрулировавших реку, под покровом ночи высадила на противоположный берег сотню топорников и лучников, и еще до рассвета они натянули через реку веревки.

В этом месте река достигала в ширину трехсот шагов – грязно-серый водный поток в крутых берегах, поросших лесом, тростником и кустами. На воду спустили плоты и прикрепили их к натянутым веревкам. Легион переправлялся группами по пятьдесят человек, а слоны легко шли вброд, таща за собой плоты.

Переправа была хорошо отработана: не в первый раз легион пересекал большую реку. Не обошлось без происшествий: два гоплита свалились с плотов и тут же утонули под тяжестью своего вооружения; один из плотов перевернулся, сбросив людей и оружие в мелкую прибрежную воду, однако все благополучно добрались до суши, у одного легионера рука запуталась в бечеве, на которой тянули плот, и ее отрезало по локоть, но к середине утра переправа закончилась, и Ланнон повернулся к Хаю:

– Прекрасная работа, Птица Солнца. Теперь объясни мне порядок следования.

Хай оставил одну из когорт охранять переправу и припасы: груду сухого мяса и зерна в кожаных мешках. После набега легионеры устанут, проголодаются, может быть, их будут преследовать, – а если все пройдет, как задумано, прибавятся тысячи ртов, и их тоже нужно будет кормить.

Под защитой заслона из легкой пехоты и лучников он начал марш к городу варваров Калу. Вот где сказались недели тренировки и закалки во время перехода из Зенг-Ганнона. Местность была пересеченной и густо поросла лесом, а легион двигался быстро, делая по пяти миль в час. Впереди шли разведчики, обеспечивавшие внезапность нападения: ни один встреченный не мог предупредить город. Несколько сотен попавшихся по пути пастухов, охотников и собирателей корней были уничтожены внезапным залпом стрел или ударами топоров. Тела их оставались на дороге, а солдаты проходили мимо них, даже не поглядев. Хай увидел, что местные жители – рослые люди в набедренных повязках из звериных шкур, с племенными татуировками на лице и груди. Как и у большинства жителей севера, кожа у них была темная, иссиня-черная. У некоторых зубы были заострены, как у акулы, мужчины шли с копьями и большими топорами с лезвием в форме полумесяца.

Стемнело, и легион остановился. Поужинали холодным мясом и просяными лепешками из сумок, а виночерпии ходили меж рядами, наполняя чаши.

– Смотри, – Хай коснулся плеча Ланнона и указал на северные холмы. Отражая пламя от тысяч кухонных костров, небо светилось так, будто в необычном месте всходила луна.

– Богатый урожай, – кивнул Ланнон. – Ведьма сказала правду.

Хай при таком упоминании Танит поежился, но промолчал.

– Ее слова беспокоят меня, я много ночей думал над ними. – Прежде чем потянуться за чашей, Ланнон вытер жирные пальцы и губы. – Она накликает смерть, тьму и измену друга. – Он ополоснул рот вином и сплюнул на землю, прежде чем напиться.

Хай сказал:

– Она ничего не накликала – лишь ответила на вопрос.

Но Ланнон возразил:

– Я считаю ее злом.

– Государь! – воскликнул Хай.

– Пусть тебя не вводит в заблуждение хорошенькое личико, Хай.

– Она молода, невинна… – начал жрец, но видя, что Ланнон подался вперед и всматривается ему в лицо, умолк.

– Что она для тебя, Птица Солнца?

– Только пророчица. Да и как иначе – ведь она принадлежит богине. – Хай отрекся от своей любви, и Ланнон скептически хмыкнул.

– Ты мудр во всем, кроме женщин, друг мой. Позволь мне быть твоим наставником.

– Ты добр, как всегда, – сказал Хай.

– Держись от нее подальше, Хай. Послушайся человека, который тебя любит: она не принесет тебе ничего, кроме горя.

– Ну, довольно отдыхать. – Хай встал и надел петлю топора на плечо. – Пора продолжить поход.

После полуночи легионы Опета перевалили через гряду низких холмов, и перед ними открылась широкая равнина и река Кал. Равнину заливал серебристо-голубой лунный свет, дым десяти тысяч кухонных костров стлался над рекой.

Тусклые красные пятна этих костров были разбросаны по всему городу – темные бесформенные хижины, огромное скопление примитивных жилищ, стояли без всякого плана или порядка.

– Он оценил население в пятьдесят тысяч – и не ошибся. – Хай посмотрел на город.

Стоявший рядом Ланнон спросил:

– Как ты собираешься действовать?

Хай улыбнулся в лунном свете.

– Ты научил меня охотиться на дичь, мой царь.

Пришли за приказами командиры когорт, в плащах, шлемах, молчаливые и серьезные. Хай приказал разместить с востока легкий заслон из пехотинцев и прикрывающих их лучников. Днем разведчики захватили около четырех тысяч голов низкорослого скота, принадлежащего венди.

– Возьмите скот с собой. Помните уловку, которую Ганнибал использовал в Италии? Она послужит нам и здесь.

Когда Хай объяснил свой план, Ланнон радостно рассмеялся и хлопнул его по плечу.

– Лети для меня, Птица Солнца.

– Рычи для меня, Великий Лев, – улыбнулся в ответ Хай, надевая и застегивая шлем.

Хай незаметно провел четыре с половиной тысячи своих тяжелых пехотинцев и топорников на восток и расположил их полумесяцем на краю леса за городом. Потом часок вздремнул, и, когда центурион разбудил его, Хай почувствовал, что все его тело застыло и промокло от ночной росы и холода.

– Приготовиться! – негромко приказал он. Приказ был передан по рядам. В лесу началось еле заметное движение: легионеры подвешивали на плечо или на пояс топоры, мечи и луки и брали в руки тяжелые деревянные дубины, которые употребляются при взятии рабов.

Запахиваясь в плащи и разминая затекшие мышцы, Хай и Ланнон пошли на командный пункт в центре линии.

Хай посмотрел на спящий город, и в нос ему ударили запахи древесного дыма, пищи и нечистот – кислые запахи человеческого поселения. Город спал, только где-то лаял одинокий пес да плакал капризный ребенок.

Хай негромко сказал:

– Пора.

Ланнон кивнул. Хай повернулся и отдал приказ одному из центурионов. Тот наклонился к глиняному горшку с огнем, раздул пламя и сунул в него связку пропитанных смолой тряпок, привязанных к концу стрелы. Когда тряпки разгорелись, он наложил стрелу на тетиву и пустил ее по высокой дуге в темное небо. Сигнал был повторен вдоль всей линии, в темноте ярко сверкнули горящие стрелы, но тишина не была нарушена, и город продолжал спать.

– Они не выставили ни охраны, ни постов – ничего, – презрительно сказал Ланнон.

– Варвары, – тихо заметил Хай.

– Они заслуживают рабства.

– Да, им лучше быть рабами, чем свободными людьми, – согласился Хай. – Мы их одеваем, кормим, показываем истинных богов.

Ланнон кивнул.

– Мы пришли вывести их из тьмы на солнечный свет. – И он взвесил в правой руке тяжелую дубину.

На востоке из леса неожиданно показалась ревущая лавина взбешенного скота. На рогах животных горели травяные факелы, смоченные смолой. За собой скот тащил горящие ветви. Животных гнали ужас и шеренга кричащих солдат. Все место действия превратилась в пыльный, дымный, огненный ад. Стадо влетело в город, обрушивая хрупкие хижины, поджигая их, растаптывая ничего не понимающих обнаженных венди, выскакивавших из своих жилищ. Следом бежали воины, обрушивая удары дубин на уцелевших и оставляя их лежать в пыли.

В городе поднялся крик, вопили тысячи испуганных голосов. Хай слышал топот копыт, видел взрывы желтого пламени, столбы искр вздымались в темное небо: это горели сухие хижины.

– Ровнее ряды! – приказывал он стоявшим поблизости. – Не оставляйте щелей в сети, иначе рыба уйдет через них.

Ночь наполнилась движением, шумом, пламенем. Огонь быстро разгорался, озаряя происходящее зыбким желтым светом; с криками метались венди, на них надвигались ряды захватчиков. Взлетали и опускались дубины, их стук вызывал в памяти стук топора дровосека. Жители города, черные и нагие, падали и замирали – или бились и корчились, с воплями и воем.

Женщина с прижатым к груди ребенком увидела приближение безжалостной волны, заметалась, точно вспугнутая корова, и вбежала прямо в пылающую хижину. Она вспыхнула, как факел, ее волосы взорвались, она коротко крикнула и упала, неотличимая от пепла. Хай видел это, и кровавое безумие оставило его, сменилось отвращением.

– Тише! – крикнул он. – Легче бейте дубинами!

И вот в ужасном смятении медленно стал возникать порядок. Надсмотрщики строили пленников рядами, пехота прочесывала город, пожары догорали, оставляя дымящиеся груды головешек.

Пришел рассвет, гневный и рдяный, повсюду стояли столбы дыма. Хай пел приветствие Баалу, а вопли и стоны рабов сплетались с голосами легионеров.

Хай торопился организовать отход. Две когорты под командованием молодого Бакмора уже двинулись к большой реке, гоня перед собой захваченный скот. Хай предполагал, что захвачено не менее двадцати тысяч низкорослых местных животных. В соответствии с приказом Хая Бакмор должен был переправить скот через реку и немедленно вернуться, чтобы прикрывать отход.

Теперь необходимо было стронуть с места длинную колонну рабов. От реки к городу легион шел полдня и ночь, обратная дорога займет не менее двух-трех дней. Вновь пойманных рабов нужно заковать, и, не привыкшие к цепям, они поплетутся медленно, задерживая колонну. Любое промедление опасно и делает обремененный обильной добычей легион уязвимым для ответного удара.

Один из центурионов, в выпачканной сажей одежде и с сожженной бородой, обратился к Хаю:

– Мой господин.

– Что?

– Рабы. Среди них мало молодых мужчин.

Хай повернулся к черной массе. На рабов надевали легкие, походные цепи, прикрепленные к ошейникам, как у собак на сворке.

– Да. – Теперь он и сам видел, что это в основном женщины и дети. (Надсмотрщики уже отобрали стариков и калек, и среди оставшихся оказалось очень мало мужчин в возрасте воинов.) Хай выбрал сообразительного на вид подростка и обратился к нему на разговорном языке венди. – Где воины?

Подросток испуганно посмотрел на него, опустил глаза и не ответил. Центурион потащил из ножен меч. Услышав скрежет стали мальчик опять испуганно поднял голову.

– Еще капля крови ничего не значит, – предупредил его Хай, и мальчик сказал:

– Все ушли на север охотиться на буйволов.

– Когда они вернутся?

– Не знаю, – мальчик выразительно пожал плечами, и Хай понял, что тем более надо торопиться. Боевые отряды венди целехоньки, а столбы дыма привлекут их, как запах мяса привлекает стервятников.

– Поднимай людей, быстрее в путь, – приказал он центуриону и поспешил дальше. Из дыма показался Ланнон в сопровождении охраны и оруженосцев. Один взгляд на него предупредил Хая: царь был красен от гнева и грозно хмурился.

– Ты приказал надсмотрщикам оставить в живых тех, кого они отбраковали?

– Да, государь. – Хаю вдруг опротивели вспышки раздражения и приступы гнева царя: теперь были более важные дела.

– По какому праву? – спросил Ланнон.

– По праву командира царского легиона в ходе боевых действий.

– Я приказал сжечь город.

– Но не убивать стариков и больных.

– Я хочу, чтобы племена знали: здесь проходил Ланнон Хиканус.

– Я оставил свидетелей, – коротко ответил Хай. – Если эти старики обременят нас, то не меньше обременят племя. – Хай видел, что гнев Ланнона проходит, и взял его за руку неожиданным жестом заговорщика. – Владыка, я должен сказать тебе кое-что важное. – И, не давая Ланнону времени рассердиться снова, Хай отвел его в сторону. – Боевые отряды венди ускользнули от нас, они в поле.

Ланнон уже забыл свой гнев.

– Далеко?

– Не знаю, но чем дольше мы проговорим, тем ближе они будут.

* * *

Уже миновал полдень, когда рабы были пересчитаны, а колонны готовы к движению. Надсмотрщики доложили Хаю, что всего захвачено двадцать две тысячи человек.

Несмотря на приказ Хая идти сжатой колонной, ряды скованных венди растянулись на четыре мили и шли очень медленно. Как раненая многоножка, поднимались они на холмы и спускались в долины.

Первое нападение произошло после полуночи. Для Хая оно стало неожиданностью: хоть он и принял все возможные меры предосторожности, какие нужны в лагере на вражеской территории, однако такого поведения от племен не ожидал. Перерезанное горло у часового, залп стрел из засады, короткий удар в то или иное слабое место и сразу отступление – да, но не такая мощная атака, свидетельствующая о планировании и контроле и проведенная со смертоносной точностью.

Только выучка и дисциплина спасли его легион, когда на него из тьмы обрушился ревущий поток. Два часа они сражались под рев труб и крики центурионов в темноте: «Ко мне, Шестой!», «Стоять, Шестой!», «Спокойно, Шестой!».

Когда луна взошла и осветила поле боя, нападающие растворились в лесу и Хай смог пройти по когортам и оценить положение. Мертвые воины племени грудами лежали вокруг квадратов когорт. При свете факелов легионеры добивали раненых короткими ударами мечей, другие занимались ранами товарищей и укладывали мертвых для сожжения. Хай почувствовал облегчение: потери легиона были невелики, а враг заплатил страшную цену.

Во время нападения многие связки рабов в ответ на крики нападавших общими усилиями прорвали строй когорт и, по-прежнему скованные, исчезли в ночи. Все равно их оставалось еще больше шестнадцати тысяч, кричащих от ужаса, голода и жажды.

Легион в темноте зажег кремационные костры и на ходу спел приветствие Баалу. Не прошло и часа после восхода солнца, как стало ясно, какой тактики будут придерживаться венди днем. Все укрытия по пути кишели лучниками и копейщиками. Они уходили от ударов топорников Хая, а вот бока и тыл колонны подвергались непрерывным нападениям значительной силы.

– Никогда не слышал, чтобы такое случалось раньше, – заявил Ланнон во время передышки, расстегивая шлем, чтобы охладить голову, и полоща горло вином. – Они сражаются, как обученное и подготовленное войско.

– Это что-то новое, – согласился Хай, беря у оруженосца влажную ткань, чтобы протереть лицо. Руки и лицо Хая были покрыты брызгами засохшей крови, кровь запеклась на лезвии и древке топора с грифами.

– Ими кто-то руководит, и у них есть цель. Я никогда не слышал, чтобы варвары после поражения перегруппировывались. Никогда не слышал, чтобы после отпора они нападали вновь. – Ланнон сплюнул красное вино на землю. – До вечера нас ждет еще немало забав, – сказал он и протянул чашу с вином Хаю.

В одном месте дорога пересекала узкий ручей и потом проходила между двумя симметричными круглыми холмами, напоминавшими девичьи груди. У брода в земле торчали шестнадцать копий с насаженными на них отрубленными головами легионеров, которые ушли в отряде Бакмора со скотом.

– Бакмор тоже прошел не без потерь, – заметил Хай, глядя, как головы торопливо снимают с копий и закутывают в холст.

– Шестнадцать из двенадцати сотен – едва ли такой урон можно сравнивать с поражением у Тразименского озера, – легко ответил Ланнон – Таким отвратительным способом они предупредили нас, что будут защищать брод. Не слишком умелая тактика, Птица Солнца.

– Возможно, мой господин, – согласился Хай, но он заметил, какими стали лица его людей при виде тусклых невидящих глаз отрубленных голов и перерезанных глоток. Да и у самого Хая все внутри переворачивалось.

Как и предсказал Ланнон, брод обороняли. Его удерживал отряд, численностью вдвое превосходивший силы Хая, и, когда легионеры начали прорубаться к ручью, с флангов и в тыл им ударили новые враги. Дважды Хай отводил свой отряд от алого теперь ручья, чтобы перестроиться и передохнуть. Ударила жара, бойцы устали.

Ланнон получил удар копьем в лицо, рассекший щеку до кости, – рана выглядела страшнее, чем была на самом деле. Борода его покрылась кровью и грязью. Когда Хай присоединился к группе приближенных царя, врач сшивал края раны, а Ланнон смеялся в ответ на его беспокойные расспросы.

– Будет занятный шрам. – И, не двигая головой, сказал Хаю: – Я нашел ответ на загадку, Хай. Вот он! – Он указал за ручей, на ближайший из двух холмов. Его вершина находилась на расстоянии, значительно превышающем полет стрелы, примерно в пятистах шагах. Склоны холма поросли лесом, но на вершине оставалась голая, плоская гранитная площадка. На ней стояла небольшая группа людей. Все они собрались вокруг центральной фигуры.

Хай навсегда запомнил его таким, каким впервые увидел в тот роковой полдень на вершине холма. Расстояние не уменьшало его, как остальных, собравшихся вокруг. Странным образом оно еще больше подчеркивало его физическое превосходство. Огромный мужчина, на полторы головы выше окружающих. Солнце сверкало на натертых маслом черных мышцах груди и рук, голову украшал убор из голубых перьев цапли, развеваемых ветром. Талию обнимала короткая повязка из хвостов леопардов, но Хай и без нее догадался бы, что перед ним царь.

– А! – негромко сказал он и почувствовал, как внутри что-то шевельнулось, будто развернулась холодная змея. На вершине холма царь венди сделал широкий сметающий жест и тяжелым боевым копьем указал в сторону брода. Это был приказ, и от окружавшей его группы отделился вестник и побежал вниз по холму, унося царское повеление.

– У племен появился вождь, – сказал Хай. – Надо было догадаться.

– Возьми его для меня, – приказал Ланнон. – Он мне нужен. Все остальное неважно. Доставь мне этого человека.

И Хай услышал в голосе Ланнона новую ноту. Он удивился и посмотрел на царя. И понял. Не боль во вспоротой щеке вызвала темные тени в голубых глазах Ланнона. Впервые за те годы, что Хай был знаком с ним, Ланнон испугался.

* * *

Хай расчетливо выбрал последний час перед темнотой, когда тени становятся длинными, а видимость ухудшается. Во второй половине дня он провел разведку брода половиной когорты, но свои главные силы держал в резерве в густом лесу на берегу ручья. В жару легионеры отдыхали, ели, пили, точили оружие, а он готовился. Отобрал пятьдесят лучших солдат, назвав каждого по имени, и отвел туда, где с высот у ручья никто не мог увидеть их.

С днищ котлов они соскребли сажу и смешали ее с жиром, превратив в густую пасту. Ее не хватило для пятидесяти человек, поэтому руки и ноги они вымазали черной речной грязью. Все разделись, к ошейникам им прикрепили цепи, но заклинили их не железными болтами, а деревянными прутиками. Взять с собой щиты они не могли, а мечи покрыли толстым слоем грязи, чтобы солнце не блестело на металле, и привязали к спине: бежать нужно было с пустыми руками.

– Вы рабы, а не легионеры, – сказал им Хай. – Бегите как рабы, как побитые собаки.

Они выбежали из-за деревьев и кинулись к реке, вопя от ужаса. Их преследовали с полкогорты легионеров, тщательно нацеленные стрелы пролетали мимо. Берега они достигли в пятистах шагах выше брода. И перешли ручей, по-прежнему связанные цепью. Царь венди со своего наблюдательного пункта увидел их бегство и послал два больших отряда лучников и копейщиков прикрыть беглецов.

На берегу завязалась кровавая битва, и Хай в суматохе сумел увести свой отряд за реку, в густую чащу на противоположном берегу. Здесь среди деревьев размещался небольшой отряд венди, но, когда они разобрались, что к чему, солдаты Хая сбросили цепи и обрушились на них безмолвной смертью.

Больше ничто не отделяло легионеров от основания холма. Они собрались и под прикрытием леса обогнули его. Двигались быстро, и у подножия Хай дал им несколько минут отдохнуть. Река смыла грязь с их ног и рук, ручейки пота прорезали сажу на лицах, и все вместе придавало им дикий и отчаянный вид.

Шум битвы на ручье стих и лес молчал, когда Хай повел свой отряд вверх по дальнему склону. Тут были расставлены часовые, но они оказались невнимательны и замечали в лесу вымазанные сажей и грязью фигуры, только когда становилось слишком поздно.

Под плоской гранитной вершиной Хай опять подождал, прислушиваясь, чтобы не пропустить обещанный Ланноном отвлекающий маневр. Отдаленные крики и звон металла со стороны брода были почти не слышны из-за расстояния и холма, преграждавшего звуку дорогу.

Хай негромко сказал:

– Пора. Ну – разом.

Они выскочили из леса и ринулись на голую вершину. Хай легко бежал впереди, большими шагами, раскачивающейся походкой старого бабуина.

Когда он находился в двадцати шагах, царь венди почувствовал его присутствие, повернулся и посмотрел на Хая. Он выкрикнул предупреждение своим советникам, а Хай устремился к нему – так терьер вцепляется в горло льву. Два царских телохранителя хотели помешать ему, но Хай взмахнул топором, меняя в полете направление удара, и сначала убил одного, потом отрубил руку другому. Они упали, и Хай пошел брать царя.

Тот был огромен – больше Хаю, пожалуй, не приходилось видеть – с сияющей лилово-черной кожей. Мышцы на руках и плечах вздулись узлами. Вздулись и жилы на шее, уходящие к углам тяжелых челюстей. Голова – круглая, словно обточенный водой камень (без головного убора стало видно, что она совсем безволосая), черная, блестела, как полированная.

Огромный черный человек рявкнул, когда его копье просвистело в воздухе; его желто-карие глаза не отрывались от Хая. Он ударил снова, но Хай отпрыгнул, и острие просвистело мимо, а Хай сумел ударить топором по ребрам гиганта. Лилово-черная кожа разорвалась, на мгновение в глубине раны сверкнула белая кость, но ее скрыл поток хлынувшей темной крови. Царь взревел и начал рубить вьющего около него овода. Каждый следующий удар был все более размашистым и все менее точным, а Хай дразнил великана, выжидая удобной минуты, чтобы ударить. И эта минута наступила, Хай неожиданно оказался внутри кольца ударов копья. Он нацелился разорвать «пикой» бедренную артерию царя, чуть промахнулся, но царь упал на одно колено. Топор высоко взлетел, и Хай нанес смертельный удар по круглому лысому черепу припавшего на колено царя. Этот удар разрубил бы царя до груди.

– Во имя Баала! – крикнул Хай, опуская топор. И в полете повернул оружие. Потом он так и не сумел понять, что заставило его это сделать, но ударил не острой кромкой, а плашмя и при этом чуть придержал удар. Царь лишь упал ничком, без чувств, но череп не был пробит.

Хай отскочил и быстро огляделся, чтобы убедиться, что весь царский совет безжизненно лежит на плоской гранитной вершине, а его легионеры отдыхают, опираясь на окровавленное оружие. Внезапность нападения полностью оправдала себя.

Хай взбежал на самое высокое место холма. Обнаженный, в грязи и саже, он помахал над головой топором, его легионеры закричали и тоже замахали оружием. У брода труба сыграла наступление, и приказ тут же был повторен во всех когортах.

Хай смотрел, как Ланнон ведет через брод первую волну наступающих. Легион врубился в оставшихся без вождя венди. Они пытались сопротивляться, но легионеры почти без задержки раскололи их и отогнали в беспорядке на окружающие холмы. Они видели, как был повержен их царь, и пали духом.

Хай видел, как точно в нужный момент Ланнон ввел в действие две резервные когорты. Венди побежали. Бросая оружие, они превратились в обезумевшую от ужаса толпу, бегущую между двумя холмами.

Именно в этот миг молодой красавец Бакмор с двумя когортами, которые отгоняли скот за реку, вышел из леса. Его когорты перегородили единственную возможную дорогу для отступления. Появление Бакмора было рассчитано безукоризненно точно, и Хай следил за его действиями со скупым профессиональным одобрением. Когда солнце коснулось горизонта, снова прогремели трубы; бойня и взятие пленных продолжались до полуночи.

* * *

У Сетта Хай с помощью слонов переправил свой легион и толпу новых рабов через большую реку. После сражения у брода возвращение проходило без происшествий. Отряды венди рассеялись, все их вожди были убиты или захвачены, Ланнон торжествовал.

Он сказал Хаю:

– Моя Птица Солнца! Ты сделал больше, чем я просил. Даже я не догадывался, что у моих границ вырос такой опасный враг. Если бы мы дали ему еще год, одни боги знают, сколь опасным он мог бы стать.

– Баал улыбнулся мне, – скромно ответил Хай.

– И Ланнон Хиканус тоже, – заверил его Ланнон. – Каков же урожай, Птица Солнца? Старый Риб-Адди уже подготовил отчет?

– Кажется, да, мой господин.

– Пошли за ним, – приказал Ланнон, и со своими свитками появился Риб-Адди – испачканные чернилами пальцы, маленькие глазки хранителя книг. Он зачитал перечни скота и рабов всех сортов, все они были тщательно подсчитаны надсмотрщиками.

– Боюсь, цены на рабов сильно упадут, – угрюмо предположил Риб-Адди. – Другие легионы тоже взяли много рабов. Пройдет не менее двух-трех лет, прежде чем рынки Опета поглотят такое богатство.

– Тем не менее, стоимость добычи Шестого, легиона Бен-Амона, должна быть весьма значительной, Риб-Адди.

– Истинно, мой господин.

– Сколько? – спросил Ланнон.

Риб-Адди словно бы встревожился.

– Я могу только высказать предположение, о великий.

– Так выскажи, – предложил Ланнон.

– Не больше двадцати пяти тысяч пальцев золота и не меньше…

– Ты и в алебастровой вазе с благовониями учуешь запах помета, – поддразнил старика Ланнон. – «Не меньше» мне не нужно.

– Как прикажет мой господин, – Риб-Адди поклонился, а Ланнон повернулся к Хаю и сжал его плечо.

– Тебе принадлежит сотая доля, Птица Солнца. Двести пятьдесят пальцев золота – наконец-то ты богат! Каково быть богатым?

– Недурно, – улыбнулся Хай, а Ланнон радостно рассмеялся и снова повернулся к Риб-Адди.

– Запиши в свою книгу, старик. Запиши, что Ланнон Хиканус половину своей доли добычи отдает командиру легиона Хаю Бен-Амону за умелое проведение кампании.

– Мой господин, но ведь это двадцатая часть, – яростно завопил Риб-Адди. – Больше тысячи пальцев!

– Я тоже умею считать, – заверил его Ланнон; хранитель книг хотел продолжать спорить, но увидел выражение Ланнона.

– Будет записано, – пробормотал он, а Хай благодарно опустился перед царем на колени.

– Встань! – с улыбкой приказал ему Ланнон. – Не пресмыкайся передо мной, старый друг.

И Хай стоял у царского трона, а царь по очереди приглашал военачальников, отличившихся в набеге, и назначал им награды.

На Хая накатил приступ алчности, он с трудом мог сосчитать свое богатство. Он богат, богат! Сегодня же нужно принести жертву богам. Белого быка, не меньше. Как сказал Риб-Адди, рынок заполнен товаром, и быка можно купить дешево. Потом он вспомнил, что ему больше не нужно скупиться.

Он может позволить себе любую роскошь, о какой когда-либо мечтал, и все равно останется довольно для покупки поместья на террасах Зенга, доли в торговых галерах Хаббакука Лала. Мйста в правлении одного из союзов золотых шахт. Доход на всю жизнь. Отныне никаких заплат на одежде, не придется требовать у домочадцев, чтобы ели меньше мяса, прощай дешевое кислое вино из портовых таверн. И тут его душа дрогнула: не нужно больше рассчитывать на гостеприимство Ланнона и доброту его юных рабынь. Он купит себе такую же, нет, черт возьми, две, три! Молодых, красивых, гибких, уступчивых. Его пронизала дрожь. Он может позволить себе жениться – даже дочери девяти домов не заметят его искалеченной спины, ослепленные грудой драгоценного металла.

Но тут он вдруг вспомнил Танит, и призрачные девушки-рабыни и жены растаяли в тумане его воображения. Он пал духом. Жрица богини посвящена Астарте, она никогда не сможет выйти за него замуж. И неожиданно Хай перестал чувствовать себя богатым.

– Царь обращается к тебе, а ты не слышишь, – упрекнул его Ланнон, и Хай виновато вздрогнул.

– Мой господин, я мечтал. Прости.

– Хватит мечтать, – объявил Ланнон.

– А чего хочет Великий Лев?

– Я сказал, что нужно привести варвара: покончим с этим, пока легион собирается.

Хай посмотрел на свои когорты, строящиеся на открытой площадке перед кожаным навесом, под которым сидел Ланнон. Штандарты легиона блестели на солнце, командиры стояли рядом со своими людьми. Они терпеливо ждали, и Хай негромко вздохнул.

– Как угодно Великому Льву.

– Распорядись, – сказал Ланнон.

Пленнику сковали руки и ноги, надели ошейник. Надсмотрщики с первого взгляда выделяют опасных рабов, и за цепи, прикрепленные к ошейнику, его вели двое.

Он был огромным, как и помнилось Хаю, а кожа – еще темнее, но он оказался молодым человеком. Хай испытал потрясение: он считал его зрелым мужчиной – и ошибался. Рост, стать и уверенность в себе делали его старше.

Хай видел, как венди рвался из жестких оков, раздирая плоть; рана в паху была грубо перевязана листьями и корой. По краям ее виднелись первые гнойные выделения, пачкающие повязку, плоть вокруг раны вздулась и затвердела. Пленник хромал, оковы насмешливо позвякивали при каждом его шаге, надсмотрщики вели его на цепи, как пленного зверя – но ошибиться было невозможно: это шел царь. Он остановился перед Ланноном и слегка склонил голову на толстой шее в сетке жил. Глаза его яростно горели, белки были дымчато-желтые в тонком кружеве кровеносных сосудов. Он смотрел на пленивших его людей с осязаемой ненавистью.

– Ты захватил… этого большого черного зверя, Хай? – Ланнон ответил взглядом на взгляд. – Без всякой помощи, один? – Он удивленно покачал головой и повернулся к Хаю, но тот смотрел на царя венди.

– Как тебя зовут? – негромко спросил Хай, и большая круглая голова повернулась к нему. На жреца взглянули полные ярости глаза.

– Откуда у тебя язык венди?

– У меня много языков, – заверил Хай. – Кто ты?

– Манатасси, царь венди! – перевел Хай Ланнону ответ.

– Скажи ему, что он больше не царь, – выпалил Ланнон, и Манатасси в ответ улыбнулся. Улыбка у него была страшная, толстые лиловые губы раздвинулись, обнажив крепкие белые зубы, в глазах по-прежнему пылала ненависть.

– Пятьдесят тысяч воинов венди по-прежнему называют меня царем, – ответил он.

– Царь-раб для народа рабов, – рассмеялся Ланнон и спросил: – Ну, что скажешь, Хай? Разве он не опасный враг? Разве можно позволить ему жить?

Хай оторвал взгляд от царя-раба и задумался над вопросом, стараясь рассуждать логически, но находя это трудным. У Хая возник неожиданный, но сильный собственнический интерес к Манатасси. Сила этого человека, его самообладание, проявленное им воинское искусство вместе с хитростью, умом и странной дымящейся глубиной глаз произвели на Хая впечатление. Хай мог взять его себе, даже перед Ланноном он мог заявить право на пленника, и ему очень хотелось это сделать, потому что он чувствовал тут большие возможности. Взять этого человека и выучить, сделать цивилизованным – что из него выйдет? Он почувствовал возбуждение при этой мысли.

– Думаю, нет, – ответил себе Ланнон. – Как только я увидел его на вершине холма, я понял, что он опасен. Смертельно опасен. Не думаю, что мы можем даровать ему жизнь, Хай. Из него получится прекрасный вестник богам. Посвятим его Баалу и пошлем как вестника в знак благодарности за исход кампании.

– Мой господин, – Хай говорил негромко, чтобы слышал только Ланнон. – Этот человек мне небезразличен. Я чувствую, что могу просветить его, показать ему истинных богов. Он молод, мой господин, я поработаю над ним, а когда он будет готов, мы вернем Манатасси его народу.

– Птицы выклевали твой мозг? – Ланнон изумленно взглянул на Хая. – Зачем возвращать его венди, если мы потратили столько сил, чтобы захватить его?

– Мы смогли бы сделать его союзником, – Хай отчаянно старался объяснить свою мысль. – Благодаря ему мы могли бы заключить договор с племенами – он послужил бы безопасности наших северных границ.

– Договор с варварами! – Теперь Ланнон рассердился. – Что за вздор? Говоришь, безопасность северных границ? Одно и только одно обезопасит наши северные границы – острый меч в сильной руке.

– Мой господин, выслушай меня.

– Нет, Хай. С меня хватит. Он должен умереть – и вскоре. – Ланнон встал. – Сегодня на закате. Подготовь его к отправке. – И Ланнон ушел.

– Распустить легион, – приказал Хай командирам и кивнул надсмотрщикам, чтобы увели пленника. Но Манатасси сделал шаг вперед, таща за собой на цепях двух человек.

– Высокорожденный! – обратился Манатасси к Хаю. Тот удивленно обернулся. Он не ожидал такого уважительного обращения.

– Что?

– Смерть? – спросил Манатасси, и Хай кивнул.

– Смерть, – признал он.

– Но ты защищал меня? – снова спросил Манатасси, и Хай снова кивнул.

– Почему? – настаивал царь-раб.

Хай не смог ответить. Он устало и недоуменно развел руками.

– Уже дважды, – сказал царь-раб. – Вначале ты отвернул от меня лезвие, которое несло мне смерть, а теперь вступился за меня. Почему?

– Не знаю. Не могу объяснить.

– Ты чувствуешь связь между нами, – объявил Манатасси, и голос его стал низким и вкрадчивым. – Связь духа. Ты чувствуешь ее.

– Нет. – Хай покачал головой и поспешно вышел из палатки. Большую часть дня он работал над свитками, увековечивая ход кампании, описывая пожар города и битву у брода, перечисляя боевые награды и количество взятых рабов, добычу и славу, но не мог заставить себя написать о Манатасси. Этот человек скоро умрет, пусть умрет и память о нем, пусть не тревожит она живущих. В памяти Хая всплыли оброненные Ланноном слова – «черный зверь», так он назвал плененного царя.

В полдень жрец обедал с Бакмором и другими молодыми военачальниками, но его настроение оказалось заразительно, и обед прошел неудачно, разговоры велись сдержанно и натянуто. Затем Хай провел час со своими помощниками и квартирмейстерами, занимаясь делами легиона, потом упражнялся с топором, пока пот не побежал по его телу ручьями. Он отскреб себя от грязи, умастил маслом, облачился в чистые одежды для жертвоприношения и пошел к палатке Ланнона. Ланнон совещался со своими советниками и чиновниками, рассевшимися вокруг него на подушках и шкурах. Ланнон поднял голову, улыбнулся и подозвал Хая.

– Выпей со мной, Хай. Пройдет немало дней, прежде чем мы сможем распить другую чашу – завтра на рассвете я тебя покидаю.

– Почему, мой господин?

– Спешно возвращаюсь в Опет. Предоставляю тебе наилучшим образом распорядиться рабами и скотом.

Они выпили вместе, обмениваясь бессвязными для стороннего слушателя репликами старых друзей. При этом Хай все время подводил разговор к судьбе Манатасси, а Ланнон искусно переводил его на другое. Наконец Хай в отчаянии сказал напрямик:

– Царь венди, мой господин… – и осекся.

Ланнон с грохотом поставил чашу, так что она треснула и остатки красного вина пролились на шкуры, на которых они сидели.

– Ты слишком много себе позволяешь. Я приказал его убить. Это решено.

– Я считаю это ошибкой.

– Оставить его жить – куда более серьезная ошибка.

– Мой господин…

– Хватит, Хай! Довольно, я говорю! Ступай и пришли его.

На закате царя венди привели на берег реки, на открытую площадку под стенами гарнизона Сетта. Он был одет в кожаный плащ с вышитыми символами Баала, в символических цепях жертвы. Хай стоял со жрецами и знатью; когда привели обреченного царя, его взгляд остановился на Хае. Ужасные желтые глаза, казалось, впились в его плоть, извлекли душу через зрачки.

Хай начал ритуал пением проскомидии – дароприношения, совершая поклонение лику бога, пламенеющему в западной части неба, и все это время он чувствовал проникающий в самую его суть взгляд пленного царя.

Помощник передал ему топор с грифами, отполированный и сверкающий красным и золотым в последних лучах солнца. Хай подошел к стоявшему Манатасси и посмотрел на него.

Надсмотрщики сделали шаг вперед и сорвали плащ с плеч жертвы. Теперь он стоял обнаженный и величественный, в одних только золотых цепях. Даже сандалии из невыделанной кожи с него сняли. Надсмотрщики ждали с цепями в руках: по сигналу Хая они собьют жертву на землю. Ее шея будет подставлена под удар.

Хай колебался, не в силах оторваться от этих яростных желтых глаз. Он сделал над собой усилие и отвел взгляд, посмотрел вниз. И уже начал подавать сигнал, но рука его застыла. Он смотрел на босые ноги Манатасси.

Зрители беспокойно зашевелились, поглядывая на горизонт, где солнце быстро уходило за деревья. Скоро будет слишком поздно.

Хай по-прежнему смотрел на ноги Манатасси.

– Солнце заходит, жрец! Руби! – резко велел Ланнон, и звук его гневного голоса, казалось, разбудил Хая. Он повернулся к Ланнону.

– Мой господин, ты должен это увидеть.

– Солнце заходит, – нетерпеливо повторил Ланнон.

– Посмотри, – настаивал Хай.

Ланнон подошел к нему.

– Смотри! – Хай указал на ноги царя венди, и Ланнон нахмурился и затаил дыхание.

Ноги Манатасси были чудовищно изуродованы, глубокая щель между пальцами шла до середины ступни, придавая ей сходство с лапой сверхъестественной птицы. Ланнон невольно отступил, делая знак солнца, чтобы отвратить зло.

– У него лапы птицы, священной Птицы Солнца Баала. – Шепот и гул среди зрителей усилились. Они с любопытством приблизились.

Хай повысил голос.

– Я объявляю, что этот человек отмечен богом. Его нельзя сделать вестником.

В этот миг солнце скрылось за горизонтом, стало темно и прохладно.

Ланнон дрожал от гнева, губы и лицо у него побледнели, на щеке четко выделялась черная полоска раны.

– Ты бросил мне вызов! – негромко сказал он. Его голос дрожал от гнева.

– Он отмечен богом! – возразил Хай.

– Не прячься за своими богами, жрец. Мы с тобой оба знаем, что решения за Баала принимает Хай Бен-Амон.

– Государь! – выдохнул Хай, услыхав такое обвинение, такое страшное богохульство.

– Ты бросил мне вызов, – повторил Ланнон. – Ты сделал этого варвара недосягаемым для меня, ты затеваешь со мной политическую игру, игру власти.

– Неправда, мой господин. Я не посмел бы.

– Ты посмел, жрец. Ты посмел бы украсть зубы из пасти живого Великого Льва, если бы это пришло тебе в голову.

– Мой господин, я твой самый верный…

– Предупреждаю тебя, жрец, будь осторожен. Ты высоко летаешь в четырех царствах, но помни: это только благодаря мне.

– Я это хорошо знаю.

– Я вознес тебя и так же легко могу низвергнуть.

– И это я знаю, мой господин, – покорно сказал Хай.

– Тогда отдай мне варвара, – потребовал Ланнон, и Хай взглянул на него с глубоким сожалением.

– Я не вправе его отдать, мой господин. Он принадлежит богам.

Ланнон гневно взревел и схватил амфору с вином. Он швырнул ее Хаю в голову, и тот покорно увернулся. Амфора ударилась о кожаную стену палатки, смягчившую удар, и, не разбившись, упала на пол. Вино вылилось из горлышка и впиталось в сухую землю.

Ланнон вскочил и навис над Хаем, протягивая к нему сжатые кулаки. Глаза царя смотрели недобро, густые золотые кудри плясали на плечах – он трясся от ярости.

– Иди! – сдавленным голосом приказал он. – Уходи быстрее, иначе…

Хай не стал дожидаться объяснения.

Ланнон Хиканус вышел из Сетта с охраной в шестьсот человек. Хай смотрел ему вслед со стен гарнизона. Он предчувствовал неприятности и свою уязвимость без царской милости.

Хай смотрел, как небольшой отряд проходит между рядами легиона. Ланнон шел в легкой одежде, простоволосый, и его золотые волосы сверкали на солнце. Охрана была в нагрудниках и шлемах, с луками, мечами и копьями. Рядом с Ланноном шагал маленький пигмей, начальник охоты бушмен Ксаи. Он всегда сопровождал царя, как тень.

Легион приветствовал Ланнона – голоса солдат ясно доносились снизу – и он прошел в ворота. Выше всех окружающих, улыбающийся, гордый и прекрасный.

Он поднял голову, увидел на стене Хая, и улыбка уступила место яростной гримасе; не обращая внимания на робкое приветствие Хая, Ланнон прошел в ворота и двинулся по дороге, ведущей на юг, в Срединное царство.

Хай смотрел, пока лес не скрыл отряд из виду, потом, чувствуя себя очень одиноким, пошел туда, где на соломенной постели в углу палатки Хая умирал царь-раб.

В усиливающейся жаре утра резко разносился гнилостный запах раны, похожий на смрад болот или давно погибшего животного.

Старуха-рабыня обкладывала тело венди компрессами, пытаясь сбить жар. Она подняла голову и, отвечая на вопросительный взгляд Хая, лишь покачала ею. Хай присел рядом с подстилкой и коснулся кожи царя. Она была сухой и горячей, Манатасси бредил.

– Пошли за надсмотрщиком, – раздраженно приказал Хай. – Пусть снимет цепи.

Лихорадка поразительным образом съедала плоть с огромного костяка пленника, под кожей проступали кости, лицо сморщивалось, кожа меняла цвет, становясь из сверкающе-лиловой сухой, пыльно-серой.

Рана в паху раздулась, стала горячей и твердой, покрылась дурно пахнущим струпом, из которого медленно сочилась водянистая зеленовато-желтая жидкость. Казалось, жизнь в царе-рабе затухает с каждым часом, тело становилось все более горячим, рана разбухала и уже была размером с мужской кулак.

На следующий день в полдень Хай в одиночестве вышел из лагеря и поднялся на холм, где мог быть наедине со своим богом. Здесь, в долине большой реки, солнечный бог, казалось, присутствовал повсюду, и его обычно приятное и теплое внимание становилось угнетающим. Он словно бы заполнял все небо, бил по земле своими лучами, как кузнец – молотом по наковальне.

Хай произнес вступительную молитву, но кое-как, бормотал строки небрежно, потому что сердился на своих богов и хотел, чтобы они знали о его неудовольствии.

– Великий Баал, – он опустил более пышные титулы и сразу перешел к сути своего протеста: – Следуя твоему несомненному желанию, я спас человека, отмеченного тобой. Я не сетую, не подвергаю твою волю сомнению, но должен сказать, что это было нелегко. Мне пришлось многим пожертвовать. Мое положение верховного жреца Баала при царском дворе пошатнулось. Конечно, я пекусь не о себе, а лишь о своем влиянии твоего посланника и слуги. То, что вредит мне, вредит и преклонению перед богами, – злорадно сказал Хай: это несомненно привлечет их внимание. Хай чувствовал, что поступает правильно. Пора кое о чем заявить и укрепить нити взаимных обязательств. – Ты знаешь, что ни одно твое веление не было для меня слишком трудно, я с радостью подставлял плечо под любое бремя, какое ты на меня возлагал, ведь я всегда верил в твою мудрость и справедливость. – Хай замолк, чтобы перевести дух и поразмыслить. Он сердился, но не хотел распускать язык. Он оскорбил царя, не стоит оскорблять и богов. И жрец приступил к заключительному обращению: – Однако в случае с этим отмеченным божественным знаком варваром у меня нет такой уверенности. Я спас его дорогой ценой – но зачем? Неужели теперь он должен умереть? – Хай снова помолчал, чтобы бог усвоил вопрос. – Покорнейше прошу тебя, – добавил жрец ложку меду, – растолковать мне, твоему самому внимательному и покорному слуге, твои намерения.

Хай снова помолчал. «Использовать ли более сильные выражения? Пожалуй, не стоит». Напротив, он расставил обе руки в жесте бога-солнца и запел хвалу Баалу, со всем искусством и красотой, на какие был способен. Его голос, мелодичный и переливчатый, разносился в жаркой тишине дикой местности и способен был заставить богов заплакать. Когда последняя чистая нота замерла в нагретом воздухе, Хай вернулся в лагерь и бронзовой бритвой разрезал огромное вздутие в паху царя. Манатасси в бреду закричал от боли, из раны хлынул желтый зловонный гной. Хай наложил на открытую рану припарки из прокипяченного зерна, завернутого в чистую ткань; ткань тоже была прогрета, чтобы прогнать яд.

К вечеру лихорадка прошла. Измученный Манатасси уснул. Хай стоял над ним, улыбаясь и чувствуя себя счастливым. Он чувствовал, что выиграл сражение за этого великана, своей молитвой и стараниями вырвал его из темной пасти смерти. Он испытывал гордое чувство собственника, и когда старуха рабыня принесла ему чашу доброго зенгского вина, Хай высоко поднял ее, приветствуя спящего.

– Боги отдали тебя мне. Ты мой. Отныне ты живешь под моей защитой, и я обещаю тебе ее. – И он осушил чашу.

Слабость душила его, прижимала к жесткому соломенному тюфяку. Трудно было поднять голову или руку, и он ненавидел свое тело, изменившее ему. Он медленно повернул голову и открыл глаза.

В палатке на плетеной тростниковой циновке сидел странный маленький человек. Манатасси с интересом следил за ним. Человек склонился над блестящим металлом, расплющенным и превращенным в тонкий гибкий лист; заостренным ножом он наносил на мягкую поверхность какие-то знаки. Каждый день он по много часов проводил за этим необычным занятием. Манатасси смотрел, видел быстрые птичьи движения головы и рук, от которых звенели золотые серьги и дрожали густые черные волосы.

Голова казалась слишком большой для этого сгорбленного тела, руки и ноги тоже, длинные и сильные, предплечья и тыльную сторону ладони покрывают черные волосы. Манатасси вспомнил проворство и силу этого тела в битве. Он приподнял голову и взглянул на повязки, покрывавшие нижнюю часть его тела.

В тот же миг Хай одним движением оказался на ногах. Он подошел к тюфяку и с улыбкой наклонился.

– Ты спишь, как младенец.

Манатасси смотрел на него, удивляясь, как этот человек может смертельно оскорблять верховного повелителя венди – и при этом улыбаться.

– Айя, принеси еды, – крикнул Хай старухе-рабыне и сел на подушку рядом с тюфяком Манатасси.

Манатасси ел с огромным аппетитом и вполуха слушал нелепое описание луны как белолицей женщины. Его удивляло, как такой искусный воин может быть столь наивен. Достаточно посмотреть на луну, чтобы увидеть, что это лепешка; ее постепенно поедает Митаси-Митаси, великий бог, и тогда на лепешке ясно виден след его укуса.

– Ты понял? – озабоченно спросил Хай, и Манатасси с готовностью ответил:

– Понял, высокорожденный.

– Ты поверил? – настаивал Хай.

– Поверил. – Манатасси дал ответ, который – он знал – понравится, и Хай счастливо улыбнулся. Его старания просветить царя-раба приносили плоды. Он тщательно объяснил теорию символического представления, указав Манатасси, что луна не Астарта, а ее символ, знак. Объяснил прирастание и ущерб луны как символическое подчинение женщины мужчине, повторяемое у смертных женщин месячными периодами болезни.

– А теперь великий бог Баал, – сказал Хай, и Манатасси про себя вздохнул. Он знал, что за этим последует. Этот странный человек теперь будет говорить о дыре в небе, через которую приходит и уходит Митаси-Митаси. Он постарается заставить Манатасси поверить, будто это человек с развевающейся рыжей бородой. Что за противоречивый народ эти бледные, похожие на духов существа. С одной стороны, у них оружие, одежда, удивительные предметы и почти волшебное мастерство в гражданских и военных делах. Он видел, как они сражаются и работают, и это поразило его. Но те же самые люди не видят истины, понятной даже не отнятому от груди ребенку его племени.

Первой сознательной мыслью Манатасси, когда он очнулся от горячего тумана лихорадки, была мысль о побеге. Но теперь, вынужденный из-за своей слабости играть роль наблюдателя, он решил пересмотреть свои планы. Здесь он в безопасности – этот странный горбун обладает большой властью, а он под его защитой. Теперь он это знал. Никто не тронет его, пока его защищает новый хозяин.

Еще он знал, что тут есть чему поучиться. Если он овладеет знаниями и искусствами этих людей, он станет в тысячу раз сильнее. Он станет величайшим военным вождем племен. Бледные использовали свое воинское искусство, чтобы победить его, а он одолеет их, усвоив этот урок.

– Ты понял? – серьезно спросил Хай. – Ты понял, что Баал хозяин всего на небе и на земле?

– Понял, – ответил Манатасси.

– Ты признаешь богов Астарту и Баала?

– Признаю, – согласился Манатасси, и Хай был доволен.

– Они отметили тебя своим знаком. Теперь ты посвящен им, и это правильно. Когда доберемся до города, я совершу церемонию посвящения в большом храме Баала. Я выбрал для тебя имя, старое тебе больше не понадобится.

– Как хочешь, высокорожденный.

– Отныне ты будешь называться Тимон.

– Тимон, – царь-раб попробовал это имя на слух.

– Это был воин-жрец во времена правления пятого Великого Льва. Замечательный человек.

Тимон кивнул, не понимая, но полный решимости слушать, ждать и учиться.

– Высокорожденный, – негромко сказал он, – что за знаки ты наносишь на этот желтый металл?

Хай вскочил и поднес к тюфяку золотой свиток.

– Так мы сохраняем слова, рассказы и мысли. – Он начал объяснять суть письма и был вознагражден тем, как быстро Тимон уловил суть фонетического алфавита.

На полоске кожи черными чернилами из сажи Хай написал имя Тимона, и они вместе произнесли его по буквам. Тимон радостно смеялся своему первому достижению.

«Да, – думал он, – тут есть чему учиться, но времени у меня мало».

В глиняном ящике легионы Гая Теренция Варрона ударили в слабый центр войск Ганнибала. Центр промялся, как вязкое тесто. Как и задумал Ганнибал, испанцы и галлы отступили.

– Видишь, Тимон? Какая красота, какая гениальность замысла! – взволнованно воскликнул Хай на пуническом, переставляя фишки.

– А где теперь Маргабал? – столь же взволнованно и на том же языке спросил Тимон. Прошло два года; теперь он бегло говорил на пуническом, и только протяжное произношение гласных делало его владение языком небезупречным.

– Здесь, – Хай коснулся фишек, обозначавших кавалерию, – он держит своих коней на короткой узде. – Тимон знал, что лошадь – это быстрое животное, похожее на зебру. На спинах таких животных ездят воины.

– Теперь Варрон окружен? – спросил Тимон.

– Да! Да! Ганнибал заманил его и окружил. И что он теперь делает, Тимон?

– Резервы, – предположил Тимон.

– Да! Ты понял! Нумидийские и африканские резервы. – Хай в возбуждении подпрыгивал. – Он выпустил их, выбрав точный момент, – великий мастер. Они ударили во фланги Варрону, зажали его в тиски, стеснили так, что его солдаты не могли маневрировать. И что теперь, Тимон, что теперь?

– Кавалерия?

– Да! Кавалерия! Маргабал! Верный брат. Начальник кавалерии, ждавший весь день. «Вперед!» – крикнул Ганнибал. – Хай в запале вскинул руки. – «Вперед, брат мой! Скачи со своими дикими иберийцами!» Они ударили по римлянам, Тимон. В нужный момент, в самый нужный. Пятью минутами раньше было бы слишком рано. Пятью минутами позже – слишком поздно. Расчет! Расчет! Дар великого полководца – в точном расчете времени. Дар государственного деятеля, судьи, торговца – тоже. Правильное действие в нужное время.

– А итог, высокорожденный, каков итог? – взмолился Тимон, мучимый любопытством. – Победа?

– Победа? – спросил Хай. – Да, Тимон. Победа. Победа и бойня. Восемь хваленых римских легионов уничтожены до единого человека, две консульские армии целиком.

– Восемь легионов, высокорожденный? – удивился Тимон. – Сорок восемь тысяч человек в одной битве?

– Больше, Тимон. Погибли и вспомогательные войска. Шестьдесят тысяч человек! – Хай провел рукой по ящику, сметая фишки римских легионов. – Мы выигрывали битвы, Тимон, но они выигрывали войны. Три войны. Три кровавые войны, которые уничтожили нас… – Хай замолк. Голос его звучал сдавленно. Он быстро отвернулся и прошел к кувшину с водой. Тимон заторопился к нему и держал кувшин, пока Хай мыл руки и причесывал бороду. – Этим кончается наше изучение кампаний Ганнибала, Тимон. Я приберегал Канны напоследок.

– Кого будем изучать дальше, высокорожденный?

– Того, кого сам Ганнибал считал искуснейшим полководцем в истории.

– Кто же это?

– Александр Третий, – ответил Хай, – царь Македонский. Тот, кто уничтожил Персидскую империю, кого Дельфийский оракул провозгласил непобедимым, а люди назвали Великим.

Тимон подал Хаю плащ, и жрец застегнул пряжку, выходя из храмовой школы через маленькую калитку во внутренней стене. Тимон шел в шаге позади, одетый в короткую голубую одежду домочадцев Хая, с легкой золотой цепью, кинжалом и кошельком на поясе – знаком высокого доверия к рабу. Он шел слева от хозяина, чтобы не мешать его правой руке; свою руку он держал на рукояти кинжала.

– Высокорожденный, то, как Ганнибал окружил Варрона…

– Да? – подбодрил его Хай.

– Разве нельзя было укрепить центр и наступать флангами?

Хай объяснил, и они пустились в обсуждение боевой тактики и стратегии, продолжавшееся пока они не оказались за главными воротами территории храма. Там беседовать стала невозможно: странную пару сразу заметили. Гигантский черный раб и его маленький, похожий на гнома хозяин. Хая приветствовали, пытались притронуться к нему, послушать, о чем он говорит, а то и получить монету из кошелька на поясе Тимона.

Хаю популярность нравилась. Протискиваясь сквозь толпу, он улыбался и шутил. Победоносный полководец – после похода за рабами было еще две кампании, почитаемый жрец, известный остроумец и певец, богатый филантроп (состояние Хая за последние два года значительно увеличилось), он повсюду становился объектом угодничества и лести.

Они пересекли рынок с его зрелищами, звуками и запахами – пряностей и открытых сточных канав. В одном месте продавали девушку-рабыню смешанной с юе крови, торговец заметил в толпе Хая и обратился к нему:

– Мой господин, произведение искусства для тебя. Статуя из желтой слоновой кости, – и он распахнул плащ девушки, обнажив ее тело.

Хай рассмеялся и махнул рукой в знак отказа. Они прошли вдоль каменного причала, где рядами, почти касаясь друг друга, стояли корабли: трюмы открыты, грузчики снуют, разгружая и нагружая товары. Из таверн и винных лавок, окружающих причал, пахло кислым вином и долетали взрывы пьяного смеха. Из узких проходов между магазинами манили клиентов проститутки. Тусклое освещение бледнило их накрашенные охрой щеки и губы – Хай подивился, что за удовольствие находят мужчины в обществе этих женщин.

За шумной гаванью располагались дома знатных семейств и богатых купцов, каждый дом окружала высокая глинобитная стена с прочными резными деревянными воротами. Дом Хая был здесь одним из наименее презентабельных: вход со стороны узкого переулка, вид на озеро – с плоской крыши.

Пройдя в ворота, Хай снял плащ и меч, со вздохом облегчения отдал их Тимону и пересек мощеный центральный дворик.

Принцы и принцессы уже ждали его. Их было четырнадцать во главе с близнецами Хеланкой и Имилце. Девочки за прошедшие годы выросли и вступили в период между девичеством и женственностью. Слишком юные, чтобы кокетничать, слишком взрослые, чтобы встретить Хая поцелуями.

У более юных представителей семьи Барки таких сдерживающих соображений не было, и они окружили Хая, который сам возложил на себя обязанность обучать детей царского дома законам веры, и, несмотря на охлаждение между царем и жрецом, Ланнон не вмешивался. Не разрешал, но и не запрещал. Хай провел своих учеников в просторную гостиную.

Во дворе одна из нянек подождала, пока ее подопечные уйдут с Хаем, повернулась и отыскала глазами Тимона. Это была высокая девушка с сильными плечами, тонкой талией и широкими бедрами. Ноги прямые и сильные, руки с узкими розовыми ладонями, изящные. Волосы убраны и смазаны маслом по обычаю венди – она была из племени Тимона. Взятая во время большого набега, она не была рождена рабыней и отличалась от покорных слуг, знавших только рабство. Стойкая, независимая, под стать Тимону. Кожа чуть светлее, чем у него, зубы маленькие и ровные – и очень белые, когда она улыбнулась Тимону.

Тимон резко наклонил голову, отдавая приказ, и девушка-рабыня – ее звали Селена – кивнула в знак согласия. Когда Тимон через кухню пошел со двора в помещения для рабов, она последовала за ним.

Он ждал ее в своей крошечной каморке с единственным тростниковым тюфяком. Она без колебаний подошла к нему и приникла к мощным мускулам груди, живота и бедер. Ее круглые груди, распирающие пурпурную одежду дома Барки, прижались к Тимону.

Они прижимались лицами, принюхивались друг к другу, ко рту, к глазам, к ноздрям, цеплялись друг за друга в своем желании.

– Когда я обнимаю тебя, я снова царь венди, а не пес, не раб, – прошептал Тимон, и девушка застонала от любви.

Нежными руками (способными насмерть задавить человека) Тимон раздел девушку и отнес на тюфяк. Склонившись над ней, он сказал:

– Ты будешь первой из моих жен. Моей царицей и матерью моих сыновей.

– Когда? – спросила она, и голос ее дрожал от сдерживаемых чувств.

– Скоро, – пообещал он. – Теперь уже скоро. Я получил то, за чем пришел, и возьму тебя с собой за реку. Я стану величайшим царем племен, а ты будешь моей царицей.

– Я тебе верю, – прошептала Селена.

– Мои царские высочества и высокородные красавицы.

Дети завизжали от восторга: они очень любили это шутливое обращение, придуманное Хаем.

– Сегодня у меня для вас особая радость!

Снова разразился ад. Радость от Хая всегда была особой.

– А что это? – затаив дыхание, спросила Имилце.

– Сегодня вечером вы встретитесь с пророчицей Опета, – объявил Хай, и шум тут же стих. Самые маленькие не поняли, но их заразила общая серьезность. Старшие дети слышали о пророчице, ее именем их пугали няньки. И вот теперь им предстояло встретить это загадочное создание… Атмосфера стала напряженной. Все застыли в предчувствии чего-то страшного и сверхъестественного.

Анна высказала общую мысль, спросив потерянным голосом:

– Она нас не съест?

Танит вошла, села и убрала от лица полу плаща. Улыбнулась детям и негромко сказала:

– Я расскажу вам одну историю. – Улыбки и обещания было достаточно, чтобы снять общее напряжение, все придвинулись к ней. – Это история брачного союза великого бога Баала и богини Астарты.

Танит начала рассказывать миф, лежащий в основе праздника Плодородия Земли, который отмечали каждые пять лет. В этом году, 538-ом от основания Опета, праздник готовились отметить в сто шестой раз. Начинался он на следующий день и должен был продлиться десять дней.

Танит пленила юную аудиторию, говоря повелительным голосом, как ее научил Хай, используя жесты и манеры, также усвоенные под его руководством. Хай смотрел на нее со смесью профессионального одобрения и восхищения очарованного влюбленного.

За два года она избавилась от последних следов неотесанности, и хотя ей было всего двадцать, в ней теперь появилось внутреннее спокойствие, ясность мысли и способность говорить сообразно роли пророчицы и религиозной советницы нации. Неважно, что пророчества готовил и тщательно разучивал с ней Хай Бен-Амон – она произносила их, и убедительно. Материальный успех Хая в последние два года во многом объяснялся теми вопросами, которые задавали богатые купцы и торговые союзы Опета, и ответами на них. Просители обычно оставались довольны ответами Танит, хотя эти ответы всегда звучали намеренно двусмысленно, чтобы застраховаться от обвинений. И разве так уж важно было, что при этом соблюдались и интересы Хая Бен-Амона?

Таким же образом, несмотря на утрату царского расположения, Хай сохранял влияние среди кормчих государственного корабля. Он был уверен, что Ланнон Хиканус прекрасно сознает, каков источник советов и пророчеств Танит. Тем не менее Ланнон регулярно навещал пророчицу в ее гроте возле тихого зеленого бассейна Астарты.

Завтра утром посещение Ланноном пророчицы станет официальным началом праздника Плодородия Земли. Именно поэтому Хай пригласил Танит к себе. Нужно было подготовить ее ответы на вопросы правителя. Хай достаточно точно представлял себе эти вопросы, потому что его информаторы входили в ближайшее окружение царя. И догадывался, что Ланнон сознательно позволяет передавать ему эти вопросы, дабы они вовремя дошли до Хая и пророчица получила возможность дать правильный ответ.

Мысли о Ланноне всегда вызывали у Хая печаль. Два года Хай был лишен радости видеть улыбку Ланнона, чувствовать его рукопожатие, и за этот срок боль утраты не притупилась, а стала еще сильнее. Он часами ждал, лишь бы увидеть старого друга, приставал ко всем, требуя в мельчайших подробностях описывать придворные празднества, на которые сам не был приглашен. В каждую годовщину рождения царя, а также в годовщину его восшествия на престол Хай сочинял сонет и с красивым подарком отправлял его во дворец. Подарок принимали, но сонет, насколько он знал, оставался непрочитанным.

Хай прервал печальные мысли и посмотрел на свою возлюбленную. Дети окружили ее, молчаливые, большеглазые, внимательные. Четырехлетний Ганнибал, названный в честь своего знаменитого предка, забрался на колени к Танит и сосал палец, глядя ей в лицо.

Маска серьезности чуть приоткрыла настоящее лицо Танит: с детьми та сама стала похожа на ребенка, оживилась, голос стал возбужденным. Такой она еще больше нравилась Хаю, и он почувствовал, что сердце у него в груди разбухает. «Сколько еще ждать? И чего? Потребовались годы тщательно спланированных действий, чтобы завоевать ее доверие. Сколько же нужно, чтобы завоевать сердце? И на что тогда можно надеяться? Ведь она посвящена богине и не может принадлежать смертному мужчине».

Танит окончила рассказ, и дети с криками потребовали еще, одолевая ее просьбами, мольбами и подкупающими поцелуями, но Хай изобразил гнев и разбранил их, а они смеялись и хлопали в ладоши. Он позвал нянек; те пришли, и среди них высокая молчаливая женщина, в присутствии которой Хай всегда ощущал тревогу, когда она смотрела на него своими непостижимыми яростными глазами.

Он сказал ей: «Селена, темнеет – передай Тимону, чтобы проводил тебя с фонарем до ворот дворца».

Она склонила голову, принимая приказ, но не проявляя благодарности.

Когда дети ушли, Хай, Танит и Айна, престарелая жрица, компаньонка Танит, поужинали. Хай избрал Айну по двум причинам. Она почти ничего не видела и была глуха как пень. Хай проверил это, делая в двадцати шагах от нее непристойные жесты. Айна никак на это не прореагировала; точно так же она вела себя, когда он подкрался к ней сзади и выкрикнул грубое слово. Она была именно такой компаньонкой, какая требовалась.

Они сумерничали, прикрутив фитили ламп, еду подавала старуха-рабыня, а после ужина Хай увел Танит по внутренней лестнице на крышу, и они сели у парапета на тростниковые циновки и кожаные подушки. С озера дул прохладный ночной ветер, ярко горели желтые звезды. Хай взял лиру и стал наигрывать негромкий мотив, к которому приучил Танит: заслышав эту мелодию она впадала в гипнотический транс. Еще не отзвучали последние ноты, а Танит уже задышала медленно и ровно, тело ее оцепенело, глаза потемнели и перестали видеть.

Не переставая играть, Хай заговорил. Говорил он монотонно и негромко, а Танит неподвижно сидела в звездном свете и слушала внутренним слухом.

В первый день сто шестого праздника Плодородия Земли Ланнон Хиканус, сорок седьмой Великий Лев Опета, во главе процессии отправился в храм Астарты, чтобы услышать пророчество.

Он прошел в храм Баала, где священные башни указывали на солнце, охраняемое вырезанными из камня Птицами Солнца, и где молча ожидало население города. Подойдя к ущелью в красной скале – оно вело к священному гроту – он отстегнул меч и протянул его маленькому бушмену, щит и шлем передал оруженосцам и, простоволосый, безоружный, прошел через ущелье в храм к пророчице.

За каменным троном пророчицы скрывался тайный ход в архивы города, расположенные в скале, а за архивами, охраняемые массивными каменными дверьми и проклятием богов, прятались сокровищница и царская усыпальница.

Ланнон остановился у бассейна. Жрицы приблизились к нему и проводили к самому краю воды. Тут они помогли ему снять доспехи и одежду.

Он стоял у начала лестницы, ведущей в зеленые воды, – высокий, нагой, золотоволосый и прекрасно сложенный. Мускулистое, как у тренированного спортсмена, тело – особенно мощные мышцы на плечах и шее, признак человека, много работающего с мечом. Живот и бока стройные, мышцы под кожей едва заметны. Полоска красно-золотых волос спускается от пупка по плоскому животу и расцветает солнечно-огненными завитками там, где расходятся ноги, длинные, прекрасной формы, легко несшие мощное тело царя.

Верховная жрица благословила его и испросила для него благословения богини. Затем Ланнон спустился по лестнице и погрузился в священные, дарящие жизнь воды.

Пока две молодые ученицы вытирали царя и одевали в чистые одежды, Хай Бен-Амон спел хвалебную песнь богине, а когда он умолк, все взгляды устремились к отверстию в своде пещеры, высоко над поверхностью зеленой воды.

Ланнон громко воскликнул:

– Астарта, мать луны и земли, прими вестника, которого мы посылаем тебе, и благосклонно откликнись на наши просьбы.

Все стоявшие вокруг бассейна высоко подняли руки, изображая знак солнца, и жертву по сигналу столкнули с каменной плиты в отверстие. Прозвучал короткий вопль обреченной души, но человек тут же ударился о воду и ушел в зеленые глубины под тяжестью надетых на него цепей.

Ланнон отвернулся от бассейна и между рядами жриц прошел в склеп. Обитель пророчицы была лишь немногим больше гостиной в доме богатого человека. Ровно горели лампы. Пламени был придан неестественный зеленоватый оттенок, стоял тяжелый, гнетущий запах горящих трав. За троном пророчицы ниспадали до пола занавеси, скрывая то, что находилось сзади.

Пророчица сидела на троне – маленькая фигурка, закутанная в белые одежды, лицо скрыто в тени капюшона.

Ланнон остановился посреди помещения и, прежде чем заговорить, вновь восхитился тем, как все здесь продумано и ставит просителя в невыгодное положение. Босой, еще мокрый, без оружия и украшений, в непривычных одеждах, вынужденный смотреть на сидящего на троне снизу вверх, вдыхая дурманящий воздух, – все это должно было выводить из равновесия. Ланнон почувствовал, как в нем шевельнулся гнев, и, когда он произнес положенное приветствие и задал первый вопрос, голос его звучал резко.

Хай следил из своего укрытия за троном. Он получал удовольствие от близости друга, вспоминал его манеры и голос, видел знакомое и любимое лицо, усмехнулся, увидев ту смену выражения, какую ожидал: быстрая вспышка гнева в бледно-голубых глазах, затем интерес, проблеск улыбки, когда следовал хороший совет.

Танит говорила монотонно, точь-в-точь как Хай, подбирая ответ из вариантов, которыми вооружил ее жрец.

Когда Ланнон уже собирался покинуть комнату, Танит сказала:

– Еще одно.

Ланнон удивленно повернулся: он не привык к непрошеным и бесплатным советам пророчицы.

Танит заговорила:

– У льва был верный шакал, который предупреждал его о приближении охотника, но лев прогнал его прочь.

У солнца была Птица, на крыльях которой прилетали к нему жертвоприношения, но солнце отвернуло от нее свой лик.

У руки был топор, который защищал ее, но рука отбросила его.

О гордый лев! О неверное солнце! О беспечная рука!

Хай за занавесом затаил дыхание. Когда он сочинял эти строки, они звучали очень умно, но теперь, произнесенные в этой каменной комнате, шокировали даже его.

Светлые глаза Ланнона застыли – он задумался над загадкой, но она оказалась нетрудной, взгляд Ланнона прояснился, гневно блеснул, кровь прилила к лицу и шее.

– Будь ты проклята, ведьма! – закричал он. – Еще и от тебя я должен это слышать? Проклятый жрец преследует меня на каждом шагу. Нельзя пройти по улицам собственного города без того, чтобы не услышать, как толпа распевает его ничтожные песенки. Нельзя пообедать в собственной столовой без того, чтобы гости не повторяли его пустые слова. Нельзя сражаться, нельзя выпить чашу вина, нельзя бросить кость без того, чтобы его тень не стояла за моим плечом. – Ланнон задыхался от гнева. Он прошагал по комнате и потряс кулаком перед лицом испуганной пророчицы. – Даже мои собственные дети околдованы им.

За занавесом дух Хая взлетел, как на крыльях: говорил не враг.

– Он ходит, раздувшись от важности, и распоряжается на улицах моего города, его имя звучит по всем царствам. – Гнев Ланнона превратился в праведное негодование. – Его приветствуют, когда он проходит, я сам это слышал, и, клянусь великим Баалом, приветствуют громче, чем собственного царя.

Не владея собой, Ланнон отвернулся от трона. Он взглянул на занавес, и Хаю на мгновение показалось, что Ланнон заглядывает ему в душу. Хай затаил дыхание и отшатнулся, но Ланнон заходил по комнате и снова подошел к пророчице.

– И заметь, все это он делает, находясь в опале. Ему полагалось бы удалиться в изгнание… – Царь замолчал и снова принялся расхаживать: голос его смягчился, и он еле слышно сказал: – Как мне не хватает этого ужасного недомерка.

Хай на мгновение даже усомнился, правильно ли расслышал, но Ланнон тут же взревел:

– Но он бросил мне вызов. Он отнял у меня то, что принадлежало мне, и я не могу простить этого!

Он бросился прочь из склепа. Оруженосцы и начальник охоты заметили выражение его лица и предупредили тех, мимо кого пронесся разгневанный царь, возвращаясь во дворец.

В последний день праздника Ланнон Хиканус молился в храме великого Баала, один в священной роще среди башен и каменных Птиц Солнца. Потом он вышел, чтобы принять от своих подданных новые клятвы верности. Пришли все девять аристократических семейств, жреческие ордена, главы гильдий ремесленников и могущественные торговые союзы царств. Им предстояло присягнуть на верность трону и принести дары Великому Льву.

Хай Бен-Амон на церемонии отсутствовал. Клятву от имени жрецов и дары принес Бакмор. Ланнон негромко спросил у молодого жреца-воина, когда тот склонился перед ним:

– Где верховный жрец Бен-Амон?

– Мой господин, я говорю от его имени и от имени всех жрецов Баала, – подученный Хаем, Бакмор уклонился от ответа, и Ланнон на глазах у всех не нашелся что сказать.

Эта церемония завершила праздник, и Опет предался безудержному пьянству, веселью и распутству. Ланнон со своими приближенными пировал во дворце, а простолюдины с песнями и танцами запрудили узкие улицы. В гуще народа сновало множество торговцев вином, но при свете дня обычаи и законы еще сдерживали веселящиеся толпы. Тьма принесет бесстыдное развратное веселье, каким всегда славился праздник. Ночью закутанные в плащи и капюшоны благородные матроны и их хорошенькие дочки выскользнут из домов, чтобы присоединиться к веселью толп или по крайней мере полюбоваться им – с горящими глазами, сдерживая смех. На один день и одну ночь законы общества переставали действовать, и никакой муж, никакая жена не смели требовать объяснений от супругов. Так бывало только раз в пять лет, а когда праздник кончался, он приносил обильный урожай бледных лиц, дрожащих рук, хмельного тумана в головах и тайных самодовольных усмешек.

К середине дня Ланнон был пьян, пьян счастливо, беспробудно, и большинство его гостей тоже. В приемном зале дворца было невыносимо жарко. Солнце яростно било в плоскую глиняную крышу, а тепло разгоряченных тел пятисот вельмож и жар, исходящий от многочисленных дымящихся горячих блюд, превращали этот зал в раскаленную печь.

Рев голосов заглушал героические усилия музыкантов, а искусство нагих танцовщиц вознаграждал град спелых плодов, пущенных рукой молодых отпрысков благородных семей. Заключались пари о том, в какую именно часть девичьего тела попадут меткие стрелки, и ставки были немаленькие.

Увлеченный вином и беседами, Ланнон не замечал перемены, происшедшей с пирующими, пока в зале не воцарилась тишина. Ланнон поднял голову и нахмурился, видя, что руки музыкантов застыли на инструментах, что замерли танцовщицы, будто окаменев, а гости таращат глаза.

Хмурое выражение сменилось яростной гримасой: Ланнон увидел Хая Бен-Амона, приближавшегося к нему по центру зала. Жрец был в белой одежде с вшитой по краям золотой нитью. Золотой пояс, украшенный драгоценными камнями кинжал. Волосы и борода тщательно умащены и причесаны, золотые серьги свисают на плечи.

Он с серьезным выражением склонился перед царем, и его прекрасный мелодичный голос долетел до самых дальних уголков зала.

– Мой царь, я пришел возобновить присягу верности, данную тебе. Пусть все знают, что верность тебе я ценю превыше всего и буду хранить ее и в царстве живых, и в царстве мертвых.

Как и рассчитывал Хай, Ланнон был застигнут врасплох, одурманен неожиданностью и вином. Он поискал слова для ответа, но прежде чем нашел, Хай быстро встал.

– В знак верности я предлагаю дар. – Он махнул рукой, и все головы повернулись ко входу в зал.

В дверях появилась огромная фигура Тимона. Он прошел по залу и остановился рядом с Хаем. Взглянул в лицо Ланнону свирепыми глазами.

Хай прошептал:

– На колени! – И пнул гиганта. Тимон медленно опустился на одно колено и склонил голову.

– Но он принадлежит богам, – хрипло возразил Ланнон. – Ты сам объявил его отмеченным богами, жрец.

Хай собрался с силами, чтобы принести свою жертву. Хотя он уже объяснил все и богам и Тимону, он волновался. Необходимо вернуть милость царя, а это единственный способ. Иначе из тупика не вырваться. Он должен отдать раба. Хай просил у великого Баала позволения пренебречь знаками на ногах раба. Он просил об этом вслух, в полдень, расхаживая по плоской крыше своего дома. Послышался отдаленный раскат летнего грома – это и был нужный Хаю ответ. Боги ответили, но Хай все равно нервничал: ответ был неясный и двусмысленный. К тому же Хаю было невероятно трудно признавать свою ошибку, это подрывало самые основы его существа.

– Мой господин, – сказал Хай. – Я ошибся. Боги сообщили мне, что знаки не священны.

Ланнон посмотрел на Хая и слегка покачал головой, как будто не верил своим ушам.

– Ты хочешь сказать… ты отдаешь его в полную мою власть? Я могу немедленно казнить его, если захочу? – Он наклонился, пристально глядя на Хая. – Ты отдаешь его мне без условий?

– Я заявил о своей любви к царю, – ответил Хай и ногой подтолкнул Тимона.

Громким рокочущим басом на почти совершенном пуническом Тимон произнес:

– Я здесь в доказательство этой любви.

Ланнон откинулся на подушках. Он обдумывал положение, лицо его снова нахмурилось.

– Ты хочешь связать меня! Условия все равно есть, только неявные, – прорычал он.

– Нет, мой господин. Никаких цепей, кроме уз дружбы, – негромко сказал Хай. Они смотрели друг другу в глаза. Ланнон зарумянился от гнева, Хай сохранял спокойствие.

Неожиданно лицо Хая сморщилось, птичьи глаза блеснули. Серьги, свисающие на щеки, задрожали от сдерживаемого смеха. Ланнон раскрыл рот, собираясь громогласно отвергнуть предлагаемый дар и дружбу, но вместо этого с его губ сорвался смех. Царь смеялся, пока слезы не хлынули по щекам, а между приступами смеха стонал от боли в мышцах живота.

– Лети для меня, Птица Солнца, – прорыдал он, и Хай уселся рядом с ним на подушки, сотрясаясь от смеха.

– Рычи для меня, Великий Лев, – воскликнул он, и девушка-рабыня наполнила вином чашу и поднесла ему. Хай отпил половину и протянул чашу Ланнону. Тот осушил ее. Несколько капель вина вытекли из уголков рта и пропали в золотой бороде. Ланнон разбил чашу о каменный пол и сжал плечи Хая.

– Мы потеряли много времени, моя Птица Солнца. Надо наверстать его. Что сначала?

– Пить, – сказал Хай.

– Ага! – воскликнул Ланнон. – А потом?

– Охотиться, – предложил Хай, выбрав любимое занятие царя.

– Охотиться! – повторил Ланнон. – Пошлите за начальниками охоты, завтра мы отправляемся добывать слонов!

– Астарта, мать земли, как умножилась твоя краса, – бормотал Хай, грациозно раскачиваясь и глядя в ночное небо. Он пошатнулся, но прислонился к стене и не упал. Выпрямившись, он продолжал рассматривать удивительный астрономический феномен. Над пирующим городом повисли четыре серебряные луны. Хай закрыл один глаз, и три луны исчезли, открыл – и они вновь появились.

– Астарта, направь стопы твоего слуги, – попросил Хай, оттолкнулся от стены и пошел по узкой улице в сторону гавани. Споткнулся о тело, лежащее в тени, и неуверенно наклонился в поисках признаков жизни.

Тело, когда Хай повернул его на спину, издало пьяный крик: разнесся сильный запах вина. Это напомнило ему о телах, лежавших повсюду в оставленном им банкетном зале. Среди них улыбался во сне Ланнон.

– Сегодня у тебя хорошая компания, гражданин Опета, – усмехнулся Хай и пошел дальше по переулку. В углу, у стены, шевельнулась тень. Хай с любопытством посмотрел на нее, увидел две головы и одно тело, услышал тяжелое дыхание и страстные вздохи. Ошибиться в свойстве этой возни было невозможно. Хай улыбнулся, споткнулся и чуть не упал. Из тени на него смотрело испуганное девичье лицо.

– Да плодоносит все на земле, – негромко сказал он и пошел дальше, и тотчас еще одна темная фигура выскользнула из-за угла и последовала за ним. Фигура была полностью укутана в грубый коричневый плащ и двигалась крадучись и целеустремленно.

На пристани было людно, шло веселье, повсюду горели костры. В неподвижных черных водах озера вспыхивали яркие красные отблески. Вокруг костров, взявшись за руки, плясали люди. Некоторые женщины, отбросив все запреты, обнажились по пояс, и брызги вина на их белом теле казались брызгами крови.

Хай остановился и некоторое время смотрел на них, а следовавшая за ним фигура смешалась с толпой гуляк.

Хай пошел дальше, и фигура в плаще тотчас двинулась за ним. Переулок, ведущий к дому Хая, тонул во тьме, но в нише над воротами тускло горела лампа, оставленная, чтобы приветствовать хозяина.

Хай ощупью пробирался к воротам, а следовавшая за ним фигура приблизилась. Из-за звука своих шагов Хай не слышал за собой ни шелеста одежды, ни чьей-то легкой походки.

Хай добрался до ворот, остановился в тусклом свете. Кинжал его находился под плащом, правую руку он протянул к воротам. И в этот миг, когда он не был готов дать отпор, темная фигура бросилась к нему. Кто-то схватил жреца за руку и прижал к стене. Вино сделало его медлительным. Он в удивлении и тревоге поднял голову. Увидел надвигающуюся темную фигуру – лицо ее было скрыто – но ничего не успел сделать: к его губам прижались нежные губы, он почувствовал прикосновение мягких грудей и бедер.

Он замер и стоял так несколько секунд, а губы и руки дразнили его. Потом с хриплым криком он потянулся к упругой женской фигуре, и она тут же исчезла, ускользнула за пределы его досягаемости.

Он устремился за ней, шаря руками в воздухе. Фигура отпрянула, скользнула за ворота в дом Хая и захлопнула их.

Отчаянно ругаясь, Хай боролся с воротами, наконец открыл их и вбежал во двор.

Во дворе что-то мелькнуло и исчезло в доме, Хай побежал следом, споткнулся о подушку и растянулся во весь рост, опрокинув скамеечку, на которой стояла амфора с вином и чашки. Они с грохотом разбились, вино разлилось по глиняному полу. Из темноты возле дома донесся издевательский смех; Хай с трудом поднялся и бросился вперед. На фоне освещенной двери собственной спальни он увидел силуэт фигуры в плаще.

– Подожди! – крикнул он. – Кто ты?

На шум прибежали перепуганные рабы, вооружившиеся наспех.

– Уходите! – яростно крикнул им Хай. – Если вы… если я кого-нибудь увижу до утра в доме, выпорю!

И они ушли к себе, ничуть не встревоженные угрозой. Пока не исчез последний из них, Хай сохранял достоинство, потом кинулся к двери спальни.

Там, на низком столике у ложа, горела лампа. Прикрученный фитиль давал кружок тусклого света, оставляя почти всю комнату в тени. Возле лампы стояла женщина в плаще. Она стояла неподвижно, лицо ее было совершенно скрыто капюшоном, но Хай уловил отражение света в ее глазах.

Хай одним махом одолел полкомнаты, но не в ту сторону. Он повернулся к женщине, и в этот миг та наклонилась и задула лампу. Комнату наполнила тьма, и очередной прыжок Хая закончился у стены. Он собрался с силами – теперь он быстро трезвел – и присел у стены, прислушиваясь.

Уловив шорох одежды, он прыгнул. Пальцы его ухватили край плаща. Приглушенный вскрик, и материя выскользнула у него из рук. Хай выругался и широко расставил руки, как слепой.

Он почувствовал рядом движение, легкое дыхание, мягкий шелест. Быстро протянул руку, и пальцы коснулись гладкой кожи. Он ощутил прикосновение к голой спине, к выпуклостям ягодиц. Негромкий смешок, и гостья вновь исчезла. Хай застыл. Сердце колотилось о ребра. От мгновенно возникшего физического влечения закружилась голова.

Женщина сбросила плащ. Он был наедине с ней, увертливой, как щука, и нагой, как новорожденная. Точно крадущийся леопард, он устремился за ней, раздеваясь на ходу, пока не остались только серьги. Он был гол, как его страсть.

Теперь она впала в панику в темноте, не в силах унять свое шумное дыхание и нервный смешок. Хай охотился за ней по слуху, загоняя в угол у ложа.

Она опять чуть не сбежала, нырнув под его руку, но он успел обхватить ее стан и без усилий поднял. Она завизжала, вырываясь, как пойманное животное, застучала кулаками по его лицу и груди.

Он отнес ее на груду шкур – свою пышную постель.

Хай проснулся с ощущением покоя и счастья.

Тело его расслабилось в истоме, но мозг работал четко. В комнату пробивались первые розовые лучи рассвета, с озера доносились крики птиц.

Он приподнялся на локте и посмотрел на девушку, спавшую рядом на смятой постели. В тепле весенней ночи она отбросила покрывало. Волосы на ее висках увлажнились, мелкие капли пота выступили над чуть выпяченной верхней губой. Глаза были закрыты, и спала она так легко, что ее дыхание едва шевелило лежавшие на щеках мягкие темные волосы.

Руки она закинула за голову, отчего удивительно большие груди расплющились – полные, круглые, большие для такого длинного стройного тела, с сосками все еще красными от ночных ласк. Кожа у гостьи была гладкая, светлая, чуть желтоватая, и на ее фоне четко выделялись завитки волос под мышками и внизу живота.

Хай сразу рассмотрел все это и лишь потом взглянул на ее спокойное сонное лицо.

И онемел, не веря своим глазам, объятый благоговением и суеверным ужасом.

Девушка открыла глаза, увидела его и улыбнулась.

– Да благословит тебя Баал, избранник бога, – негромко сказала она.

– Танит! – выдохнул Хай.

– Да, мой господин. – Она по-прежнему улыбалась.

– Кощунница, – прошептал Хай. – Ты оскорбила богиню.

– Отказаться от моей любви к тебе значило бы оскорбить самою мою природу. – Танит села в постели и без всяких угрызений совести, как ни в чем не бывало поцеловала его.

– Любви? – переспросил Хай, на мгновение забыв все свои опасения.

– Да, мой господин, – ответила Танит и снова поцеловала его.

– Но… – Хай начал заикаться, залившись краской. – Но как ты можешь любить меня?

– А как я могу не любить, мой господин?

– Но мое тело… моя спина…

– Твою спину я люблю, потому что она часть тебя, часть твоей доброты и мудрости.

Он долго смотрел на нее, потом неуклюже обнял и погрузил лицо в ее ароматные волосы.

– О Танит, – прошептал он. – Что же нам делать?

Стоя на вершине холма, Хай ждал своего бога. Внизу шевелился лагерь. Доносились приглушенные звуки – это 6 000 человек готовились к охоте. Воины легиона Хая, и царская свита, и рабы, и женщины, и слоны, и обоз с поклажей. Неудивительно, что лагерь занял всю долину по обеим берегам небольшой речки, которая, петляя, спускалась с холма. В тридцати милях к северу, разлившись в своем жарком и негостеприимном русле, текли зеленые медленные воды большой реки. Там стоял один из легионов Ланнона; вот уже четыре дня воины старались вспугнуть пасущихся там слонов.

Встревоженные стада должны были покинуть долину реки и пойти по древней дороге через холмы. Ланнон расположился рядом с этой хорошо известной тропой, и накануне вечером разведчики доложили, что стада уже двинулись. Они соберутся близ холмов и в течение нескольких следующих дней длинными рядами устремятся в долину. Впереди, уводя стада от беспокоящих их охотников, пойдут старые самцы.

Такие мысли проносились на рассвете в голове Хая Бен-Амона. На нем были легкие охотничьи доспехи и беговые сандалии, и он удобно опирался на древко топора с грифами. Великолепное лезвие было спрятано в кожаный чехол, чтобы оберечь остро заточенную кромку и замечательную гравировку. Хаю казалось, что боги нарочно устроили все так, чтобы дать ему шанс.

Целых две недели после праздника Плодородия Земли Хай почти постоянно размышлял над возникшей проблемой. Он часами вчитывался в свитки священных книг, отыскивая все, что касается жрецов и жриц, их обязанностей и отношений с богами и друг с другом, надеясь из этих изысканий извлечь оправдание своему поведению. Он не мог назвать это жертвой. Теперь он решился представить суду свой случай и выслушать решение.

Солнце бросило в вершину холма свои первые золотые копья, и Хай запел хвалебную песнь его красоте и могуществу. Потом высказал свою просьбу. Она была составлена с учетом сложной диалектики и суть ее сводилась к следующему: то, что дозволено Баалу и его небесной подруге Астарте, столь же уместно для их земных представителей – хотя, конечно, не для любых жрецов и жриц, а только для жрицы и верховного жреца Баала. Хай делал комментарии к очевидным погрешностям своего рассуждения.

Он закончил так:

– Может быть, великий Баал и небесная Астарта, я ошибся в своих рассуждениях. Может быть, я согрешил. В таком случае я заслуживаю всего вашего гнева, несмотря на то, что вся моя жизнь была служением вам и верным исполнением долга. Я заслуживаю самого сурового наказания. – Для большего эффекта Хай выдержал паузу. – Сегодня я буду охотиться на слона. Клянусь жизнью, я буду в самом опасном месте. Там, где смерть – там буду я. Если я согрешил, пусть пронзят меня бивни слона. Если нет, позвольте мне жить и вернуться на грудь вашей жрице. Если вы даруете мне жизнь и любовь, клянусь верно служить вам до последнего дня, и ни один мужчина, ни одна женщина никогда не узнают об освобождении от обета, которое вы дали мне. – Он помолчал и закончил: – Вы любили – так сжальтесь над тем, кто любит.

Хай спустился с холма вполне удовлетворенный заключенным договором. Он будет выполнять свою часть условий. Не спрячется сегодня из отвращения к убийству. У богов будут все возможности выказать свой гнев. Во всяком случае Хай не сомневался, что только смерть может вырвать его из объятий Танит. Вкус этого плода был слишком сладок, чтобы от него отказаться.

– Хай! – крикнул Ланнон, когда тот появился в лагере. – Где ты был? – Царь, вооруженный, нетерпеливо расхаживал перед своей палаткой. Он быстро пошел навстречу Хаю. – День проходит, – крикнул он. – Разведчики на холмах сообщили о появлении стад.

Боевые слоны были готовы, на их шеях и в высоких башнях у них на спинах сидели погонщики. Охотники Ланнона собралась у палатки. Среди них Хай заметил славных начальников царской охоты: Мурсила с красным пьяным лицом, стройного молчаливого Задала, известного лучника Хайя и маленького желтого Ксаи, чья слава следопыта за последние годы необычайно выросла. За ними в толпе рабов возвышался черный гигант Тимон. Хай улыбнулся ему и заторопился вслед за Ланноном к рядам охотников.

Ланнон сказал:

– Ты едешь со мной, Птица Солнца.

И Хай ответил:

– Это большая честь, мой господин.

Мурсил дал Хаю слоновий лук. Мало кто мог натянуть это мощное оружие. Вырезанные из цельного ствола черного дерева, эти луки в центре достигали толщины мужского запястья, а тетивой для них служили перевитые кишки львов. Нужна огромная сила рук и груди, чтобы выпустить массивную пятифутовую стрелу с тяжелым стальным наконечником, оперенную перьями дикого гуся. Но такая стрела пролетает сто футов и глубоко погружается в тело слона. Она может поразить могучее сердце в клетке из ребер, может глубоко проникнуть в розовые легкие, а если ее выпустить с особым искусством – войти через ушное отверстие в крепкий костяной череп и поразить мозг.

– Я знаю, ты предпочитаешь лук копью, угодный Баалу, – почтительно сказал Мурсил. – А мои старые руки уже не могут натянуть лук.

– Спасибо, начальник охоты.

– Колчан полон. Я сам опробовал каждую стрелу, – заверил Мурсил, и Хай вслед за Ланноном прошел туда, где опустившись на колени ждал боевой слон. Это была высокая старая самка, на которую в бою можно положиться надежнее, чем на самца: у нее лучше характер, и она послушнее.

Вслед за Хаем Ланнон забрался в башню. В этом деревянном ящике было место для трех человек. Снаружи к нему прикрепили колчаны, головки стрел торчали оттуда так, что их удобно было взять рукой. У передней стенки башни стояли наготове копья, и Ланнон взял одно из них и задумчиво взвесил в руке.

– Хорошо уравновешено, – сказал он и посмотрел туда, где в беспокойстве ждали начальники охоты. Каждый стремился ехать с Великим Львом. Ланнон оглядел их, и его взгляд остановился на Ксаи. Он кивнул, и с трогательной благодарностью пигмей вскарабкался по боку слона.

Сильный толчок отбросил Хая к стенке башни – слон встал с колен. Они оказались на восемнадцатифутовой высоте, и погонщик пустил слона быстрой раскачивающейся рысцой. Они начали спускаться к выходу из долины.

– Я выбрал для нас хорошее место, – сказал Ланнон Хаю. – Там крутая тропа неожиданно спускается в небольшое углубление. Там мы их подождем.

Хай посмотрел назад и увидел, что остальные боевые слоны идут за ними. Все двадцать выстроились в цепочку, размахивая ушами, дергая хоботами. Охотники в башнях проверяли оружие и возбужденно разговаривали.

– На кого охотимся, мой господин? – спросил Хай. – Телята или кость?

– Прежде всего телята. Воспитатели слонов просят двадцать слонят в возрасте от пяти до десяти лет. Сегодня утром мы их захватим, потому что первыми в долину спустятся стада с кормящими самками. А потом будем охотиться за костью. Разведчики доложили, что в стадах много отличных самцов.

В углубление, о котором говорил Ланнон, круглое, примерно 500 шагов в поперечнике, со всех сторон вели крутые спуски. Слоновья тропа выныривала сюда из узкого скалистого прохода, пересекала углубление и снова уходила круто вверх. Все здесь заросло деревьями, и Ланнон поместил своего слона в засаде, скрыв его в густых зарослях у края. Слона опустили на колени для лучшего укрытия, и в ожидании Ланнон и Хай позавтракали холодными лепешками, сыром и солониной, запивая все красным вином. Охотничья пища, которую едят в засаде, и растущее возбуждение усиливает аппетит; за едой они все время посматривали на караульных, расставленных наверху, чтобы предупредить о приближении стад.

Еще не сошла роса, когда фигура на фоне неба яростно замахала руками. Ланнон довольно хмыкнул и вытер жир с пальцев и губ.

– Пошли, Птица Солнца, – сказал он, и они снова забрались на коленопреклоненного слона.

Последовало долгое ожидание, все более действовавшее на нервы. Вдруг маленький Ксаи шевельнулся и быстро замигал.

– Они здесь, – прошептал он, и почти немедленно в скалистом проходе показался дикий слон и остановился на краю углубления. Это была старая самка, серая, худая, без бивней. Она подозрительно осмотрелась, подняла хобот, набрала воздух и вдунула его себе в рот, где в верхней губе у слонов расположены обонятельные железы. Ветер дул от нее и относил запах человека. Она опустила хобот и пошла вперед.

За ней полился поток больших серых тел.

– Стадо с младенцами, – прошептал Ланнон, и Хай увидел слонят. Самые маленькие были самыми озорными и шумливыми, они визжали, прыгали и носились между ног матерей. Хай улыбнулся, когда один слоненок попытался на ходу присосаться к вымени матери, тычась в него своим маленьким хоботом, пока раздраженная мать не подобрала ветку и не хлестнула слоненка по заду. Малыш завизжал и послушно побежал за ней следом.

Теперь углубление заполнили дикие слоны, их горбатые спины плыли над кустами: стадо двигалось по древней дороге к безопасности.

Ланнон наклонился, коснулся плеча погонщика, и боевой слон встал, подняв их высоко в воздух, так что теперь они смотрели на добычу сверху вниз. По всему периметру вставали слоны с вооруженными людьми на спинах. Они окружили стадо – визг малышей и топот ног скрывали их приближение – и врезались в его середину.

Ланнон выбрал молодую самку с полувзрослым детенышем и метнул ей в шею копье, целясь в крупную артерию. Самка закричала от боли и тревоги, ярко-красная артериальная кровь полилась через хобот. Она покачнулась, смертельно раненная; из других башен в слонов полетел град копий. Сотни великанов обратились в бегство, лес задрожал от их топота и отчаянных попыток уйти.

Несмотря на обещание, данное богам, Хай не поднимал лук; он, как зачарованный, смотрел, как убивают охваченных ужасом животных. Вот старая самка, утыканная копьями и стрелами, набросилась на боевого слона, который от ее удара упал на колени. Люди вылетели из башни и попали под затоптавшие их ноги, а самка в боевом неистовстве отбежала, упала и издохла. Вот слоненок пытался выдернуть хоботом впившуюся в бок стрелу и визжал от боли – наконечник стрелы не поддавался. Вот другой слоненок тщетно старался поднять свою мертвую мать, теребя ее маленьким хоботом.

Ланнон кричал от возбуждения, бросая копья в шеи и спины со смертоносной точностью, и вокруг них становилось все больше серых тел.

Одна из самок напала на них сбоку; старая, злая, большая и сильная, как их боевой слон, она устремилась к ним. Ланнон повернулся, напружинился и бросил копье, но самка подняла хобот, и копье попало в него, глубоко ушло в этот самый чувствительный орган животного возле самых глаз. Самка закричала от боли, но не остановилась, и Хай с сожалением поднял лук. Он знал, что теперь слониху остановит только смерть.

Старая слониха подняла голову и замедлила бег, готовясь ударить. Пасть ее с отвисшей нижней губой была широко открыта. Хай натянул тетиву и выпустил стрелу прямо ей в глотку. Все пять футов стрелы исчезли в зияющей пасти, и Хай понял, что стрела вошла в мозг: слониха присела на задние ноги, вся дрожа, и испустила сдавленный крик. Веки ее дрогнули, она упала и затихла.

Они убили сорок одну самку, у тридцати из них были детеныши. Однако девять слонят воспитатели слонов отвергли как слишком молодых для того, чтобы выжить, и их убили одним милосердным ударом. Остальных окружили специально обученные самки и увели от окровавленных туш матерей. К полудню работа была закончена, и рабы занялись разделкой туш. Мясо относили к кострам, где его коптили. Углубление превратилось в смердящее кладбище, темное облако стервятников почти закрывало солнце.

В полдень Ланнон поел с вельможами и начальниками охоты. Свежепрожаренная слоновья требуха под горячим перечным соусом, вареное слоновье сердце, фаршированное диким рисом и оливками, лепешки и непременные амфоры зенгского вина – трапеза была под стать аппетиту охотников.

Ланнон был в прекрасном настроении, он расхаживал среди обедающих, смеялся и шутил, время от времени особо благодаря кого-нибудь из них. Возбуждение еще не спало, и, остановившись возле Хая, царь беззлобно подразнил его, не замышляя ничего худого:

– Моя бедная Птица Солнца, ты выпустил всего одну стрелу за всю охоту.

И только Хай собрался легко ответить, что для слона одна его стрела все равно что множество, как вдруг начальник охоты из Срединного царства, Задал, рассмеялся.

– Лук стал для тебя непомерно тяжел, божественный, или добыча слишком свирепа?

Вдруг наступила тишина, все смотрели на стройного смуглого человека с насмешливым ртом и дерзким взглядом.

Потребовалось несколько секунд тишины, чтобы до Задала дошло, что он сказал. Он быстро оглянулся и увидел выжидающие лица. На него смотрели так, как смотрят на приговоренную к смерти жертву. Знатный вельможа рядом с ним пошевелился и заметил:

– Ты уже мертвец.

Задал с тревогой посмотрел на Хая Бен-Амона. Слишком поздно он вспомнил, чем славился этот жрец. Говорили, будто нет ни одного человека, посмеявшегося над его спиной, ростом или храбростью, который бы остался в живых. Задал с облегчением заметил, что жрец с легкой улыбкой и вытирает пальцы о край одежды.

«Спасибо, великий Баал, – про себя поблагодарил Хай, чуть улыбаясь. – Ты вовремя напомнил мне о моем обещании. Я держался в стороне от охоты. Прости, великий Баал. Я исправлюсь».

– Задал, – негромко произнес Хай, и все придвинулись ближе, чтобы услышать его слова. – Хочешь лететь со мной на крыльях бури?

Это был вызов. Все заерзали и начали перешептываться, глядя на Задала. Его лицо побледнело, губы сжались в тонкую бледную полоску.

– Я запрещаю, – громко произнес Ланнон. – Я не позволю, Хай. Я слишком ценю тебя, чтобы рисковать твоей жизнью, и…

Хай спокойно перебил:

– Государь, это вопрос чести. Этот человек назвал меня трусом.

– Но уже пятьдесят лет никто так не охотился, – возразил Ланнон.

– Пятьдесят лет – слишком большой срок, не так ли, Задал? – улыбнулся Хай. – Мы с тобой воскресим обычай.

Задал смотрел на него, проклиная собственную несдержанность.

Хай продолжал улыбаться.

– Или такая добыча слишком свирепа для тебя? – негромко спросил он. Казалось, Задал откажется, но он коротко кивнул. Губы его по-прежнему были бледны.

– Как хочешь, угодный Баалу. – И понял, что окружающие правы: он мертвец.

Рабы собрали в большие корзины слоновьи внутренности. Хай и Задал разделись донага, их тела вымазали желтым пометом, а тем временем молодой Бакмор обсуждал с Мурсилом особенности предстоящей охоты.

– Не верю, что взрослого слона можно убить топором. По-моему, это неприятный способ покончить с собой.

– Потому его и называют «лететь на крыльях бури».

У слоновьего помета острый запах, он способен скрыть запах человека и будет единственной защитой охотников, их единственным шансом остаться незамеченными вблизи животного. Обоняние – главное чувство слонов, зрение у них слабое, они близоруки.

Тимон помогал Хаю, смазывая его пометом. Он быстро понял, в чем суть.

– Высокорожденный, я боюсь за тебя, – негромко сказал он.

– Я и сам боюсь, – сознался Хай. – Погуще накладывай помет, Тимон. Лучше вонять, чем умереть.

Хай посмотрел на крутой спуск, который вел в лощину. Слоновья тропа вилась через густой лес. Здесь они перехватят следующее стадо, прежде чем его встревожит запах крови.

Хай осмотрелся и увидел, что охотники расположились на вершине холма, заняв удобные позиции для наблюдения. Его взгляд встретился со взглядом Задала. Начальник охоты, с головы до ног вымазанный желтым пометом, слишком напряженно сжимал рукоять боевого топора. В темных глазах Задала стоял ужас, страх выдавала и его взвинченность. Хай улыбнулся, наслаждаясь его состоянием, и Задал отвернулся. Губы его дрожали.

– Ты готов, начальник охоты? – спросил Хай.

Задал кивнул. Голосу он не доверял.

– Пошли, – сказал жрец, и они двинулись по спуску, но дорогу им преградил Ланнон. Охваченный дурными предчувствиями, он напряженно улыбался.

– Этот глупец Задал поторопился, он не хотел сказать ничего дурного. Никто не сомневается в твоей храбрости, Хай, кроме тебя самого. Не старайся чересчур убедительно доказать ее. Жизнь много потеряет для меня без моей Птицы Солнца.

– Мой господин, – голос Хая звучал хрипло. Его тронула тревога Ланнона.

– Первый удар опасен, Хай. Смотри, чтобы слон не придавил тебя, когда будет падать.

– Я запомню это.

– Не забудь также вымыться перед ужином, – улыбнулся Ланнон и отступил в сторону.

Дважды в этот день они видели маленькие стада слонов, но оба раза Хай отрицательно качал головой, и животные проходили мимо, потому что это были самки, слонята и самцы-подростки.

День близился к концу, и Хай начал испытывать виноватое облегчение. Возможно, боги настроены к нему благосклонно и не станут испытывать его.

До наступления темноты оставался час. Хай и Задал неподвижно сидели у тропы, укрывшись под нависшими ветвями обезьяньей яблони.

Помет на их телах подсох, кожа начала чесаться. Хай сидел, положив на колени топор с грифами, и смотрел на тропу, надеясь, что никто не появится на ней до темноты, и он сможет отказаться от дикого замысла, к которому его подтолкнули чувство чести и горячность. «Странно, как бездействие притупляет даже самые сильные страсти», – подумал Хай и сухо улыбнулся, поглаживая рукоять топора.

Среди деревьев на склоне он заметил тень, движение большого серого тела, словно там плыло облачко тумана, и его бросило в жар. Задал тоже увидел зверя, он перестал ерзать и замер рядом с Хаем.

Они ждали, и вдруг из-за деревьев показались два слона. Два больших старых самца с тяжелыми бивнями, легко спускались по склону. Они держались в ста шагах друг от друга, и в их походке была настороженность, которая предупредила Хая, что животные встревожены, может быть, ранены охотниками в долине.

– Берем этих двоих, – прошептал Хай. – Выбирай.

Задал молчал, опытным глазом следя за слонами. Передний слон был старше, более худой, один бивень обломан. Но он шел первым, а значит, был опытнее, подозрительнее. Сломанный бивень делал его более злобным и непредсказуемым.

– Второй, – прошептал Задал, и Хай кивнул. Он ожидал этого.

– Тогда я отойду. Надо постараться напасть одновременно. – Хай покинул укрытие из нависших ветвей и бесшумно и быстро отошел по тропе, так чтобы расстояние между ним и Задалом стало примерно таким же, как между слонами.

Он залег в жесткой траве у тропы и оглянулся. Слоны приближались. Передний слон миновал укрытие Задала. Хай заметил, что расстояние между слонами сократилось. Слон Задала дойдет до него раньше, чем передний слон поравняется с травой, на которой лежал Хай.

Если один из охотников нападет преждевременно, второй слон встревожится, и опасность для охотника значительно возрастет. Хай знал, что ему нечего рассчитывать на предупредительность со стороны Задала. Этот человек будет думать только о своих интересах.

Он увидел, что Задал покинул укрытие и молча побежал по тропе за вторым слоном. А слон Хая находился еще в пятидесяти шагах от него и смотрел в его сторону.

Задал бежал за своим слоном, совсем рядом с ним. На мгновение Хай восхитился. Может быть, он неправильно судил о нем. Может быть, Задал все же подождет и даст Хаю возможность напасть.

Но тут жрец увидел, как топор начальника охоты взметнулся, сверкнул в высшей точке полета и начал опускаться; Хай полностью сосредоточился на своем слоне.

Послышался крик боли и тревоги: Задал ударил. Хай сорвался с места. Огромное животное приближалось к нему, пока не заполнило все поле зрения.

Хай знал, что у него всего несколько мгновений для удара, а потом зверь пробежит мимо.

Он бежал рядом со слоном, держась на возвышении: падая, он сможет откатиться от зверя. Хаю приходилось делать огромные скачки, и он быстро терял равновесие, кренясь к слону.

При каждом шаге слона, когда огромный вес приходился только на задние ноги, на них под грубой серой шкурой четко выступали сухожилия. Сухожилие – гибкая и упругая нить толщиной в девичье запястье – при каждом шаге слона принимало на себя весь вес животного.

Хай забежал сзади, и, когда сухожилие в очередной раз напряглось, перерубил его; послышался резкий щелчок, словно парус развернулся под порывом ветра.

Слон покачнулся, раненая нога подогнулась. Он зашатался, балансируя на здоровой ноге.

– Во имя Баала! – завопил Хай, и топор опять высоко взметнулся. С таким же резким звуком лопнуло второе сухожилие, и огромный зверь рухнул. Звук его падения донесся до зрителей на холме, с сухой земли поднялось густое облако пыли. Хай отпрыгнул от падающего тела и грозного молотящего хобота.

Он готовился к последнему удару, танцуя вокруг ревущего животного, зная, что располагает считанными секундами, чтобы воспользоваться внезапностью нападения, что вот-вот раненый слон увидит его. Хай отчаянно искал возможности ударить.

Слон приподнялся на передних ногах, волоча за собой искалеченные задние. В безумном гневе он вырывал деревья, бешено размахивал хоботом, рыл землю единственным бивнем.

Но он был обращен к Хаю спиной и еще не видел своего противника. Хай легко увернулся от молотящего хобота, поднырнул под него, прыгнул и приземлился на широкой спине слона. И упал на колени, высоко подняв над головой топор.

Под сморщенной серой шкурой отчетливо проступали позвонки. Хай ударил. Гибельный удар прорубил кость и рассек мягкий желтый спинной мозг. Слон закричал, упал, забился в агонии.

Хай спрыгнул с дергающегося тела и отскочил от ног и хобота умирающего слона. Он испытывал огромное облегчение – и торжество. Все получилось, он летел на крыльях бури – и выжил.

Услышав дикий рев второго слона, Хай резко обернулся. С первого же взгляда ему стало ясно, что рано торжествовать победу, боги еще не произнесли свой приговор.

Задал ошибся. Ударив во второй раз, он промахнулся по сухожилию, и теперь слон на трех ногах, но быстро и проворно преследовал человека. Задал, бросив топор, бежал вверх по склону, слон за ним. Самец гневно трубил и вытягивал хобот, быстро догоняя человека.

Хай бросился на выручку. Но тут слон схватил хоботом Задала и подбросил его в воздух. Тело, вращаясь, поднялось над вершинами самых высоких деревьев.

Задал упал лицом вниз на каменистую почву. Слон поставил ногу ему на спину, а хоботом оторвал голову и отшвырнул в сторону. Голова покатилась по склону, подпрыгивая, как мячик.

Хай бежал вверх по склону, к слону. Зверь ударил изуродованное тело бивнем, пронзив грудь Задала. Он так увлеченно терзал труп врага, что Хай незаметно зашел ему в тыл.

Он увидел рану на ноге слона, там, где промахнулся Задал. Топор свистнул в воздухе. На этот раз ошибки не было.

– Я даю тебе новое звание. – Ланнон высоко поднял свою чашу, и знать, сидевшая за столом, замолкла в ожидании. – Я воздаю воинские почести человеку, летевшему на крыльях бури.

Под кожаным навесом палатки Ланнона, освещенной факелами, Хай скромно опустил глаза, заливаясь легким румянцем.

– Хай Бен-Амон, Топорник богов! – выкрикнул царь титул, и вельможи подхватили, приветствуя Хая поднятыми сжатыми кулаками. – Пей, Хай! Пей, моя Птица Солнца! – Ланнон передал Хаю собственную чашу. Хай отхлебнул вина, улыбаясь окружающим. Сегодня он не будет искать в чаше с вином дно. Он не хотел затуманивать хмелем чувство радости. Боги ответили ему, и он сидел, тихо улыбаясь посреди шумной пирушки, почти не слыша смеха и разговоров, вслушиваясь в голос, который внутри него пел: «Танит! Танит!»

Когда он встал, чтобы уйти, Ланнон рассердился и схватил его за край одежды.

– Ты не уйдешь своими ногами, Топорник. Ты заслуживаешь того, чтобы тебя унесли в постель. Давай, я тебя вызываю: кто осушит больше чаш вина.

Хай со смехом отклонил вызов.

– Один вызов в день, мой господин, прошу тебя.

Снаружи было тихо, на небе ярко горели звезды. Дневной зной спал, прохладный ночной ветерок напоминал прикосновение прядей Танит к его щеке.

– Астарта! – жрец смотрел, как богиня поднялась над долиной, ее золотое лицо осветило все мягким светом. – Мать земли, благодарю тебя, – прошептал Хай и почувствовал на глазах слезы счастья. Он пошел по лагерю к своей палатке, храня тепло своей любви. – Танит, – шептал он, – Танит.

Вдруг какое-то движение в темноте привлекло его внимание, и он остановился. У костра сидела рабыня, она дробила на камне зерно для лепешек.

Пламя костра осветило правильные черты лица, блеснуло на темной коже сильных рук. Это была нянька Селена.

Хай уже хотел уйти, когда девушка в ожидании подняла голову. К ней из темноты появился мужчина, и лицо девушки вспыхнуло таким восторгом, такой бесстыдной любовью, что Хай почувствовал, как у него дрогнуло сердце.

Мужчина приблизился к костру, свет упал на него, и Хаю хватило одного взгляда на это мощное тело и круглую безволосую голову, чтобы узнать Тимона.

Селена встала, быстро пошла к нему навстречу. Они обнялись и, не размыкая крепких объятий, стали принюхиваться к лицам друг друга в странном любовном приветствии язычников. Хай ласково улыбнулся, испытывая симпатию любящего к другим любящим.

Тимон отстранился от девушки и, удерживая ее на расстоянии вытянутой руки, быстро заговорил. Хай не разбирал слов, слышал только рокот баса Тимона. Девушка кивнула.

Тимон отпустил ее и исчез среди палаток. Селена вернулась к костру, наполнила мешок размолотым зерном, украдкой оглянулась и пошла за Тимоном. Хай, улыбаясь, смотрел ей вслед.

«Нужно поговорить с Ланноном, – подумал он. – Я могу организовать им уединение».

В своей палатке Хай достал золотой свиток и расстелил его. Поставил лампу, взял орудие гравировки и начал стихотворение о Танит.

«Волосы ее темны и мягки, как дым от костров папируса над большим озером», – писал он, и случай с Тимоном и Селеной был забыт.

Вскоре после полуночи усталость одолела его, он упал и уснул, прижимаясь щекой к любовной поэме о Танит на золотом свитке. Лампы замигала и погасла.

Грубые руки разбудили его на рассвете. Он недоуменно огляделся. Его разбудил начальник охоты Мурсил.

– Великий Лев послал за тобой, божественный. Собаки уже на сворке, погонщики собрались. Убежали два царских раба, и Ланнон приглашает тебя присоединиться к охоте.

Еще не проснувшись окончательно, Хай понял, кто эти рабы, и у него засосало под ложечкой.

– Глупцы, – прошептал он. – Ах, проклятые глупцы. – Он посмотрел на Мурсила. – Нет, – сказал он. – Не могу. Я… не пойду с ним. Я болен… скажи ему, что я болен.

Селена стояла в тени и прислушивалась к пьяным возгласам и смеху в царской палатке. Под коротким плащом она прятала кожаный мешочек с зерном, сухое копченое мясо, нарезанное полосками, и маленький глиняный горшок. Этого должно было хватить двоим на четыре дня, а к этому времени они уже будут за большой рекой. Она испытывала одновременно страх и возбуждение. Этой минуты они ждали два года, и теперь замершую в ожидании Селену обуревали самые разные чувства.

Наконец появился Тимон; он подкрался к ней сзади так неожиданно, что она ахнула, взял за руку и повел прочь от костров на границах лагеря. Он увидела, что на нем тоже плащ и под ним лук и колчан со стрелами, а у пояса короткий железный меч. Такое оружие рабам запрещено, и наказание за нарушение этого запрета – смерть.

У выхода стояли два стражника. Селена заговорила с ними, предлагая свое расположение, а Тимон подобрался к ним сзади. Голыми руками он сломал им шеи. Приподнял каждого и встряхнул, как собака крысу. Ни звука. Тимон осторожно положил тела у ворот, и они с Селеной покинули лагерь.

Они прошли через лощину, где днем убивали слонов. Ночь полнилась отвратительным рычанием и воем пожирателей падали. Гиены и шакалы боролись за куски окровавленных костей и шкур. Держа в руке обнаженный меч, Тимон вел Селену, и хотя одна из гиен с рычанием увязалась за ними, они беспрепятственно вышли на тропу и направились в долину. Луна светила ярко, и шли они быстро. Остановились лишь однажды, у брода через ручей, чтобы отдохнуть и напиться, а потом снова резво зашагали на север.

Один раз им встретился лев. Большой седой самец с темной гривой. Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга, потом лев негромко рыкнул и исчез в кустах у дороги. Он недавно поел, и люди не вызвали у него интереса.

Луна – был четвертый день после полнолуния – прошла по звездному небу и исчезла на темном горизонте. Когда она зашла, остался только свет звезд, и на неровной крутой тропе Селена упала.

Тимон услышал ее крик и быстро обернулся. Она лежала на боку, негромко постанывая.

– Ты поранилась? – спросил он, опускаясь рядом с ней на колени.

– Лодыжка, – прошептала Селена хриплым от боли голосом. Тимон пощупал ногу. Лодыжка была горячей на ощупь, и он чувствовал, как она распухает.

Тимон мечом отрезал от плаща полоску и плотно перевязал лодыжку, как учил его Хай. Он действовал в отчаянной спешке, и черви ужаса уже копошились у него в животе.

Когда он поставил Селену на ноги, та закричала от боли.

– Можешь идти? – спросил Тимон, и Селена сделала несколько шагов, тяжело, со свистом дыша. Она прижалась к Тимону и беспомощно покачала головой.

– Не могу. Оставь меня здесь.

Тимон опустил ее на землю, потом выпрямился и бросил наземь оружие и провизию, оставив только короткий меч. Из двух плащей он сделал сиденье для Селены, посадил ее в эту «петлю». Затем надел «петлю» себе на шею и плечо и поднял женщину. Она лежала у него на руках, обнимая его за шею, часть веса приходилась на «петлю». Тимон зашагал вниз по крутому склону, к долине.

К середине утра «петля» натерла ему шею, на темной коже появилась розовая полоска. Жара усилилась, она тяжело давила на беглецов, отнимая последние силы. Тимон давно уже двигался тяжело, усилием воли преодолевая физическую усталость.

На краю поляны Тимон остановился и прислонился к стволу большого дерева моба-хоба. Он боялся опустить тело девушки на землю: у него могло не хватить сил поднять ее. Губы беглого царя-раба побелели, их обметало, белки глаз испещрили красные жилки. Он тяжело дышал.

– Оставь меня, Тимон, – прошептала Силена. – Иначе мы умрем оба.

Тимон не ответил и нетерпеливым наклоном головы велел ей молчать. Затаил дыхание и прислушался. Она тоже услышала отдаленный лай собачьей своры.

Он сказал:

– Поздно, – и быстро осмотрелся в поисках укрытия. Люди появятся позже собак.

– Ты можешь спастись, – настаивала она. – Большая река близко.

– Без тебя нет спасения, – ответил он. Селена прижалась к нему, и он отнес ее туда, где на поляну выступала скала. Груда камней напоминала развалины древней крепости.

– Нас убьют, – сказала Селена. – Беглых рабов всегда убивают.

Тимон не ответил, только легко погладил ее по щеке.

– Мы умрем страшной смертью, – Селена повернула голову и глядела на него. – Разве не лучше умереть сейчас, пока не появились собаки?

Он не ответил, и тогда немного погодя она продолжала:

– У тебя есть меч, Тимон. Используй его.

– Если с ними маленький жрец, еще не все потеряно. Он имеет власть над царем и связан со мной узами духа. Он спасет нас.

Теперь собаки лаяли ближе и как будто бы громче – запах беглецов стал сильнее. Тимон встал и извлек меч из ножен. Он прошел между камней и посмотрел на холмы, с которых они спустились. В полумиле от них из леса на поляну вырвалась свора. Тридцать больших мускулистых псов, длинноногих, с грубой коричневой шерстью, с волчьими головами и клыками. Псов, выученных преследовать и сбивать с ног добычу.

Тимон смотрел на собак, и по спине его бежали мурашки. За собаками неслись псари в зеленых одеждах, с кнутами через плечо.

За псарями двигалась пятерка боевых слонов, в башнях на их спинах сидели воины и погонщики. Слоны легко следовали за сворой своей раскачивающейся походкой, которой можно покрыть пятьдесят миль за день.

Тимон заслонил глаза, стараясь разглядеть среди людей в башнях фигуру жреца. Но слоны были еще далеко, а собаки быстро приближались.

Он обернул плащом левую руку и плотнее сжал рукоять меча. Короткими взмахами повертел оружие, чтобы размять мышцы.

Передние собаки увидели его среди скал, и тут же басистый мерный лай сменился возбужденным воем. Прижимая уши, высунув между волчьими клыками розовые языки, развернулись веером.

Тимон отступил в углубление, где лежала Селена, загородив ее от нападающих коричневых тел.

Первый пес прыгнул на него, щелкая челюстями, целясь в лицо.

Тимон принял его на острие меча, вогнав клинок у основания горла и мгновенно убив собаку, но освободить лезвие не успел – на него прыгнул второй пес. Тимон сунул ему в пасть закутанную в плащ руку и ударил мечом третьего.

Свора наседала, а он рубил, колол, отбивался. Пса, вцепившегося ему в руку, он ударил о скалу, раздавив ребра, но другой вцепился Тимону в ногу и потащил на землю. Тимон вонзил меч ему в спину, и пес с воем отпустил его.

Еще один бросился ему в лицо. Этого Тимон ударил рукоятью меча. Большое шерстистое тело ударилось ему в грудь, клыки разорвали мышцы плеча.

Их было слишком много. Они рвали его, терзали, подавляли своим весом и силой. Тимон упал на колени, одной рукой удерживая брызжущее слюной животное подальше от лица и горла, придушив его, – но ему в спину, бока, живот вцепились другие.

И вдруг рядом оказались псари; они хлыстами отогнали собак, окликая их по именам, оттаскивая и надевая ошейники.

Тимон медленно поднялся. Он потерял меч, кровь из многочисленных укусов и ран текла по его сверкающему черному телу.

Он посмотрел на возвышавшегося над ним боевого слона. Его последняя надежда рухнула, среди охотников не было Хая Бен-Амона, а Ланнон Хиканус, Великий Лев Опета, смеялся.

– Недурно, раб, – смеялся Ланнон. – Я думал, ты доберешься до реки. – Он взглянул туда, где лежала Селена. – Мои начальники охоты оказались правы. Они по следам решили, что женщина повредила ногу и ты ее несешь. Благородный жест, раб, весьма необычный для дикаря. Но все равно это тебе дорого обойдется. – Ланнон взглянул на надсмотрщиков. – Похоже, нет смысла их возвращать. Казните их на месте.

Тимон посмотрел на царя и сильным чистым голосом произнес:

– Я живой символ этой любви.

Ланнон вздрогнул, вспомнив эти слова. Улыбка исчезла с его губ. Он смотрел на окровавленного раба, смотрел в его дымчатые желтые глаза. Несколько мгновений жизнь Тимона висела на волоске, затем Ланнон отвел взгляд.

– Хорошо, – кивнул он. – Ты напомнил мне о моем долге перед другом. Клянусь, ты будешь жить, проклиная миг, когда произнес эти слова. Ты будешь жить, но жить, тоскуя по сладости смерти. – Лицо Ланнона превратилось в маску холодного гнева, и он повернулся к надсмотрщикам. – Этот человек не будет казнен, но он объявляется неисправимым, и на него нужно навесить цепи в два таланта. – Почти сто фунтов цепей будет он теперь носить днем и ночью, бодрствуя и во сне. – Отправьте его в шахты Хилии. Передайте надсмотрщикам, что его следует использовать на самых глубоких уровнях. – Следя за лицом Тимона, Ланнон продолжил: – Женщина не может требовать моей защиты, но тем не менее мы возьмем ее с собою. Привяжите ее к башне одного из слонов, пусть идет за ним.

Впервые Тимон проявил чувства. Он сделал шаг вперед и умоляюще поднял израненную руку, с которой свисали клочья мяса.

– Мой господин, женщина ранена. Она не может идти.

– Пойдет, – ответил Ланнон. – Или ее потащат. Ты поедешь на слоне и будешь ее подбадривать. У тебя будет время решить, не лучше ли та быстрая смерть, которую я предлагал тебе, жизни, которую ты предпочел.

Селену приковали за руки к легкой цепи длиной в двадцать футов. Другой конец цепи прикрепили к башне слона.

Тимона, в тяжелых цепях на шее и на руках, усадили в башню лицом к хвосту, чтобы он видел Селену. Та стояла на одной ноге, щадя другую. Лицо ее посерело от боли, но она постаралась улыбнуться Тимону.

Первый же шаг слона повалил Селену лицом вниз на жесткую землю, покрытую камнями и поросшую травой с острыми, как лезвие, краями. Ее протащило пятьдесят футов, прежде чем она сумела подняться и побежать за идущим слоном. Колени и локти у нее были в крови, на груди и животе алели кровоточащие царапины.

Десять раз она падала и вставала, и с каждым разом на ее теле появлялось все больше ран. В последний раз она упала незадолго до заката.

И тогда Тимон, закованный в цепи, сидя в башне, дал клятву. В гневе, горе и боли он дал клятву мести, глядя, как безжизненное тело Селены тащится за слоном, подпрыгивая на неровной земле и оставляя за собой красную полосу. А потом Тимон заплакал, последний раз в жизни поддался слезам. Они бежали по его лицу и смешивались с кровью и грязью, покрывавшими тело.

Хай наполнил чашу вином из амфоры, которую когда-то припрятал для особых случаев. Он негромко напевал про себя, на губах у него то и дело расцветала легкая улыбка, темные глаза сверкали.

Он вернулся в Опет среди ночи, поспал пять часов и теперь, вымытый, в чистой одежде, послал раба к пророчице с приглашением прийти. В предвкушении встречи с Танит были забыты кровь и ужас последних недель на берегах большой реки. Забылся изуродованный труп Селены, который втащил в лагерь слон, забылась высокая фигура Тимона, согбенного под тяжестью цепей и горя. Когда его уводили надсмотрщики, ужасные дымящиеся гневом глаза не отрывались от Хая. Тимон поднял скованные руки в жесте проклятия или мольбы – Хай не мог решить, чего именно. Хлыст надсмотрщика щелкнул и опустился на плечи раба, оставив след толщиной в палец, но не вспоров кожу. Впервые с той минуты Хай освободился от воспоминаний, охваченный радостью любви.

Задумчиво поджав губы, он капнул в вино четыре капли из голубого стеклянного флакона. Взболтал, помешал вино кончиком пальца, задумчиво облизал палец и поморщился, ощутив слабый гнилостный привкус наркотика. Добавил немного дикого меда, чтобы замаскировать привкус, попробовал снова и наконец, удовлетворенный, водрузил чашу на деревянную скамеечку возле груды подушек. Тут уже стояло блюдо со сластями. Хай накрыл чашу шелковой тканью, потом с удовольствием осмотрел свои приготовления. Взял лиру, поднялся на плоскую крышу и сел у парапета. Настроил инструмент, попробовал голос, пальцы, посматривая на переулок, ведущий к воротам его дома.

В ярком свете солнечного утра воды озера были голубыми, только чуть темнее неба. Ветерок покрыл поверхность воды небольшими тихими волнами, одна из галер Хаббакука Лала плыла к гавани под большим треугольным парусом. Морские птицы вились над ее кормой.

Высоко над озером собирались грозовые тучи. «До заката пойдет дождь», – подумал Хай, чувствуя приближение грозы в воздухе, в прикосновении одежды к телу и завитками бороды.

Он затаил дыхание, пальцы на струнах лиры застыли: две фигуры повернули в переулок и подошли к его воротам. На них были грубые коричневые плащи с капюшонами, какие надевают жрицы Астарты, выходя за пределы храма. Однако неуклюжая одежда не могла скрыть ни юной быстрой походки той женщины, что торопливо шла впереди, ни возраста и сог–бенности второй женщины, ковылявшей за первой. Послышался старческий голос, высокий и задыхающийся:

– Моя госпожа, молю, помедленнее!

Хай улыбнулся. Раб открыл ворота, и когда женщины пересекали двор, Хай коснулся струн. Танит замерла. Старая компаньонка, ничего не услышав, проковыляла в дом, а Танит подняла голову и увидела сидевшего на крыше Хая.

Он запел, и девушка сбросила капюшон на плечи, открыв лицо. Глядя на него большими зелеными глазами, она распустила волосы и лицо у нее стало восхищенным и торжественным. Он пел песню, сочиненную в диких краях, песню о Танит, записанную в золотом свитке, и когда в утреннем воздухе прозвучала последняя нота, щеки Танит пылали и губы дрожали.

Хай спустился по лестнице и остановился рядом с девушкой, не касаясь ее.

– Душа моя, – негромко сказал он, и девушка качнулась к нему, будто подчиняясь силе, с которой не могла совладать.

– Мой господин, я не в силах справиться с собой здесь, где нас могут увидеть. Боюсь, что самый слепой зритель увидит мою любовь к тебе. Будь силен за меня.

Хай коснулся локтя пророчицы, направляя ее в дом. Когда они входили в комнату, Танит на мгновение запнулась и прижалась к нему.

– О! Я этого не вынесу, – сказала она, и Хай ответил дрожащим голосом:

– Уже скоро, любовь моя. Совсем скоро.

Старая жрица уже сидела на подушках, жевала беззубыми челюстями печенье, покрывая одежду крошками и слюной и горько бормоча что-то о своих болях и страхах.

Хай обошел ее и обеими руками взял приготовленную чашу. Не опасаясь, что глухая жрица его услышит, он спросил у Танин:

– Она сильна?

– Как мужчина, – улыбнулась Танит, – хотя не признается в этом.

– Она не жаловалась на боли в груди или на трудности с дыханием?

– Нет. – Танит заинтересовалась. – А почему ты спрашиваешь?

– Я добавил в вино звездные брызги, – объяснил Хай. – Но не хочу, чтобы ее сон стал вечным.

Улыбка Танит вспыхнула, озарив ее зеленые глаза и сверкающие зубы.

– О божественный, как ты мудр! – Она захлопала в ладоши. Этот детский жест всегда трогал Хая до глубины души.

– Сколько капель? – спросила Танит.

– Четыре, – признался Хай.

– Чуть больше ей бы не повредило, – сказала Танит. – Я не видела тебя много недель, божественный. Нам многое нужно обсудить.

Старая жрица кивала и улыбалась, словно понимала каждое слово. Хай некоторое время смотрел на нее, потом поборол искушение.

– Нет, – сказал он. – Четырех достаточно. – И встал перед жрицей. Сморщенное обезьянье личико расплылось в широкой беззубой улыбке, жрица протянула к чаше костлявые худые руки со старческими пятнами и набухшими синими венами.

– У тебя доброе сердце, угодный Баалу, – пропела она.

Они сели перед жрицей и, беседуя, с беспокойством поглядывали на нее. Старуха наслаждалась, прихлебывая вино и полоща им рот, прежде чем проглотить питье, а потом облизать беззубые десны.

– С тех пор как мы расстались, я много думал о том, что произошло между нами, – признался Хай, не глядя на Танит.

– Я ни о чем другом не думала.

– Как человек, посвятивший жизнь служению богам, я беспокоился, что согрешил против них, – сказал ей Хай.

– Разве может быть грехом то, что дает столько радости и счастья?

– Я просил богов испытать меня, рассудить, грех ли это. – Хай по-прежнему не смотрел на нее, но Танит пристально взглянула на него и резко спросила:

– Ты без нужды подвергал себя опасности?

– Суд был честным… я не обманывал богов. – Хай хотел, чтобы она поняла, но она уже сделал это слишком хорошо.

– Запрещаю тебе эти ваши мужские глупости! Страшно подумать, какие безумства вы могли творить вдали от города. – Танит рассердилась.

– Это было необходимо. Боги должны были получить возможность показать свой гнев.

– Они вполне могут выказать гнев посредством удара молнии или повалив дерево! Не смей толкать их на убийство!

– Танит, позволь мне…

– Я вижу, мой господин, что в будущем за вами нужно присматривать строже. Мне нужен возлюбленный, а не герой.

– Но, Танит, ответ богов был благоприятным. Теперь нам не нужно терзаться виной.

– Я никогда не чувствовала себя виноватой, ни раньше, ни теперь. Но, божественный, если ты еще раз без надобности рискнешь жизнью, я так рассержусь, что даже боги побледнеют.

Хай в насмешливой печали покачал головой.

– Ох, Танит, что бы я делал без тебя? – И ее строгое выражение смягчилось.

– Мой господин, этого не будет никогда.

В этот миг пустая чаша выскользнула из пальцев старой жрицы и покатилась по глиняному полу. Покружившись, чаша остановилась, а жрица с довольным вздохом свалилась ничком. Хай подхватил ее и уложил на подушки. Удобно устроил и скромно расправил платье. Старуха улыбалась, бормотала и присвистывала во сне.

Хай выпрямился. Танит стояла рядом с ним. Они повернулись друг к другу и обнялись, медленно и осторожно сближаясь. Губы ее были прохладными и крепкими. Мягкие волосы коснулись его щек, тело девушки прижалось к нему.

– Танит, – прошептал он. – О Танит, как много мне нужно тебе сказать!

– Мой господин, я не слышала голоса прекраснее твоего. Во всех четырех царствах прославляют твои ум и мудрость… но, пожалуйста, сейчас помолчи.

Танит мягко выскользнула из его объятий, взяла за руку и вывела из комнаты.

За следующие месяцы компаньонка Танит привыкла к вину Хая. На пирах в храме она имела обыкновение поносить вино, которое выставляла верховная жрица, сравнивая его с вином Хая. И неизменно заканчивала похвалой самому жрецу.

– Замечательный человек! – говорила она во всеуслышание. – Никаких глупостей, как у остальных. Я вам рассказывала о Растафе Бен-Амоне, верховном жреце в правление сорок четвертого Великого Льва, когда я была храмовой ученицей? Ну и хлебнули мы с ним! – Ее старые глаза туманились, изо рта вытекала слюна. – Пьяница! – объявляла она с видом возмущенной добродетели. – Драчун! Ну и остальное. – Айна кивала. – Ужасный человек. – И она добродушно улыбалась своим древним воспоминаниям.

Кожаная труба с замазанными смолой сочленениями выталкивала из своих недр воздух, как вздохи умирающего динозавра. Нагнетаемый большими мехами с поверхности, здесь, на глубине в семьдесят футов, он почти утрачивал свою свежесть.

Тимон прислонился к мокрой поверхности скалы, прижавшись лицом к шлангу, чтобы вдохнуть жалкий ручеек свежего воздуха в пропахшей серой адской духоте шахты. Он страшно исхудал, под черной кожей отчетливо проступали все ребра, очерчивались все сухожилия. Голова раба походила на череп, с плоскими костями-щеками и ямами глазниц, в которых пылал огонь неукротимого духа.

Весь жир, вся лишняя плоть сгорели в жаре и непрерывной работе. Сквозь поры кожи выступала влага, подчеркивая шрамы, пересекавшие спину и охватывавшие грудную клетку, давно зажившие, превратившиеся в толстые рубцы на руках и ногах; свежие розовые шрамы, шрамы, покрытые струпьями; шрамы, из которых сочилась жидкость. Цепи болтались на его шее, висели на ногах и руках. Они натерли широкие мозоли – эти следы рабства он сохранит до конца жизни.

Тимон дышал. Грудная клетка ходила ходуном, расправляясь и опадая. Вокруг клубился дым, затемняя огонь лампы. Жар одурял, скала все еще тускло краснела, хотя костры уже превратились в груды пепла.

Пять дней они пытаются разрушить вкрапление твердого зеленого серпентина, закрывающее золотую жилу. Шестнадцать человек погибли в этих попытках: задохнулись в пару и дыму; были убиты разлетающимися осколками взорванного камня или просто побеждены жарой; упали на раскаленный пол и сгорели – плоть их прикипала к камню и отделялась от костей, издавая зловоние.

Сверху показался водяной пузырь. Его спускали на сплетенной из тростника веревке. Сделанный из шкуры быка, с тщательно зашитыми и просмоленными отверстиями, такой пузырь вмещал сорок галлонов жидкости, смеси воды с кислым вином.

Неподалеку стояло корыто. Тимон смочил в грязной теплой воде свой кожаный плащ, потом погрузил в воду сперва одну ногу, потом другую, пропитывая водой кожаные штаны и сандалии. Подошвы сандалий состояли из пяти слоев кожи, чтобы уберечь ступни от раскаленного пола. Тимон набросил плащ на плечи, завязал рот и нос тканью, сделал последний глоток из кожаной трубы и задержал дыхание. Потом поднырнул под висящий пузырь и принял его на плечи. Протянув руку, он рывком развязал узел, удерживавший пузырь, и, согнувшись под тяжестью жидкости, пошел в туннель.

Когда он приблизился к лаве, подошвы его сандалий начали шипеть и дымиться. Сквозь толстую кожу он чувствовал жар. От раскаленных стен било жаром, и он шел, преодолевая осязаемую силу этих ударов.

Времени на работу оставалось мало. У него уже заломило в груди, но он не смел вдохнуть отравленный продымленный воздух. Жар обжигал обнаженную кожу рук и лица, ступни адски болели от ожогов.

Он опустил пузырь на пол, повернулся и побежал сквозь клубящийся дым по жаркому туннелю, цепи болтались под плащом. Чаще всего люди погибали именно в этот момент, когда горячая скала слишком быстро разъедала пузырь и подносчик не успевал уйти от опасности.

Пузырь у Тимона за спиной лопнул. Сорок галлонов жидкости выплеснулись на раскаленную скалу, мгновенное сжатие разорвало поверхность, скала взорвалась, и осколок ударил Тимона по затылку. Это был скользящий острый удар, кожу, как бритвой, срезало до самой кости. Тимон пошатнулся, зная, что, если упадет, погибнет ужасной смертью. Теряя сознание, но удерживаясь на ногах, он подбежал к корыту и поскорее сунул голову в грязную пенистую воду. Затем – по спине бежали грязная вода и кровь – вцепился в кожаную трубу и стал жадно глотать воздух. Он кашлял, его тошнило, глаза слезились и лезли на лоб от боли.

Потребовалось несколько минут, чтобы он собрал остатки сил и добрел до лестницы, ведущей наверх. Когда Тимон поднимался, начали опускать следующий пузырь, и он прижался к стене узкой шахты, пропуская его. Он поднимался в темноте пятьдесят футов, затем через край выполз в тускло освещенную пещеру.

Надсмотрщик увидел его, лежащего на краю шахты.

– Почему оставил работу?

Длинный хлыст из кожи бегемота злобно перепоясал ребра Тимона. Тимон дернулся от боли.

– Голова, – выдохнул он. – Я ранен.

Надсмотрщик подошел ближе и склонился над ним, рассматривая свежую кровоточащую рану. Он нетерпеливо хмыкнул.

– Отдыхай. – И повернулся к ряду сидевших на корточках рабов. Все здесь были неисправимые, на всех такие же тяжелые цепи, как на Тимоне, у всех тела исполосованы шрамами. Надсмотрщик выбрал одного из них и щелкнул кнутом.

– Ты следующий. Быстрее.

Раб встал и побрел к шахте, двигаясь скованно, потому что сырость подземных работ въелась всем в кости. На краю шахты он остановился и со страхом заглянул в дымящуюся бездну.

– Пошел! – выкрикнул надсмотрщик, и хлыст впился в плоть. Раб начал спускаться по лестнице.

Тимон дотащился до низкой скамьи у стены. Он сел, поставил локти на колени и спрятал лицо в ладонях. В груди болело от дыма, рана на голове жгла и саднила. Никто из рабов не посмотрел на него. Каждый замкнулся в собственном аду, не заботясь о соседях. Сосед Тимона закашлялся, на его губах появилась кровавая слюна. Он умирал от грудной болезни рудокопов. Каменная пыль заполнила его легкие, они будто оделись скорлупой, окаменели. Никто не шевельнулся, не заговорил.

Перед рабами непрерывно расхаживал младший надсмотрщик, смуглый бородатый человек с примесью крови юе, по-видимому, вольноотпущенник. На нем была холщовая одежда и легкие доспехи, способные выдержать удар кинжала, железный шлем защищал череп от случайных соприкосновений с грубым сводом туннеля. У пояса висел короткий железный меч и дубина, усаженная железными гвоздями. Высокий, крепкий, жилистый человек, с мускулистыми руками и ногами – жестокий, именно за это отобранный для работы с неисправимыми. Надсмотрщиков всегда было двое. Второй – старше, с сединой в бороде и бледным болезненным лицом. Однако плечи у него были широкие, а сам он был опасен не менее своего напарника, но более опытен.

В шахту опустили пять пузырей жидкости, и пять раз толстый столб пара поднимался из темной шахты, когда жидкость выливалась на горячую скалу.

– Хватит! – крикнул вниз младший надсмотрщик.

Раб выполз из ямы и упал на краю, кашляя и давясь рвотой. Он был покрыт пеплом, грязью и путом, возле рта образовалась желтая лужица.

– Уберите его, – приказал надсмотрщик, и двое рабов утащили товарища к скамье.

Взгляд младшего надсмотрщика пробежал по ряду, и все застыли, каждый страстно желал, чтобы не на него упал выбор.

– Ты. – Конец хлыста больно полоснул Тимона по ребрам. – Ты не закончил смену.

Права просить у рабов не было, возражать значило свалять дурака, Тимон давно усвоил это. Он встал и побрел к шахте. Приготовился спуститься, но промедлил лишку, и хлыст из кожи бегемота превратил нежную кожу под мышками в очаг яростной боли.

С этого все и началось. Тимон вскинул руки, защищаясь от удара; цепи повисли. В неожиданном приступе боли и гнева Тимон взмахнул цепями как раз когда надсмотрщик снова стегнул хлыстом. Цепи обвились вокруг руки надсмотрщика; резко щелкнув, лопнула кость.

С удивленным криком надсмотрщик попятился, сломанная рука повисла вдоль тела. Позади него старший надсмотрщик схватился за меч. Тот со скрипом вышел из ножен. Надсмотрщик находился в пятидесяти шагах ниже по туннелю.

Теперь их было двое, потому что младший левой рукой тоже нащупал меч. И тут в пелене отупения, во тьме звериного рабского рассудка блеснула искра. Тимон вспомнил, чему его учил Хай Бен-Амон: если на тебя напали двое, раздели их и сперва нападай на более слабого.

Размахивая цепью, Тимон бросился на младшего надсмотрщика, и тот упал.

Тимон наклонился и принял удар меча второго надсмотрщика на цепь у себя на руке. От удара рука онемела, зато он увернулся от второго удара и обернул цепь вокруг горла старшего надсмотрщика. Потом затянул и держал.

Старший надсмотрщик выронил меч и схватил Тимона за руки, пытаясь разжать их, – железные звенья цепи душили его.

Тимон понял, что рычит, как собака, и еще крепче затянул цепи. Неожиданно руки надсмотрщика разжались, язык вывалился из вспухшего рта, разлился резкий запах экскрементов: это перестали работать сфинктеры. Тимон опустил противника на пол и поднял из грязи меч.

Он обернулся к младшему надсмотрщику. Тот, все еще ошеломленный, поднялся на колени. Свой шлем он потерял, сломанную руку прижимал к груди.

Тимон коротким ударом меча расколол ему череп. Надсмотрщик упал лицом в грязь.

Тимон отскочил и огляделся. После первого удара прошло не больше десяти секунд, никто не крикнул.

Тимон взглянул на меч в своей руке. Клинок был покрыт кровью и грязью. Тимон чувствовал, как с него спадают уныние и приниженность раба. Искра разгорелась в пламя, он снова чувствовал себя человеком.

Он посмотрел на остальных рабов, сидевших на скамье. Никто из них не шелохнулся. У всех были тусклые нелюбопытные глаза. Ничего человеческого в них не осталось. При взгляде на них Тимон почувствовал холодок. Ему нужны люди. Он должен найти людей.

Нет, и здесь найдется один. Зама. Молодой, не старше Тимона. Дикий раб, захваченный за рекой. Носит цепи не больше года. Тимон смотрел на него и видел, как у того оживает взгляд, сжимаются челюсти.

– Молоток! – приказал Тимон. – Принеси молоток!

Зама шевельнулся. Усилием воли он избавлялся от рабских привычек.

– Быстрее, – сказал Тимон. – У нас мало времени.

Зама подобрал тесло с короткой ручкой и железным концом и встал со скамьи.

Тимон воспрянул духом. Он нашел человека! Держа в руке окровавленный меч, он подставил Заме запястья.

– Сбей цепи, – велел он.

Ланнон Хиканус был доволен, но старался не показать этого. Он стоял у окна и смотрел на гавань, где у пристани стояли пять галер. Ланнон намотал на палец завиток бороды и втайне улыбнулся.

В комнате Риб-Адди своим чопорным и внятным голосом читал, расчесывая пальцами реденькую чахлую бородку:

– Сегодня в Опет с южных травянистых равнин прибыло пятьдесят восемь больших слоновьих бивней, всего весом в шестьдесят девять талантов.

Ланнон быстро обернулся, скрывая радость за гримасой.

– Ты присутствовал при взвешивании? – спросил он.

– Как всегда, мой господин, – заверил Риб-Адди, а его чиновники, оторвавшись от своих свитков, увидели, как смягчилось выражение лица Великого Льва, заулыбались и закивали головами.

– Ага! – хмыкнул Ланнон и снова повернулся к окну, а Риб-Адди возобновил чтение. Читал он монотонно, и Ланнон отвлекся, но краем уха вслушивался в голос хранителя книг. У Риб-Адди была привычка слегка повышать голос, когда он доходил до пунктов, которые могли вызвать неудовольствие Великого Льва, – низкий доход, неподтвердившаяся оценка, – и Ланнон немедленно набрасывался на него. Это убеждало Риб-Адди, что Великий Лев финансовый гений и от него ничего невозможно скрыть.

Думы Ланнона блуждали далеко, он переворачивал камни своих мыслей, чтобы посмотреть, что выбежит из-под них. Он вспомнил о Хае и почувствовал холодок неудовольствия. Что-то изменилось в их дружбе. Хай стал иначе относиться к Ланнону, и Ланнон искал причину. Он отбросил мысль о том, что это, возможно, следствие долгого отчуждения. Нет, тут что-то другое. Хай что-то скрывает, он отдалился. Редко проводит ночи во дворце, разделяя с Ланноном игру в кости, вино и смех. Часто, когда Ланнон посылает за ним вечером, Хай вместо того чтобы прийти с лирой и новой песней, присылает через раба ответ, что болен, или спит, или пишет.

Ланнон нахмурился и услышал, что Риб-Адди повышает голос. Ланнон повернулся к хранителю книг.

– Что? – взревел он, и лица чиновников пожелтели от страха. Чиновники уткнулись в свитки.

– Мой господин, в южном конце шахты обрушилась скала, – промямлил Риб-Адди. Его уже перестало изумлять, что из множества чисел Ланнон немедленно выбрал десятипроцентное снижение добычи на одной из десятков маленьких шахт Срединного царства.

– Кто старший надсмотрщик? – спросил Ланнон и распорядился заменить этого человека. – Это небрежность, и я этого не потерплю, – сказал он. – Затронута выработка, гибнут ценные рабы. Я предпочту потратить больше крепежного леса, это в конце концов обойдется дешевле.

Риб-Адди продиктовал одному из чиновников приказ, а Ланнон, уставившись в окно, вернулся к мыслям о Хае. Он вспоминал, как раньше присутствие Хая делало любой его триумф более ценным, а любое разочарование менее горьким. Все хорошее происходило, когда рядом с ним был Хай.

В редкие минуты внутренней честности Ланнон сознавал, что Хай Бен-Амон – единственный, кого он может назвать другом.

Положение отдаляло его от прочих. Он не мог требовать от окружающих человеческого тепла и дружбы, в которых нуждается и царь. Его жены и дети боялись его. В его присутствии они чувствовали себя неуверенно и уходили с явным облегчением.

Во всем царстве был только один человек, которому хватало мужества и честности вести себя при царе естественно, невзирая на последствия.

«Он мне нужен, – подумал Ланнон. – Он нужен мне гораздо больше, чем я ему. Все его любят, но только он один искренне любит меня».

Он поморщился, припомнив, как Хай бросил ему вызов. Именно он, Ланнон Хиканус, сорок седьмой Великий Лев Опета, больше страдал от их отчуждения.

«Больше я не отпущу его, – поклялся он себе. – Никогда не позволю ему уйти. – И честно признался, что ревнует. – Я уничтожу всякого, кто встанет между нами. Он мне нужен».

Царь задумался о последней поездке Хая Бен-Амона. Неужели дело было действительно таким важным и срочным, что верховный жрец, взяв с собой две когорты своего легиона и пророчицу Опета, отправился на 400 миль, чтобы освятить маленький храм богини в заброшенном гарнизоне на краю Северного царства? Скорее Хай покинул Опет по какой-то иной причине, а в результате Ланнон скучал, раздражался и чувствовал себя одиноким. Хай знал, что Ланнон собирался праздновать свои именины.

Ланнона отвлек топот солдатских ног. Он отвернулся от окна в тот момент, когда в комнату вбежали три военачальника. С ними был центурион в пыльном плаще и нечищенных доспехах. Пыль была в его бороде, покрывала сандалии. Он шел быстро и издалека.

– Мой господин. Плохие новости.

– В чем дело?

– Восстание рабов.

– Где?

– В Хилии.

– Сколько?

– Много. Мы точно не знаем. Этот человек, – префект указал на центуриона, – сам видел.

Ланнон повернулся к усталому центуриону.

– Говори! – приказал он.

– Я был в патруле, государь. Отряд из пятидесяти человек на севере. Мы увидели дым, но когда подошли к шахте, все было кончено. Бараки рабов открыли, гарнизон перебили. – Он помолчал, вспоминая мертвецов со вспоротыми животами и кровавое месиво у них между ног. – Ушли, все, кроме больных и хромых. Этих оставили.

– Сколько?

– Около двухсот.

– Что вы с ними сделали?

– Предали мечу.

– Хорошо! – Ланнон кивнул. – Продолжай!

– Мы пошли за главным отрядом рабов. Когда они вышли из Хилии, их было больше пяти тысяч и они двинулись на север.

– На север, – прорычал Ланнон. – Конечно, к реке.

– Они идут медленно, очень медленно. А по пути все грабят и жгут. Мы шли за ними по столбам дыма и стаям стервятников. Население разбегается перед ними, бросая все. Они пожирают землю, как саранча.

– Сколько? Сколько? – спрашивал Ланнон. – Мы должны знать!

– Они открыли бараки в Хилии, в Тие и на десятке других рудников, и все рабы с полей примкнули к ним, – ответил центурион.

Один из военачальников рискнул предположить:

– Их должно быть не меньше тридцати тысяч.

– Самое малое, государь, – согласился центурион.

– Тридцать тысяч, во имя Баала, – прошептал Ланнон. – Так много! – Но тут его охватил гнев, и он резко заговорил: – Какие силы противостоят им? Сколько легионов?

– В Зенге – два, – сообщил один из командиров.

– Они не успеют, – ответил Ланнон.

– Один легион здесь, в Опете.

– Слишком далеко, слишком далеко, – прорычал Ланнон.

– И еще два на южном берегу большой реки.

– Они разбросаны по гарнизонам на пятистах милях. А все остальные распущены? – спросил Ланнон. – Сколько потребуется, чтобы собрать их?

– Десять дней.

– Долго, – выпалил Ланнон. – Восстание нужно подавить безжалостно. Это чума, она распространяется, как огонь в сухом папирусе. Нужно изолировать его и погасить. Погасить каждую искру. Какие еще у нас силы?

– Угодный Баалу, – почтительно сказал один из военачальников, и Ланнон посмотрел на него. Он забыл о Хае. – Он в Синале, точно на пути рабов на север.

– Хай! – негромко сказал Ланнон и замолчал. Его военачальники тем временем горячо заспорили.

– У него только всего две когорты – тысяча двести человек, а ему противостоит армия в тридцать тысяч.

– Не армия, а толпа рабов.

– Но тридцать тысяч.

– Мы не можем вовремя выслать ему подкрепления.

– Было бы глупо сражаться при таком соотношении сил, а высокородный Хай Бен-Амон не глупец.

– Ближайшие резервы в Сетте, на реке.

– Бен-Амон не будет сражаться, – заявил один из них, и все посмотрели на Ланнона, ожидая, что он скажет.

Ланнон улыбнулся.

– Успокойтесь. Бен-Амон будет сражаться. В избранное им самим время, в избранном месте угодный Баалу даст бой. – Улыбка царя исчезла. – Через четыре часа со всеми имеющимися силами я выступаю на подмогу Бен-Амону. Отдайте приказ собрать все расформированные легионы, пошлите гонцов в Зенг.

– Будет сражение? – спросила Танит. Ее глаза горели, губы раскрылись в предвкушении. – Настоящее сражение, как те, о которых ты поешь?

Хай улыбнулся, не отрываясь от столика, на котором писал приказ командиру гарнизона Сетта.

«Собери все войска своей округи за стенами города. Сообщи запасы копий, стрел и другого оружия. Сколько слонов в твоем распоряжении? Прикажи галерам речного дозора бросить якорь в пределах стен и ждать моих приказаний. Сообщи уровень воды в реке. Какие броды доступны для перехода? В шесть дней я прибуду и приму командование. Я намерен воспрепятствовать врагу переправиться через реку и…»

Танит соскользнула с ложа и пересекла палатку. Она подошла к Хаю сзади и осторожно пощекотала ему ухо.

– Мой господин.

– Танит, я очень занят. Это важно.

– Не более важно, чем ответить на мой вопрос, будет ли сражение.

– Да, – кратко ответил Хай. – Да, будет.

– Хорошо! – Танит захлопала в ладоши. – Никогда не видела настоящего сражения.

– И не увидишь, – мрачно сказал Хай и вернулся к приказу. – Завтра ты уедешь на боевом слоне, под охраной пятидесяти человек. Вернешься в Опет до окончания беспорядков.

Танит вернулась на ложе и раскинулась на нем, проказливо разбросав одежды и обнажив стройные бедра. Она уставилась в затылок Хаю, и губы ее упрямо сжались.

– Это ты так решил, божественный, – неслышно сказала она.

Лежа без сна, Танит прислушивалась к голосам Хая и его командиров, обсуждавших предстоящую кампанию. Ее палатка очень удобно располагалась рядом с палаткой верховного жреца, так что неосвещенное пространство между ними можно было пересечь незаметно для часовых. Это путешествие в Синал Хай задумывал как любовное свидание, как бегство от ограничений Опета.

Айна, старая жрица, что-то забормотала во сне. Танит подобрала свою сандалию и швырнула в нее. Айна икнула и замолкла.

Танит была слишком взбудоражена происходящим, чтобы уснуть. На них надвигалась армия рабов, десятки тысяч дикарей, оставляя за собой широкую полосу насилий, убийств и выжженной земли.

Весь день в лагерь стекались беглецы, каждый приносил новые истории, полные ужаса и смерти. Этим варварам противостояли Хай Бен-Амон и горстка героев, которые численно уступали врагу один к двадцати. О таких битвах слагают легенды, и Танит не собиралась пропускать ни мгновения. В ее представлении исход был предрешен: в песнях герой всегда побеждает. Он любимец богов и потому непобедим. Жаль, что Хай в своем обычном мужском высокомерии становится неразумен, но у Танит были свои планы.

Далеко заполночь она услышала, что командиры уходят от Хая и направляются к своим палаткам. Она села и постаралась вызвать слезы. Обычно она добивалась этого, вспоминая щенка, который был у нее в детстве. Его утащил леопард. Сегодня уловка не сработала, и Танит пришлось удовольствоваться тем, что она натерла глаза костяшками пальцев.

Хай лежал на постели. Неярко горела лампа, и в углах было темно. Когда Танит скользнула в палатку, он быстро приподнялся на локте. Прежде чем он смог заговорить, она легла рядом с ним и обняла за шею. Она дрожала.

– Что с тобой, мое сердце? – Хай встревожился.

– О мой господин, сон. Дурное предзнаменование.

Хай почувствовал, как по спине пробежал холодок. За два года он понял, что Танит обладает настоящим пророческим даром. У нее бывали яркие предвидения – от мелких происшествий до самых серьезных дел. И если Хай разучивал с ней ее пророчества, то только касательно мирских дел. Он, однако, научился уважать ее способности.

Танит знала это. Она прошептала:

– Я шла по ночному полю, освещенному только погребальными кострами.

Хай крепче прижал ее к себе, чувствуя, как холод разливается по телу: «Ночь, погребальные костры – действительно дурное предзнаменование».

– Я плакала, мой господин. Не знаю почему, но у меня было чувство большой утраты. Произошло сражение. Поле было усеяно оружием и разбитыми щитами. Я увидела штандарт Шестого легиона – Птицу Солнца, разбитая, она лежала в пыли.

Хай вздрогнул от страха: Птица Солнца, брошенная на землю! Это не только символ его легиона, но и его личный знак.

– И тут со мной оказалась госпожа Астарта. Она тоже плакала. Серебряные слезы бежали по ее белому лицу. Она была прекрасна и очень грустна. Она заговорила со мной, печально упрекала меня: «Тебе следовало остаться с ним, Танит. Этого никогда бы не случилось, если бы ты осталась с ним».

Сквозь суеверный страх Хай почувствовал червячок сомнения. Он положил руки на плечи Танит и отстранил ее от себя, чтобы лучше видеть. Глаза девушки покраснели, по щекам бежали слезы, но он все же сомневался. Слишком уж все совпадало, а он знал, что когда Танит чего-нибудь хочет, то ни за что не отступится.

– Танит, – строго сказал он. – Ты знаешь, какой тяжкий грех – выдумывать слова богов.

Танит с жаром кивнула.

– О да, мой господин.

– У тебя есть священный долг пророчицы, – не отступался Хай.

Танит вытерла щеки и вспомнила, как Хай использовал ее священный долг для того, чтобы направлять политические и экономические дела царства, не говоря уж о личной выгоде. Она не могла отказать себе в удовольствии отплатить ему той же монетой:

– Я хорошо знаю это, божественный.

Хай смотрел на нее, но не видел доказательств вины. Не в силах дольше выдерживать этот проницательный взгляд Танит зарылась лицом ему в шею и молча ждала. Долго было тихо. Наконец Хай признал свое поражение.

– Хорошо, – проворчал он. – Ты останешься со мной, если того хочет богиня.

И Танит крепче прижалась к нему и торжествующе улыбнулась в курчавую бороду Хая Бен-Амона.

Пять дней Хай нападал на движущуюся массу людей, которая плыла к большой реке, как огромная черная медуза. Но всякий раз отступал, уходил, держа свой небольшой отряд компактно, под полным контролем, используя его бережно и целеустремленно.

На пятый день он связался с гарнизоном в Сетте. Пожилой командир гарнизона Магон полностью отдал себя в распоряжение Хая вместе с тысячью восьмьюстами лучниками и легкой пехотой, двенадцатью боевыми слонами, двумя дозорными галерами по сто весел каждая и значительным арсеналом.

Хай приветствовал Магона в жаркий полдень на вершине небольшого холма в двенадцати милях к югу от большой реки и отвел в сторону от свиты и военного совета.

– Большая честь служить под твоим началом, угодный Баалу. Говорят, слава с теми, кто идет за штандартом Птицы Солнца.

– Могу обещать, что славы хватит на всех, – мрачно ответил Хай и указал на лесистое пространство. – Они здесь.

Армия рабов двигалась, точно большая колонна муравьев, над деревьями поднималось бледное облако пыли.

– Что первое приходит тебе в голову? – негромко спросил Хай, и Магон задумчиво посмотрел вдаль.

– Отсюда, мой господин, они похожи на любую другую армию на марше, – с сомнением ответил он.

– А разве это не кажется тебе странным? Это ведь не войска, Магон, это толпа сбежавших рабов. Но они движутся как армия.

Магон быстро понимающе кивнул.

– Да! Да! Ими кто-то руководит, это видно. Конечно, мы не ожидали такого.

– Больше того, – сказал Хай. – Сейчас ты сам все увидишь, потому что я организовал небольшое развлечение. Я считаю, что в пищу этим рабам нужно подбавить перца. Сейчас мы нападем на их обоз, и ты увидишь, что я имею в виду.

Они молчали, глядя, как враг медленно приближается к ним.

Потом Хай спросил:

– Что река, Магон?

– Мой господин, вода очень низкая.

– А что брод? Глубоки ли воды?

– Можно перейти. В самом глубоком месте по горло, но течение быстрое. Я приказал перерезать канаты на переправе.

Хай кивнул.

– Они движутся к броду в Сетте. Я был уверен в этом с тех самых пор, как они вышли из холмов в районе Лулуле. – Он помолчал. – Здесь я уничтожу их, – твердо сказал он.

Магон искоса взглянул на него. «Уничтожу» – неуместное слово для полководца, в чьем распоряжении три тысячи человек против тридцати тысяч.

– Мой господин! – крикнул один из военачальников. – Нападение началось!

Хай заторопился к своим советникам.

– Ага! – сказал он с удовлетворением. – Бакмор хорошо выбрал момент.

Пятьсот тяжелых пехотинцев Бакмора ударили во фланг колонны из тщательно подготовленной засады. Любимец Хая выбрал слабое место в защитном строю черных копейщиков. Его топорники прорубились к обозу. Возницы соскочили с повозок и разбежались, женщины побросали с голов корзины с зерном и в панике последовали за возницами.

Нападающие быстро перебили быков и высыпали зерно в гурты. Раздули огонь из глиняных кувшинов, и через несколько минут запас продовольствия армии рабов запылал.

– Смотри! – сказал Хай.

Рабы не остались в долгу. От головы и хвоста колонны отделились отряды копейщиков и устремились вперед и назад согласно классической схеме окружения. Маневр выполнялся не так, как это сделали бы хорошо обученные солдаты, медленно и нечетко, но все же в этой пародии на правильный маневр просматривались признаки верных действий.

– Замечательно! – воскликнул Магон. – Ими командует опытный военный, он читал военные уставы. Твой военачальник должен быть осторожен.

– Бакмор знает, что делать, – заверил его Хай.

В это время пехотинцы Бакмора построились «черепахой», выставили вокруг щиты и двинулись в окружении копейщиков. На считанные минуты они опередили сомкнувшихся врагов. За ними пылал обоз, над деревьями поднялись столбы черного дыма.

– Хорошо! Хорошо! – с облегчением и радостью говорил Хай, хлопая себя по бедрам. – Прекрасно! Теперь пусть вожак рабов докажет нам, что он такой же хороший квартирмейстер, как и тактик. Во вражеском лагере сегодня животы будут пусты. – Он взял Магона за руку и отвел в сторону. – Чашу вина? – предложил он. – Смотреть и ждать – от этого нападает не меньшая жажда, чем от работы топором.

Магон улыбнулся.

– Кстати о вине, высокородный. У меня есть несколько амфор, содержимое которых, я уверен, не оскорбит даже твой всем известный вкус. Прошу тебя поужинать сегодня со мной.

– С величайшим удовольствием, – заверил его Хай.

* * *

Вино оказалось приличным, и после еды Хай и Танит спели для гостей. Это была забавная порнографическая песня, сочиненная Хаем, любовный дуэт Баала и Астарты. Танит правильным чистым голосом исполнила партию богини, подчеркивая наиболее неприличные и двусмысленные места тем, что скромно опускала ресницы, а гости вопили от восторга и колотили по столу пустыми чашами. Хай не обратил внимания на просьбы повторить исполнение и, отложив лиру, перешел к серьезным делам. Он говорил о предстоящем сражении, предостерегая Магона и военачальников от недооценки противника.

– Я чуть не заплатил дорогую цену за эту ошибку, – сказал он им. – Я собирался со всеми своими силами обрушиться на их центр – ведь он оказался податливым, как тесто. Я почуял возможность победить одним ударом, прорвать центр и разделить их надвое. – Хай помолчал и сделал знак солнца. – Хвала Баалу, за мгновение до того, как отдать приказ о наступлении, я получил предостережение богов. – Все сделали серьезные лица, а некоторые повторили знак солнца. Хай продолжил: – Я взглянул на фланги противника, которые, естественно, оказались с двух сторон от меня, и увидел, что они недвижно стоят. Мне показалось, что там собраны лучшие войска противника, и я вдруг вспомнил Канны. Вспомнил, как Ганнибал поймал в ловушку римского консула. – Хай неожиданно смолк, и у него на лице появилось удивленное выражение. – Канны! Ганнибал! – Он ясно вспомнил глиняный ящик с фишками, изображавшими положение войск под Каннами. Вспомнил собственную лекцию, внимательно слушающего черного человека. – Тимон! – прошептал он. – Это Тимон. Наверняка!

Вокруг раскинулась его армия. Огромное сборище черных людей, голодных, встревоженных, беспокойных в ночи. На южных берегах большой реки, как огромные цветы, расцвели костры, и ночное небо приобрело оранжевый цвет. Костры разжигали для тепла, пищи не было. Они не ели уже два дня, после того как сожгли их обоз.

Тимон молча ходил среди своих людей и видел, как они жмутся к огню. От голода они мерзли, перешептывались и стонали, лагерь гудел, как потревоженный улей диких пчел.

Он ненавидел их. Рабы, слабаки. Один из пятидесяти мужчина, один из ста воин. Ему нужно копье, а они гнилой прут. Они медлительны и неуклюжи в своих ответах на стремительные удары врага. Пятьдесят рабов не справятся с одним великолепным воином из тех, что противостоят ему. Ему нужны люди его родного племени. Он научит их всему, что узнал сам, даст им цель, внушит свои мечты о судьбе и мести.

Он постоял на берегу реки, глядя на блестящий черный поток. На поверхности воды плясали отражения звезд, а на отмелях виднелись водовороты и завихрения, словно в глубине ворочалось неведомое чудовище.

В трехстах шагах от Тимона, на середине реки, темнел небольшой остров. Весной вода затопляла его, покрывая толстым слоем бурелома и спутанных стеблей папируса. Это была первая ступень брода. Здесь он закрепит веревки из коры, которые сейчас плетут его люди. Он протянет веревки на рассвете и попробует завершить переправу в один день. Он знал, возможны тяжелые потери. Его люди ослабли от голода и ран, устали, веревки из коры непрочны, течение стремительно и коварно, а враг быстр и безжалостен.

Тимон пошел вниз по течению, миновал часовых, негромко поговорил с ними, несколько раз наклонился, осматривая большие груды веревок из коры, уже лежавшие на берегу, и наконец вернулся в лагерь.

Ниже по течению, в тысяче шагов – в римской миле, теперь Тимон это знал, – был Сетт. На стенах горели факелы, и в их свете Тимон видел непрерывно расхаживавших часовых.

На реке, на глубоком месте, стояли на якоре галеры речного дозора. С поднятыми из воды веслами и свернутыми парусами они походили на ящеров, и Тимон с беспокойством посматривал на них. Он никогда не видел боевых кораблей в действии и не знал, чего от них ожидать. Когда Хай Бен-Амон рассказывал о морских сражениях римлян, греков и карфагенян, Тимон почти не слушал. Теперь он об этом пожалел. Ему хотелось хотя бы приблизительно знать, какую угрозу могут представлять при переправе эти странные корабли.

По воде до него доносились слабые звуки голосов. Слов он не разбирал, но знакомые звуки пунического языка разожгли его ненависть. Он слушал и чувствовал, как ненависть подступает к горлу. Ему хотелось броситься на них, уничтожить – всех. Уничтожить всякий след, всякое воспоминание об этих светлокожих людях вместе с их знаниями, силой, чуждыми богами и чудовищной жестокостью.

Стоя в темноте и глядя на крепость, слушая голоса в ночи, он вспоминал свою женщину, вспоминал, как ее изуродованное тело волочилось, подскакивая, по жесткой земле, вспоминал вопли рабов в бараках Хилии, запах их тел, свист и прикосновение хлыста, страшную тяжесть цепей, обжигающий жар подземелья, голоса надсмотрщиков – от тысяч подобных воспоминаний его мозг пылал. Тимон, растирая грубые мозоли от цепей на руках, смотрел на врага, и в глубине его души, угрожая затмить рассудок, горела ненависть, подобная раскаленной лаве действующего вулкана.

Он хотел обрушить на них свою армию. Истребить их, стереть все их следы.

Тимон с удивлением обнаружил, что дрожит. Его трясло. С огромным усилием воли он справился с собой. В прохладном ночном воздухе на его лице и теле выступил пот, остро пахнущий пот ненависти.

«Мое время еще не пришло, – подумал Тимон. – Но оно придет».

Кто-то шевельнулся рядом с ним в темноте, и он обернулся.

– Зама? – спросил он, и один из его командиров негромко ответил:

– Светает.

– Да, – кивнул Тимон. – Пора начинать.

Танит любовно заплела Хаю бороду, потом подогнула ее под подбородок и укрепила, так чтобы та не цеплялась за нагрудник и не давала врагу возможности ухватиться.

За работой она шептала ласковые слова, слова нежности бездетной женщины, говорящей с возлюбленным, как со своим ребенком. Хай спокойно сидел на постели, наслаждаясь проворными мягкими прикосновениями ее рук, тихими любовными речами; все это ничуть не вязалось с жестокостями, которые готовил день. Когда Танит встала, чтобы принести его тяжелый нагрудник, он испытал острое чувство утраты.

Она помогла ему одеться, наклонилась и завязала ремешки поножей, повозилась с полами его плаща, и, хотя она улыбалась, Хай слышал в ее голосе страх.

Он неловко поцеловал ее, и железо смяло ее грудь. Она попыталась освободиться, потом сдалась и, не обращая внимания на боль, прижалась к нему.

– О Хай, – прошептала она, – мой господин, любовь моя.

Старая жрица откинула тростниковый занавес и вошла в палатку. Она увидела их, прижавшихся друг к другу, забывших обо всем. Айна смотрела на них своими старческими глазами, потом рот ее раскрылся в беззубой улыбке, она молча отступила и опустила занавес на место.

Наконец Танит отстранилась. Она подошла к стене, где был прислонен топор, взяла его и отвязала мягкий кожаный чехол. Подошла к Хаю, подняла лезвие и поцеловала.

– Не подведи! – шепнула она топору и отдала его возлюбленному.

В предрассветной тьме командиры, собравшись на стенах крепости, смотрели вниз по течению, на вражеский лагерь. Все были вооружены и завтракали стоя. Бурными возгласами они приветствовали Хая и Танит. Та слушала, как они обсуждают события предстоящего дня, и не понимала, как можно рассуждать о предстоящей смерти с воодушевлением ребятишек, предвкушающих шалость.

Она чувствовала себя исключенной из этого удивительного мужского товарищества и поразилась перемене, происшедшей с Хаем. Ее нежный поэт, ее затворник-ученый и стыдливый любовник был воспламенен не менее остальных. В его быстрых жестах, алых пятнах на щеках, высоком голосе, в смехе, каким он встречал непристойности Бакмора, она читала все признаки возбуждения.

– Светает. Хватит ждать, – заявил Хай, глядя в полутьме вниз по течению. Над рекой стоял густой туман, дым десяти тысяч костров закрывал видимость. Хай беспокойно заметался. – Будь проклят этот туман! Не вижу, растянули ли они веревки на реке.

– Приказать галерам произвести разведку? – спросил Магон.

– Нет. – Хай отверг это предложение. – Скоро мы все узнаем, а пока я не хочу привлекать внимание к галерам. – Он подошел туда, где была приготовлена трапеза. Налил себе чашу горячего вина, приправленного медом, и поднял ее. – Блестящего лезвия вашим мечам.

Когда солнце показалось над красным дымным горизонтом, Хай спел приветствие Баалу и затем, стоя с непокрытой головой, привлек внимание богов к тому обстоятельству, что намерен сегодня дать сражение. В сильных, но почтительных выражениях он указал, что хотя под его командованием собраны отличные воины, их мало, враги намного превосходят их числом и ему понадобится поддержка. Он надеется на содействие богов. Он сделал знак солнца и резко повернулся к своему военному совету:

– Вы знаете свои позиции и обязанности. – Они разошлись, а Хай отвел в сторону Бакмора. – Ты выделил человека для присмотра за жрицей?

Бакмор подозвал седого пехотинца, стоявшего неподалеку. Тот приблизился.

– Ты знаешь, что должен делать? – спросил Хай, и солдат кивнул.

– Я весь день буду рядом со жрицей.

– Ни разу не выпустишь ее из виду, – предупредил Хай.

– Если враг победит и будет опасность, что она попадет ему в руки, я…

– Хорошо, – резко прервал его Хай. – Удар должен быть быстрым и точным.

Хай не мог смотреть на Танит. Он отвернулся и быстро пошел туда, где небольшая лодка ждала его, чтобы отвезти на галеру.

Хай стоял на башне галеры и ждал. Солнце уже поднялось высоко, и туман рассеялся. Галера стояла на якорях, носом навстречу течению. Гребцы сидели на своих скамьях: щиты и оружие у ног, весла наготове.

Армия рабов продолжала переправу. Между берегом и илистым островом было натянуто двадцать веревок и теперь веревки прокладывали от острова к северному берегу.

Брод был запружен огромной массой людей. Цепляясь за веревки, рабы шли по воде к острову. Виднелись только их головы, длинные цепочки черных точек над бурлящей водой. Пятнадцать или двадцать тысяч рабов уже находились в реке, и число их быстро увеличивалось, все новые и новые брались на южном берегу за веревки и входили в воду.

Все шло так, как и предполагал Хай. Скоро толпа на южном берегу уменьшится, и томящиеся в ожидании воины Бакмора легко справятся с ней. Хай улыбнулся, представив себе, как сердится Бакмор из-за задержки. Придется ему еще подождать, решил Хай, глядя, как первые рабы выходят из зеленой воды и радостно ковыляют по острову, их мокрая черная кожа блестит на солнце.

«Рано радуются, – подумал Хай. – От безопасности их отделяет еще северная часть русла». Рабы начали заполнять остров, а позади веревки из коры прогибались под тяжестью людской массы. Скоро весь остров был покрыт обнаженной черной плотью. Это было ужасное зрелище – огромная масса людей в реке и еще большая плотная масса на южном берегу.

«Если это Тимон, то, конечно, лучших он оставит в арьергарде». – Хай всматривался в людей, дожидавшихся своей очереди на берегу, и ему показалось, что они держатся лучше и увереннее, чем те, что уже в воде. Нужно, чтобы их число еще уменьшилось, прежде чем он рискнет небольшим отрядом Бакмора.

Хай снова перенес внимание на брод: теперь головы в воде начали движение от острова к северному берегу. Хай понял, предстоит трудный выбор. Если он еще промедлит с нападением, многие беглецы доберутся до чащобы на северном берегу и там их будет не достать. Но если он ударит раньше, Бакмору придется сражаться с намного превосходящим его противником. Трудный выбор, и Хай задумался. Решение было принято, когда он представил тот день в будущем, когда он доложит царю: «Ни один не ушел, господин». И почти наяву услышал ответ: «Я не сомневался в этом, моя Птица Солнца».

Хай повернулся к капитану галеры, стоявшему рядом.

– Подними флаг, – негромко сказал он, и приказ тут же был передан на нос. На мачте поднялось золотое боевое знамя.

С гребных скамей послышался хриплый крик. Хай увидел, как сигнал к нападению появился и на второй галере.

Моряк на носу взмахнул топором, перерубив якорный канат, и галера прыгнула вперед на крыльях весел. Весла опускались и поднимались, влажные, золотые и серебряные в свете солнца. Корабль устремился по течению так быстро, что Хай на миг потерял равновесие. Взмахивая огромными «крыльями» из многих весел, галеры плыли строем, постепенно расходясь, так чтобы каждая оказалась в одном из протоков.

– Правь по центру их цепи, – велел Хай капитану, и приказ передали на корму.

Они неслись прямо на веревки, усеянные, точно бусинами, головами. Шум воды и скрип весел заглушал вопль ужаса тех, кто увидел над собой несущие смерть громады кораблей.

Хай подошел к борту и посмотрел вниз. Увидел обращенные к нему черные лица, белые зрачки. Проклял зашевелившуюся в нем жалость, потому что это были не люди. Это были враги.

Лучники на кораблях начали стрелять. Хай видел, как стрела попала рабу прямо в лицо. Раб отчаянно взмахнул руками, и его унесло течение.

Галера резала нагруженные бечевы, чуть кренясь, когда те задерживали ее продвижение. Потом веревка лопалась, и галера устремлялась вперед, а течение уносило цепочки барахтающихся людей под градом стрел на глубину, под стены крепости, где поджидали лучники Хая.

Царапая дно килями, галеры миновали брод и снова оказались на глубине. Хай побежал на корму и посмотрел назад. Река от берега до берега была заполнена кричащими тонущими людьми. Некоторые цеплялись за спускавшиеся к воде ветви, другие – за скользкие скалы или плывущие обломки дерева и пучки папируса. Остров уже целиком накрыло одеяло из черной дрожащей плоти, а рабы по-прежнему пытались вскарабкаться на него, барахтаясь в воде.

Их было столько, что они напоминали мигрирующих насекомых. «Муравьи, десятки тысяч муравьев». под градом стрел Хай уцепился за эту мысль, прежде чем отдать следующий приказ.

– Давайте, капитан, – сказал он, помня, что перед ним не люди, а муравьи. Капитан немедленно стал выкрикивать приказы, корабль развернулся боком к течению. Вторая галера повторила этот маневр, и с носов обоих кораблей полились смертоносные потоки тайного оружия Опета – «огня Баала».

Они растекались по поверхности реки ровным слоем – солнце тотчас соткало на воде радужную пленку, – распространяя маслянистое зловоние.

И вдруг жидкость вспыхнула, вся поверхность реки превратилась в сплошное оранжевое пламя, от которого валил черный дым. Жар стал таким сильным, что Хай поспешно отступил: ему опалило бороду.

– Во имя Баала, – прошептал он, глядя, как пламя, названное именем великого бога, распространяется по воде, заполняя всю реку от берега до берега, заволакивая небо черными облаками дыма. Оно налетело на остров, оставляя за собой груды обгоревших тел и погребальные костры бурелома и папируса.

Огненная стена понеслась вниз по течению, мимо крепостных стен, сжигая прибрежную растительность, уничтожая в реке жизнь. За десять коротких минут погибли двадцать тысяч душ, их обгорелые трупы плыли к морю или лежали на песчаных берегах.

Пламя прошло. Тимон в ужасе смотрел на опустошение. Он не верил своим глазам: в считанные минуты погибло больше половины его армии. У него осталась небольшая часть первоначального состава.

Лучшие уцелели, но он знал, что они не могут сравниться с противостоящими им когортами. Он понимал, что должен подготовиться к скорой атаке, но потратил несколько мгновений, чтобы бросить тоскливый взгляд на северный берег реки, где лежала его родина. Он был отрезан от нее, может быть, навсегда.

В сотне шагов, носами к нему, стояли галеры. Страшные, как два огромных ящера. Теперь он видел их в действии. Глядя на них, Тимон ощущал холодок страха.

Позади раздались крики и звон оружия. Тимон повернулся. Как он и опасался, началось второе нападение. Именно в тот момент и именно там, где он ожидал. Оно обрушилось на его тыл в миг, когда его люди еще не опомнились от страшного уничтожения, свидетелями которого только что стали.

Тимон почувствовал, как в нем разгорается гнев, пробуждая новые силы. Вместе с гневом росла ненависть. Гнев и ненависть – теперь на них строилась вся его жизнь. Гнев оттого, что он должен вести в бой таких людей, с таким жалким оружием. Готовый присоединиться к схватке, он дал клятву, которую и раньше повторял сотни раз: «Я создам армию из людей своего родного племени, и она сможет сражаться с бледнокожими дьяволами».

Тимон пробивался сквозь ряды своих людей в тыл. Натиск Опета медленно, но настойчиво прижимал его людей к реке, стеснив их так, что они не могли ни маневрировать, ни свободно владеть оружием.

Попытки пробраться через это бушующее море черных тел обернулись кошмаром. Тимон отчаянно выкрикивал приказы, стараясь навести порядок, продвинуть своих людей вперед, развернуться, но голос его терялся в реве битвы, и даже его огромная сила оказалась бессмысленной.

Над головами своих людей он видел блестящие шлемы и султаны врагов. Меч и топор вздымались и падали в едином ритме, и перед ними его люди бросали оружие, обращались в бегство и пытались затереться в сплошной массе своих товарищей. Натиск постоянно усиливался, сминая задние ряды и тесня их к реке.

Поверх голов нападающих лучники и копейщики посылали град стрел и копий в войска Тимона, и там было так тесно, что мертвецы не падали, но стояли, поддерживаемые соседними телами.

Но вот к берегу неторопливо приблизились галеры, и лучники начали стрелять с их башен в тыл армии Тимона. Берег начал рушиться под ногами отчаявшихся людей, живые и мертвые скользили и падали в быстрые воды.

Скоро вода из зеленой стала бурой, а потом и ярко-алой от крови.

– Кровавая река, божественный, – заметил обыденным тоном капитан галеры. – Я слышал, об этом писали поэты, но вижу впервые.

Хай молча кивнул. Он видел, что ход сражения достиг точки равновесия. Отряд Бакмора, даже усиленный солдатами Магона, не мог продвинуть противника дальше ни на пядь. Скоро натиск ослабнет, топорники уже устали. И тогда армия рабов рванется обратно, как отпущенная тетива. Чтобы опрокинуть рабов в реку, нужно ничтожное давление, но оно нужно в ближайшие несколько минут.

Хай нетерпеливо прошептал:

– Давай, Бакмор. Ты ослеплен кровью? Жажда битвы затуманила твой разум? Миг настал, но он проходит. – И Хай начал беспокойно расхаживать по палубе. Ему было ясно, что нужно сделать, и его изумляло, что окружающие не видят этого. – Давай, Бакмор, давай! – взмолился он и тут же с облегчением вздохнул: – Точно в срок!

Бакмор ударил боевыми слонами по остаткам армии Тимона. Трубя, огромные серые животные с топотом брели прямо по телам, топча их, хватая хоботами и швыряя в небо. Десять тысяч глоток испустили отчаянный крик, и армия Тимона устремилась в воду.

– Пора! – крикнул Хай, и галеры устремились к берегу. Они подошли борт к борту, и с них ринулись четыре сотни топорников во главе с Хаем Бен-Амоном.

Люди жреца старались не отставать от него. В Шестом легионе самым почетным местом в битве считалось место рядом с верховным жрецом. Но топор с грифами прокладывал дорогу так проворно, что нужно было торопиться, чтобы не отстать.

– Во имя Баала!

И началась кровавая жатва, и земля у них под ногами превратилась в алую грязь, а река ярко расцвела.

Хай увидел Тимона. Потрясенный, он замедлил движения руки, и в него ударило копье, царапнув ребра. Обратным движением топора он убил копейщика, а потом начал прорубать себе дорогу к ученику. Дело шло медленно, а Тимон отступал перед ним к берегу реки.

– Тимон! – отчаянно закричал Хай, и ужасные гневные глаза повернулись к нему и на мгновение задержались. Это были глаза леопарда в ловушке, жестокие и безжалостные. – Вызываю тебя! – крикнул Хай. – Сразись со мной!

В ответ Тимон качнулся и метнул в Хая копье. Тот присел, и копье, задев его шлем, вошло в горло соседа, который закричал и упал.

Тимон повернулся и в три больших шага достиг берега. Он прыгнул в красную воду и поплыл мощными гребками, как его научил Хай.

Хай тоже добрался до берега, сорвал шлем и нагрудник, разрезал кожаные ремни поножей и скинул сандалии.

Обнаженный, если не считать пояса, на котором держался топор, Хай посмотрел на реку. За то время, какое понадобилось Хаю, чтобы раздеться, Тимон оказался вне пределов досягаемости лучников с берега, на полпути к острову.

Хай прыгнул, ударился о воду и поплыл по кровавой реке, гребя длинными мощными руками и вспенивая воду ногами.

На острове Тимон нашел оружие. На земле лежали копья сгоревших.

Когда Хай коснулся дна и пошел на остров, Тимон бросил в него первое копье. Взмахом топора Хай отбил его. Копье попало в голову топора, похожую на большую бабочку, и Хай отбросил его, будто насекомое.

Тимон бросал еще и еще, но Хай преследовал его по каменистой, усеянной телами почве, и топор отбивал все копья – каждое, беспомощно вращаясь, падало на землю.

В отчаянии Тимон подобрал булыжник величиной с голову. Он высоко поднял его обеими руками и, шагнув вперед, бросил. Камень нанес Хаю скользящий удар в плечо и сбил на землю. Хай упал на спину, выронив топор.

Тимон бросился на него, в гневе и ненависти забыв обо всем. Хай приподнялся, устремившись вперед, как копье.

Голова Хая ударила Тимона в грудь около ребер, и из легких Тимона с резким звуком вырвался воздух. Тимон согнулся и опустился на колени, сжимая грудь обеими руками.

Хай нагнулся к нему и ударил по голове, как гладиатор, кулаком под ухо. Тимон без чувств свалился на камни.

– Я не могу убить тебя, Тимон, – долетал сквозь серую пелену и как бы с большого расстояния голос Хая. – Хоть ты и заслуживаешь смерти, как никто до тебя. Ты поднял меч против меня и моего царя – ты заслуживаешь смерти.

Туман перед глазами Тимона рассеялся, и он увидел, что лежит на спине, вытянув руки. Он попробовал шевельнуться и понял, что связан. Кожаные веревки плотно прижимали его к земле. Он повернул голову и увидел, что лежит на северной стороне острова, скрытый от наблюдающих с южного берега реки, и кроме Хая здесь никого нет.

Рядом горел небольшой костер. Хай разжег его от дотлевающих углей, и теперь в нем нагревался широкий наконечник копья с отбитым древком.

– У нас мало времени. Скоро меня станут искать, и тогда я ничего не смогу сделать, – начал объяснять Хай. – Я поклялся своим богам, поэтому не могу наказать тебя так, как ты заслуживаешь. Но у меня есть долг перед моим царем и народом. Я не могу допустить, чтобы ты снова поднял на нас меч. Римляне нашли способ предотвращать подобное, и хотя я ненавижу все связанное с римлянами, мне придется последовать их примеру. – Хай встал и склонился к Тимону. – Я ошибся в тебе. Никто не может приручить дикого леопарда. – В правой руке Хай держал топор. – Ты никогда не был Тимоном, ты всегда оставался Манатасси. Ты так же отличен от меня, как цвет твоей кожи отличается от моей. Между нами нет связи, это была иллюзия, и хотя говорим мы на одном языке, но слышим совершенно разные звуки. Твое назначение – стараться уничтожить все, что мне дорого, все, что создал мой народ. Мое назначение – защищать это не щадя сил и жизни. – Хай помолчал, а когда продолжил, в голосе его звучало искреннее сожаление. – Убить тебя я не могу, но могу сделать так, что ты больше никогда не поднимешь меч.

Запел топор. Тимон вскрикнул и застонал. На сожженной земле острова дергалась и дрожала, как умирающее животное, отрубленная правая рука.

Хай взял из костра раскаленный наконечник и прижег им перерубленные сосуды на культе. Потом перерезал ремни, державшие Тимона.

– Иди, – сказал он. – Теперь ты должен довериться реке. Скоро на остров придут мои люди.

Тимон дотащился до берега и у края воды оглянулся на Хая. Его огромное тело было искалечено и изранено, но глаза светились страшным огнем.

Он медленно вошел в воду, прижимая к груди обрубок руки. Течение подхватило его, голова превратилась в точку на широкой стремнине и исчезла за поворотом. Хай смотрел Тимону вслед, пока тот не скрылся из вида, потом подобрал с земли отрубленную руку, бросил в огонь и сверху навалил сухих листьев.

Бакмор выкопал на берегу реки ямы для сожжения, и они с Хаем обошли ряды павших, которые лежали на своем последнем деревянном ложе. Это был обряд прощания, и Хай остановился и посмотрел на старого Магона. В смерти командир гарнизона приобрел достоинство, которого ему не хватало в жизни.

– Сладок ли вкус славы, Магон? – негромко спросил Хай, и ему показалось, что Магон улыбнулся в своем сне.

Хай спел хвалу Баалу и собственноручно зажег погребальный костер.

Танит не было на стенах, когда они с победой вернулись в Сетт, но Хай нашел пророчицу в ее покоях. Она плакала, лицо ее побледнело, под глазами появились темные круги.

– Я боялась за тебя, мой господин. Сердце во мне горело, но я не плакала. Я держалась очень смело. Вытерпела весь этот ужас. И только когда мне сказали, что ты жив, я заплакала. Разве не глупо?

Прижимая ее к себе, Хай спросил:

– Ну что, похоже на стихи поэтов? Все такое же славное и героическое?

– Это ужасно, – прошептала Танит. – Ужасней, чем я могла себе представить. Отвратительно, мой господин, до того отвратительно, что я в отчаянии. – Она замолчала, снова припоминая все. – Поэты никогда не пишут о крови, о криках раненых и… обо всем остальном.

– Да, – согласился Хай, – мы об этом не пишем.

Ночью Хай проснулся и обнаружил, что Танит сидит рядом с его постелью. Неярко горела ночная лампа, и глаза девушки казались темными озерами.

– Что тебя тревожит? – спросил Хай. Она несколько секунд молчала и наконец сказала:

– Божественный, ты так нежен, так добр. Как ты мог делать то, что делал сегодня?

Хай задумался, прежде чем ответить.

– Это мой долг, – объяснил он наконец.

– Твой долг убивать этих несчастных? – недоверчиво спросила Танит.

– Закон обрекает восставших рабов на смерть.

– Значит, закон ошибается, – горячо сказала Танит.

– Нет. – Хай покачал головой. – Закон никогда не ошибается.

– Ошибается! – В голосе Танит опять звучали слезы.

– Закон – единственное, что спасает нас от хаоса, Танит. Повинуйся законам и богам, и тебе нечего будет бояться.

– Закон нужно изменить.

– Ах! – улыбнулся Хай. – Измени, сделай милость. Но пока они прежние, повинуйся им.

На следующее утро на рассвете в Сетт прибыл Ланнон Хиканус. Он привел два легиона в полном вооружении и пятьдесят боевых слонов.

– Боюсь, я пожадничал, государь, – сказал ему в воротах Хай. – Не оставил тебе ни одного. – Ланнон захохотал и обнял Хая, а потом, не отпуская его, повернулся к своим советникам.

– Кто из вас сказал, что Бен-Амон не будет сражаться?

Ночью, пока он был еще трезв, Хай спел сочиненную им песнь о битве на Кровавой реке, и Ланнон слушал и плакал, а потом крикнул своим военачальникам:

– Три тысячи против тридцати тысяч! Нам всегда будет стыдно, что мы не сражались рядом с Хаем Бен-Амоном в битве при Сетте. – Ланнон встал. – Представляю вам нового главнокомандующего всеми легионами Опета. Представляю вам Хая Бен-Амона, Топорника богов.

А потом царь и жрец напились до беспамятства.

Гондвени – один из двухсот племенных вождей венди, его территория граничит с пустынным ущельем Кал, землей изгнанников. Это толстый благополучный человек; будучи благоразумным, он исправно оставляет в условленном месте в скалах небольшие количества соли и мяса в дар изгнанникам. В силу своего благоразумия он также предоставляет кров и еду одиноким путникам, идущим в горы или возвращающимся оттуда, а когда они уходят из его поселка, память о них уходит вместе с ними.

И вот однажды вечером у очага Гондвени сидел и ел его пищу и пил его пиво высокий истощенный незнакомец. Гондвени почуял за этим невыразительным изуродованным лицом и свирепыми желтыми глазами силу и целеустремленность. Он испытывал необычную симпатию к этому человеку и говорил свободнее, чем было у него в обычае. Хотя незнакомец говорил на венди, он, казалось, ничего не знал о политике и племенных делах, не знал даже имени царя, который сменил Манатасси, когда белые дьяволы унесли того за реку.

– Из шестерых братьев Манатасси пятеро быстро и загадочно умерли, выпив пива, приготовленного средним братом Кани. Только Кани пережил этот пир. – Гондвени засмеялся, закивал и подмигнул незнакомцу. – Теперь он наш царь, Великий Черный Бык, собиратель дани, Небесный Гром, жирный развратник с пятьюстами женами и пятьюдесятью мальчиками. – Гондвени яростно плюнул в огонь и отпил пива из кувшина, прежде чем передать его чужеземцу. Когда тот взял кувшин, Гондвени увидел, что у незнакомца нет правой руки и он придерживает кувшин обрубком.

– А что с советниками Манатасси, его военачальниками, его кровными братьями? – спросил незнакомец. – Где они сейчас?

– Большинство в брюхах птиц. – И Гондвени выразительно провел пальцем по горлу.

– Большинство?

– Некоторые переметнулись к Кани и едят его соль, другие расправили крылья и улетели, – Гондвени указал на горы, которые черными зубьями выделялись на фоне звездного неба. – Среди них есть мои соседи, вожди изгнанников, они никому не платят дань и ждут в горах неизвестно чего.

– А кто это?

– Зингала.

– Кузнец Зингала? – оживленно спросил незнакомец, и выражение лица Гондвени изменилось. Он пристально взглянул на незнакомца.

– Похоже, ты знаешь больше, чем следует для безопасности, – негромко сказал он. – Пора спать. – Он встал и указал на хижину. – Там для тебя приготовлена постель, и я пришлю для твоего удобства девушку.

Странник бурей обрушился на несопротивляющееся тело девушки, и Гондвени слышал, как та плачет от боли и страха. Встревоженный, он долго лежал без сна, но на рассвете, когда он подошел к хижине незнакомца, девушка спала сном крайнего утомления, а мужчины не было.

Глубокое ущелье уходило в горы, на тропе было темно и скользко. С вершины холма падал серебряный водопад, и, когда Манатасси поднимался, ветер бросал ему в лицо пену.

На ровном месте он остановился отдохнуть. От холода заныла культя. Не обращая внимания на боль, отбросив ее за пределы сознания, Манатасси посмотрел вверх по ущелью.

На вершине холма, хорошо видный на фоне бледно-голубого полуденного неба, темнел силуэт человека. Человек стоял совершенно неподвижно, и эта неподвижность казалась угрожающей.

Манатасси съел холодную просяную лепешку, запил ледяной водой из ручья и продолжил подъем. Теперь наверху появились и другие фигуры. Они появлялись молча и неожиданно и смотрели на него.

Одна из них стояла на огромном камне высотой в сорок футов, который почти перегораживал ущелье. Высокий, мускулистый и хорошо вооруженный человек. Манатасси узнал его: тот руководил одним из отрядов в его войске.

Манатасси подошел к камню и откинул плащ с лица, обнажив круглую голову, но человек на камне не узнал его, не сумел признать своего царя в этом обезображенном лице, которое преобразили хлыст и дубина, с которого ненависть и боль сорвали всю плоть.

«Неужели я так изменился? – мрачно подумал Манатасси. – Неужели никто не узнает меня?»

Они долгие мгновения смотрели друг на друга. Наконец Манатасси заговорил:

– Я ищу кузнеца Зингалу.

Он знал, что хоть Зингала и живет с изгнанниками, у такого известного мастера по-прежнему должно быть много заказчиков. Он знал, что ему, одинокому и безоружному, позволят пройти.

Часовой на камне слегка повернул голову и подбородком указал вверх по ущелью, и Манатасси пошел дальше.

У водопада в скале были вырублены узкие ступени, а когда Манатасси поднялся на вершину, его ждали вооруженные люди. Они окружили его, и он пошел по единственной тропе через густой лес, покрывавший вершины гор.

Его вел дым печей, и скоро Манатасси оказался в естественном скальном амфитеатре, в чаше поперечником сто шагов, где работал кузнец Зингала.

Старый мастер стоял у одной из печей, погружая в ее чрево руду, вручную отбирая каждый кусок. Ученики почтительно собрались вокруг, готовые добавить слой известняка или древесного угля.

Зингала выпрямился и потер ноющую спину, глядя на приближающегося высокого незнакомца и его сопровождающих. Что-то знакомое было в походке этого человека, в развороте плеч, в наклоне головы, и Зингала нахмурился. Он опустил руки и неуверенно переступил с ноги на ногу: внешность человека пробудила в нем давние воспоминания. Незнакомец остановился перед кузнецом и посмотрел Зингале в лицо – глаза у него были желтые, свирепые, глаза повелителя. Зингала взглянул на ноги незнакомца и увидел глубоко расщепленную ступню. Он издал вопль и пал ниц. Взял покалеченную ногу Манатасси и поставил на свою седую голову.

– Приказывай, – воскликнул он. – Приказывай, Манатасси, Большой Черный Зверь, Гром Небесный.

Остальные услышали имя: будто молния ударила в них.

– Приказывай! – воскликнули они. – Приказывай нам, черный бык тысяч коров!

Манатасси оглядел изгнанников, пресмыкавшихся перед ним, и заговорил негромко, но голосом, который проникал до самого сердца:

– У меня только один приказ – повинуйтесь!

* * *

Печь была сложена в форме живота беременной женщины, а входом в нее служила узкая щель, влагалище между расставленными бедрами.

Чтобы оплодотворить плавящуюся руду, Зингала вставил во влагалище конец меха. Этот конец был сделан в форме фаллоса, и вся работа совершалась в строгом ритуальном порядке: ученики пели песню рождения, а Зингала в своем кожаном переднике потел и работал как повивальная бабка, качая тяжелые меха.

Когда наконец сняли глиняную затычку и огненная струя расплавленного металла потекла в земляные формы, среди зрителей послышались поздравления и вздохи облегчения.

Используя наковальню из бурого железняка и набор специальных молотов, Зингала сковал львиную лапу с пятью массивными железными когтями. Он отшлифовал ее, обточил и отполировал, потом снова нагрел и закалил в крови леопарда и жире бегемота.

Искусный кожевник сшил «гнездо» из сырой шкуры слона и подогнал его по обрубку правой руки Манатасси. Железную лапу прикрепили к гнезду, а когда ее пристегнули к культе Манатасси, у того появилась внушающая ужас искусственная «рука».

Кани, верховный правитель венди и тщеславный сводный брат Манатасси, лежал с женщиной, когда львиная лапа раздробила ему череп. Девушка под ним закричала от страха и потеряла сознание.

У Сондалы, царя бутелези, много подданных, множество скота, мало пастбищ и еще меньше воды, чтобы благополучно прожить со своим народом и скотом сезон засухи.

Этот маленький жилистый человек с быстрыми испуганными глазами и постоянной улыбкой обитал на большой реке севернее всех племен, зажатый между сильными племенами венди с одной стороны и длиннобородыми, смуглолицыми дравами в белой одежде – с другой. В столь отчаянном положении он готов был выслушать любые предложения.

Он сидел у огня, улыбался и бросал быстрые взгляды на гигантскую богоподобную фигуру напротив, на царя с обезображенным лицом, птичьими ногами и железной рукой.

– У тебя двенадцать отрядов, в каждом по две тысячи человек, – говорил ему Манатасси. – У тебя пять цветников девушек, в каждом по пять тысяч. И еще у тебя сто двадцать семь тысяч голов скота: быков, коров и телят.

Сондала улыбнулся и беспокойно заерзал, удивленный осведомленностью лазутчиков царя венди.

– Где ты найдешь еды, травы и воды для такого множества? – спросил Манатасси.

Сондала улыбнулся, продолжая слушать.

– Я дам тебе пастбища и землю. Землю, богатую плодами и травой, землю, по которой твои люди будут идти десять поколений и не дойдут до края.

– Чего ты хочешь от меня? – прошептал наконец Сондала, все еще улыбаясь и быстро мигая.

– Передай мне твои отряды. Моей руке нужно твое копье, мне нужен твой щит.

– А если я откажусь? – спросил Сондала.

– Тогда я тебя убью, – сказал Манатасси. – И заберу твои отряды, и пять цветников девушек, и все сто двадцать семь тысяч голов скота, кроме тех десяти, которых принесу в жертву на твоей могиле, чтобы оказать уважение твоему духу. – Манатасси тоже улыбнулся, и оскал его изуродованного лица был так ужасен, что улыбка Сондалы застыла.

– Я твой пес, – хрипло вымолвил он и склонился перед Манатасси. – Приказывай.

– У меня есть лишь один приказ, – негромко ответил Манатасси. – Повинуйся!

За первый год Манатасси заключил договоры с винго, сатасси и бей. Он нанес сокрушительное поражение ксота в одной-единственной битве, применив такую революционную и безжалостную тактику, что царь ксота, его жены, наследники и весь двор были захвачены через двадцать минут после начала сражения. Вместо того чтобы перебить мужчин и захватить женщин и скот, как обычно поступали, Манатасси приказал удавить царя и всю его семью, потом собрал побежденные, но не разоруженные войска под началом прежних командиров и принял от них клятву верности. Эту клятву они произнесли громовым голосом, который, казалось, сотрясал скалы до самого основания и от которого дрожали листья на деревьях.

На второй год после сезона дождей Манатасси двинулся на запад, к пустынному берегу, где вечно ревет холодный зеленый прибой. Он победил в четырех больших сражениях, удавил четырех царьков, с двумя другими заключил договор и добавил к своей армии почти сто тысяч воинов.

Те, кто был близок к большому черному зверю, знали, что спит он редко. Казалось, некая внутренняя сила движет им, не позволяя отдыхать или наслаждаться. Он ел, не чувствуя вкуса, как человек бросает полено в огонь, просто чтобы поддержать его. Он никогда не смеялся, а улыбался, только когда бывал доволен исходом дела. Он грубо и жестоко пользовался женщинами, заставляя их дрожать и плакать, и у него не было друзей среди мужчин.

Только однажды его полководцы видели у него проявление человеческих чувств. Они стояли на высокой желтой дюне на западном краю земли. Манатасси, одетый в царскую леопардовую мантию, в уборе из синих перьев цапли, развевавшихся на холодном ветру с моря, стоял в отдалении.

Вдруг кто-то громко вскрикнул и указал на зеленые воды. По серебрящемуся морю, точно призрак в тумане, скользила одна из галер Опета. Попутный ветер раздувал ее единственный квадратный парус, ряды весел ритмично двигались. В тишине она плыла на север, держа долгий путь к порту Кадис.

Воин снова вскрикнул, и все посмотрели на царя. Лицо Манатасси все покрылось испариной, челюсти свело, зубы скрипели, точно камень терся о камень. В глазах горело безумие, царь трясся от ненависти.

Воин подбежал к нему, думая, что царь заболел лихорадкой, и коснулся его руки.

– Высокорожденный, – начал он, но Манатасси в страшном гневе повернулся к нему и ударил железной лапой, сорвав половину лица.

– Вот! – закричал он, указывая железной лапой на исчезающую галеру. – Вот ваш враг! Хорошо запомните его.

Каждый день приносил новые волнения, тайные радости и затеи – и счастье. Казалось, Хай и Танит стали любовниками только вчера – так быстро пролетели года. И все же их связи исполнилось пять лет – ведь приближался очередной праздник Плодородия Земли.

Танит громко рассмеялась, вспоминая, как совратила Хая, и решила во время предстоящего праздника повторить представление. Айна, глядя на Танит из глубины своего капюшона, прошамкала.

– Чему ты смеешься, дитя?

– От счастья, матушка.

– Ах, как славно быть молодой! Ты не знаешь, каково это – состариться, – начала Айна один из своих монологов, а Танит тем временем вела ее через суматоху гавани, мимо низких таверн и насмешливых уличных девок туда, где в причале начинались каменные ступени. Она танцующей походкой спустилась по лестнице и легко прыгнула на палубу маленького парусника, привязанного к одному из железных колец.

Хай в грубой одежде рыбака, с красным шарфом на голове, вышел из крошечной каюты слишком поздно, чтобы помочь ей подняться на палубу.

– Ты опоздала.

– За такую дерзость я накажу тебя, как только мы будем в безопасности, – предупредила Танит.

– Жду с нетерпением, – улыбнулся Хай и помог старой Айне подняться на борт, а Танит тем временем побежала на нос отдать швартовы.

Хай сидел на корме, держа рулевое весло, а Танит устроилась рядом с ним, так близко, как можно сидеть не соприкасаясь. Она сбросила плащ. На ней было легкое хлопковое одеяние, перевязанное толстой золотой цепочкой – подарок Хая в день рождения.

Сильно дуло по траверзу, они держались круто к ветру, проплывая мимо островов, и море бросало им в лицо брызги. Вода в теплых лучах солнца казалась холодной. Хай искусно провел кораблик через почти невидимый проход в тростниках, и они оказались в спокойной защищенной заводи, заросшей темной зеленью водяных лилий, усеянной голубыми и золотыми звездами цветов. В спокойных водах плавали, ныряли и взлетали птицы.

Здесь ветра не было. Хай достал длинный шест, встал на корме и, отталкиваясь, провел судно через заводь к ослепительно-белому песку пляжа. Бредя по колено в воде, он вытащил корабль на берег.

Из куска полотна Хай соорудил убежище среди гладко обкатанных водой черных камней на берегу, помог Айне перебраться через песок и усадил ее в укрытии.

– Чашу вина, матушка? – вкрадчиво предложил он.

– Ты слишком добр, божественный.

Они оставили Айну спокойно похрапывать в тени и пошли по берегу. Хай расстелил под пальмами плащ, они сбросили одежду и легли. Они разговаривали, смеялись и любили друг друга.

Потом они вместе выкупались в чистой теплой озерной воде, а когда лежали на отмели и маленькие волны лениво плескались вокруг, приплыли стаи серебряной рыбешки размером с палец и стали пощипывать их обнаженную кожу. Танит рассмеялась: щекотно.

Потом они полежали на солнце, обсыхая. Хай взглянул на стоявшую над ним Танит. Ее влажные волосы тяжелыми черными прядями ложились на плечи, позолоченные солнцем, и на грудь. На ресницах дрожали капли воды. Она гордо выдержала его взгляд, обхватив груди ладонями.

– Я изменилась, угодный Баалу? – спросила она насмешливо.

Хай улыбнулся и покачал головой.

– Смотри внимательней, – предложила она.

Ему показалось, что груди у нее стали полнее, заострились и на них появились мраморные прожилки сосудов.

– Ну? – спросила Танит и провела руками по животу.

– Ты толстеешь, – выговорил ей Хай. – Слишком мно–го ешь.

Танит покачала головой.

– То, что здесь, угодный Баалу, пришло совсем не через рот.

Смех замер на губах у Хая. Он уставился на Танит.

Хай лежал в темноте и никак не мог опомниться от потрясения. Казалось немыслимым, что его семя, которое он сеял столь беззаботно, проросло.

«Разве жриц Астарты не учат тайно предотвращать такие происшествия? Это событие могло сравниться с землетрясением, бурей или поражением в битве. Придется что-то предпринять, что-то решительное».

Хай вспомнил о грязных старых ведьмах, живущих около гавани: улаживать такие неприятности их ремесло. Но он сразу отбросил эту мысль.

– Нет. – Он произнес это вслух и прислушался к дыханию Танит, надеясь, что не разбудил ее. И опять принялся соображать. Может, обойдется без таких жертв. Может быть, устроить еще одно освящение храма в дальнем уголке царства, и там, вдали от любопытных глаз и болтливых языков, Танит выносит его сына? Подыскать приемную мать будет несложно. Он найдет верного человека. В его легионе много ветеранов, раненных в битвах. Теперь они ведут простую крестьянскую жизнь в одном из поместий Хая. Ради него эти люди солгут, украдут и убьют. У них плодовитые жены, чьи огромные груди полны и прокормят лишнее дитя.

Они с сыном смогут часто видеться. Хай уже представлял себе это счастье и смех, представлял себе сына: вот он брыкается и гукает на солнышке, мягкий, толстенький, сытый.

Хай осторожно просунул руку под покрывало, легко коснулся обнаженного живота Танит и начал ощупывать его.

– Нащупать еще нельзя, – прошептала Танит и повернулась, чтобы обнять его. – Я не делала того, чему учат жриц. Я поступила плохо? Ты сердишься на меня, мой господин?

– Нет, – ответил Хай. – Я очень доволен.

– Я так и думала, – довольно усмехнулась Танит, прижалась к нему и сонно добавила: – Ну, когда привыкла.

Их разбудил стук и шум, и Хай, еще не проснувшись, соскочил с постели и схватил топор. Как только смятение улеглось и рабы убедились, что стучит, вызывая их, воин из царской охраны, Хай отложил топор и зажег второй светильник.

– Высокородный. – Один из рабов постучал в дверь его спальни.

– Что там?

– Царский стражник. Великий Лев не может уснуть. Он просит тебя взять лиру и навестить его.

Хай сел на краю ложа и негромко, но зло выругался, расчесывая пальцами бороду, протирая сонные глаза.

– Ты слышал, достопочтенный?

– Слышал, – прорычал Хай.

– Великий Лев говорит, что не примет отказа. Он приказал ждать, пока ты оденешься, и проводить тебя во дворец.

Хай встал и потянулся к одежде, но рука его застыла. Он увидел, что Танит смотрит на него. Глаза ее в свете лампы были огромными, волосы взъерошены спросонок – она походила на ребенка. Хай поднял покрывало и скользнул к ней.

– Скажи царю, что я поранил палец, у меня болит горло, моя лира разбита – и я пьян, – крикнул он и обнял Танит.

Шейх Хасан ополоснул пальцы в серебряной чаше и вытер их шелковым платком.

– Он хочет поразить нас своей силой, – прошептал его младший брат Омар.

Хасан оглянулся на него. Его брат – известный франт. Борода у него промыта, надушена и расчесана до блеска, одежда из тончайшего шелка, а туфли и пояс тяжелы от вышивки золотыми и серебряными нитями. На пальце рубин величиной с сустав пальца мужчины. Глаза затуманены – рядом на подушке кальян. Да, франт и, по всей вероятности, любитель мальчиков, но обладающий острым умом и проницательностью. Хасан часто следовал его советам.

Они сидели в тени раскидистого древнего сикамора. Одномачтовое суденышко дау, на котором они приплыли на встречу, стояло у берега, покрытого белоснежным песком, чуть ниже по течению большой реки, и со своего места на острове они хорошо видели за быстрыми водами северный берег.

Там в мелких лужах лежало стадо водяных коров. Большие серые тела, похожие на речные булыжники; на них беззаботно восседали белые цапли.

Вдоль северного берега тянулась узкая полоса темно-зеленой растительности, сразу за ней начинались голые коричневые холмы. Вся местность там выглядела сожженной и пустынной. Холмы мрачные, с круглыми вершинами. Почва покрыта редкой чахлой травой, высохшие мертвые деревья протягивают к небу изогнутые ветви; эти деревья давно убиты засухой.

Однако на глазах у шейхов картина изменилась. По холмам пробежала темная тень, будто грозовое облако закрыло солнце.

– Да, – сказал Омар. – Мы посмотрим – и, возможно, наш слух откроется для его слов.

Хасан выпустил в пыль струю ярко-красной слюны и вытер бороду, глядя, как оживают голые холмы, как ширится темная тень. Никогда прежде не видел он столь огромного людского сборища. Отряды двигались стройными рядами, пока не покрыли все холмы. Хасан нервничал, но лицо его оставалось бесстрастным, глаза серьезными, и только длинные смуглые пальцы, поглаживавшие рукоять кинжала, выдавали беспокойство. Ничего подобного он не ожидал. Он прибыл обсудить условия торговли и взаимные территориальные претензии с новым черным повелителем, внезапно появившимся в этой загадочной и малоизвестной земле за рекой. Вместо этого он увидел величайшую армию, какую знала история человечества. Командовал ли сам Александр таким множеством?

Омар затянулся, задержал дым и выпустил его тонкой струйкой через ноздри.

– Он хочет произвести на нас впечатление, – повторил он, и Хасан резко ответил:

– Если таково его намерение, он преуспел. Я потрясен.

Из-за горизонта мощными стройными колоннами возникали все новые отряды. Они разворачивались и занимали свои места в общем построении, как будто ими руководил единый мозг – так отзываются на неслышные сигналы косяки рыб или караваны перелетных птиц. Казалось, это не собрание отдельных людей, а единый организм, невероятно огромный, состоящий из разрозненных частей, но работающий на редкость слаженно. В полуденном зное долины Хасан, вздрагивая, смотрел.

Движение на северном берегу прекратилось, и сомкнутые ряды черных воинов окутала тишина. Эти тишина и неподвижность казались более грозными, чем предшествующее движение, вся долина замерла в ожидании, напряжение становилось почти непереносимым. Хасан выругался и хотел встать.

– Я не стану потворствовать капризам дикаря. Это оскорбление. Мы уходим. Пусть сам придет к нам, если хочет поговорить. – Но, не завершив движения, он снова сел на подушки и замолк.

Заговорил его брат:

– Похоже, мир, каким мы его знали, изменился, брат, – сказал Омар. – То, что было истинно вчера, сегодня ложно.

– Что ты советуешь?

– Надо познать новую истину и обдумать ее. Нужно извлечь выгоду из нового положения, если возможно.

На противоположном холме началось движение, ряды зашевелились – так раздвигаются тростники, когда проходит лев. Шейхи напрягали зрение, спрашивали у стражников, что происходит, но ответы тонули в океане звуков. Земля дрогнула от топота сотен тысяч ног, воздух задрожал от ударов копьями о щиты, и на заполненных холмах тысячи глоток в один голос выкрикнули приветствие царю.

Буря звуков прокатилась по долине и эхом замерла в небе и на южных холмах. Снова тишина и неподвижность, потом большая военная лодка с пятьюдесятью гребцами отчалила от песчаного берега и быстро заскользила по зеленым водам к острову.

Из лодки на берег вышел человек и стал подниматься туда, где под сикамором ждали шейхи. То обстоятельство, что он прибыл без охраны, говорило о пренебрежении, а значит, заявляло о силе и неуязвимости.

В плаще из шкуры леопарда, в сандалиях, но без каких бы то ни было украшений или оружия, он остановился перед шейхами, высокий и худой, и те словно бы съежились перед этим огромным человеком.

Он посмотрел на них свирепыми желтыми глазами хищной птицы, глазами, которые проникали в самую душу.

– Я Манатасси, – сказал он глубоким мягким басом. – Черный Зверь. – Братья сдержали удивление: дикарь бегло говорил на их языке.

– Я Хасан, шейх Софалы, принц Мономатапы и наместник императора Чана.

– Вы любите желтый металл. – Манатасси произнес это как обвинение, и Хасан смешался. Он моргнул и посмотрел на Омара.

– Да, – согласился Омар, – любим.

– Я дам вам достаточно, чтобы вы были довольны, – сказал Манатасси.

Омар облизнул губы, неосознанно выдав алчность, и улыбнулся.

– У тебя много драгоценного металла? – спросил Хасан. Столь прямолинейное начало переговоров вызвало у него отвращение. Этот дикарь не понимал тонкостей дипломатии. Но золото, особенно в количествах, на которые намекал этот самозваный черный зверь, стоило небольшой бестактности. – Откуда же он?

– Из сокровищницы Ланнона Хикануса, Великого Льва Опета и царя четырех царств, – ответил Манатасси.

Хасан нахмурился.

– Не понимаю.

– Значит ты дурак, – сказал Манатасси, и Хасан вспыхнул. Резкий ответ уже вертелся у него на языке, но брат предостерегающе сжал его руку.

– Объясни, – сказал Омар. – Ты намерен воевать с Опетом?

– Я уничтожу его – его народ, его города, его богов. Я не оставлю от него ни следа, ни одной живой души. – Негр-исполин задрожал, на лиловых губах показалась пена, на изуродованном лице выступил пот.

Омар тонко улыбнулся.

– Мы наслышаны о битве у крепости Сетт.

Манатасси взревел, как от боли. Он подскочил к шейху, выпростал из-под плаща когтистую железную руку и ткнул ее в лицо Омару. Тот отступил за брата.

– Не смейся надо мной, человечишка, не смейся, или я вырву твою печень.

Омар взвыл от ужаса, и пот побежал по его бороде.

– Мир, – торопливо вмешался Хасан. – Мой брат просто хотел сказать, что легионы Опета нелегко уничтожить.

Манатасси глотнул воздуха, все еще дрожа от гнева. Он отвернулся, подошел к самому берегу и стал смотреть на воду. Плечи его поникли, грудь поднималась рывками, но постепенно он успокоился и вернулся к шейхам.

– Видите их? – Он указал на армию, от которой почернели холмы.

– Только число – разве этого довольно? – спросил Хасан. – Ты бросаешь вызов могущественному противнику.

– Я покажу, – сказал Манатасси и поднял железную руку. Из лодки мигом выскочил и подбежал к нему один из командиров и встал на колени.

Манатасси произнес несколько слов на венди и указал на реку. Радость осветила темное лицо военачальника. Он вскочил на ноги, отсалютовал, побежал к лодке, и она тут же отплыла к северному берегу.

Шейхи с удивлением и интересом созерцали новое движение, начавшееся среди воинов на противоположном берегу. Двумя мощными колоннами те устремились в воду, отчего Хасан с тревогой воскликнул:

– Они безоружны.

– И обнажены, – добавил Омар, и его ужас сменился эротическим интересом. Он смотрел на черные колонны, входившие в мелкую воду. Изогнувшись, как рога буйвола, обтекли они участок берега и завершили маневр, прежде чем старый бегемот очнулся от своего богатырского сна и обнаружил, что окружен.

Он поднялся и осмотрелся поросячьими розовыми глазками. Пять тонн прочнейшей плоти, одетой в толстую серую шкуру, розовую на брюхе. Толстые, короткие и мощные ноги. Бегемот заревел, открыв пасть, и обнажились большие желтые клыки, способные перекусить боевую лодку-долб–ленку.

Зверь сорвался в неуклюжий галоп, оставляя в мягком белом речном песке глубокие отпечатки копыт, и ударил в стену черных воинов, преграждавшую ему путь к воде. И оказался на мели, вспенив воду, а стена из черных тел перед ним стала прочней и толще: все новые и новые воины примыкали к ней, гася удар.

Бегемот ринулся вперед, расшвыривая черные тела, которые разлетались, как мякина в водовороте. Челюсти его работали, и казалось, нет силы, которая его остановит. Он прорвется и найдет спасение в глубинах реки. Но вокруг кишели люди, и его бег заметно замедлился, хотя рев становился все громче и хруст разрываемых челюстями тел ясно доносился до зрителей на острове.

Манатасси стоял неподвижно, чуть подавшись вперед, – на покрытом шрамами лице легкая гримаса, желтые глаза внимательны.

Вода в реке багрово окрасилась и вспенилась. Рев самца зазвучал по-новому, в нем слышался страх, а самого бегемота больше не было видно за роем обнаженных черных тел. Он походил на скорпиона, которого одолевает армия муравьев. Существа, значительно меньшие по размерам, смяли его своим живым весом. Солнце блестело на черных мокрых телах. Продвижение зверя вперед прекратилось. Бегемота облепили черные тела; вода вокруг покраснела от крови, изуродованные люди сыпались с серых боков, как черные клещи с быка, и их уносило медленное течение, но на их место с готовностью устремлялись другие.

И вот, точно по волшебству, людской водоворот вокруг зверя двинулся к острову; оставляя за собой мертвых, он двигался по мелководью.

Они добрались до острова и вышли из воды – 1 000, может быть, 2 000 человек несли усталого, но еще не покорившегося бегемота вверх по берегу. Самец яростно бросался из стороны в сторону, и все, кто оказывался в пределах досягаемости его челюстей, умирали. Голова и пасть зверя покрылись алой кровью его жертв.

Оставляя след из мертвецов и страшно изуродованных людей, воины пронесли бегемота туда, где стоял в ожидании Манатасси. Пошатываясь, подошел один из командиров. Он ослабел от потери крови – мощные челюсти бегемота откусили ему руку по локоть.

Он подал своему властелину копье. Манатасси прошел вперед и, пока его люди держали пришедшего в ужас зверя, ударил того в горло. Первым же ударом он перебил яремную вену, фонтаном ударила кровь, и самец издох, огласив холмы предсмертным криком.

Манатасси отошел и равнодушно смотрел, как его люди добивают раненых, а когда искалеченный командир склонился перед ним, прижимая к груди культю, и просил о милости умереть от руки царя, в глазах Манатасси блеснула гордость. Железной рукой он нанес удар милосердия, разбив череп несчастного, потом подошел к шейхам и мрачно улыбнулся при виде их потрясенных лиц.

– Вот мой ответ, – сказал он, и некоторое время спустя Хасан спросил:

– Чего ты хочешь от нас?

– Две вещи, – ответил Манатасси. – Беспрепятственного прохода для моей армии через ваши земли за рекой. Отказа от договора о взаимопомощи с Опетом. И железного оружия. Моим кузнецам потребуется еще десять лет, чтобы вооружить такое количество людей. Мне нужно ваше оружие.

– Взамен ты отдашь нам золото Опета и копи Срединного царства?

– Нет! – гневно рявкнул Манатасси. – Золото можете взять. Мне оно не нужно. Этот проклятый металл мягок и бесполезен. Можете забрать все золото Опета, но, – он помолчал, – копи Срединного царства исчезнут навсегда. Никогда больше живые не станут опускаться под землю.

Хасан хотел возразить. Без золота Срединного царства исчезнет необходимость в его должности. Он живо представил себе, как станет гневаться император Чан, когда прекратится привычный приток полученного при торговле золота. Пальцы Омара осторожно предупредили его, их прикосновение было красноречиво: «Поспорим в другое время».

Хасан внял предупреждению, подавил возражения и улыбнулся Манатасси.

– Ты получишь оружие. Я обещаю.

– Когда? – спросил Манатасси.

– Скоро, – пообещал Хасан, – как только мои корабли вернутся из земли за восточным морем.

* * *

«Ланнон за последние годы постарел, – подумал Хай. – Но изменения пошли ему на пользу. Заботы прорезали на лице морщины, и от этого оно стало менее красивым, зато более благородным. Конечно, по-детски надутые губы и прежняя раздражительность никуда не делась, но нужно было приглядеться, чтобы их заметить».

Тело царя оставалось таким же юным и сильным, как раньше, и теперь, когда он, обнаженный, стоял на носу в позе гарпунщика, каждая мышца спины и плеч четко выделялась под умащенной кожей. Солнце придало его телу цвет темно-золотого меда, и только ягодицы, обычно защищенные от палящих лучей, оставались кремового цвета. Прекрасное создание, превыше всех возлюбленное богами, и Хай, сравнивая собственное тело с телом Ланнона, чувствовал отчаяние.

В его голове начали складываться строки – песня о Ланноне, ода его красоте. Он в молчании ровно вел лодку по гладкой поверхности озера, и слова кружили в его мозгу, как подхваченные ветром листья, а потом начали падать, образуя рисунок; складывалась песнь.

На носу Ланнон, не оглядываясь, сделал свободной рукой знак, продолжая смотреть в воду, и Хай повернул лодку искусным ударом шеста. Неожиданно тело Ланнона в гибком взрывном движении освободило накопленную энергию, напряженные мышцы проявили свою силу, и он ударил длинной острогой по воде. Вода закипела, и леска, свернутая на дне лодки, начала разматываться, со свистом исчезая в глубине.

– Ха! – воскликнул Ланнон. – Отличный удар! Помоги-ка, Хай!

Они вместе ухватились за леску, смеясь от возбуждения, а потом проклиная боль в пальцах: натягиваясь, леска срывала с них кожу. Вдвоем они замедлили ход рыбы. Рыба искала глубину, тащила лодку за собой по озеру.

– Во имя Баала, останови ее, Хай! – тяжело выдохнул Ланнон. – Не позволяй ей уйти глубже. Не то только мы ее и видели.

Они вдвоем начали тянуть леску. Мышцы на плечах и руках Хая вздулись, как змеи, и рыба повернула.

Они заставили рыбу подняться, она заходила под лодкой кругами, а когда над поверхностью появилась усатая голова, Ланнон закричал:

– Держи!

Хай обмотал леску вокруг пояса, напрягся, и лодка опасно накренилась: Ланнон схватил дубину и ударил по блестящей черной голове.

Поверхность взорвалась: рыба забилась в агонии, окатив обоих водой.

– Попал! – кричал Хай. – Бей ее!

Ланнон, ослепленный пеной, колотил по огромной морде. Часть ударов попадала в борт, раскалывая челн.

– Не лодку, дурак! Рыбу бей! – кричал Хай, и наконец рыба затихла, мертвая повисла в воде рядом с лодкой.

Смеясь, отдуваясь и бранясь, они продели толстую веревку ей в жабры и втащили в лодку, перевалив через борт, – скользкую, черную, с серебряным животом и выпуклыми глазами. Усы над огромной пастью еще дергались; рыба, вдвое длиннее Хая и такая толстая, что он не смог бы ее обхватить руками, заполнила дно лодки.

– Чудовище, – выдохнул Хай. – Крупнее я не видывал.

– Ты назвал меня дураком, – припомнил Ланнон.

– Нет, государь, я говорил о себе, – улыбнулся Хай.

– Лети для меня, Птица Солнца.

– Рычи для меня, Великий Лев.

И они одновременно осушили чаши, а потом смеялись, как дети.

– Мы слишком долго не оставались вдвоем, – сказал Ланнон. – Надо уходить почаще. Мы слишком быстро стареем, ты и я, заботы и обязанности связывают нас, мы попались в сети, которые сами сплели. – В глазах Ланнона мелькнула тень, и он вздохнул. – Я был счастлив в эти последние дни, счастлив, как не был долгие годы. – Он почти застенчиво взглянул на Хая. – Мне хорошо с тобой, старый друг. – Он протянул руку и неуклюже сжал плечо Хая. – Не знаю, что бы я стал делать без тебя. Никогда не оставляй меня, Хай.

Хай в замешательстве вспыхнул: к такому настроению Ланнона он не привык.

– Государь, – хрипло ответил он, – я всегда буду с тобой.

Ланнон убрал руку и рассмеялся, тоже в замешательстве.

– Великий Баал, мы стали мягкосердечны, как девушки. Или это старость, а, Хай? – Он ополоснул в воде свою чашу, стараясь не встречаться с ним взглядом. – В озере полно рыбы, а светлого времени еще часа два. Давай используем его.

В темноте они вернулись туда, где под пальмами на берегу стояла старая заброшенная хижина. Когда Хай, отталкиваясь шестом, заставил челн обогнуть выступ, он увидел у берега галеру. На ее мачте был поднят царский штандарт дома Барки, на корме и носу горели лампы. Отражения огней плясали в темной воде, и до рыболовов ясно доносились звуки голосов.

Хай остановил лодку и облокотился на шест. Они молча смотрели на корабль. Потом Ланнон произнес:

– Мир нашел нас, Хай. – Голос его звучал устало. – Окликни их.

Лампа, подвешенная на цепи в каюте на корме, озаряла их лица неестественным светом, выделяя щеки и носы, но глаза оставляя в тени. Они собрались вокруг стола и мрачно слушали вестника с севера. Хотя вестник был молод и, по-видимому, успел прослужить не больше года, но его высокое происхождение сказывалось, и докладывал он уверенно.

Он описывал волнения, наблюдавшиеся у северных границ в последние несколько недель: небольшие инциденты, замеченные перемещения масс людей в отдалении, дым и огни больших биваков. Шпионы доносили о странных происшествиях, о новом боге с когтями льва, который поведет племена в земли, богатые травой и водой. Разведчики сообщили: на реке появилось много дравских кораблей, всюду какие-то передвижения, встречи неизвестно кого неизвестно с кем.

Отсюда – ощущение беспокойства, давления на границу; напряжение растет, происходит что-то необычное. Вдали собираются грозовые тучи, виден блеск молний. Что-то чувствуется, но не осознается, знамения загадочны.

Ланнон слушал спокойно, чуть нахмурившись, подперев подбородок кулаком; глаза его оставались в тени.

– Мой командир просил передать, что боится, как бы не решили, будто он все придумал и поддался воображению.

– Нет. – Ланнон отбросил просьбу юноши отнестись к донесению серьезно. – Я хорошо знаю старого Мармона. Он не примет земляного червя за змею.

– Есть еще кое-что, – юноша положил на стол кожаную сумку. Развязал ее и достал несколько металлических предметов.

– Один из речных дозоров перехватил отряд дикарей, пытавшихся переправиться ночью. У них у всех было это.

Ланнон взял тяжелый наконечник копья и с любопытством осмотрел. Форма и техника изготовления не оставляли сомнений, и Ланнон взглянул на Хая.

– Ну? – И укрепился в своем мнении, когда Хай ответил:

– Дравские. Несомненно.

– У варваров?

– Возможно, взяты у убитых дравов или украдены.

– Может быть. – Ланнон кивнул. Он долго молчал, потом посмотрел на молодого воина. – Молодец.

Парень вспыхнул от удовольствия.

Ланнон повернулся к Хаббакуку Лалу.

– Можешь доставить нас за ночь в Опет?

Капитан улыбнулся и кивнул.

Ланнон и Хай стояли на корме и смотрели, как их остров исчезает в темноте. Галера шла быстро, оставляя сверкающий в свете луны след.

– Когда-то еще мы вернемся сюда, Хай, – негромко сказал Ланнон, и Хай рядом с ним беспокойно пошевелился, но ничего не ответил. – Я чувствую, что оставляю что-то. Что-то ценное, чего у меня никогда больше не будет, – продолжал Ланнон. – А ты чувствуешь это, Хай?

– Может, это наша молодость, Ланнон? Что если в эти последние дни она кончилась?

Они молчали, раскачиваясь вместе с галерой под мерное движение весел. Когда остров исчез, Ланнон заговорил снова.

– Я посылаю тебя на границу, Хай. Будь моими глазами и ушами, старый друг.

* * *

– Это ненадолго, сердце мое, – извинялся Хай, хотя Танит, поглощенная изящным поеданием лилового винограда, ничего не сказала. – Я вернусь, прежде чем ты поймешь, что я уходил.

Танит поморщилась, будто ей попалась кислая виноградина, и Хай с досадой поглядел ей в лицо. Оно было спокойным, милым и неуступчивым, как лицо самой богини.

Хай изучил все настроения Танит, каждое выражение и наклон головы, выдававшие их. Он с восхищением следил за ее превращением из ребенка в зрелую женщину – так из почки распускается цветок, он изучал ее с терпением и преданностью любви, но не знал, как рассеять такое настроение.

Танит кончиком языка облизала пальцы и с интересом принялась разглядывать свою руку, поворачивая ее и подставляя под свет.

– Царь больше никому не может доверить это поручение. Речь о деле величайшей важности, – продолжил Хай.

– Конечно, – прошептала Танит, по-прежнему осматривая руку. – А еще никто другой не может с ним рыбачить.

– Послушай, Танит, – попробовал втолковать ей Хай, – мы с Ланноном друзья с детства. Прежде мы с ним часто бывали на островах. Это как паломничество в нашу юность.

– А я в это время сижу с набитым тобой животом, одна.

– Но ведь всего пять дней.

– Всего пять дней! – передразнила Танит, и щеки ее вспыхнули, показывая, что настроение ее меняется от льда к пламени. – Клянусь моей любовью к богине, я тебя не понимаю! Ты заявляешь, что любишь меня, но стоит Ланнону поманить, и ты бежишь к нему, взвизгивая, как щенок, и подставляя живот, чтобы он мог почесать его.

– Танит! – Хай улыбнулся. – Ты ревнуешь!

– Ревную! – закричала Танит и схватила чашу с фруктами. – Я тебе покажу ревность! – Она швырнула чашу и, пока та летела, стала искать новый снаряд.

Старая Айна, дремавшая на солнце в глубине террасы, проснулась и присоединилась к Хаю в его бегстве от этой бури. Они нашли убежище за углом стены. Оттуда Хай провел осторожную разведку поля битвы и обнаружил, что оно пустынно, но где-то в доме плачет Танит.

– Где она? – спросила Айна.

– В доме, – ответил Хай, вычесывая фрукты из бороды и стряхивая брызги вина с одежды.

– Что она делает?

– Плачет.

– Иди к ней, – приказала Айна.

– А если она снова набросится на меня? – опасливо спросил Хай.

– Отшлепай ее, – ответила Айна. – А потом поцелуй. – И она улыбнулась беззубой, но понимающей улыбкой.

– Прости меня, божественный, – прошептала Танит, и ее слезы, мокрые и теплые, оросили шею Хая. – Я вела себя по-детски, я знаю, но каждая минута, проведенная без тебя, для меня потеряна.

Хай обнимал ее, гладил по голове, успокаивая, и его сердце разрывалось от любви. Он сам готов был заплакать.

– А мне нельзя отправиться с тобой? – сделала она последнюю попытку. – Пожалуйста, угодный Баалу. Прошу тебя, любовь моя.

Хай ответил с сожалением, но твердо:

– Нет. Я буду передвигаться быстро, а ты уже на третьем месяце.

Танит наконец сдалась. Села на ложе и вытерла глаза. Ее улыбающиеся губы лишь чуть кривились, когда она попросила:

– Расскажи мне еще раз, что ты готовишь к рождению нашего ребенка.

Она сидела рядом с ним, теплая и мягкая, лампа освещала белизну ее живота и новую тяжесть грудей. Танит внимательно слушала, кивала, улыбалась и хлопала в ладоши, когда Хай объяснял, как это будет: приемная мать, прохладный и здоровый воздух холмов, поместье в Зенге. Он рассказывал, каким здоровым и сильным вырастет их ребенок и как они будут навещать его там.

– Его? – игриво переспросила Танит. – Не его, а ее, мой господин!

– Нет, его! – поправил Хай, и они рассмеялись. Но в смехе Танит звучала печаль. Ничего этого не будет. Она не видела их будущего, не могла уловить обещания счастья, не слышала смеха своего ребенка, не чувствовала его тепла.

На мгновение темная завеса времени разошлась, и она увидела грядущее – людей и события, которые привели ее в ужас.

Она прижалась к Хаю, слушая его голос – он давал ей спокойствие и силу – и наконец негромко спросила:

– Если я принесу лиру, ты споешь для меня?

И он пел песню о Танит, но в ней были новые строки. Всякий раз когда он пел ее, в ней появлялось что-то новое.

Мармон был наместником Северного царства и начальником легиона и крепости, охранявших северную границу.

Он был старым другом Хая, и хоть старше его на тридцать лет, но считал себя его учеником. Мармон увлекался военной историей, и Хай помогал ему писать историю третьей войны с Римом. Это был высокий костлявый человек с роскошной седой гривой, которой очень гордился. Волосы он мыл очищающими отварами трав и аккуратно расчесывал. Кожа у него была гладкая, как у девушки, и туго обтягивала выступающие кости внушительного черепа, но лихорадка придавала ей и белкам глаз желтоватый оттенок.

Он был одним из наиболее доверенных военачальников империи. В течение двух дней они с Хаем обсуждали ситуацию на северной границе, рассматривая глиняный макет территории, и Мармон показывал Хаю, где происходят тревожащие его события. Худые руки наместника касались отдельных предметов на макете, проводили линии, обозначали спорные или беспокойные районы, а Хай слушал и задавал вопросы.

На исходе второго дня они поужинали на стене крепости, где было прохладнее. Рабыня натерла их тела ароматным маслом, чтобы отпугнуть насекомых, и Мармон собственноручно наполнил вином чашу Хая, но сам пить не стал: лихорадка уязвляет печень, и для него вино теперь яд.

Хай поблагодарил Баала за свою невосприимчивость к этой болезни, свирепствовавшей в болотистых местах и вдоль рек. Хая занимала мысль: «Почему лихорадка одних убивает, других делает калеками, а третьих не трогает? Почему она встречается только в низинах, а не на возвышенных местах?» Ему хотелось обязательно найти ответ на эти вопросы.

Но Мармон снова заговорил, и Хай отвлекся от своих мыслей, возвращаясь к более насущным проблемам.

– Я создаю шпионскую сеть, которой можно доверять, – говорил Мармон. – В племенах есть люди, которые исправно доносят мне.

– Я хотел бы встретиться с ними, – вмешался Хай.

– Я предпочел бы избежать этого, – начал Мармон, но заметил выражение лица Хая и без запинки продолжил: – Один из них должен появиться со дня на день. Это мой наиболее надежный источник. Его зовут Сторч, он венди и бывший раб. Через него я связываюсь с другими шпионами за рекой.

– Я поговорю с ним, – сказал Хай, и беседа свернула в иное русло. Мармон спрашивал у Хая совета относительно своей рукописи. Они проговорили как старые друзья дотемна, рабы уже зажгли факелы. Наконец Мармон почтительно спросил:

– Мой господин, ко мне обратились с просьбой командиры. Некоторые из них никогда не слышали твоего пения, а те, что слышали, хотели бы послушать вновь. Они назойливы, высокородный, но, может, ты им уступишь?

– Пошли в мои покои за лирой. – Хай покорно пожал плечами, и один из молодых военачальников подошел с лирой в руках.

– Мы уже принесли ее, угодный Баалу.

Хай пел песни легиона, песни пиров и походов, непристойные песни и песни о славе. Командиры молча стояли на стене вокруг Хая, а внизу во дворе простые солдаты собрались с поднятыми лицами, готовые подхватить припев.

Было уже поздно, когда через толпу протиснулся его помощник и негромко заговорил с Мармоном. Тот кивнул, отпустил помощника, а потом прошептал Хаю:

– Угодный Баалу, человек, о котором я говорил, пришел.

Хай отложил лиру.

– Где он?

– В моем доме.

– Пошли к нему, – предложил Хай.

Сторч оказался высоким, гибким и грациозным, как большинство венди, гладкую бархатистую кожу на плечах уродовали рубцы, оставленные хлыстом.

Перехватив взгляд Хая, он прикрыл плечи плащом, но Хай заметил его дерзкий взгляд, хотя лицо венди сохраняло бесстрастное выражение.

– Он не говорит на пуническом, – объяснил Мармон. – Но я знаю, что ты говоришь на его языке.

Хай кивнул, и шпион посмотрел на него, прежде чем обратиться к Мармону. Голос его звучал негромко, без гнева и обличения.

– Мы договаривались, что никто не увидит моего лица, – сказал он.

– Тут другое дело, – быстро объяснил Мармон. – Это не обычный человек, а верховный жрец Опета и главнокомандующий всеми царскими армиями. – Мармон помолчал. – Это Хай Бен-Амон.

Шпион кивнул. Лицо его оставалось бесстрастным, даже когда Хай заговорил на венди.

Они разговаривали около часа, потом Хай повернулся к Мармону и сказал по-пунически:

– Этот человек не согласен с тем, что ты мне рассказывал. – Хай нахмурился и раздраженно постучал пальцами по столу. – Он ничего не слышал ни о боге с львиными когтями, ни об отрядах воинов, вооруженных дравским оружием.

– Да, – согласился Мармон. – В этих местах сохраняется спокойствие. Донесения пришли из других мест.

– У тебя есть здесь шпионы? – спросил Хай.

– Немного, – ответил Мармон, и Хай задумался.

– Я пойду на восток, – принял решение Хай. – Уйду на рассвете.

– Через пять дней прибудет дозорная галера.

– С палубы галеры я ничего не увижу. Пойду пешком.

– На восходе солнца тебя будет ждать охрана.

– Нет, – отказался Хай. – Я пойду быстрее и привлеку меньше внимания, если буду один. – Он посмотрел на Сторча. – Этот человек может стать проводником, если ты не ошибся и ему можно доверять.

Мармон передал шпиону приказ Хая и закончил:

– Теперь можешь идти. Поешь, отдохни и к восходу солнца будь готов.

Когда шпион ушел, Хай посмотрел ему вслед и спросил:

– Сколько ты ему платишь?

– Мало, – признал Мармон. – Соль, бусы, медные побрякушки.

– Интересно, зачем он это делает, – негромко сказал Хай. – Почему работает на нас, хотя на его теле еще не зажили рубцы от хлыста?

– Меня больше не удивляют поступки людей, – сказал Мармон. – Я столько раз видел странное поведение, что больше не задаюсь вопросом о причинах.

– А я задаюсь, – прошептал Хай, который все еще глядел вслед шпиону, обеспокоенный его предательством, которое так не соответствовало представлениям Хая о чести.

В последующие четыре дня Хай пытался разузнать что-нибудь о шпионе, но безуспешно. Сторч был молчалив, говорил, только когда его спрашивали и всегда очень кратко. И никогда не смотрел на Хая прямо, всегда куда-то за него.

Хая его присутствие смущало, хотя Сторч прекрасно знал каждый изгиб реки, каждую складку местности, по которой они шли.

Они побывали в двух крепостях на южном берегу, и от их гарнизонов Хай узнал много нового. Дважды они находили следы больших отрядов, переправлявшихся через реку по загадочным делам, и еще немало признаков тайной деятельности, отчего беспокойство Хая усилилось.

Его тревожило, что эти признаки противоречат утверждениям Сторча о мире и спокойствии за рекой.

Они двигались быстро и тихо, ночевали, как лесные духи, в густых зарослях. Шли вечером и по ночам, а в жару отдыхали. Ели мало, экономя припасы и не тратя времени на охоту.

На четвертый день они пришли на вершину небольшого гранитного холма, откуда открывался вид на обширную долину, панорама, которая тянулась от одного хребта к другому и терялась в голубой дымке на горизонте. Тут река поворачивала на юг, делала петлю во много миль длиной и возвращалась почти к прежнему месту.

Хотя петля была длиной двадцать или двадцать пять миль, она едва достигала пяти миль в поперечнике. Дальше стояла еще одна крепость с сильным гарнизоном. В жарком воздухе они видели дым над ее кухонными кострами.

Хай долго смотрел на излучину реки, выбирая между долгим днем утомительного пути или быстрым, но опасным броском.

– Сторч, – спросил он, – можем ли мы пересечь реку? Есть там люди из племен?

Шпион не смотрел на Хая, лицо его ничего не выражало. Он неподвижно сидел на камне рядом с Хаем, и тому показалось, что он не понял вопроса.

– Короче пройти напрямик. Но безопасно ли это? – спросил он, и Сторч ответил:

– Я узнаю. Подожди.

Он вернулся за час до темноты и провел Хая на берег. Здесь в тростнике была спрятана узкая лодка-долбленка, источенная червями и пропахшая рыбой. Хай что-то заподозрил.

– Как ты ее нашел?

– Тут ниже по течению семья рыбаков.

– Сколько их?

– Четверо.

– Венди?

– Нет, софии.

– Воины?

– Рыбаки. Седобородые старики.

– Ты сказал им обо мне?

– Нет.

Хай заколебался, всматриваясь в темные глаза Сторча, пытаясь отыскать признаки предательства.

– Нет, – сказал Хай. – Мы не будем переправляться. Пойдем долгим путем. – Это была проверка. Он ждал реакции Сторча, ждал, что тот станет спорить, постарается убедить Хая переправиться.

– Как скажешь. – Сторч кивнул и начал укрывать лодку тростником.

– Хорошо, – согласился Хай, – перевези меня.

С помощью течения Сторч направил утлый челнок под нужным углом. Испуганно разбрызгивая воду, перед ними взлетали бакланы, между стеблями лилий мелькали мелкие рыбки, а в глубокую воду с берегов соскальзывали тела зловещих крокодилов.

Они причалили к глинистому берегу, испещренному следами многочисленных животных, приходивших сюда на водопой, и Сторч спрятал лодку. Он провел Хая вверх, на поляну, поросшую ядовито-зеленой болотной травой. Они брели по пояс в тесно сросшихся стеблях, и почва под ногами была податливой и влажной.

Посреди поляны Сторч неожиданно остановился и знаком велел Хаю не двигаться. Он наклонил голову и прислушался. Они долго стояли, застыв, потом Сторч попросил Хая оставаться на месте, а сам прошел вперед.

Через сто шагов он снова остановился, повернулся и посмотрел на Хая.

Впервые за все время его лицо отразило чувство: дикое возбуждение и торжество.

Он поднял правую руку, обвиняющим жестом указал на Хая и крикнул на венди:

– Вот он! Возьмите его!

Трава на поляне зашуршала и дрогнула, словно подул сильный ветер, и из укрытий ряд за рядом появилось множество воинов венди. Сомкнув щиты, они образовали концентрические кольца вокруг Хая, полностью окружили его, и перья на их головных уборах угрожающе качались.

Как руки, сжимающие горло, круги воинов теснили Хая. Тот отчаянно осматривался в поисках пути к спасению. Его не было, и жрец сорвал чехол с лезвия топора с грифами и бросился, как охотничий пес на черного буйвола.

– Во имя Баала! – с вызовом крикнул он, врубаясь в стену черных воинов.

– Здесь дурно пахнет, – пожаловался Ланнон, принюхиваясь. – Нельзя ли пробить вентиляционные шахты на поверхность?

– Государь! – Риб-Адди не мог скрыть ужаса. – Подумай, что это значит! Рабочие – здесь?! – Он широким жестом обвел сокровищницу. – Воображаю, что они станут рассказывать и как это разожжет алчность всех разбойников четырех царств.

Именно по этой причине расположение и содержимое царской сокровищницы хранили в строжайшей тайне. Это была величайшая тайна империи, известная только царю, верховным жрецу и жрице, Риб-Адди и еще четверым чиновникам.

– Я бы сразу по окончании работ послал их к богам, – рассудительно объяснил Ланнон.

Риб-Адди удивленно замигал. Он не предусмотрел такого коренного решения проблемы. Потребовалось поскрести бороденку и подумать, прежде чем выдвинуть новое возражение.

– Вентиляционная шахта откроет доступ ворам, грызунам и сырости. Тут все будет разрушено и уничтожено.

– Ну ладно. – Ланнон оставил тему, хорошо зная, что Риб-Адди противится переменам, просто потому что это перемены. То, что было хорошо в прошедшие двести лет, будет хорошо и еще двести.

Ланнон смотрел, как последний палец золота из очередной доставки из Срединного царства почтительно укладывают в специальное углубление сокровищницы. Риб-Адди тщательно записал в свиток количество, и Ланнон утвердил запись, поставив под ней свой личный знак.

Четыре доверенных чиновника гуськом вышли из длинного помещения сокровищницы. Пока они поднимались по каменным ступеням, Риб-Адди закрыл железные ворота. Он прижал знак Ланнона к глиняной табличке, потом они с царем поднялись по лестнице и через солнечные двери прошли в архив. Ланнон закрыл дверь, и массивная плита с шумом встала на место.

Великий Лев сделал знак солнца перед изображением бога на двери и вместе с Риб-Адди, перечисляющим его богатства в различных их видах, прошел через архив. Полки были забиты записями, и места оставалось мало. Скоро придется заняться расширением этих катакомб. Надо их увеличить, не повредив и не нарушив существующей структуры.

Они прошли через главный портал с тяжелыми кожаными занавесями в прихожую, которую всегда охраняли воины Шестого легиона. В любое время дня и ночи тут находились два центуриона, а их сигнала ждал отряд отборных воинов легиона Бен-Амона. Шестой легион изначально был создан как храмовая стража и стража казны, и это по-прежнему составляло важную часть его обязанностей.

В лабиринте храма Астарты Риб-Адди подобострастно попросил разрешения удалиться и со своими четырьмя подчиненными пятился, кланяясь, пока не исчез за поворотом коридора.

С помощью четырех жриц Ланнон, нагой и величественный, совершил ритуальное омовение в бассейне Астарты и пока его облачали в одежды просителя, умудрился незаметно для остальных запустить руку под юбку одной из учениц. Выражение лица девушки не изменилось, но прежде чем отойти, она прижалась к пальцам Ланнона, и, шагая по коридору к приемной, он поглаживал пальцами усы, чтобы вдохнуть запах девушки.

Они все горячи, как лепешки на сковороде, эти невесты богини, а рассчитывать им приходится либо на объятия подруг, либо на беглое внимание жрецов или храмовых стражников. Ланнон улыбнулся при мысли о том, сколько их воспользуется вольностями праздника Плодородия Земли. Ему самому частенько доводилось грешить с какой-нибудь закутанной в плащ и замаскированной жрицей. Праздник приближался, до его начала оставалось две недели. Ланнон всегда с нетерпением ждал его. Потом он с сожалением подумал, что Хай вряд ли до тех пор вернется. Это уменьшит радость празднества. Настроение Ланнона всегда было переменчиво, и через десять шагов хорошее расположение духа исчезло. Входя в приемную, царь сердито хмурился.

Он взглянул на пророчицу: та, точно статуя из слоновой кости, восседала на своем троне, сложив руки на коленях; лицо ее под слоем притираний напоминало маску, лоб выбелен порошком сурьмы, веки металлически голубые, а рот выделяется на бледном лице алым пятном. Ланнон мгновенно нашел, на ком сорвать дурное настроение.

Небрежно кланяясь, он вспомнил, сколько раз эта ведьма перечила ему и расстраивала его планы. Он ненавидел эти встречи с пророчицей, и в то же время в них было для него странное очарование. Царь понимал, что большая часть этих пророчеств – чепуха, вероятно, подсказанная политиканствующими жрецами. Но бывало и немало проницательных замечаний и дельных советов, а иногда с уст пророчицы срывались самородки чистого золота. Во время своих регулярных посещений он прислушивался к интонациям пророчицы. Как и Риб-Адди, пророчица иногда колебалась или сомневалась во время своих откровений. Ланнон был чувствителен к этому, но особенно внимателен он был, когда Танит говорила монотонным низким голосом. Именно тогда из ее уст исходили внушенные богами истинные пророчества.

Ланнон стоял перед ней, расставив ноги, сжав кулаки. С высокомерием царя, усугубленным дурным настроением, он задал первый вопрос.

Танит ненавидела эти встречи с Великим Львом. Он пугал ее. Как будто тебя закрыли в клетке с прекрасным, но опасным хищником, беспокойным, энергичным и непредсказуемым. В бледно-голубых жестоких глазах светилась хищная жажда убийства, черты лица, совершенные, но холодные, были полны той же страсти.

Обычно ее успокаивало присутствие Хая за занавесом, но сегодня она одна – и нездорова.

Ночь выдалась жаркая и душная, и ребенок в ее чреве был тяжел, как камень. Бледная, не отдохнувшая, утром она встала вся в поту, заставила себя съесть приготовленный Айной завтрак, и ее тут же вырвало.

В горле у Танит еще стояла горечь от рвоты, она обливалась потом – он стекал ручейками по бокам и животу, – задыхалась. Ее одолевала слабость, а царь продолжал задавать вопросы.

Танит не была готова к ним; ее ответы состояли из пустых слов, сказанных без убеждения. Она пыталась сосредоточиться, вспомнить, чему учил ее Хай.

Царь начал сердиться, он беспокойно расхаживал по помещению, утомляя девушку своей энергией. Танит чувствовала, как под слоем притираний скапливается пот. Кожа зудела и распухала, поры были закрыты краской, и Танит жаждала смыть ее. Вдруг ей представилась удивительная картина: прохладная вода падает на поросшие мхом скалы, она погружает обнаженное тело в эту воду, и ее волосы расстилаются по поверхности, как стебли водного растения.

– Давай, ведьма! Смотри в будущее. Я задал простой вопрос. Отвечай!

Царь остановился перед Танит, поставив одну ногу на ступени трона: плечи откинуты, бедра в мужской надменности продвинуты вперед, насмешка на красивом лице, насмешка в голосе.

Танит не слышала вопроса, она поискала слова, но вдруг накатила волна дурноты. Пот пробился сквозь краску на верхней губе пророчицы, тошнота сменилась головокружением.

Лицо Ланнона отступило, Танит захлестнула тьма. Теперь она смотрела в длинный темный туннель, в конце которого золотой звездой горело лицо Ланнона. В ушах ревело – это был голос бури, летящей через лес. Потом рев смолк, наступила тишина, и послышался голос. Хриплый и низкий, ровный, невыразительный, голос женщины – мертвой или опьяненной дымом кальяна. Со слабым удивлением Танит поняла, что он исходит из ее горла, и слова поразили ее.

– Ланнон Хиканус, последний Великий Лев Опета, не вопрошай будущее. Твое будущее – тьма и смерть.

Она увидела в лице Ланнона отражение собственного изумления, увидела, как вспыхнули его щеки, а губы окаменели.

– Ланнон Хиканус, пленник времени, расхаживающий за прутьями своей клетки, чернота ждет тебя.

Ланнон мотал головой, стараясь отогнать эти слова. Золотые локоны, еще влажные от ритуального омовения, дрожали на его плечах; он поднял обе руки в знаке солнца, пытаясь отвратить слова, которые впивались ему в душу, как стрелы, выпущенные из лука.

– Ланнон Хиканус, твои боги уходят, они возносятся, оставляя тебя черноте.

Ланнон отступил от трона, поднял руки, защищая лицо, но слова безжалостно находили его.

– Ланнон Хиканус, ты, желающий знать будущее, знай же, что оно ждет тебя, как лев ждет беспечного путника.

Ужас Ланнона перешел в ярость.

– Зло! – закричал он и бросился на пророчицу, взбежал по ступеням трона. – Злые чары! – Он ударил Танит по лицу, принялся бить по голове и спине. Капюшон ее плаща упал, волосы рассыпались. Удары звучали громко, но Танит не издавала ни звука. Ее молчание привело Ланнона в бешенство. – Он схватил Танит за плащ и стащил с трона. – Ведьма! – Он сбросил ее со ступеней. Танит тяжело упала и покатилась, пытаясь встать, но Ланнон пнул ее в живот, и она со стоном согнулась, схватившись за него, а ноги в сандалиях продолжали ее пинать.

Ланнон с ревом гонялся за ней по комнате и дико озирался в поисках оружия: ему хотелось уничтожить эту женщину и произнесенные ею слова.

Но вдруг комната заполнилась жрицами, и Ланнон, тяжело дыша, опомнился. В его бледных глазах еще горело безумие.

– Государь! – Вперед выступила верховная жрица.

Безумие Ланнона отступило, но он дрожал, и губы его побледнели и тряслись. Он повернулся и выбежал вон, оставив Танит плакать на мощеном полу.

Божественный Совет Астарты собрался в покоях верховной жрицы, и пока та излагала требования Великого Льва, все слушали и думали каждая о своем. Совет состоял из самой верховной жрицы и двух ее советниц, старших жриц, которым предстояло со временем наследовать пост верховной служительницы богини.

– Как можно предать жрицу земному суду Великого Льва? К чему это приведет? – спросила сестра Альма, маленькая сморщенная старушка с лицом, похожим на мордочку любопытной обезьяны. – Какое преступление совершило это дитя? А хоть бы и совершила – нам судить ее, нам назначать наказание. Мы должны защищать своих, даже если это означает вызов царю.

– Могут ли жрицы позволить себе столь благородный жест? – спросила сестра Хака – смуглая кожа в оспинах, длинные черные волосы, тронутые сединой, жестко очерченные челюсти и низкий, почти мужской голос. Ей еще не исполнилось сорока, и она, несомненно, переживет верховную жрицу. До последнего времени считалось, что именно Хака унаследует руководство жрицами, и она этого страстно желала. Однако после появления в Опете пророчицы ее положение пошатнулось. История свидетельствовала, что именно пророчицы становились в конце концов верховными жрицами, именно их шансы на это были наибольшими. Вдобавок Танит была бесспорной любимицей верховного жреца, а это важное преимущество, когда речь идет о заполнении вакантного места в Божественном Совете. В лице Танит у сестры Хаки появилась сильная соперница, но у нее были и иные, помимо политических, причины ненавидеть ее.

Даже сейчас она помнила, как были отвергнуты ее притязания. Ее щеки гневно вспыхнули. Она по-прежнему хотела эту девушку, по-прежнему видела ее во сне и часто, оказываясь в темной комнате наедине с юной храмовой ученицей, обманывала себя, воображая, что это Танит.

– Достаточно ли мы сильны, чтобы отказать царю? – Она посмотрела в лица остальным. Все знали, какая несдержанная, неумолимая сила правит Опетом. Все знали, что до сих пор никто: ни вельможа, ни жрец, ни друг, ни враг – не смели противостоять ей.

Молчание. Вдруг сестра Альма зашлась мучительным кашлем, сплюнула кровавую слизь и вытерла рот платком. Лицо у нее стало напряженным, а глаза усталыми и тупыми.

«Тебе недолго осталось, старуха», – подумала сестра Хака, скрывая за маской озабоченности мрачное удовлетворение.

Снова все молчали, пока нерешительно не заговорила верховная жрица:

– Возможно, нам стоит понять, в чем проступок девушки и виновна ли она.

Большего сестре Хаке не требовалось. Она немедленно взяла дело в свои руки.

– Пошлите за девушкой, – приказала она. – Мы ее допросим.

Айна помогла Танит войти в комнату. Обе спотыкались и сгибались, одна от возраста, другая от боли. Они цеплялись друг за друга, престарелая жрица подбадривала молодую. При виде Совета лицо ее исказилось от гнева, и она закричала:

– Девушка больна! Разве у вас нет жалости? Зачем вы послали за нами?

– Молчи, карга, – приказала Хака. Она смотрела на Танит. Лицо ее распухло, на нем ясно видны были синяки. Один глаз заплыл, веки покраснели, разбитые губы покрылись струпьями.

– Позвольте ей сесть, – потребовала Айна. – Она слаба и больна.

– Никому не позволено сидеть перед Советом, – ответила Хака.

– Во имя богини.

– Не кощунствуй, старая карга.

– Я не кощунствую, а прошу о милосердии.

– Ты слишком много говоришь, – предупредила сестра Хака. – Уходи! Оставь девушку здесь.

Казалось, Айна готова заспорить, но сестра Хака встала с перекошенным от злобы лицом и голосом хриплым и яростным повторила:

– Вон!

Айна, спотыкаясь и бормоча, вышла, оставив Танит, которая едва держалась на ногах, перед Советом. Сестра Хака опустилась на место и посмотрела на Танит. Теперь она свое возьмет; впереди целый день, если понадобится; она наслаждалась.

Танит держалась только усилием воли. Чувства ее плыли на волне боли, в нижней части живота залегла свинцовая тяжесть, но девушка слышала вопросы, которыми ее забрасывали. Сестра Хака хотела знать, чем она так разгневала царя. Она доказывала, что Танит подвергла опасности все жречество, восстановив царя против него. И все время возвращалась к вопросу: «Что же ты ему сказала?»

– Не могу вспомнить, сестра, не могу вспомнить, – шептала Танит.

– Ты хочешь, чтобы мы поверили, будто слова, вызвавшие такие серьезные последствия, легко забыть? Отвечай.

– Это были не мои слова.

– Чьи же тогда? – Сестра Хака подалась вперед, придвинув к провинившейся лицо в сифилитических язвах. Свесились поседевшие пряди. – Чьи это были слова, если не твои? Богини?

– Не знаю, – выдохнула Танит и прикусила губу от резкой боли в нижней части живота.

– Твоими устами говорила богиня? – хрипло спрашивала сестра Хака, жестокая, как хищная птица. Ястреб, бросающийся на ласточку.

– Прошу вас, – прошептала Танит, медленно наклоняясь вперед и прижимая ладони к животу. – Мне больно. О как мне больно!

Три жрицы увидели, как поток крови окрасил подол платья Танит и, брызгая красными каплями, хлынул на каменный пол между ее ногами. Танит медленно согнулась и упала. Она лежала на боку, поджав колени, и негромко стонала.

Сестра Хака быстро подошла к ней, наклонилась, задрала юбку Танит и с лесбийским интересом развела ей ноги.

Выпрямившись, она улыбнулась и посмотрела на остальных.

– Вот и грех, избранная богиней. Вот доказательство преступления. – Она взглянула на девушку у своих ног. – Святотатство! – хрипло произнесла она. – Святотатство! Преступление против богини.

– Я не буду отвечать, – негромко сказала Танит. Синяки побледнели и опухоль немного спала, но под глазом по-прежнему темнел кровоподтек, а губы были разбиты и вспухли. Десять дней она пролежала в постели и все еще была слаба. – Не стану порочить имя дорогого мне человека. Я не скажу вам, кто он.

– Дитя, ты знаешь, что этот грех карается смертью. Ты рискуешь жизнью, – напомнила верховная жрица.

– Вы уже отняли у меня одну жизнь. Забирайте теперь последнюю. – Танит посмотрела на сестру Хаку, а потом на Ланнона Хикануса, стоявшего у окна. – Вы хотите убить меня. Пусть. Но имя отца моего ребенка я сохраню в тайне. Я не позволю вам наказать и его.

– Ты глупа и упряма, – сказала сестра Хака. – В конце концов мы все равно узнаем.

– Но почему это так важно? – спросила Танит. – Все дело в том, что я стою между тобой и утолением твоего тщеславия. – Танит посмотрела на сестру Хаку в упор и увидела, что ее слова попали в цель: рябые щеки жрицы вспыхнули. Танит улыбнулась и повернулась к Ланнону. – Все дело в том, что я источник пророчества. Ты хочешь уничтожить пророчество. Хочешь, чтобы боги отменили свой приговор. Напрасно, Ланнон Хиканус. Ветры судьбы уже дуют, псы рока уже вышли на охоту.

– Хватит! – выпалил Ланнон, выходя на середину комнаты. – Я не могу больше попусту тратить время. Не хочу слушать твой дурацкий вздор. – Он приказал сестре Хаке: – Приведи старую жрицу, компаньонку этой ведьмы.

Айна, удивленно моргая, встала перед царем. Он смотрел на нее бесстрастно, без гнева.

– Ты забыла о своем долге. Не уследила за ней. Назови быка, который покрыл телку богини.

Айна завыла. Она отпиралась, твердила, что ничего не знает. Встала перед Ланноном на захрустевшие колени, подползла к нему, стала целовать полу одежды, дрожа от ужаса. Ланнон в досаде оттолкнул ее ногой и посмотрел на сестру Хаку.

– Если я правильно понял, ты не откажешься от мужской работы. У тебя хватит для этого мужества? – спросил он.

Сестра Хака кивнула, облизнув губы. В ее глазах появилась жестокая радость.

– Сначала сломай ей руки, – приказал Ланнон. – А ведьма пусть стоит и смотрит.

Сестра Хака подняла Айну на ноги, легко держа ее сильными смуглыми руками, поросшими черными волосами. Айна взвыла от ужаса, а Хака развернула ее, заломив старухе руку за спину. Рука была худая, белая, с толстыми голубыми венами, просвечивавшими сквозь кожу.

– Подождите! – закричала Танит. – Отпустите ее!

– Отпусти, – приказал Ланнон.

Танит подошла к старой жрице и нежно поцеловала ее в лоб и щеку. Айна всхлипывала.

– Прости меня, дитя. Я сказала бы им. Прости.

– Успокойся, матушка. Успокойся. – Танит провела ее к двери и вывела из комнаты. Потом вернулась и сказала царю: – Я скажу его имя, но только тебе одному.

– Оставьте нас, – приказал Ланнон, и Божественный Совет вышел в коридор.

Когда они остались одни, Танит назвала имя, гордо и вызывающе, и увидела, что Ланнон покачнулся, как от удара.

– Давно ли он твой любовник? – спросил он наконец.

– Пять лет.

– Вот как. – Он нашел ответ на многие свои вопросы. – Похоже, мы с тобой делим его любовь.

– Нет, государь, – Танит покачала головой. – Вся его любовь принадлежала мне.

– Ты мудро поступаешь, говоря о ней в прошедшем времени, – заметил Ланнон. Он отвернулся, подошел к окну и посмотрел на озеро. «Никто не должен стоять между нами, – подумал он. – Хай нужен мне».

– Что же дальше, о великий? Тюрьма или кинжал подосланного убийцы? Как ты убьешь жрицу Астарты? Ты забыл, что я принадлежу богине?

– Нет, – ответил Ланнон. – Я не забыл об этом и на десятый день праздника Плодородия Земли пошлю тебя к ней. Ты станешь вестницей Опета богам.

– Хай этого не допустит, – в ужасе прошептала Танит.

– Хай на севере, далеко от бассейна Астарты.

– Он навсегда возненавидит тебя. Ты навсегда его потеряешь, – предупредила Танит, но царь покачал головой.

– Он не узнает, что это был мой приказ. И не узнает, что ты предала его и назвала мне его имя. – Он улыбнулся – улыбка была холодной, как блеск золота.– Нет, это ты потеряешь его, а я получу. Видишь ли, он мне необходим, а мои нужды важнее твоих.

Вначале, пока Хай оставался без сознания, и позднее, когда он, придя в себя, еще был чересчур слаб, чтобы ходить, его несли на носилках. Так что он не знал, долго ли он в пути и в каком направлении движется.

Когда он смог идти, ему завязали глаза и он чувствовал только давление тел со всех сторон и запах пота и прогорклого жира, которым венди смазывали кожу. Когда он заговаривал, ему не отвечали, грубые руки подталкивали его вперед, а если он останавливался, в спину ему упиралось острие копья.

Он был сильно избит, весь в синяках, на голове шишки и порезы, кожа во многих местах содрана, но серьезных ран не было – ни ударов копьем, ни сломанных костей. Как будто его старались не убить и даже не поранить, хотя он нагромоздил вокруг себя груды трупов: топор с грифами взял свое, прежде чем сопротивление Хая сломили.

В первую ночь на привале Хай с мыслью о побеге попытался осмотреться, но стоило ему чуть сдвинуть повязку с глаз, как сильный удар по лицу остановил его. Его покормили вареным зерном и куском полусырого мяса. Хай ел с аппетитом.

Утром выступили до рассвета, и когда Хай почувствовал на щеке тепло солнечных лучей и увидел сквозь повязку свет, он молча воздал хвалу Баалу и попросил своего бога о помощи.

Позже в тот же день он почувствовал, что почва под ногами выровнялась, они шли как будто бы по равнине. Пахло коровьим навозом и дымом, слышались голоса. Топот его сопровождающих и шорох одежды постепенно утонули в гомоне и шуме движения большого количества людей. С ними смешивалось мычание, блеяние, воздух дрожал от звуков. Жизнь кипела, как в огромном муравейнике. Он понял, что попал в очень людное место.

Наконец его остановили. Он стоял на горячем солнце, усталый, испытывая жажду, кожаные ремни врезались в кожу рук, болели ушибы на теле. Время тянулось медленно, окружающие чего-то ждали.

Наконец послышался громкий голос, и Хая пронизала нервная дрожь. Голос на венди спросил:

– Кто ищет льва с железной лапой, кто ищет птиценогого?

Хай молчал, ожидая указаний, как себя вести; к своему удивлению, он почувствовал прикосновение прохладного железа, и ремни на руках разрезало лезвие. Он потер пальцы, морщась от прилива крови. Потом поднял руки к повязке, ожидая удара, но его не последовало, тогда Хай снял ее и неуверенно замигал в ярком свете солнца.

Его глаза быстро привыкли к свету, и он пережил настоящее потрясение. Он стоял в центре обширной равнины, в форме слегка вогнутой чаши, окруженной низкими холмами.

Если не считать круга в сто шагов шириной, в котором стоял Хай, всю равнину заполняли черные воины. Хай в страхе смотрел на это множество и не мог даже приблизительно определить их численность. Он никогда не поверил бы, что земля способна выдержать столько людей – им не было числа, как в кошмаре, и эту нереальность усиливала угрожающая неподвижность черных орд. Только перья их головных уборов слегка шевелились в горячем полуденном воздухе.

Жара и давление окружающей толпы грозили задушить его, и он в отчаянии огляделся, ища способа спастись. Рядом с ним стоял Сторч, на плече он держал топор с грифами. Хай почувствовал укол гнева из-за его предательства, но почему-то сейчас оно не казалось важным.

Сторч смотрел не на него, а на группу военачальников венди, стоявших возле небольшого возвышения в конце свободного пространства. Оно пустовало, но привлекало всеобщее внимание, как сцена перед началом представления.

Снова послышался голос:

– Кто ищет Большого Черного Зверя, кто охотится на льва?

Жаркая тишина и неподвижность длились еще несколько мгновений, затем чудовищная толпа зашевелилась и вздохнула: на помосте появился человек.

Высокий головной убор из перьев цапли и возвышение, на котором он стоял, делали его богоподобным. Мантия из шкур леопарда ниспадала до земли. Человек стоял неподвижно, как высокое дерево на шумящей травяной равнине, и громогласное приветствие владыке потрясло до основания землю и небо.

Сторч поднес к помосту топор с грифами и положил у ног царя, потом попятился, и царь посмотрел на Хая через пространство, разделявшее их.

Хай взял себя в руки и, стараясь не обращать внимания на боль в теле и не хромать, подошел к возвышению и посмотрел на Манатасси.

– Мне следовало догадаться, – сказал он по-пунически.

– Ты должен был убить меня, – ответил Манатасси и выпростал из складок мантии правую руку. – А не вооружать меня вот этим.

– Ты не понимаешь, – сказал Хай. – Твоя жизнь не принадлежала мне. Я дал клятву.

– По-прежнему верен своему слову, – в голосе Манатасси не было насмешки.

– Другого способа жить нет. – Хай почувствовал усталость, он покорно ожидал неминуемой смерти. У него не оставалось сил спорить.

Манатасси своей железной рукой указал на армию.

– Видишь, какое копье я выковал?

– Да, – кивнул Хай.

– Кто может устоять против меня?

– Многие попытаются, – сказал Хай.

– И ты среди них?

Хай улыбнулся.

– Не думаю, чтобы у меня была для этого возможность.

Манатасси сверху вниз смотрел на маленького горбуна со спутанной бородой и синяками на лице и руках, в изодранной одежде, грязного и избитого, но не смирившегося, судя по тому, как он говорил о своей судьбе.

– Никто из моих людей не понимает нас, – сказал Манатасси Хаю. – Мы можем говорить свободно.

Хай кивнул, удивленный, но заинтересованный.

– Я предлагаю тебе жизнь, Хай Бен-Амон. Иди ко мне, дай мне любовь и верность, которые дарил Великому Льву Опета, и ты доживешь до старости.

– Почему ты выбрал меня?

– Я ждал тебя. Я знал, что ты придешь. Мои шпионы следили за тобой, но лишь судьба отдала тебя в мои руки.

– Но почему именно я? – настаивал Хай.

– Ты нужен мне, – просто ответил Манатасси. – Нужны твои знания, твоя рассудительность, твоя человечность.

– Ты простишь мне отрубленную руку?

– Ты ведь мог забрать жизнь.

– А бич и шахты Хилии?

– Этого я никогда не прощу! – рявкнул Манатасси; лицо его задергалось, желтые глаза гневно сверкнули. – Но вина здесь не твоя.

– А бойню у Сетта простишь?

– Ты солдат и не мог поступить иначе.

Манатасси дрожал. Хай чувствовал, что идет по краю пропасти, но ему хотелось испытать пределы силы этого человека – и пределы слабости.

– Но для чего тебе я? – спросил Хай.

– Иди рядом со мной.

– На кого?

– На Опет, на его чудовищную жестокость, на ужасных богов. Будь рядом со мной, и с этой армией я буду править миром.

– Не могу, – покачал головой Хай.

– Почему? Скажи почему. Опет – зло и должен быть уничтожен.

– Это моя родина, – ответил Хай. – Моя земля, мой народ, мои боги. Они не могут быть злом.

– Я думал, ты разумный человек, – рявкнул Манатасси.

– Разум ведет человека только до определенного предела, а дальше следует довериться своему сердцу.

– Значит, нет?

– Нет.

– Ты знаешь, что выбираешь смерть?

– Да.

Манатасси поднял руку. Железная лапа блеснула на солнце, и Хай понял, что, когда она опустится, он умрет.

Манатасси отвернулся, вздохнул, понурился.

– Ты пощадил меня, – сказал он. – Я пощажу тебя.

От облегчения Хай почувствовал слабость. Он не хотел умирать и теперь позволил себе вспомнить о Танит и о ребенке. Он все-таки увидит своего сына.

– Возвращайся в Опет. К своему царю. Скажи ему, что Манатасси, Большой Черный Зверь, идет с севера, чтобы уничтожить его.

– Ты предупреждаешь врага? – спросил Хай. – Разве этому я тебя учил?

Манатасси улыбнулся.

– Предупреждение ему не поможет. Расскажи ему, что видел здесь. Расскажи об этой армии – пусть узнает страх. Скажи, что я приду и не пощажу никого, чтобы и памяти о нем не осталось на земле. Скажи, что я иду, и иду быстро. – Манатасси поднял топор и протянул Хаю. – Ступай! – сказал он. – Все долги между нами выплачены. У тебя нет прав на меня, и у меня нет прав на тебя. Когда мы снова встретимся, я тебя убью.

Они смотрели друг на друга. Стояли рядом, почти соприкасаясь, но разделенные пространством, большим, чем океаны, чем самые обширные земли.

Хай повернулся и захромал по образовавшемуся в толпе воинов коридору. Никто не преградил ему путь.

– Матушка, не расстраивайся так, – шептала Танит. – Ты не виновата.

– Я бы им сказала, – бормотала Айна. – Я знаю, что сказала бы. Эта сестра Хака – я боюсь ее как огня.

– Да ведь ты ничего не сказала, – утешала ее Танит. – Ты сохранила нашу тайну. Даже мы не подозревали, что ты знаешь.

Айна поставила рядом с кроватью Танит чашку с едой и задумчиво улыбнулась.

– Вы были так счастливы вдвоем. Так славно было смотреть на вас. Он хороший человек, хоть и горбун, добрый и мягкий.

Танит подвинулась, давая место Айне.

– Посиди со мной немного, матушка. Мне здесь так одиноко… от этого труднее ждать.

Айна испуганно оглянулась на закрытую дверь.

– Мне не велели задерживаться.

– Пожалуйста, – упрашивала Танит. – Осталось так мало времени.

Тогда Айна кивнула, подобрала юбку и села на кровать, хрустнув коленями.

Танит прижалась к ней и прошептала:

– Ты послала вестников, нашла кого послать?

– Я послала двух молодых новобранцев из легиона Бен-Амона. Они преклоняются перед угодным Баалу, как перед богом. Я сказала им, что ты в смертельной опасности и что угодный Баалу должен вернуться как можно скорее.

– Думаешь, они его найдут?

– Он может пойти по ста дорогам, а земля широка. Не стану лгать тебе, дитя мое. Надежда невелика.

– Я знаю, – вздохнула Танит. – А если они его найдут, успеет ли он вернуться вовремя? А если вернется, сможет ли переубедить Великого Льва?

– Если вернется вовремя, ты в безопасности. Я знаю этого человека.

– Жди его, Айна. Если он вернется, тайно пойди к нему и скажи, что царь знает о нас. Ты должна предупредить его об этом, иначе он тоже в опасности.

– Предупрежу, – пообещала Айна.

– О, я молюсь всем богам Опета, чтобы он возвращался поскорее. Я не хочу умирать, матушка. Я многого еще хочу от жизни, но дни бегут так быстро. Уже шестой день праздника. Если за эти четыре дня Хай не вернется, моя жизнь кончена.

– Спокойней, дитя, – сказала Айна и похлопала Танит по плечу, успокаивая. – Будь храброй, дитя.

– Это нелегко, – ответила Танит, – но я постараюсь. – И она высвободилась из объятий Айны и выпрямилась. – Ступай, матушка, иначе Хака снова побьет тебя.

Стражник со стены крепости Занат, к югу от большой реки, смотрел на стоявшего под стеной странного человека. Копье дозорный держал в правой руке под парапетом. Волосы у человека были грязные и спутанные, доспехов никаких, одежда висела клочьями, избитое лицо вспухло. Стоял он, неестественно согнувшись под тяжестью лежащего на плече большого боевого топора, – может, был ранен?

– Как тебя зовут и что тебе нужно? – спросил часовой, и путник поглядел на него.

– Я Бен-Амон, верховный жрец Баала и воин Опета, по царскому делу.

Часовой вздрогнул и поставил копье. Он понял, что чуть не стал посмешищем. Горбатая спина и топор известны во всех четырех царствах, он должен был сразу узнать пришельца… и, ругая себя, часовой побежал во двор, к воротам, выкликая старшего, чтобы предупредить о почетном госте.

Как только боковые ворота открыли, Хай прошел в них и оборвал приветствия словами:

– Довольно этой чепухи.

Военачальник поразился – любимый ритуал легиона прерван столь бесцеремонно! – и сдержал улыбку. Эта история о нищем оборванце станет одной из легенд, которые и так окружают этого замечательного маленького человека.

Хай шел мимо торопливо собранной стражи, на ходу спрашивая центуриона:

– Где легат? Здесь?

– Да, мой господин… избранник богов. Он в своих покоях.

– Хвала Баалу! – Хай с облегчением вздохнул.

Хай проглотил толстый ломоть холодного мяса, зажатый между двумя лепешками, и запил его чашей красного вина, продолжая с полным ртом говорить и отдавать приказы.

Писец Мармона записывал каждую статью, стараясь не отстать от потока слов. Мармон сидел в углу, его седая голова была словно летняя грозовая туча, лицо выглядело обеспокоенным и тревожным.

Он отказывался верить своим ушам, но знал, что сомневаться в словах Хая Бен-Амона нельзя. Он понял, что виноват, что это он обязан был обнаружить опасность, которая так стремительно сгустилась у границы. Может, он чересчур много времени занимался древней историей, а может, незаметно для себя стал слишком стар и слаб. Какое наказание назначат ему Хай Бен-Амон и Великий Лев Опета? Ни тот, ни другой не оставляли промахи без внимания.

Он слушал, как Хай отдает приказы, поднимая по тревоге все гарнизоны, начиная призыв во все расформированные легионы, рассылая по всей империи гонцов с вестью об объявлении военного положения. Мармон удивлялся смелости этого человека – он в одиночку принимал такие решения, за которые ему предстояло отвечать перед царем и Советом девяти. Он будет отвечать за все потери и убытки промышленности и торговли по всей империи. От этих решений зависела вся его жизнь – и жизнь всего Опета.

Он смотрел, как Хай подписывает приказы, и понимал, что у него самого на это не хватило бы решимости. Он послал бы в Опет за приказами и, вероятно, поставил бы победу под угрозу. Им противостоит враг, настолько превосходящий их численно, что победу могут даровать только боги.

Хай закончил. Он подписал последний приказ, и огонь в нем угас. Только тогда Мармон понял, до чего измучен этот человек. Хай пошатнулся. Все его тело, казалось, съежилось под бременем усталости.

Мармон вскочил и подошел к Хаю. Тот отвел протянутую руку и постарался собраться с силами.

– Мне нужно в Опет, – он говорил, как пьяный, и стоял, держась за угол стола. – Какой сегодня день, Мармон? Я утратил счет дням.

– Седьмой день праздника, избранник богов.

– Праздника? – Хай тупо посмотрел на него.

– Плодородия Земли, – напомнил ему Мармон.

– Да, – Хай кивнул. – Я не думал, что уже так поздно. У тебя есть боевой слон, чтобы отвезти меня в Опет?

– Нет, избранник богов, – с сожалением ответил Мармон. – Здесь нет слонов.

– Придется идти пешком.

– Сначала тебе надо отдохнуть.

– Да, – согласился Хай. – Надо. – И позволил отвести себя в спальню. Падая на ложе, он спросил Мармона: – Сколько отсюда до Опета?

– Если идти быстро, шесть дней. Пять, если лететь.

– Я полечу, – сказал Хай. – Разбуди меня на рассвете. – И тут же уснул.

Мармон смотрел на спящего со странным чувством. Он восхищался великим сердцем этого маленького человека, завидовал энергии, которая всегда выделяла жреца среди окружающих, и радовался, что в час такого бедствия их поведет Хай Бен-Амон.

Тут он вспомнил о вестнике из Опета, молодом воине из легиона Бен-Амона, который накануне прибыл в крепость со срочным донесением верховному жрецу. Мармон подумал немного и решил до утра не тревожить спящего.

На рассвете Хай проснулся, перекусил, умастил тело. Через двадцать минут в сопровождении пятнадцати легионеров он пробежал через ворота крепости, и только когда они исчезли в темном и молчаливом лесу, Мармон снова вспомнил о юном гонце.

Он хотел послать вестника вслед за Хаем, но понял, что никакой скороход его не догонит. Резвость ног Хая тоже вошла в легенду.

«Все равно он скоро будет в Опете», – подумал Мармон. И по стенам крепости ушел в дальний угол, к лесу. Здесь он стоял до наступления темноты, глядя на беспокойный север и гадая, скоро ли нагрянет враг.

Божественный Совет явился в комнату Танит на утро девятого дня праздника Плодородия Земли. Первой шла верховная жрица, хрупкая и нерешительная, с виновато бегающими глазами.

– У нас радостная новость для тебя, дитя мое, – сказала она Танит, и та быстро села на ложе. Сердце у нее екнуло. Может, Великий Лев изменил свое решение?

– О угодная богине, – прошептала она, и на глаза у нее навернулись слезы. Утрата ребенка подорвала ее душевные силы, и Танит часто плакала.

Верховная жрица что-то забормотала, не глядя на Танит, не смея посмотреть ей в глаза, и сперва Танит удивилась. Она не понимала этого разговора о прецедентах и законах веры, но взглянула на сестру Хаку – и увидела ее злорадное и похотливое лицо, жестокий огонь в глазах.

И поняла, что отсрочки смертного приговора не будет.

– И вот в своей великой мудрости царь избрал тебя, оказав тебе великую честь: ты понесешь вести Опета богине.

Они пришли не освободить ее, а скрепить приговор. Сестра Хака улыбалась.

– Поблагодари же царя, дитя мое. Он дарует тебе вечную жизнь. Ты будешь жить в славе рядом с богиней, ты будешь вечно принадлежать ей, – говорила верховная жрица, а остальные хором подпевали:

– Хвала Астарте! Хвала Баалу!

Верховная жрица продолжала:

– Ты должна подготовиться. Я пришлю Айну тебе в помощь. Она хорошо знает тропу вестников, ибо сопровождала многих избранных. Не забывай молиться, дитя мое. Молись, чтобы богиня приняла тебя.

Танит смотрела на них, бледная и испуганная. Она не хотела умирать. Ей хотелось крикнуть: «Пощадите. Я так молода. Я хочу немного счастья, еще немного любви перед смертью».

Божественный Совет вышел из комнаты, оставив ее одну. Только теперь слезы покатились из ее глаз, и она вслух воскликнула:

– Хай, приди ко мне! Прошу, приди!

Хай барахтался в вязком темном болоте зыбкого сна, и в ушах его еще звучали крики. Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, где он и что разбудивший его ужас ему привиделся.

Он лежал в редкой тени дикой смоковницы, сквозь ветви ему был видно положение солнца. Они проспали всего час. Ноги у него налились свинцом, тело оцепенело и обессилело от двух дней почти непрерывного быстрого движения.

Ему следовало бы поспать еще часа три-четыре, но кошмар преследовал его и не давал уснуть.

Он приподнялся на локте, удивленный усилием, которое для этого потребовалось, потом вспомнил, что за два дня пробежал свыше двухсот римских миль. Он посмотрел на своих сопровождающих: остались лишь трое легионеров; с измученными лицами они лежали, как мертвые, в тех позах, в каких их застиг сон. Остальные двенадцать потерялись в пути, неспособные выдержать темп, который задал Хай.

Хай тяжело поднялся. Он не мог спать, не мог отдыхать, гонимый ужасом: его царь и его земля в опасности.

Хромая, он подошел к небольшому ручейку и присел на снежно-белый песок. Вымыл лицо и тело чистой водой, смочил одежду и бороду, потом отошел от берега и посмотрел на спящих. Ему было жаль их, но эта жалость не помешала ему крикнуть:

– Вставайте! Подъем! Мы идем в Опет.

Один не смог проснуться, хотя Хай пинал его и бил по лицу. Они оставили его стонать во сне.

Двое других с трудом поднялись, тело у них затекло, а глаза туманились от усталости.

Первые полмили Хай шел, разогревая мышцы, а сопровождающие тащились за ним.

Потом он приподнялся на цыпочках, переложил топор с одного плеча на другое и побежал длинными упругими скачками, которые глотали расстояние, как бег самца антилопы канну.

Один из легионеров вскрикнул, у него подкосились ноги, и он упал лицом в пыль. Он лежал и стонал от унижения и боли в порванных мышцах.

Второй следовал за Хаем, ступая все более уверенно; бег его становился все более свободным, новая кровь поступала в мышцы.

Они бежали и в полдень, не обращая внимания на жару, и после полудня.

Впереди, низко на горизонте, показалось облако, обозначавшее озеро Опет, маяк надежды. Лицо Хая просветлело. Инстинкт направлял движение жреца, воля давала дополнительные силы утомленному телу, позволяя бежать, когда все физические ресурсы, кажется, уже истощились.

В последних низких лучах солнца стены и башни Опета светились теплым розовым светом, а поверхность озера так блестела, что больно было взглянуть.

Хай бежал по караванной дороге, обгоняя пыльных путников, которые отходили в сторону, узнавая его.

– Молись за нас, избранник бога.

– Баал да благословит тебя, угодный Баалу.

На полпути от озера к городу легионер, сопровождавший Хая, воскликнул чистым голосом:

– Прости, высокорожденный, я не в силах идти дальше.

Колени его подогнулись, он зашатался, лицо исказилось от боли в разорвавшемся сердце. Он упал ничком и застыл: он умер, еще не коснувшись земли.

Хай Бен-Амон бежал один, и городская стража увидела его издали. Врата Опета раскрылись перед ним.

Танит разбудили чьи-то нежные руки. Рядом с постелью горел светильник, к ней склонилась Айна. Танит увидела беззубую улыбку, из сети морщин на нее смотрели обезьяньи глазки.

– Дитя, ты не спишь?

– Что случилось, Айна? – Танит быстро села при виде этой улыбки. Дух пророчицы взметнулся, как искры над костром.

– Он вернулся! – торжествующе сказала Айна.

– Хай?

– Да, избранник бога вернулся.

– Ты уверена?

– Об этом кричат на улицах. Весь город взбудоражен. Говорят, он пробежал от Заната до Опета за три дня, загнав до смерти пятнадцать человек, которые его сопровождали. У них разорвались сердца, и они остались лежать на дороге.

– Ох, Айна. – Танит обняла старую жрицу, прижав ее к груди. – Он пришел так быстро, значит он знает.

– Да, дитя. Конечно, знает. Иначе зачем так спешить? Один из легионеров доставил ему мое послание. Он знает. – Айна убежденно кивала. – Он знает!

– Где он сейчас? – Танит возбужденно смеялась. – Ты знаешь, где он?

– У царя. Отправился прямо во дворец.

– О, слава богине и всем богам, – выдохнула Танит. – Он сразу начал использовать свое влияние на Великого Льва. Как ты думаешь, у него получится, Айна? Царь изменит решение?

– Конечно, дитя. Разве ты сомневаешься? Если Хай Бен-Амон что-то задумал, он даже Баала заставит изменить решение.

– О, как я счастлива, матушка! – Танит прижалась к Айне, и они утешали друг друга. Наконец Танит отстранилась. – Иди к нему, Айна. Жди у дворца. Расскажи ему все и возвращайся ко мне. – Когда Айна уже хотела выйти, Танит окликнула ее. – Скажи, что я его люблю. Скажи, что я люблю его больше жизни – и больше всех богов.

– Тише, – сказала Айна, – тише, дитя. Кто-нибудь услышит.

Оставшись в одиночестве, Танит легла и улыбнулась.

– Неважно, – прошептала она. – Хай здесь, и все остальное неважно.

Ланнон слушал Хая с растущим ужасом. Когда Хай без предупреждения появился среди ночи, первой мыслью Ланнона было, что он узнал о завтрашнем жертвоприношении. Ланнон хотел отказать Хаю в приеме и задумался, как бы ускользнуть от незваного гостя, но пока он думал, Хай миновал растерянных протестующих стражников и ворвался в спальню Ланнона.

Ланнон, нагой, встал от своей младшей жены. Гневные слова замерли у него на губах, когда он увидел, в каком состоянии Хай.

– Прости, государь, у меня ужасные новости.

Ланнон смотрел на него. Грязная, пыльная одежда, нечесаная борода и волосы, страшно исхудавшее лицо и дикие запавшие глаза в темных глазницах.

– Что случилось, Хай? – Он быстро подошел к жрецу и по-братски поддержал его.

Той же ночью собрался Совет девяти. В напряженном молчании слушали они доклад Хая. Только когда он прохрипел последние слова и устало откинулся на скамье, начались поиски виновных, взаимные обвинения, выражения сомнения и жалости к себе.

– Нам сказали, что он убит у Сетта!

Хай ответил:

– Вам сказали только, что я уничтожил у Сетта тридцать тысяч рабов. Его я не называл.

– Но как ему удалось создать такую армию? Кто в этом виноват?

Хай сказал:

– Она собиралась вдали от наших границ. Виновных нет.

– А как же шахты? Нужно защитить их.

Хай устало улыбнулся:

– Защитим.

– Почему на границе только один легион?

Хай мрачно ответил:

– Потому что вы отказались выделить деньги на содержание второго.

Они стали забрасывать его вопросами, прорывая ими туман усталости.

– Как тебе удалось пройти невредимым через территорию врага?

– А ведь этот Тимон был твоим подопечным.

– Ты его хорошо знаешь, ты сам его учил.

Хай взглянул на Ланнона.

– Довольно! – Голос Ланнона положил конец спорам. – Избранник богов объявил военное положение на всей территории империи. Он показал мне копии приказов, и я собираюсь утвердить их.

– А не подождать ли? – Это, естественно, Филон. – Не слишком ли мы торопимся?

– А чего ждать? – спросил Хай. – Пока тебе не взрежут живот копьем и не оскопят?

Незадолго до рассвета Ланнон подписал все приказы и распустил Совет девяти со словами:

– Встретимся в полдень, по завершении последней церемонии Плодородия Земли. Вооружитесь и позаботьтесь о своих семьях.

Когда они остались одни, он мягко сказал Хаю:

– Спи здесь. Больше ты ничего не можешь сделать.

Но он опоздал. Хай уже спал, положив голову на стол. Ланнон поднял его и, как ребенка, отнес в комнату для гостей.

Он поставил у входа стражника.

– Никто не должен разбудить угодного Баалу, – приказал он. – Никто! Ты понял?

Светало. Через несколько часов состоится жертвоприношение, а Хай спит сном, похожим на смерть, и сон этот может продлиться несколько дней. Ланнон пошел умываться и одеваться к церемонии.

Айна прикрыла лицо капюшоном. Сунула старые костлявые руки в широкие рукава и наклонилась, задувая лампу.

И постояла в темноте, думая, что предпринять. Она не станет ждать, пока избранник бога выйдет из дворца. У Айны есть доступ в дворцовую кухню. Управляющий – внук ее младшей сестры, и она часто ела там, чтобы отдохнуть от храмовой пищи. Все рабы знают ее. Будет несложно найти кого-нибудь из них, узнать, где в большом здании отыскать верховного жреца, и шепнуть ему словечко.

Она осторожно раздвинула занавеси своей кельи и выглянула. В конце коридора в настенном креплении горел один факел, но света было мало, и Айна не замечала темную женскую фигуру, ждавшую в тени, пока та не приблизилась к ней.

– Не спишь, старуха? – низкий, почти мужской, голос звучал негромко, сильные руки сомкнулись вокруг запястий Айны. – Куда это ты так поздно? Пронюхала, что Хай Бен-Амон вернулся в Опет?

– Нет, – простонала Айна. – Клянусь. – И она тщетно попыталась вырваться. Свободной рукой сестра Хака стащила с Айны капюшон и вгляделась ей в глаза.

– Ты шла к Бен-Амону?

– Нет. Клянусь. – Айна увидела в лице сестры Хаки свою смерть и закричала. Этот тонкий звук, похожий на шум ветра, внезапно оборвался, когда рука Хаки зажала старухе рот.

Из двери напротив выглянуло испуганное лицо, но сестра Хака рявкнула:

– Возвращайся к себе!

Юная ученица быстро повиновалась.

Сестра Хака втолкнула Айну обратно в келью и прижала к ложу. Одной рукой она зажимала Айне рот и ноздри, другой давила ей на грудь.

Айна яростно сопротивлялась, колотила ногами по стене, пыталась вцепиться сестре Хаке в лицо. Но все это быстро закончилось, старуха покорилась и затихла. Еще долго сестра Хака зажимала ей рот и нос, потом одной рукой потрогала костлявую грудь.

Не услышав биения сердца, она довольно кивнула, аккуратно расправила платье мертвой и вышла. Рассвет через маленькое окно осветил лицо Айны. Рот ее был раскрыт, глаза смотрели испуганно, клок седых волос прилип ко лбу.

Ланнон понимал: необходимо тщательно соблюсти все ритуалы праздника. Ясно, что перед ним очень тяжелая задача. Опету противостоит враг такой силы и безжалостности, каких еще не знала его история. Пророчество неблагоприятно. Что если он и его царство прогневали богов?

Ланнон знал, что судьба наций зависит не только от действий людей. Битвы выигрывают не только мечами. Он знал, что есть силы – иногда злые, иногда милостивые, – которые определяют исход земных событий. Он знал, что можно умилостивить разгневанного бога и заручиться доброй волей того божества, которое к тебе расположено.

Когда верховная жрица у бассейна Астарты задавала ритуальные вопросы, он тщательно следил за правильностью своих ответов, и, когда присягал богине, голос его звучал искренне.

Его окружили жрицы, легкие руки помогли ему снять одежду из пурпурного шелка. Потоки холодного воздуха ласкали нагое тело царя, когда он подошел к краю бассейна, спустился по каменным ступеням и окунулся в чистую зеленую воду.

Тело его белело под водой, длинные золотые волосы и борода блестели. Жрицы набирали в витую раковину воду и лили ему на голову.

Выйдя из бассейна, Ланнон ощутил духовную чистоту, будто священные воды смыли все заботы и вооружили его против грядущих опасностей. Он не был глубоко верующим, но в этот миг ощущал подъем духа, счастливый оттого, что посылает богам такого значительного вестника.

Мелкие личные мотивы вдруг утратили значение. Он посылает жрицу, боговдохновенную пророчицу, личность значительную и ценную. Несомненно, богиня примет ее, несомненно, Астарта не отвернется от детей Опета, в час бедствия и кары закроет своими крылами народ Ланнона.

Его вытерли; на руках, ногах и широких плечах царя отчетливо выделялись мышцы. Две жрицы надели на него просторную шелковую одежду, белую, цвета радости и веселья. Верховная жрица надела ему на шею гирлянду цветов, алых пещерных лилий с сильным сладким ароматом.

Теперь следовало пропеть хвалу богине, а затем песнь дароприношения. После недолгой тишины в пещере зазвучал голос певца.

Изумленный Ланнон завертел головой, отыскивая поющего. Он не ошибся, он узнал этот сильный красивый голос, его глубину и тембр. Волосы у Ланнона встали дыбом, а голос летел по пещере, и казалось, что поверхность зеленого бассейна волнуется от его песни.

Разинув рот, Ланнон смотрел на Хая. Тот вышел из рядов знати и военачальников и, продолжая петь, приближался к Ланнону. Руки его были распростерты в знаке солнца, рот широко раскрыт, показывая сильные белые зубы, из горла лился красивый до боли голос. Хвалебная песнь кончилась, и Хай остановился рядом с царем, глядя на него. Лицо его по-прежнему выглядело усталым, у глаз – темные пятна, бледная кожа обтянула кости, но он улыбался Ланнону с любовью.

– Хай! – в ужасе прошептал Ланнон. – Почему ты здесь? Я приказал не будить тебя.

– В такое время мое место рядом с тобой.

– Тебе не следовало приходить, – возражал Ланнон. Этого он не предусмотрел. Он не хотел, чтобы Хай был свидетелем смерти своей ведьмы. Не хотел мучить его. Ланнон в отчаянии соображал, не остановить ли обряд, не отложить ли жертвоприношение, не приказать ли Хаю покинуть храм.

Он понимал, что от нескольких следующих мгновений, возможно, зависит безопасность империи. Смеет ли он остановить жертвоприношение, рискуя прогневать богиню? Что важнее – его чувства к Хаю или долг перед Опетом? И не поздно ли? Неужели боги и демоны смеются над ним? Он слышал их адский смех, отдающийся в пустыне души.

В ужасе посмотрел он на Хая, шагнул к нему, протянул руку, словно просил о понимании и прощении.

– Ты нужен мне, – хрипло сказал он, и Хай, не понимая, взял царя за руку, думая, что это рука дружбы. Он гордо улыбнулся царю и окружающим и запел песнь дароприношения богине.

Голос его взмыл на орлиных крыльях, полетел к помосту для жертвоприношений в своде пещеры. Все взгляды устремились туда, и напряженная тишина ожидания охватила толпы зрителей.

Танит не верилось, что это происходит с ней. Когда на рассвете в ее келью пришли, она подумала, что это Хай, вскочила с ложа и побежала ему навстречу.

Но это был не Хай, а сестра Хака. Танит провели тайной тропой на вершину холма над Опетом. Здесь, в каменном здании с тростниковой крышей, близ помоста для жертвоприношений над зияющим отверстием над бассейном Астарты, ее одели в богато вышитое платье жертвы и вплели в волосы цветы.

Потом на нее надели тяжелые золотые цепи, на руки и ноги – браслеты, и наконец Танит стало казаться, что она вот-вот упадет под их тяжестью. Она знала, что эти сокровища составляют часть жертвоприношения и, кроме того, должны быстро увлечь ее тело в зеленые глубины бассейна, у которого нет дна, и сквозь него она пройдет к богине.

Молча сидела она у маленького стола, и сестры-жрицы ждали, предлагая ей на выбор лучшие вина и еду. Это был пир прощания, чествование отправляющегося в путь. Танит пригубила вино, надеясь согреться.

«Хай, – думала она. – Где ты, любовь моя?»

Наконец в дверях показалась жрица и кивнула остальным. Их было пятнадцать, все сильные молодые женщины – более чем достаточно, чтобы подавить любое сопротивление.

Они окружили Танит, еще не угрожая, но решительно. Смотрели бесстрастно, без жалости и сожаления.

– Идем, – сказала одна из них, и Танит встала. Ее провели за порог на солнечный свет, и перед собой она увидела каменную платформу, нависающую над темным зияющим отверстием.

Дорогу к помосту для жертвоприношений усеивали желтые соцветия мимозы, цветка, посвященного богине. Легкий вызывающий грусть запах висел в теплом неподвижном воздухе. Босые ноги Танит давили цветы, под бременем золотых цепей и своего ужаса она ступала тяжело.

Неожиданно она остановилась и оцепенела: из отверстия доносился голос, странно звучащий в пространстве пещеры и в то же время знакомый, такой чистый и красивый, что она сразу узнала его.

– Хай! – прошептала она. – Мой господин! – Но она воспрянула духом ненадолго – голос Хая Бен-Амона пел песнь дароприношения.

Хай посылал ее к богине, и в этот миг перед ней разверзлись бездны ада и безысходного отчаяния. Она попала в сети чудовищного заговора и ничего не могла понять, знала только, что Хай предал ее. Он тоже против нее. Он предлагает ее богине.

Теперь жить больше не для чего. Сделать последние шаги к платформе оказалось легко.

Танит остановилась на краю, распростерла руки в знаке солнца и посмотрела вниз, в полумрак пещеры. Там неподвижно застыли воды бассейна, рядом с ним стояли царь и жрец.

Они смотрели на нее, но были слишком далеко, чтобы разглядеть выражение их лиц. Она понимала только, что голос Хая по-прежнему звучит в песне дароприношения, предлагая ее богине.

Она почувствовала, как безысходность сменяется ненавистью и гневом, и не захотела умирать с этими чувствами в сердце. Чтобы опередить их, она наклонилась над бездной, и в миг, когда она потеряла равновесие, голос Хая внезапно смолк на середине слова.

Танит продолжала медленно наклоняться и неожиданно оказалась в воздухе, полетела вниз, тяжесть золота увлекала ее к бассейну. И тут она снова услышала голос Хая. Он в отчаянии крикнул:

– Танит!

Девушка ударилась о поверхность бассейна с такой силой, что жизнь сразу покинула ее, а тяжелые украшения быстро увлекли в неподвижные воды, так что Хай заметил только золотой блеск в глубине, будто мелькнула, ворочаясь, большая рыба.

Манатасси переправился через большую реку зимой 543-го года по счислению Опета. Он использовал прохладную погоду, чтобы перейти реку тогда, когда уровень воды в ней наиболее низок. Всего переправились три армии разной величины. Самая маленькая, всего в 70 000 воинов, переправилась на западе, уничтожила стоявший там гарнизон и быстро двинулась к берегам озера Опет, где узкий канал отводил воды озера, открывая галерам доступ к океану. Канал назывался Рекой Жизни и был артерией, питавшей сердце Опета.

Воины Манатасси перерезали эту артерию, освободили рабов, расчищавших канал, и перебили гарнизон и надсмотрщиков. Большая часть флота Хаббакука Лала лежала на берегу, ожидая очистки корпусов. Галеры были сожжены на месте, а моряков живыми побросали в огонь.

Затем военачальники Манатасси перекрыли канал. Его воины и десятки тысяч освобожденных рабов срыли небольшой гранитный холм рядом с Рекой Жизни и запрудили обломками камня самое узкое место, сделав невозможным проход для любого судна крупнее лодки. Эта работа была сопоставима со строительством великой пирамиды Хеопса. Город Опет и его население были полностью отрезаны от внешнего мира.

В то же время вторая, бульшая, армия переправилась через реку на востоке, беспрепятственно прошла по землям дравов и черной бурей ворвалась на холмы Зенга.

Третья и самая большая армия, почти в три четверти миллиона, устремилась за реку в окрестностях Сетта. Сам Манатасси командовал ею, и именно он избрал это место для переправы.

Мармон поспешил ему навстречу со своим единственным легионом в 6 000 человек, был разбит в короткой кровавой битве, бежал с поля боя и умер на собственном мече среди горящих развалин Заната.

Манатасси поместил свой центр на дороге на Опет и начал марш-бросок. Его колонна растянулась на три мили в ширину и на двадцать в длину, собственная многолюдность задерживала продвижение.

Манатасси опустошал землю. Он не брал пленных – ни мужчин, ни женщин, ни детей. Не грабил, но сжигал ткани, книги, кожу, разбивал посуду, бросал все в погребальный костер нации. Здания он предавал огню, а потом разбрасывал горячие каменные плиты.

Ненависть его питалась разрушением; она росла и пламя ее горело все ярче.

В распоряжении Опета было девять легионов. Один из них погиб вместе с Мармоном на севере, еще два были растерзаны на террасах Зенга, а уцелевшие удерживали несколько осажденных крепостей.

Ланнон с оставшимися шестью легионами выступил из Опета навстречу Манатасси. Они сошлись в ста пятидесяти милях к северо-востоку от Опета, и Ланнон одержал победу, отвоевав две мили территории и день передышки. Но это стоило ему четырех тысяч убитых и раненых.

Бакмор, в отсутствие верховного жреца командовавший легионом Бен-Амона, пришел в палатку Ланнона на поле битвы, когда небо светилось от похоронных костров, а запах горелой плоти портил аппетит, проснувшийся, после того как прошла усталость битвы.

– Враг оставил сорок восемь тысяч мертвых, – возбужденно доложил Бакмор, и Ланнон заметил, что военачальник уже не молод. Как быстро пронеслись годы. – За каждого нашего мы взяли двенадцать, – продолжал Бакмор.

Ланнон смотрел на него, сидя на ложе; врач перевязывал ему легкую рану на руке. Он увидел засохший пот и кровь в волосах и бороде Бакмора, на его красивом лице пролегли новые морщины.

– Скоро ли ты снова сможешь сражаться? – спросил Ланнон, и тени на лице Бакмора сгустились.

– День был тяжелый, – сказал он. Легион Бен-Амона держал центр в те отчаянные часы, когда казалось, что его сомнет напор черных тел и стали.

– Скоро ли? – повторил Ланнон.

– Через четыре-пять дней, – ответил Бакмор. – Мои люди устали.

– Придется раньше, – предупредил Ланнон.

Бой грянул на следующий день – обошедшейся Опету так же дорого, как и предыдущей. Ланнон снова одержал победу, но не смог удержать поле битвы и, принужденный оставить тысячи своих раненых гиенам и шакалам, отступил к холмам, к новой линии обороны.

Пять дней спустя они снова сражались, и еще пять раз в следующие семьдесят дней. К исходу этого срока они стояли лагерем всего в двадцати римских милях от Опета, и из шести легионов у Ланнона оставались три.

Неважно, что они выиграли восемь больших сражений и убили почти двести тысяч врагов. Зенг пал, и лишь горстка воинов пробилась к своим, чтобы поведать о его судьбе. Города сожжены и сровнены с землей, сады срублены и тоже сожжены. Копи Срединного царства разрушены, освобожденные рабы присоединились к ордам Манатасси, а стволы шахт забиты землей и камнями.

Река Жизни перекрыта камнями – даже на галерах Хаббакука Лала нельзя уйти, а с востока и запада движутся новые армии, чтобы усилить натиск Манатасси на Опет.

Несмотря на тяжелый урон, который нанес Ланнон армиям противника, те, казалось, не уменьшились и не утратили решительности. Всякий раз, как Ланнон водружал свои знамена и встречал атаки Манатасси, на него набрасывались свежие силы. Он уничтожал их десятками тысяч, он обескровил собственные легионы, и с каждым разом усталость и отчаяние все сильнее подавляли их боевой дух.

На семьдесят первый день целый легион, шесть тысяч человек, ночью перебил командиров и разбежался в темноте маленькими группами. Взяв своих женщин из окружающих Опет деревень, беглецы растворились на просторах юга.

Бакмор недолго преследовал их и привел с собой в цепях сотню беглецов, чтобы те предстали перед гневом Ланнона. Все они были смешанной с юе крови, ступенькой выше освобожденных рабов и представляли самый низкий слой граждан, которым позволено было носить оружие. Похоже, они невысоко ценили эту привилегию. Осмелев от осознания неизбежности казни, их вожак сказал царю:

– Если бы ты дал нам, во имя чего сражаться, если бы нас ценили хоть немного выше собак, мы остались бы с тобой.

Ланнон велел живьем сварить этого человека за его дерзость и с оставшимися двумя легионами отступил в город.

Они разбили лагерь на берегу озера за городской стеной, и, глядя на север, Ланнон днем и ночью видел костры армии Манатасси, как цветущие маргаритки на равнине. Манатасси продолжал теснить его.

Бакмор нашел царя на краю лагеря. Тот смотрел на позиции врага. Бакмор приблизился к нему с первой хорошей новостью за долгие дни.

– Новости о Хае Бен-Амоне, государь.

И Ланнон почувствовал, как оживает его дух.

– Где он? Он жив? Возвращается? – спрашивал царь.

Только сейчас он признался себе, как ему не хватает маленького жреца. Он не видел его с того дня, как Хай выбежал из пещеры Астарты в середине церемонии Плодородия Земли.

Хотя Ланнон организовал тщательные поиски, даже предложил награду в сто золотых пальцев за сведения о нем, Хай исчез.

– Он возвращается?

Сколько раз с того дня Ланнон тосковал ночами по своему другу, по его советам и утешениям! Как часто в грохоте битвы жаждал он услышать крик Хая «Во имя Баала!» и песнь большого топора!

– Где он? – спросил Ланнон.

– Его видел рыбак. Он на острове, – ответил Бакмор.

Дни скользили в тумане горя. Хай утратил им счет, один легко переходил в другой. Большую часть времени он работал над свитками. Он принес с собой все пять золотых книг и, уходя из хижины, прятал их под постель.

Он писал только о Танит, о своей любви к ней и о ее смерти. Вначале он работал и день и ночь, но потом масло для лампы кончилось, и теперь по ночам он бродил по берегу и слушал, как небольшой прибой шипит и шумит, накатываясь на песок, а ветер над островом шелестит листьями пальм.

Он питался пресноводными моллюсками и рыбой, которую ловил на отмелях, похудел, волосы и борода свалялись.

Горе светилось в его взгляде, диком и безнадежном, он ни о чем не мог думать, кроме своей утраты. Много дней прошло в глухом отчаянии, прежде чем гнев и негодование мало-помалу проснулись в его душе. Из глубины возникали мысли, темные и опасные, как тени акул-убийц, поднимающихся на запах крови.

Сидя у дымящего костра, он думал о своей земле и ее богах. Ему казалось, что они жестоки и жадны. Земля, занятая только накоплением богатства, не считала загубленных человеческих жизней. Легкомысленные боги требовали жертвоприношений, кровожадные и алчные.

Хай ушел от костра на берег озера и сел на песок. Вода набегала на его ноги и отступала. Темные мысли не уходили, переплетаясь с воспоминаниями о Танит.

Он размышлял о богах, избирающих в жертву своих любимых и верных слуг. Чего еще они хотят от него? Он отдал им все, что ему было дорого, а им мало.

Как жестоко, что они избрали Ланнона, чтобы лишить его Танит. Он жалел теперь, что не рассказал Ланнону обо всем. Если бы тот знал, он защитил бы его любовь, Хай был уверен в этом. Сначала он возненавидел Ланнона, потому что тот, и не кто иной, назвал имя жертвы. Потом разум победил. Он понял, что Ланнон действовал из благих побуждений. Он ничего не знал об отношениях Хая и Танит. Знал только, что нация в страшной опасности и нужен ценный вестник. Танит в таком случае – естественный выбор, неохотно признавал Хай. Он поступил бы так же.

Он больше не испытывал ненависти к Ланнону, но он возненавидел тех, кто подталкивал его к этому. Богов, безжалостных богов.

Над озером в великолепии золота и пурпура встал великий Баал, на горизонте зарозовели утесы и башни Опета.

По привычке Хай встал, расставил руки в знаке солнца и открыл рот, чтобы запеть хвалу Баалу.

И вдруг затрясся от гнева. Гнев вздымался в его душе, ненависть обжигала, в погребальном костре гибла его вера.

– Будь проклят! – закричал он. – Чего еще ты хочешь от меня, пожиратель плоти? Долго ли мне еще быть твоей игрушкой? – Сжав кулаки, он погрозил ими восходящему солнцу, лицо его исказилось, на спутанную бороду хлынули слезы. Он пошел к озеру. – Когда же ты насытишься, убийца? Сколько еще невинных погибнет, прежде чем ты утолишь свою чудовищную жажду крови? – Он опустился на влажный песок, и волна плеснула на него. – Я отвергаю тебя! – кричал он. – И тебя, и твою кровожадную подругу. Ничего больше не хочу от вас, я вас ненавижу. Слышите? Я вас ненавижу!

Он замолк и склонил голову. Вокруг журчала вода. Немного погодя жрец зачерпнул из озера и вымыл лицо. Потом встал и пошел к хижине. Им владело чувство освобождения, то спокойствие, какое следует за бесповоротным решением. Он больше не жрец.

Он съел кусок копченой рыбы, выпил чашу озерной воды и снова начал работу над свитком.

Снова он писал о Танит, стараясь припомнить звуки ее голоса, каждую улыбку и хмурое выражение лица, то, как она смеялась и как держала голову, точно хотел в своих словах дать ей бессмертие, точно знаки, вырезанные в неистребимом золоте, могли дать ей жизнь на следующую тысячу лет.

В какой-то миг он поднял голову от свитка и увидел, что день догорает и длинные тени пальм расчертили берег, делая его похожим на полосатую тигриную шкуру. И снова склонился над золотым листом и продолжил работу.

Снаружи зашуршал песок под чьими-то ногами, темная тень загородила свет.

Хай поднял голову. В двери стоял Ланнон Хиканус.

– Ты нужен мне, – сказал он.

Хай не ответил. Он сидел над свитком и, моргая, смотрел на Ланнона.

– На этом острове ты пообещал, что никогда не покинешь меня, – негромко продолжал Ланнон. – Помнишь?

Хай смотрел на него. Видел глубокие борозды заботы и страдания, ввалившиеся глаза в темных кругах на изможденном лице. Землистую кожу и старческое серебро в бороде и на висках. Полузалеченные и свежие раны, кровоточащие сквозь повязки. Он видел человека, доведенного до предела усталостью и отчаянием, в чьем горле стоял горький вкус поражения.

– Да, – сказал Хай, – помню.

Он встал и подошел к Ланнону.

Они вернулись в Опет рано утром. Всю ночь они просидели у костра в хижине Хая и проговорили.

Ланнон рассказал о ходе кампании и состоянии нации. О каждой битве, о каждой уловке врага.

– Я очень рассчитывал на боевых слонов. И зря. Мы потеряли их в первой же стычке. В них бросали копья, смоченные ядом, взятым у бесчисленных пчел. Я узнал у пленника, что они выкуривали сотни ульев и тщательно выдавливали яд у каждой пчелы. Боль сводила раненых слонов с ума. Они бросались на наши рубежи, и нам приходилось убивать их. К тому же там появились хорошо обученные атлеты – они, точно заправские акробаты, вскакивали на спину слонам, подброшенные товарищами, убивали погонщиков, а потом ударяли зверя в основание шеи.

– Это моя вина, – сказал Хай. – Я рассказал ему о такой тактике. Ее применяли римляне против слонов Ганнибала. Он не забыл ни слова из того, чему я его учил.

Ланнон продолжал рассказывать о победоносных сражениях, истощавших силы Опета, об отступлении перед черными ордами, о растущем отчаянии в легионах, о дезертирстве и мятежах, о гибели большей части флота и перекрытом канале.

– Сколько кораблей осталось?

– Девять галер, – ответил Ланнон, – и много рыбачьих лодок.

– Достаточно, чтобы перевезти всех на южный берег озера?

– Нет. – Ланнон покачал головой. – Недостаточно.

Они говорили всю ночь, и в темные предрассветные часы Ланнон задал вопрос, который весь вечер вертелся у него на языке. Он знал, что Хай ждет этого.

– Почему ты покинул меня, Хай? – негромко спросил Ланнон. Если Хай верит, что тот ничего не знал о его отношениях с ведьмой, если считает, что выбор жертвы был случаен, Ланнон должен изображать неведение.

Хай задумался, и костер снизу осветил его лицо, оставив глаза в темных ямах.

– Ты не знаешь? – спросил он, внимательно глядя на Ланнона.

– Знаю только, что ты выкрикнул имя ведьмы и исчез.

Хай продолжал рассматривать лицо Ланнона в свете костра, ища следов вины, признаков обмана. Их не было. Лицо Ланнона оставалось усталым и напряженным, но бледно-голубые глаза смотрели открыто и пристально.

– В чем дело, Хай? – настаивал он. – Я все время над этим размышляю. Что погнало тебя из храма?

– Танит. Я любил ее, – сказал Хай, и выражение лица Ланнона изменилось. Он долгие секунды смотрел на Хая, пораженный, пришедший в ужас.

– О мой друг, что я тебе сделал? Я не знал, Хай, не знал.

Хай отвел взгляд и вздохнул.

– Я тебе верю, – сказал он.

– Моли Баала простить меня, Хай, – прошептал Ланнон и сжал плечо Хая, – за то, что я причинил тебе горе.

– Нет, Ланнон, – ответил Хай. – Я никогда больше не буду молиться. Я утратил свою любовь и отрекся от богов. У меня ничего не осталось.

– У тебя остался я, старый друг, – сказал Ланнон, и Хай застенчиво улыбнулся.

– Да, – согласился он, – ты остался.

Они перенесли золотые свитки и топор с грифами туда, где терпеливо ждали Бакмор и команда рыбачьей лодки, и рано утром приплыли в Опет.

Легионы приветствовали их, царя и жреца, и Хай почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза.

– Я не заслуживаю этого, – прошептал он. – Я покинул их. Мне следовало быть с ними.

Хотя два легиона были составлены из остатков прежних девяти, Хаю показалось, что основа войска – легион Бен-Амона. Повсюду ему из рядов улыбались знакомые лица. Он останавливался поговорить, стараясь, чтобы голос звучал бодро, замечал помятые доспехи и грубо перевязанные раны, полузажившие или воспаленные.

Он видел, насколько солдаты обессилены – и телом, и душой. Улыбались они недолго, и приветствия звучали хрипло, но они были готовы к борьбе и не утратили боевой дух. Им повезло: эпидемии, бич осажденных армий, пока не затронули их. Интересно, что когда передвигаешься с места на место без долгих привалов, не успевая загрязнить воду и накопить груды отбросов, болезнь обходит тебя стороной.

На берегу озера в лагере находились двадцать шесть тысяч человек, и это были храбрые воины. Обходя их ряды, Хай чувствовал, как в его душе растет уверенность, как ее согревает надежда. Возможно, с такими силами еще можно чего-нибудь добиться.

В полдень Ланнон и Хай пообедали с военачальниками. В непосредственной близости от кладовых Опета не было недостатка в зерне и мясе, и они пировали и пили за здоровье друг друга, а солдаты наслаждались двойной порцией вина, которую распорядился выдать Ланнон. После трапезы Ланнон разрешил прийти в расположение войска женам. Обычно это дозволялось после победы, а не перед битвой. Тысячи женщин устремились из города в лагерь, многие из них жены на один день – и не одному солдату.

– Пусть наслаждаются, – заметил Ланнон с сожалением в голосе, когда они шли по лагерю в сопровождении командиров и отборных легионеров. – Боги знают, что для многих это в последний раз. – Голос его стал жестким. – Но проследите, чтобы после заката в лагере не осталось ни одной женщины.

В массовых совокуплениях было что-то отчаянное, как будто жизнь на краю гибели старалась обеспечить свое продолжение. Как будто движения любви позволяли пренебречь завтрашней смертью.

Ланнон оставил обезумевший лагерь и увел своих спутников за его пределы. Он шел летящей походкой легионера, позволяющей проделывать по много миль. Они пришли на возвышение, откуда окрестности были видны во все стороны. Тут они провели много часов, следя, как орды Манатасси выходят из холмов на пологий спуск к озеру. Смотрели молча, ибо такое зрелище способно вселить страх в самое храброе сердце.

Толстые длинные колонны расползались, точно черные питоны из гнезда. Они казались бесконечными, эти массы людей, этот вал первобытных сил. Они были неумолимы и неостановимы, как морской прибой или движение грозовых туч по летнему небу, и смотревшие на это подавленно молчали.

Манатасси со своим авангардом остановился всего в пяти милях от лагеря Ланнона. И, хотя арьергард его армии еще не появился из холмов, всю долину заполонили войска. Им не было конца, не было счета – ведь никто не знал, где кончаются колонны.

В сумерках Ланнон и Хай спустились с возвышения. В темно-синем небе Опета ярко светила звезда Астарты. Хай отвел от нее взгляд.

Они пошли в гавань и следили за погрузкой женщин и детей на оставшиеся девять галер Хаббакука Лала. Ночью и весь следующий день, пока не станет ясен исход битвы, галеры будут стоять у берега. Если Опет будет терпеть поражение – а Хай знал, что так оно и будет, – галеры переправятся на противоположный берег и женщины с детьми постараются уйти от Манатасси. Уцелевшие в битве мужчины догонят их, кто как сможет.

Места для всех на галерах не хватало, поэтому первыми на борт поднялись женщины царской семьи и аристократки, затем жрицы и семьи купцов. В этот ужасный миг женщины юе и простолюдинки попытались прорваться в гавань и найти место на галерах. Моряки Хаббакука Лала избили их дубинами и отогнали. Они кричали и закрывали головы, спасаясь от ударов, и Хай почувствовал к ним глубокую жалость. Молодая женщина юе сидела на камнях гавани, держа на руках ребенка, и кровь стекала по ее волосам, образуя лужицу на плитах площади.

На палубе флагманского корабля Хаббакука Лала Ланнон попрощался со своими женами и детьми. Он держался отчужденно и величественно, и каждая женщина преклоняла перед ним колени. Дети следовали за матерями, но Ланнон едва взглянул на них.

Близнецы давно выросли. Теперь это были молодые женщины брачного возраста. Хорошенькие, с длинными светлыми волосами, расчесанными и заплетенными. Они подошли в последний раз поцеловать Хая, и, когда жрец прощался с ними, голос его звучал хрипло. Младшие дети не понимали серьезности момента, они устали и капризничали, ссорились друг с другом или плакали на руках у нянек.

Ланнон и Хай гребли по темным водам озера, в которых плясали отражения факелов. В гавани стояла молчаливая толпа; она неохотно расступилась, давая царю и жрецу пройти, и Хай заметил мрачность, близкую к откровенной враждебности. Вокруг них сомкнулась охрана, и они между опустевших домов заторопились в лагерь.

На улицах горели костры, вокруг них пьянствовали: низшее сословие Опета ловило последние часы удовольствий перед страшным завтра. Пирушки были более дикими и разнузданными, чем даже во время религиозных праздников. Мужчины и женщины обнаженными плясали в колеблющемся свете костров или лежали в лужах собственной рвоты, другие тем временем беззастенчиво совокуплялись у всех на виду.

Мимо Хая, пьяно покачиваясь, прошла женщина в порванном платье, залитом вином. Из прорех торчали бледные плечи, одна грудь вывалилась – круглая, толстая, с большим медно-рыжим соском. Женщина споткнулась и упала в костер, ее волосы вспыхнули оранжевым пламенем.

В темных переулках, сгибаясь под тяжелой ношей, двигались какие-то тени, и Хай понял, что грабители уже принялись за работу в опустевших домах богачей. Он знал, что рабы защитят его дом, но тем не менее почувствовал беспокойство, вспомнив о золотых книгах.

– Государь, дай мне час, – сказал он, когда они проходили мимо переулка, ведущего к его дому у озера.

– В чем дело, Хай? – с досадой спросил Ланнон. – У нас еще много дел, и мы должны отдохнуть. На что ты истратишь это время?

– Я должен зайти домой. Отпустить рабов и спрятать ценное имущество, особенно свитки, золотые свитки.

– Как хочешь, – раздраженно согласился Ланнон. – Но не трать времени зря. Возвращайся, как только сможешь.

Старые рабы не могли понять, о чем им толкует Хай.

– Это наш дом, – умоляли они. – Не гони нас отсюда. – А Хай не умел объяснить. Он оставил их в кухне, смущенных и встревоженных.

Взяв себе в помощь одного из молодых рабов, Хай, сгибаясь под огромной тяжестью свитков, пересек храм Баала и пошел в пещеру Астарты. Она была пуста и тиха. Все жрицы прятались на галерах. Хай остановился у бассейна и заглянул в его глубины.

– Жди меня, любовь моя, – сказал он. – Я скоро приду к тебе. Сохрани для меня место рядом с собой.

Он пересек приемную пророчицы и в следующей комнате увидел командиров храмовой стражи. Они радостно приветствовали его.

– Мы слышали, что ты погиб, угодный Баалу.

– Наш пост все еще здесь, избранник богов?

– Отпусти нас из храма, достославный. Позволь сражаться рядом с тобой.

Они помогли ему поместить свитки в глиняные кувшины и запечатать их золотыми табличками. Потом перенесли кувшины в архив и поставили на каменную полку, за рядом больших кувшинов.

Хай провел четверых командиров и сотню солдат из легиона Бен-Амона по городу к лагерю армии, оставив храм без охраны. Ланнон с облегчением приветствовал его.

– Я боялся, что ты не вернешься, Хай. Думал, судьба снова разлучит нас.

– Я ведь пообещал, повелитель, – ответил Хай. – Посмотри, кого я привел для тебя. – И он вывел его из палатки и показал храмовую стражу. Сто лучших воинов Опета, стоящих не менее когорты войск юе. Ланнон рассмеялся.

– Хай, мой чудотворец. – Потом повернулся к солдатам и посмотрел на них. Бодрые, в ярко начищенных, сверкающих доспехах, полные волчьей силы, которая разительно отличалась от боевой усталости остальной армии.

Ланнон заговорил с центурионами:

– Вы – моя личная охрана. Когда начнется сражение, оставайтесь рядом со мной – со мной и Хаем Бен-Амоном.

Потом он отпустил их поесть и отдохнуть.

В большой кожаной палатке Ланнон и Хай планировали битву, решая, какие отряды использовать, пытаясь предвидеть все случайности, а писцы записывали их приказы.

Их постоянно прерывали префекты и центурионы, сообщая о передвижении врага, прося распоряжений.

Попросил аудиенции Риб-Адди; он нервно потирал руки, тянул себя за бороду и шептал своим тихим голосом хранителя книг:

– Сокровищница, государь. Не переместить ли ее в безопасное место?

– Скажи, где сейчас безопасно, – рявкнул Ланнон, оторвавшись от глиняного ящика, на котором они с Хаем изучали диспозицию. – Никто не знает тайны солнечной двери. Оставь сокровища на месте, они будут лежать, пока мы не придем за ними.

– Но стражей отозвали, – возразил Риб-Адди – Так не годится…

– Послушай, старик. Потребуется тысяча человек и десять дней, чтобы переместить сокровища. У меня для этого нет ни людей, ни времени. Иди, оставь нас. Есть более важные дела.

Риб-Адди ушел обескураженный. «Какое дело может быть важнее золота в сокровищнице?»

Незадолго до полуночи Ланнон выпрямился и провел ладонью по завиткам бороды, простроченным сединой. Он вздохнул. Выглядел он больным и усталым.

– Это все, что мы сейчас можем сделать. Остальное в руках богов. – Он положил руку на плечо Хая и вывел его из палатки. – Чаша вина, глоток озерного воздуха – и спать.

Они стояли и пили вино. С озера дул ветерок, шевеля кисти золотых боевых штандартов.

Хаю показалось, что большая коричневая собака, спавшая у стены палатки, пошевелилась, услышав их голоса. Но тут он увидел, что это не собака, а маленький бушмен, начальник охоты, преданный Ксаи, как всегда, спит у палатки своего хозяина. Он проснулся, улыбнулся при виде Ланнона и Хая и примостился у ног Ланнона.

– Я пытался отослать его, – сказал царь. – Он не понимает. Не хочет уходить. – Ланнон вздохнул. – Мне кажется, ему нет необходимости умирать с нами, но как заставить его уйти?

– Отошли его с поручением, – предложил Хай, и Ланнон вопросительно посмотрел на него.

– С каким поручением?

– Пусть ищет следы Великого Льва на южных берегах. В это он поверит.

– Да, в это он поверит, – согласился Ланнон. – Скажи ему, Хай.

Хай объяснил маленькому желтому человеку на его языке, что царь хочет еще раз поохотиться на Великого Льва. Ксаи улыбнулся и радостно закивал, довольный, что может послужить человеку, которого считал богом.

– Ты должен идти немедленно, – сказал ему Хай. – Это срочно.

Ксаи прижался к коленям Ланнона, покачал головой, скатал свою спальную циновку и исчез в тени. Он ушел, а они молчали. Потом Ланнон сказал:

– Ты помнишь пророчество, Хай?

Хай кивнул, вспомнив Танит.

– Кто будет править Опетом после меня?

– Тот, кто убьет Великого Льва.

Он помнил и следующее пророчество.

– Чего я должен бояться?

– Черноты.

Хай повернулся и посмотрел на север, где присел перед прыжком большой черный зверь. Мысли Ланнона шли в том же направлении.

– Да, Хай! – прошептал он. – Чернота! – Царь осушил свою чашу и бросил ее в сторожевой костер. К небу взвился столб искр.

– От руки друга, – сказал он, вспомнив последнее пророчество. – Посмотрим, – сказал он. – Посмотрим. – Потом повернулся к Хаю и увидел его лицо. – Прости меня, старый друг. Я не хотел подбрасывать дров в костер твоего горя. Не следовало напоминать тебе о девушке.

Хай допил вино и тоже бросил чашу в огонь. Ему не нужно было напоминать о Танит – он постоянно думал о ней.

– Давай отдыхать, – сказал Хай, но лицо его было печально.

Хая разбудили крики и звуки труб, и он сразу подумал, что ночью на лагерь напали. Путаясь в петлях нагрудника, он надел доспехи, схватил топор и выскочил из палатки.

Ночное небо было освещено словно зарей – но сияние шло не с востока, оно шло от озера, выхватывая из тьмы башни и стены Опета.

К жрецу, еще не вполне проснувшийся, бранясь при попытках надеть шлем и нагрудник, присоединился Ланнон.

– Что случилось? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Хай.

Они стояли, а странный свет разгорался все ярче, и наконец они смогли ясно разглядеть лица друг друга.

– Гавань, – сказал Хай, наконец поняв. – Флот. Женщины.

– Милостивый Баал! – выдохнул Ланнон. – Пошли!

И они побежали.

Прежде чем сжечь, Манатасси забрал из лежавших на берегу галер трубы. Недолгие опыты показали ему, как они действуют. Процедура была простая и зависела в основном от течения и направления ветра. Он перенес трубы по суше и установил на носу захваченных рыбачьих лодок, чьи экипажи, состоявшие из опытных моряков-рабов, с радостью приняли его сторону.

Береговой ветер идеально подходил для его целей и неслышно привел лодки к входу в гавань Опета. Манатасси лично отплыл на одной из лодок и теперь, в мантии из леопардовых шкур, стоял на корме, глядя свирепыми голодными глазами, как трубы изрыгают на поверхность воды горючую жидкость и она тут же вспыхивает.

Подгоняемое ветром пламя пронеслось по гавани сплошной стеной, ревя, как водопад, и озаряя небо ложным рассветом.

Хай стоял рядом с Ланноном у верфи. Всю гавань поглотило с голодным ревем высокое желтое пламя, черный дым застилал звездное небо и катился по городу.

Галеры Хаббакука Лала стояли, как острова в море огня. На палубах толпились женщины и дети всех благородных семейств Опета, и сквозь рев пламени были слышны их крики.

Наблюдатели на берегу бессильны были спасти их и беспомощно смотрели, а те, кому не разрешили подняться на корабли, улюлюкали и давились от смеха.

Пламя охватило деревянные корпуса и причальные канаты, поднялось к заполненным палубам.

Люди бесцельно засуетились, как муравьи на куске прогнившего дерева, а пламя наступало – и наконец поглотило их.

Одну из галер понесло к берегу. Якорные канаты перегорели, ветер подгонял ее, и она мягко раскачивалась, горящая мачта и оснастка чертили в небе огненные линии. На высокой кормовой башне, прижимаясь друг к другу, стояли Хеланка и Имилце, близнецы, дочери Ланнона Хикануса.

Прежде чем галера коснулась камней причала, пламя охватило башню, и девушки исчезли.

Манатасси внимательно смотрел, огонь отражался в его свирепых желтых глазах. Когда последний язык пламени погас и остались только обгоревшие корпуса галер, он поднял железную руку. Рыбачьи лодки повернули и направились на север, туда, где, как просыпающееся на рассвете чудовище, шевелилась армия Манатасси.

«Подходящее настроение для последней битвы, эта смесь горя и гнева», – думал Хай, обходя вместе с Ланноном ряды.

Взошло солнце, и на бледно-коричневую траву равнины легли длинные тени. Слева расстилалась веселая лазурь озера в белых островках пены, взбитой утренним ветерком. Низко пролетел птичий клин, белый на голубизне безоблачного неба. Справа возвышались утесы, розовые и красные, в зеленых пятнах растительности.

Хай, глядя на озеро и утесы, видел в них только точки, где он укрепит свои фланги.

Впереди, за стенами, расстилалась открытая местность с низким кустарником и редкими большими сикаморами, она мягко нисходила от утесов к берегу озера примерно на ширину римской мили. Фронт был отчетливо виден – никакой засады не спрятать, хотя есть ряды небольших низких холмиков, похожие на волны спящего океана.

В тылу – улицы и строения нижнего города, лабиринт низких глиняных стен и плоских крыш, а еще дальше массивные каменные стены храма, и над ним вершины солнечных башен.

Хорошее место для последней битвы, с широким фронтом, крепкими флангами и открытой дорогой к отступлению.

Ланнон шел вдоль рядов. Его энергичная уверенная походка не вязалась с усталыми глазами и потрясенным, горестным лицом, лицом человека, видевшего, как его семья сгорает заживо. Хай шел в шаге за ним своей знакомой всем размашистой походкой. Топор он нес на плече, доспехи, сделанные по форме его горбатой спины, были начищены и сверкали на солнце. Дальше шел Бакмор с командирами.

Легионы стояли в боевом строю, и Хай не видел погрешностей в построении. Легкая пехота образовывала внешний заслон. Каждый пехотинец был вооружен связкой легких дротиков и ручным оружием. За ними – тяжелая пехота, рослые люди, вооруженные топорами и длинными копьями. У каждого – тяжелые защитные доспехи. Эти люди составляют костяк легионов. При сильном натиске врага легкая пехота отступит сквозь ряды тяжелой, и неприятель окажется перед сплошной стеной оружия.

В тылу размещаются лучники. Они стоят на прямоугольных возвышениях, откуда могут стрелять через головы пехотинцев.

Еще дальше – подносчики с грудами копий и стрел, мешками холодного мяса и лепешек, амфорами воды и вина, запасными шлемами, мечами и топорами и прочими предметами, которые могут быть уничтожены в ходе битвы.

Вначале Ланнон проходил мимо рядов в тишине. Солдаты стояли вольно, чистили оружие, многие без шлемов, некоторые дожевывали последние куски пищи, все – внешне спокойные ветераны, которые много раз ходили на свидания с госпожой Смертью, знают в лицо эту шлюху и смрад ее дыхания. На многих видны свежие следы ее когтей, но на лицах нет страха, в глазах – тени.

Хай чувствовал робость, встречая их спокойные взгляды, и гордость, когда один из легионеров улыбнулся и сказал:

– Нам тебя не хватало, избранник бога.

– Возвращаться приятно, – ответил ему Хай, и все, кто слышал это, одобрительно загудели. Под оживленный шум Хай прошел дальше.

Небольшой обмен репликами, в котором приняли участие Ланнон и командиры.

– Оставь нескольких и для нас, Птица Солнца, – крикнул седой центурион.

– На всех хватит, – улыбнулся Хай.

– Слишком много? – послышался другой голос.

– Не слишком, – ответил Ланнон. – Тех, кто противостоит легиону Бен-Амона, не может быть слишком много.

Ответ вызвал одобрительный шум и был передан по рядам от утесов до озера. Теперь царя и жреца сопровождали волны шума и криков. Они заняли место в центре линии, на возвышении, откуда было видно все поле битвы.

Над ними возвышались штандарты, яркие, золотые, с многоцветными шелковыми кистями, за их спиной была сотня храмовой стражи. Хай окинул взглядом эту когорту – блеск оружия на солнце, сверкающие шлемы – и подумал, что это хорошие солдаты, с ними хорошо идти в последнюю битву, хорошо умирать.

Он развязал шлем, снял с головы и промостил на сгибе руки.

– Вина сюда! – крикнул он, и подносчики заторопились с чашами и амфорами. Это было лучшее вино из запасов Хая, густое и красное, как кровь, которая скоро окропит поле.

Хай приветствовал военачальников поднятой чашей, потом повернулся к Ланнону. Они долго смотрели друг на друга.

– Лети для меня, Птица Солнца, – негромко сказал Ланнон.

– Рычи для меня сегодня, Лев Опета, – ответил Хай, и они выпили, и разбили свои чаши, и в последний раз смеялись вместе. Окружающие услышали их смех, воспрянули духом и посмотрели на север.

Манатасси появился в разгар жаркого ясного утра. Он заполнил всю равнину от утесов до озера. Он шел, распевая пятьюстами тысячами глоток, и ритмичный топот его ног и грохот оружия звучал, как небесный гром. Он шел ровными рядами, у каждого воина было пространство для сражения, но задние ряды едва не напирали на передние, готовые закрыть любую брешь в цепи, создавая единый неразрывный фронт.

Он шел бесчисленными рядами, и не было ему конца, и пение его звучало зловеще и приглушенно.

Он шел, как медленно и размеренно движется по земле тень грозового облака, шел темный, как ночь, и многочисленный, как трава в поле, и пение его звучало все более грозно.

Хай надел на голову шлем и затянул ремешок. Снял чехол с топора и стал смотреть, как на миллионе ног приближается Манатасси, похожий на гигантского черного зверя в пене перьев головных уборов; в этой черноте, точно многочисленные глаза, блестели копья.

Никогда в жизни не видел он ничего, сравнимого с Манатасси в его полной силе. «Достойный враг для последней битвы, – подумал он, – ибо нет бесчестья в поражении от такого врага».

Манатасси неспешно накатывался на ориентиры, которые наметил Хай, чтобы измерять расстояния: двести шагов, сто пятьдесят – и пыль от миллиона ног поднялась над ордой, закрыв ее, как облако дыма, и из этого облака бесконечными рядами стал выходить Манатасси.

У Хая пересохло во рту, кровь быстрее побежала по жилам. Он высоко поднял топор и посмотрел по сторонам, желая убедиться, что все командиры лучников увидели его сигнал.

Сто пятьдесят шагов. Черная волна близилась, пение зазвучало по-новому, превращаясь в кровожадный крик, истошный вопль, от которого стынет кровь. Хай почувствовал, как волосы у него встают дыбом, а желудок проваливается куда-то вниз.

Они приближались, топая, ударяя копьями о щиты, в колыхании перьев. Хай стоял с высоко поднятым топором.

Сто шагов. Хай опустил топор, и сразу воздух наполнился звуками, похожими на свист крыльев диких уток в полете.

Лучники встали и выпустили стрелы в черное множество, и из этой черноты донеслось рычание зверя, но копья и стрелы как будто свободно пролетали сквозь ряды: все бреши в них мгновенно заполнялись, а павшие скрывались под ногами тех, кто проходил над ними.

Легкая пехота Хая растаяла, отступила за тяжелую, и Манатасси всей силой насел на центр.

Казалось, его ничто не остановит. Удар был слишком силен, слишком широк, мощен, тяжел. Он должен был прорвать эту цепь блестящих шлемов.

Невероятно, но чернота остановилась; случилось что-то вроде затора на реке. Задние напирали на передних, ограничивая свободу их действий, превращая их в тесную бьющуюся массу, бросая на колючую металлическую изгородь – передовую Хая.

И чернота покатилась назад, как откатывается волна прибоя.

Мгновенно из просветов в рядах тяжелой пехоты выступили копейщики и начали атаковать отходящих. До Хая явственно доносились возгласы центурионов вдоль всей линии:

– Закрыть здесь!

– Сюда копья!

– Заполнить брешь!

– Сюда! Сюда!

Манатасси откатился, собрался, как волна, и снова устремился вперед, ударил, выиграл пядь пространства и вновь откатился, снова собрался, снова двинулся вперед, набирая скорость для столкновения, и снова ударил в центр Хаю.

В полдень Ланнон и Хай были вынуждены покинуть свой наблюдательный пост: схватка подступила вплотную. Штандарты отошли назад.

Во втором часу пополудни Хай бросил в бой свои последние резервы, оставив при себе только храмовую стражу у боевых штандартов. Черные волны в ужасном неизменном ритме по-прежнему били в рубежи Опета, как океан, обрушивающийся на берег.

Хай медленно отступал перед ними, каждый раз лишь настолько, чтобы восстановить строй. Он совсем истончился – казалось, теперь любой удар прорвет его, – но держался.

Бой шел уже в нижнем городе, и Хай перестал видеть битву в целом. Перед ним была лишь узкая улица, перегороженная легионерами, которые сдерживали натиск черной волны.

Впервые за день Хая вовлекли в бой. Горстка черных воинов с безумными глазами прорвалась прямо перед ним; они блестели от пота и жира, лица в полосках светлой охры казались чудовищными и нереальными.

Хай быстро порубил их и приказал взводу храмовой стражи заткнуть образовавшуюся брешь.

Он знал, что уже не властен над ходом битвы. Они с Ланноном были отрезаны от воинов, заперты в кольце сражающихся, могли руководить только теми, кто их слышал.

Вдали послышался звериный вопль торжества. Ланнон схватил Хая за плечо и крикнул ему в ухо:

– Они прорвались!

Хай кивнул.

Боевые действия окончательно утратили упорядоченность, сквозь многочисленные бреши во фронте устремились враги. Теперь разгром. Чуда не произошло – последняя битва проиграна.

– Назад в храм? – закричал Ланнон, и Хай снова кивнул. Армия Опета больше не существовала, она превратилась в сотни изолированных групп отчаявшихся людей, плечо к плечу и спина к спине ведущих битву, в которой не будет сдавшихся и пленных и конец которой положит только смерть.

Царь и жрец собрали вокруг себя храмовую стражу, которая двинулась по улицам обратно, сохраняя порядок и обратив к врагу сплошную стену щитов.

Теперь орды Манатасси были у них и в тылу, отрезав от храма. Нижний город подожгли, и пламя быстро разгоралось. Улицы, по которым проходил Хай, были запружены испуганными горожанами и группами окровавленных воинов. Отряд Хая двигался мимо, образовав строй «черепаха», не обращая внимания на наскоки черных воинов и на дым.

Главные храмовые ворота были открыты и не охранялись. Стража разбежалась, храм был пуст и тих. Пока Ланнон закрывал ворота, Хай с десятью людьми оборонял ступени, и проскочил в них в последний миг.

Они отдыхали, облокотившись на окровавленное оружие, распускали ремни шлемов, вытирали пот с глаз.

– Восточные ворота, – спросил Хай у Ланнона, – они охраняются? Ты послал людей закрыть их?

Ланнон в отчаянии смотрел на него. Это молчание красноречиво ответило Хаю.

– Вы и вы! – быстрым движением руки Хай отобрал несколько человек. – За мной!

Но было уже поздно. Сквозь меньшие ворота в помещение храма устремились черные воины.

– Черепаха! – закричал Хай. – В пещеру!

Они снова образовали «черепаху» и, точно броненосец с металлическими чешуйками, двинулись ко входу в пещеру, а нападавшие сновали вокруг, не в состоянии пробить щит. Дым горящего города окружал их, душил, ослеплял.

Неожиданно человек рядом с Хаем закричал и схватился за пах. Кровь просочилась у него сквозь пальцы, и он осел на колени. Земля, по которой они шли, была усеяна телами воинов, порубленных головой черепахи. Легионеры переступали через них. И вдруг десятки притворявшихся мертвыми неожиданно ожили, быстро перекатились на спину и снизу ударили по легионерам.

Хай выкрикнул предостережение, но тщетно. Враг ворвался в тело «черепахи», людям Хая пришлось обороняться, поворачиваясь спинами к врагу снаружи.

«Черепаха» превратилась в толпу, и черный рой втекал в нее, как пчелы в улей.

– За мной! – Хай собрал Ланнона, Бакмора и еще нескольких, и они тесной группой вырвались из толпы и побежали ко входу в пещеру, задыхаясь и кашляя в густом маслянистом дыму. Хай размахивал топором, прорубая дорогу, и пятеро беглецов достигли входа в пещеру, но Бакмор получил удар по ребрам. Он прижал к ране кулак, силясь остановить поток крови. Хай переложил топор в другую руку и помог Бакмору подняться по ступеням в пещеру. Кровь Бакмора, горячая и вязкая, стекала по боку Хая. На верхней ступени Бакмор опустился на колени.

– Мне конец, Хай, – выдохнул он.

Хай поднял его и понес. Усадил у стены пещеры.

– Бакмор, – задыхаясь, сказал он и запрокинул ему голову, чтобы посмотреть в лицо. На него взглянули невидящие глаза, мертвые и остекленевшие.

– Идут! – крикнул Ланнон.

Хай схватил топор и встал рядом с ним, чтобы встретить нападающих в проходе. Вчетвером – Хай, Ланнон и два легионера – они удерживали вход так долго, что перед ним выросла груда трупов.

Затем появились лучники, и в проходе просвистели первые стрелы. Одна из них попала легионеру в горло, и он упал, захлебываясь темной кровью.

– Здесь не спрячешься, – закричал Хай. – Назад в храм.

Они побежали по проходу; вслед им дали второй залп. Стрела ударила в шлем Хая и отскочила в стену, выбив поток искр, другая пробила дыру в панцире последнего легионера и застряла в позвоночнике. Ноги его подогнулись. Он из последних сил пополз, волоча искалеченное тело.

– Прошу о милости, мой господин, – закричал он в ужасе перед холостящим лезвием, перед тем, что ему, еще живому, вспорют живот. – Не оставляй меня им, высокорожденный.

Хай затормозил, крикнул:

– Беги, Ланнон. Я за тобой, – и побежал назад.

Ползущий легионер увидел его.

– Баал да благословит тебя! – воскликнул он и сорвал с головы шлем, склоняя голову и подставляя шею.

– Иди с миром! – сказал ему Хай, одним ударом топора отрубил голову и тут же повернулся и побежал. Стрела попала Хаю в лицо под глазом, скользнула, разорвав щеку до кости и повисла, впившись острием в его плоть.

Хай вырвал ее и побежал вслед за Ланноном.

Вместе они пересекли пещеру Астарты – их шаги гулко отдавались под сводчатыми стенами – обогнули зеленый неподвижный бассейн, достигли входа в храм. Следующая волна стрел настигла их. Ланнон споткнулся, и они очутились в храме.

– Сможем мы продержаться здесь? – спросил Ланнон.

– Нет. – Хай остановился, чтобы перевести дух. – Архивы. – Тут он посмотрел на Ланнона. – Что с тобой, государь?

– Я ранен, Хай.

Из щели в доспехах у левой подмышки торчала стрела. Она торчала под таким углом, что Хай почувствовал холод отчаяния. Острие вонзилось где-то около сердца. Рана смертельная, ни один человек не может от такой оправиться.

– Что там? – спросил Ланнон. – Я не чувствую боли, Хай. Должно быть, пустяки.

– Тебе повезло, – ответил Хай и обломил древко, оставив короткий обломок торчать из раны. – Идем, – сказал он и повел Ланнона через храм к архивам.

– Солнечная дверь? – спросил Ланнон.

– Только в крайнем случае, – сказал Хай. – Только если больше ничего не останется. – И он увлек Ланнона в каменный коридор.

– Твое лицо. – Ланнон смотрел на Хая в мерцающем свете факелов, как будто впервые увидел зияющую рану на щеке.

– Неплохое украшение, – сказал Хай, отрывая полосу от одежды и делая грубую перевязь для левой руки Ланнона. – Можешь пользоваться ею? – спросил он.

Ланнон несколько раз сжал и разжал пальцы.

– Хорошо, – кивнул Хай и взял в левую руку заостренную сторону щита Ланнона. (Перевязь поможет удержать тяжесть.) Хай наклонил голову, прислушиваясь к шагам, голосам и звону оружия в храме Астарты. – Идут, – сказал он. – Искать проход будут недолго.

И тут же из комнаты стражи показался и всмотрелся в помещение архива первый из них. Мерцающий свет факелов и дым делали этого человека огромным. Он был черный, блестел от жира и краски, и Хай ощущал его запах, теплый, гниловатый, как запах хищной кошки.

Хай вышел из углубления в стене и на венди выкрикнул вызов. Воин понесся по коридору на Хая, и их щиты с грохотом столкнулись.

Хай почувствовал, как копье впилось ему в бок, но острие топора врубилось глубоко, до кости, и воин упал.

Ланнон, хромая, вышел из ниши и встал слева от Хая. Они перешагнули через дергающийся труп и пошли по коридору навстречу потоку черных тел.

Манатасси стоял в храме Астарты. Была полночь, но в залах горели факелы и толпились воины; их было столько, что Манатасси приказал снести внешние стены храма, чтобы дать им доступ ко входу в туннель.

Темный злой каменный зев уже проглотил множество его людей, два опетских дьявола продолжали держаться, вопреки всем усилиям выкурить их оттуда. Даже сейчас из входа в коридор вытягивали мертвых и смертельно раненных. У одного правая рука была отрублена по локоть. Он не издавал ни звука, прижимая обрубок к груди, но глаза его в свете факелов казались огромными и белыми.

Манатасси знал, какое оружие нанесло эту рану, и в нем, вытесняя суеверный страх, вздымались гнев и жгучая ненависть.

В бытность рабом он достаточно узнал о богах Опета, чтобы представлять себе их огромную силу, могущество и жестокость. Он боялся их и знал, что стоит сейчас в их святилище, в их крепости.

Он вспомнил рассказы о подземелье за храмом Астарты и о том, что его охраняет смертельное проклятие.

Конечно, именно поэтому они скрылись здесь, в этом священном месте.

Суеверный страх остудил его гнев. Он знал, что белые боги смотрят на него. Он хотел покончить со всем, уничтожить это место и уйти. Однако двое обреченных упрямцев не давали ему это сделать.

– Огонь! – приказал он. – Выкурите их из логова, как собак.

У входа в туннель разожгли костер, завалили его зелеными ветвями, и густой едкий дым заполнил храм и туннель. Кашляя и задыхаясь в дыму, воины Манатасси окружили выход из туннеля, держа оружие наготове, зная, что ни один человек не выдержит там. Эти двое должны выйти. Но прошел час, а из дыма никто не показался.

Костер превратился в груду тлеющих углей, дым постепенно рассеялся. Манатасси приказал залить угли водой из бассейна, и все снова уставились в темный туннель, откуда выплывали клубы дыма.

Пол коридора усеивали тела, но никаких признаков жизни не было.

Манатасси обуздал суеверный страх и внезапно выхватил у одного из воинов факел. Держа его высоко над головой, он переступил через горячие шипящие угли и вошел в проход.

Он пробирался между мертвыми, по липкому от крови полу. Факел бросал желтый свет в ниши с полками, уставленными кувшинами. Манатасси знал, что в этих глиняных кувшинах. Он часто помогал Хаю в работе со свитками.

Он искал Хая, но того не было. Только черные тела и пустые ниши.

Манатасси дошел до конца коридора и остановился у стены с высеченным над ней знаком. Он знал, что это изображение бога солнца, и его храбрость растаяла перед явным доказательством божественного вмешательства.

Что-то блеснуло на полу в свете факела.

Манатасси сдержал вскрик. Это был топор с грифами, положенный, как подношение, перед изображением бога, – и проход был пуст.

Они ушли к своим богам. Обманули его, не дали отомстить. Ему угрожает смертельная опасность, он вступил в прямое противоборство со сверхъестественными силами.

Манатасси попятился. Он пятился, пока изображение бога не слилось с темнотой, потом повернулся и выбежал в зал храма Астарты. Остановился и оглянулся на вход в туннель.

– Отыщите среди освобожденных рабов каменщиков. Замуруйте вход. Это зло. Запечатайте его.

Люди бегом кинулись выполнять его приказ, и храбрость Манатасси, его гнев и ненависть вернулись к нему.

– Я уничтожу зло. Я проклинаю это место, эти утесы. Мое проклятие будет жить вечно. – Голос его перешел в крик. – Сожгите его. Сожгите все. Уничтожьте. Зло должно быть уничтожено на земле и в умах людей навсегда.

Каменщики замуровали вход в усыпальницу царей. Они работали со всем искусством, какому их обучили люди Опета, и когда закончили, вход исчез.

Затем Манатасси уничтожил город. Он перебил всех его жителей до единого и побросал тела в огонь, который горел в городе много дней. Потом посмотрел на стены и башни и указал на них своей железной лапой. Их разобрали на отдельные блоки. Стены, и башни, и прекрасный храм Астарты. Дошли до фундаментов. Сняли все плиты, вымостившие улицы и площади. Разобрали каменные причалы гавани. Работая, как миллион муравьев, они снесли город, так что от него не осталось и следа. Все обтесанные камни перенесли в пещеру и утопили в бездонном зеленом бассейне. Взяли весь город и отдали богине – и бассейн оказался так глубок или богиня так жадна, что город был проглочен без следа, а уровень зеленой воды не поднялся и на палец.

Когда Манатасси пошел на восток от Опета, чтобы завершить разрушение империи, он не оставлял за собой ничего, кроме груд пепла, который ветер разносил, смешивая с пылью.

Манатасси прошелся своими отрядами, как сетью, по всем четырем царствам, он приказал уничтожить все следы городов, копей и садов, созданных людьми Опета. Но его ненависть горела теперь низко, как лесной пожар, когда деревья сожжены. Ненависть сделала его пустым, обугленным, умирающим, его огромное тело напоминало пустую скорлупу, даже источающие гнев желтые глаза стали пустыми и безразличными.

Он пришел к Зимбао, большому, окруженному стенами городу Срединного царства, людей Опета постигла смерть. Город, подобно его собственному телу, был пуст и покинут.

Манатасси завернулся в меховую мантию и лег у костра, а наутро его нашли холодным, окоченелым.

Его похоронили за стенами, и начались ссоры и раздоры – Манатасси не оставил наследника. Каждый его вождь считал себя главным, и армия Манатасси распалась на сотни враждующих племен.

Со временем Манатасси и город Опет исчезли из памяти людей.

Когда бушмен Ксаи состарился и понял, что умирает, он вернулся в Опет.

Озеро уменьшилось и на двадцать миль отступило от красных холмов, воды его стали солоноватыми, мелкими и теплыми.

Ксаи прошел по тому месту, где стоял храм Баала, не узнавая его, пока не увидел расселину в скале, ведущую к храму Астарты.

Он поселился у бассейна, развел небольшой костер и сидел, бормоча что-то, как обычно делают старики. Он вспоминал. Воспоминания развертывались перед ним, грандиозные и величественные, и он решил сохранить их.

На поясе у него висело множество горшочков, закрытых деревянными пробками. Он подошел к дальней стене пещеры.

На самом гладком участке стены он начертил углем фигуру. Он работал медленно и тщательно, с большой любовью.

Потом смешал краски и начал расцвечивать гордую богоподобную фигуру – белое лицо, рыжая золотая борода, величественно выступающая мужественность. Он работал, и ему казалось, что глубоко в скале, в усыпальнице царей, он слышит призрачные голоса.

– Хай, мне холодно. Окажи мне услугу, старый друг. Протяни руку дружбы, как предсказала пророчица.

– Не могу, Ланнон. Я не могу этого сделать.

– Мне холодно и больно, Хай. Если ты меня любишь, сделай это.

– Я люблю тебя.

– Лети для меня, Птица Солнца.

Старик работал, а ветер свистел и вздыхал в утесах. Его вздохи напоминали вздохи того, кто утратил свою любовь и свою землю, отказался от своих богов и оказал последнюю услугу другу. Вздыхая так, он взял меч, обагренный кровью друга, прочно закрепил рукоять в щели каменного пола, направил острие себе в сердце и упал на лезвие.