Птица войны

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой появляются странные гости Сайруса Гривса

Узловатый коричневый палец качался в раскаленном воздухе. От уха вниз и снова к уху.

— Не упрямься, сынок… Вот уж какой ты упрямец, ну точь-в-точь как мать. Хоть и грех, конечно, покойницу так вот поминать, да что делать — правда есть правда, от нее куда денешься? Упрямая порода ирландцы. Все О'Шины были упрямые — вот и ты тоже… Говорю — надо, стало быть, иди. Как-никак отец велит, не кто другой, а отца не слушать — бога гневить. И чему учили тебя только?..

Генри тоскливо ждал, когда иссякнет поток стариковского красноречия. Медное лицо Сайруса Гривса лучилось добродушием, выцветшие глазки, оплетенные частой паутинкой, смотрели на юношу с ласковой укоризной. А из прорези рта монотонно текли и текли бесцветные слова. За пять лет Генри отвык от отца.

Отшвырнув башмаком треугольный камень с зеленой кромкой, которую он тупо рассматривал в течение нескольких минут, юноша простонал:

— О господи! Да перестаньте же, сэр!.. Эти ваши проповеди… Вы никак не хотите уразуметь, что мне уже семнадцать! Понимаете, сем-над-цать! А не две-над-цать…

Щелка на плоском лице Сайруса Гривса раздвинулась, обнажив крепкие прокуренные зубы.

— Ай-ай-ай, сынок, вот уж научился так научился!.. Вижу теперь, за что тебя святые отцы прогнали. Строптивого и дерзкого, сынок, нигде не уважают, знай это, всегда помни, иначе худо тебе будет, сынок, ты уж отца послушай. А за грубость высечь бы тебя следовало. И надо будет — высеку, не посмотрю, двенадцать тебе или семнадцать. Как миленького выдеру, сэр! Однако некогда мне с тобой препираться, дел-то невпроворот, сам знаешь. Так что иди и не медли — слышишь, не медли. А этому лоботрясу Етики прикажи, чтоб овец стриг, да не всех подряд, а с выбором, с толком. Проследи, как начнет, — не доверяю. я этим диким рожам: как один, лентяи да обжоры. Ступай, а не то рассержусь, ступай!..

Сайрус помахал рукой и захромал по двору. Остановившись у изгороди, он быстро пересчитал обручи для бочек, потом озабоченно обнюхал огромную связку сушеной рыбы, поправил шест и скрылся в приземистом свинарнике.

Подождав еще немного, Генри на цыпочках перебежал двор и, шмыгнув в распахнутую настежь дверь дома, тихонько полез по шаткой лестнице на чердак. Здесь было сумрачно, пыльно и тихо. Устроившись на толстой циновке в самом дальнем от лестницы углу чердака, Генри пошарил в тайнике за выступом балки и выудил оттуда изрядно растрепанную книжку. Раскрыв ее на странице, замеченной травинкой, он тотчас погрузился в чтение. Дневной свет падал на книгу через щель, в которую без усилий могла протиснуться годовалая кошка. Пробить дыру в крыше и замаскировать ее снаружи стоило Генри немалых трудов, зато у него был по-настоящему укромный уголок, где, никем не тревожимый, он мог валяться целыми часами.

Однако сегодня что-то не читалось и умные мысли никак не лезли в голову. Туда их упорно не пускали другие мысли, сугубо домашние, связанные с сегодняшней стычкой. Не надо было, наверное, перечить старику: его ведь не переделаешь. Хорош ли, плох ли, а он отец, хотя, конечно же, ни симпатий, ни уважения к нему нет и в помине. Раньше, до отъезда, Генри не задумывался, любит он или не любит отца, — воспринимал его так же просто, как воздух, сон, траву.

Мать Генри не помнил, она умерла, когда ему не было и двух лет. Так что, покидая Новую Зеландию, он, пожалуй, сожалел только об одном — о шикарной пещере, которую они с Бобби Стейном нашли в полумиле от поселка колонистов, да так и не успели оборудовать, как надо.

Далекая, загадочная Англия дразнила воображение, и все мальчишки поселка Корорарека терзались муками зависти к своему приятелю, которому предстояло не только пересечь полмира на огромном корабле, но и увидеть то, о чем большинство детей колонистов знало от старших понаслышке. Только трое или четверо ребят, чьи отцы переселились сюда в последние годы, помнили кое-что об Англии. Но их рассказы всем давно приелись.

Три с половиной года, прожитые в Манчестере — еще полтора ушло на плавание туда и обратно, — тянулись для него невыносимо долго. Как только поблекла новизна впечатлений, Генри понял, что надо быть идиотом, чтобы оставаться в этой промозглой, унылой стране. Он сделал все, чтобы ускорить свое возвращение домой: трижды за дерзость и непослушание его выгоняли из миссионерской школы, и всякий раз манчестерский сукнодел Филипп Гривс добивался в епископате разрешения вернуть строптивого племянника под крылышко святых отцов. Но наконец, даже дядюшкины деньги не помогли. Мечте отца — увидеть сына ученым миссионером — не суждено было сбыться. Не прошло и месяца после окончательного изгнания Генри из богоугодного заведения, как его уже качало на палубе торгового судна «Элизабет», направлявшегося к скалистым берегам Новой Зеландии. За семь месяцев пути Генри научился не только искусству вязать морские узлы — он всерьез занялся языком маори, благо на «Элизабет» был Те Игате, подручный кока, незаметный, презираемый командой маориец.

В Корорареке, где бросила якорь «Элизабет», Генри ждала новость: отец, купив у туземцев солидный участок земли близ излучины великой реки Ваитанги, переселился в глубь Северного острова. Так и не успев повидаться с приятелями, Генри отправился в путь. Ему повезло: попутный экипаж чиновника Новозеландской компании довез юношу почти до Окленда, новой столицы колонии. Там его и встретил отец.

Сегодня пошел шестой день, как он здесь, на ферме Сайруса Гривса. Шестой день — и уже третья стычка с отцом.

Генри протяжно вздохнул, опрокинулся на спину и принялся от скуки рассматривать свисающую с потолка корзину, сплетенную из побуревших веток папоротника. Идти или не идти? До смерти не хотелось тащиться по жаре на пастбище. Целых три мили! И зачем? Чтобы сказать пастухам то, что они сами хорошо знают. А не пойдешь…

Негромкий возглас, раздавшийся совсем рядом, прервал поединок чувства долга и лени. Генри привстал на локте и прислушался: ему почудилось, что старый Сайрус во дворе не один. И точно, снизу донеслось:

— Заходите, добро пожаловать, я-то жду не дождусь, заходите, уважаемые…

Отцовский голос журчал что-то уж очень медово: с пастухами он разговаривает иначе. Значит, гости… Генри быстро вскочил с подстилки и крадучись приблизился к чердачному люку. Опустившись возле квадратной дыры на четвереньки, он приник грудью к краю люка и, до боли в позвонках вытянув шею, выглянул.

Увидел он немногое: кусок двора у входа в дом и отцовские башмаки из свиной кожи. По тому, как нетерпеливо они переминались, можно было догадаться, что к отцу кто-то приближается. Некто, кого Сайрус Гривс с волнением ждет.

Нет, надо переменить позицию — так ничего не увидишь. Генри торопливо осмотрелся. Ну, разумеется, дыра у основания крыши — вот что ему надо. Снова метнувшись в угол чердака, он отгреб клочья колючей соломы, стал на колени и приник глазом к щели.

— Привет тебе, о вождь! — раздался тонкий голос отца. Теперь он говорил на языке маори.

Четверо дикарей неторопливо направлялись от ворот к дому. Шага на два впереди всех шел высокий человек с сухим, необычайно жестким лицом, расписанным замысловатыми спиралями татуировки. Куцый плащ из льняных волокон с заплетенными в них пушистыми перьями птичек киви, зеленые украшения из нефрита вокруг шеи и пылающий багряным орнаментом передник отличали его от остальных воинов, одетых куда беднее. Рисунок татуировки у них тоже был попроще. И только новенькие, любовно начищенные ружья одинаково ярко сверкали у всех четверых.

Богато одетый маори, остановившись в трех ярдах от Гривса, передал не глядя ружье одному из спутников и только затем приблизился к старому колонисту.

Генри заметил, как робость и беспокойство отразились на лице Сайруса Гривса, когда сухолицый властно взял его за обвислые плечи и притянул к себе. Но вот носы их соприкоснулись, и улыбка стала еще паточнее и учтивей.

Ритуал приветствия, принятый у туземцев Новой Зеландии, был знаком Генри и раньше, еще по Корорареке. И все же ему пришлось укусить кулак, чтоб не фыркнуть, — до того потешной была старательность, с какой они терлись носами — коротышка отец и согнувшийся над ним величавый вождь.

Когда церемония завершилась, отец засуетился.

— Очень, очень рад, — потирая ладошки, быстро заговорил он по-маорийски. — Прошу зайти в мой дом, хочу вас угостить. Там и поговорим, никто не услышит…

Склонив голову по-куриному набок, он ласково заглянул в глаза вождю и плавно повел рукой, указывая на дверь. Но маори не шелохнулись. Равнодушно смотря в сторону, вождь произнес резким голосом:

— Ты заблуждаешься, дружественный пакеха. Ты хочешь, чтобы я, Рапети Ароа, стал подобен древесному жуку — тому, что быстро-быстро ныряет под кору, прячась от солнца. Нет, нет. Вождь племени ваикато не маленький жук, он не любит деревянных ловушек, в которых спят пакеха. Рапети Ароа хочет говорить с тобой там, где свет и простор.

Сайрус, озабоченно морщась, выслушал его тираду и закивал.

— Ну да, Рапети, я и забыл, что ваш брат не любит… — пробормотал он по-английски. Обежал взглядом двор, чуточку поразмыслил и ткнул на штабель толстенных бревен возле изгороди: — Там…

Следом за Гривсом-старшим маори двинулись через изрытый, занавоженный двор. Старый колонист и вождь уселись на край нижнего бревна, бывшего когда-то основанием могучей корабельной сосны — великанши каури. Воины, не выпуская ружей, примостились на корточках напротив них. Вождь заговорил, а Генри оторвался от щели и вытянул затекшие ноги. Он был разочарован: теперь ничего не услышишь. А любопытство грызло. Что могло привести на мирную ферму вождя воинственных ваикато, о которых пастухи говорят не иначе как с ненавистью и страхом? Какие такие секреты могли быть с ними у отца? Ничего в голову не шло. Оставалось просто наблюдать.

Тем временем разговор на бревнах становился все оживленней. От невозмутимости вождя не осталось и следа: он то и дело вскакивал, широко жестикулировал и горячился. Отговорив, он преспокойно усаживался на ствол каури и внимательно слушал ответы отца. Потом опять начинал что-то доказывать. Однажды он даже вырвал из рук воина ружье и потряс им над головой. Генри не мог видеть, участвуют ли в беседе остальные маори — они сидели к нему спиной, но по тому, как возбужденно они дергались и привставали с корточек, можно было судить, что тема волнует их не на шутку. Только однажды наступила пауза: следом за Сайрусом Гривсом гости зашли в свинарник и пробыли там с четверть часа. Затем вернулись и продолжили разговор.

Генри откровенно заскучал. Ноги покалывало, ныла спина. Подложив ладони под затылок, он вытянулся на циновке, зажмурился и попытался еще поразмыслить хорошенько над увиденным. А когда открыл глаза, щель над ним была уже не белой, а светло-синей. Необычные гости ушли, не видно было во дворе и отца. Генри хмуро побрел к чердачному люку.

«Скажу, что лазил по горам, — решил он. — Пусть побурчит. Не привыкать…»

С тем и вошел в дом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

повествующая о путешествии в горы

Не в пример сыну, старый Гривс вставал с петухами. Проснувшись, Генри нашел на столе в гостиной клочок бумаги с каракулями отца: «На весь день уехал вешать шерсть. Хозяйствуй. Не забудь дать корму свиньям».

Пожав плечами, Генри скомкал записку и побежал к колодцу. Разделся догола и долго, с наслаждением плескался в старой бочке, на три четверти заполненной остывшей за ночь водой. Небрежно вытерся рубашкой, бросил ее на изгородь и пошел в дом на поиски съестного. Завтрак получился отличный: кус копченой свинины, пресная лепешка и кружка холодного чая с молоком.

Покончив с едой, Генри не медля взялся за исполнение отцовского наказа. Раз уж это было неизбежно, стоило поскорее сбросить с себя малоприятное бремя, чтобы потом со спокойной душой распорядиться оставшимся днем.

Хлопоты по хозяйству отняли у него немного времени. Поскольку в записке, кроме указания о свиньях, ничего другого не было, Генри ограничился тем, что приготовил месиво и налил воды в колоду. Пополнив бочку несколькими ведрами, он счел свою миссию исчерпанной. Возможно, во дворе нашлись бы еще и другие, важные, с точки зрения отца, дела, но размышлять на этот счет Генри не стал. Достаточно было и того, что он сделал.

Сегодня Генри твердо решил вырваться в горы. Раньше никак не удавалось: отец непременно придумывал ему работу. За неделю Генри, в сущности, носу не показывал с фермы — только однажды выбрался на пастбище. А ведь совсем рядом, милях в трех, громоздились заманчивые зеленые хребты, за которыми… Вот именно — что там, за ними? Воображение Генри работало все эти дни так усердно, что терпеть дольше стало невмоготу.

Сборы в дорогу были короткими. Сунув ноги в башмаки и набросив на плечи долгополую отцовскую куртку с множеством прекрасных, почти целых карманов, молодой Гривс исследовал кладовку. Там он обнаружил все, что искал: большой складной нож с рукояткой из бычьего рога и моток веревки. Оставалось взять несколько лепешек и спички. Было бы совсем здорово, если бы отец забыл запереть окованный медными пластинами ящик, где хранились ружья, патроны и порох. Но старый Гривс редко что забывал. Потрогав увесистый замок, Генри вздохнул, запер дом на засов и, шаркая башмаками по гравию, зашагал на северо-восток. Заблудиться он не боялся. От пастуха-маорийца Етики он знал, что где-то внизу у ручья есть тропа. По ней работники отца раз в лунный месяц ходят через горы в каингу — деревню родного племени.

День обещал быть знойным. Трех часов не прошло, как встало солнце, а роса уже исчезла и трава была как сено. Спускаясь с холма, багряного от гроздьев цветущего новозеландского льна, Генри клял себя за отцовский балахон: карманы карманами, а в жару куда умнее было бы взять мешок.

Но не тащиться же снова в гору…

У подножия посевы кончались, началась роща. Огромные, как пальма, папоротники, сомкнув разлапистые зонты, прикрыли тропу надежной крышей, которую лишь кое-где пробивали плоские столбики солнечных лучей. Роща еще хранила влажную свежесть утра, и Генри, с облегчением вздохнув, умерил шаг. Как ни торопился он выйти к ручью, не глазеть на окружающий его странный зеленый мир он не мог. Он не мог не дивиться на обросшие древними лишайниками деревья с пластинами вместо хвои, на широколистые гиганты, скрученные связками скользких лиан, на выступающие из земли узловатые корни, напоминавшие напрягшиеся великаньи жилы, на тонконогие пальмы — султанские опахала, на непроходимые и бесконечно разнообразные кусты, на белесые плети ползучих, угнездившихся в ветвях растений…

Генри то и дело сбивался с тропы, хитро петлявшей в новозеландском лесу. Само ее существование здесь казалось непонятным и вздорным: не верилось, что кто-то когда-то осмелился пропороть ею этот зеленый, буйно расцветший лес.

Только через четверть часа Генри выбрался из столпотворения стволов, лиан и кустарников. И, оглянувшись, понял, что позади остались не зловещие дебри, а всего лишь обыкновенная рощица, какую встречаешь в Новой Зеландии чуть не на каждом шагу.

Теперь он стоял на опушке, ручей шелестел камешками ярдах в десяти, а дальше, на целую милю окрест, стлалась заросшая мохнатым кустарником долина. С трех сторон ее обступали горбатые горы. Генри прошелся немного вдоль ручья, но откуда-то сбоку снова услужливо выползла тропа — на этот раз вполне приличная, утоптанная тропа, не чета прежней.

Стянув с себя постылый балахон, Генри закинул его на плечо и бодро запылил башмаками, держа курс на серо-зеленые нагромождения скал.

… Окаменев, они молча пялились друг на друга из-за обломка скалы. Тот, у кого было два глаза, чувствовал: еще мгновенье — и трепещущее сердце оторвется, подпрыгнет и застрянет в пересохшем горле.

Переживал ли так второй — тот у кого было три глаза? Вряд ли. Загадочное спокойствие светилось в его неподвижном взгляде, и длинный рот, кончающийся в складках шеи, казалось, готов был раздвинуться еще шире в демонической усмешке.

Но вот трехглазый шевельнул пятерней камешек, презрительно тряхнул петушиным гребнем и, волоча хвост, нехотя втиснул свое шершавое, отливающее маслянистой желтизной тело в расселину.

Генри перевел дух. Если б смог, он отвернулся бы от самого себя. Никогда не считал себя Генри трусом. Никогда. Теперь знает точно: он заурядный трус.

Большая ящерица… Пусть даже очень большая ящерица. Допустим, кошмарная — три глаза, гребень. Но помирать от страха оттого, что встретил ящерицу не с ладонь, а с целую руку…

Генри сплюнул и, задрав голову, с неприязнью посмотрел на все еще далекую вершину. Час, а может, и все два карабкается он по уступам, а оглянешься — будто и не поднимался. По словам Етики, идти следовало через какое-то ущелье. Тогда, не забираясь на верхушку, попадешь на ту сторону горы. Но где оно, это ущелье?

Он поймал себя на мысли о возвращении, и ему стало стыдно.

Обругав себя пообидней, Генри встал с камня, огляделся и с мрачной решимостью побрел вверх по склону в сторону одинокого дерева, похожего на раскидистую сосну. Если взобраться на его макушку, возможно, удастся что-нибудь высмотреть. А вслепую проплутаешь и до вечера.

Сейчас он уже не обращал ни малейшего внимания на природные красоты: усталость и жара растрясли его любознательность. За время, проведенное в горах, он не встретил ни человека, ни зверя — одну лишь гаттерию, что так напугала его. Правда, птиц, особенно попугаев, здесь было великое множество. Но и они были невидимками в путанице ветвей.

Когда до заветного дерева оставалось не больше сорока ярдов, на пути Генри выросло препятствие. Хаотическое нагромождение крупных и мелких обломков скал, когда-то, видимо, скатившихся сверху, чудом удерживалось на склоне. Сначала он решил подняться чуть выше и обойти каменную россыпь. Но уязвленное самолюбие все еще саднило. Опасно? Тем лучше. Рискнуть? Непременно. Надо же доказать Генри Гривсу, что Генри Гривс — не трус.

Приблизившись к завалу, он ухватился за верхний край крупного камня и напряг мускулы. Рраз! — и он уже грудью лежит на горячем обломке скалы, усеянном колючими камешками. Теперь оставалось, пробираясь от валуна к валуну, преодолеть еще несколько ярдов.

— Только осторожнее, сэр! — вслух произнес Генри. — Сломаете ногу, пеняйте на себя!..

Внимательно вглядываясь, он мысленно проложил маршрут: сначала ступить правее вон того, похожего на кувшин, камня, затем взобраться на площадку, а оттуда…

И тут он почувствовал, что его скалистый плацдарм ожил. «Землетрясение», — промелькнуло в мозгу, и тотчас противное, знакомое с детства ощущение охватило Генри Гривса. Это был уже четвертый легкий толчок за неделю, прожитую им у отца. Будь Генри на равнине, он и не поморщился бы, но сейчас…

Произошло то, что должно было произойти: каменный оползень шевельнулся, сорвался с ненадежного якоря и с грохотом продолжил свой путь к подножию. Пройди Генри по завалу еще несколько шагов, от него не осталось бы и пуговицы.

К счастью, он стоял на самом крайнем обломке. И когда каменная лавина ринулась вниз, Генри по-заячьи вскрикнул, что было сил прыгнул в сторону и, теряя сознание, покатился со склона…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

которая расскажет о беде, постигшей старого Те Иети

Тауранги был смущен. Никогда раньше не испытывал он такого беспокойства. Ни разу за семнадцать лет не усомнился он в непогрешимости своего отца, благородного Те Нгаро, мудрого вождя храбрых нгати и величайшего воина, чье имя наводит ужас на соседние племена. Те Нгаро, с которым никто не сравнится по мощи своей маны — магической силы, что дарит человеку удачу и счастье.

У старого Те Иети тоже была мана, хотя и ничтожная: он ведь был бедняк и простой воин. Вчера он лишился и этой незначительной, дарованной богами силы. После того как лодка рыбачившего Те Иети разбилась о камни, всем стало ясно, что боги отвернулись от подслеповатого старика. Воин, утративший ману, не достоин сочувствия. Он должен подвергнуться наказанию — муру. Сегодня утром Те Нгаро собрал всех жителей деревни, чтобы выделить нескольких мужчин, которым надлежит разграбить до последнего крючка имущество Те Иети.

Провозглашение муру было священным обычаем родного племени Тауранги. Он знал, что и в других племенах, которые ведут свою родословную от лодки «Таинуи», вожди подвергают действию муру дома и огороды воинов, впавших в немилость у богов. Тауранги помнит, как была разграблена хижина тощего Мароро, от которого ушла жена. Как в щепки были разнесены амбары с только что собранным урожаем у Татуа, сломавшего на охоте руку. Как пировала вся деревня, поедая съестные припасы Тапуае и Те Пуники, угодивших в плен к ненавистным нгапухам. Однажды — это было позапрошлой весной — и сам Тауранги был назначен в число исполнителей муру. С не меньшим усердием, чем остальные, он рубил топором стены амбара, разбрасывал рыболовные снасти и мешки с кумарой и стягивал с крыши хижины доски и сухие пальмовые листья. Тогда Тауранги не задумывался, справедливо ли подвергать муру имущество смельчака Те Pay, виноватого лишь в том, что у него заболел и умер сынишка. Больше того, Тауранги ликовал, унеся из дома Те Pay отличное ружье, полмешка пороха и короткую палицу, изукрашенную резьбой.

Что же происходит с ним теперь? Почему так неприятно смотреть на сегодняшнее муру? Неужели из-за нее?

Не поворачивая головы, Тауранги скосил глаза туда, где в сторонке от весело гомонящей толпы стояли двое — лысый, быстро мигающий старик в ветхой набедренной повязке и маленькая круглолицая девушка в белом переднике и узорчатой накидке, в которую были искусно вплетены перышки киви. Это были неудачник Те Иети и Парирау, его дочь. Не отрываясь они смотрели на парней, которые заканчивали свою удалую работу: двое самых дюжих подрывали каменными теслами столбы, подпирающие навес, а четверо вязали в узлы нехитрый скарб семейства Те Иети. Амбар был уже очищен. На земле, в нескольких шагах от изувеченной хижины, были свалены в кучу вязки сушеных корней папоротника арухе, три спелые дыни и несколько мешков кумары. Вечером все эти припасы будут съедены жителями деревни. В общей трапезе примет участие и Те Иети. Ему придется сегодня выслушать немало горьких упреков от тех, кто надеялся полакомиться свининой и сушеной рыбой, которых не оказалось в амбаре старого вдовца.

Тауранги смотрел на Парирау, и, хотя ее темно-оливковое лицо было наполовину скрыто падающими на плечи волосами, он видел, что девушка опечалена. Проявлять на людях чувства — верх неприличия, и, будь на месте Парирау кто-то другой, Тауранги осудил бы постыдную несдержанность. Нельзя показывать свое недовольство решением вождя, даже если дом твой предан разграблению и на завтрак не остается и кусочка папоротника. Во время муру надо радоваться вместе со всеми. Или хотя бы хранить спокойствие, как старый Те Иети. Он безучастно следит за гибелью добра, которое накапливал в течение многих лет. Так ведет себя истинный воин.

И все-таки Тауранги не в силах был не сочувствовать расстроенной девушке. Он готов был простить ей даже слезы, блеснувшие в ресницах, когда она на миг повернулась в сторону возбужденно приплясывающих зевак. Вовсе не желая, чтобы девушка заметила его среди них, Тауранги выбрался из толпы и зашагал в дальний от ворот угол деревни. Там, в самой большой и самой красивой хижине, жил с двумя старшими женами верховный вождь племени нгати, его отец.

Проходя через марае — центральную деревенскую площадь, — Тауранги услышал частые постукивания. Они доносились из-за угла дома собраний. Это трудился Ратауе, один из самых почитаемых людей племени и, как говорили, лучший резчик по дереву на всем Северном острове. Вчера перед заходом солнца Тауранги слышал, как восторженно ахала мать, рассказывая Те Нгаро о новой работе искусного мастера — фигуре великого бога Тане, покровителя всего живого. Ею будет украшен столб в священном месте пророчеств и гаданий. Мать ликовала: теперь благодарный Тане будет еще внимательнее к заклинаниям и просьбам жрецов общины.

Завернув за дом собраний, Тауранги подошел к голому по пояс мужчине, который сидел на корточках перед гладко обструганным обрубком дерева. Пальцами левой руки Ратауе зажимал отточенный каменный резец, а в правой держал молоток из китовой кости.

— Хаэре маи! — почтительно поздоровался Тауранги, приблизившись к мастеру.

— Хаэре маи, — буркнул тот, колыхнув свисающим животом, но даже не взглянув, кто там здоровается с ним.

Юноша присел рядом с резчиком и принялся рассматривать будущую скульптуру. Ратауе не отрывал угрюмо сосредоточенного взгляда от пока что безглазого и безносого лика божества. Но вот он сощурил заплывшие глазки и, действуя одним резцом, прерывистыми мелкими движениями начал наносить контуры орнамента вокруг головы идола. Тонкие извилистые линии хитроумно сплетались, образуя окружности, спирали и неожиданные петли. Их пронзали двойные и тройные стрелы, изогнутые на концах и переходящие в дуги. Мастер работал так быстро, что казалось, он наносит рисунок наобум. Но Тауранги видел, как точно чередовался на бревне сложнейший узор. Недаром слава искусного резчика так далеко разнеслась по Аотеароа.

Но вот Ратауе взял костяной молоток. Началась самая ответственная часть работы — углубление контура. Сдувая щепочки, резчик безошибочно повторял нацарапанный на дереве рисунок. На глазах у Тауранги сочетания выпуклостей и ложбин превращали обыкновенный кусок дерева в священный предмет, полный магической силы.

Поглощенный работой, он так и не посмотрел на юношу. Следуя обычаю, Тауранги не заговаривал с ним первый. Некоторое время он вежливо выжидал, но, убедившись, что мастер не намерен отвлекаться от дела, встал и неторопливо пошел прочь. Видимо, Ратауе все-таки посмотрел ему вслед — на мгновение постукивание смолкло. Но гордость не позволила сыну вождя оглянуться.

Внезапно Тауранги пришло в голову, что идти домой ему незачем. Голода он не ощущал, так как сытно поел, когда солнце было на своем пути вверх. Сейчас оно стояло прямо, как столб, и думать о вареном батате и мясе было рано. До наступления времени огней он мог бы кое-что успеть. Скажем, подбить в лесу парочку хохлатых попугаев. Или спуститься к реке, искупаться, а заодно попробовать крючки, которые он две ночи назад выменял у Вера Вера.

Пока Тауранги размышлял, чем лучше занять время — охотой или рыбалкой, ноги снова привели его к месту, где раньше стояла хижина неудачника Те Иети. Сейчас от ее стен остались лишь разворошенные пласты грязноватой, давно иссохшей соломы. Зеваки разошлись. Только старый воин сутулился, как прежде, возле развалин.

— Где твоя дочь, Те Иети? — строго спросил Тауранги, толкнув старика в костлявое плечо.

Те Иети поднял голову. Его глаза, полузакрытые складками век, смотрели безучастно.

— Где Парирау, отвечай! — стараясь придать голосу властность, повторил сын вождя.

Те Иети вздрогнул, взгляд его стал осмысленным.

— Ушла… — Он с видимым усилием поднял руку с набухшими веревками вен. — Ушла к реке. Так она сказала…

Тауранги кивнул и торопливо зашагал к воротам.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

рассказывает об изгнании красноголового пакеха

Он нашел ее сразу, стоило лишь обойти болото. Обхватив руками колени, Парирау сидела на гигантском пне каури. Ее свалили много лун назад первой же пилой из железа, вымененной племенем нгати у белокожих пришельцев. От старших молодежь знала, что эта сосна касалась вершиной неба, но сверстники Тауранги с детских лет помнили лишь этот поросший твердыми грибами пень — лучшее место для игры в осаду крепости.

Издалека узнав Парирау по узору накидки, Тауранги осмотрелся. Кроме девушки, вокруг не было никого. Тогда он издал негромкий клич и стремглав помчался к пню. Для воина, тем более сына вождя, это было несолидно. Но ему поскорее хотелось заглянуть в заплаканные и оттого еще более дорогие глаза Парирау.

Однако слезы ее давно высохли, и, когда он с разбега опустился на жухлую траву возле пня, Парирау посмотрела на него со спокойным удивлением — и только. Слова утешения, которые приготовил Тауранги, были сейчас ни к чему.

Некоторое время они сидели, молча поглядывая друг на друга. Наконец Тауранги нерешительно пробормотал:

— Великий вождь добрый. Завтра, когда явятся тени утра, он поможет Те Иети.

Девушка вздохнула.

— Он даст ему много кумары, — набравшись духу, продолжал юноша, — и еще сушеной рыбы, и корней арухе, и… калебасы с птицей.

Произнеся «калебасы», Тауранги запнулся. Вряд ли Те Нгаро расщедрится даже на одну-единственную. Залитые жиром птичьи тушки, хранимые в плетеных сосудах, вождь слишком любил, чтобы угощать ими нищего старика. Но Тауранги хотелось сказать девушке что-нибудь настолько приятное, чтобы она утешилась сразу.

Все понапрасну: Парирау не отзывалась.

— Я решил подарить твоему отцу, — монотонно бубнил Тауранги, — одну палицу вака-ика, и одну палицу котиате, и целую горсть крючков из рыбьей кости, и много железных гвоздей — больше, чем пальцев на руках и ногах…

И умолк: Парирау озорно морщила вздернутый нос, с трудом сдерживая смех.

Тауранги опешил. А она легко спрыгнула с пня, с размаху толкнула его ладонями в грудь и, опрокинув, помчалась по опаленному солнцем лугу. Она бежала не оглядываясь, время от времени нагибаясь, чтобы на бегу сорвать головку цветка, и тогда ее длинные смоляные волосы задевали верхушки желтеющих трав.

Оцепенение прошло скоро. Вскочив на ноги, Тауранги кинулся в погоню. Никто в деревне не мог равняться с ним в беге, и на праздничных состязаниях сыну Те Нгаро вот уже три года подряд достаются нефритовые амулеты. Парирау не удалось добежать до пальмовой рощи, хотя до нее не было и трехсот больших шагов. Тауранги догнал ее и крепко схватил за покатые, подрагивающие от смеха плечи.

Он повернул ее к себе. Парирау запрокинула голову и прикрыла ресницами глаза. Ее маленькая грудь часто-часто вздымалась, накидка, стянутая шнурком у шеи, плащом отлетела за спину.

— Тауранги… — с трудом переводя дыхание, прошептала девушка.

Он отпустил плечо Парирау и осторожно провел ладонью по смуглому девичьему лицу.

Девушка открыла глаза, и он увидел в них знакомый насмешливый огонек. И снова раздался звонкий, обидный смех.

Тауранги нахмурился. Ее непонятная веселость задела его.

— Твой отец Те Иети в горе оплакивает утраченную ману, а ты… — начал он, но Парирау не дала договорить, зажав ему маленькой ладошкой рот. Содрогаясь от смеха, она уткнулась носом в грудь Тауранги. Сердито засопев, он резким движением оттолкнул от себя девушку и прикрикнул: — Не смейся!

Парирау огорченно расширила глаза.

— Я долго плакала сегодня, — сказала она кротко. — Неужели тебе нужны мои слезы?

— Ты смеялась надо мной!

Девушка со вздохом покачала головой:

— Ты был добрый, когда успокаивал меня. Ты готов был для меня, как великий Мауи, поймать в петлю солнце и выудить из океана остров. Целый день мне было плохо, а с тобой стало хорошо. И я засмеялась от радости и побежала, чтобы ты меня догнал.

— Как Мауи догонял кальмара Хеке-а-Муту-ранги? — не выдержав, улыбнулся Тауранги.

— Как догоняет юноша девушку… если он выбрал ее, а не другую, — дрогнув голосом, ответила Парирау и отвернулась.

Тауранги смущенно молчал. Она поправила сбившуюся накидку и, не взглянув на сына Те Нгаро, прямиком через болото направилась к полоске воды, тускло посвечивающей за частоколом пальм.

«Женщины непонятный народ, — огорченно думал Тауранги, следом за Парирау перескакивая с кочки на кочку и по щиколотку увязая в чмокающей гуще. — Опять Парирау права, а я кругом виноват. Она дразнила меня и смеялась надо мной. Потом сама же обиделась, и я должен шагать за ней неизвестно куда и зачем и ждать удобный момент, чтобы извиниться непонятно за что. У женщины мысли кривые, как палица мере… Никогда не угадаешь, чего она хочет…»

Они пересекли болотистую низину в полном молчании, но стоило тени от желто-зеленых пальмовых опахал упасть им на плечи, как Парирау обернулась.

— Я хочу купаться, — сказала она как ни в чем не бывало. — Попробуй поймать меня в воде. Даже тебе не удастся.

Подбоченясь, она важно двинулась дальше. Потом вдруг наклонилась, сорвала крупный розовый цветок и небрежно воткнула в волосы. Еще несколько шагов девушка шла спокойно. Но когда река оказалась рядом, не стерпела, бросилась вперед и с разбегу села на обрывистый берег, свесив ноги и ухватившись за пучок льна, буйно разросшегося близ воды.

«Ты просто глупый, сын мудрого Те Нгаро, — мысленно ругал себя Тауранги. — Нельзя обижаться на Парирау. Ей уже сделали на губах татуировку, но она еще совсем как ребенок».

Он остановился за спиной девушки, внимательно оглядывая кромку воды. Он знал: в этом месте река не слишком удобна для купания. Много камней и затонувших стволов.

Парирау, легкомысленно поболтав ногами, взглянула на Тауранги. Догадавшись, о чем тот раздумывает, с вызовом сказала:

— Я никуда не пойду. Буду купаться здесь!

Она решительно дернула за шнурок и движением плеч сбросила накидку на траву. Встав, небрежно освободилась от плетеного передника и стягивающей волосы ленты и сделала шаг вперед.

— Не смей, Парирау! — строго крикнул Тауранги.

В воздухе сверкнуло гибкое смуглое тело, раздался плеск. Через несколько мгновений голова девушки появилась из воды далеко от берега. Раздумывать было нечего. Тауранги нырнул, не снимая набедренной повязки. У сына вождя нет необходимости беречь одежду.

Они плавали, брызгались и играли довольно долго, и, когда выбрались на берег, у Парирау не попадал зуб на зуб: даже в жару вода в новозеландских горных речках остается холодной. Девушка, кутаясь в накидку, снова было затеяла состязание в беге, но из-за обилия усеянных колючками кустов беготню пришлось оставить. Наступала пора, когда солнце склоняется, и в деревне, вероятно, вовсю шли приготовления к вечернему пиру, который, помимо своей воли, задаст сегодня племени обездоленный отец Парирау.

По дороге домой они оживленно болтали. Тауранги смешил девушку, изображая в лицах, как охотится на попугаев кривоглазый Тенаха и как будет мучиться от обжорства старый Хеуратиаре. Настроение у Парирау было чудесным. Но когда вдалеке показались частоколы деревни, она нахмурилась и умолкла.

У ворот, украшенных резными фигурками богов, двое рабов возились с тяжеленным бревном, тщетно пытаясь взвалить его на плечи. Заметив приближающихся Тауранги и Парирау, они отошли, почтительно освобождая проход.

— Смотри, Тауранги! — с тревогой воскликнула девушка. — Что-то происходит!

Тауранги и без того уже видел, что площадь заполнена народом. Похоже, вся деревня высыпала на марае.

Они прибавили ходу и вскоре подошли к живому кольцу, обрамлявшему площадь. Стоявшие сзади подпрыгивали и становились на цыпочки, чтобы через головы получше рассмотреть то, что происходило в центре круга. Однако никто не говорил в полный голос, не раздалось ни одного выкрика. Только невнятный гул выдавал возбуждение сотен людей.

— Держись за мной! — приказал девушке Тауранги и решительно вклинился в толпу.

На него оглядывались, но ни один из тех, кого он бесцеремонно толкал, не посмел обругать сына вождя. Очень скоро Тауранги и Парирау оказались в переднем ряду.

Посредине марае, скрестив руки на животе, стоял Те Нгаро. Одет он был роскошно — в ярко расшитый передник и два плаща, накинутых один на другой. Особенно хорош был верхний, украшенный десятками шкурок птицы киви и отороченный хвостами двух черных и двух серых собак. На шее у Те Нгаро висело ожерелье из крупных раковин, с ушей свисали длинные серьги из зеленого камня, а в волосах, затянутых на макушке в пучок, торчали перья птицы такахе.

В дюжине шагов от вождя лицом к нему стояли двое пакеха. Один из англичан, тощий, с рыжими космами, выбившимися из-под шляпы, держал в руке лист бумаги и что-то громко читал на своем ужасном языке. Рядом беспокойно переминался низенький короткорукий человечек с быстрыми глазами, одетый в истрепанную куртку и невероятно грязные панталоны. Он придерживал рукой две длинные, соединенные углом палки с перекладиной посередине. Когда красноголовый пакеха закончил чтение и сунул бумажку за лацкан зеленого сюртука, маленький человечек, не переставая стрелять взглядом по сторонам, скороговоркой зачастил по-маорийски:

— И еще, вождь, в письме губернатора говорится, что он не сердит на тебя, хотя ты и отказался подписать договор у реки Ваитанги. Губернатор надеется, что ты достаточно умен и не станешь мешать его людям, которые наметят участки земли, чтобы закупить их у тебя для ее величества королевы Англии. Как видишь, вождь, в бумаге сказано то же самое, что говорил тебе только что господин землемер.

Он замолчал и с боязливым любопытством уставился в лицо Те Нгаро. Глаза верховного вождя племени нгати были полузакрыты, он думал.

Но вот Те Нгаро с торжественной медлительностью протянул руку в сторону пакеха и, обведя взглядом затихших маори, в полный голос воскликнул:

— Вы слышали, о воины? Почему же вы не радуетесь, да-да — не радуетесь и не пляшете от счастья? Ведь пакеха-губернатор больше не сердится на вас, он добрый, он безобидный. Он даже позволяет Те Нгаро подарить королеве ваши земли. Он думает, что после этого вы еще больше станете уважать своего вождя Те Нгаро, такого пугливого, маленького, робкого, дрожащего…

Презрительная усмешка растянула толстые губы вождя.

— О воины нгати! — продолжал он с сарказмом. — Поклонитесь же в ноги этому высохшему от благородства красноволосому пакеха, чье занятие — шарить жадной деревянной ногой по чужой земле. Ведь он пришел отнять у вас поля и леса, которыми владели ваши отцы, и отцы ваших отцов, и деды ваших дедов. Да-да, поклонитесь, низко-низко!

Зловещий шепоток пробежал по толпе.

Маленький пакеха, озираясь, переводил речь вождя землемеру.

Те Нгаро снова заговорил, и тотчас же ропот затих.

— О красноволосый пакеха! Ты пришел к нам как гость, и мы были готовы угостить тебя самой вкусной едой, восклицая:

Подтягивай сюда ладью!

Тащи сюда ладью!

К пристани — ладью!

К тому месту, где она отдохнет!

Добро пожаловать!

Трижды добро пожаловать!

Но ты распахнул рот, и оттуда вместо слов выползли на нашу землю гадкие черви. Ты раскрыл бумагу, и наши носы уловили запах тухлой рыбы. Ты не нравишься нам, красноголовый, как не нравится нам и твой спутник с глазами вороватой собаки. Уходите!

Те Нгаро опять скрестил руки и умолк.

Выслушав перевод, тощий землемер что-то раздраженно буркнул. Лицо его побагровело.

— Вождь, каков же будет твой ответ губернатору? — быстро спросил низкорослый пакеха. — Ты отказываешься продавать земли? Губернатор не простит тебе, Те Нгаро!

Те Нгаро рассмеялся:

— Уходите! Ваш губернатор все перепутал. Он хотел послать вас к угодливым псам ваикато. Да-да-да, именно к ним, трусливым, прожорливым, фу! Ваикато способны продать страну своих предков. Но вы пришли к нам, нгати, потомкам героев.

Разве можно забыть их славу,

Если они вечно плывут в волнах нашей памяти!

Когда вернетесь, скажите: «О губернатор, Те Нгаро смеялся над твоей ошибкой».

Закончив, вождь повернулся к пакеха спиной и пошел на торопливо расступившуюся перед ним толпу. Землемер и его подручный переглянулись и угрюмо зашагали к изгороди, где их ждали две заморенные лошадки.

Сопровождаемые язвительными выкриками женщин, плевками и улюлюканьем ребятишек, пакеха выбрались из деревни и вскоре скрылись из глаз.

ГЛАВА ПЯТАЯ

рассказывающая, как Генри угодил из плена в плен

Тяжелая капля разбилась о щеку Генри Гривса.

«Этого еще не хватало», — сердито подумал он и поднял голову. С неба свешивалась набухшая сизая туча. Генри показал ей кулак, накрылся балахоном и, съежившись, присел на мшистый выступ. Саднило плечо, ныли ссадины на голове и руках, но куда сильнее болело правое колено. Он распрямил ногу, однако легче не стало. Когда он его ушиб? Наверное, при падении в расщелину. А может, задел о камень, когда покатился со склона. Впрочем, неважно. Если удастся выбраться из ямы, придется срезать палку, чтоб дохромать до фермы.

Генри еще раз тоскливо осмотрел каменную западню. Без посторонней помощи ему не выбраться. Четыре ярда почти отвесной стены. А над единственным местом, относительно доступным для подъема, торчал каменный козырек толщиною в несколько футов. Он уже трижды пытался ухватиться за него, но руки срывались, и Генри больно шлепался на каменистое дно.

Капли споро застучали по куртке, и скоро их дробь слилась в глухой шум. Грязные водопадики ринулись в расщелину. Не прошло минуты, как на Генри не осталось сухой нитки. Вода плескалась под ногами, струилась по стенам, хлестала из неподвижной, будто зацепившейся за гору, толстой тучи.

Ливень прекратился сразу. Мутные струйки продолжали падать на дно, по стенам по-прежнему лилась вода, но самого дождя вдруг не стало слышно. Генри высунул голову из-под куртки. Узкая прогалина в туче ширилась и светлела на глазах. Расталкиваемая солнцем, мохнатая стена расползалась, открывая бледную летнюю голубизну.

Сейчас только Генри почувствовал, как он продрог. Наверху опять был жаркий ноябрьский день, но здесь, в сырой яме, в мокрой одежде этого не ощущалось. Генри бил озноб.

— Надо что-то делать, — сказал он вслух, чтобы приободрить себя. — Так нельзя, надо что-то придумать… Э-э-эй! — крикнул он. — Сюда-а-а!..

Чтобы хоть чуть согреться, он снял с себя балахон и, держа его на локте, стянул и выжал рубашку. Перебросил влажный жгут через плечо и стал, припадая на ушибленную ногу, по щиколотку в воде кружить по своей западне. Время от времени он снова принимался кричать, но комок подкатывал к горлу, голос звучал сдавленно и жалобно.

Наконец он устал и сел. Отчаяние овладело им. Неужели придется ночевать в этой промозглой могиле? А если и завтра его не найдут, как тогда?

Что-то заставило Генри поднять голову. Он замер. Показалось?! Сердце заколотилось: похоже, человек…

— Эй, помогите!

Наверху было тихо. Чуть слышно поскрипывала где-то неизвестная птица.

Но вот над краем расщелины появилась голова, и гибкий конец лианы плюхнулся в воду у ног Генри. Он схватился руками за скользкий зеленый канат и с усилием стал подниматься по отвесной стене.

Человек наверху сопит от натуги, тянет изо всех сил, но Генри не смотрит на своего спасителя и не думает о нем. Он карабкается, не чувствуя боли в ноге, не замечая, как острые выступы обдирают кисти и плечи.

Он наваливается животом на край ямы, бросает лиану, отползает по траве на ярд. Пытается подняться и… второй раз за день теряет сознание.

… Когда Генри открыл глаза, первым, что он увидел, была бесконечная мягкая голубизна. «Небо», — удовлетворенно подумал он и тотчас вспомнил все: землетрясение, сырую расщелину, дождь, лиану. «Где же тот человек? — испуганно пронеслось в мозгу. — Неужели ушел?»

Он рывком приподнялся на локтях. В двух шагах от него, опершись на руку, сидел на траве молодой маорийский воин.

Взгляды их встретились.

Это был невысокий, плотного сложения юноша лет семнадцати, с типичным для маори овальным лицом, прямым, несколько широковатым носом, начинавшимся почти ото лба, и резко очерченным ртом. Его продолговатые глаза смотрели на Генри с доброжелательным любопытством. На коленях у маорийца лежала короткая палица, похожая на каменную скрипку. Широкий конец ее был украшен мелким резным рисунком, через рукоятку проходил плетеный ремешок, обвивавшийся вокруг запястья.

Довольно долго они молча разглядывали друг друга. Наконец Генри с усилием распрямил руки, сел. Ощутив, как мучительно заныло тело, он не сдержал гримасы боли.

— Что у тебя болит? — негромко спросил молодой воин.

Генри хотел сказать на языке маори «ничего особенного, пустяки», но нужные слова не вспоминались, и он с пренебрежительной улыбкой махнул рукой.

Юноша маори вежливо обнажил белую полоску зубов и кивнул. Опять наступила пауза.

Мало-помалу крупицы маорийского лексикона всплывали в памяти Гривса. Запинаясь, он спросил:

— Кто ты, который меня спас?

— Тауранги, сын Те Нгаро, великого вождя нгати, — последовал немедленно ответ, и Генри заметил, как распрямилась спина маорийского юноши.

«Сын вождя! — удивился и обрадовался Генри. — Здорово…»

— Мое имя Генри. Мой отец разводит свиней и овец… — Слова теперь сами лезли на язык. — Хаэре маи, Тауранги!

— Хаэре маи! — с достоинством ответил маори. — Я уже видел тебя. Ты ехал с отцом пять ночей назад.

Он показал рукой на юг. Перекрутившийся ремешок придал палице вращение, и перед глазами Генри замелькала карусель странных фигурок. Он перевел взгляд на Тауранги и только сейчас заметил, что на шее у него висит амулет: вырезанный из зеленого камня пучеглазый божок с высунутым языком и поджатыми ногами.

Тауранги поднялся с травы и пригладил иссиня-черные волосы. Попытка Генри встать кончилась плачевно: боль так полоснула колено, что он охнул и, наверное, свалился бы на землю, если бы Тауранги не подхватил его.

— Ты болен, Хенаре, — пробормотал он, осторожно усаживая Гривса-младшего на траву. — Твои ноги не хотят спешить. Они берегут своего хозяина.

Он оторвал от колена ладони Генри, снял с больной ноги башмак и закатал штанину. Открылся зловещий синяк. Колено распухло.

Тауранги внимательно осмотрел опухоль.

— Жди меня, Хенаре, — сказал он. — Я накормлю твою боль.

Тауранги встал и медленно пошел вниз по склону. Похоже, он что-то искал в траве. Его фигура скрылась в чаще кустарника.

Вскоре Генри услышал обрадованный возглас. Из кустов вынырнул Тауранги, зажимая в кулаке пучок голубоватой травы.

Подбежав к Генри, он швырнул на землю палицу, опустился на колени и принялся растирать остролистые стебли меж ладонями. Генри уловил незнакомый, едва ощутимый аромат. Размятый руками пучок стал темной бесформенной массой. Сын вождя подбросил на ладони влажный комок, сплющил его в лепешку и наложил на опухоль.

— Матэ грызла ногу, потому что была голодна, — вполголоса забормотал Тауранги. — Теперь матэ будет есть траву. О, какая она вкусная! О, какая она сочная! — Он прищелкнул языком и закатил глаза, изображая высочайшее наслаждение. — А нога плохая, костлявая, она дерет рот матэ. Тьфу-тьфу, какая невкусная нога… Матэ умная, она не хочет ногу.

«Он всерьез уговаривает боль, — догадался Генри, с трудом разбиравший скороговорку своего врачевателя. — Вот уж дикарь…»

Тауранги перестал колдовать над коленом и обратился к Генри:

— Матэ послушает меня, нога скоро будет здоровой. Надо ее перевязать.

Гривс-младший высвободил из-под себя полу отцовской куртки и пошарил в карманах. Вынув складной нож, он, не долго думая, принялся отпарывать влажную подкладку. Тауранги следил за ним с неодобрением, но помалкивал. Когда Генри протянул ему изрядный кусок материи, маориец припечатал прохладную лепешку к колену и запеленал ногу.

— Твой отец живет там, где река убежала от трех холмов? — спросил он, показав рукой в сторону клонящегося к горизонту солнца.

Чтобы не затерять нож в траве, Генри положил его в башмак и, щурясь, посмотрел на закат. «Пожалуй, Тауранги прав, — подумал он. — Река поворачивает недалеко от нас. Но разве там три холма?..»

Он так и не успел ответить. Тауранги стремительно вскочил и метнулся к палице. Схватив ее, он вскинул руку, но под тяжестью повисших на нем тел рухнул. Вопли и вой выбегающих из кустов маорийцев сотрясали воздух. Жесткие пальцы сзади сдавили шею Генри и опрокинули его навзничь.

Трахнувшись о землю затылком, он замер от неожиданности и боли. В нескольких дюймах от его лица пылали темные, чуть скошенные глаза, полные радостной злобы. Рот дикаря был полуоткрыт, дыхание прерывалось, по разрисованным скулам сбегали струйки пота. Навалившись на Генри телом, рослый воин намертво припечатал его руки к земле.

Пронзительный крик Тауранги, прорвавшийся сквозь ликующий гомон, заставил сердце Генри сжаться.

«Пропали, — со страхом подумал он. — Если это нгапухи — пропали…»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

озаренная боевыми кострами ваикато

Солнце уже заползало за двугорбый хребет, когда впереди блеснула оловянная полоска реки.

Генри брел из последних сил. Мало того, что ныло колено. Ни один из маори, застигших Генри и Тауранги врасплох, не заметил ножа, брошенного юношей в башмак, и теперь рукоятка напоминала о себе при каждом шаге. Но Генри решил терпеть. Их взяли в плен, их вели неизвестно куда, и нож был единственным оружием, на которое при случае можно было бы рассчитывать.

С остальным имуществом, найденным в карманах Генри, маори распорядились весьма практично. Слипшиеся от влаги лепешки были съедены воинами, а веревка пригодилась, чтобы связать пленникам руки.

Палицу Тауранги взял себе пожилой костлявый воин, судя по всему — предводитель.

— Почему они не отняли твоего бога? — показав подбородком на нефритовый амулет, спросил Генри у Тауранги, когда их пинками подняли на ноги и погнали к оврагу. Как рубленая рана с открытыми краями, он наискось пересекал гору до подножия.

Сын Те Нгаро хмуро пояснил:

— Тауранги — благородный арики, сын вождя. Только равный может отобрать его у меня…

Костлявый дал команду, и один из воинов, передав копье товарищу, отправился на поиски безопасного спуска на дно оврага.

— Кто они такие? — шепотом спросил Генри. — Нгапухи?

Тауранги покачал головой.

— Нгапухи — отважный народ, и я съел бы сердце нгапухи, хоть мы всегда враждовали с ними. Это — не нгапухи, это — ваикато. — В голосе Тауранги послышалась ненависть. — Ваикато трусы, их головы годятся лишь для частокола. Жадные облезлые собаки, чьи шкуры не идут даже на плащ для раба… У них соломенные копья, а палицы так же прочны, как гнилая кумара…

Он задохнулся от ярости и, стиснув зубы, умолк.

«Худо дело, — подумал Генри. — Кажется, у них зуб за зуб».

— О-хо-хо! — крикнул предводитель и ткнул палицей в сторону возвращающегося воина, который знаками подзывал их к себе. — Идите быстро! Вперед!

Спускаться по шатким камням было мучительно. Казалось, нож раскалился, он прожигал подошву до кости. Не раз у Генри темнело в глазах, он еле подавлял в себе желание сбросить с ноги башмак, чтобы проклятая железка выпала и перестала, наконец, его мучить.

Вряд ли ваикато не замечали его страданий. Временами он ловил на себе сочувствующие взгляды конвоиров. Но когда Генри поднимал на них глаза, он видел равнодушные, холодные лица.

Чем ближе они подходили к реке, тем гуще и разнообразнее становилась растительность. Особенно много было низкорослых кустов с ярчайшими желтыми цветами. Они росли так плотно, что воинам, шедшим во главе маленькой колонны, не раз приходилось петлять, чтобы пробиться сквозь щетинистую стену. Древовидные папоротники, незнакомые Генри стройные деревья с белыми и розовыми цветами на ветвях, высокие кустарники с блестящими листьями-лопатками, бесчисленные лианы… Сейчас прибрежная чащоба не казалась Генри Гривсу такой загадочной и зловещей, как утром. Лес как лес. Куда сильнее его угнетал вооруженный эскорт ваикато.

Но вот по знаку костлявого отряд остановился. Генри прислушался: где-то рядом шелестела камешками горная река. Предводитель ваикато, прислонив ружье к плечу, поднес к губам ладони, сложенные лодочкой, и издал отрывистый звук, очень похожий на крик попугая. Выдержав паузу, он повторил сигнал дважды.

Со стороны реки раздался ответный крик попугая. Один, потом еще два.

— Вперед! Вперед! — обрадованно скомандовал предводитель.

Когда они вышли на берег, Генри различил темные силуэты людей, четко выделяющиеся на фоне заката. Трое воинов в плащах из собачьих шкур ждали приближения отряда. Они не выказали ни радости, ни удивления при виде пленников. Скользнув взглядом по лицам Тауранги и Генри, они переглянулись с костлявым ваикато, передали свои ружья конвоирам, а сами скрылись в прибрежных зарослях льна. Вскоре оттуда высунулся задранный нос новозеландской пироги, выдолбленной из цельного ствола.

Ощутив бесцеремонный толчок в плечо, Генри покорно потащился к воде…

— Что с тобой, друг?

Тауранги молчал. За полчаса, проведенные в пироге, он не обронил ни слова. С сонным равнодушием смотрел на реку, на гребцов, несколько раз непритворно зевнул. Не проявил Тауранги волнения и при высадке на сушу — ловко спрыгнул с борта пироги в воду, вышел на берег, хладнокровно уселся на песке. Но стоило им удалиться от реки, как с Тауранги стало твориться неладное. Дыхание его сделалось трудным, и Генри почудилось, что юноша всхлипнул.

Начался пологий подъем, огоньки костров на вершине холма придвинулись, стали ярче. До деревни, а может, до военного лагеря, куда их вели ваикато, оставалось не более сотни шагов.

— Тауранги, все будет хорошо, — громко прошептал Генри, касаясь плечом плеча юноши. Он знал, насколько глупо звучат сейчас эти слова. Но что придумаешь умнее?

На этот раз Тауранги отозвался не сразу.

— Ты неправ, Хенаре, — обреченно сказал он. — Будет плохо. У ваикато и нгати нет и не будет мира. Ты — пакеха, твоя судьба может быть одной, может быть другой. Ваикато иногда ссорятся с пакеха, но они и торгуют с пакеха. У Тауранги спасения нет. Если они сделают меня рабом, я навсегда потеряю свою ману. Лучше умереть.

— Но ведь ты сможешь когда-нибудь убежать к своим! — горячо возразил Генри, невольно повысив голос.

— Говори тихо, Хенаре… Мне некуда будет бежать. Нгати не примут назад человека, лишенного маны. Раб остается рабом всю жизнь. Таков закон наших богов. Но я не буду…

Тауранги оборвал себя, и Генри снова почудилось, что сын вождя сдавленно всхлипнул. «Из-за меня влип, — с горечью подумал Генри. — Лучше б уж сидел я в этой чертовой яме…»

— Это я виноват, — пробормотал он.

Тауранги рассмеялся.

— Я не жалею, что спасал тебя, Хенаре. — Голос его звучал спокойно. — Я был глуп, когда бросил палицу в траву. Воин, которого вождь посылает в разведку, не выпускает оружия из рук. Я плохой воин. Я наказан за ошибку. Это справедливо…

— Смотри! Они готовятся к войне! — перебил его Генри, вытягивая шею.

Их вели вдоль изгороди, достаточно редкой, чтобы через зазоры между жердями можно было рассмотреть, что творится в деревне. Она была озарена огнями огромных, рвущихся к небу костров. Толпы вооруженных копьями и палицами воинов бродили от хижины к хижине, от костра к костру. Откуда-то доносилась пронзительная музыка, время от времени слышались взрывы смеха, вопли и крики. Порой сидящие у костра ваикато вскакивали и, подпрыгивая, потрясали оружием.

У ворот прибывших встретили закутанные в одеяла воины с ружьями в руках.

— Хаэре маи! — приветствовал их костлявый и, подойдя, потерся с начальником стражи носом о нос.

— Ты удачлив, Те Реви Акиту, — одобрительно проговорил тот, мимолетно оглядев пленных.

— Где вождь? — нетерпеливо спросил костлявый.

— Великий арики Хеухеу-о-Мати занят, — значительно произнес начальник стражи, — вожди четырех прибрежных деревень сейчас советуются с ним в священном доме собраний. Они пришли вместе с воинами, когда солнце стояло, как столб. Быть большому походу, Те Реви Акиту!

Костлявый обрадованно тряхнул головой и, обернувшись к своему отряду, жестом приказал вести пленных в деревню.

Ворота закрылись. Отблески боевых костров заплясали на понурых лицах Тауранги и Гривса.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

в которой Тауранги избегает участи раба

«Когда они, наконец, умолкнут?» — с раздражением подумал Генри, услышав, что у него под ухом опять возобновляется монотонный диалог.

С полчаса, а может, и больше охраняющие амбар ваикато ведут за стеной нудный спор о родовом старшинстве. Перечисляя предков, они, как правило, на седьмом или восьмом колене спотыкаются, начинают путаться, спорить, переходят на оскорбления и, наконец, умолкают. Сердито сопя, некоторое время молчат, и Генри мысленно представляет, как гневно хмурятся их темные татуированные лица, как раздуваются широкие ноздри и свирепо косят глаза.

Но паузы недолги. И вот уже в четвертый раз за дощатой стеной раздалось протяжное:

— Когда лодку «Таинуи» тащили через песок от залива Манукау, великий вождь Хаовенуа не мог нахвалиться усердием предка моего Те Каипара…

— Он и мой предок, славный Каипара, — отозвался второй голос.

— Оставим младшего… Его старший сын, — уныло продолжал первый воин, — звался Купаруати…

— Это и мой второй предок Купаруати, — словно эхо, повторил его собеседник.

— У Купаруати было два сына. Итак, младшего пошлем прочь, а старшего из них звали…

Генри стиснул зубы и, стараясь не вслушиваться в бормотание стражников, стал энергично сжимать и разжимать одеревеневшие пальцы. Тауранги лежал неподвижно, не делая попыток сбросить с себя путы. Генри все время казалось, что вот-вот узел развяжется сам собой. Силясь освободить руки, стянутые за спиной, он почти до крови растер кожу у кистей.

А что толку, если бы и удалось распустить узел? Все равно отсюда не вырваться. Когда их вели мимо костров, один из воинов опознал в Тауранги сына ненавистного Те Нгаро, заклятого врага ваикато. Юношу тут же не растерзали лишь потому, что Те Реви Акиту, потрясая ружьем, заявил во всеуслышание, что пленного сына арики он предназначает в дар самому Хеухеу-о-Мати, великому вождю.

Разъяренные воины еще долго горланили возле амбара, осыпая угрозами и проклятиями Тауранги и его племя.

Сейчас через щели в досках можно было видеть, как в деревне догорали последние костры. Почти все ваикато уже разбрелись по хижинам, и только изредка тишину нарушал гортанный клич то ли дозорного, то ли просто неугомонного вояки, чей пыл не умерила ночная прохлада.

Из разговоров стражи Генри понял, что Хеухеу-о-Мати уже сообщено о пленных и что, едва кончится военный совет, он пожалует сюда, чтобы взглянуть на них. Но вождь все не шел. Злые спазмы в желудке напоминали Генри, что он ничего не ел с самого утра. Но он знал наверняка, что в присутствии Тауранги, даже умирая от голода, не попросит еды у его врагов.

За время заточения в амбаре Генри даже не пытался заговорить с сыном Те Нгаро, который неподвижно лежал с ним голова к голове на кисло пахнущей соломе. До прихода вождя Генри не хотел посвящать его в свой план, ибо нет ничего хуже несбывшейся надежды. Решение вождя определит их судьбу, и тогда станет ясно, оправдан ли риск, связанный с замыслом, который Генри вынашивал с первых минут заключения в амбаре.

Молча слушая однообразные пререкания глупых стражников, пересчитывающих своих дедов и прапрадедов, они лежали на прелой соломе еще очень долго, пока не услышали, наконец, звуки шагов.

— Что вы можете сказать о двух пленных крысах? — раздался за стеной звучный голос. — Плачут ли они? Просят ли воды и пищи?

Слышно было, как человек, произнесший эти слова, усаживается на землю.

— Нет, Тириапуре, совсем нет, — торопливо отозвался голос одного из стражников. — Трусливые собаки от злости откусили себе языки.

— Хи-хи! — льстиво засмеялся второй. — Я уже начал думать, что они подохли от страха.

— Они непременно подохнут, — с готовностью подхватил первый стражник, — когда увидят сегодня великого Хеухеу-о-Мати.

— Сегодня уже не увидят, — грубо оборвал подошедший. — Вождь не желает отвлекать свой ум от высоких дум. До восхода солнца он не придет сюда.

Некоторое время они значительно молчали. Затем прозвучал властный голос Тириапуре:

— Пеурати, сбегай за огнем. Я хочу взглянуть на пленных псов.

— Хорошо, Тириапуре, хорошо!..

Через полминуты щели в стене осветились: видно, услужливый Пеурати вернулся от костра с головней или горящей веткой. Сильный толчок отворил низенькую дверцу амбара. Сначала просунулась рука с чадящим факелом, вслед за ней показалась голова.

Должно быть, Тириапуре был знатным ваикато: такой замысловатой татуировки Генри еще не видел.

Три крутые спирали, уходящие от каждой глазницы к губам, к вискам и, через щеки, к подбородку, придавали его молодому, чуть скуластому лицу выражение свирепости. Впрочем, глаза воина производили еще большее впечатление: в них светилась воля, жестокость и ум.

Подсвечивая факелом, воин внимательно осмотрел узлы на руках и ногах пленных, погасил несколько упавших на них искр и, презрительно усмехаясь, выбрался наружу.

— Вы будете охранять их всю ночь, — прозвучал его начальственный голос. — Они крепко связаны, это хорошо.

— О, Тириапуре, мы так сильно, сильно устали, — в унынии простонал один из стражников, но знатный маори, видимо, не привык повторять приказания.

Зашуршали шаги: Тириапуре удалился.

Ждать пришлось еще долго: оба охранника никак не могли уснуть, ворочались и недовольно бурчали. И лишь когда к свистящему посапыванию одного стражника присоединился храп другого, Генри осторожно повернулся с живота на бок, вытянул шею и, почти касаясь губами уха Тауранги, прошептал:

— Нож! У меня в башмаке нож…

«Башмак» он произнес по-английски: в языке маори этого слова нет.

Не слишком уверенный, понял ли его Тауранги, Генри торопливо зашептал:

— Лежи спокойно. Я достану нож и освобожу твои руки. Ты сможешь убежать. Я останусь здесь. Моя нога болит. Я не смогу.

Тауранги слушал затаив дыхание. Несколько минут он молчал, думая.

— Нет, Хенаре, нет, нет, нет… — послышался, наконец, его горячий шепот. — Я не брошу тебя, нет. Я унесу тебя на плечах, но не оставлю у этих голодных собак…

— Молчи! — в сердцах перебил Генри. — Не будь глупцом. Я англичанин, пакеха. Они не посмеют меня убить. Сообщи моему отцу, он выкупит меня. Прошу тебя, друг, делай, как я скажу. Лежи тихо!..

Не дожидаясь ответа, Генри согнул ногу в колене и резким движением стопы сбросил башмак. Извиваясь как червяк и стараясь при этом не шуршать соломой, он дотянулся до башмака связанными руками, запустил в него пальцы и ухватил нож.

— Повернись спиной, — тихо приказал он Тауранги.

Тот безропотно повиновался. Генри перевалился на живот, потом на бок. Их спины соприкоснулись лопатками. Повернув нож лезвием от себя, Генри нащупал запястья Тауранги и принялся осторожно, чтобы не порезать руку, перепиливать веревку. Нож был тупой, но уже через несколько секунд верхний виток лопнул. Тауранги напрягся, попробовал высвободить руки. Это ему не удалось. Пришлось перерезать еще виток.

— Дай нож! — услышал Генри шепот Тауранги и ощутил, как сильные пальцы, торопясь, разжимают его ладонь. Еле слышно зашелестела солома: сын вождя сидел на подстилке, лихорадочно срезая путы с ног.

Сопение и храп за стеной раздавались между тем все так же ритмично, как и раньше.

— Беги, — зашептал Генри, — не бойся, они не тронут меня. Нож возьми себе.

Тауранги колебался.

— Если ты убежишь, спасут и меня, — настаивал Генри. — Вдвоем нам не уйти.

Внезапно он ощутил на щеке горячее дыхание.

— Хенаре… Твой брат тебя не оставит…

Скуластое лицо на миг крепко прижалось к его груди. Солома снова зашуршала, и в темноте появилась и стала медленно раздвигаться серая щель. Задержав дыхание, Генри ждал, что вот-вот снаружи послышатся крики, но охрана продолжала храпеть. На фоне щели вырос черный силуэт. Еще миг — и он растворился в ночи. Но Генри оставался в напряжении. Он мысленно следил за каждым шагом пробирающегося через вражеское логово Тауранги. Воображение рисовало ему сонного воина, который случайно вышел из хижины, собаку, которая учует чужака, часового, который заносит палицу над головой друга.

Генри утратил ощущение времени и ждал звуков тревоги, не решаясь поверить, что тишина, по-прежнему царящая в деревне, может означать теперь только одно: спасение Тауранги. Сейчас ему не приходили в голову мысли о собственной судьбе. В тревожном оцепенении забылись и голодная резь в желудке, и расшибленное колено.

Однако молодой организм Генри Гривса все-таки заявил о себе. Сказалась усталость, день был слишком тяжел. Несмотря на волнения и невеселые думы, Генри крепко уснул.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

в которой грозовые тучи внезапно рассеиваются

Пробуждение было трудным: отец грубо дергал его за ноги, а батрак Етики неприятно громким голосом что-то орал чуть не в самое ухо.

— Отстаньте! — пробормотал Генри и с неохотой раскрыл веки.

Не было ни отца, ни Етики. Морщинистое лицо, расписанное кривыми узорами, желтые зубы и реденькие клочки бороденки… Генри вспомнил все.

— Пакеха не спит! — визгливо выкрикнул старый маори, который, стоя на четвереньках, разглядывал лицо пленного.

Ему ответил многоголосый вопль. В клетушку амбара торопливо протискивались воины. Теснясь вокруг распластанного на полу тела, они жадно разглядывали молодого англичанина. Из их реплик Генри понял, что его считают сообщником бежавшего нгати и что вот-вот должен прийти кто-то, чтобы отвести проклятого пакеха к вождю.

Только сейчас Генри Гривс начал сознавать всерьез, в какую скверную историю он влип, попав в плен к ваикато вместе с их заклятым врагом. Хотя, по словам отца, уже полгода между маори и англичанами на полуострове Окленд столкновений не было, коренные новозеландцы с прежним недоверием относились к пакеха. Допуская торговлю с белыми и даже позволяя своим людям работать по найму у колонистов, маорийские вожди ревниво следили, чтобы соседние племена не искали с пакеха военных контактов. Тем более сейчас, когда весенние посадки кумары шли к концу и начался месяц Татаууруора — ноябрь, открывавший сезон войны. Европеец, который якшался с противником в эту пору, расценивался как безусловный враг. Не иначе, и Генри был принят за лазутчика нгати.

Размышляя на безрадостные темы, Генри с притворным хладнокровием рассматривал сгрудившихся вокруг ваикато. На душе скребли кошки, зверски хотелось есть, ныли под веревками руки, напоминало о себе колено. «Лучше бы сидел я в своей яме, — думал он с раздражением. — Кто-то воюет, а ты расплачивайся. Разве поверят ваикато хоть одному моему слову? Правда, если они поймали Тауранги…»

Ему стало стыдно своих мыслей. Нет уж, только не такой ценой. Тауранги, конечно, спасся — и слава богу. Только бы поскорей сообщил старику.

Его отвлекли громкие возгласы: «Тириапуре идет, Тириапуре!» Воины, теснившиеся в амбаре, заторопились к выходу. Возле Генри остались лишь двое: редкобородый старик и верзила с перебитой переносицей и косым шрамом через все лицо.

Галдеж за стеной приутих. Давешний знакомец Тириапуре, согнувшись, заглянул в проем двери. В мягком утреннем свете его лицо казалось менее свирепым, чем ночью, при факеле. Лепешка носа и мясистые губы делали его, пожалуй, добродушным. Но глаза, внимательные и холодные, говорили о нем другое.

— Развяжите, — оставаясь в дверях, приказал Тириапуре и бросил на Генри испытующий взгляд, по-видимому пытаясь угадать, понимает ли пакеха язык маори.

— Вернулись ли те, кто гнался? — спросил редкобородый, распутав узел на ногах Генри.

— Да, вернулись, — сдержанно ответил Тириапуре. И, помолчав, добавил: — Наши воины искали на старых тропах. Но разве возвращается к силкам лесная курочка?

«Значит, Тауранги убежал», — догадался Генри, и опять сложное чувство овладело им. Боясь подумать о том, что оно могло означать, резко тряхнул головой. Молодец, Тауранги!..

Сунув ногу в башмак, Генри следом за воином со шрамом выбрался из амбара. Распрямился и вынужден был зажмуриться: в глаза плеснули красноватые лучи солнца, только что оторвавшегося от гор.

«Ничего, выкручусь», — ощутив неожиданный прилив оптимизма, подумал он, но болезненный тычок в спину напомнил, что радоваться пока нечему. Окруженный десятком воинов, Генри Гривс двинулся за Тириапуре, который ушел ярдов на семь вперед, не отдав команды и ни разу не обернувшись, уверенный, что пленный и конвой следуют за ним. Было что-то оскорбительное в этой безразличной надменности дикаря. Но… слишком много было любопытного вокруг. Впервые в жизни Генри Гривс оказался в маорийской деревне, глаза его торопливо ощупывали все необычное, что вставало на пути.

Впрочем, необычным для него тут было слишком многое. Он и не подозревал, например, что поселение маори может иметь такую геометрически четкую планировку. В деревне ваикато было, как на глазок прикинул Генри, не менее шести — восьми десятков домов, и на каждой улице они стояли строго по нитке. Бревенчатые прямоугольные хижины с двускатными крышами, крытыми травой и пальмовыми листьями… Красиво. Правда, света внутри, видимо, в них было маловато — закрытый циновкой вход был мал, а единственное окошко узко, как щель. Генри обратил внимание, что во всех домах окно обращено на восток, но поразмыслить, отчего это так, не успел: внимание все время отвлекалось. Вон, под навесом, рядом с одним из домов, несколько женщин в разноцветных юбках, с яркими повязками на длинных волосах плетут из прутьев пузатые корзины. Возле изгороди старик растягивает на шестах рваную сеть, а неподалеку от него голые мальчишки кидают то ли копья, то ли палки в большую тыкву. Ими руководит взрослый, высокий, сутуловатый мужчина в красном плаще, видимо учитель. Вот он дал шлепок одному из ребят, засмотревшемуся на Генри… Странно, что сегодня даже дети как будто не проявляют интереса к пленному пакеха…

У Генри шея заболела — вертеть головой приходилось на каждом шагу. И прежде всего из-за обилия великолепной резьбы, которая была всюду — на стенах домов, на коньках крыш, на амбарах, на странных, неизвестно зачем врытых столбах.

Причудливые орнаменты из дерева были изящны, но воображение поражали не они, а химерические страшилища, вырезанные на опорных столбах хижин. Проходя мимо, Генри с трудом отрывал взгляд от уродливых рож получеловеков с белыми ракушками вместо глаз. Забывшись, он даже остановился возле одного из домов.

С тем же чувством жадного удивления он взглянул и на многолюдную толпу, собравшуюся на травянистой площади перед очень крупным строением, снизу до верху облепленным резьбой. Появление пленного пакеха было встречено ликованием. Генри подумал, что, должно быть, здесь, на площади, и состоится судилище, которое решит его судьбу. К своей догадке он отнесся почти равнодушно, словно дело шло о постороннем. Взгляд его по инерции перебежал с толпы на затейливое строение, задержался на коньке крыши, соскользнул на деревянную фигуру над входом и снова упал на возбужденные лица.

«Вождя среди них, кажется, нет. Где же он? Наверное, ждет меня в этом храме, — сказал себе Генри, все еще чувствуя себя случайным зрителем, не имеющим касательства к происходящему на сцене. — Надо будет спросить у Тауранги, что значит этот деревянный уродец над дверью…»

И тут мозг юноши обожгла беспощадно ясная мысль. Ничего он больше не спросит, потому что его сейчас убьют. Все поплыло перед глазами Генри, глухими и невнятными стали звуки голосов. Он зажмурился, а когда открыл глаза, все предстало совсем иначе, гораздо отчетливее, раздельнее и острее. Каждая мелочь внезапно приобрела особо значительный, нехороший смысл. Он понял теперь, что уродливый идол, кривлявшийся на стене храма, — это кровожадное божество, которому здесь, на шелковистой траве, ваикато приносят человеческие жертвы. И толпа вдруг перестала быть для него экзотически пестрой, но безликой массой. Теперь в сознании отпечатывалось каждое из множества лиц, и на них, таких непохожих, молодых и красивых, безобразных и старых, на всех лицах Генри с ужасом читал злорадную радость и жажду убийства.

Тириапуре дал знак остановиться, когда Генри пересек уже больше половины площади. Конвой распался: воины, сопровождавшие пленного, разбрелись, слившись с нетерпеливо шевелящейся массой. Сдержанный гул наполнял маленькую площадь, опоясанную, словно четками, цепочками блестящих глаз. У ног взрослых копошилась детвора. Племя ждало появления вождя.

Сейчас Генри хотелось только одного — поскорее бы кончилась мучительная неопределенность. И когда циновка, заменявшая дверь в здании-храме, откинулась и на пороге показалась толстая, пышно разряженная фигура, он облегченно перевел дух. Ждать больше не надо, сейчас все решится. Впившись взглядом в лицо предводителя ваикато, он надеялся найти в нем признаки благородства и доброты.

Но даже самое горячее желание не помогло Генри увидеть в лице Хеухеу-о-Мати того, чего в нем не было и в помине. Тяжелые складки щек, нависшие над подбородком, резкие морщины у поджатого рта, маленькие заплывшие глазки… Это был просто тучный, потрепанный жизнью старик с дурными наклонностями и крутым нравом. Об этом можно было судить по тому, как испуганно жались под его сонным взглядом жители деревни, и еще по тому, с какой угодливостью ответил подбежавший Тириапуре на вопрос, который вполголоса обронил Хеухеу-о-Мати.

Генри догадался, что старый вождь спрашивал о нем, потому что, выслушав Тириапуре, Хеухеу-о-Мати колыхнул щеками и исподлобья посмотрел в лицо пленного пакеха. Юноша выпрямился. Призвав на помощь самообладание, он твердо встретил взгляд вождя и почти физически ощутил его свинцовую тяжесть. Нехотя отвернувшись, Хеухеу пальцем подозвал Тириапуре и что-то пробормотал. Тот обрадованно кивнул и нырнул в толпу. Через некоторое время послышались возмущенные голоса, и цепь распалась, вытолкнув в круг немолодого маори в грязной набедренной повязке. Затравленно озираясь, он сделал несколько шагов к центру площади. Его изможденное лицо выражало покорность и страх.

Хеухеу-о-Мати сделал ему знак подойти. Нерешительно, будто приближаясь к краю пропасти, маориец двинулся к вождю. Когда дистанция между ними сократилась до трех ярдов, Хеухеу-о-Мати поднял руку. Человек остановился.

— Теурекарепа, раб, отвечай: это ты две ночи назад сторожил моих свиней?

Генри поразился голосу вождя, визгливому и тонкому, как у женщины.

Раб молчал, склонив голову. Его худые плечи вздрагивали.

Внезапно Генри понял, что сейчас произойдет нечто отвратительное.

— Ты не уберег мое добро! Лучшая свинья упала в овраг и издохла по твоей вине…

Визг Хеухеу-о-Мати буравом ввинчивался в мозг. Чувствуя странное оцепенение, Генри широко открытыми глазами смотрел на вождя, который принялся быстро вращать над головой коротенькую каменную палицу. И вдруг с необычайной для своей туши легкостью Хеухеу прыгнул вперед и с размаху опустил оружие на опущенную голову. Раздался тупой стук, толпа радостно взревела. Раб, будто кланяясь, ткнулся носом в колени и завалился набок. Темно-красный ручеек, ширясь, пополз к ногам вождя, заставив его отступить на шаг.

Генри закрыл глаза, его тошнило.

— Как зовут тебя, молодой пакеха? Кто ты? — издалека донесся голос Хеухеу-о-Мати.

С усилием разжав веки, Генри увидел, что вождь, поигрывая палицей, в упор смотрит на него. «Надо ответить… Скорей ответить… Иначе будет поздно», — прыгало в мозгу у Генри, но язык не повиновался.

«Боже, какой я трус!» — с ужасом подумал Генри, замечая, что презрительная, понимающая ухмылка покривила губы жирного старика. Глотнув воздух, Генри хрипло выдавил:

— Э-э… Генри… Гривс… — Звук собственного голоса неожиданно придал ему мужества. — Я сын пакеха, который старый… разводит… большой… много… овец, — заговорил он, торопясь и путая маорийские слова. — Я не враг… меня схватили…

— Вычерпай воду из своего рта! — грубо оборвал его Хеухеу-о-Мати. Лицо его стало брюзгливым. — Ты плохой, совсем плохой. Ты помог убежать нашему врагу. Зачем ты перегрыз веревки?

Юноша растерянно молчал, не зная, что ответить.

— Ваикато не воюют с пакеха. Ты сам бросил в нас копье вражды… — повышая голос до визга, продолжал старик.

Генри вздрогнул. Неужели за спиной вождя стоит тот самый?!

— Ты хитрый пакеха-маори. Но Хеухеу хитрей тебя…

Тот! Сомнений не оставалось: это его он видел в отцовском дворе…

— Хеухеу не прощает врагам, нет-нет…

Слова вождя уже не доходили до сознания Генри. У входа в священное здание стоял, равнодушно прислонясь к стене, высокий сухопарый человек в плаще из шкурок киви.

— Вождь! — звонко выкрикнул Генри, указывая рукой на человека в плаще. — Он был у нас дома… Он скажет… что я… не враг.

«Он не может меня знать, — пронеслось в мозгу. — Это я его видел, а не он меня. Как же его зовут? Pane… Pyiae…»

Хеухеу подозрительно прищурился и обернулся.

— Что скажешь, Рапети Ароа?

Худощавый покачал головой.

— Я не встречал этого желтоволосого пакеха, — бесстрастно проговорил он.

— Рапети! Ты приходил к отцу… Его зовут Сайрус Гривс… — срывающимся голосом настаивал Генри. — Были еще три воина… Вы смотрели наших свиней… Вспомни, Рапети!..

— Таирути? Старый пакеха Таирути? — быстро проговорил Хеухеу-о-Мати, настороженно всматриваясь в юношу. — Ты слышал, о чем говорил Рапети Ароа с пакеха Таирути, которого называешь отцом?

— Нет, нет, — Генри замотал головой. — Я не слышал… Я был на… — запнулся он, пытаясь вспомнить, как на языке маори слово «чердак». — Я был наверху, на доме и видел…

Надежда на спасение крепла. От Генри не укрылся интерес главы ваикато к имени его отца.

Старый вождь нахмурился, отчего его глазки скрылись под мохнатым навесом бровей. Подумав, он буркнул:

— Пусть подойдет Те Реви Акиту.

Из толпы вышел костлявый воин — тот, что командовал отрядом, взявшим в плен Гривса и Тауранги. Старик, сердито косясь на окружающих, что-то негромко спросил у него. Тот ответил тоже вполголоса и покачал головой.

Видимо, ответ удовлетворил Хеухеу.

— Давно ли ты стал другом презренного нгати? — спросил он уже менее враждебно.

— Там, в горах, я увидел его в первый раз, — без запинки ответил Генри, чувствуя, что бояться теперь нечего. — Он помог мне выбраться из ямы. И сразу же пришли твои воины, которые схватили нас.

— Зачем ты перегрыз веревки? Зачем ты помог ему бежать? — снова начиная горячиться, закричал Хеухеу-о-Мати и топнул ногой.

Генри осенило. «Болван, — обозвал он себя. — Ты забыл, с кем имеешь дело. Они же суеверные дикари».

— О вождь! — произнес он торжественно, закатывая глаза и поднимая вверх руки. — Я не грыз веревки, зубы мои слишком слабы. Но я видел, как ночью в амбар прилетела большая черная птица с клыками собаки…

Хеухеу-о-Мати вздрогнул и невольно отступил на шаг. Ропот прошел по толпе. Полуоткрыв тонкогубый рот, вождь с опаской смотрел на Генри, будто ожидая, что тот сам сейчас превратится в страшную птицесобаку.

Настроение Генри улучшалось с каждой секундой. Сейчас, глядя на замерших в мистическом страхе ваикато, он готов был рассмеяться им в лицо.

— Гам! — и она перекусила веревку на его руках, — продолжал азартно фантазировать он. — Гам! — она перекусила веревку на его ногах. А потом… а потом… — Надо было срочно придумать, что же было потом, и Генри тотчас придумал: — Она сделала его маленьким-маленьким… схватила зубами за плащ и — ффу! Улетела!

Сейчас Генри от души жалел, что его не видит никто из манчестерских друзей.

Хеухеу с облегчением перевел дух, на его лице появилось подобие улыбки. В толпе взволнованно перешептывались.

— Юный пакеха Хенаре, вот моя речь к тебе, — почти ласково заговорил вождь, поднимая руку вверх, как для клятвы. — Твой отец Таирути — большой друг ваикато. Солнце еще не успеет встать, как столб, а ты уже будешь плыть в большой лодке к отцу. Скажи другу Таирути, что Хеухеу-о-Мати будет верен слову. Передай ему, что всего ночь тому назад в моем доме был долгий совет с младшими вождями. Среди них не оказалось несогласных с Хеухеу-о-Мати. Скажи, что летающая рыба уже пересекла нос лодки и что великий бог Ту уже проснулся и не хочет больше ждать. Ты запомнил, друг Хенаре?

«Вот так-то, — злорадно подумал Генри. — Теперь уже „друг Хенаре“…»

— Да, вождь. Я все запомнил, — сказал он почтительно.

Хеухеу-о-Мати обернулся к младшим вождям.

— Пусть проводят с почетом моего друга Хенаре, — с важностью проговорил он. — Пусть накормят его пищей из моих лучших калебас. Пусть сын пакеха Таирути будет думать о нас хорошо…

Старый вождь сдержал свое слово: полдень еще не наступил, а двадцативесельная пирога с высоким, круто загнутым носом уже рассекала волны, прыгая на малых перекатах и ловко обходя облизанные рекою валуны.

На корме пироги, с любопытством поглядывая по сторонам, сидел Генри Гривс.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

повествующая о странном товаре мистера Типпота

Когда Генри вошел во двор, Сайрус Гривс заканчивал приготовления к дороге — приторачивал к седлу косматой кобыленки тюк с полудюжиной шерстяных одеял. Увидев в воротах сына, старый колонист уронил одеяла, всплеснул руками и взволнованно заковылял навстречу. Генри еще не видел отца плачущим, но на этот раз неожиданная радость заставила старика прослезиться. Он долго тискал, мял и щупал сына, то зарываясь в его пропыленную куртку, то заглядывая в лицо юноши бесцветными влажными глазками. Искренний всплеск отцовских чувств смутил и растрогал Генри. Впервые за эту неделю он почувствовал, насколько все-таки близок ему этот хитрый болтливый старикан.

Из восторженного кудахтанья отца Генри понял, что всего час-полтора назад на ферме побывал Тауранги. «Ободранный такой парнишка, на ногах не стоял, а все про тебя, сынок, да про тебя — чтоб выручал, дескать, я тебя поскорей… Хотел покормить я его, да ведь нет, поплелся. Как звать — и то не сказал…» — в таких выражениях рассказал сыну Гривс-старший об этом визите. И добавил, что в общем-то он не слишком боялся за судьбу Генри. С племенем ваикато договориться он всегда сумел бы, но страшно было опоздать: вдруг сынок глупостей нагородит, ведь характерец-то бедовый и всякое может статься…

Но у Генри не было уже сил выслушивать отцовские сентенции. Измученный физически и душевно, он еле дождался, пока отец разберет ему постель. Раздевшись, он упал на массивную, надсадно заскрипевшую кровать и уткнулся в подушку. Сайрус Гривс продолжал что-то монотонно говорить, но, услышав глубокое, ровное дыхание Генри, вздохнул и стал подбирать с пола замызганную одежду. С минуту он постоял около спящего сына, о чем-то сосредоточенно думая и помаргивая воспаленными веками. Еще раз вздохнул, повернулся и тяжело захромал. к выходу.

Он проснулся как от толчка. Гулко барабанило сердце. Подсознательное ощущение тревоги переселилось из сна в явь. Тараща глаза в темноту и инстинктивно напрягая мышцы, Генри несколько мгновений лежал в зверином предчувствии опасности. Но вырвавшийся из забытья мозг напомнил ему: «Ты дома» — и сразу отлегло.

«Наверное, приснилось что-то… — решил он, переворачиваясь на спину. — Интересно, сколько я проспал? Что сейчас, вечер, полночь?»

Генри приподнялся на локте. Сквозь щель меж ставнями видны были звезды — одна очень крупная и несколько еле заметных. До поездки в Англию Генри умел довольно точно определять время по положению созвездий. Можно попробовать вспомнить? Развинтить болты, открыть ставню… Нет, не стоит.

Он опрокинулся на спину, подсунул руку под подушку и закрыл глаза, твердо решив снова уснуть и не просыпаться до утра. Но тут ему почудилось, что он слышит голоса.

Генри напряг слух: да, он не ошибся. За стеной кто-то смеялся, потом раздался неразборчивый возглас и снова смех. Значит, у отца гости. Разговаривают не в соседней комнате, а в гостиной: звуки голосов сильно приглушены. Надо посмотреть.

Генри спрыгнул на пол. Поморщился, потер колено. С удовольствием шлепая по прохладным, оструганным половицам, принялся на ощупь искать одежду. То и дело он натыкался на стол, на лавки, на иные, загадочные в темноте, предметы, пока, наконец, не нащупал у одной стены какое-то тряпье, висящее на гвозде. После некоторых размышлений Генри понял, что это старый отцовский халат.

Что ж, халат так халат. Рукава были Генри по локоть, полы едва прикрывали колени, но колебаться он не стал: запахнулся, прошлепал через столовую и толкнул плечом дверь гостиной.

Грохнула опрокинутая лавка и одновременно раздался тонкий, срывающийся от страха голос:

— Кто это?! Кто?!

Генри невольно отшатнулся к двери. Маленький человечек, похожий на взъерошенного чертенка, смотрел на него, приоткрыв рот и вобрав голову в плечи. В его вытянутой вперед руке плясал пистолет. Старый Сайрус Гривс и еще какой-то тощий джентльмен с медными волосами оставались сидеть за столом. Они ошалело смотрели на дверь, и по тупому изумлению, написанному на лице отца, Генри понял, что старик в полутьме не узнает его.

Резкое движение, сделанное взъерошенным человеком, потревожило огонек маленькой коптилки. Огромные тени прыгнули и закачались по углам, и в колеблющемся свете остро блеснуло металлом колечко ствола.

— Отец, это я! — растерянно проговорил Генри, не сводя глаз с пистолета.

— Фу ты, господи!.. Сыно-о-ок… — с облегчением, но все с той же испуганно-изумленной миной протянул отец.

Человек метнул на него вопрошающий взгляд и опустил руку с оружием. Лицо старшего Гривса оживало, мягкие мешочки щек поползли вверх, растягивая рот в нитку и сжимая в уголках глаз вееры мелких морщин. Рыжеволосый икнул и равнодушно отвернулся.

Генри выступил из тени и нерешительно подошел к столу, заставленному бутылками, кружками и тарелками с объедками. Тени опять шарахнулись по комнате. Сайрус прикрыл желтый язычок пламени ладонью. Маленький человечек быстрым взглядом ощупал лицо и фигуру Генри и стал поднимать упавшую лавку.

— Садись с нами, сынок, чего уж там, садись, — ласково проговорил старший Гривс, указывая Генри место подле себя. — Вот, господин Куртнейс, — обратился он к рыжеволосому, вдумчиво изучавшему дно пустой кружки, — рекомендую вам — Генри Гривс, наследник мой, плоть от плоти, утеха в старости…

Господин Куртнейс поднял на Генри засоловелые глаза, хотел что-то ответить, но опять звонко икнул и ограничился кивком. Зато взъерошенный человечек откликнулся тотчас.

— Очень, очень приятно! — живо заговорил он, улыбаясь и продолжая бегать беспокойными черными глазками по лицу Генри. — Не правда ли, сэр, забавно вышло? Ну, думаю, дикари вломились, беда! А это вы, милый Генри, эдак по-хозяйски, без лишних церемоний… Ай-ай-ай, юноша, юноша, ну а если б рука моя дрогнула? Бабах — и точка. Здесь, дорогой Генри, мы ухо держим востро, попривыкнете — узнаете… Впрочем, давайте знакомиться. Питер Типпот, переводчик и правая рука господина землемера.

«Молчун под стать папаше», — с досадой подумал Генри, пожимая миниатюрную горячую ладонь. Рукопожатие Типпота производило неприятное впечатление: будто ощупал.

Неверной рукой отец принялся разливать по кружкам джин из початой бутылки.

— По случаю вызволения, сынок, и тебе сегодня не грешно… — закурлыкал он, но Генри отодвинул свою кружку.

— Прошу тебя, отец, — тихо сказал он. — Не надо… Пожалуйста.

В Манчестере приятели по духовному училищу иногда угощали его спиртным, но всякий раз Генри испытывал только отвращение.

— И правильно, сынок, дурная привычка привязчива, не пьешь — не пей, спокойнее жизнь будет, — добродушно согласился старый Гривс. — Господин Куртнейс и вы, уважаемый сэр, за сынка драгоценного, думаю, надо бы! Вырвался как-никак мой Генри из лап этих проклятых… Ну, веселей, гости дорогие, уважьте хозяина, да и я с вами — с великим удовольствием…

— М-можно, — хрипло проговорил землемер, берясь обеими руками за кружку. — Молодой человек… прекрасный человек, — неожиданно закончил он и, страдальчески наморщив большеносое лицо, в два глотка опорожнил кружку.

Сайрус Гривс выпил джин неторопливо, прислушиваясь, как огненная жидкость стекает через глотку в желудок. Типпот едва пригубил, но залихватски крякнул и хищно вцепился зубами в кусок холодной свинины.

— Расскажи-ка, сынок, как в плен угодил, — подмигнул Сайрус Гривс, легонько толкая сына локтем.

Типпот, набивший рот мясом, закивал.

Сухо, опуская подробности, Генри рассказал о событиях минувшего дня. Ему были одинаково неприятны и шустроглазый человечек, и раскисший от джина землемер. Слушая его, отец улыбался, качал головой и всплескивал руками. Землемер откровенно дремал, а маленький переводчик продолжал есть, не переставая шнырять глазками по сторонам и не скрывая своего интереса к рассказу.

— Вот и все. А перед тем как отправить меня домой, вождь попросил, чтобы я передал отцу, то есть тебе…

Генри сощурился и медленно произнес на языке маори:

— Хеухеу будет верен своему слову. Был совет, и все вожди согласны. Летающая рыба пересекла нос лодки, а бог Ту проснулся и уже не хочет ждать.

— Что это значит?! — выкрикнул внезапно очнувшийся Куртнейс и мотнул головой. — Пе-ре-вес-ти!

Его мутный, бессмысленный взгляд остановился на Генри.

— Хе-хе! — Сайрус Гривс заерзал на лавке и беззаботно всплеснул пухлыми руками. — Ничего-то я, сынок, не понял, чепуха, право, чушь какая-то. Дикарь и есть дикарь: рыбы, дескать, летают, боги просыпаются и прочая белиберда… Ничегошеньки не понять, хе-хе-хе!..

Генри заметил, что желтое личико господина Типпота напряглось. Однако переводчик не проронил ни слова, продолжая как ни в чем не бывало возиться с полуобглоданной костью.

Рыжий землемер уперся ладонями в стол и с натугой поднялся с лавки. Он был бледен.

— Сэр, я буду благодарен… — нагнувшись, пробормотал он заплетающимся языком. — Спать, сэр… Позвольте, я покину в-ваше общество…

Сайрус Гривс закивал:

— И верно, господин землемер, пора бы вам и того, отдохнуть… Генри, на полке, где инструменты, огарочек есть, возьми-ка, проводи гостя. Уложи на мою кровать, а я потом устроюсь, ничего, как-нибудь…

Держа в левой руке горящую свечку, а правой крепко обняв за пояс пошатывающегося Куртнейса, Генри повел его спать. Растянувшись во всю длину кровати и даже не сделав попытку раздеться, землемер сразу же захрапел. Генри стянул с него пыльные сапоги, брезгливо швырнул их в угол и вернулся в гостиную. Отец и Типпот не взглянули на него, они были увлечены беседой. Не подходя к столу, Генри забрался с ногами на сундук, подсунул под себя кисло пахнущую овчину и от нечего делать стал слушать.

— Не-е-ет, дорогой сэр, туземцы не дураки, — благодушно скрипел старый Сайрус, поглаживая лоснящуюся плешь. — Такие, как я, им в друзьях куда нужнее, чем во врагах. Выгоду свою они знают, оттого и работать ко мне ходят. Месяц отработал, а я ему одеяло, а то и парочку топоров или еще что, кому как… И торговать с нами им не без пользы…

— Э! — личико Типпота сморщилось. — До поры до времени, сэр! Ее величество королева от лакомого кусочка не отступится, верьте моему слову, сэр! Еще лет десять, и с вашими чумазыми друзьями будет то же, что и с вонючими австралийцами. А до того они сами повырежут таких, как вы, одиночек-любителей. Стоит запахнуть порохом, они с колонистов и начнут, ха-ха-ха!

Гривс пожевал бескровными губами.

— Не знаю, не знаю, — проворчал он. — Я все больше рассчитываю, что прежде они друг друга изведут, вон как. А что меня лично касается, так Сайрус Гривс, дорогой сэр, сумеет сговориться с самим господином дьяволом, не беспокойтесь, и еще в барыше будет, да!

— Это еще как сказать, — едко возразил Типпот. — Вчера были мы с Куртнейсом у вас по соседству, у этих, как их… нгати. Хотел бы я посмотреть, как вы договорились бы с Те Нгаро, их вождем!.. Этот тип уже сегодня готов всем белым горло перервать. Ну да ничего. В бумаге господина губернатора…

— Что… в бумаге?!

Генри не мог не заметить волнения отца: вцепившись пальцами в край стола, Сайрус Гривс подался к Типпоту.

Тот подозрительно взглянул на старика и отвел глаза.

— Уж не рассчитываете ли вы, многоуважаемый мистер Гривс, поживиться землей за счет Те Нгаро? — спросил он, тонко улыбаясь. — Я ведь не такой болван, как эта рыжая жердь, мне вы голову не заморочите. Когда ваш чудный сынок…

Типпот оборвал себя и быстро повернул голову в сторону сундука, видимо только сейчас вспомнив о присутствии Генри. Поколебавшись, он вкрадчиво продолжал:

— Уверен, что даже ваш юный отпрыск понял, что имел в виду вождь ваикато. А вы, сэр, хитрый, многоопытный лис, не поняли, да? Ай-ай-ай!.. Не поняли, что рыба, прыгнувшая через лодку, означает встречу с вражеским разведчиком? Ну да, где уж вам! И насчет бога войны Ту, который проснулся, и насчет военного совета — все это вы, конечно, тоже не поняли, сэр?..

Сайрус Гривс тихонько рассмеялся, отчего его лицо стало похоже на печеное яблоко.

— О господи! — Его голос звучал добродушно и очень искренне. — О чем вы говорите, мистер Типпот? Право, не возьму в толк, о чем это вы?.. — Он с укоризной покачал головой. — Выдумщик же вы, сэр, насочиняли столько…

— Прекратите, Сайрус Гривс! — зло зашипел на него Типпот и стукнул кулачком по столу. — Старый пройдоха, не пытайтесь выкручиваться, не удастся!.. Я знаю, какому слову верен ваш Хеухеу. А знаете ли вы, что господин губернатор крут на расправу с вшивыми дипломатами, с доморощенными политиками вроде вас, Гривс! Ишь что придумал!.. Да если вы даже и стравите этих паршивых дикарей, все равно земли вам ни дюйма не достанется, глупец! Ни дюйма!

Генри поразился, насколько точно подметил он сходство Типпота со взъерошенным чертом. Правда, с первого взгляда он показался ему потрепанным бесенком-неудачником, зато сейчас за столом злорадно корчился сам дьявол.

Отец продолжал по инерции улыбаться, молчал, но по тому, как часто он заморгал, Генри понял, что старик здорово растерялся.

— Так вот, любезный мой Гривс, — с сарказмом продолжал маленький человечек, — господин губернатор именем ее величества уже наложил лапу на земли вашего соседа грубияна. И когда ваши приятели ваикато перережут свору Те Нгаро и продадут вам их лужайки, вы останетесь с носом. Да-да, сэр, с носом! У вас их отберут власти, а самого вас, чего доброго, в тюрьму сунут, чтоб не лезли не в свои дела… И стоит мне, Питеру Типпоту, шепнуть кое-кому, ну, хоть моему тощему идиоту, как почтенный колонист Сайрус Гривс… Тю-тю!..

Генри, волнуясь, привстал на локте. Сомнений не оставалось: слова Типпота — не просто пьяная болтовня, отец не на шутку испуган. Значит, все правда: старик решил нажиться на крови племени Тауранги. Вот о чем он сговаривался с четырьмя ваикато, вот зачем показывал им свое добро… Теперь понятно, почему Хеухеу-о-Мати оказался вдруг добряком…

— Мистер Типпот… — послышался умоляющий голос отца. — Не надо… Все не так, сэр… Я не хотел… Не думал…

Но злобствующий дьявол опять превратился в маленького добродушного человечка.

— Ну, ну… Разумеется, не надо, — мягко прервал он старого Гривса, протягивая короткую руку к бутылке. — Давайте-ка лучше выпьем, старина! — И, разливая джин по кружкам, деловито спросил: — Когда они собираются напасть?

Сайрус Гривс помотал головой:

— Не знаю, сэр… Договаривались, чтобы раньше, чем кум ару посадят…

Типпот важно кивнул.

— Отказаться от сделки уже не удастся, это яснее ясного. Обещанное так или иначе придется уплатить, иначе ваикато попросту сдерут с вас, дорогой сэр, вашу собственную шкуру… Ну, а землю у вас отберет губернатор.

— Что же делать? — Сайрус Гривс не сводил жалобного взгляда с желтого личика. — Где же выход, дорогой сэр? Где же выход?..

— Он есть, — внушительно произнес Типпот, многозначительно глядя на Гривса. Пожалуй, впервые за вечер его глазки не метались и не шарили по сторонам. — Потребуйте от ваикато иную плату. Пусть оставят все завоеванное себе. А для вас, дорогой Гривс, приготовят это…

Нырнув рукой под стол, Типпот вытянул оттуда округлый кожаный мешочек, стянутый шнурком. Ловко распустив узел, он протянул мешок Сайрусу.

— Что это? — придушенный голос отца заставил Генри вскочить.

Выпущенный из рук мешок глухо стукнул. Что-то круглое, похожее на маленькую тыкву, выпало из него, покатилось по столу и шлепнулось на пол. Старый Гривс, как ужаленный, вскочил. Дряблые щеки тряслись, он смотрел вниз с нескрываемым ужасом.

Страх отца передался Генри. Он соскочил с сундука.

— Не будьте сентиментальны, мистер лис! — выкрикнул обозленный коротышка. Перескочив через лавку, он обежал стол, наклонился.

— Товар не хуже любого другого. — В голосе Типпота звучала издевка. — Что, разве не чудо? Полюбуйтесь!

Он театральным жестом поднял вверх руку. Сайрус Гривс отшатнулся, Генри вздрогнул. Глаза его расширились от испуга и отвращения.

Короткая ручка Типпота держала за волосы… человеческую голову. Сморщенное личико мертвого маорийца было искажено неестественно веселой гримасой, будто человек этот был убит в момент, когда он, зажмурившись, сдерживал приступ смеха. Мертвая голова чуть раскачивалась, и в неверном свете коптилки казалось, что скулы убитого подергиваются, а растянутые улыбкой губы вот-вот оживут.

Старый Гривс опомнился скоро. Оглянувшись на Генри, он озабоченно повел плечами и пробормотал, стараясь придать голосу строгость:

— Спать, сынок, живо спать! Нечего, знаешь ли, торчать тебе здесь, слушать всякое, иди, иди…

Генри подчинился. Не сводя глаз с мертвой головы и ощущая в желудке противную дрожь, он, как лунатик, приблизился к выходу, нащупал дверь. Шагнув за порог, он привалился к шероховатому косяку.

— Бальзамировать их туземцы умеют отлично, — расслышал он спокойный голос Типпота. — А на нашей с вами родине коллекционеры платят за каждую десятки гиней. Так что, если нам с вами, Сайрус, войти в пай, даже сотня таких игрушек…

— Погодите, Типпот, пойду взгляну, улегся ли мой ненаглядный…

Генри заставил себя оторваться от косяка и шагнуть в темноту, откуда доносился заливистый храп.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

в которой Типпот выступает в роли пророка

Остаток ночи Генри спал и не спал. Пытался осмыслить услышанное, но был слишком взволнован, чтобы сосредоточиться. Незаметно погружался в дремоту и внезапно просыпался оттого, что, как ему чудилось, необычайно важная мысль приходила в голову во сне. Но она ускользала, стоило открыть глаза. Только перед рассветом он ненадолго забылся и сразу увидел сон: мертвая голова с лицом рыжего землемера весело подмигивала ему и что-то говорила, но так тихо, что Генри ничего не смог разобрать. Он знал, как важно понять, что шепчут бескровные губы. Голова лежала на столе, в нескольких ярдах от Генри, но он не в силах был сделать и шагу. Ноги стали ватными, и он чувствовал, что из темного угла за ним напряженно следят чьи-то глаза. Генри догадывался, чьи они, и не боялся, ему хотелось запустить башмаком в угол, но и руки были вялы и бессильны.

Сон длился бесконечно, он словно застыл в мозгу, не меняясь ни в одной подробности. Лишь когда мгла в комнате стала сереть, очертания головы потеряли резкость, потом расплылись в бесформенное пятно, и Генри понял, что он уже не спит и что наступает утро.

Решение, которое он тщетно искал всю ночь, возникло в мозгу, стоило ему открыть глаза. Следовало немедленно предупредить Тауранги об угрозе, нависшей над его племенем, и в то же время скрыть от нгати роль старого Сайруса Гривса. Дорогу к деревне нгати должны знать работники, благо сегодня Етики и Патире ночуют на ферме.

Генри сполз с кровати и прислушался: мистер Куртнейс сладко сопел на отцовской перине. Одевшись и пройдя на цыпочках в гостиную, он убедился, что отец и переводчик спят рядышком на овчинах, постеленных на полу.

Сняв башмаки, Генри прокрался мимо спящих и выскользнул во двор.

Генри впервые оказался к западу от холма, увенчанного фермой Гривсов. Тем не менее он шел вперед уверенно: пастухи наметили ему достаточно четкие вехи, чтобы не сбиться с пути. Следуя их указаниям, он уже через четверть часа пересек лощину между двумя невысокими холмами-близнецами. «Там, где река убежала от трех холмов», — вспомнились ему слова Тауранги. Затем надлежало идти по кромке заросшего болота — так, чтобы горная цепь «все время видела левую щеку», а ориентиром служила кучка деревьев, которые англичане-колонисты назвали капустными. В детстве Генри не раз пробовал мягкие верхушки, но еще вкусней был напиток, приготовляемый из корней. До рощицы было далеко, но уже стало ясно, что он не сбился с курса: голые стволы и ветви, усеянные круглыми пучками листьев, могли принадлежать только капустным деревьям.

Сделав попытку пройти к ним напрямик через болото, Генри уже через десяток шагов провалился по щиколотку в жидкую грязь. Пришлось нарвать травы и вытирать башмаки изнутри, а дальше двинуться в обход, что, собственно, и советовали ему пастухи. Крюк удлинял дорогу по крайней мере на четверть мили. Зато идти по твердому лугу, заросшему тасэкой — оранжевой полутравой-полукустарником, было куда приятней, чем прыгать по мохнатым кочкам. К тому же можно было и поразмыслить кое над чем. Ведь как ни убежден был Генри, что поступает правильно, он не в силах был отделаться от мыслей об отце. Если вождь ваикато заподозрит измену, старому Сайрусу придется худо. Ничуть не лучше, чем если бы нгати пронюхали, кто натравил на них воинственных соседей. Сознание, что он может поставить старика под удар, мучило Генри.

Острый шип, вонзившийся в ногу выше щиколотки, вывел его из задумчивости. Охнув, Генри отвел двумя пальцами упругую плеть кустарника, усаженного крепкими иглами, и сел на землю. С занозой пришлось повозиться. Поднимаясь с земли, Генри случайно посмотрел назад и вздрогнул. Четко выделяясь на бледно-зеленом фоне холма, по кромке болота двигался всадник.

«Кто это? Неужели Типпот?» — мелькнуло в голове у Генри, различившего темную масть коня.

Очень скоро догадка перешла в уверенность: человек, согнувшийся в седле, был ростом не больше мальчика. Узнал Генри и высокие сапоги, и долгополый, раздуваемый на скаку сюртук. Лица он различить пока не мог — голова всадника была опущена к холке гнедого. Но это уже не имело значения: Типпот, и никто другой, приближался к нему галопом.

Переводчик осадил взмыленного коня в пяти шагах от Генри.

— Отличная погодка, сэр! — переводя дыхание, язвительно воскликнул он и пустил гнедого шагом, наступая на юношу. — Но не слишком ли рановато для прогулки, а?

Слюнявая конская морда ткнулась в грудь. Генри отступил, стискивая зубы. Все ясно: проклятый карлик догадался.

Типпот рванул узду, отъехал на несколько ярдов в сторону и, щупая юношу взглядом, с веселым злорадством продолжал:

— Ай-яй-яй! Такой ученый, такой воспитанный мальчик — и подслушивать! Надуть папашу вздумал… Ай-яй-яй! — И вдруг, резко сменив тон, закричал пронзительным фальцетом: — Сопляк! Немедленно домой, слышишь?! Что молчишь, говори, куда навострился спозаранку? Предупреждать, да? Говори! — Вероятно, Типпоту не понравилось лицо Генри. Поспешно выхватив из-за пояса пистолет, он с угрозой пробормотал: — Но-но! Церемониться не буду, помни. Продырявлю. А ну поворачивай назад, да побыстрей!

«Только не спешить», — мысленно осаживал себя Генри, чувствуя, что пелена гнева постепенно спадает с глаз. Самообладание вернулось к нему. «Лишь бы подпустил поближе… Поближе…» — пульсировало в мозгу.

— Мистер Типпот… — Генри не узнал собственный голос, заискивающий и хриплый, — Мистер Типпот, вы ошибаетесь… Клянусь…

Прижав руки к груди и состроив страдальческую гримасу, он смотрел на Типпота так искренне, что тот опустил пистолет.

Однако стоило Генри сделать шаг, как вороненый ствол тотчас блеснул на солнце. На юношу снова глядел зловещий черный кружочек.

— Отвечай, предупреждать или нет? — крикнул Типпот, и его личико нервно дернулось.

— Господи!.. Да о чем вы, сэр? — жалобно отозвался Генри и сделал еще два шага. Теперь до морды коня было не больше трех ярдов.

«Не выстрелит, — гоня страх подумал он. — Пока говорим, не выстрелит».

— Стой! — приказал Типпот. — Врешь ты все. Откуда был туземец, что убежал от ваикато?..

В этот момент гнедой, стоявший до сих пор спокойно, переступил с ноги на ногу и резко взмахнул гривастой головой. Седок невольно коснулся грудью холки, ствол пистолета нырнул вниз. Для Генри этого оказалось достаточным. Он метнулся вперед, юркнул под брюхо коня и, выскочив слева от всадника, обеими руками вцепился в него. Грохнул выстрел, и Генри, сжимая в объятиях извивающегося переводчика, упал на землю.

Не вина Типпота, что он промахнулся. Слишком неожиданным оказалось нападение, да и стрелять из-за холки гнедого ему было не с руки. Пуля, взвизгнув, пролетела высоко.

Сильно ударившись затылком о землю, Генри на мгновение разжал руки, и Типпот, оказавшийся сверху, попытался воспользоваться этим. Он мигом скатился с тела юноши и чуть было не вскочил на ноги, однако Генри успел поймать его за полу сюртука и снова опрокинул на землю. Дальнейшая борьба была недолгой: Генри был крупнее и сильнее. Всего несколько секунд понадобилось ему, чтобы подмять под себя Типпота и, заломив кисть, отобрать и отшвырнуть пистолет.

Когда он придавил грудь Типпота коленом, тот перестал сопротивляться и затих.

— Н-не… давите… дышать трудно… — почти беззвучно прошептал он.

Уверенный, что Типпоту не вырваться, Генри убрал колено, перевернул тело на правый бок и вынул из деревянных ножен короткий обоюдоострый кинжал. Теперь, когда дьявол лишился когтей, опасаться его было нечего.

Встав на ноги, Генри с удовольствием расправил плечи.

— Можете убираться, мистер головорез, — сказал он с нарочитым спокойствием. — Коня я вам оставлю, так и быть. А вон ту штуку — ни-ни…

Бросив на лежащего торжествующий взгляд, он поднял пистолет.

Типпот будто не слышал. Плотно сжав губы, он смотрел на лохматившийся возле носа кустик и молчал. Но вот переводчик шевельнулся, быстро сел. Согнув ноги в коленях, обхватил их ручками и глубоко задумался. Лицо его скривилось, будто он проглотил какую-то гадость.

Подумав, Типпот задрал голову и, продолжая морщиться, с неохотой сказал:

— Глупо все это. Глупо. Когда-нибудь, сэр, вы это поймете. И горько пожалеете, да-да…

И пригорюнился, зажав ладонями щеки.

— Не грозите, мистер Типпот, — насмешливо отозвался Генри, подбрасывая пистолет и ловя его то за ствол, то за рукоятку. — Вас я не боюсь.

— Э! — Типпот досадливо мотнул головой. — Я же не о том, мальчик, как вы наивны! Нам с вами делить нечего, и наши дорожки схлестнулись по чистой случайности… Другое скверно — не туда вы в жизни идете. Вот в чем беда!..

Генри хмыкнул, но решил не перебивать. Пусть выскажется. Ему сейчас обидно и совестно, вот и залечивает раны языком. Пусть.

— Опомнитесь, Генри Гривс, умоляю — опомнитесь! — с жаром продолжал Типпот. — Не знаю, откуда вы набрались всякого вздора, наверное, из книг, но вы не должны ни на миг забывать, что вы — подданный ее величества, а главное — вы белый человек! Стать пособником дикарей!.. Боже! Они ненавидят нас, и вы для них всегда будете чужим, потому что между ними и нами — пропасть. Вы потеряете все и не найдете ничего, кроме вражды и ненависти. Бог создал нас белыми людьми…

— Бог создал меня человеком, — не выдержав, звонко оборвал его Генри. — Человеком, мистер Типпот, а не зверем!.. А вас… Ладно, что дальше?

— Когда-нибудь вы проклянете себя, юноша. И это случится скоро, — в голосе маленького переводчика прозвучали зловещие нотки. — Скоро мы зальем их кровью весь остров. Оба острова! Бешеным собакам не место там, где появляется человек. А маори хуже взбесившихся псов. У-у! Упрямые, злобные твари! Они друг другу готовы перервать глотки, не то что нам с вами, Генри Гривс! И вы, образованный, неглупый юноша, вы идете против своей расы и продаете отца ради неполноценных ублюдков?! Стыдитесь, Гривс, стыдитесь!..

— Достаточно, Типпот! — крикнул, бледнея от гнева, Генри. — Ни слова больше!

Маленький человечек порывисто встал с земли.

Генри размахнулся и изо всей силы швырнул пистолет в болото. В зарослях сочно чмокнуло.

— Убирайтесь! Нож получите после. Если встретимся. Ну!..

Не сводя недоверчивого взгляда с юноши, Типпот медленно побрел к коню.

Генри осторожно просунул кинжал под свой широкий кожаный пояс. Когда он поднял голову, Типпот был в седле. Встретив взгляд Генри, он ухмыльнулся и тронул узду.

— Мы еще встретимся, сэр! — почти весело крикнул Типпот. — И тогда… храни вас господь!

Генри равнодушно отвернулся. За спиной раздался стук копыт. Пора было двигаться дальше, солнце уже шло в зенит.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

рассказывающая о знакомстве Генри с девушкой по имени Крыло

Заунывная песня плыла над зеленой долиной. Долине было тесно. С одной стороны ее сдавливали кремнистые отроги уходившего на восток хребта, с другой — более пологое, но достаточно внушительное скопление холмов, обросших от подножия до вершин кустарником. Только кое-где тяжелоголовые пальмы цеплялись за склоны, напоминая усталых путников, карабкающихся вверх. Зато плоские макушки холмов были украшены пышными шапками леса, весь день наполненного птичьим разноголосьем.

Однако в долине не были слышны ни резкие трели желтой вороны, ни гортанная перебранка попугаев, ни хриплый кашель, которым обычно прерывает свое пение пестрая красавица туя. Колючки кустарника не соблазняли прихотливых птиц, и здесь всегда было тихо. Лишь бормотание потоков, пробегавших с гор в пору ливней, ненадолго вспугивало устоявшуюся дремотную тишину.

Сегодня, едва взошло солнце, сонная полоска междугорья услышала человеческие голоса. Сначала они звучали отрывисто, нестройно — люди о чем-то договаривались, спорили. А потом, когда в жирное тело долины разом вонзилась дюжина копалок, все голоса слились в один. Тягучая песня повисла над головами работающих, и в мелодии ее был монотонный ритм, которому охотно подчинились руки людей. Солнце начало вторую половину ежедневного пути, а песни, цепляясь одна за другую, продолжали тревожить долину.

Племя нгати заканчивало весенние посадки кумары. Это был последний незасаженный участок обширных огородов — через три-четыре дня в амбарах деревни не останется и клубня сладкого картофеля, хранимого с осени на семена. И тогда после всеобщего праздника в честь окончания работ мужчины племени начнут готовить оружие к походам. Воинственный танец хака, боевые песни, заклинания жрецов, обсуждения планов грядущих схваток — вот чем будут наполнены их дни…

А пока… Пора кровожадного бога Ту еще не пришла. Пока что правит щедрый Ронго, покровитель урожая. Амбары племени не должны пустовать, кумара не вырастет, если не полить ее потом.

А он струится, заливает глаза, ручейками стекает на грудь. Когда-то, по словам стариков, работать в поле было еще труднее: у копалок не было резной подножки, на которую давит ступня. Великий человек тот, кто первым догадался привязать к остроносому колу поперечину. Теперь тяжелый пласт почти без труда выворачивает даже юноша. Настоящего мужчину эта работа не утомит и за целый день. Только надо петь — размеренно и дружно. Хорошая песня копает вместе с тобой.

Скорбный мотив плывет над полем. Это хорошая песня-о великом герое Мауи, который хотел уничтожить смерть. О том, как, отправившись на поиски великой богини ночи Хина-Нуи-те-По, Мауи нашел ее спящей в пещере. Но когда он решил войти в тело богини, чтобы украсть ее сердце, его подвела птичка мухоловка. Она захихикала, и смех ее разбудил богиню. А та, проснувшись, задушила Мауи.

Смерть сразила вождей,

Когда Мауи был задушен богиней смерти.

И, увы, так смерть и осталась в этом мире, -

печально поют мужчины, втыкая в землю копалки и переворачивая большие куски дерна. Им вторят женщины, которые руками и палками разрыхляют комья и удаляют сорняки. Поют и юноши, укладывая в ямки вялые клубни кумары.

Все работающие, и мужчины и женщины, одеты легко — на них лишь короткие, чуть ниже колен, передники из льна или соломы. Другая одежда была бы сейчас в тягость. Тела влажно блестят. Уже несколько часов пятятся, оставляя за собой броский пунктир обнаженного чернозема, смуглые татуированные мужчины. Ни на шаг не отставая, ползут вслед за ними к востоку цепочки неразгибающихся спин…

Погиб отважный хитрец Мауи, горестным воплем отзвучала последняя нота древней маорийской песни. Но только несколькими мгновениями поживилась тишина. Гортанный голос прорезал воздух, колеблемый зноем:

Взгляни на мое весло!

Его кладут у борта ладьи,

У самого борта ладьи.

Вот оно поднято кверху — весло!

Готовое погрузиться в воду — весло!

И вот мы рванулись вперед…

О, славная, любимейшая песня! Об отважных, что давным-давно на легких ладьях пересекли океан и открыли Длинное белое облако — чудесную страну Аотеароа, ставшую родиной маори. Все племена Южного и Северного островов чтят память о подвиге предков, о каждой из лодок сложены легенды и песни.

Разве можно забыть их славу,

Если она вечно плывет в волнах нашей памяти!

Согласный хор с полуслова подхватил песню о мореплавателях, и усталые спины чуть распрямились. И острее сделались копалки, и рассыпчатее комья земли.

Мое весло!

Ах, как оно стремительно взлетает и опускается!

Быстро погружается в воду и отбрасывает

Шумный всплеск! Вскипает вода за кормой,

Запенился белый след за ладьей,

И брызги летят с весла!

Но на этот раз мужественным открывателям не удалось причалить к заветным берегам.

— Смотрите! — пронзительно воскликнула дородная маорийка. — Там пакеха!

Работа прекратилась. Тридцать пар глаз впились в фигурку светловолосого человека в одежде пакеха, который шел через поле. Мужчины, сжимая в ладонях колья, молчали. Женщины взволнованно перешептывались.

Когда незнакомец приблизился на бросок копья, широколицый атлет, передав копалку соседу, двинулся ему навстречу. Пакеха замедлил шаги. Заметно было, что настороженность маори смутила его.

Воин остановился. Его глаза изучающе пробежали по совсем еще юному лицу пришельца.

— Мне нужно… — с запинкой произнес на маори пакеха, — найти племя нгати. Скажи мне, где их жилье?

Воин молчал, продолжая бесцеремонно разглядывать юношу.

Краска самолюбия проступила на щеках пакеха.

— Мне нужен Тауранги, сын вождя, — сказал он с вызовом. — Если эти люди нгати, то я шел к ним…

Услышав имя Тауранги, воин нахмурился.

— Откуда ты знаешь сына великого Те Нгаро? — строго спросил он.

— Тауранги мой друг. Передай ему, что пришел Генри…

— Хенаре!

Ликующий девчоночий возглас, прозвеневший сзади, заставил воина вздрогнуть и обернуться. Никто не успел опомниться, как маленькая гибкая девушка выскользнула из толпы и со всех ног бросилась к пакеха.

Добежав, она порывисто прильнула к груди ошеломленного юноши, обхватила его за локти и обратила к толпе возбужденное лицо.

— Это Хенаре! — звонко крикнула она. В ее голосе звучала радость и приглашение радоваться вместе с ней.

Кое-кто из маори невольно заулыбался. Но большинство продолжало глазеть с хмурым недоумением.

Генри ощутил, как у него вдруг пересохло во рту. С изумлением косясь сверху вниз на прижимающуюся к нему полуобнаженную длинноволосую фигурку, он осторожно пытался освободить свои руки из объятий и ничего не понимал.

Несколько мгновений длилась эта странная сцена. Девушка опомнилась. Оттолкнувшись от Генри, она виновато опустила голову и приблизилась к стоявшему впереди всех широколицему воину, который с осуждением и любопытством смотрел на нее.

— Пакеха Хенаре — наш друг, — тихо проговорила девушка, не решаясь поднять глаза. — Пакеха спас Тауранги от ваикато. Он наш друг, Китепоки, друг, друг…

Из толпы послышались одобрительные возгласы женщин. Девушка робко взглянула. Складка на лбу Китепоки разглаживалась. Не удостаивая взглядом девушку, юркнувшую в толпу, Китепоки подошел к Генри и положил ему руку на плечо.

— Правду ли сказала Парирау, о желтоволосый пакеха? — с некоторой торжественностью спросил он, глядя юноше прямо в зрачки.

Генри не отвел взгляда.

— Да, это так. Я перерезал веревки, и сын вождя убежал.

«Парирау»… На языке маори это значит «Крыло», — вспомнил он, переводя глаза на стайку перешептывающихся маориек и пытаясь отыскать среди них гибкую фигурку девушки,

Тяжелая рука Китепоки слегка сдавила плечо и потянула к себе. Толстые губы воина растянулись в дружеской улыбке. Округлив ноздри, он вытянул шею и приблизил свое сплошь зататуированное лицо к лицу Генри.

Носы их соприкоснулись. И тотчас, будто это было сигналом, все остальные мужчины побросали копалки и окружили Генри. Они оттеснили от него Китепоки и наперебой лезли к улыбающемуся пакеха, чтобы потереться носами и тем самым подчеркнуть свое расположение. Добросовестно отдавая дань приветственному ритуалу, Генри ждал, когда поблизости окажется Парирау. Напрасно! Она не только не подошла, но, случайно встретившись с ним глазами, поспешила нырнуть за спины.

Китепоки поднял руку и крикнул:

— Слушайте!

По-видимому, авторитет его был велик. Шум сразу же стих.

— Разве не говорят у нас в народе, что полезным можно быть и без шума? — сказал он. — Наш друг Хенаре устал, он шел очень долго, чтобы погостить у своих друзей нгати…

— Я шел не погостить, — вырвалось у Генри. По дороге он решил сообщить о планах ваикато или вождю или Тауранги.

Китепоки недовольно поморщился. Он не любил, когда его перебивали.

— Зачем же ты пришел, Хенаре?

«Стоит ли от них скрывать? — подумал Генри. — Не все ли равно? Скажу!»

— О воины нгати! — начал он, стараясь говорить как можно высокопарнее, в тон Китепоки. — Сейчас вы сажаете кумару и поете песни. А ваши враги ваикато оставили огороды женщинам и подкрадываются к вам. Я узнал, что они не хотят ждать окончания посадок, чтобы напасть на вас, нгати. Возможно, они будут здесь уже сегодня. Или завтра. Я торопился предупредить вас.

Столь длинная речь далась ему не без усилий. Но маори слушали ее с напряженным вниманием. Никто не проронил ни звука, когда он кончил и с облегчением умолк.

Китепоки хмурился, он думал. Наконец, сказал:

— Тот, кто опрометчиво лезет на дерево, быстро падает. Ваикато потеряют здесь шкуры, и женщины сошьют из них плащи для рабов. Мы верим тебе, пакеха Хенаре… Каиака! — позвал он.

Из толпы вынырнул худенький, очень курчавый паренек с живыми глазами.

— Ты быстрее всех других, Каиака. Оставь кумару и беги в деревню. Найди Раупаху и Тауранги. Расскажи им все, что услышал от пакеха. Все!

— Да, Китепоки, — пробормотал молодой маори.

Широколицый проводил его долгим взглядом и повернулся к Генри.

— Друг Хенаре! Ты хотел увидеть Тауранги? Ты встретишься с ним. Тебя проводит… — Он поискал кого-то глазами и закончил: — Тебя проводит Парирау…

Сердце Генри екнуло.

— Сегодня мы не будем работать так, как обычно, — громко объявил Китепоки. — Мы вернемся в деревню задолго до времени огней. Охо-хо! За работу, люди, за работу! Помните завет предков: трудолюбие процветает, лень погибает в бедности…

Он ласково потрепал Генри по плечу и пошел к оставленному всеми огороду. Вполголоса переговариваясь, маори двинулись за ним.

Парирау беспомощно оглянулась вслед удаляющимся женщинам, но осталась. Она была смущена, но все же не в такой степени, как Генри. Старательно отводя глаза от бронзовеющей на солнцепеке девичьей фигурки, он ждал, когда Парирау тронется в путь. Но девушка не двигалась с места. Она тоже ждала — приказа. И не понимала, отчего этот молодой пакеха с желтыми волосами и длинными ногами не хочет смотреть на нее. Откуда ей было знать, что Генри Гривс впервые за свои семнадцать лет остался с глазу на глаз с красивой девушкой, что его стесняла ее нагота и — самое важное — что она все больше нравилась ему.

Так они и стояли — Парирау, скромно теребя узелки плетеного передничка, и Генри, готовый от смущения провалиться сквозь землю. Чутье подсказало девушке, что делать. Засмеявшись, она ладошками закинула волосы за плечи и не спеша направилась в сторону холмов. Генри побрел следом, шагах в двадцати. Зубы его были стиснуты, лицо напряженно и хмуро. Он был благодарен девушке, что она ни разу не оглянулась — будто намеренно давала ему прийти в себя.

Генри шел, стыдясь своей робости перед вертлявой дикаркой и ругая себя. А она думала о его соломенных волосах, таких же удивительных, как и его глаза — сине-зеленые, похожие на два вымытых кусочка нефрита. Ей хотелось пощупать, такие ли они пушистые, какими кажутся, или, напротив, жесткие. От этих мыслей ей становилось смешно, но она крепилась, потому что шаги Хенаре звучали все ближе.

Когда позади осталось с полмили, они пошли рядом.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

в которой Раупаха не скрывает недоверия к желтоволосому пакеха

Уже начали вытягиваться тени и приближалась пора, когда отдохнувшая рыба идет со дна к поверхности, а солнце все не унималось. Разогнав людей по хижинам, оно со злым упорством палило умолкшую деревню. Даже голодные собаки угомонились, прервав извечную грызню.

Тауранги сидел на корточках в тени соломенного навеса и чистил ружье. Он очень любил это занятие. Раньше, мальчишкой, Тауранги с удовольствием чистил отцовские ружья. А теперь, когда стал воином, готов был часами орудовать шомполом и влажной от льняного масла тряпочкой. Прошлой весной Те Нгаро подарил ему старенький мушкет, заплатив за него торговцу-пакеха сорок корзин кумары, шесть взрослых свиней и шесть сосунков. У великого вождя было три новых ружья. Но ими пользоваться мог только он сам, даже для сына они были табу. Вот и пришлось купить.

У Тауранги хорошее ружье, послушное. Не беда, что ствол сверху побит и исцарапан, а через приклад пролегли кривые трещины. Когда лежит, оно кажется старым, а на охоте — совсем молодое. Ни одного лесного голубя не упустит железное пу, уважает хозяина. Наверное, за то, что Тауранги его так часто кормит маслом и чистит. И по-дружески беседует с ним, совсем как равный, хоть он и сын великого арики.

— Плотнее набивай, плотнее! — раздался вдруг где-то за домом гневный женский голос.

Как трудно бывает угодить матери, ох! Конечно, Хапаи — главная из трех жен вождя, она привыкла кричать и командовать. Только зачем же все время сердиться, сердиться, сердиться? Тауранги не припомнит случая, чтобы она обронила ласковое слово, обращаясь к младшим женам, хотя те всегда работают на совесть, приумножают богатства Те Нгаро. Сейчас и Таитеа и Каникани в поле, на посадке кумары, вот мать и отводит душу, покрикивая на рабов, занятых начинкой калебас. Истинно: женщина в доме — что попугай в лесу.

Тауранги раздул ноздри и втянул в себя воздух, пытаясь поймать аромат жареного мяса. Но ничего не учуял. Рабы, удалив кости и жир из птичьих тушек, уже обжарили их на углях и сейчас набивают ими плетеные сумки. Потом они зальют мясо растопленным жиром и, чтобы уберечь от собачьих зубов, повесят калебасы на высоких шестах. Те Нгаро любит заготовленное впрок мясо, оно не переводится у них в доме круглый год. Когда Тауранги станет вождем, он тоже будет есть эту пищу богов. А пока остается только принюхиваться да глотать слюнки. Хотя сыну арики на пищу жаловаться грех. Жареных крыс или копченую свинину он может есть каждый день. Не говоря уж о рыбе, кумаре или сушеных корнях.

И все же… Он отдал бы лучшую свою палицу, только бы попробовать то, что готовят сейчас за домом отцовские рабы.

Мысль о калебасах взволновала Тауранги. Но завидовать вождю нехорошо, ох, как нехорошо!

Тауранги поднял ружье прикладом вверх и, сощуря глаза, заглянул в ствол.

— Те Иети! — крикнул он, не оборачиваясь. — Иди сюда, Те Иети!

Лысый старичок, который дремал под пальмой в нескольких шагах от хижины, вздрогнул и испуганно открыл глаза.

— Иду, иду… — отозвался он, с трудом поднимаясь с земли и почесывая грудь, сдавленную остро выпирающими ребрами.

— Мне скучно, Те Иети, — сказал Тауранги, жестом приглашая старика сесть рядом. — Расскажи мне что-нибудь веселое.

— Веселое?.. — неуверенно Переспросил Те Иети, собирая на лбу гармошку морщин. — Может быть, о том, как поменялись шкурами кит и каури?

— Нет, — поморщился Тауранги. — Другое… Я же сказал тебе — веселое. Я хочу смеяться.

Те Иети покорно кивнул. Его изможденное лицо с почти стертой от времени татуировкой напряженно застыло. Сущее мученье рассказывать что-либо сыну Те Нгаро. Попробуй ошибись! Тауранги хоть и молод, но знает старинные легенды не хуже седоголовых стариков. Он всегда был лучшим учеником в школе фаре-курэ.

Третий день живет Те Иети в нахлебниках у Те Нгаро. Подвергнув хозяйство старика разграблению, вождь милостиво подкармливает Те Иети. Хорошо еще, что Тауранги благоволит к дочке, иначе от сварливой Хапаи житья бы не было. Осенью сын вождя хочет жениться на Парирау. Ох, скорее бы приходила осень! Тогда никто в деревне не посмеет оскорбить утратившего ману Те Иети…

— Почему ты молчишь, старик? — недовольно спросил Тауранги. — Ты опять уснул?

Те Иети затряс головой: нет-нет, он сейчас развеселит сына арики. Он расскажет ему о том, как хитрый Мауи заставил своих братьев долго-долго кричать голосом совиного попугая, а сам в это время слопал весь их улов.

Тауранги одобрительно кивнул. Он любил рассказы о проделках лукавого и смелого Мауи.

— Дай мне шкуру… вон ту, сухую, — сказал он. — Я буду обтирать ружье, а ты говори.

— Однажды, когда была хорошая, теплая погода, — нараспев начал Те Иети, — Мауи и его братья столкнули свое большое каноэ в море и поплыли туда, откуда всегда приходит к нам солнце… — Монотонно шелестит надтреснутый голос, чуть слышно шуршит сухая крысиная шкура, скользя по металлу. — «Посмотрите, наша лодка скоро переполнится рыбой! — воскликнул один из братьев. — Не пора ли нам вернуться на сушу?»

Но Мауи не хотел возвращаться так скоро. Он взял и отодвинул берег подальше. Огорчились братья, всплеснули руками, закричали: «Ox! Ox!» — Те Иети закашлялся, сделал глоток из нагретой солнцем тыквенной бутылки, плечом вытер губы и продолжал: — Тихо-тихо засмеялся Мауи. Он решил дождаться, когда каноэ будет полно рыбой до краев, чтобы потом ему досталось побольше…

«Надо будет завтра отнести другу Хенаре самой лучшей рыбы, — подумал Тауранги. — Теперь уже поздно, солнце склоняется. Выйду сразу же, как только явятся тени утра, чтобы вернуться, когда солнце будет прямо, как столб. Как хорошо, что друг Хенаре жив и здоров. Спасибо Ангануи, добрую весть он принес мне сегодня…»

— Наверно, вода уже теплая, — прервал он бормотание старика. — Принеси-ка похолодней…

Те Иети не успел выполнить приказ. Рука, потянувшаяся к бутылке, замерла в воздухе.

— Раупаха идет сюда! — в испуге шепнул Те Иети.

Тауранги поднял голову и нахмурился: по угрюмому лицу приближавшегося Раупахи можно было судить, что известие он несет не из добрых. Из-за спины младшего вождя выглядывал запыхавшийся курчавый паренек.

Тауранги положил на циновку ружье, встал и пошел навстречу.

— Странные вести, Тауранги, странные вести, — сухо сказал Раупаха, еле коснувшись широким переносьем кончика носа Тауранги.

— Слушаю тебя, — спокойно ответил юноша, почти уверенный, что сейчас непременно услышит от Раупахи неприятность.

— Оказывается, ты стал лучшим другом вероломных пакеха, вот как!

Тауранги смолчал. Заложив большие пальцы за края набедренной повязки, он ждал продолжения.

— Пакеха вмешиваются в наши распри, они уже учат нас воевать, — глумливо воскликнул вождь и закатил глаза. — Зачем, Тауранги, ты выбалтываешь им все?

— Твои слова, Раупаха, скатываются по моим ушам, как дождь по крыше, — еле сдерживая раздражение, процедил сквозь зубы Тауранги. — Они лишены смысла. Я не понимаю тебя, арики.

Метнув на юношу презрительный взгляд, Раупаха вытолкнул курчавого паренька.

— Скажи ему, Каиака! — приказал он.

С робостью поглядывая исподлобья то на Раупаху, то на Тауранги, мальчик пробормотал:

— Желтоволосый пакеха ищет тебя, Тауранги. Он говорит, будто ваикато уже на пути к нашей земле…

Глаза Тауранги радостно блеснули:

— Это Хенаре! Где он?!

— Там, где Зеленый Язык лижет болото… На длинном поле кумары. Китепоки говорил с пакеха и послал меня сюда.

— У пакеха лживый язык, — резко вмешался Раупаха. — Хотел бы я знать, зачем он пугает…

Но Тауранга, забыв о вежливости, не менее резко перебил:

— Хенаре — мой друг, помни! Он спас от смерти сына Те Нгаро. Идем же, я хочу его видеть… — И, обернувшись, крикнул: — Те Иети! Я ухожу!..

…Он не сразу сообразил, что произошло. Парирау крикнула что-то неразборчивое и стремглав бросилась вперед. Генри растерянно смотрел, как замелькали в густой луговой траве ее стройные ноги, как разлетелась на бегу копна волос. И только заметив вдали три человеческих фигуры, спускающиеся с безлесного склона, понял причину ее неожиданного бегства. Конечно, эти люди шли встретить его, Генри. Одним из них мог быть и Тауранги.

Генри ускорил шаг. Легкая обида на Парирау шевельнулась в груди. Как просто оставила она его, словно еле дождалась повода, чтобы удрать. А ему уже начинало казаться, что девушка совсем не безразлична к пакеха Хенаре. По крайней мере, он то и дело ловил на себе ее восторженный взгляд, да и улыбалась она…

«Вот-вот, вообразил невесть что, — сердито оборвал себя Генри и носком башмака сшиб головку стелющегося оранжевого цветка. — Девчонка ни разу не видела вблизи живого европейца, глазела, как на забавную диковину, а ты и распалился: ах, влюбилась!.. Разумеется, она благодарна тебе за спасение наследного принца, но ведь и остальные нгати ничуть не меньше признательны. Но что там такое?! Кто ей этот человек?!»

Генри увидел, что Парирау подбежала к мужчинам, обвила одного их них руками — совсем так, как час назад обнимала его самого. «На всех она вешается, что ли?» — с неприязнью подумал Генри, и тут догадка обожгла мозг: этот человек— Тауранги! Странно, но он не обрадовался ей. Генри страстно захотелось, чтобы он ошибся, но предчувствие не обмануло. «Я очень невезучий человек», — с горечью думал он, глядя, как бегут к нему, взявшись за руки, улыбающиеся Тауранги и Парирау.

— Хенаре!..

Сияющее лицо Тауранги… Он размахивает ружьем, что-то кричит.

Генри тряхнул головой. Глупости, сентиментальная чушь…

— Хаэре маи, Тауранги!

Он крепко, от чистого сердца стиснул скользкие от пота плечи друга.

— Что случилось, Хенаре, какую весть ты принес?

Тауранги напрасно старался придать лицу серьезность. Радость продолжала плясать в его темных, чуть раскосых глазах.

Ответить Генри не успел.

— Хаэре маи! — сдержанно поздоровался высокий воин, приближаясь к ним и знаком приказывая Парирау и курчавому подростку отойти.

— Хаэре маи, — почтительно отозвался Генри, догадываясь, что этот человек не просто воин. Такой красивый мохнатый плащ с бахромой он видел лишь на двух-трех вождях, окружавших Хеухеу. Пучок пышных перьев в волосах, сложнейшая татуировка… Не сам ли Те Нгаро? Нет, для отца Тауранги он, пожалуй, молод.

— Великий Те Нгаро второй день гостит в соседней деревне, — будто угадав его мысли, быстро заговорил Тауранги. — Раупаха, один из младших вождей племени, хочет тебя выслушать.

Раупаха кивнул. Его колючие глаза настойчиво искали встречи с глазами англичанина.

— Я узнал замыслы Хеухеу…

Генри коротко пересказал то немногое, что знал о готовящемся нападении ваикато. Упорный взгляд Раупахи беспокоил его. Генри сбивался, забывал нужные слова. Умолчал он только о договоре ваикато с отцом.

Когда он закончил, помрачневший Тауранги обратился к вождю:

— Раупаха, что ты думаешь об этом? Не следует ли послать за Те Нгаро? Не время ли перебираться в крепость?

Раупаха продолжал внимательно разглядывать Генри.

— Я хочу знать, — сказал он наконец, будто не расслышав, о чем его спрашивал Тауранги, — я хочу знать, почему наш враг Хеухеу-о-Мати открыл свой военный секрет молодому пакеха Хенаре?

Ответ на этот вполне естественный вопрос Генри заготовил заранее.

— Мой отец — мирный пакеха, слабый старик. Он не вмешивается в распри маори, дружит со всеми племенами. Думаю, Хеухеу предупредил его, что в ближайшее время будет занят войной и не сможет с ним торговать.

Генри говорил уверенно, но по тому, как щурились глазки Раупахи, понимал, что вождь ему не верит.

— О молодой пакеха! Раупаха, видно, поглупел, — в голосе маорийца звучала откровенная насмешка. — Раупаха не может понять, отчего Хенаре решил, что ваикато нападут непременно на нас, а не на нгати-ватуа, или на нгати-хуатуа, или на ури-о-нау, или на нгапухов, или на те-рарава?.. Хеухеу не назвал имя своих врагов. Почему же пакеха Хенаре беспокоится за судьбу нгати?

В расчеты Генри не входило передавать кому бы то ни было содержание ночной беседы Типпота и старого Гривса. Он знал, как дорого это обойдется отцу. Но никакое другое объяснение не приходило на ум. В самом деле, откуда он мог узнать об угрозе, нависшей над племенем Тауранги?

Чувствуя, что краска начинает заливать шею и щеки, Генри отвернулся от Раупахи.

— Друг мой Тауранги! — сказал он, обращаясь к озадаченному их диалогом юноше. — Этот человек хочет видеть во мне врага. Жаль. Не значит ли это, что и ты сомневаешься в Хенаре?

Тауранги вздернул подбородок.

— Нет! — воскликнул он, хватая Генри за локоть и с ненавистью оглядываясь на Раупаху.

Краем глаза Генри видел, что Парирау следит за ними. Поджав под себя ноги, она сидела на траве ярдах в тридцати и вряд ли могла что-либо расслышать. Однако сцена, которую она наблюдала, была достаточно выразительной.

Раупаха презрительно молчал.

Тауранги отпустил Генри и упрямо набычился.

— Раупаха, все знают, что ты главный человек в племени, — глухо сказал он. — Но ты главный только сегодня. Подумай о том, что будет с тобой, если завтра Те Нгаро найдет свою деревню разграбленной? Ты упрям и злопамятен, Раупаха. А настоящий вождь осторожен и мудр. Я не стану оправдывать тебя, если случится беда. О нет, я скажу: «Те Нгаро, отдай его тело собакам!..»

В голосе Тауранги звучала угроза. Но ни один мускул не дрогнул в лице Раупахи.

— Я уважаю твое слово, сын Те Нгаро, — бесстрастно произнес он после недолгой паузы. — Тауранги верит пакеха Хенаре. Раупаха верит Тауранги. Я сделаю все, чтобы племя было готово к войне.

Он махнул рукой, подзывая к себе курчавого мальчика.

— Каиака! Передай людям Китепоки, чтобы прекратили работу, — нехотя приказал он. Запахнулся плащом и, повернувшись к Тауранги и Генри спиной, быстро пошел в сторону деревни.

Друзья переглянулись. Финал был слишком неожиданным. Они смотрели вслед удаляющемуся Раупахе, будто ждали, что тот передумает и повернет назад.

Позади послышался шорох. Обернуться они не успели: подкравшаяся Парирау крепко обхватила их ноги руками. Давясь от смеха, она попыталась повалить юношей на землю. Они поддались ей и под восторженный визг девушки затеяли в траве веселую щенячью борьбу. Оглянулся Раупаха или нет — им было теперь все равно.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

в которой Генри знакомится с новозеландским лесом

Как ни хотелось Генри Гривсу хоть краешком глаза посмотреть на деревню племени нгати, он не стал набиваться в гости, сообразив, что сегодня там будет не до него. Неуместность визита понимал и Тауранги. Он ограничился тем, что предложил проводить Генри до трех холмов, от которых убегает речка, то есть почти до самой фермы. Выслушав вежливые протесты Генри, он положил руку на смуглое плечо Парирау и сказал с улыбкой:

— Не спорь. Она тоже проводит тебя, друг.

Генри смутился. Он увидел, какой радостью блеснули глаза девушки. Не найдя в себе сил возразить, он понимал, что выдает свои симпатии к чужой невесте. О том, что нынешней осенью Парирау станет женой Тауранги, он узнал, когда, навалявшись и набегавшись до изнеможения, они ходили пить к ручью.

«Неужели он настолько благороден, что ради меня готов подавить ревность? — в смятении думал Генри, шагая рядом с Тауранги по тропке, ведущей к подножью лесистой горы. — Как внимательно посмотрел он на меня, когда в игре я нечаянно обнял Парирау. Будь я на его месте, мне было бы сейчас не по себе. Или они просто не знают, что такое ревность?»

Восторженный возглас девушки, ушедшей далеко вперед, помешал ему додумать. Парирау стояла на коленях у старого дерева, похожего на разлапистый тис со срезанной верхушкой, и отчаянно махала им рукой. Увидев, что Тауранги и Генри прибавили шагу, она опять склонилась над торчащим из земли сплетением узловатых корней, стараясь что-то рассмотреть.

Когда друзья приблизились, она подняла голову. Щеки ее горели.

— Киви! — прошептала она, указывая на темнеющее меж корнями отверстие, похожее на нору.

Лицо Тауранги хищно заострилось, глаза блеснули. Он опустился на колени рядом с девушкой и, отложив ружье, принялся осматривать траву у входа в норку. Генри показалось, что юноша обнюхал ее.

— Киви, — пробормотал Тауранги и посмотрел вверх, на густой шатер, шелестящий над головами. Прислонив ружье к стволу, он встал и обошел дерево кругом, внимательно оглядывая его. Затем, цепляясь за еле заметные выступы, полез по стволу, пока не ухватился за нижний, уже засохший сук.

Через несколько секунд он спрыгнул вниз, держа в руке гибкую ветку. Очистив ее ножом — подарком Генри — от сучков и оставив на конце жесткую кисточку, Тауранги лег грудью на траву и начал медленно просовывать ветку в нору. Парирау и Генри, затаив дыхание, наблюдали за его манипуляциями.

И вдруг под землей раздался тихий писк. Тело Тауранги напряглось.

— Аах! — выдохнул Тауранги, молниеносно хватая за ногу киви, выскочившую из-под корней.

Парирау пронзительно взвизгнула и вскочила на ноги.

— Возьми! Это тебе, Хенаре, — сказал Тауранги, обеими руками протягивая странное существо.

Так вот она какая, знаменитая ночная птица киви! Генри бережно принял из рук друга попискивающую от ужаса птичку и с любопытством осмотрел ее со всех сторон.

Поистине остроумна природа, если она смогла придумать настолько смешное, ни на что не похожее существо. Курица без хвоста и без крыльев, птица, у которой перья больше напоминают рыжие волосы, трогательно неуклюжая, с длинным носом, заменяющим ей трость, с трехпалыми голенастыми лапками и длиннющими мохнатыми бровями… Как жалобно смотрят ее круглые глазки, они вымаливают у Генри прощения неизвестно за что, а клюв-то щелкает, да только разве может он кого-нибудь испугать?

Генри стало жалко птичку.

— Тауранги, — тихо сказал он. — Можно я выпущу киви?

Улыбка застыла на лице Тауранги, широкие брови поползли вверх. Парирау даже рот приоткрыла — настолько необъяснимыми казались слова молодого пакеха.

— Киви… вкусное мясо… — пробормотал потрясенный Тауранги.

— Друг, я хочу выпустить эту птицу, — упрямо повторил Генри. — Ты подарил мне киви? Или я ошибся?

— Это твоя киви, Хенаре, — пробормотал Тауранги, отводя глаза.

Генри разжал пальцы. Почувствовав свободу, птица рванулась и, кувырнувшись, упала на траву. По-старушечьи сгорбившись, вытянув шею и далеко выбрасывая свои шероховатые голенастые ноги, она кинулась к гнезду.

Парирау расхохоталась. Тауранги и Генри, сердитые, насупленные, показались ей настолько уморительными, что девушка, как ни старалась, не в силах была совладать с собой: она крутила головой, шлепала себя по бедрам, затыкала ладонями рот — и продолжала давиться смехом.

Успокоившись, она вытерла прядью слезы и жалобно сказала:

— Не надо сердиться. Парирау совсем не хотела смеяться. Это смеялся нехороший дух, он забрался Парирау в рот, но теперь уже все, ушел.

Когда они двинулись дальше, девушка, чувствуя себя виноватой, отстала и плелась сзади, пока Тауранги, остановившись, не позвал ее.

— Парирау, — вполголоса сказал он. — Осмотри эти кусты. Я вижу след.

Генри взглянул, куда указывал палец Тауранги, и ему показалось, что в гуще низкорослого кустарника с листьями, как у акации, прячется что-то живое. Он не ошибся. Парирау не успела сделать и десяти шагов, как верхушки кустов зашевелились, послышалось озабоченное похрюкиванье и на лужайку, прямо перед девушкой, выскочила… самая обыкновенная домашняя свинья с выводком длинноногих поросят.

Тауранги молниеносно вскинул ружье и тотчас опустил его: стрелять было опасно. Парирау поняла это и метнулась в сторону, но было уже поздно: поросячье семейство с истошным визгом ринулось назад. Некоторое время в глубине кустарника был слышен топот и треск, потом стало тихо.

— Много-много мяса, — с сожалением произнес Тауранги. И, подумав, добавил: — Нести на спине было бы тяжело.

Он закинул ремень ружья за плечо и вздохнул.

Деревья, до сих пор лишь изредка встречавшиеся на их пути, на пологом склоне холма попадались все чаще. Не прошло и четверти часа, как они, сами того не заметив, очутились в девственном лесу. С каждым шагом заросли смыкались плотнее, а тропинка делалась уже. Идти по ней можно было лишь гуськом: впереди Тауранги, за ним Генри и последней, все время отставая и порой пропадая из глаз, Парирау.

С восхищением рассматривал Генри гигантские сосны каури. Их ровные, гладкие стволы могучими колоннами уходили ввысь, так что невозможно было разглядеть, кончаются они где-нибудь или нет. Мощные ветви начинались тоже необычайно высоко, ярдах в тридцати от земли, а стволы каури у основания были настолько толсты, что охватить их не смогли бы десять человек. Рядом с каури стройные пальмы никау и даже кряжистые тисы казались карликами.

В лесу настроение у Тауранги заметно улучшилось, горечь, вызванная охотничьими неудачами, мало-помалу рассосалась. Заметив, что друг повеселел, Генри принялся расспрашивать его обо всем, что казалось ему заслуживающим внимания. И прежде всего — о птицах, которых здесь было огромное множество и такое великое разнообразие, что, казалось, среди них нет и двух одинаковых.

Сначала Тауранги отвечал односложно, но потом разговорился и сам стал выискивать в ветвях птиц, которых Генри не замечал. Тауранги говорил о птицах всерьез, как о существах, способных, подобно людям, думать, чувствовать, хитрить, лгать и притворяться.

— Смотри, Хенаре, — говорил он, осторожно отстраняя ружейным стволом узорчатый лист серебристого папоротника. — Ты видишь, вот там, на сломанной ветке сидит длиннохвостый зеленый попугай? А пониже и чуть вправо — другой попугай, с красной грудью. Они очень не любят друг друга и стараются не встречаться. Если Хенаре хочет, я расскажу почему.

Послышались легкие шаги Парирау. Генри обернулся: напевая, девушка на ходу плела венок из ярко-красных глянцевитых цветов.

Тауранги отпустил упруго качнувшийся папоротник.

— Когда-то очень давно, — неторопливо начал Тауранги, — у длиннохвостого Кокарики на груди росли красные перья, а остальная одежда была зеленой. Эх, красив был Кокарики, красив! Очень завидовал ему хитрый Кока — сам-то он был одет в скромное коричневое платье.

«Прячь свою кричащую грудь, — сказал он как-то своему длиннохвостому другу. — И как ты только живешь? То ли дело я: на коричневой земле насекомые не замечают меня. Спасибо за это великому Тане».

«Нет-нет, — запротестовал Кокарики. — Тане одел землю в зеленые одежды, как и меня. А красная грудь… Что ж, она подобна вечернему небу».

«Хи-хи! — засмеялся Кока. — Бедный ты, бедный… За что так невзлюбил тебя Тане, зачем нарядил тебя так крикливо?»

Глуповатому Кокарике стало неловко.

«Ох, — сказал он, — что же мне делать? Как же мне избавиться от красных перьев?»

«Жалко мне тебя, — лицемерно вздохнул Кока, — да уж ладно. Давай спрячу их у себя под крыльями, так и быть».

Но стоило Кокарике сбросить красные перья, как обманщик тотчас схватил их и, радостно захохотав, взлетел над лесом.

Когда простофиля Кокарики увидел, как чудесно горит на солнце алая грудь хитреца, он понял, что подло обманут… Потому-то, — закончил рассказ Тауранги, — Кокарики сплошь зеленый. Иногда он громко плачет, горюя о красных перьях. А иногда вдруг рассмеется, когда подумает, что Тане, возможно, стал любить его больше.

— Забавная история, — улыбнулся Генри. — Скажи, Тауранги, а ты веришь, что все это было на самом деле?

Юноша удивленно уставился на Генри.

— Так все и было, — ответил он несколько растерянно. — Так утверждают старики. А им рассказали их деды…

— Послушай, — мягко сказал Генри, — неужели ты… — И осекся, увидев, что на лицо сына Те Нгаро набежала тень.

Парирау тоже была не на шутку озадачена: ее черные глаза испуганно таращились, губы приоткрылись.

— Нет-нет, — быстро заговорил Генри, поняв, что совершил промах, — я тоже верю, что было именно так. Я думал, ты все это придумал сам…

Тауранги с облегчением рассмеялся. Робко заулыбалась и девушка. Все стало на свои места.

…Ближе к вершине деревья стали редеть. Все чаще попадались огромные валуны, нагромождения камней. Скоро роща кончилась, ее сменили заросли колючек.

— Отсюда, — сказал Тауранги, указывая пальцем на полуразрушенную дождями и ветром скалу, — можно увидеть жилище твоего отца. Если хочешь, я покажу его тебе.

Генри кивнул, и они двинулись к скале, которая одиноко торчала на вершине холма. Подъем занял немного времени, и все же, вскарабкавшись к подножию пика, Генри почувствовал, что устал. Он тяжело опустился на теплый лобастый валун и вытер лицо рукавом. Внизу, у подножия холма, просматривалась плоская равнина, покрытая рыжими пучками тасэки.

«А ему хоть бы что. Так же ровно дышит, так же легок на ногу, — невольно позавидовал он Тауранги, глядя, как тот помогает девушке взобраться на острие скалы. — Что ж, если с младенчества ползать по горам, как они, можно ко всему привыкнуть. И будь я маори…»

Он вдруг увидел себя в одеянии новозеландского вождя, в кругу суровых татуированных воинов, ждущих от него слова Великой Истины. А мудрый вождь глубоко задумался о том, как круто повернет он всю жизнь этих благородных и жестоких храбрецов, этих наивных детей природы, не ведающих, что есть для человека подлинное добро и счастье…

Генри поднял голову и, все еще находясь во власти фантазии, увидел фигуры Парирау и Тауранги, четко рисовавшиеся на фоне бледного неба. Прижавшись смуглыми спинами к выступу, юные маори озабоченно всматривались в даль. Их напрягшиеся тела были сейчас так гармонично красивы, что в Генри снова ворохнулась смешанная с восторженностью зависть.

«А одень их в сюртук и в платье до пят, — и внимания не обратишь», — сказал он себе, силясь подавить невольное восхищение. Но в это время Парирау повернула голову в его сторону, и, при виде ее взволнованно горящих глаз и прилипших ко лбу мокрых колечек, Генри, в который раз за сегодня, ощутил, как сердце болезненно сжалось.

«Как обидно, — подумал он, — что эта удивительная девушка должна стать женой полуголого дикаря и матерью грязных, пузатых ребятишек…»

— Хенаре! Иди сюда! — окликнул его Тауранги.

Генри вскарабкался на узкий выступ, нарочито не заметив руки, протянутой сыном вождя.

— Ты хотел показать, где дом моего отца, — тая одышку, сказал он, стараясь не смотреть на улыбнувшуюся ему девушку.

— Тебе нельзя идти домой, друг, — хмуро ответил Тауранги. — Парирау говорит, что заметила внизу воинов в боевой раскраске. Если это так, они сейчас взбираются на нашу гору.

— Ваикато?! — голос Генри дрогнул.

— Не знаю, Хенаре. Я их не видел.

— Надо возвращаться в деревню! — с тревогой воскликнула девушка, прижимая руки к смуглой груди.

Тауранги поднял глаза на Генри.

— Скажи, Хенаре, — очень серьезно спросил он, — как узнал твой отец о замысле ваикато?

Генри почувствовал, что не сможет солгать.

— Мой отец дружен с врагами твоего племени, он хочет вашей войны, — не задумываясь, выпалил он. И, видя, что лицо Тауранги закаменело, почти с отчаянием добавил: — Ваикато обещали продать ему головы ваших воинов…

Парирау тихо ахнула.

«Что я говорю? — мелькнуло в голове у Генри. — Это же Типпот торгует головами, при чем тут отец?!»

Неожиданно Тауранги рассмеялся и с размаху опустил ладонь на плечо Генри.

— Хенаре, ты настоящий друг, — сказал он ласково. — Не бойся, Хенаре, твой отец получит то, что хотел. Наши воины продадут ему много-много копченых голов… Ваикато не вернутся домой живыми, Хенаре, да-да!..

«Вот так поворот!..» — успел подумать Генри, и в это время пуля, взвизгнув, ударила о скалу.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

посвященная описанию боя у вершины холма

— Вниз! Скорее! — крикнул Тауранги, срывая с плеча ружье.

Повторять не пришлось: Генри схватил девушку за руку и торопливо спустился на каменистую площадку. Тауранги медлил. Вытянув шею, он смотрел вниз.

Брызнув осколками базальта, вторая пуля расплющилась над его головой. Тауранги удовлетворенно засмеялся: теперь он знал, откуда стреляли. Несколько прыжков — и он присоединился к Парирау и Генри.

— Они близко, — сказал он, безмятежно заглядывая в ружейный ствол. — Но нас им не догнать. Их путь — наверх, наш путь — вниз. Парирау, ты знаешь прямую тропу через расщелины. Вы с Хенаре пойдете вперед. У меня есть ружье, я задержу их. — Заметив, что Генри хочет возразить, он сердито добавил: — Вы должны повиноваться сыну Те Нгаро. Идите же! Я догоню вас.

Оставалось подчиниться. Генри обнял друга. Парирау еле слышно всхлипнула.

Тауранги остался один.

Теперь он весь обратился в зрение и слух. Находясь на вершине холма, он мог не опасаться, что ваикато подкрадутся к нему незамеченными. Заберись Тауранги снова на базальтовый зуб, он мог бы увидеть приближение врага значительно раньше, чем с этой площадки. Но там он снова оказался бы под обстрелом. Здесь же он был в сравнительной безопасности — только бы враги не появились сразу с нескольких сторон.

Присев на корточки за каменным барьером, юноша положил перед собой ружье и принялся ждать, не отводя глаз от склона, откуда стреляли ваикато. Он посидел так всего с минуту, а затем, пригнувшись, перебежал на противоположную сторону площадки и осторожно глянул вниз: никто не появился и здесь.

Тауранги вернулся на основную свою позицию, высунулся из-за камней и вздрогнул. Случилось то, чего он боялся: цепочка воинов ваикато, огибая скалу, быстро двигалась в сторону, куда скрылись Парирау и Хенаре. Прямой путь к деревне нгати им был хорошо знаком.

Тауранги скрипнул зубами. Он ничуть не боялся, что ваикато его убьют. Он был уверен в своем превосходстве над этими медлительными трусами и знал, что ускользнет. Но Парирау? Хенаре?

Он не колебался ни секунды. Грохнул выстрел, и высокий воин, шедший впереди, выпустил из рук ружье и ткнулся лицом в траву.

Цепочка сломалась. Несколько воинов метнулись назад, остальные нырнули в кусты и залегли. Пока Тауранги перезаряжал ружье, с десяток пуль ударили в скалу. Дымок над барьером не остался незамеченным.

Следующим выстрелом юноша уложил наповал ваикато, неосторожно высунувшего из кустов украшенную перьями шевелюру. После этого пришлось срочно менять позицию: враги стали пристреливаться и осколки камня уже оцарапали плечо и лоб.

Тауранги знал, что долго ему не продержаться. По тому, как шевелились верхушки кустов, он догадывался, что ваикато начали обходить скалу. Теперь никто из них не рисковал появляться на открытом месте, и Тауранги вел огонь почти наугад. Когда у него осталось всего три патрона, в стороне, откуда появился остановленный им отряд разведчиков, он различил гул голосов. Похоже, подходило главное войско Хеухеу-о-Мати.

Пора было думать об отступлении. Тауранги, пригнувшись быстро перебежал площадку и выглянул.

Тотчас же над его головой просвистела пуля. Второй кусочек свинца брызнул каменными крошками.

Кольцо замкнулось. Он был окружен.

Генри еле поспевал за девушкой. Опять напомнило о себе колено: спускаясь по скалам, Генри оступился, и боль проснулась. Как ни старался он, чтобы Парирау не заметила его мучений, долго скрывать хромоту он не мог. Что ни шаг, ступать на правую ногу становилось все больнее.

— Хенаре, ты совсем не можешь идти, — вздохнула девушка, останавливаясь и сочувственно глядя на отставшего юношу.

Он не ответил. Сел на землю и, закусив губу, принялся растирать ногу. Подойдя к нему, Парирау наклонилась и огорченно зацокала языком. Опять вздохнула:

— Хенаре, тебе больно?.. Но сидеть нельзя, ваикато близко… Тауранги уже сражается с ними…

Приглушенный треск ружейной пальбы Генри услышал минутой раньше и, разумеется, хорошо представил себе, как важно им торопиться. Но двигаться быстрее он не мог.

— Я помогу тебе, Хенаре, — тихо сказала девушка.

— Не надо. Я сам, — отмахнулся Генри, с усилием поднимаясь с земли.

Но Парирау повторила с мягкой настойчивостью:

— Я помогу… Так мы пойдем быстро-быстро…

Она обвила рукой поясницу Генри, подставив плечо под его локоть.

Самолюбие Генри было уязвлено, но выбора не было. Идти стало и в самом деле значительно легче. Хорошо, что они возвращались не по старой дороге: здесь тропа была значительно шире, чем в кауриевой роще. Там бок о бок они бы не прошли. Правда, спускаться по склону, усеянному обломками скальных пород, было неприятно даже в башмаках. Каково же было босой Парирау? Однако она словно не замечала камней.

Опираясь на девушку, Генри старался не смотреть на нее и не думать о ней. Но это было выше его сил. Волосы Парирау касались его лица, полуобнаженное тело приникало к нему при каждом шаге. Порою, сам того не замечая, Генри так сжимал упругое плечо, что Парирау невольно останавливалась, виновато смотрела на него, вздыхала и двигалась дальше.

Но вот и она выбилась из сил. Они сели на поваленное деревце, и Генри наконец осмотрелся — до сих пор он глядел только под ноги.

Растительность на этом склоне совсем не походила на буйные субтропические заросли, какими он любовался, поднимаясь на холм. Казалось, какая-то злая сила некогда постаралась уничтожить здесь все живое: только чахлые кустики пробивались кое-где из-под каменных завалов. Это поработало землетрясение. Оно породило огромный оползень, который, в свою очередь, вызвал опустошительные обвалы скальных пород.

Парирау прислушивалась. Уже долгое время не было слышно выстрелов. Генри видел, что девушка с минуты на минуту ждет появления Тауранги.

А что, если он погиб? Генри стало не по себе. Чтобы заглушить подкрадывающийся страх, он громко окликнул девушку:

— Парирау, он догонит нас, идем же!

Она послушно поднялась и, не поднимая глаз, помогла ему встать. Не успели они сделать и десятка шагов, как тело девушки напружинилось. Она остановилась и резко обернулась назад.

— Ваикато…

Генри различил возбужденные голоса. Они звучали близко.

— Бежим, Хенаре! — заторопилась Парирау.

Генри рванулся вперед и со стоном присел, гримасничая от нестерпимой боли.

Слезы брызнули из глаз девушки.

— Хенаре! — воскликнула она в отчаянии и, подхватив под мышки, помогла ему подняться на ноги. Генри обнял ее за плечи, и они снова заковыляли по камням. Но уже ясно было, что далеко им не уйти: голоса приближались.

Парирау вдруг остановилась.

— Сюда! — задыхаясь, она указала свободной рукой на крупный обломок скалы. Под ним чернело отверстие, похожее на неширокий грот.

Времени для сомнений не было. Генри напряг все силы, и через несколько секунд они оказались у цели. К счастью для них, убежище оказалось достаточно просторным, чтобы разместиться вдвоем.

Едва Генри и Парирау устроились на прохладном лишайнике, затянувшем дно и стены пещеры, где-то рядом послышались голоса, шуршание покатившихся со склона камешков и, наконец, звуки торопливых шагов.

Генри приподнялся на локтях, осторожно выглянул и тотчас приник к пахнущей сыростью земле.

В трех шагах от входа в пещеру он увидел грязные босые ноги и приклад ружья.

Раздался протяжный возглас. Генри и Парирау прижались друг к другу и затаили дыхание…

…Только сейчас Тауранги вспомнил о своей любимой палице. И горько пожалел, что поленился ее захватить.

Три патрона, которые у него оставались, он истратил очень скоро, хотя и не впустую: всякий раз кто-либо из ваикато падал и мешком скатывался вниз. Сейчас, когда ружье замолкло, можно было ожидать, что враги вот-вот осмелеют и пойдут на приступ.

Он готов был к этому. Но как обидно, что нет с собой палицы!

Чтобы сбить с толку осаждающих, Тауранги присел за барьер и стал сбрасывать со склона каменные глыбы. Он знал, что с этой стороны ваикато сунуться вряд ли посмеют и что, скорее всего, они попытаются взять его с тыла. Сейчас решали мгновения: важно было успеть к противоположному краю площадки раньше, чем на нее поднимутся враги. Багровея от натуги, Тауранги нажал плечом на край барьера. Когда куски базальта с грохотом покатились вниз, он пригнулся и побежал через площадку, над краем которой показалась украшенная перьями голова. Воин вскинул ружье, но выстрелить не успел: приклад обрушился ему на череп. Тауранги отшвырнул ружье, сорвал с руки оглушенного воина короткую палицу и с устрашающим воплем бросился на ваикато, который карабкался следом в нескольких ярдах. Пуля коротко свистнула у виска Тауранги, но уже через миг под ударом каменной дубинки ружье согнулось, а стрелявший рухнул навзничь на камни.

Когда Тауранги с риском оступиться сделал большой прыжок на плоский валун, а затем — на другой, из-за выступа у подножия скалы вынырнули еще два воина. Увидев, куда спускается юноша, они со всех ног бросились наперерез.

Поняв, что неравного боя не избежать, Тауранги крикнул боевой клич нгати и, вращая палицей над головой, стал храбро спускаться к врагам.

Один из ваикато, широкоплечий, кряжистый верзила, не спеша поднял ружье, но второй воин, презрительно скривив острое личико, отвел ствол в сторону и что-то сказал. Его товарищ, видимо согласившись, положил ружье на землю и, сняв с пояса палицу, закрутил вокруг пальца ремешок. Остролицый, у которого не было ружья, уже держал длинную палицу наготове.

Тауранги чуть замедлил спуск, а когда до врагов осталось с десяток шагов, остановился. Ненавидяще глядя сверху на хладнокровно поджидающих его воинов, он принялся корчить рожи и выкрикивать:

— Трусливые ящерицы! О-хо-хо! Сейчас я отрежу вам уши! О-хо-хо!

Однако с соблюдением воинского ритуала следовало поторопиться: вот-вот могли появиться другие ваикато. Выпалив обязательный набор оскорблений, Тауранги взмахнул палицей и бросился на врагов.

Кряжистый воин гулко выдохнул и остался на месте, второй ваикато резко отпрянул в сторону. Но остролицый, споткнувшись о камень, неожиданно упал на бок, его полутораметровая палица выпала из рук и откатилась на несколько шагов. Он вскочил на ноги и бросился за нею. Тем временем между богатырски сложенным воином и Тауранги завязался бой.

Несмотря на свой рост и вес, ваикато был достаточно ловок. Когда Тауранги с разбегу попытался достать его палицей, он сумел не только увернуться, но и нанести ответный удар, который, впрочем, тоже пришелся мимо. Приплясывая на расстоянии двух шагов, они вращали над головами смертоносное оружие, бросались друг другу навстречу, отскакивали, но для решающего удара дело не доходило: каменные дубинки со свистом рассекали воздух.

Краем глаза Тауранги заметил, что оступившийся воин подобрал свою палицу и заходит сзади. Положение стало критическим: еще немного — и бой будет окончен. И Тауранги решился: напружинился и метнулся вперед головою, целя в живот. Если бы ваикато не промахнулся, молнией мелькнувшая мере раскроила бы юноше череп. Но палица, содрав с плеча лоскут кожи, скользнула вдоль тела, а сам воин со стоном грохнулся на камни.

Добить его времени не хватило: остролицый был рядом. Сражаться с ним врукопашную было безнадежно: против его длинной, как копье, палицы Тауранги был, по существу, безоружен. Поняв это, Тауранги незаметно сбросил с запястья ремешок из собачьей кожи и, когда ваикато размахнулся, швырнул мере в злорадно ухмыляющегося врага. Тяжелый снаряд врезался в подбородок. Путь был свободен.

Успев схватить с земли ружье, Тауранги огляделся и запрыгал по склону к тропе, по которой ушли его друзья.

… Некоторое время Генри слышал лишь гулкий стук сердца.

— Сверни влево, Тириапуре, влево! Разведчики уже прошли! — опять прокричал у них над головами зычный голос.

Раздался шорох удаляющихся шагов, и все стихло. Генри тихонько выглянул. Вполоборота к пещере стояли два маори в коротких плащах и с пучками зеленых перьев в волосах. Опустив приклады на землю, они смотрели на тропу, по которой тянулась нескончаемая вереница воинов. Скуластое, грубоватое лицо одного из них было Генри знакомым. Он наморщил лоб и вспомнил: Тириапуре, тот самый, что конвоировал его в деревне ваикато. Сейчас к спиралям его татуировки прибавились желтые и алые разводы боевой раскраски, отчего выражение лица стало страшным, как у идолов на столбах.

«Нет уж, лучше нам больше не встречаться», — подумал Генри, с облегчением убедившись, что ваикато не обращают ни малейшего внимания на пещеру.

Маленькая ладонь тронула его плечо. Генри опустился грудью на землю, подсунул кулак под подбородок и задумался.

— Хенаре, что там? — услышал он жалобный шепот девушки. — Они схватили Тауранги, да? Они несут на копье его голову, Хенаре?

— Нет, Парирау, нет, — торопливо отозвался Генри. — Тауранги убежал. Ваикато идут печальные. Скоро их встретит войско Те Нгаро, вот увидишь.

Ему показалось, что фыркнула рассерженная кошка. Это Парирау выразила свое презрение к врагам.

— Трусливые ящерицы, — забормотала она. — Их печенкой мы накормим наших псов, дети будут катать в пыли их головы. Они будут прислуживать нашим рабам…

В темноте Генри не мог рассмотреть выражение ее лица, но мысленно представил себе округлившиеся черные глаза, сердито раздуваемые ноздри и забавно оттопыренные от возмущения пухлые губы. Ему вдруг стало и смешно, и грустно оттого, что эти жестокие слова произносила совсем юная и по натуре своей добрая и ласковая девушка.

«Но ведь она выросла среди людей, для которых война, убийства, насилие — естественный образ жизни, — подумал он. — Другого она не знает. И не узнает никогда, если ей не помочь. Если б я был среди них…»

И снова он увидел себя маорийским вождем в окружении подданных, благоговейно внимающих его словам. Парирау стояла рядом с ним…

Парирау тихонько всхлипнула.

— Что с тобой?

Она не ответила. Затаила дыхание, потом снова всхлипнула, и так горестно, что Генри, не выдержав, ласково, как ребенка, погладил ее по голове.

— Все будет хорошо, Парирау…

Нащупав руку Генри, девушка потерлась о нее мокрой щекой.

— Хенаре, — жалобно сказала она. — Я плачу о Тауранги. Все время думаю о нем. Ваикато убили его. Ох, Тауранги мой!.. Самый храбрый и самый быстрый… Хенаре, я не могу больше оставаться здесь. Я должна знать, что с ним. Не бойся, Хенаре, ваикато ушли…

Ему было мучительно стыдно. Не оттого, что девушка заподозрила его в трусости.

Думая о себе и Парирау, он ни разу не вспомнил о друге, оставшемся среди врагов…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

повествующая о походе Хеухеу-о-Мати

— Ворота войны открыты, и теперь не до мирной жизни, — с пафосом пропищал тучный старик, и сотни сильных мужчин, отбросив копалки и сети, с нетерпеливой радостью схватились за ружья, копья и палицы. Древняя пословица в устах Хеухеу-о-Мати возвещала начало сезона войны.

Вождь племени ваикато враждовал с соседями всю свою долгую жизнь. На счету его воинов было немало и громких побед и жестоких поражений, бывали и упорные битвы, кончавшиеся ничем, когда обе стороны, обескровив друг друга, с убитыми и ранеными на плечах расходились по своим деревням. Так было, например, в позапрошлом году после неудачного похода старого вождя на земли своего исконного врага Те Нгаро. Войску Хеухеу-о-Мати не удалось застать соседа врасплох, и нгати успели скрыться за неприступными стенами маорийской крепости. Несмотря на огромное преимущество в количестве ружей, войско ваикато проторчало без толку два дня перед крепостными рвами и, потеряв около двух десятков воинов убитыми, вынуждено было убраться восвояси под язвительные насмешки осажденных.

На этот раз Хеухеу-о-Мати рассчитывал на верный успех. Во-первых, в нарушении маорийских традиций, он предпринял свой поход раньше окончания посадки кумары и потому был уверен, что нападения в деревне Те Нгаро никто не ждет. А во-вторых, вернувшиеся ночью разведчики донесли, что сам Те Нгаро третий день гостит где-то в соседнем племени и что мужчины нгати продолжают благодушно ковырять копалками общинные огороды.

Итак, враг к войне не был готов, и мысль об этом не могла не тешить сердце мстительного старика. Сделав ставку на внезапность атаки, он не слишком заботился о предосторожностях — быстрота марша была важнее всего. И когда авангардный отряд обнаружил на перевале какого-то бесстрашного, очень меткого паренька, старый вождь приказал десятку воинов окружить скалу, а двум хокофиту, то есть двум отрядам по сто сорок человек, двигаться вперед с прежней скоростью, чтобы ворваться в деревню нгати до наступления сумерек.

Так вот и получилось, что Тауранги, успешно отстреливаясь со скалы от наседавших ваикато, очень скоро оказался в тылу передовых отрядов войска Хеухеу-о-Мати. Враги теперь были не только сзади, но и впереди, и единственным шансом спастись было бегство через нагроможденные обвалом кучи базальта. Увидев, что юноша карабкается по каменной россыпи, ваикато открыли беспорядочную пальбу. Но то ли стрелки чересчур горячились, то ли виной была предусмотрительность Тауранги, сбивавшего их с прицела неожиданными остановками и прыжками, но ни одна пуля ваикато не достигла цели. Не прошло и четверти часа, как юноша уже был вне досягаемости ружейного выстрела, а чуть позже и вовсе скрылся из глаз, нырнув в папоротниковую поросль, уже успевшую подняться после обвала.

Почувствовав себя вне опасности, Тауранги позволил себе передышку. Он не устал, но очень уж саднило задетое палицей плечо и ныли ободранные ноги.

Он сел на землю и, вслушиваясь в каждый шорох, исследовал свой первый военный трофей.

Ружье ему не понравилось. Оно было слишком новым. Казалось, из него еще не стреляли: ни в стволе, ни в пазах затвора Тауранги не нашел следов пороховой гари. «Придется очень долго учить его стрелять, — огорченно думал Тауранги, укорачивая ремешок. — Как жаль, что приклад моего старого пу разбился об эту глупую голову…»

Внезапно он насторожился: откуда-то донеслись приглушенные расстоянием звуки, похожие на частую пальбу. Тауранги вскочил на ноги, напряг слух. Да, сомнений не было: внизу, у подножия горы, шел бой…

Маорийская военная мудрость гласит: «Ка мате каинга тахи ка ора каинга руа». В переводе это означает примерно следующее: «Имея один план — погибнешь; живым останешься, если у тебя их много».

Хеухеу-о-Мати был достаточно опытным военачальником, чтобы не предусмотреть, что нгати поднимутся по боевой тревоге раньше, чем его воины ворвутся в деревню. Готов был он и к упорному сопротивлению, и, наконец, к трудной осаде крепостных стен. Тем не менее в любом случае войска ваикато оставались бы активной стороной. Старый вождь знал, что паника в стане должна сыграть решающую роль в его операции, и в глубине души надеялся покончить с Те Нгаро одним стремительным ударом.

Возможно, так оно и произошло бы, если б Генри Гривс отложил на сутки свой визит к Тауранги или если бы младший вождь нгати не прислушался к словам сына Те Нгаро. Но Раупаха решил не рисковать. Послав гонца в соседнее племя за верховным вождем, он велел женщинам, старикам и детям покинуть деревню и укрыться в па, а всех мужчин племени разбил на три отряда. Только нескольким воинам и молодым женщинам было приказано, припрятав оружие, продолжать копаться на огородах. Если враг действительно намеревается напасть, пусть уверится, что нгати не помышляют о войне.

Когда вернувшиеся разведчики известили, что на тропе, ведущей через горный перевал, замечены колонны вооруженных воинов, Раупаха ознакомил военачальников со своим планом встречи Хеухеу. Вскоре около полусотни вооруженных ружьями воинов, которых возглавил Китепоки, отправились в засаду. Они расположились по обе стороны лесной дороги, замаскировавшись за стволами каури и в гуще папоротников. Второй, более многочисленный отряд должен был ждать появления ваикато в кустах у подножия горы. Предводительствовал им сам Раупаха. И наконец, третий оставался в резерве. В случае, если сопротивление врага будет ожесточенным, одноглазый Тамарепо незаметно выведет своих воинов в тыл ваикато и нанесет им решающий удар в спину.

План Раупахи давал в руки нгати козырь внезапности, на который так рассчитывал Хеухеу-о-Мати. Только неожиданность атаки могла принести племени Те Нгаро успех в сражении с более многочисленным и лучше оснащенным ружьями войском. Впервые за много лет нгати решили встретиться с полчищами Хеухеу один на один, не опираясь на поддержку зависимых от Те Нгаро племен. Конечно, можно было избрать и другой, жизнью проверенный вариант: забаррикадироваться в па и выдерживать осаду, пока ваикато не уйдут. Но честолюбец Раупаха не захотел упустить заманчивый шанс разделаться, наконец, с давним врагом племени и тем самым прославить свое имя на весь Северный остров.

Звуки выстрелов, которые услышал Тауранги, означали, что замысел Раупахи начал воплощаться. Проявив завидную выдержку, стрелки Китепоки пропустили мимо авангард ваикато и обнаружили себя, лишь когда на узкой тропе растянулась цепочка воинов из второго хокофиту. Ружейные залпы, вдруг раздавшиеся из чащи, ошарашили ваикато. Видя, как их товарищи падают мертвыми, воины Хеухеу стали в беспорядке отступать. Лишь несколько человек, не поддавшись панике, залегли и открыли огонь по невидимому противнику.

Замешательство в стане врагов, а главное, разрыв между авангардом, который уже почти спустился вниз, и основными силами ваикато были как нельзя выгодны Раупахе. Едва передовой отряд Хеухеу появился у подножия горы на открытой поляне, как из кустов с воинственными воплями высыпали нгати. Начался рукопашный бой, бой по-маорийски — кровавый и беспощадный.

В этой схватке не звучали ружейные выстрелы. Огнестрельное оружие, уничтожившее за короткий срок половину населения Новой Зеландии, было сейчас неэффективным. И все же обе стороны несли болезненные потери. В ближнем бою маорийские палицы и копья становились страшным орудием истребления. Длинные веслообразные палицы, вырубленные из самых твердых пород дерева, были универсальны. Держа ее обеими руками за середину, воин мог не только колоть и рубить противника, но и с успехом парировать удары. Не менее грозными в рукопашной были и короткие палицы, искусно выточенные из камня, кости или дерева. В тесноте схватки, когда сражаться длинной палицей и копьем становилось неудобно, воины срывали с поясов серповидные мере или похожие на каменные скрипки котиате, и тогда чуть не каждый удар нес врагу увечье и смерть.

…Тауранги закончил свой спуск по осыпи, когда бой у подножия был в разгаре. Около двухсот воинов передового отряда ваикато и примерно столько же нгати, с яростным воем бросившиеся стена на стену, были охвачены единственным желанием — убивать. Ослепленные ненавистью, пьяные от запаха крови, они дробили друг другу кости, протыкали животы и сокрушали ребра. Будто спицы раскрученного колеса, мелькали над головами заостренные палки, словно тыквы, лопались под ударами пузатых дубинок человеческие черепа. Вопли радости и торжества, крики отчаяния и боли, стоны раненых, завывания, визг, рычание, стук и скрежет ударов дерева о дерево и камня о кость составляли жуткую музыку этого боя.

Но Тауранги был настоящий маори, и война не казалась ему ни отвратительной, ни ужасной. Картина, открывшаяся его взгляду, вызвала в его душе именно те чувства, какие и должна была пробудить. Гневная радость зажглась в его глазах, сердце нетерпеливо заколотилось. Он поднял ружье, разрядил его выстрелом в небо и, подняв приклад над головой, без колебаний бросился в гущу схватки.

Через минуту он уже ничем не отличался от остальных участников побоища. В руке сына вождя мелькала окровавленная палица, лицо искривила свирепая гримаса. Ту, всесильный и злобный бог войны, приказал ему убивать!

Несмотря на внезапность нападения, воинам Раупахи не удалось обратить в бегство передовой отряд ваикато. Замешательство атакованных длилось считанные минуты. Стоило им убедиться, что войско нгати немногочисленно и что кустарник опустел, они немедля перешли в контрнаступление. К тому же к ним на помощь стали подходить люди из второго хокофиту — того, что на лесной тропе был атакован стрелками Китепоки. Ружейные залпы из папоротниковых зарослей не смутили такого опытного военачальника, каким был Хеухеу-о-Мати. Свой приказ — во что бы то ни стало продолжать движение боевых колонн — он оставил в силе. А чтобы уменьшить потери от прицельного огня, вождь отрядил в глубь леса три десятка вооруженных ружьями воинов, которые вступили в перестрелку с людьми Китепоки и тем самым отвлекли их внимание от военной тропы.

Очень скоро против сильно поредевшего отряда Раупахи стали драться уже два хокофиту. Нгати поспешно отступали. Хеухеу, который наблюдал за боем с большого валуна, готов был торжествовать: еще немного — и противник ударится в панику. И тогда на его плечах ваикато ворвутся в деревню и завершат разгром. Но радовался вождь преждевременно: Раупаха перехитрил его. Сотня воинов, которых повел в обход одноглазый Тамарепо, ударила в тыл так дружно, что паника началась в рядах ваикато. Из преследователей они тотчас же превратились в преследуемых, ибо воины Раупахи прекратили отступление и с удесятеренной яростью накинулись на зажатого в тиски врага.

И тут произошло нечто весьма характерное для междоусобных маорийских войн. Когда до победы нгати оставалось полшага, обливаясь кровью, упал Раупаха. Вождь племени, как принято у маори, сражался в передних рядах, его голос, его храбрость и мужество воодушевляли воинов. И стоило Раупахе, не успевшему отразить удар, рухнуть на землю, вопль ужаса и отчаяния — «Убили вождя!» — заставил нгати дрогнуть. Извечно вождь был для маори знаменем, за которым они шли на смерть. Но знамя было повержено, и отряд, как обезглавленное тело, перестал жить. Отряда фактически не стало. Теперь это была растерянная толпа, суеверно убежденная в неминуемой гибели.

К счастью для племени Тауранги, воины, которыми предводительствовал кривой Тамарепо, не могли знать о том, что случилось с Раупахой. Они продолжали наседать на ваикато с прежней энергией, мешая им обрушиться всеми силами на бегущее войско нгати. Отвлекая от себя чуть не половину людей Хеухеу, воины одноглазого не подозревали, насколько безвыходным становится их положение. Они были по-прежнему уверены, что победа близка.

И все-таки, как бы отчаянно ни сражались храбрецы Тамарепо, они были бы истреблены до последнего воина, если бы опять не случилось непредвиденное.

Когда толпа отступавших нгати докатилась до излучины реки, откуда было рукой подать до деревни, из прибрежных камышей показалось несколько человек в мохнатых плащах. Видно было, что люди эти спешат: они не шли, а бежали, хотя бежать по кочковатому лугу было очень трудно.

Увидев, что навстречу бегут охваченные паникой воины, люди в плащах остановились и устроили короткое совещание. Затем один из них вышел на несколько шагов вперед и, воздев руки к небу, замер как изваяние.

— Те Нгаро! — с радостным изумлением закричал щуплый воин, останавливаясь и хватая за руку товарища.

— Те Нгаро!

— Вождь! Он с нами!

— Великий Те Нгаро вернулся!

Часть воинов, ослепленных и оглушенных паникой, по инерции продолжала бежать, но большинство отступающих уже заметили статную фигуру верховного вождя племени. За спиной надвигались ваикато, их вопли раздавались совсем близко, но люди топтались на месте, не решаясь приблизиться к вождю, который, как это легко было понять, о чем-то разговаривал с богами. Сзади подбегали все новые воины, толпа быстро росла.

По-видимому, Те Нгаро понял, что затягивать беседу с божественными покровителями не стоит: из-за кустов вынырнули десятка два ваикато. Сорвав с пояса маленькую палицу, вождь описал ею круг над головой и бросился вперед. Люди в плащах, до сих пор молчаливо стоявшие за спиной Те Нгаро, последовали за ним.

Воздух огласился воинственными криками, десятки копий и палиц взметнулись над головами. Толпа беглецов опять превратилась в войско, готовое драться до последнего вздоха. Авангард ваикато был мгновенно смят. Яростная контратака ошеломила ваикато, перестроить боевые порядки они не успели. Страх охватил воинов, измученных долгим кровопролитием и поверивших в скорую победу. Видя, что нгати не сломлены, они пали духом, и большинство помышляло лишь о спасении.

Моральный перевес нгати сказался скоро: не прошло и четверти часа, как войско Хеухеу-о-Мати обратилось в бегство…

Их преследовали недолго — до тех пор, пока не стало очевидным, что они не повернут. Зная, как опасна бывает затравленная собака, Те Нгаро решил не рисковать людьми: без того их в этот день погибло слишком много.

Только теперь, когда сражение было окончательно выиграно, вождь вспомнил о сыне. Жив ли Тауранги? Этого не знал никто.

Он очнулся от странного ощущения невесомости своего тела, которое легко и плавно парило над землей. Потом Тауранги понял, что его куда-то несут, но не сделал попытки открыть глаза. Невнятные голоса доносились откуда-то издалека, расслышать слова было невозможно из-за непрерывного звона, заполнявшего мозг. Впрочем, ему неважно было, кто говорит и о чем говорит: лишь бы не исчезла эта удивительная легкость полета.

Тауранги почувствовал, что его осторожно опускают на землю. Резкая боль проткнула затылок, и перед глазами промелькнули какая-то свирепая рожа, раздираемый беззвучным криком рот и длинная, до рукояти окровавленная палица…

Он застонал, и сразу же пелена звона распалась, в уши ворвался обрадованный возглас:

— Вождь! Он жив!

Огромным напряжением воли Тауранги заставил себя открыть глаза. Первым, что он увидел, был с детства знакомый узор татуировки на темной щеке, рассеченной шрамом. Те Нгаро сидел на корточках, хмуро вглядываясь в лицо сына, за его спиной почтительно замерли воины. Среди них он заметил и Раупаху. Голова младшего вождя была обвязана окровавленной тряпкой, под глазом темнела ссадина.

Отец и сын пристально смотрели друг другу в глаза, но лица не выражали ни волнения, ни радости. Потом Те Нгаро распрямился и, не повернув головы, приказал:

— Помогите ему встать.

Борясь с головокружением, Тауранги с помощью двух воинов поднялся на ноги.

Вождь положил ему руку на плечо.

Юноша покачнулся, но воины подхватили его под локти, не дав упасть.

— Ты храбрый воин, Тауранги. Я доволен тобой, — негромко сказал Те Нгаро. Помолчав, добавил: — Дочь Те Иети сказала, что ты хочешь поселить пакеха Хенаре в нашей деревне. Правду ли сказала женщина?

Голова соображала туго, и Тауранги с трудом понял, о чем спрашивает отец. Неужели Хенаре решил стать пакеха-маори?.. Хочет ли он, Тауранги, этого? Конечно, хочет, но… Почему Парирау говорит за него самого?

— Да, великий вождь… — тихо проговорил юноша. — Это правда… Я хочу, чтобы он жил с нами… Но где он?

— Мои люди провожают его к трем холмам, к отцу. Я разрешил ему вернуться к нам через четыре дня… Доволен ты?

— Ты великодушен, о великий вождь, — пробормотал Тауранги. — Пакеха Хенаре наш друг.

От него не укрылось, что Раупаха, который внимательно прислушивался к разговору, усмехнулся. Тауранги стиснул зубы. Жгучая боль опалила затылок, все поплыло перед глазами…

— Отнесите его домой, — глухо, как сквозь одеяло, прозвучал голос отца, и стена нестерпимого звона опять отгородила весь мир от Тауранги.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

в которой происходит столкновение сына с отцом

Если бы не провожатые, Генри вряд ли нашел бы отцовскую ферму — настолько быстро все вокруг утонуло в опустившейся на землю тьме. Деревья, кусты, причудливые груды валунов потеряли очертания и на расстоянии пяти шагов стали неразличимы. Луна лишь украдкой проглядывала сквозь плотную завесу, покрывавшую небо, и тогда на мгновение вверху становились видны тяжелые лохмотья туч, а внизу, на земле, проступали обманчивые силуэты.

Гроза настигла Генри, когда колеблющийся огонек в окне отцовской комнаты желтел уже в сорока — пятидесяти шагах. Но последние ярды стоили многого: в несколько секунд Генри промок до нитки.

Перебравшись через забор, он дохромал до дома и забарабанил в дверь руками и ногами. Стук безнадежно тонул в неистовом шуме грозы. Наконец он догадался постучать в окно. Когда послышался скрежет отпираемого замка, Генри стало казаться, что он пропитан водой и снаружи и изнутри.

Старый Гривс встретил молодого без особого восторга. Генри почудилось, что он был даже несколько разочарован, увидев на пороге сына. Похоже, старик ждал кого-то другого. В этой догадке Генри утвердился, когда, сбросив в передней мокрую одежду и натянув попавшееся под руку тряпье, вошел в гостиную. Табуреты были чинно расставлены у стола, с гвоздей, которыми были утыканы стены, снято все, что всегда заполняло гостиную, — поношенная одежда, бракованные овчины, уздечки, давно не стреляющие ружья и прочий ненужный скарб. Выкидывать хлам Сайрусу Гривсу было жалко, но и в кладовых держать его не хотелось: там хранились только добротные вещи. Сегодня все враз исчезло, стены выглядели непривычно голыми. Неспроста это было: отец определенно ждал важных гостей.

Поймав удивленный взгляд сына, Сайрус поспешил первым начать наступление. Подбоченясь, он сел на табурет и закачал головой:

— Это что же такое, сынок, это же беспутство — и только, не так разве, а? Ни в грош отца не ставишь, ни в грош, стыдно! Я терзаюсь, сердце изболелось — все, мол, пропал сыночек мой дорогой, а он, понимаешь ли…

Генри с усмешкой наблюдал за отцом, который то всплескивал руками, то воздевал их к небу, ни на секунду не прекращая лицемерной болтовни. Пора было кончать с этим шутовством.

— Сайрус Гривс, — спокойно произнес Генри, рассекая цепь длинных, как итальянские макароны, отцовских фраз. — А ведь вы просчитались. Оба — и вы, и досточтимый мистер Типпот.

Старик с недоумением уставился на сына.

— Что? Ты о чем говоришь-то? — бормотнул он.

Генри, упиваясь, растянул томительную паузу.

— Я хочу сообщить вам, сэр, — продолжал он, — что ваикато разбиты войском Те Нгаро. Разбиты и бегут.

— Куда… бегут? — тупо переспросил Сайрус Гривс.

Нелепость вопроса развеселила Генри.

— Не все ли равно куда? — фыркнул он. — Важно, что бегут. А сколько их побито — ужас!..

Смысл услышанного наконец дошел до сознания старика. Лицо его стало пепельно-серым, полоска рта жалобно искривилась. Он вскочил с табурета и суетливо заметался по комнате, будто в поисках чрезвычайно нужной ему в эту минуту вещи.

— Ехать… Поздно будет утром, поздно… — шептал он, бессмысленно колеся по комнате и продолжая обшаривать ее испуганно бегающими глазками.

Внезапно он остановился, сжал рукой левую сторону груди и, зажмурившись, медленно опустился на лавку.

— Сынок, — услышал Генри его прерывистый шепот. — Сынок… Я виноват… Ошибся… Надо бежать… Ло… Лошадей…

Генри с испугом и жалостью смотрел на отца. Старый Гривс не притворялся: ему было по-настоящему худо.

Генри, схватив высокую кружку, подбежал к столу и плеснул в нее из бутылки ячменного пива. Старик сделал глоток, вздохнул и жадно допил до дна. Зубы его постукивали о глину.

— Успокойся… — Генри принял кружку из трясущихся пальцев. — Нгати нас нетронут. Сын вождя — мой друг. И сам Те Нгаро звал меня в гости, как друга… Успокойся… Я говорю правду.

Но приступ смертельного страха, только что пережитого Гривсом-старшим, видимо, не мог пройти бесследно: старика продолжало бить как в лихорадке. Поверил ли он сыну или нет — сказать трудно: за вечер он больше не проронил ни слова. Апатия овладела им. Подчиняясь настоянию Генри, он лег в постель и закрыл глаза.

На всякий случай Генри устроился рядом, бросив на лавку вместо матраца широченный отцовский плащ и сунув под голову овчину. Довольно долго он лежал, прислушиваясь в темноте к монотонной скороговорке дождя и перебирая в памяти события бурного дня. Засыпая, подумал о том, что завтра непременнно отыщет Тауранги. Независимо от того, жив он или убит…

Намерению Генри не суждено было сбыться. Отец разбудил его чуть свет и заявил, что они немедленно выезжают в Окленд, где его ждут чрезвычайно срочные дела. Выглянув в окно, Генри увидел, что обе отцовские лошади уже под седлом.

— Никуда я не поеду, — воспротивился Генри, но спорить с отцом на этот раз было бесполезно: Сайрус Гривс даже не слушал возражений. К тому же он так напирал на необходимость показаться оклендскому лекарю, что Генри не оставалось ничего другого, как согласиться. В самом деле, мало ли что случится в пути с больным стариком?

Уступчивость сына привела Сайруса Гривса в необычайно хорошее расположение духа. Во время завтрака он то и дело подшучивал над собой и вчерашними страхами и, заискивающе заглядывая в глаза, хохотал над собственными остротами.

Когда в комнату вошел Етики, Сайрус тотчас пригласил маорийца к столу и принялся угощать его холодной свининой и сыром так радушно, будто тот был не простым работником, а дорогим гостем. Етики с достоинством принял приглашение, хотя в глубине души был поражен странным поведением хозяина. Полузакрыв глаза, он выслушал наставления Сайруса насчет содержания фермы, согласно кивнул, съел два ломтика сала и вышел во двор. Вскоре за окном послышался скрип колодезного колеса, и Гривс-старший принялся на все лады расхваливать трудолюбие Етики.

Словоохотливость Сайруса как рукой сняло, когда они с Генри выехали за ворота и начали спуск с холма. Поскольку у сына не было желания беседовать о чем-либо с отцом, молчание под цокот копыт тянулось долго. Но вот вдали показалась плоская верхушка горы — той самой, откуда Тауранги наблюдал за фургоном в день приезда младшего Гривса на ферму. Генри вспомнилось, как перетрусил тогда отец, и неприязнь к человеку, которого он должен, казалось бы, любить и почитать больше всякого другого, стала еще острей.

— Отец, помнишь, мы видели с тобой воинов?.. Вон там, — Генри указал на каменистую площадку. — Так вот, среди них был сын Те Нгаро. Знали бы они тогда, что вы собираетесь торговать их головами!..

Генри нарочито громко расхохотался. Сайрус Гривс кинул на сына сердитый взгляд, но, спохватившись, заставил себя улыбнуться.

— Эх, сынок, сынок, — укоризненно проговорил он, — попрекнул ты отца, а ведь зря, видит бог, зря. Смотришь волчонком, думаешь, что хуже старого Сайруса никого на свете нет, чудовище, да и только. А ведь я человек самый обыкновеннейший, тихий, и злости во мне нет никакой, сынок. И если судьба занесла меня в этот богом проклятый край, так я ли виноват, что приходится жить по его законам? — Старик скорбно вздохнул и продолжал: — Тут ведь не люди, а пауки в банке: кто соседа сожрет, тот и уцелел. Губят, режут один другого, ни жалости у них, сынок, ни сострадания… Оно, конечно, пусть — чем скорей они изведут себя, тем лучше: земля-то здесь благодатная, ее бы не кровью, а потом праведным окроплять…

— А ты на трупах нажиться хотел! — зло перебил его Генри. — Праведник!

Старик покачал головой и опять вздохнул.

— Ох, вразумить бы тебя, сынок, да и слов уж не подберу — упрям ты и вспыльчив, ну точно мать, упокой ее душу господь… Дались же тебе эти головы! Не я их резать заставляю, сами они к тому привычны, режут и на частоколы насаживают — наверное, ты и сам видел? Лучше уж в музеях или в коллекции будут красоваться. В назидание тем, кто нашей жизни не нюхал и дикарей невинными детьми считает. Были бы мы с тобой, сынок, побогаче, так, может, и не стоило с язычниками в сделки вступать, да ведь никто для тебя добро наживать не станет, каждый к себе норовит притянуть. Люди есть люди…

Генри яростно дернул уздечку, отчего рыжая кобыленка всхрапнула от боли. Мотнув головой, она рванулась в сторону и сошла с тропы.

— Да замолчите вы, наконец! — со слезами отчаяния в голосе крикнул Генри. Гримаса отвращения передернула его лицо. — Неужели вы не понимаете, как это подло?! Стравливать людей… это же гнусность! Мне стыдно, что я англичанин… Что я сын… подстрекателя… Торговца кровью… Мне…

Он с силой ударил лошадь каблуками под бока и пустил ее галопом.

— Погоди, погоди, сынок!.. — завопил за спиной испуганный голос, но Генри погонял и погонял кобылку, пока позади не смолк топот копыт тихоходного отцовского мерина.

И все-таки скоро пришлось остановиться, чтобы подождать отца: у молоденькой пальмовой рощицы дорога разветвлялась.

…Почти весь остаток пути они ехали молча: Сайрус Гривс впереди, Генри — ярдах в десяти от него. К Окленду они подъезжали, когда уже темнело и ярко-багровый шар солнца был уже близок к тому, чтобы спрятаться за могучую спину Рангитото — самого огромного вулкана в окрестностях города.

Сторожевой пост лошадки миновали бок о бок. Едва шлагбаум остался позади, Сайрус Гривс, почему-то оглянувшись, смиренно заговорил вполголоса:

— Думал я, думал и понял — твоя правда, сынок. Человеку в мире жить надо, в покое и согласии… Все едино — язычник или другой кто… Зря я, старый, впутываюсь, это ты верно сказал, ох как верно! Ты ведь не сердишься на отца, сынок?

Гнев Генри уже поостыл, хоть и не настолько, чтобы идти на мировую. Вместо ответа на заискивания старика он сухо сообщил ему то, что собирался сказать еще вчера:

— Как только вернемся, я ухожу в деревню Те Нгаро. Поживу у них, сколько посчитаю нужным. И можете не отговаривать — бесполезно.

Неожиданно старый Сайрус не стал спорить.

— Вот и хорошо, сынок, поживи, поживи… Я и подарки для вождя тебе дам. Они подарки-то любят. Поживи, конечно, чего там, посмотри…

«Что ж, старик не совсем уж и конченый, если мои слова так подействовали на него. Выходит, проповедник из меня мог бы и получиться, — не без тщеславия думал Генри, украдкой посматривая на отца. — Надо будет почаще вызывать его на откровенность, будить в нем совесть… Все-таки родная кровь…»

— Приехали, слава тебе господи! — с облегчением передохнул Сайрус, останавливая уставшего мерина возле бревенчатого строения с тускло освещенной вывеской.

«Веселый китобой», — с трудом прочитал Генри.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

рассказывающая о неожиданной встрече в матросской таверне

Три дня, которые провел в Окленде Сайрус Гривс, оказались для него потерянным временем. К удивлению сына, старый колонист ни разу не вспомнил о больном сердце. Визит к лекарю не состоялся, потому что у Сайруса Гривса в Окленде были дела, на его взгляд, куда более важные, чем разговоры о микстурах и порошках. После неудачной сделки с ваикато Гривс-старший твердо решил продать за приличную цену ферму, свои триста акров земли и перебраться в Окленд. Здесь, под сенью британского флага, он мог бы стать хозяином популярной в городе таверны «Веселый китобой». Хозяин ее, мистер Марчисон, заболев тяжелой формой ностальгии, а может, просто накопив сумму, достаточную для безбедного существования на берегах милой Англии, намеревался с первым же судном отбыть на родину.

Увы, найти охотника переселиться в лесную глушь было не так легко, как могло показаться. Тревожные слухи о вооруженных стычках с маорийскими племенами на севере острова, в районе Корорареки, заставляли горожан поеживаться при мысли о фермерском одиночестве. Хотя в Окленде население не насчитывало и трех тысяч, жить здесь, конечно же, было куда безопасней. Правда, Сайрусу попадались и смельчаки, но они предлагали за ферму сущие гроши либо вообще ничего не могли предложить, разве что долговые расписки.

Оставалось продать земли Новозеландской компании. Это означало, что Сайрус Гривс получил бы за ферму что-нибудь около трети ее стоимости. Но даже страх перед Те Нгаро не мог заставить старого фермера пойти на такую сделку.

Пока отец рыскал в поисках покупателя, Генри убивал время, бесцельно болтаясь по улицам Окленда. По европейским понятиям, молодую столицу Новой Зеландии городом можно было бы назвать только из вежливости. На самом же деле это был грязный поселок, почти сплошь состоявший из бревенчатых одноэтажных домиков и времянок, сколоченных из неотесанных досок. На широких улицах Окленда росла трава, и даже на самой главной паслись козы. Правда, центральная магистраль города отличалась от остальных: ее украшением были пять двухэтажных зданий, тоже деревянных, но построенных с большей старательностью, чем остальные. В трех размещались правительственные учреждения — резиденция губернатора, канцелярии колониального секретаря и генерального прокурора. Четвертый дом занимала Новозеландская компания, а в пятом жили холостые чиновники. В первый же вечер, проходя мимо него, Генри услышал звон разбитого стекла, пьяные крики, брань, а потом и пистолетные выстрелы. Очевидно, слуги ее величества не очень-то скучали.

Впрочем, для Окленда пьяные скандалы были нормой жизни. Народ здесь обитал беспокойный и разношерстный. И если по вечерам дебоширами становились даже чиновники королевы, то многого ли можно было требовать от сброда, который с утра до глубокой ночи бражничал за столиками «Веселого китобоя»? Мистер Марчисон, любезно предоставивший Гривсам комнатку в таверне, сразу же предупредил их о возможности инцидентов с подвыпившими посетителями и посоветовал в случае чего обращаться за помощью к Чайлду-Засоне. Человек, которого звали так, представлял собой огромную, почти бесформенную груду мяса, обладавшую тем не менее достаточным проворством и силой, чтобы схватить за шиворот и выбросить за дверь, как котенка, дюжего гарпунера. Выражение сонного безразличия ко всему на свете, казалось, застыло на его луноподобном лице раз и навсегда, и за все три дня пребывания в таверне Генри так и не удалось уловить проблеск мысли в заплывших глазках телохранителя мистера Марчисона.

«Веселый китобой» не пользовался в Окленде доброй славой. Солидные горожане редко появлялись в нем, предпочитая коротать вечера в более спокойном «Фрегате» или совсем уж респектабельном «Герое Ватерлоо». Но мистера Марчисона не очень огорчало отсутствие почтенной публики. Он знал, что бесшабашные китобои и привычные к постоянному риску спекулянты оружием оставят в его кабаке больше звонких гиней, нежели экономные чиновники или знающие цену каждому шиллингу землевладельцы. Двери «Веселого китобоя» были гостеприимно открыты для любого авантюриста, лишь бы у него звенело в кармане. Оттого по вечерам здесь собиралось общество, которое сделало бы честь и знаменитой Ньюгетской тюрьме.

Прислушиваясь к пьяной болтовне посетителей таверны и наблюдая их оргии, Генри невольно сравнивал своих соотечественников с теми, кого они презрительно называли «грязными туземцами» и «дикарями». Сравнение было слишком невыгодным, и он еще больше утвердился в своем намерении поселиться на время среди маори. Решение это он принял, когда прощался с Парирау, хотя подобные мысли приходили ему и раньше. Еще в Манчестере, задумываясь над своим миссионерским будущим, он осознавал, насколько благородным делом могло бы стать открытие дикарям истины, которая зиждется на человеколюбии и добре. Сейчас, познакомившись с маори ближе, он утверждался в мысли, что свирепые туземцы чисты и наивны, как дети, и что варварские нравы — не вина их, а беда. Идея перевернуть их внутренний мир все сильнее нравилась Генри. Да и честолюбие нашептывало, что среди них он недолго будет в тени.

Но в последний день пребывания Гривсов в столице губернаторства произошло событие, которое чуть было на корню не погубило замыслы Генри. Разгуливая по Окленду и размышляя на излюбленную свою тему, Генри сам того не заметил, как миновал городскую черту и вышел к устью бурливой Ваитематы. Очутившись на берегу чрезвычайно широкой в этих местах реки, вторгшей свои мутные, почти опаловые воды в зеленоватую гладь бухты, Гривс-младший невольно отвлекся от возвышенных материй и, словно прозрев, принялся с восхищением рассматривать великолепную панораму, открывшуюся перед ним. Городишко с его убогими домиками и сиротливыми башнями военных фортов казался безобразным карликом, взятым в окружение войском остроголовых, плечистых великанов. Десятки потухших вулканов, выглядывающих из воды, и других, уходящих головами к тучам, разглядывали жалкий человеческий муравейник, и Генри чудилось, что это сама страна Аотеароа глядит на горстку пришельцев, дерзнувших посягнуть на ее свободу и покой.

Да, это была внушительная картина. И хотя Генри, блуждая по Окленду, и раньше обращал внимание на срезанные вулканические конусы, торчавшие за городом всюду, куда ни взгляни, сейчас они предстали перед ним в ином свете. И даже примелькавшийся в эти дни овальный массив вулкана Рангитото казался отсюда недобрым чудовищем, улегшимся в море, чтобы отрезать чужакам пути к бегству.

Прогулка по окрестностям Окленда тягостно подействовала на Генри. И ничтожным казался он сам себе, когда в сумерках брел по городу, направляясь к «Веселому китобою». И все вокруг — дома, заборы, почтовые фургоны — воспринималось иначе, чем всегда, приземленней и мизерней.

В таверне Генри застал знакомую картину. Почти все столики были заняты, у стойки зычно горланила компания моряков, а у входа, обнявшись, спали на полу двое грязных бродяг. Клубы табачного дыма, растекающиеся у потолка, звон посуды, взрывы хохота вперемежку с проклятиями — все это уже не казалось Генри необычным: за три дня он успел притерпеться к атмосфере безудержного разгула, царящей в «Веселом китобое». Узнав у буфетчика, что отец не вернулся, юноша по-свойски прошел на кухню, взял там кружку пива, миску тушеной баранины, хлеба и сыра и вернулся в зал. Отыскав в углу свободный столик, Генри принялся с усердием уничтожать свой нехитрый ужин. Он успел уже расправиться с мясом и принимался за сыр, когда к нему подсел рыжеволосый парень с открытым, очень привлекательным лицом, которое несколько портил ярко-розовый шрам на подбородке. Поставив на стол четыре глиняные кружки с имбирным пивом, он весело подмигнул Генри:

— Что, малыш, взял овечку на абордаж?

И, медленно запрокидывая голову, одним длинным глотком высосал чуть ли не пинту пива.

Гривс-младший ничуть не обиделся на «малыша». Почему-то он сразу проникся симпатией к этому здоровяку, и, когда тот лихо грохнул дном кружки по столу, Генри, в свою очередь, спросил, улыбнувшись:

— Пожар заливаем?

— Бесполезно, — засмеялся рыжеволосый, и стало видно, что у него не хватает двух передних зубов. — Целое море выпил, а все горит… — Он с удовольствием хлопнул себя по животу ладонью, на тыльной стороне которой был грубо вытатуирован трехмачтовый фрегат, и, поймав любопытный взгляд Генри, пояснил: — «Звезда Уэльса». Не слышал о таком? Жаль. Года три назад лучшего парусника не было во всей Англии. А прошлой весной в рыбье царство нырнул, бедняга. Вместе с командой — вот как! — Грустно покрутив головой, он отхлебнул из второй кружки и сощурился: — Меня зовут Джонни Рэнд. Только я уже не матрос. Ты мне нравишься, малыш, тебе одному и скажу по секрету. Я теперь… — Он сделал страшные глаза и прошептал: — Зо-ло-то-ис-ка-тель… — И расхохотался, чрезвычайно довольный шуткой.

Смех его был настолько заразительный, что, не выдержав, прыснул и Генри.

Джонни быстро осушил вторую кружку и продолжал, озорно поблескивая синими глазами:

— Нет, а правда — почему бы мне и не стать золотоискателем? Знаешь, есть такая Бухта Убийц на Южном острове? Не знаешь? Так знай: там, говорят, столько золота… Копнешь раз-другой — и богач. Не то что матросские гроши — только на пиво и хватает… А заведется у меня золотишко, тогда можно будет…

Как распорядился бы золотом Джонни Рэнд, Генри так и не узнал. Рассуждения разбитного матроса были прерваны ревом, раздавшимся за одним из столиков по соседству. Обернувшись, Генри и Рэнд увидели однорукого, заросшего щетиной верзилу, который бил себя култышкой в грудь и орал в лицо подвыпившему моряку с бакенбардами цвета перца с солью.

— Мне шкура дороже, дьявол тебя побери! — орал калека. — Ты сам поживи, сам!

Моряк что-то буркнул в ответ, отчего однорукий рассвирепел еще сильнее.

— Ты болван, Хоусли, сотню раз болван! — взвизгнул он. — Да они через год перережут всех нас, как паршивых кроликов. Клянусь бренди! Если бы ты знал этих обезьян, как их знаю я, ты бы…

Звон разбитой посуды, которую калека, ораторствуя, сбросил со стола, сбил его с мысли. Он тупо взглянул на пол, залитый пивом и бренди, затем опять поднял налитые кровью глаза на невозмутимого моряка и хотел было продолжать, но в этот момент могучая лапа Чайлда-Засони подняла его в воздух. Встряхнув крикуна так, что воротник засаленной куртки угрожающе затрещал, апатичный великан швырнул однорукого на стул и медленно поплыл к своему месту у двери. Зал взорвался раскатом пьяного хохота.

— Тошно смотреть на этих трусов, — поворачиваясь к Генри, с презрением сказал Джонни. — У таких при виде туземца животы слабеют. На войне помешались, болваны.

— А разве война… не грозит? — осторожно осведомился Генри. — Я слышал, что они недавно устраивали маневры.

— Фу! — Джонни наморщил нос и поболтал в воздухе кистью. — Какие там маневры!.. Я все своими глазами видел — у самого Окленда дело было. Повизжали, помахали ружьями, свою хаку дурацкую с высунутыми языками поплясали — и разошлись. Подумаешь!..

— И много их было?

— Тысячи полторы, не больше… — В голосе Джонни звучало пренебрежение.

Генри кивнул и задумался. Он вспомнил недавнее сражение ваикато с нгати и про себя отметил, что Джонни, пожалуй, недооценивает опасность. Полторы тысячи вооруженных маорийцев вовсе не пустяк. И военные игры в предместьях столицы губернаторства они, видимо, проводили неспроста.

— Проснись, малыш, — раздался над ухом голос Джонни. — Тебя, что ли, зовут? Вон там, у окна…

Генри поднял голову, безучастно скользнул взглядом по залу. И точно от болезненного укола вздрогнул.

За столиком у окна он увидел сморщенное ухмылкой личико. Это был Типпот. Убедившись, что Генри заметил его, маленький переводчик еще энергичнее замахал рукой;

Его жестикуляция была недвусмысленной: Типпот подзывал его к себе.

«Не пойду, — мелькнуло в голове у Генри, но тотчас же он изменил решение: — Нет, надо подойти. Пусть не думает, что боюсь».

— Извините… Я сейчас, — пробормотал Генри и кивнул в сторону окна.

— Ну-ну… Дружок? — понимающе подмигнул Джонни, принимаясь за очередную кружку.

— Так… Один знакомый, — вяло ответил Генри и, отодвинув тяжеленный, будто из железа откованный, табурет, двинулся через зал.

За столиком Типпота сидели еще двое: похожий на торговца толстяк с розовыми щеками и золотистыми колечками бороды и сутулый джентльмен с неподвижными птичьими глазами. В то время как Типпот вертелся и чуть ли не подпрыгивал, не скрывая удовольствия, его соседи смотрели на приближающегося Генри с неприязнью и холодным любопытством.

— Какая встреча! — верещал Типпот, потирая руки и обшаривая глазками Генри с ног до головы. — Вот уж сюрприз так сюрприз! Не ждал я, ей-богу, не ждал, что так скоро мне придется увидеть вас, дорогой мистер Гривс!

Даже не взглянув на стул, услужливо подвинутый маленьким переводчиком, Генри отрывисто спросил:

— Что вам… угодно?

Генри не мог справиться с волнением, которое овладевало им. Он инстинктивно чувствовал, что сейчас должно произойти нечто скверное.

— Присядьте, сэр, — скрипуче произнес сутулый джентльмен. Его немигающие желтые глаза смотрели и на Генри и в то же время куда-то за его спину.

Генри подчинился.

— От мистера Типпота, — ровным, без интонации тоном продолжал сутулый, — мы знаем всю историю ваших с ним взаимоотношений. Ваша вина неоспорима, сэр. Надеюсь, вы и сами понимаете это?

Генри пожал плечами.

— Нет, вы посмотрите! — желчно воскликнул Типпот. — Он еще смеет пожимать плечами! Это же…

— Затихни, Типпот, — грубо оборвал его круглолицый бородач.

Переводчик с возмущением покрутил головой, но послушался. Его маленькие, как у ребенка, пальчики нервно забарабанили по столу.

Гримаса недовольства покривила обтянутое сухой кожей лицо сутулого. Видно, он не привык, чтобы его перебивали. Выдержав паузу, он все так же бесстрастно закончил:

— Вчера мы узнали о разгроме Хеухеу и догадались, что без вас тут не обошлось. И поскольку ваша преступная болтливость нанесла ущерб коммерческим интересам нашего компаньона мистера Типпота, мы вправе требовать от вас компенсации. Не так ли, мистер Этби? Мистер Типпот?

Румяный толстяк важно кивнул, Типпот всплеснул ручками: еще бы!

— Н-не понимаю, — пробормотал Генри. — Чего вы от меня хотите? И кто вы такие?! Я не желаю разговаривать с вами!

Голос его сорвался. Он рывком встал и хотел было повернуться, чтобы уйти, но коротенькие пальцы бородача сдавили его локоть. Пришлось снова опуститься на стул.

— Не кипятись, щенок, — процедил Этби сквозь зубы. — Все равно не отвертишься, не такие мы олухи, чтобы свое упустить. Ты будешь нашим посредником, слышишь?!

— Посредником?

— Да, да, посредником, — забегал глазками Типпот. — Ты договоришься с Те Нгаро… Я знаю, тебе они теперь верят…

— О чем договорюсь? — сердито переспросил юноша, начиная догадываться, что именно скажет сейчас Типпот.

— Не притворяйся, парень, — горячо зашептал Типпот, наклоняясь к самому уху Генри и обнимая юношу за плечи. — Насчет товара, да, да… Ты ведь понимаешь, о каком товаре я говорю? Ты ведь умница, Генри Гривс, ты ведь ужасно смышленый парень…

«О господи!.. — с тоской и отвращением подумал Генри. — Опять эти головы, головы, головы!.. Когда же я смогу забыть о них?!»

Оттолкнув от себя Типпота, он встал.

— Убирайтесь вы все к дьяволу! Черви могильные, вот вы кто!..

— Берегись! — воскликнул Типпот. — Ты в наших руках, Генри Гривс. Предупреждаю, если не согласишься, мы не будем церемо…

Нервы юноши сдали. Схватив пивную кружку, он с наслаждением выплеснул ее содержимое в искаженное злобой лицо переводчика.

— Апп… — Типпот захлебнулся, вытянул вперед обе руки и хотел было кинуться на Генри, но розовощекий бородач Этби удержал его.

— Зачем же своими руками? — холодно проскрипел сутулый джентльмен и поднялся с места. Ноздри его приплюснутого носа раздувались.

— Джентльмены! — громко выкрикнул он, обводя напряженными птичьими глазками зал и указывая на Генри пальцем. — Этот юный прохвост — лазутчик дикарей, врагов короны! Чтобы услужить им, он предал родного отца! Бейте предателя, джентльмены!

Хотя он кричал, чуть не надрывая голос, в таверне мало кто услышал его — слишком уж шумно вела себя многолюдная компания вернувшихся из плавания китобоев. Однако, уловив призыв кого-то бить, из-за соседних столиков охотно поднимались несколько человек.

Генри затравленно озирался. Положение было безвыходным.

Кто-то с силой ударил его по шее. Не устояв, он лицом упал на усеянный объедками стол. Попытку встать пресек второй увесистый удар — нанес его толстый Этби.

Раздался пронзительный, прямо-таки заячий крик Типпота, и что-то мягко шлепнулось под стол. Поднимая голову, Генри увидел, что и Этби вдруг рухнул на спину. Брызнули глиняными осколками пивные кружки, попадали стулья.

— А ну, кто еще хочет тронуть малыша? — услышал Генри знакомый голос.

Джонни Рэнд!

Медноволосый атлет, втянув голову в плечи и сжав пудовые кулаки, стоял в двух шагах от него. Синие глаза Джонни щурились, губы сжались в нитку.

Побледнев, сутулый джентльмен пятился от Рэнд а.

— Он… предатель! — тыча в Генри дрожащей рукой, кричал он. — С маорийцами…

— Защитник нашелся! — недовольно бросил кто-то из толпы, окружившей столик. — Сосунка утопить мало!..

Джонни повернул голову на голос.

— Вранье! — отрезал он. — Я знаю малыша, против своих он не пойдет! Ишь возвели на тебя, малыш!..

Джонни крепко обхватил Генри за плечи и, раздвинув плечом толпу, двинулся вместе с юношей в свой угол. Их провожали молчанием: видно, бицепсы Рэнда произвели должное впечатление.

Они снова уселись друг против друга.

— Сейчас тебе лучше уйти, — поднося кружку к губам, сказал Рэнд. — Не верю я, чтобы эти типы угомонились.

— Спасибо, — тихо проговорил Генри. — Я ухожу…

— Погоди! — Джонни пристально посмотрел на юношу и задумался. — Ведь все это вранье, да? Ты ведь не мог… с дикими?..

Кровь бросилась в лицо Генри Гривсу.

— Конечно… Чтобы я… — выдавил он, стараясь не смотреть на Рэнда.

— Ну, то-то… — с облегчением кивнул Джонни. — Ладно, давай лапу. Фу, черт, как зовут-то тебя? До сих пор не знаю.

— Генри Гривс, — не поднимая глаз, произнес юноша. Сдавив твердую ладонь, он повернулся и пошел к двери, которая вела в жилые комнаты «Веселого китобоя».