Птичий полет

Андрис Якубан ПТИЧИЙ ПОЛЕТ

— Ну, вот и прилетели! Теперь мне одному подниматься на двадцать шестой этаж, — сказал своему белоснежному лебедю инженер Петерис Птиц, тщательно запер свой ВАЗ-21011, нежно протер белым платком яркий лак, смахнул несуществующие пылинки и удовлетворенно констатировал, что белоснежный батистовый платок остался таким же свежим, — еще не известно, бывают ли настоящие лебеди чище его личной машины.

Знай Птиц, что стоит подле своего белоснежного лебедя последний раз, он простился бы с машиной марки «жигули» куда сердечнее, он был даже нежнейше расцеловал блестящую никелировку, которую перед выездом на работу старательно начистил импортной пастой, купленной вчера в уборной на базаре у спекулянта весьма неблаговидной внешности, наверняка тот не занимался честным трудом с рождения, а откровенно и нахально кормился за счет таких вот, как Петерис Птиц, которые до прискорбия лестно и на редкость старательно зарабатывают на свое содержание в течение восьми часов в день на среднеоплачиваемой государственной службе.

«Должно быть, ужасно противно спекулировать по уборным, чтобы содержать в порядке свой автомобиль», — подумал Петерис Птиц и, входя в высотное здание с табличками многочисленных важных учреждений, прикинул, что теперь за эту импортную пасту придется отсидеть за своим письменным столом в не очень-то приятном, а скорее жутко надоевшем женском обществе шесть часов и пятнадцать минут.

«Зарплата только послезавтра. У кого бы стрельнуть десятку на бензин?» — бормотал про себя Петерис Птиц, показывая милиционеру пропуск и отмечая про себя, что милиционер, пожалуй, единственный в этом многоэтажном здании, у кого он еще не занимал ни рубля.

«Если придется когда-нибудь продать машину, то единственным удовольствием останутся поездки на лифте», — как обычно, весьма пессимистически заключил про себя Петерис Птиц, входя в помещение, где находились двери четырех автоматических лифтов. И пессимизм этот становился тем обоснованнее, чем меньше оставалось в баке жидкости, приводящей машину в движение, а сегодня ее ровно столько, чтобы доехать до заправки. Пока что ему всегда удавалось перехватить на работе десятку, пока что он отделывался лишь неприятными душевными переживаниями. Петерис Птиц надеялся, что и на сей раз все как-то наладится, так как первой раскрылась дверь лифта, который всегда останавливается на третьем этаже. Как ни старались монтеры, лифт упорно останавливался на третьем этаже, и Петерис Птиц единственный во всем многоэтажном здании радовался этому обстоятельству, так как на площадке третьего этажа всегда курила какая-то взлохмаченная блондинка.

Блондинка эта частенько бывала в таком помятом платье, что казалось, она всю ночь проспала не раздеваясь.

Лифт действительно остановился на третьем этаже, и там действительно курила блондинка, окутанная свирепым никотинным дымом.

Петерис Птиц стоял в кабине один, и он видел, что эта женщина смотрит на него. Взгляд ее как будто выражал, почти вопя, что внешность ее всех обманывает, что у нее нет ни одного друга, ни одного близкого человека, что она наверняка надела бы другое платье, купила бы новые туфли, сходила бы к парихмахеру, отказалась бы от гнусного курения и всех прочих пороков, полюби ее хоть кто-нибудь.

Петерис Птиц тоже пытался что-то выразить своим взглядом, он постарался внушить блондинке, что давно уже положил на нее глаз, что в столовой всегда садится так, чтобы видеть ее, что всегда поднимается этим лифтом, который останавливается на третьем этаже, что всегда хотел покатать ее на своем белоснежном лебеде, но в силу разных причин не решается с ней заговорить. Очень часто, сидя за рулем, он только о ней и думает, а думая, мысленно видит ее в своих объятьях. Просто с ума сходит, представив, что у нее есть кто-то другой.

— Что вы вечно на третьем этаже? Поехали со мной на двадцать шестой! Все ближе к небесам! — неожиданно произнес Петерис Птиц своей блондинке, с которой мысленно не раз уже объяснялся весьма остроумно и в то же время обольстительно.

Желанная Птицу блондинка ничего не ответила, но глаза ее как будто сказали: «Милый, как это чудесно, что ты наконец осмелился со мной заговорить! Наконец- то ты почувствовал, что из множества людей во всем этом огромном здании я жажду только тебя!» Она даже сделала шаг к Петерису Птицу, глаза ее вдруг сделались такими большими и выразительными, что исчезли ее растрепанные волосы, и измятое платье, но тут створки автоматической двери сомкнулись, так как слишком долго разговаривали они глазами, так и не сказав друг другу ничего особенного.

Дальше лифт летел без остановки, так быстро, что внутри даже щемило, даже веса своего не ощущаешь, тело легкое, как пух, и Птиц испытывал блаженство. Нечто подобное испытывал он в молодости, когда еще зачитывался книгами, ходил на концерты, вот тогда у него тоже щемило внутри от того, что он не чувствует своего тела, казалось, из него взмывает какой-то дух, вроде органной музыки Баха, возносит его все выше и выше, и он, Петерис Птиц, уже никакой не Петерис, а только Птиц, а Птиц только летает, и преград для него никаких нет. Но вот уже несколько лет он это божественное чувство полета испытывал лишь телесно, один поднимаясь в кабине лифта или безумно и бездумно гоняя на своем белоснежном лебеде по автострадам, чтобы хоть физически опьяниться, чтобы хоть таким способом вызвать ощущение, что дух его все еще способен взмывать в опьяняющий душу и рассудок полет.

Лифт резко остановился на двадцать шестом этаже. Выше лететь уже было некуда, и Петерис отыскал в кармане своего кожаного пиджака связку ключей и пошел открывать свою комнату.

Но ключи были не нужны, так как его сослуживицы Мария Дмитриевна, Раиса Соломоновна и Расма Висвалдовна уже пришли, сумки стояли на их столах распотрошенные, так как все три сейчас надевали в дамской комнате парики. Все три были добродетельные матери семейства, у всех трех уже были взрослые дети, за добродетелью их следили не только дети, но и мужья, и у всех трех было лишь одно прегрешение против святости брака, единственное порочное увлечение — надевать на работе парик. К концу рабочего дня парики они снимали, старательно укладывали в ящик письменного стола и возвращались к своей семье, по их мнению, весьма тонко и хитро пораспутничав. Вот этот париковый разврат, видимо, и обеспечивал семье согласие и лад, потому что они уже на работе достаточно побезумствовали, рассеялись и даже устали от подобного разгула, и в то же время подчинились велениям моды, как деловые женщины, которые восемь часов в день решают важные хозяйственно-экономические вопросы, не имея права ни на миг опускаться до своих женских забот, но обязанные по мере своих душевных и финансовых возможностей оставаться хотя бы немного таинственными и кокетливо-обольстительными.

Мария Дмитриевна, Раиса Соломоновна и Расма Висвалдовна начинали свой рабочий день с водружения париков, а Петерис Птиц непременно подходил к окну, чтобы с высоты двадцать шестого этажа взглянуть на своего белоснежного лебедя, на вложенные в него тысячи. Купив эту мечту своей жизни, этот единственный смысл и содержание своей жизни, он несколько ночей не мог спать, все время вставал, чтобы убедиться, стоят ли его кровные тысячи на улице или уже украдены. А поскольку не выспавшись трудно водить машину по оживленным улицам города, он каждую ночь протягивал длинный провод от белоснежного лебедя на пятый этаж, привязывая конец провода к ноге и спал уже беззаботно, хорошо ощущая наличие своих материализованных тысяч. Автомобильные воры, видя этот провод, далеко обходили его «жигули», и если подвешенные к проводу бубенчики как-то раз зазвенели посреди ночи, то лишь потому, что на провод села какая-то птичка, пожелавшая отдохнуть после долгого полета. Птиц чрезвычайно гордился тем, что придумал это гениальное и простое автоматическое устройство, но особенно счастлив был, увидев провода, тянущиеся от других машин к рукам и ногам безмятежно спящих владельцев.

Итак, Петерис Птиц подошел к окну не потому, что вздумал полюбоваться красивым видом на древний город с высокими шпилями церквей, который выглядел из их окна совсем как картинка на конфетной коробке, а потому, что днем, не привязав себя к этому белоснежному лебедю, он ощущал особенно тесную, почти духовную связь с ним, как влюбленный подросток, он не мог жить, если хотя бы полчаса не видел свою любовь.

Зрелище, которое явилось глазам Петериса Птица, было просто ужасающе, вряд ли атомный гриб над городом смог поразить его больше: мимо белоснежнего любимца проезжал устрашающего вида самосвал с тремя прицепами, а через улицу бежала в школу девчушка с развевающимися косичками, и шофер, чтобы не наехать на бедную школьницу, в которую школа так и не вдолбила глубоких истин, содержащихся в правилах уличного движения, наехал на белоснежные «жигули» Птица, и Птицев лебедь, издав скрежет и стон, превратился в осколки стекла и в бесформенную груду железа.

— Болван! Что ты натворил! Лучше бы ты переехал эту паршивую девчонку! О, мой белоснежный лебедь! — в смятении возопил Петерис Птиц и без всяких колебаний схватился за оконную ручку.

В этом высотном здании было строжайше запрещено открывать окна, чтобы не создавать сквозняков, дабы все сооружение от этого не рухнуло, а строители, сооружая его, ссыпали в вентиляционные шахты мусор, и поэтому вокруг дома был свежий воздух, а между окнами и стенами почти безвоздушное пространство. Глотнуть свежего воздуха можно было только воспользовавшись вделанными ручками, к помощи которых прибегали только тогда, когда кто-нибудь собирался упасть в обморок, а покинуть рабочее место не было никакой возможности. Петерис Птиц действительно почувствовал, что ему не хватает воздуха, просто нечем уже дышать.

Когда Мария Дмитриевна, Раиса Соломоновна и Расма Висвалдовна, водрузив на головы парики, вошли в комнату, они увидели открытое окно, за ним церковные шпили, а на переднем плане, на фоне этих шпилей, ноги исчезающего их сослуживца Петериса Птица.

— Петенька! Куда ты?

— Вот будут неприятности у нашего начальника!

— Петенька! Ведь у нас же после обеда профсоюзное собрание! Мы обсудим все твои наболевшие вопросы!

Они кричали наперебой, но Петериса Птица обидело, ужасно задело именно то, что его опять назвали Петенькой. Пока он еще не купил «жигули», они делали это на каждом слове. Петенька да Петенька! Только Петенька! Особенно старалась Расма Висвалдовна, потому что она больше всех не выносила неженатых мужчин, так как дома ей неловко было рассказывать, что она сидит в одной комнате с довольно интересным и неженатым юношей. Поэтому дома, а потом и на работе она начала называть его Петенькой. И примолкла только тогда, когда Птиц купил «жигули» и все три увидели в жалком Петеньке Петериса Птица, перестали прилаживать парики прямо за письменным столом, а уже делали это в дамском туалете, потому что благодаря белой машине он из рядового инженеришки стал личностью, заслуживающей особого внимания. Петерис не знал, что между собою они по-прежнему называют его Петенькой, и решил, что это вновь началось потому, что его белоснежный лебедь безвозвратно погиб.

— Никакой я вам не Петенька! А Птиц! Петерис Птиц! — крикнул он им и, улетая, презрительно взмахнул руками и ногами.

Так Птиц еще никогда не летал. От чисто физического удовольствия кружилась голова, он раскинул руки и ноги, чтобы не крутиться волчком. Он видел по телевизору, как летят парашютисты, еще не раскрыв парашют, как они умеют тормозить падение и делают все возможное, чтобы продлить это наслаждение свободным полетом.

Птиц даже перевернулся на спину, чтобы как можно вежливее проститься с Марией Дмитриевной, Раисой Соломоновной и Расмой Висвалдовной, хорошо понимая, что, рявкнув, он их обидел. Ему стало вдруг жаль и своих сослуживиц, и письменного стола, за которым он провел далеко не самые худшие часы своей жизни. За этим столом он, как весьма ответственный служащий, принимал других служащих, стоящих ступенькой ниже, помогал им, насколько было в его возможностях, регулировал фонды и лимиты, пересматривал планы и обязательства, давал весьма ценные и обязательные для них указания, из-за этого стола он, в свою очередь, отправлялся к столу более высокого начальства, чтобы помочь тому принять решающие постановления. Птиц только не мог припомнить конкретно, какие именно планы, лимиты, фонды, какие решающие постановления и что вообще хорошего сделал там, на двадцать шестом этаже. Он раскинул руки и ноги еще шире, чтобы продлить полет, и подумал, что на похоронах его будет довольно много людей, что наверняка вспоминать его будут с подлинным уважением и неподдельной скорбью и наверняка сам начальник Беркис скажет на могиле речь, скажет, что на самом деле этот Птиц был за птица, что именно уникального человечество потеряло с его отлетом в небесные дали.

В окне двадцатого этажа во весь рост стояла какая-то женщина, очень похожая на его мать. Ну нет, не могло этого быть, потому что его мать умерла полтора года назад. Умерла она спустя год после того, как он купил машину. Вообще-то она была куплена на материны деньги, потому что сам он из своей зарплаты не смог бы отложить и рубля. И ему ужасно трудно было уговорить мать продать дом в деревне, чтобы у сына была машина, как и у других, куда менее достойных людей. Мать плакала, расставаясь с домом, где родилась и прожила всю жизнь. Плакала она и в комнате сына в коммунальной квартире, так с плачем и умерла.

Слезы матери Петерис Птиц объяснял так: это она от счастья плачет, оттого, что у сына такая красивая машина, жуть до чего элегантный, белоснежный лебедь, что она нарадоваться не может, видя своего сына таким счастливым и гордым. Он до тех пор повторял всем своим знакомым, всем своим родственникам, что мать всегда плакала исключительно от счастья, что в конце концов и сам в это поверил.

Нет, эта грустная женщина в окне двадцатого этажа не его мать, потому что она не плакала, а спокойно мыла окно.

«Бедная женщина, — подумал, пролетая мимо нее, Петерис Птиц. — Она выглядит такой несчастной. Ей никогда не выпадет счастье плакать только от того, что ты счастлив!»

У окна шестнадцатого этажа сидела Стелла и красила губы, и в лице ее и позе было столько отчаяния, что казалось: еще одно неловкое движение и она покончит с собой, возьмет еще и выскочит в окно.

«Хорошо, что Стелла меня не видит», — Петерис Птиц опасливо вжал голову в плечи и, радуясь, что Стелла действительно его не заметила, продолжал полет к своему смертельно раненному лебедю. Стеллу Петерис Птиц терпеть не мог, даже глядеть на нее ему было мучительно, даже мысль о том, чтобы поцеловать Стеллу, вызывала у него дрожь, но и обойтись без нее он тоже не мог, потому что тех денег, которые мать выручила за дом, корову, овцу и кур, не хватало. Надо было в три раза больше. Приходилось занимать. И страшнее того: спустя какое-то время эти деньги надо было отдавать. Заработать необходимую для возврата долга сумму он никогда бы не смог. И надо было найти еще кого-то, чтобы занять теперь у него, чтобы можно было вернуть тем, у кого он уже занимал. Так постепенно образовался круг денежных людей, по которому приходилось уверенно и даже артистически порхать Петерису Птицу. Если уж кто-то купил машину, то деньги ему дают охотно, но если уж образовался магический круг хотя бы из двадцати человек, надо внимательно следить, чтобы они не были друг с другом знакомы, ни один из них не должен знать, какое место занимает в тщательно разработанной Птицем системе. Стоит узнать одному, может узнать и второй, а если знают двое, спустя месяц будут знать все двадцать, машину придется продать, полет на белом лебеде кончится. Ладно, если б долги удерживались на уровне суммы, потребной для покупки машины, но ведь уход за нею, бензин, масло — все это требует привлечения новых и новых кредитоспособных людей. Чтобы гордо ездить на «жигулях» и у заправочной колонки выглядеть не хуже других, необходима кожаная куртка, модные сейчас вельветовые штаны и туфли на тонкой подошве, чтобы нога на педалях тормоза и газа лучше держалась, чтобы у машины с водителем был по возможности более тесный контакт. А ведь еще аэрозоли и пасты, особый насос — ногой качать, который купить можно только в Эстонии, всякие красивые наклейки, клаксон, который тебе не просто блеет, а как фанфары гремит! Все это требует денег и денег, десятки превращаются в сотни, сотни разрастаются в тысячи, и долги Птица уже превышали стоимость «жигулей». И Стелла была почти единственным человеком, способным спасти Птица, ну если не совсем спасти, то хотя бы не дать ему утонуть.

Петерис Птиц всегда думал о Стелле с особой ненавистью, про себя называл ее помесью крокодила, обезьяны и слона, но не смел ненавидеть ее состоятельных родственников, потому что они-то как раз Стеллу чуть ли не боготворили, им, наверное, казалось, что мир рухнет, если Стелла не выйдет замуж за интересного и представительного юношу.

Брат Стеллы был довольно знаменитый хирург, который не очень охотно брался за операцию, если давали меньше полтыщи. Он уже одолжил Птицу в счет будущего Стеллиного счастья две тысячи и дал понять, что вообще может скостить эти деньги, расценив их как свадебный подарок.

Был у Стеллы и дядя, директор универмага, он снабжал своих знакомых всем необходимым, и он не пожалел для своей племянницы тысячи. В последнее время законы стали построже, не только народный контроль, но и милиция стала зорче поглядывать, так что цены везде подскочили. Что раньше у него можно было получить за десятку, теперь, по случаю риска, стало стоить сотенную. Если раньше рисковали ради сотни, то теперь ради тыщи. Похоже, что только один Петерис Птиц получал сто двадцать в месяц, так как официальный фонд зарплаты никакого отношения к росту цен не имел.

Для любого Стеллиного родича денежная проблема не была проблемой. Папа работал почтальоном и разносил пенсию по домам с такой жалостной внешностью, что почти каждый, даже из самой крохотной пенсии, оставлял ему не только копейки, но и рубли. Мама Стеллы работала поварихой в школе и если лишняя копейка там к рукам не прилипала, зато не приходилось стоять в очереди за продуктами, а можно было даже продавать их тетушкам на базаре. Один Стеллин кузен был довольно видным художником, так как работал в комбинате «Дайльраде», вытачивал деревянные безделушки, мастерил жестяные пустячки, и деньги к нему так и текли. Еще в числе родичей было три таксиста, семь официантов в самых шикарных ресторанах, восемь рубщиков мяса, несколько бухгалтеров, один даже собирал пустые бутылки на взморье и на стадионе «Даугава» после футбольных матчей. Все они были чудными и отзывчивыми родственниками, очень любили Стеллу и на зарплату жили только в день получки. На Петериса Птица они смотрели как на некое чудо или на плохо побеленую садовую скульптуру, изображающую положительного героя, и удивлялись, как он может числиться только на одной работе и еще утверждать, что ему нравится эта столь плохо оплачиваемая работа.

Поскольку Петерис Птиц любил свои «жигули» и свою работу, то ему приходилось любить и Стеллу. Какое-то время он довольствовался нежными взглядами, красивыми разговорчиками и выражением чувств, которые еще оставались у него в памяти от тех времен, когда он еще читал книги и ходил на концерты органной музыки, но поскольку цены на бензин повысили, то оставалось лишь лечь в постель и попытаться сделать Стелле ребенка. Так что хоть раз в неделю приходилось навещать Стеллу и в поте лица своего стараться, чтобы Стелла не заметила, как она противна Петерису Птицу, как он боится, чтобы у них не родился ребенок, чтобы ему не надо было жениться на Стелле, ведь тогда придется летать на белоснежном лебеде уже вместе со Стеллой, с этой кошмарной Стеллой, и это будет уже не лебединый полет, а куриный.

И Петерис Птиц летел, широко раскинув руки и ноги, где-то он был даже счастлив от того, что сегодня не надо идти к Стелле, а знай себе лети куда хочешь. Ему даже казалось, что он летит вверх, что его круто вздымают сильные потоки воздуха, и он летит, как планер, держась на легчайшем дуновении ветра. Птиц летел, как птица, летел к своему смертельно раненному лебедю, полный самых благородных и возвышенных мыслей и чувств, но в окне одиннадцатого этажа показалось всегда предупредительное и всегда улыбчивое лицо его дорогого Жоржика. Петерис Птиц помахал Жоржику обеими руками, и жест этот означал только одно — а ведь ты, Жоржик, был прав и почему только я тебя не послушал!

С Жоржиком Петерис Птиц познакомился каких-нибудь полгода назад, когда решил поправить свои финансовые дела и выехал ночью на своем белоснежном лебеде, дабы облегчить работу таксомоторному парку. Пассажиром Жоржик был куда более приятным, чем иные пьяницы, которые только и могут что остановить машину, а вот найти деньги уже не в их силах. Хорошо еще, что вовремя удается выпихнуть таких типов из машины, а там остается надеяться, что следующий окажется потрезвее. Жоржик был лишь слегка навеселе, такой приятный и разговорчивый. Похождения Птица тронули сердце Жоржика, и он тут же осведомился, а застраховал ли владелец свою машину. А то очень плохо ездить по ночам на незастрахованной машине, на городских улицах всякое случается, иной раз даже и виновного выяснить невозможно, и такие вот деньги полетят псу под хвост. Конечно, понятно, что семьдесят рублей тоже немалые деньги, но все же застраховать надо, даже если у владельца машины этих семидесяти рублей недостает. Жоржик может их одолжить, а то даже и подарить, Петерис Птиц ему очень нравится, ему вообще очень нравятся мужчины, и отношения между мужчинами классом выше, чем между мужчиной и женщиной, ему очень стыдно, что он жертва столь необычной страсти, но явление это было известно еще в Древнем Риме, и если Петерису Птицу угодно, он может его, Жоржика, осуждать как ему угодно, но Жоржику очень нравятся гибкие движения рук Петериса Птица, когда он ведет машину, и профиль у него такой нежный и манящий, и любая поза Птица его, Жоржика, страшно волнует, и он, Жоржик, так полюбил его, что готов даже с собой покончить, если Птиц ему откажет, нет, он, конечно, не настаивает, но «жигули» все-таки надо застраховать, и не страхование тут главное, а чтобы между людьми были красивые и удивительные отношения, а особенно удивительными они могут быть у мужчин, потому что ему, Жоржику, очень не нравится, что такой интересный юноша ездит на незастрахованной машине, они могут заехать к Жоржику, у него есть коньяк, и семьдесят рублей он даст не раздумывая. Жоржик не делал никаких мало-мальских отпугивающих движений, говорил он приятно и прилично, и белоснежного лебедя действительно надо было застраховать, и Петерису всегда не хватало именно семидесяти рублей для столь важного мероприятия. Кроме того, Петерис уже привык, пребывая в отношениях со Стеллой, постоянно преодолевать в себе чувство отвращения, лишь бы летать на своем белоснежном лебеде гордо и свободно, как какой-нибудь миллионер, и потому Птиц без особых размышлений позволил Жоржику облачить себя в дамский наряд, позволил тому исполнять все свои капризы и желания, потому что ведь не даром же это делалось.

Понятно, что это было не один раз, так как семьдесят рублей растаяли, как снег на весеннем солнце, даже не доехав до госстраха. Птиц вновь встретил Жоржика, и Жоржик вновь был страшно недоволен тем, что «жигули» все еще не застрахованы. Но, видимо, это недовольство Жоржику очень нравилось, и Петерис Птиц, хотя и не застраховал машину, смог купить для своего белоснежного лебедя новые колеса и обзавестись красивым маленьким рулем, который бывает только у королей ралли. Новые колеса и красивый руль давали Петерису Птицу право гордиться тем, что он выделяется среди других «жигулевцев», так что он мог летать совсем по-королевски, потому что только королевский выезд на «жигулях» дает непередаваемое ощущение свободы, когда ни с чем можно не считаться. За какой-нибудь час отмахал уже сто километров, расстояние меньше ста километров можно и в расчет не принимать, а на расписание автобусов, поездов и даже самолетов можно просто плевать.

Петерис Птиц никогда еще не чувствовал себя так свободно и раскованно, как сейчас, летя к своему белоснежному лебедю, ощущая свистящий вокруг ветер, плавал в воздухе, как в парном молоке, хмелея, как от старого, ароматного вина, даже забыв, что он все же человек с нормальным, присущим человеку весом и что существует еще и земное притяжение.

И вдруг эта раскованность кончилась резким рывком, так как на третьем этаже окно было открыто, как и на двадцать шестом, а в открытом окне стояла взлохмаченная блондинка и вновь курила, окутанная никотинным облаком. Петерису Птицу показалось, что его полет прекратился, какая-то странная, могучая сила удерживает его между небом и землей возле открытого окна на третьем этаже.

Блондинка с растрепанными волосами и в измятом, словно она прямо из постели, платье, молча и испуганно смотрела на него.

«Что ты делаешь?» — как будто вопрошал ее взгляд.

— Я прыгнул с двадцать шестого этажа! — крикнул Петерис Птиц, борясь с ветром, воздушными потоками и силой земного тяготения.

— Ты это сделал потому, что пригласил меня к себе наверх, а я не поехала? — крикнула она так же отчаянно. — Только поэтому? — переспросила она, и ветер уложил ее волосы в красивом порядке, складки на платье разгладились, а лицо вдруг стало ужасно красивым, исполнясь удивительного доверия.

— Да, именно поэтому, — соврал Петерис Птиц последний раз в своей жизни, потому что даже в этот миг он не мог признаться, что выпрыгнул лишь потому, что у него всегда не хватало семидесяти рублей, чтобы застраховать машину. Но рассказ об этом занял бы много времени, а он уж не мог сопротивляться силе земного притяжения, ибо полет приближался к концу.

Но изумительно красивая и исполненная бесконечного доверия блондинка высунулась в окно и крикнула ему вслед:

— Петерис Птиц! Послушай, Птиц! Я же ходила непричесанная, вся измятая и курила одну сигарету за другой только из-за тебя! Чтобы ты хоть раз взглянул на меня! Ведь я же люблю тебя, только тебя! Какой ты странный! Я только собралась поехать на лифте к тебе, а ты вдруг выскакиваешь в окно! Если ты, Петерис Птиц, действительно птица, лети обратно!

Когда Петерису Птицу оставалось лететь всего метр до раздавленной машины, когда он уже собрался достать батистовый платок, чтобы тщательно протереть номер государственной автоинспекции, что он привык делать перед тем, как сесть в своего лебедя и начать очередной полет, Петерис Птиц заметил вдруг, что у этого ВАЗ-21011 совсем другой номер. Его белоснежный лебедь стоял у обочины без малейшей царапины, без единой пылинки, а самосвал совершил наезд хоть и на похожий, но совсем на другой ВАЗ-21011.

Эту только что раздавленную машину владелец ее обычно именовал своей драгоценной утушкой. Он, очевидно, в момент аварии находился за рулем, так как на голове у него была кровь, ноги его не слушались, левая рука была размозжена, но правой он все оглаживал груду железного лома:

— Утушка моя дорогая! Как тебя разбили! Но я все равно верну тебя к жизни! Чего бы мне это ни стоило!

Петерис Птиц хотел еще собрать воедино все свои душевные силы, чтобы хоть на тысячную долю секунды взлететь вверх, как в концертном зале Домского собора, когда играли Баха, но успел только сказать:

— Лебедь мой белоснежный! Бедная ты моя, несчастная птичка!