Сокровища Валькирии. Птичий путь

4

Марат Корсаков был одним из тех немногих людей, кому удавалось обманывать полиграф.

Он никогда специально не готовился к такому испытанию, ибо проверки всегда происходили спонтанно, чаще в самый неподходящий момент – например, когда тебя погладили против шерсти. Спасти от них никто не мог, даже высокопоставленный шеф, к тому же вопросники всякий раз менялись или корректировались – в первый миг и не сообразишь, что минутой раньше ты уже отвечал на то же самое, но вывернутое наизнанку. И определенного тренинга, дабы постоянно держать себя в форме, контролировать пульс, давление и прочие предательские свойства организма, тоже не было.

Впервые он открыл в себе эти тайные качества, когда шеф возглавил атомную энергетику страны и против воли Корсакова оставил его начальником личной охраны. А он уже давно тяготился этой службой, поскольку сразу же после окончания Высшей школы КГБ, тогда еще по-юношески, мечтал об оперативной работе контрразведчика и основательно к ней готовился. Он чувствовал в себе талант аналитика, способности планировать и проводить многоходовые операции, обладал тонкой, на грани прови́дения, интуицией, и все это опять оказывалось невостребованным.

Тогда Марат и ощутил первый толчок осознанной ненависти к шефу, а вернее, пришло ясное понимание, что он уже давно живет с этим чувством и ничего с собой поделать не может. Вопрос был поставлен ребром: или тебя выводят за штат с последующим увольнением, или иди и служи там, куда приставили. Если бы в тот момент Сторчак пошел ему навстречу и отпустил с миром на оперативный простор, возможно Марат остыл бы к нему и вспоминал бывшего шефа, как вспоминают жену после развода. Но тот настоял, чтоб не меняли начальника охраны, де-мол, никому другому не доверяю, а этот уже испытанный, надежный кадр, готовый подставиться под пулю.

Однако на самом деле все было не так. Смотрящий не случайно носил свое прозвище и видел состояние подчиненного лучше детектора лжи. Кроме того, он был незаурядной, сильной личностью, обладал командным воинским духом, ни при каких обстоятельствах не сдавался и не подставлял под удар своих; напротив, мог идти до конца, и чем сильнее ему оказывали сопротивление, тем жестче и решительней становился. У шефа было чему поучиться и чему подражать, но при всем том он оставался чужим, даже в команде, за которую играл. Это было невероятное сочетание психологических векторов, все время создавалось впечатление, что есть два Сторчака: один, реальный, здесь, а его двойник там, за некой условной чертой, как тень, которая соприкасается со своим отражением лишь ступнями.

Вот эту его тень Марат и ненавидел. А ее, бесплотную, всегда скользящую самостоятельно рядом, и любить-то не за что было. Она сама, эта тень, всегда презрительно улыбалась и ненавидела все, что ее окружало, одновременно распыляя, как заразу, то же чувство. Если бы Корсаков был религиозным, он мог бы сказать, что отбрасываемое им отражение есть не что иное, как дьявол, шествующий всюду, где появляется реальная составляющая шефа. Но Марат был далек от всякой веры, возможно потому и обманывал полиграф, ибо, отвечая на хитромудрые вопросы, попросту забывал об отраженной сути Сторчака, и если бы и впрямь пришлось подставиться под пулю, закрыл бы собой ту его половину, которая имела плоть.

Долгая работа в личной охране начала перестраивать психическую природу Корсакова, и он физически ощущал, как теряет свои природные качества, талант и сам, помимо воли, становится второй тенью шефа. В этом и заключался внутренний протест, спрятать который оказалось невозможно, и потому Сторчак почуял его отношение, однако это не помешало ему приказать начальнику охраны имитировать покушение. Дескать, покажи свои оперативные способности, а я посмотрю и оценю. Задавать лишних вопросов на службе не полагалось, но никто не запрещал задавать их себе. Например, зачем это шефу нужно? Ответ напрашивался сам собой, Сторчак словно провоцировал его: сам привез уже готовый заряд с радиоуправляемым взрывателем и левый, с не пробитыми на заводе номерами, автомат с боеприпасами. Все остальное – место теракта, время и последовательность действий – для правдоподобности Корсаков должен был выбрать и определить сам, не извещая об этом шефа. То есть нападение на Сторчака и двух его телохранителей, всегда бывших рядом, должно было стать неожиданным – он якобы не хотел раскрываться и слагать легенды, доверившись одному лишь начальнику охраны.

Но Корсаков почуял подвох: во-первых, его могли устранить как исполнителя и единственного свидетеля имитации. Во-вторых, и это скорее всего, Смотрящий вздумал таким образом избавиться от него как от своей второй тени, поскольку за шестнадцать лет в должности начальника охраны он слишком много знал, зримо или незримо присутствуя на всех встречах, явных и тайных, возил и передавал по указанным адресам картонные коробки с долларами, доставлял совсем юных девушек в элитные бани – как и иным реформаторам, ничто человеческое Сторчаку было не чуждо.

И появился великий соблазн рвануть шефа по-настоящему.

Обследование профессионально изготовленного фугаса ничего не дало – у кого-нибудь еще могла быть вторая кнопка, которую нажмут, например, во время установки заряда на обочине или в любой другой удобный момент. Пока бомба лежала в машине, Марат пережил то, что, пожалуй, переживает только приговоренный к казни на гильотине – неизвестно, когда палач дернет рычаг и сверху прилетит лезвие ножа. Он сразу же поехал за город, надеясь, что посреди улицы его взрывать не станут, и, как когда-то толчок ненависти к шефу, впервые ощутил отчетливую потребность найти защиту неких высших, справедливых сил. Он не мог еще назвать эти силы божественными, а свое желание – желанием молитвы, но вдруг возникшая страсть, единожды ожегшая его, уже не гасла и распалялась до такой степени, что горела в горле и до выбранного места теракта Корсаков не дотянул – не выдержали нервы.

Он схватил фугас в пластиковом пакете, выбежал из машины и заметался в поисках места, куда бы его выбросить. Случись это полчаса назад, он бы не задумываясь швырнул фугас на обочину, однако жгучая страсть словно затуманила ему голову – кругом были люди! Прежде Корсаков видел в них лишь потенциальных злоумышленников, тут же взгляд словно спотыкался о прохожих, в мозгу рисовалась картинка взрыва и крови, заставляя бежать дальше. Наконец он оказался возле какого-то глухого забора, где стоял битый и врастающий в землю жигуленок. Оглядевшись, Корсаков засунул пакет в черный от копоти салон, запомнил адрес дома неподалеку и уже на обратном пути ощутил, как вместо жжения грудь и позвоночник заполняет щемящая, сладострастная боль.

И в тот же миг появилось застарелое, тщательно скрываемое от самого себя желание уехать на берег моря. Прямо сейчас, внезапно, разве что заскочить в квартиру за иностранным паспортом. Еще десять лет назад с помощью Сторчака и на подставное лицо, чтобы не бросать тень на шефа, Марат купил в Болгарии два домика: один на побережье, в Балчике, другой в горах, близ местечка Трявна, – недвижимость тогда стоила недорого. Образ жизни шефа и служба не позволяли наезжать туда чаще, чем раз-два в год, да и то на неделю, так что он вспоминал потом море и свой Белый домик в Балчике как сон, особенно когда испытывал разочарование и отчаяние. Еще недавно чужой, слишком вычурный, стилизованный под маленькую древнегреческую виллу, домик как-то быстро связался с самыми лучшими мгновениями жизни, казался невероятно уютным, желанным и райским, как мечта. За собственностью там присматривал управляющий, отставной капитан Симаченко, бывший подчиненный, человек одинокий, на гражданке оказавшийся бестолковым, однако в такие минуты Корсаков ему завидовал.

В своем автомобиле Марат отдышался, окончательно пришел в себя и вдруг с волчьей, воющей тоской подумал, что вот так, спонтанно, не уехать ни на море, ни в горы. Это будет воспринято шефом как трусость и побег, а Болгария – не та страна, где можно скрыться от Смотрящего и жить беззаботно. Закладывать и взрывать заряд все равно придется – на самом деле или понарошку, но придется, и это значит, что надо вернуться, взять бомбу и везти ее к месту теракта…

Сделать это сразу он все-таки не решился, а сначала долго мотался по прилегающему району, отслеживая, нет ли «хвоста», какого-нибудь совершенно непосвященного человека, которому дали брелок с кнопкой. И тут ему на глаза попался храм, угнездившийся среди жилых домов. Корсаков остановил машину, долго смотрел на старинные церковные двери и, повинуясь порыву, в них вошел. Молиться он не хотел, да и не умел – просто постоял, поозирался, глядя на слепящую позолоту икон, и может быть, созрел бы, чтоб поставить свечу, однако от специфического запаха у него заложило нос и стала назревать чихота. Он давно страдал от аллергии на домашние растения и никогда не думал, что приступ может одолеть его в храме, где таковых не было. На ходу доставая платок, Корсаков устремился к выходу и тут чихнул.

«Будьте здоровы!» – весело сказала ему тетушка, торговавшая свечками.

На улице полегчало и вместе с дыханием через нос Марат обрел уверенность, что с ним ничего не случится. Видимо, от напряжения сдают нервы, разыгрывается фантазия, появляется мнительность. Если б Сторчак захотел его убрать, мог бы давно сделать это иным способом и не возиться с бомбой, устраивая представление.

Еще через четверть часа, подъехав к месту, где оставил фугас, Марат уже смело достал пакет из ржавой машины, положил в свой багажник и, выставив мигалку, помчался за город. Время поджимало, шеф мог уехать домой и раньше срока, что он делал довольно часто на новом месте работы, и если бы понадобилось угробить его наверняка, то устанавливать бомбу следовало поближе к даче, где кругом сосновый бор, малолюдно и тихо. Но требовалось побольше шума и свидетелей, потому Корсаков установил заряд почти у свертка с трассы, а сам засел на опушке леса.

В тот момент в душе у него прежние чувства не потухли, а словно пригасли, причем все одновременно – ненависть к Смотрящему, собственные подозрения, сомнения относительно своей безопасности. Так бывает, когда с яркого солнца войдешь в помещение, где в первые минуты, кажется, так сумеречно, что идти приходится на ощупь. С этим ощущением он приготовился только выполнить поставленную задачу и более ничего, но пошел дождь – сначала мелкий и теплый, потом с запада навалилась туча с холодным ветром, и скоро спина промокла насквозь. Уберегая от влаги документы и брелок, Корсаков завернул их в снятый галстук и спрятал в карман рубашки. Дождь, конечно, был даже на руку, поскольку уходить в такую погоду с места «преступления» легче: в воздухе стоит водяная пыль, окна проезжающих машин залиты, ничего не видать, звуки неясные и собаки след не возьмут. Автомобиль он оставил в полукилометре, на трассе, где почти вплотную подступает лес, – перескочи полосу отчуждения, и ты уже под крышей и на колесах.

Корсаков еще ждал – вот-вот заряд пронесет, выйдет вечернее солнце, да и время возвращения шефа уже подошло; однако туча закрыла все небо, ударил ливень с ветром, и вместе с ознобом, мелкой дрожью он ощутил, как возвращаются прежние чувства. Через двадцать минут его уже колотило, автомат в руках ходил ходуном, а «мерседеса» Сторчака все не было. Корсаков пытался спрятаться за деревца, приседал, чтоб согреться, и еще гнал от себя злобные мысли, хотя уже чувствовал – не появится шеф через десять минут, он рискнет выйти на пустынную дорогу и переставить бомбу с обочины поближе к проезжей части.

По видимой из засады трассе изредка проносились машины с мигалками, заставляя каждый раз напрягаться, – и все мимо. Уже не отдавая себе отчета, только повинуясь неким внутренним позывам – точно таким же, с которыми он входил в храм, – Марат вышел из укрытия и перенес фугас вплотную к асфальту. И ничто в нем не ужаснулось, не закричало, не призвало к разуму, ибо в тот миг он видел лишь дьявольскую тень шефа. Место засады он, вдруг усомнившись, пробьет ли автоматная пуля бронированные стекла и дверцы с дальнего расстояния, тоже сменил, чтобы бить почти в упор и наверняка.

Угробив шефа, Марат автоматически лишался работы – вряд ли оставят на службе после взрыва, – однако в ту минуту это не заботило его вовсе. Вся последующая жизнь выстраивалась сама собой – как казалось, в лучшем, давно ожидаемом виде – и имела заманчивый, желанный вкус, только надо было пройти нулевую отметку: нажать на кнопку и сделать несколько очередей в упор из автомата для верности. В тот миг он ощущал себя выразителем не только личной ненависти к Сторчаку, а всенародного, долготерпеливого гнева, и это наполняло его судейской решимостью покарать зло. Он отлично знал, как работает розыскная машина государства, и был уверен, что никто и никогда его даже не заподозрит в этом теракте. Родная служба, прокуратура и МВД будут искать исполнителя среди ярых, открытых ненавистников, благо что таких, кто хотел бы взорвать и расстрелять Смотрящего, наберется больше, чем полстраны. Иное дело – ни у кого из этого ропщущего большинства не хватало мужества и решимости.

И еще он знал, что даже те, кого заставят расследовать этот теракт и ловить преступника, на самом деле никого искать не станут даже из карьерных соображений, ибо у законников по отношению к Сторчаку чувства обострены еще сильнее, чем у простого обывателя. Сделают вид, будто ищут, возможно даже арестуют кого-нибудь, ну еще журналисты погадают на кофейной гуще версий, и все уйдет в историю – с безымянным героем. После разборок и увольнения придется выждать некоторое время, а потом наконец-то можно будет уехать в Болгарию, на берег теплого моря, куда Корсакова тянуло всю жизнь…

Сторчак должен был погибнуть. Он тоже рассчитывал обмануть свой полиграф и не отпустил Корсакова с миром. И сейчас сам заказал себе смерть, ибо его машина появилась у свертка, как только Корсаков закончил все приготовления. «Мерседес» выключил мигалку и съехал с трассы. Тяжелый, он не успел разогнаться, двигался сквозь дождь, как катафалк, и неотвратимо приближался к фугасу.

Кнопка брелка утонула под пальцем за мгновение до того, как капот почти поравнялся с зарядом. Взрыв прозвучал коротко и глухо, смикшированный ливнем, однако левое переднее колесо взлетело в воздух, запрыгало, словно футбольный мяч, машину бросило вправо – и все-таки она удержалась на обочине. Марат ожидал большего эффекта и понял, что поспешил на долю секунды! Помешала буря ненависти выждать еще один миг, и тогда бы вся сила заряда ушла в салон через незащищенную переборку между двигателем и кабиной.

«Мерседес» даже не опрокинулся, чтобы подставить уязвимую часть брюха под очередь…

Корсаков, выждав пять секунд, вскинул автомат. И тут подвела знобливая дрожь в руках: первая очередь лишь зацепила капот и ушла по асфальту, от второй, прицельной, побелели тонированные боковые стекла. Явно пробоины навылет…

По правилам телохранители обязаны были выскочить и открыть ответный огонь, но из машины никто не появлялся – значит, всех наповал…

Последней длинной очередью в упор Корсаков разукрасил лобовое стекло, после чего повесил автомат на сук березы и сразу же взял спринтерский темп, чтоб разогреть кровь в остуженном теле.

Он мчался лесом вдоль трассы, чувствуя, как толчки тепла от сердца достают все конечности и наполняют тело пружинистой, молодой силой. И это было, пожалуй, самое приятное светящееся тепло, которое он испытывал лишь у моря, на горячем песке, ибо оно выдавило, вытеснило из души многолетний сумрак и холод ненависти, чего не могло произойти даже в храме. В эти минуты он ни о чем думать не мог, в том числе о последствиях, не включались ни фантазия, ни тем паче аналитическое мышление; сознание казалось чистым и первозданным, как не тронутый ногой черноморский пляж. И только когда оказался за рулем в потоке машин, перед глазами начало рябить и мельтешить, как в телевизоре, если пропадает сигнал вещания. Сначала Корсаков решил, что это дождь, грязная вода с дороги, плещущая из-под чужих колес, и только потом явственно увидел картинку – наверное, ту же самую, что в последние мгновения жизни видел Сторчак, – голубоватые разводы на лобовом стекле, напоминающие распустившиеся белые астры. Теперь стреляли по его машине!

Видение длилось несколько секунд, однако Корсаков резко затормозил, съехал на мокрую обочину. Нет, не стреляют, всё в порядке, и щетки «дворников» успевают обметать пространство, сквозь которое зрима перегруженная дорога…

В это время у него зазвонил телефон – на звонки шефа стояла особая мелодия. Он осторожно поднес трубку к уху и услышал сначала скелетный скрип, зубовный скрежет, шипенье и треск огня. Сквозь эти адские шумы раздался голос – гулкий, как из колодца.

– Меня пытались взорвать и обстреляли, – доложил Сторчак. – Но все обошлось…

Он говорил, как из преисподней!

– Вы где? – машинально спросил Марат.

– На повороте…

Связь прервалась, и опять поплыли перед глазами извилистые сполохи…

– Дьявол! – вслух произнес Марат, еще не выключив телефон.

Когда гений в наручниках выскользнул из хватки охранников и исчез на лестнице, Корсаков лично сначала обежал весь подъезд до самого верха, поскольку сыщик уверял, что слышал чей-то голос и топот на втором этаже, потом проверил чердак, двор и улицу в обе стороны, но беглеца не обнаружил. И не стал даже напрягать милицейское начальство, чтобы потребовать объявления плана «Перехват» и прочих мероприятий, зная о бесполезности каких-либо действий. Он чуял позыв дать в рожу сыщику, проворонившему Алхимика – под таким псевдонимом проходил гений, – но воспитывать подчиненных во время негласной операции, да еще в подъезде, где и так из-за дверей выглядывали соседи, было бы неуместно.

Как только он подумал, что придется докладывать шефу, у него опять зарябило в глазах.

Семь месяцев работы – четыре потрачены на поиск и три прошли уже в непосредственном контакте с объектом, за ежедневным наблюдением и оперативной разработкой, – оказались напрасными. Оставалась надежда, что личная разведслужба Церковера тайно контролировала последний этап операции и «приняла» бежавшего Алхимика вместе с этой уникальной психологиней. Марат был уверен: ее начальник Филин не мог оставить такую операцию без внешнего надзора и прикрытия. Бывший генерал ГРУ был профессионалом высшего класса, вызывал затаенную зависть, но Корсакова к себе не подпускал, никогда не делился секретами мастерства, и хуже того – будто бы не замечал, хотя в общем-то делали одно и то же дело.

Впрочем, такой оборот был невыгоден для Марата, но уповать уже было больше не на что. Он все время подозревал, а иногда чуял близкое присутствие людей Филина, незримо идущих где-то рядом, как в параллельном мире. Это угнетало, вселяло чувство неполноценности и, напротив, высвечивало недоверие руководства к его работе. Привыкший к подпольной своей деятельности, Оскол конспирировался, даже когда этого не требовалось, доверял только своим разведчикам и аналитикам, говорил ровно столько, сколько надо было для выполнения задачи, и вообще не впускал в свои секретные закрома, а они, по слухам, стояли где-то в непомерных и неисследованных объемах. В девяностых годах он через своих людей, в том числе через Сторчака, попросту скупал или за так добывал на свалках архивы самых разных предприятий, от малозначащих НИИ до оборонных заводов и упраздняемых главков министерств. Доступ к этим архивам имели только сотрудники аналитической группы – некие серые, похожие на Филина, однако продвинутые личности, умеющие держать язык за зубами, но и их, особо доверенных, насчитывалось человек пять. Остальные занимались наукой, используя дозированные материалы, добываемые аналитиками.

После того как Сторчак назначил Корсакова начальником отдела специсследований – иначе сказать, поручил заниматься разведкой и сыском, – казалось, перед ним сейчас распахнутся все тайные двери бывшего НИИ зернобобовых. Иначе он и не представлял, как можно изучать проблему и собирать информацию, не пользуясь первоисточниками. Однако был сразу же поставлен на место, не получив пропуска в зону Д, где царствовал Филин со своей службой и где Оскол прятал свои секреты. Поэтому Марат вынужден был заниматься унизительной бюрократией: писал аналитикам заявки, которые рассматривались руководством, визировались и только потом ими исполнялись.

Четыре месяца Корсаков переписывался с серыми личностями из запретной зоны, хотя сидели они в одном здании, и по зернышку выуживал все, что могло бы вывести на след неведомого тогда, непризнанного и загадочного гения, придумавшего некое топливо.

А началось все с золотой пятидесятикопеечной монеты, которую не могли бы обнаружить ни нумизматы-специалисты, ни состоятельные люди, поскольку современный полтинник за деньги не считали и им не пользовались – банк России выпускал эту монету исключительно для бедных. Так вот, удача улыбнулась подслеповатой бабушке-пенсионерке. Ей однажды дали сдачу в булочной, где она покупала сайки. Тут же, возле палатки, счастливица стала пересчитывать мелочь, а поскольку от старости пальчики были слабенькими, руки – трясущимися, она легко улавливала вес каждой монетки, и эта невзначай выскользнула между пальцев и упала в грязь. Старушка кое-как нагнулась, подняла и опять стала считать, но этот полтинник снова вывалился. Она посетовала на свой возраст – мол, уже и деньги в руках не держатся, – склонилась в другой раз, достала и тут почувствовала, что весит он, пожалуй, как четыре монеты. Придя домой, бабушка надела очки, тщательно осмотрела всю сдачу – нет, полтинник такой же, как все, а тяжелей пятирублевика. Ну и показала денежку соседу, человеку солидному и опытному. Тот сразу уловил разницу, не поленился и пошел в банк, где сразу же установили, что полтинник из золота самой высокой пробы, удивились, конечно, и попытались выкупить по весу, как лом. Сосед догадался о реальной его стоимости, не согласился и поехал в клуб нумизматов. Там монету проверили по всем каталогам, убедились, что золотых полтинников в стране никогда не чеканили, тут же нашли покупателя, который собирал подобные редкости, и сосед принес бабушке десять тысяч рублей двумя бумажками. За сколько на самом деле продал, осталось тайной.

Коллекционер же изучил монету под электронным микроскопом, установил, что она не отчеканена, а отлита по примитивной технологии, но мастерски, причем из золота, которого в природе не существует. Дабы перепродать подороже, он написал статью и поместил фотографии в Интернете.

Корсаков со своими сыщиками ни золотом, ни монетами не занимался, а искал иголку в стогу сена, наугад собирая факты всего необычного, и это было лишь одно из направлений специальных исследований. Золото неземного происхождения (так было заявлено в статье), да еще фальшивый полтинник сразу же привлекли внимание, и брошенный Алхимиком вызов наконец-то был принят. После повторного исследования аналитической группой Осколкова Корсаков выкупил монету аж за семь тысяч евро, затем от нее отрубили частичку и провели спектральный анализ, который и доказал ее странную, неведомую для золота, порошкообразную структуру. То есть драгоценный металл оказался искусственным, полученным настоящим алхимическим способом, что в общем-то и являлось неизвестной нанотехнологией. О топливе пока и речь не шла. Но логика была проста: кто владеет таким искусством, тот вполне может быть причастным и к другим таинственным открытиям.

Как только существование Алхимика было установлено, Корсаков со своей группой принялся отрабатывать версии и направления поиска самого гения, но, отягощенный стереотипом мышления, опоздал на несколько дней: предприимчивые нумизматы уже объявили в Интернете награду в тысячу евро тому, кто принесет золотой современный полтинник. Пришлось исправлять свой промах, обставлять коллекционеров агентурой и вербовать доверенных лиц из их среды.

И монеты понесли! Занимались розыском диковин не банковские служащие – в основном подростки, студенты, торгаши и старики, которые тащили не только деньги, но и всякую всячину. Тысячи школьников носились по Москве, всюду выменивая полтинники, которые сразу же поднялись в цене. И мало того, было выявлено несколько фальшивых, грубовато отчеканенных из золота 585-й пробы – чуткий рынок уже откликнулся на конъюнктуру.

Таким образом было найдено еще два настоящих, а счастливчики – мальчишка и юная кассирша – тщательно допрошены. Первую монету бабушке дали в булочной на Садовой-Кудринской, вторая и третья были обнаружены в Ясеневе и на станции метро «Баррикадная». То есть две оказывались, по сути, из одного места! Это уже было кое-что, еще бы одну – и можно все внимание сосредоточить на Пресненском районе.

Но прошел месяц, и, видимо, интерес к старательству среди населения резко упал как бесперспективный, попытки вновь пробудить ажиотаж через Интернет успеха не приносили. Работать же в банках, где монеты уже обезличены, не имело смысла, да и такую мелочь редко сдавали – больше всего она таскалась по карманам детей и бедноты. Корсаков лихорадочно искал новые способы выявления Алхимика и чувствовал, что не догоняет, ничего оригинального в голову не приходит, а перед глазами рябит, когда докладывает Сторчаку о проделанной работе.

И тут опять помог случай: в одну из ювелирных мастерских обратилась девушка с просьбой установить, из какого материала изготовлена на вид старинная, высокой художественной работы женская гребенка. Там провели экспертизу и установили – серебряная, но отчего-то покрытая сверху монетным никелем. Агентурная информация пришла через третьи руки, и именно этот камуфляж насторожил, ибо золотые полтинники Алхимик тоже прятал под томпак. Мастерскую разыскали, довольно легко установили заказчицу, но она сначала наотрез отказалась гребенку продавать. И пришлось запускать к ней самого Церковера. Тайну сделки он не раскрывал, однако гребенку заполучил, а его аналитики по-варварски отрезали часть одного зубчика, провели исследования и доказали: серебро имеет ту же порошкообразную структуру, что и золото монет, а орнамент венца таков, что Фаберже отдыхает.

Оскол самолично взял бывшую владелицу в оборот, возил по ресторанам, обещал подарить тур в Индию, и в результате она указала на человека, подарившего ей бесценную «безделушку», сказав, что это китайский ширпотреб.

Этот человек пел в подземном переходе на Пушкинской…

С девушкой договорились, что она за определенную плату вернет гребень и станет присматривать за певцом. Кроме того, приставили еще несколько агентов и службу наружного наблюдения, отслеживая каждый шаг гения и этой завербованной девицы.

Когда Алхимик был выявлен, Корсаков взялся за дело сам, для чего по тщательно разработанной легенде заключил официальный брак со спецагентом, сменил номера телефонов и поселился у объекта над головой, в том же доме по улице Заморенова. И перестал существовать для всего остального мира, даже ни разу не позвонил управляющему в Болгарию, чтобы не бередить душу, хотя тот наверняка пытался его достать – заканчивалась доверенность, и подходило время платить налоги на недвижимость, оформлять в инстанциях три квадратных метра земли в аренду, чтоб напрямую можно было ходить к морю.

Для подбора кандидатки на роль своей жены и будущей любовницы гения он провел настоящий кастинг: следовало отыскать такую, которая непременно понравится привередливому певцу из перехода. Вкусы его Марат изучил, когда отрабатывал осчастливленных подаренными гребнями девушек, и вроде бы имел представление, перед чем не устоит и на что соблазнится Алхимик. Но, уподобившись режиссеру, он отсматривал специальных агентесс и не мог выбрать. Все оказывались с каким-нибудь изъяном: то волосы коротки, то взгляд пустой, то манера поведения слишком наигранна, неестественна. Это не считая одного общего недостатка, явно продиктованного современной модной «модельностью», – некой внутренней распущенности и вульгарности. Впрочем, и профессия накладывала свой отпечаток, поскольку агентессам приходилось играть чаще всего дорогих, валютных проституток и сговорчивых секретарш. Сторчак поторапливал, ворчал – дескать, ты что, и в самом деле хочешь жениться, коли так долго ковыряешься? – однако Марат просил подождать, доказывая, что напарница должна сыграть ключевую роль в операции, и ехал на очередное свидание где-нибудь в кафе.

В Юлии он сразу же увидел то, что искал, и даже у самого́ что-то затлело в душе. Она напоминала чуткую дикую птицу, особенно когда распускала длинные, ниже пояса, пепельные волосы, спадающие на плечи чуть волнистым пенным потоком. Будучи в задумчивости, она куталась в них, словно в плащ, а иногда волосы непонятным образом оживали, превращались в трепетные крылья, и сама Юлия в такие мгновения, казалось, способна взлететь. В Москву она приехала из северного провинциального города, мечтала поступить на актерский во ВГИК, имея амплуа романтической героини, но провалилась на экзаменах и пошла учиться на платные подготовительные курсы, где и была завербована спецслужбами. В серьезных операциях участия она еще не принимала, проходила первоначальную подготовку и привлекалась в качестве обслуги на правительственных мероприятиях – меняла стаканы с водой на трибуне, подавала бутылки с напитками в президиум и принимала цветы после вручения. Девочка на побегушках давно уже созрела для более важных ролей, поэтому к предложению Марата отнеслась с восторгом, сама себе придумала имя Роксана и стала учиться на практике искусству нравиться гениям.

А гений поначалу на нее внимания не обращал, видимо соблюдая нравственные принципы соседства, и все старания, намеки агентессы оказывались незамеченными, либо Алхимик научен был тщательно таить свои чувства. И вообще, Корсакову чудилось, что он подкрадывается к жар-птице: одно неосторожное движение – и поминай как звали.

Так оно и случилось…

Марат ничуть не сомневался: операция планировалась верно, не раз прорабатывалась старыми экспертами из службы безопасности, которые зубы съели на подобных играх. Подъезд и прилегающая к дому территория были увешаны камерами слежения, о которых гений не подозревал; одну удалось спустить к нему в квартиру через отверстие в железобетонных перекрытиях; рядом с люстрой на его кухне, в вентиляции, стояли специальные газоанализаторы. Корсаков сам наблюдал за Алхимиком во время его чудотворств, и хоть и смутно – люстра ослепляла видеоглаз, – но видел, куда примерно тот прячет материалы и оборудование, видел, как колдует возле тигельной печи, плавит монеты, варит серебро, отливает гребни, которые потом раздаривает девушкам в подземном переходе. Руководство все настойчивее предлагало проникнуть в квартиру, когда объект поет в переходе, и взять образцы химреагентов, а главное – топлива, однако Корсаков, единственный владевший ситуацией, отговаривал, продолжая досконально отслеживать его технологии. С помощью одной только камеры сделать это было невозможно, а входить в жилище, конечно, опасно: Алхимик вел себя очень осторожно, реагировал на любое изменение обстановки. Его квартирной хозяйке заплатили хорошие деньги, чтобы она, в очередной раз получая квартплату, внесла и поставила на кухонный стол керамическую вазу с вмонтированным управляемым видеоглазом большого разрешения. Объект сразу же ее заметил и, даже не рассматривая, убрал в нижний шкаф с глухими дверцами. В следующий раз камеру вмонтировали в горшок с кактусом в надежде, что он поставит цветок на кухне, – он поставил в гостиной и задернул занавеской.

Каждая счастливица, получившая от гения гребень, также была отслежена, досконально проверена по связям, образу жизни, допрошена с подпиской о неразглашении, и одна из них, поклонница певческого таланта гения, даже завербована в службу наружного наблюдения. Еще десяток агентов водили объект всюду, не выпуская из виду ни на минуту, изучая его пристрастия, увлечения и знакомства. Было ощущение, будто Алхимик, как оставшийся без связи разведчик, усиленно ищет выхода на контакт, о чем Корсаков тоже писал в отчетах и предлагал проработать вопросы – кто он такой? Откуда появился? Где и у кого учился? То есть установить прошлое объекта, чтобы разобраться в настоящем и определить его потенциал. Но руководство по-прежнему требовало наблюдать за технологическими тонкостями и не отвлекаться на побочные направления. Мало того, Смотрящий все настойчивее понуждал выбрать подходящий момент и негласно проникнуть в квартиру гения, чтобы взять образцы топлива, сваренных гением драгметаллов и наконец-то установить камеру в таком месте, откуда можно наблюдать за всеми его манипуляциями. Корсаков чуял опасность такой затеи, оттягивал сроки насколько мог, пока не получил приказ в течение двух дней представить образцы ученым. Иначе, мол, этим займутся люди Филина, старики из зоны Д, а тебе придется вернуться в личную охрану.

Эту операцию готовили наскоро, опосредованно, через агентуру. Спровоцировали задержание Алхимика милицией метро, чтобы получить дополнительное время, заранее взяли ключи у квартирной хозяйки и сделали копии. Войти оказалось не проблемой, частицы серебра и золота выскребли из керамических литейных сосудов, стоящих в шкафу, а на поиски топлива ушло три с половиной часа! Искали тайники в мебели, стенах и полу, причем соблюдая осторожность: прежде чем взять в руки любую вещь, надо было запомнить ее местоположение, нельзя было трогать паркет, обои, вынимать подоконники, переставлять и двигать шкафы, путать книги на полках.

Нашли совершенно случайно, там, куда не раз заглядывали, – в шкафчике в прихожей, почти у двери! Но все равно до конца не были уверены, оно это или нет: никто вещества такого не видел, в руках не держал и толком не знал, как следует с ним обращаться. На кадрах, снятых камерой из кухонной люстры, было видно, что сам Алхимик работает в перчатках, все химикаты берет стеклянной ложечкой или лопаточкой, коих под руками у проводивших обыск не было, и затем отвешивает на аптекарских весах. Поэтому, раскрыв капсулу, Корсаков вытряс в пластиковый пакетик всего шесть гранул: не исключено, что гений вел строгий, поштучный учет, потому как всего-то зерен было около сотни. Времени, чтобы вмонтировать видеокамеры в мебель или стены уже не оставалось, квартиру и так покидали спешно, допустив обидную оплошность, о которой Корсаков вспомнил позже, – забыли закрыть дверь на кухню.

Впоследствии, когда отсматривали видеоматериалы, стало ясно: Алхимик это заметил, после чего тщательно обследовал свою лабораторию, но вроде бы больше его ничто не насторожило.

О промахе стало известно позже, а тогда, заполучив образец топлива, Корсаков тотчас же поехал в Осколково. По дороге он дважды извлекал пакетик с зернами и пытался их рассмотреть – ничего особенного, похожи на красноватую гранитную крошку, которой стали посыпать обледенелые тротуары зимой, чтобы не скользили прохожие. И опять возникало сомнение – то ли взяли?

Когда он во второй раз прятал пакетик во внутренний карман пиджака, ощутил, что тот вроде бы стал теплым, однако особого внимания не обратил.

Аналитическая группа Церковера уже ждала топливо, поэтому на крыльце встречал сам начальник разведслужбы Филин, пожалуй, впервые заметивший Корсакова – за руку поздоровался. После чего забрал пакетики с образцами и исчез в недрах лабораторного корпуса, где помещались ученые и молодые гении-фабриканты. Оскол все еще интриговал и держал своих людей особняком; впрочем, Марат как исполнитель не хотел вникать в алхимические тонкости – ему было достаточно оперативной работы, которую он, по сути, осваивал заново.

Об успехе немедленно было доложено Сторчаку, который приехал в Осколково, чтобы лично поздравить своего бывшего начальника охраны. Супервизор был главным куратором технопарка, осуществлял стратегическое руководство, влезал во все оперативные дела Корсакова и добывал деньги для развития, контактируя с Братьями Холиками. Оскол официально был провозглашен президентом, однако занимался строительством и одновременно исполнял обязанности научного руководителя, хотя к науке никакого отношения не имел. Это не мешало ему управлять своей аналитической группой и развивать фабрику гениев, пока что создавая полуфабрикат из двух десятков молодых людей, собранных по университетам. Вчерашние студенты-вундеркинды запахивали старую и сеяли новую кукурузу, кто умел управлять сельхозтехникой, и больше орудовали лопатами вместе с гастарбайтерами, нежели занимались наукой, что относилось к издержкам становления.

Главный офис был уже готов, поэтому поздравление состоялось в кабинете Смотрящего, и пока Марат докладывал подробности проведенной операции, на территории технопарка завыли сирены пожарных машин. Дабы не портить торжественного момента, Корсаков между делом стал закрывать окно и тут заметил, что из соседнего корпуса, где помещалась лаборатория, курится не дым, а что-то похожее на марево, изламывающее пространство, – перегретый и на вид не опасный воздух. А вокруг суетится охрана, иностранные рабочие вперемежку с юными гениями-аналитиками и пожарные уже раскатывают рукава.

Оказывается, ученые начали исследование внешних параметров топлива, разделив его по зернышку и растащив по кабинетам. И почти одновременно у всех стали плавиться лабораторные фаянсовые чашки, куда поместили эти крупицы, и уже от них загорелись столы. Желая спасти образцы, аналитики пытались затушить огонь, однако пламя – если так можно было назвать совсем не жаркое и непривычное свечение, от воды лишь разгоралось, словно в кузнечных горнах с дутьем, и уже было не найти, не выцарапать из огня мелкие крошки. А они, видимо, оказались на полу, ибо вдруг загорелся старый институтский линолеум и только потом начали трещать и лопаться железобетонные перекрытия. Повинуясь инстинкту, ученые все еще лили воду из кранов, тем самым возбуждая огонь, и только когда от едкого дыма тлеющего линолеума стало нечем дышать, выбежали наружу.

С улицы хорошо было видно, как пожар почти одновременно переместился этажом ниже, охватывая все бо́льшую площадь. Охрана начала эвакуацию людей, а прочее население технопарка сбежалось к горящему корпусу и с пытливым, затаенным интересом наблюдало, что будет, снимая на мобильники. Своей противопожарной службы в Осколкове еще не было, поэтому вызвали городскую. И пока она разворачивала рукава и ковырялась с гидрантами, которые не открывались много лет, горели уже три верхних этажа. Пожарные в здание не входили, поскольку начали рушиться перекрытия верхних этажей; они выдвинули лестницы и теперь лили воду в окна, хотя пламени как такового не было и лишь кое-где сверкали голубоватые сполохи, как от электросварки. Огнем горело только то, что могло гореть – деревянная отделка, резина, мебель и полы, но и то как-то необычно, словно бездымный порох, быстро и ярко. Столб раскаленного воздуха поднимался вертикально вверх, и по нему, как по трубе, уносились в небо облака густой белой пыли, а вокруг возник странный ветер, кольцом охвативший пожарище. Все это напоминало вдруг проснувшийся вулкан, притягивало взгляд и зачаровывало даже видавших виды пожарных.

Первым спохватился Смотрящий и приказал выключить брандспойты: вода еще пуще раздувала огонь, словно туда плескали бензин. Того же потребовали пришедшие в себя и впечатленные зрелищем аналитики, будто бы узревшие мгновенное расщепление воды на химические составляющие, то есть на кислород и водород. Пожалуй, только они да начальник разведслужбы, не расстающийся со своим портфелем, не суетились, не паниковали, а ученые старики уже пытались изучать процесс горения: брали пробы воздуха, выделяемого газа и, рискуя жизнью, лезли чуть ли не в огонь, чтоб выхватить лепешки и комья остывающего бетона.

Пятиэтажный панельный корпус через полчаса уже был весь объят невидимым пламенем и начал осыпаться с грохотом и треском. Столб пыли поднялся метров на двести, и она не осыпа́лась, как это бывает обычно, а почему-то таяла в воздухе или вовсе уносилась еще выше, в стратосферу. Излучающего тепла тоже почти не наблюдалось, но внутри пожара температура была такой, что из целых еще бетонных плит стекал или с силой выстреливал жидкий металл – плавилась стальная арматура! Институт строили при Хрущеве, в шестидесятых, когда цемент на домостроительных комбинатах еще не воровали, крепчайшие, хорошо пропаренные плиты на глазах превращались в песок и пыль.

Оскол все еще пытался что-то спасти, но его удерживал Смотрящий, стоически наблюдавший за пожаром. Когда рассыпался третий этаж, он спохватился и куда-то позвонил. Через четверть часа на территории технопарка приземлился Ми-8, и спецназ в черном вывел с территории всех гастарбайтеров и оттеснил недорощенных гениев в перезревшую, прошлогоднюю кукурузу. Скоро в небе появился еще один вертолет и, сделав круг, сел возле нового офиса, к которому убежал Сторчак. Он и привел к горящему зданию Братьев Холиков. Из-за реактивного гула невидимого пламени не было слышно, о чем они переговариваются, но они смотрели и что-то живо, даже радостно обсуждали.

А уже догорал и обращался в песок первый этаж, испуская искристые брызги расплавленной стали. Потом неведомый адский огонь провалился в подвал, где было много техники, оборудования, коммуникаций и прочего металлолома, накопившегося за долгие годы, и куча песка теперь напоминала действующий вулкан, только вместо магмы из недр извергалась жидкая кипящая сталь, медленно остывая в лужах и ручейках. Напоследок из жерла высунулся и стал расти ярко-красный железный столп – огонь терял силу. Возвысившись метров на девять, эта стела обросла причудливыми натеками, затем побурела, почернела, взявшись окалиной, и в профиль стала похожа на полураскрытую пятипалую руку, устремленную в небо. Кто-то сразу заметил, что, если вложить в нее факел, она будет похожа на памятник, вечный огонь на могиле, и это всем показалось очень символичным – растолковывали как знак освобождения экономики от нефтегазовой зависимости.

Ведомые Смотрящим, Братья Холики с нескрываемым восторгом обошли вокруг пожарища, после чего сели в вертолет и улетели. Оскол теперь сам искрился и зачем-то всем пожимал руки, словно поздравляя с победой, – полуфабрикату, иностранным рабочим, аналитикам, горячо обсуждавшим между собой только что увиденное: «И всего шесть гранул! Девять граммов общего веса! А каков объем выделенной тепловой энергии!»

Охранники же в черной униформе еще оставались на территории, чего-то ждали, и когда приехал грузовик с ОМОНом, стали отнимать сотовые телефоны у всех подряд, без разбора, а гастарбайтеров и вовсе раздевали, обыскивали и голых укладывали на землю, лицом вниз. Потом подогнали два зарешеченных автобуса, набили их таджиками, узбеками, киргизами и куда-то увезли, а у всех остальных, в том числе у пожарных, взяли подписку о неразглашении и зачем-то выставили свой караул.

Пока горел лабораторный корпус, Корсаков стоял на одном месте и зачарованно взирал на странный огонь. Как только он вспоминал, что еще каких-то три часа назад держал во внутреннем кармане пиджака пакетик с топливом, так сразу начинал испытывать те же самые чувства, что были, когда он вез снаряженный фугас. И даже точно такая же сладострастная боль охватила позвоночник, едва из серого песка и пепла высунулась и окаменела черная стальная рука.

– Надо брать Алхимика, – заявил Сторчак на совещании, состоявшемся тут же, возле пожарища. – Вместе с его кустарной лабораторией.

Церковер живо поддерживал его, сам был готов бежать на задержание, никаких возражений Марата они не принимали и опять угрожали послать Филина. Кое-как удалось уговорить руководство на отсрочку в три дня, дабы не спугнуть Алхимика неосторожными действиями.

То ли так было потрясено воображение Смотрящего, то ли по иной, скрытой причине, но он в течение этих трех суток почти не отходил от остывающего вулкана. Сторчак вообще заметно изменился после покушения: сделался самоуглубленным, задумчивым, разве что иногда по лицу его скользила знакомая высокомерная улыбка – как будто спорил со своим соперником, а лицо все равно оставалось непроницаемым.

Чумазые, пыльные аналитики, как погорельцы, нанесли пробирок, приборов и теперь ковырялись в горячем песке, собирали горошины застывшего металла, пепел, оплавленные камешки – брали пробы на анализ, снимали счетчиками Гейгера уровень радиационного фона и замеряли температуру. Любой результат для них был научным объектом, подлежащим изучению, тем паче такой необычный пожар. Стальная черная рука остывала медленно, и когда совсем остыла, от нее отпилили малую частицу и подвергли экспресс-исследованию.

И тут произошло открытие, потрясшее воображение бывалых ученых-аналитиков: обыкновенная сталь самых расхожих марок переварилась в вулкане и обрела главное новое свойство – превратилась в чистое железо, не подверженное окислению, и по своей структуре стала напоминать одно из чудес света, железные столбы Индии. Вновь обретенные качества тотчас отнесли к необычному воздействию топлива и чуть не закричали «Эврика!», поскольку разгадка, как Алхимик варит драгметаллы, казалась совсем близка.

На четвертый день Сторчак вновь устроил совещание возле пожарища и спросил аналитиков, отчего загорелись образцы похищенного топлива, словно только этот вопрос его и мучил, притягивая воображение, – про чистое железо он даже не вспомнил. Те лишь пожимали плечами, косились на Церковера и сдержанно отвечали, мол, случившееся предстоит еще проанализировать в спокойной обстановке.

– Надо отложить задержание Алхимика, – вновь напомнил о себе Корсаков. – И еще понаблюдать. Узнать хотя бы, как он топливо разжигает и как тушит.

Черную руку, торчащую из песчаного конуса, хорошо было видно с Московской кольцевой дороги, и многие водители останавливались посмотреть, что за монумент возник на пустынной территории бывшего НИИ зернобобовых. Сторчак это заметил и велел немедленно чем-нибудь закрыть памятник от посторонних глаз. А поскольку гастарбайтеров не стало, исполнять приказ бросились начинающие гении. В один день они сварили из профиля четырехугольный конусный каркас и натянули на него плотную зеленую строительную сетку, отчего получилась пирамида.

– Подумайте, он хранит топливо в обыкновенной московской квартире! – возразил Корсакову Церковер. – Почти в пределах Садового кольца! А если у него полыхнет? Надо брать Алхимика!

– У него не полыхнет, – уверенно заявил Марат. – А потом, он не реагирует на Роксану как на женщину.

– Внешне не реагирует, – ухмыльнулся Сторчак. – Потому что она – формально твоя жена. Стесняется – скромный, воспитанный… Прикажи ей соблазнить! Устрой скандал, развод, наконец, сделай ее свободной и увидишь реакцию… Быть такого не может, чтобы молодой самец не запал на такую самку! Или ты выбрал неподходящий вариант.

– Надо подождать. Когда у них завяжутся отношения…

– Ждать некогда! – перебил Супервизор. – Ключи от его квартиры у вас есть, пошли Роксану ночью. Пусть сама заберется в постель, к сонному. Об этом мечтают все мужчины – проснуться, а рядом прекрасная незнакомка.

– Это невозможно…

– Если невозможно, прикинься бабой и сам соблазняй! – рявкнул Сторчак. – Но гений должен быть здесь в самый кратчайший срок. И с тяжелой уголовной статьей!

– Изнасилования не будет в любом случае, – отрезал Корсаков. – Я этого не допущу.

– То есть как не будет? Что за разговоры?!

– Имитируем попытку…

– Хватит имитаций! – Сторчак наливался гневом. – Все должно быть натурально и доказательно. Для суда присяжных! Для Страсбургского суда!