Птичка голосиста

Об уличной бесшабашности курских соловьев

Название нашей рецензии может хоть кого удивить, а между тем мы ничего не придумали. В одной из повестей книги Виктора Мирошенкова «Колхозная площадь», о которой идет речь, читаем:

«Калистрат увлекал перспективами села весело, неугомонно. Как курский соловей, он дразнил своей веселостью, уличной бесшабашностью, пугал проницательностью, крестьянской въедливостью».

Насчет веселости курских соловьев мало что можно сказать, уличная бесшабашность для них, кажется, тоже не характерна, а уж крестьянская въедливость — подавно.

Таких мест, вызывающих озадаченность, в книге «Колхозная площадь» немало.

В повести «Человек играл с солнцем»: «степенно-настырный Алексей Толстой». Во-первых, «настырность» присуща Алексею Толстому не больше, чем бесшабашность курским соловьям. А во-вторых, степенная настырность — нечто уж и вовсе не вообразимое.

Пианист Добровейн сидит в гостиной Горького — «без артистической грациозности и фривольной надменности избалованного славой музыканта». Фривольная надменность… Впрочем, если настырность может быть степенной, почему бы надменности не быть фривольной?

А теперь попробуем разобраться в таком описании. Главная героиня повести «Оля» — жена летчика-космонавта — слышит рев самолетов-истребителей, «…она привыкла к грубому неумолчному звуку, давящему на голову, плечи, вызывающему у многих боль в ушах и звон оконного стекла. На ее молодой организм звук не оказывал пагубного действия, больше того, он как бы ласкал ее. призывал к изысканности, служил немым укором ее лени».

Грубый звук призывает к изысканности… Но мы, подготовленные всем предыдущим, уже не удивляемся — пусть так, автору виднее.

В первой повести, которая называется «Человек играл с солнцем», действуют Лев Толстой, Константин Циолковский, Максим Горький, Константин Федин, Юрий Гагарин…

Вот, например, Федин размышляет о своей знакомой: он «подумал, что хорошо представляет такой тип женщин. Смелая, неугомонная, заражающая подруг трудовым энтузиазмом, самозабвенно бескорыстная, не живущая в уюте, а создающая его для других».

Читая эти строки, мы немного узнаем о Федине, но зато получаем представление о стилевой манере Виктора Митрошенкова.

Горький думает о музыке Бетховена: «Рожденная волею воображения человека, исполненная человеком, она потом, эта музыка, тронувшая душу, продолжала жить самостоятельно, увядая или воскресая, возвышая или принижая (?) автора, но по своим неизученным законам движения».

Что тут скажешь? Для того чтобы заметить, что музыка Бетховена рождается волею воображения человека и исполняется человеком, вовсе не обязательно быть Горьким.

Автор «Колхозной площади» обнаруживает склонность к афоризмам. Вот несколько примеров:

«Жизнь — коварная штука: великих личностей люди иногда опутывают большими домыслами».

«Отчетность — двигатель прогресса».

«Истинный ученый всегда скромен».

«Яичница и чай — пища широкого применения…»

«Как многообразен человек, как безграничны его возможности».

«Смерти, как судьбы, не повторяются».

«Если, например, летчик не летает, он перестает быть летчиком» (по такому образцу можно много афоризмов сочинить. Скажем: «Если прыгун не прыгает, он перестает быть прыгуном» и т. д.).

Виктор Митрошенков любит детально и, как он это себе представляет, выразительно, хочется даже сказать, выпукло изображать переживания героев. Вот как это делается: Лен Толстой плачет — «Глаза утратили ясность, нос свекольно набряк, лоб сбежался (откуда? — 3. П.) бороздами и стал похожим на печеное яблоко».

Оле — героине одноименной повести — «было сейчас хорошо. Она устала до боли в пояснице, до одеревенения тела, до полной потери памяти, до слепоты».

Оля заплакала: «Слеза, торя на щеках дорожки, вольно бежала вниз».

Торя дорожки — лучше про слезу не скажешь.

Калистрат — как мы помним, тот самый, улично бесшабашный, как курский соловей, — доволен Валей: «Он поощрительно целует ее в щеку, равномерно обласкивает взглядом…»

Понимаете, читатель, равномерно — не то чтобы уставился в какое-то одно место.

В другом месте Калистрат «нежно и скоротечно поцеловал жену». Хорошо еще, что не скоропостижно…

А вот картинное описание, как состарился дед Влас (повесть «Аварийная обстановка»): «Выбухала вздутиной его спина…» Ничего не скажешь— весомо, грубо, зримо…

Но стиль Виктора Митрошенкова определяется не одними только «вздутинами» В повести «Человек играл с солнцем»: «грустное откровение волн», «за окном… млела луна», «биение трепетного сердца», «как подавить в себе неугасимое желание, зажать руками пламень мечты» — и правда, как его зажмешь?

«Алексей Максимович действительно жил в состоянии волшебного упоения». О нем же — «Человек, провозглашенный и поднятый им до величественного монументализма, стал главным объектом его исследования, романтическим гимном величия».

А вот из повести «Оля».

«Она была во власти стихов, жила пробуждением чувств», «В ее воскресших глазах плескалось голубое небо». Мало этого — «В больших глазах словно трепещущий огонь догорающего костра…»

А вот фраза, как будто вырвавшаяся из трепещущего сердца: «Неуемный мир грез, как широк он, безбрежен и как нереален, утопичен порой».

Оля — экскурсовод: она «вкладывала свою трепещущую душу в каждую экскурсию».

Первая, озаглавленная «Человек играл с солнцем», посвящена вековому стремлению человека к небу, к другим планетам. Мечта о завоевании космоса соединяет писателей, деятелей, ученых разных поколений. Мы уже называли их: Лев Толстой, Циолковский, Горький, Федин, Гагарин.

Постепенно осваиваясь в компании столь великих людей, читатель все больше удивляется их тяге в своих раздумьях к общим местам. Есть в них что-то декоративное, картонажное. Они наделены всем, чем угодно. кроме индивидуальности. Все время они размышляют друг о друге, но — как? Юрий Гагарин думает о Максиме Горьком.

«В душе каждого из нас, — слова приходили в мучительных размышлениях, — живет несокрушимый дух горьковского Сокола, неукротимого Буревестника, их уверенность в победе»… И дальше: «пока родилось лишь несколько фраз, и те появились в нелегких раздумьях, даже в страданьях».

Здесь поражает «мучительный», «страдальческий» процесс рождения самых общих слов.

С чувством глубокой обиды за нашего первого космонавта читаешь эти строки: человек редкой самобытности, обаяния под пером Виктора Митрошенкова превращен в любителя ходячих, банальных истин и прописей. Это ли не грех перед читателем, перед памятью о Юрии Гагарине?

«Изучив все публикации, относящиеся к тем дням, — пишет автор, — Юрий Гагарин стал уверен, что привязанность Алексея Максимовича к небу от сына».

Сын Горького Максим действительно самым тесным и непосредственным образом связан с миром авиации. Однако странно выглядит эта уверенность в том, что «привязанность к небу» Горького — от сына. Вполне возможно, что автор «Песни о Соколе» был «привязан к небу» и сам по себе.

Вторая повесть книги, озаглавленная «Оля», рассказывает о судьбе девушки, связавшей свою судьбу с летчиком-космонавтом Андреем Кибровым. И тут свои загадки.

В письме к подруге Оля признается: «…Но не скучаю, не сожалею о своем скоропалительном браке, не собираюсь отсюда бежать. Мне кажется, что я даже не люблю Киброва». И дальше: «Я нужна Киброву. этому хорошему человеку, когда я рядом, ему легко служится, жизнь его становится интереснее. Пусть это будет мой вклад в защиту Родины, мой патриотический поступок».

Итак, патриотизм без любви. Вряд ли принесет много радости Андрею Киброву его подруга сердца, которая не любит, а «вносит вклад».

Повесть «Приказано испытать» написана от первого лица. Герой — генерал Молчанов, опытный летчик, командир — рассказывает о том, как решался вопрос, кому испытывать новый истребитель М-25. В конце концов после больших тревог и волнений испытание поручается ему.

В повести «Аварийная обстановка» изображен полет АН-12 с шестью членами экипажа на борту. Возникает аварийная ситуация, но экипажу удается предотвратить опасность.

Обе эти повести читаются легко — во всяком случае, легче, чем первые две. Хотя и тут свои недоумения Впрочем, это чувство испытываешь все время, пока читаешь книгу «Колхозная площадь». Совершенно непонятно, например, почему она так называется.

Цитируется письмо М. Горького советскому дипломату Платону Михайловичу Керженцеву. Руководитель РОСТА, полпред в Швеции, в Италии, председатель Радиокомитета, затем Комитета по делам искусств— Платон Михайлович, только не «Корженцев», а Керженцев.

Один из героев приводит выражение, бытовавшее у «древних капуцинов»: «Мы живем не для того, чтобы есть, а едим для того, чтобы жить».

Однако это известное изречение, неточно цитируемое здесь, не средневековых, а гораздо более ранних, античных времен, и «древние капуцины» тут ни при чем.

Можно ли сказать: «По несчастью, к этой элите соотнесен и писатель»? Разве только что по несчастью…

Персонажи Виктора Митрошенкова «юморят», «гусарят», «семафорят руками», одна героиня «щелит глаза», а генерал даже «велеречавит».

Знакомый нам Калистрат спрашивает молодую специалистку об отчетности.

«— То, что сделано, — нудно, — без живинки в голосе отвечала она бренно, сердясь на бригадира и ругая свою жизнь…»

По поводу этого «бренно» можно было бы собрать целый синклит языковедов, и все они, наверное, только руками бы развели — в истории употребления этого слова первый случай, когда оно оказывается синонимом слову «нудно».

Впрочем, не все в книге «Колхозная площадь» вызывает возражение. Встречаются в ней и мысли убедительные. Например, такая:

«А книжку писать, думаю, не каждый сможет. Да и не каждому нужно ее писать».

Как это верно…

1987