Птичка-«уходи»

I

В колонии водились турако с серым хохолком, по прозванию птичка-«уходи», потому что в их посвисте слышалось: «у-хо-ди». Птичка себе пела, но слышали ее немногие, потому что голос ее сливался с гомоном животного мира, с треском допекаемого солнцем мира растительного, с дробным босоногим топотом туземцев, гуськом трусивших из крааля в крааль.

На охоте с дядей и юными сверстниками, млея от счастья под широкополой шляпой, Дафна дю Туа, случалось, слышала птичку-«уходи». Иногда на ее каникулы к дяде и тете со всей тридцатимильной округи съезжалась соседская молодежь. Обычно выпрашивалась поездка в ближайший поселок, – в «дорп», как они его называли, потому что на самом деле это была просто деревня с песчаной центральной улицей, и туда нельзя было добраться в дождливый сезон, когда реки разливались.

«Форд V-8» с грохотом катил по склону холма, перед глазами вырастал, надвигаясь, зубчатый горизонт рифленых железных крыш, и скоро машина останавливалась перед почтовой конторой, где одновременно располагалась колониальная администрация. Под приветственные возгласы и улыбки белых приехавшие горохом сыпались из машины. В нескольких ярдах от нее, словно вылепившись из воздуха, любопытно скалила зубы кучка туземцев. Приехавшие скорым шагом миновали европейский магазин, пару туземных лавок и десяток вразброс стоявших домов с сумрачными верандами, затянутыми прохудившимися москитными сетками, откуда неслись голоса, бранившие слуг. Притом что это была британская колония, в «дорпе» и поблизости жили в основном африканеры, или голландцы, попросту говоря. Голландцем был и отец Дафны, а мать – англичанкой, ее фамилия была Паттерсон, и после их смерти девочка жила у родственников с материнской стороны, у Чакаты Паттерсона и его жены, которые понимали африкаанс, но говорить на нем не любили. Чакате было шестьдесят лет, он был намного старше матери Дафны, его дети обзавелись семьями и вели хозяйство в других колониях. К туземцам Чаката питал нежную любовь. За тридцать с лишним лет его никто не назвал Джеймсом – его знали под именем, которое ему дали туземцы: Чаката. Насколько он любил туземцев, настолько ненавидел голландцев.

Дафна вошла в его дом, когда ей было шесть лет, осиротев к тому времени. В тот год Чаката получил за свои образцовые кафрские деревни орден Британской империи. Дафна помнила, как в скрипучих автофургонах и влекомых лошадьми или, случалось, волами крытых повозках приезжали издалека поздравить Чакату соседи, одолев тридцать, а то и все пятьсот миль. На дворе росли штабеля пустых бутылок. С утра до вечера взад-вперед сновали негритята, прислуживая гостям, которые кто устроился в доме, а кто – таких было большинство – ночевал в своих повозках. Среди гостей были голландцы – эти, выбравшись из повозок, опускались на колени и благодарили Господа за благополучный конец пути. Проорав потом распоряжения слугам, они шли поприветствовать Старого Тейса, который уже выходил к ним навстречу. Чаката неизменно высылал вперед Старого Тейса, когда на ферму приезжали голландцы. Этим он оказывал внимание своему табачнику-голландцу: он полагал, что африканерам будет приятнее пообщаться сначала со Старым Тейсом, покалякать о чем-нибудь своем на африкаанс. Сам Чаката знал не меньше двадцати местных диалектов, но заговорить на африкаанс было для него такой же дичью, как вдруг заговорить по-французски. Если голландские гости хотели выказать свое искреннее расположение, они должны были поздравлять Чакату с орденом на английском языке, сколько бы плохо они его ни знали. Всем было известно, что Старый Тейс наступал Чакате на любимую мозоль, когда обычно обращался к нему на голландском языке, и отвечал ему Чаката только по-английски.

Несколько недель после возвращения Чакаты с орденом из резиденции губернатора его дом кишел гостями, и все это время Дафна крутилась во дворе, поджидая автомобили и фургоны, которые, быть может, привезут ей кого-нибудь для компании. Ее единственным товарищем был негритенок Мозес, сын кухарки, на год постарше Дафны, но его то и дело дергали – сходить за водой, подмести двор, принести дров. И он семенил через двор с вязанкой дров, поверх которой выглядывали только его глаза, бережно оплетя ее такими же смуглыми руками-хворостинками. Когда Дафна бежала за Мозесом к колодцу или поленнице, какая-нибудь туземная старуха останавливала ее: «Нет, мисси Дафна, вы не делать работа негритенка. Вы ходить играть». Она убегала на выгул за кустами гуавы, на апельсиновую плантацию, и только к табачным сушильням не уносили ее босые ноги, потому что там она наткнется на Старого Тейса и тот бросит свои дела, выпрямится и, скрестив руки на груди, уставит на нее глаза, голубеющие на песочного цвета лице. Она ответит ему затравленным взглядом и бросится наутек.

Однажды она шла по высохшему руслу реки, перерезавшей владения Чакаты, чуть не наступила на змею и с визгом кинулась со всех ног к ближайшим строениям, а это были табачные сушильни. Перед одной из них появился Старый Тейс, и перепуганная Дафна воспрянула и кинулась к человеку: «Змея! Там змея в реке!» Человек выпрямился, скрестил на груди руки и смотрел на нее, и она припустила от него, не разбирая дороги.

Старому Тейсу еще не было шестидесяти. Пока его жену не уличили в прелюбодеянии, причем многократно, его звали Молодым Тейсом. После ее смерти фермеры поначалу недоумевали, отчего Старый Тейс не съехал от Чакаты, потому что с его здоровьем и опытом он мог устроиться табачником у кого угодно – здесь, в колонии, или где еще. Но прополз слух, отчего Старый Тейс остался у Чакаты, и впредь этой темы касались только для того, чтобы передать ее сыновьям и дочерям наряду с местными родословными, верными приемами ружейной охоты и сведениями о взрослой жизни.

Первые двенадцать лет своей жизни, даже слыша иногда птичку-«уходи», Дафна имела о ней смутное представление. Она узнала о ней только в школе, на уроках естествознания, и сразу поняла, что голос именно этой птички она слышала всю свою жизнь. Она стала устраивать вылазки, чтобы услышать ее, она напряженно ждала ее голоса, когда вперяла взгляд в пересохшее русло реки или сновала между апельсиновыми деревьями; и, когда Чаката с женой выпивали на веранде рюмочку на ночь, а она свой лимонад, она иногда говорила: «Слышите? Это птичка-„уходи“»

– Нет, – сказал Чаката однажды вечером. – Слишком поздно. В такой час они уже угомонились.

– Нет, это была птичка, – сказала она, и ей было очень важно назвать ее этим простым словом, подобно библейскому голубю или зодиакальному овену.

– Дафна, девочка моя, – сказала миссис Чаката между двумя шумными глотками виски с водой. – Не заводи разговор об этой чертовой птахе. Если этому тебя учат в чертовом интернате…

– Это естествознание, – заступился Чаката. – Очень хорошо, что она интересуется окружающей природой.

Миссис Чаката родилась в колонии. По-английски она говорила с местным голландским акцентом, хотя по происхождению была англичанкой. Поговаривали, правда, о примеси цветной крови, однако ее сморщенная смуглая кожа не служила этому убедительным подтверждением: в колонии у многих женщин был жухлый цвет лица, хотя они не ходили с непокрытой головой и не бывали подолгу на солнце. Их кожу подсушил долгий жаркий сезон и – в равной степени – пристрастие к виски. Почти весь день миссис Чаката лежала на постели в халате-кимоно и курением снимала боли в руках и ногах, причину которых за шесть с лишним лет не разгадал ни один врач.

Сколько помнила Дафна, во время этих дневных лежаний миссис Чаката держала на столике револьвер. Когда же Чаката на несколько дней и ночей отлучался с фермы, Дафна ночевала в комнате миссис Чакаты, а перед дверью спальни устраивался на временном ложе Тики Толбот, веснушчатый англичанин, объездчик у Чакаты. Он лежал в обнимку с ружьем и втихомолку посмеивался над этой дурью.

Время от времени Дафна интересовалась, зачем все эти предосторожности. «На мантов нельзя положиться», – отвечала миссис Чаката, называя туземцев местным словом. Вот этого Дафна никак не могла понять, потому что подопечные Чакаты были лучшими в колонии, на этом все сходились. Ей приходила смутная мысль о том, что это, должно быть, пережиток обычая, сложившегося еще во времена первопоселенцев, когда белых часто убивали во сне. Память об этом осталась, и в необъятных сельских районах колонии предания о минувших расправах и расплатах находили себе место и в сегодняшней жизни. Но давным-давно переумирали вожди, рассеялись воины, и теперь все недоразумения улаживали окружные комиссары. Подросшая Дафна считала большой глупостью со стороны миссис Чакаты и подобных ей столь основательно вооружаться против такого призрака, как мятеж на ферме. И только с водворением семьи Коутсов на соседней ферме, в тридцати пяти милях от них, Дафна узнала, что далеко не все взрослые женщины в колонии живут так же настороже, как миссис Чаката.

Семья Коутсов, где были две девочки помоложе ее и два мальчика постарше, появилась в округе, когда Дафне было двенадцать лет. В первые же школьные каникулы ее пригласили погостить. Мистер Коутс был на охоте, дома остались жена и дети. Единственный европеец поблизости, молодой женатый агроном-новичок, жил на их участке в двух милях от дома. Дафну положили на раскладушке в спальне миссис Коутс. Она отметила, что при хозяйке нет револьвера и за дверью не выставлен караул.

– Вы не боитесь мантов? – спросила Дафна.

– Господи, с какой стати? У нас замечательные ребята.

– А тетушка Чаката всегда ложится с пистолетом.

– Так она, может, боится, что ее изнасилуют?

В колонии все дети знали это слово; изнасилование было тягчайшим преступлением, и еще недавно колония время от времени бурлила, прослышав о случаях изнасилования, не разбирая виноватого – белый он или черный.

Для Дафны было откровением, что миссис Чаката может бояться изнасилования, а не убийства, как она всегда думала. Она взглянула на миссис Коутс озадаченно: «Кто же у нас может изнасиловать тетушку Чакату?» Миссис Коутс улыбнулась и ничего не ответила.

На прогулках с младшими Коутсами Дафна часто слышала птичку-«уходи». Однажды они шли через маисовое поле и Джон, старший из мальчиков, спросил Дафну:

– Почему ты все время замираешь на ходу?

– Я слушаю птичку-«уходи», – сказала она.

Ее лицо затеняла широкополая шляпа, вокруг стеной поднимался маис выше ее головы. Джон Коутс, ему было шестнадцать, скрестил на груди руки и уставился на нее, потому что странно, чтобы маленькая девочка знала о птичке-«уходи».

– Что ты смотришь? – спросила она.

Он не ответил. Маис достигал ему до плеч. Он был в смятении и, чтобы не выдать своих чувств, продолжал смотреть на нее, скрестив на груди руки.

– Не стой так, – сказала Дафна. – Ты похож на Старого Тейса.

Джон рассмеялся. Он ухватился за возможность сбросить напряжение и оправдать свою позу.

– Достается вам от Старого Тейса, – сказал он.

– Старый Тейс – лучший табачный баас в стране, – одернула она его. – Дядя Чаката любит Старого Тейса.

– Нет, он его не любит, – сказал Джон.

– Нет, любит, иначе не оставил бы у себя.

– Детка, – сказал Джон, – я знаю, почему Чаката оставил у себя Старого Тейса. И ты знаешь. Все знают. Совсем не потому, что он его любит.

Они пошли догонять ребят. Дафна ломала голову, почему Чаката оставил у себя Старого Тейса.

Они выпросили поездку в дорп. Семья Коутсов не возбраняла себе говорить на африкаанс и заводила со встречными клокочущий в горле разговор, а Дафна тушевалась, понимая лишь его обрывки.

У машины сговорились встретиться в пять, сейчас было только половина третьего. Дафна не стала тянуть и, отделившись от остальных, через почту прошла на задний двор, где перед горшком с маисовой кашей сидели на корточках туземцы. По-детски любопытные, они смотрели, как она проходит мимо их хижин и уборных и ступает на санитарную дорожку в конце двора.

Дафна перебежала через поле и крутой тропкой полезла на холм Дональда Клути. Холм носил это имя, поскольку Дональд Клути был его единственным обитателем, остальные лачуги стояли пустые.

Дональд Клути в свое время учился в Кембридже. В доме он держал на стене две фотографии. На одной Дональд был снят с крикетной командой, и узнать его было нелегко из-за пышных, подвитых усов и в одном ряду с такими одинаковыми молодыми людьми, своей каменной самоуверенностью напоминавшими Дафне героев-первопоселенцев с картинок. Под фотографией стояла дата: 1898. На другом групповом снимке Дональд в форме стоял с боевыми товарищами из авиации сухопутных войск. Здесь дата была – 1918, но благодаря усам Дональд выглядел немногим старше, чем на кембриджском снимке.

Дафна просунула голову в открытую дверь и увидела Дональда в ветхом плетеном кресле. Его белая рубашка была заляпана свеклой.

– Ты пьяный, Дональд, – вежливо спросила она, – или трезвый?

Дональд всегда говорил правду.

– Я трезвый, – сказал он. – Заходи.

В свои пятьдесят шесть лет он уже очень мало походил и на молодого кембриджского крикетиста, и на пилота АСВ[1]. Он сменил не одну сотню работ, женился и уступил жену человеку помоложе и поэнергичнее. Последние восемь лет он как никогда чувствовал себя устроенным в жизни: он был секретарем совета в дорпе, по работе ему не требовалось быть особенно пунктуальным, прилежным, собранным, не требовалось прилично выглядеть, а именно этих качеств Дональд не имел. Иногда он являлся на ежемесячное заседание совета с опозданием и пьяный, и тогда председатель указывал ему на дверь и ставил вопрос об увольнении. Иногда они единогласно увольняли его, и после заседания ему сообщалось решение. А на следующий день Дональд опрятно одевался и шел к мяснику с рассказом об АСВ; потом шел к директору школы, который окончил Кембридж несколькими годами после него; обойдя всех членов совета, он брался за округ, проезжал на велосипеде многие мили, следя, чтобы в положенных местах были ограды, чтобы поваленные дождями дорожные знаки были восстановлены в лучшем виде. И уже к концу недели никто не вспоминал об увольнении Дональда. После этого он умерял рвение, и если за неделю ему случалось зарегистрировать рождение или смерть – это была хорошая рабочая неделя.

– Кто тебя привез с фермы? – спросил Дональд.

– Тики Толбот, – сказала Дафна.

– Рад тебя видеть, – сказал Дональд и крикнул слуге приготовить чай.

– Еще пять лет – и я поеду в Англию, – сказала Дафна, заводя обычный разговор, поскольку сразу начинать с того, ради чего она пришла, она не считала правильным.

– Самое милое дело, – сказал Дональд. – Тебе поехать в Англию – это самое милое дело.

И он в который раз принимался рассказывать о заливных лугах в Кембридже, о деревенских пивных, о живых изгородях и канавах, о всадниках в красных камзолах.

С большими чашками в руках вошел слуга Дональда. Одну он подал Дафне, другую – Дональду.

Какие маленькие реки в Англии, рассказывал Дональд, а ведь никогда не высыхают. Какие маленькие поля, на пальцах пересчитаешь их акры, а среди хозяек не встретишь ни одной стервы, потому что все занимаются своим делом и собачиться им некогда. А весной в своих поместьях аристократы вкушают чай в длинных галереях, и блеклый солнечный свет струится сквозь створчатые окна на потускневшие виндзорские кресла, и пахнут гиацинты…

– Понятно. Теперь расскажи про Лондон, Дональд. Расскажи про театры и биоскопы.

– Там не говорят «биоскопы», там говорят «кино» или «картина».

– Послушай, Дональд, – решилась она, потому что было уже двадцать минут пятого, – скажи мне честно одну вещь.

– Выкладывай, – сказал Дональд.

– Почему дядя Чаката держит у себя Старого Тейса?

– Я не хочу остаться без работы, – сказал он.

– Честное слово, – сказала она, – я тебя не выдам, если ты расскажешь про Старого Тейса.

– Эту историю знает вся колония, – сказал Дональд, – но первый же, кто расскажет ее тебе, будет иметь дело с Чакатой.

– Помереть мне на этом месте, – сказала она, – если я проболтаюсь дяде Чакате.

– Сколько, ты говоришь, тебе лет? – спросил Дональд.

– Скоро тринадцать.

– Так это случилось за два года до твоего рождения – стало быть, пятнадцать лет назад, – когда Старый Тейс…

В свое время Старый Тейс женился на девушке-голландке из Претории. Задолго до того, как определиться на работу к Чакате, он знал, что жена ему изменяет. Эти измены имели одну особенность: ее интересовали исключительно англичане. Молодые англичане-колонисты в хозяйствах, где работал Тейс, заслуженно или незаслуженно выслушивали от него обязательное: «Ты совершил прелюбодеяние с моей женой, ты свинья». Завязывалась драка, либо Тейс припугивал ружьем. При любом исходе и независимо от того, были эти молодчики любовниками его жены или не были, Тейса обычно гнали с работы.

Поговаривали, что он собирается пристрелить жену под видом несчастного случая. И только широкая огласка его намерений не позволяла ему осуществить этот план, если, конечно, он замышлял это всерьез. Само собой, он поколачивал ее время от времени.

Тейс рассчитывал со временем обзавестись собственной фермой. Чаката знал о его неприятностях и взял к себе табачником. Он дал им домик, они въехали.

– Чуть какая неприятность с супругой, Тейс, – сказал Чаката, – сразу ко мне, потому что мы страна молодая, на одну белую женщину четверо белых мужчин, и тут уж без неприятностей не обойтись.

Неприятность произошла уже в первую неделю – с полицейским.

– Знаешь что, Тейс, – сказал Чаката, – я с ней потолкую.

В жизни ему часто выпадала эта тягостная обязанность – укорять слуг за распущенность. В доме Паттерсонов, в Англии, без этого не обходилось и дня.

Хэтти Тейс не была красавицей, она, прямо сказать, была драная кошка. Однако Чаката не только не смог ее вразумить, но еще и с собой не совладал. Она плакала. Говорила, что ненавидит Тейса.

Здесь Дональд прервал рассказ и дал справку.

– В Англии, чтоб ты знала, такие вещи немыслимы.

– Правда? – сказала Дафна.

– Нет, любовные связи там есть, только они налаживаются постепенно. Отношения с женщиной надо строить. В Англии мужчина с положением Чакаты может разжалобиться, если шлюха пустит слезу, но он не ляжет с ней сию же минуту в постель. И климат там холоднее, и девушек больше.

– Понятно, – сказала Дафна. – А что потом сделал дядя Чаката?

– После того как он свалял дурака, ему стало стыдно. Он сказал ей, что это была минутная слабость, что это в первый и последний раз. Только это не был последний раз.

– Тейс узнал об этом?

– Тейс об этом узнал. Он пошел к миссис Чакате и попытался ее изнасиловать.

– И что-нибудь вышло?

– Нет, ничего не вышло.

– Наверное, от нее пахло перегаром. Наверное, это его и отпугнуло.

– В Англии, – сказал Дональд, – девочки в твоем возрасте не очень разбираются в таких вещах.

– Понятно, – сказала Дафна.

– Там все по-другому. Так вот, миссис Чаката пожаловалась Чакате, просила его пристрелить Тейса. Чаката, конечно, не послушался и, наоборот, дал Тейсу повышение, сделал управляющим на сушильнях. С того дня Чаката не видел миссис Тейс, даже не глядел на нее. Увидит ее около фермы и сразу смотрит в другую сторону. Тогда она написала ему, что безумно его любит и если он не допустит ее к себе, то она застрелится. Она написала печатными буквами на африкаанс.

– Чаката не станет отвечать на такое письмо, – сказала Дафна.

– Совершенно верно, – сказал Дональд, – и миссис Тейс застрелилась. Старый Тейс поклялся, что однажды расквитается с Чакатой. Поэтому миссис Чаката и спит с ружьем. Она умоляла Чакату избавиться от Старого Тейса. И конечно, надо бы избавиться.

– Он не сделает этого, ты же понимаешь, – сказала Дафна.

– Его удерживают только угрызения совести, – сказал Дональд, – и английская честь. Если бы Старый Тейс был англичанином, Дафна, он бы уже давно убрался с фермы. А этот – нет, на Библии поклялся, что дождется расплаты.

– Наверное, все дело в нашем климате, – сказала Дафна. – Мне никогда не нравилось, как Старый Тейс смотрит на меня.

– Колония – дикое место, – сказал Дональд. Он встал и налил себе виски. – Я допускаю, что мы справились с туземцами. Допускаю, что справились с леопардами…

– А Мозес? – сказала Дафна. Два года назад ее друга детства загрыз леопард.

– Это единственный случай. Мы начинаем справляться с малярией. Но мы не справились с дикарем, который сидит в нас самих. И в такой глуши, как наша, он лезет наружу.

Он допил и налил себе еще.

– Если ты уедешь в Англию, – сказал он, – не возвращайся назад.

– Понятно, – сказала Дафна.

К машине она пришла, опоздав на десять минут. За нее уже беспокоились.

– Куда ты девалась? Пропала куда-то… Мы всех спрашивали…

Джон Коутс, паясничая, сказал девчоночьим голосом:

– Она бродила по вельду и слушала птичку-«уходи».

«Еще пять лет – и я поеду в Англию. Еще четыре года… Еще три…»

Между тем жизнь в колонии с каждым годом становилась интереснее. Собственно говоря, жизнь оставалась такой же, как всегда, но с годами Дафне открывалось больше интересных сторон в ней.

Она ездила в Кению погостить у замужней кузины, ездила с миссис Коутс в Иоганнесбург обновить гардероб.

– Совсем английской красоткой становится Дафна, – говорил Чаката.

На самом деле она была совсем не по-английски светлой, она пошла в отцову родню, кейптаунских дю Туа, смешавших голландскую и гугенотскую кровь.

В шестнадцать лет она сдала экзамены в столичный педагогический институт. На каникулах она флиртовала с Джоном Коутсом, тот катал ее на маленьком немецком «фольксвагене», который ему расстарался достать отец. В воскресенье днем они ехали в «Уильямс-отель» на главном шоссе выпить чаю и искупаться в бассейне – туда каждый выходной выбирался из своих углов весь округ.

– В Англии, – говорила Дафна, – можно купаться в реках. Там нет ни глистов, ни крокодилов.

– В Европе скоро будет война, – сказал Джон.

Дафна сидела на веранде в новых полотняных брюках, потягивала джин с лаймовым соком и радостно изумлялась тому, что она взрослая, что с ней здороваются соседи.

– Привет, Дафна, как у вас с маисом?

– Не жалуемся, а у вас?

– Здравствуй, Дафна, что у вас с табаком?

– Старый Тейс говорит – сгнил.

– Я слышал, Чаката продал «Стрелку».

– Предложение было выгодное.

Она дважды выбиралась в «Уильямс-отель» на танцы. Молодой Билли Уильямс, учившийся в Кейптауне на врача, сделал ей предложение, хотя полагалось бы знать, что ей надо кончить институт, потом два года пожить в Англии у тамошних Паттерсонов и уж потом думать о замужестве.

Война началась, когда она только-только приступила к занятиям в институте. Все ее старые и новые кавалеры интригующе выросли в ее глазах, когда надели форму и стали наезжать в краткосрочные отпуска.

Она увлеклась гольфом. Порой, загнав мяч в лунку и переходя к другой метке, она отставала от партнеров или вовсе замирала на месте.

– Тебе нездоровится, Дафна?

– Нет, просто я слушаю птичку-«уходи».

– Орнитологией интересуешься?

– Больше всего на свете.

Когда после первого семестра в институте она приехала на ферму, Чаката дал ей револьвер.

– Перед сном клади рядом, – сказал он. Она без слов взяла его.

На следующий день он спросил:

– Где ты была вчера днем?

– Так, ходила в вельд.

– А куда именно?

– В крааль Макаты. Он ни в какую не хочет упускать тот участок, на который зарятся Бересфорды. Он подыскал для сына жену, отдал за нее пять голов скота.

Маката был местный вождь. Дафна любила, опустившись на корточки, выпить специально для нее приготовленный чай в полумраке просторной грязной хижины вождя, и, хотя в колонии косо смотрели на такие визиты, Чаката и его дети никогда ими не пренебрегали, и ни у кого недоставало духу переговорить на этот счет с Чакатой. Чаката был сам себе господин.

– Ты, конечно, – сказал он Дафне, – всегда берешь с собой ружье?

– Честно говоря, – сказала Дафна, – вчера не брала.

– Всегда, – сказал Чаката, – бери с собой ружье, когда идешь в вельд. Это как закон. Ничего нет обиднее, когда в буше резвится антилопа, а ты стоишь без ружья дурак дураком.

Этому закону она была послушна с восьми лет, едва научившись стрелять. Сколько раз она одна уходила в вельд, сгибаясь под тяжестью ружья, сколько раз видела антилоп – и даже не подумала стрелять. Тем более что не любила дичь. Она обожала консервированную лососину.

Казалось, он прочел ее мысли:

– Нам не хватает мяса для собак. Не забывай: сейчас военное время. Не забывай всегда брать с собой ружье, – сказал Чаката. – Я слышал по радио, – добавил он, – что в долине Темве объявился леопард. Подлец нападает на молодых. Он уже задрал двух парней.

– Дядя Чаката, это же на краю света! – возмутилась Дафна.

– Леопарды одолевают большие расстояния, – сказал Чаката. У него был очень раздраженный вид.

– Понятно, – сказала Дафна.

– Тебе надо больше ездить верхом, – сказал он, – это полезнее, чем ходить.

Она понимала, что вовсе не встреча с леопардом тревожила его и что мяса собакам хватало, и она вспомнила, как вчера за ней до самого крааля шел Старый Тейс. Он держался кустов и наверняка думал, что его не обнаружили. К ее радости, по пути ей попадались туземцы. Когда она уходила от Макаты, тот предложил ей в провожатые своего племянника. Это было в порядке вещей, и обычно Дафна отклоняла предложение. А в этот раз она согласилась на конвой, который плелся за ней всю дорогу и у самой фермы был отпущен. Про этот случай Дафна ничего не сказала Чакате.

Когда в тот день она отправилась чаевничать в миссию, при ней было оружие.

Назавтра Чаката передал в ее распоряжение старый «мерседес».

– Ты очень много ходишь, – сказал он.

Считать, сколько лет осталось до поездки в Англию, теперь не имело смысла. Она поднялась на холм Дональда Клути:

– Ты трезвый, Дональд, или…

– Я пьяный, уходи.

На последнем курсе института, проводя дома рождественские каникулы, она отправилась верхом по широкому большаку в дорп. Она сделала покупки, задержалась поговорить с портным-киприотом, одевавшим весь округ в тиковые шорты, и с сефардом[2], державшим самую большую лавку для кафров.

«Живи и давай другим жить», – разрешал Чаката. Но к ним на ферму эти люди не ездили, и у Дафны не было другого случая рассказать им про институтскую жизнь.

Она зашла в индийскую прачечную и передала бутылочку масла для волос, которую Чаката с какой-то стати обещал прислать индусу.

Она выпила чаю с женой аптекаря и вернулась к полицейскому участку, где оставила лошадь. Там она еще не меньше часа проболтала с двумя полицейскими, которых знала с детства. Было поздно, когда она выбралась на крутой большак, держась края, подальше от гудронированных полос, по которым изредка проносился автомобиль или проезжал на велосипеде туземец. Она знала всех проезжавших, и те здоровались с ней, притормаживая.

Она проехала около пяти миль, и дорога, с обеих сторон зажатая глухим кустарником, стала делать поворот. Это было гибельное место. Быстро темнело, и, услышав за поворотом приближающуюся машину, она съехала совсем на обочину. И тут с зажженными фарами вылетел автомобиль, и, прежде чем свет ослепил ее, она узнала за рулем Старого Тейса. Поравнявшись с ней, он и не подумал притормозить. Старый Тейс не только не сбросил скорость, но еще съехал с полосы и прошел почти впритирку к лошади.

Дафна знала такую полицейскую байку, что-де свалиться в кусты на закате солнца или уже в темноте – это все равно что голому мужчине явиться в класс, где сидят одни девочки. И когда она сверзилась в темные заросли, все живое, по-женски переполошившись, затрещало, заверещало и захлопало крыльями. Лошадь убежала вперед, сумерки поглотили отчаянный перестук ее копыт. У Дафны нестерпимо болела правая нога. Она не сомневалась, что Старый Тейс остановил автомобиль. Она поднялась и, хромая, сделала несколько шагов в сторону дороги, продираясь через сплошные заросли. И остановилась, услышав близкие шаги. Старый Тейс поджидал ее. Она огляделась и поняла, что сунуться в чащобу и затаиться не было никакой возможности. Тьма над головой сгущалась, нога болела умопомрачительно. Дафна еще никогда не теряла сознания, даже – был такой случай – когда хотела его потерять: ей делали срочную операцию после змеиного укуса, острым лезвием кромсали ее без наркоза. Сейчас ей показалось, что она может потерять сознание, и ей стало страшно, потому что от дороги хрустел кустами Старый Тейс, и скоро она различила его силуэт. От обморока ее удержал крик туземца, донесшийся с большака, и, чтобы не дать глазам закрыться и не сомлеть, она все шире открывала их, таращась в темноту.

Старый Тейс цепко ухватил ее. Он не сказал ни слова, просто схватил ее за руку, вытянул из кустов и швырнул на землю, куда не доставали огни фар. Дафна завизжала и ударила его здоровой ногой. Старый Тейс встал и насторожился. Цокали копыта. Из-за поворота вышел туземец, ведя в поводу лошадь Дафны. От яркого света лошадь заупрямилась, но туземец держал ее крепко, и тут подошел Старый Тейс забрать ее.

– Убирайся отсюда, – сказал он мальчику по-кафрски.

– Не уходи! – крикнула Дафна.

Туземец остался стоять на месте.

– Я отвезу тебя домой в машине, – сказал Старый Тейс. Он наклонился поднять ее. Она завизжала. Туземец шевельнулся и подошел ближе.

Дафна поднялась на ноги. Ее всю колотило.

– Дай ему как следует, – велела она туземцу.

Тот не тронулся с места. Она понимала, что он не поднимет руку на Старого Тейса. Европейцы, он знал, своих в обиду не дают, и ударить белого даже в таких обстоятельствах грозило ему тюрьмой. В то же время туземец не собирался уходить, и, когда Старый Тейс наорал на него, он просто отступил на несколько шагов.

– Садись в машину, – крикнул Тейс Дафне. – Ты ушиблась, несчастный случай. Нужно отвезти тебя домой.

Из-за поворота выехал автомобиль, высветил место происшествия и затормозил. Это был мистер Паркер, учитель.

Старый Тейс принялся рассказывать о несчастном случае, но мистер Паркер слушал Дафну, ковылявшую через дорогу.

– Ради бога, отвезите меня обратно на ферму, мистер Паркер.

Он подсадил ее в машину и тронулся. Следом пошел туземец с лошадью. Старый Тейс забрался в свой автомобиль и укатил в другую сторону.

– Я не буду вдаваться в подробности, – сказал Чаката Дафне на следующий день, – но я не могу уволить Тейса. Это старая история, она случилась еще до твоего рождения. Я перед ним в долгу, тут вопрос чести. Это мужское дело.

– Понятно, – сказала Дафна.

На ферму в тот день Старый Тейс вернулся под утро. Чаката не ложился и ждал его. Дафна слышала, как они переругивались лающими голосами.

Она сидела в постели, вытянув ногу в лубке.

– Нас могут изнасиловать и убить, – сказала миссис Чаката, – но Чаката не расстанется с этим ублюдком. Будь он настоящим мужчиной, он бы давно выставил его пинком под зад.

– Он говорит – у него долг чести, – сказала Дафна.

– Ничего другого у него и нет. Устраивайся как хочешь, – сказала миссис Чаката, – только не выходи замуж за чертова англичанина. Их не заботят жена и дети, их заботит только чертова честь.

Считалось само собой разумеющимся, что в Англию она поедет в сороковом году, когда ей исполнится восемнадцать лет. Но теперь о заморском путешествии не могло быть речи до самого конца войны. Она ходила к полковнику, к судье, к епископу – просилась в Англию, чтобы вступить там в какое-нибудь подразделение женских вспомогательных служб. Ей объясняли, что для гражданских лиц нет никакой надежды получить разрешение на выезд в Англию. И потом, она же несовершеннолетняя – еще даст ли Чаката свое согласие?

В двадцать лет она предпочла место учительницы в столице любой из женских вспомогательных служб в колонии, поскольку службы эти представлялись ей пустой тратой времени, а тут было настоящее дело.

Ее привлекали повсеместно возникавшие учебные лагеря ВВС. Один расположился в столичном пригороде, и свои досуги она проводила в основном за вечерним коктейлем и танцами в клубной столовой либо выбиралась на выходные куда-нибудь в глушь – поиграть в теннис; она обзавелась множеством знакомых среди молодых летчиков-истребителей, героев Битвы за Англию. Она обожала их всех сразу. Они были сама Англия. Ее друг детства Джон Коутс стал летчиком. Его направили в Англию, но у мыса Доброй Надежды их корабль и конвой подорвались на минах. О его гибели она узнала в свой двадцать первый день рождения.

С одним из новых английских друзей она поехала на панихиду в армейскую церковь. По пути лопнула камера. Машина вильнула с дороги и, визжа тормозами, не сразу остановилась. Молодой человек стал менять камеру. Дафна стояла рядом. Он окликнул ее трижды:

– О'кей. Готово, Дафна!

Она с отсутствующим видом тянула шею.

– Да? – вспомнила она о его присутствии. – Я слушала птичку-«уходи».

– Какую птичку?

– Турако с серым хохолком. В колонии его можно услышать везде. А увидеть почти никогда не удается. Он свистит: «У-хо-ди».

Молодой человек прислушался:

– Ничего не слышу.

– Уже кончил, – сказала она.

– А пеночки у вас водятся? – спросил он.

– Нет, не думаю.

– Они поют: «Бутерброд-без-сыра», – сказал он.

– В Англии они везде есть?

– Наверно. Во всяком случае, в Хертфордшире их пропасть.

Она обручилась с капитаном-инструктором. Через несколько дней он погиб в учебном полете. О своем доме близ Хенли[3] он рассказывал: «Гиблое место. Река течет буквально через сад. Отец согнулся пополам от ревматизма, но переезжать даже не подумает». Его слова были исполнены для нее особого очарования. «Река течет буквально через сад», и она знала, что эта река – Темза и что сад весь зарос английскими кустами и круглый год стоит зеленый. На похоронах она поняла, что тот сад сгинул в морской пучине. Семья ее жениха жила неподалеку от английских Паттерсонов. «Нет, – говорил он, – по-моему, мы их не знаем». Не укладывалось в голове, что он не знал соседей, которые жили всего в пятнадцати милях от них. «Нет, – писали из Англии Паттерсоны, – мы таких не знаем. Они не из Лондона? Тут много в войну понаехало из Лондона…»

Ей был двадцать один год, и в рождественские каникулы она объявила Чакате:

– Хочу к лету уволиться. Поеду в Кейптаун.

– У тебя опять были неприятности с Тейсом?

– Нет. Просто хочу сменить обстановку. Море хочу увидеть.

– А то я переговорю с ним, если у тебя были неприятности.

– Ты думаешь от него когда-нибудь избавиться? – спросила Дафна.

– Нет, – сказал он.

Он пытался отговорить ее от Кейптауна в пользу Дурбана. «Дурбан больше похож на Англию». Ему не нравилось, что она будет общаться с отцовой родней, с кейптаунскими дю Туа.

Кейптаун сделал для нее Англию еще притягательнее. Старые солидные голландские дома, сады при коттеджах, зеленые луга, симфонический оркестр, галерея современного искусства – этих европейских картинок оказалось достаточно, чтобы возбудить желание отведать оригинала. Слуги здесь были светлее, чем в колонии, с более европейскими чертами лица, и в этом она видела перекличку с Англией, где слуги белые. «У нас их совсем не осталось, – писали из Англии Паттерсоны, – одна Клара, и то половину времени мы ухаживаем за ней. Она все перезабыла и принимает тебя за твою мать. Жабу она считает дядюшкой Пубой. С тетей Сарой одно мучение. Она считает, что мы крадем ее конфетные обертки».

Дафна мечтала ухаживать за Кларой, выслушивать упреки обкраденной тети Сары, мыть грязную посуду и перелезать через изгороди с кузинами, которых не видела в глаза. Некоторые ее родственники носили имена героев «Ветра в ивах» – Крыса, Крот, Жаба; другие заимствовали свои прозвища из источников, ей пока неведомых, например, оба ее дяди: Пуба и Динь-Дон. Дю Туа мало что могли уразуметь из английских писем, которые Дафна, шалея от поэзии момента, зачитывала им вслух. «Крыса, – объясняла она, – это Генри Миддлтон, муж Молли. Он служит во флоте…»

– Он что же, плохо с ней обращается?

– Наоборот, страшно ее обожает, – говорила Дафна, перенимая прилипчивый стиль английских писем.

– Тогда что же она зовет его Крысой?

Чаката прав, думала Дафна, английский юмор другим не растолкуешь.

В Кейптауне она ходила в ночные клубы, уверив себя и ни минуты в том не сомневаясь, что все это только жалкая копия лондонского великолепия.

Семейство дю Туа принадлежало к элите африканеров. Английское влияние они принимали терпимо, но сами ему не поддавались. Один их кузен, оксфордский выпускник, воевавший в Северной Африке, приехал на побывку и был не прочь приударить за Дафной. Но в это самое время она увлеклась морским офицером, который пару недель назад прибыл на изрядно побитом корвете. Рональд, казалось Дафне, из всех, кого она видела, был самый типичный англичанин и самый непосредственный. Корабль, шепнул он ей строго по секрету, задержится в порту на шесть недель. Что, если это время они будут считать себя помолвленными? Конечно, сказала Дафна, очень хорошо. И, не тревожась о том, что могут подумать дю Туа, она провела с ним ночь в приморском отеле. С немыслимым безразличием Рональд обмолвился, что до войны был капитаном деревенской крикетной команды («Положение сквайра обязывает»). Дафна отчетливо увидела частокол стройных ног в белых фланелевых брюках, тенистые вязы, увидела прелестных сестриц в платьях пастельных тонов, матушек в старомодных цветастых нарядах и отцов семейств в канотье, и все дышало свежестью и здоровьем, когда в палатке на берегу озера бледнолицые горничные в черных платьях с белыми оборками обносили гостей лимонадом; Дафна вспомнила палящий зной на ферме Чакаты, запах туземцев и сразу почувствовала себя обрюзгшей, сырой.

Несколько дней спустя она танцевала с Рональдом на вечеринке, которую отель устроил на приморском бульваре, и, пока оркестр играл:

в это же время молодой Ян дю Туа сообщал на семейной сходке, что жених Дафны состоит в браке.

На следующее утро тетя Сонджи переговорила с Дафной.

– У себя дома, – сказала Дафна, – он капитан крикетной команды.

– Это не мешает ему быть женатым человеком, – сказала Сонджи.

К полудню сведения подтвердились, а на закате солнца корвет отплыл.

Извращая логику событий, Дафна решила, что ничего другого не приходится ждать, если живешь с дю Туа. Она переехала в Дурбан и стала осмотрительнее с английскими кораблями. Зачастивший к их берегам американский флот она отставила решительно и сразу.

В дурбанской школе ее коллегой оказался немолодой учитель рисования, приехавший из Бристоля за несколько лет перед войной. В его глазах Англия была державой варваров, сбившей его со стези художника на преподавательское беспутье. Эту грустную тему он часто поднимал, беседуя с Дафной, но она не слушала. Точнее сказать, она слушала выборочно. «Возьми модного портретиста, – говорил он. – Он заранее готов угодить богатым заказчикам или заказчицам, что бывает чаще. Стремится написать их покрасивше. Зато после может снять дом эпохи королевы Анны где-нибудь в Кенсингтоне, в Челси или в Хампстеде. В мезонине оборудует студию, застеклит фасад. Вот мой знакомый, вместе учились, – он сейчас модный портретист, у него студия с видом на Риджентс-канал, он устраивает приемы, сам всюду бывает, ездит в Хенли, в Эскот, общается с титулованной знатью, с модельерами и киношниками. Вот такие художники преуспевают сегодня в Англии».

В голове у Дафны ярко зажигались слова: «дом эпохи королевы Анны», «Кенсингтон», «Челси», «студия», «Риджентс-канал», «Хенли». Ко всему остальному она была глуха.

– Теперь возьми моего другого приятеля, – продолжал учитель рисования, – тоже со мной учился. У него не было особого таланта – так, ультрасовременный, но он уперся: хочу быть художником. А чего он добился? Когда я видел его последний раз, ему не на что было купить тюбик краски. Он снимал чердак в Сохо на пару с другим художником – этот, кстати, потом стал известным театральным оформителем, его зовут Дж. Т. Марвел. Не слыхала?

– Нет, – сказала Дафна.

– Его сейчас все знают.

– Понятно.

– А мой приятель, с которым он жил в Сохо, – тот никуда не выбился. Они натягивали через комнату веревку и отделялись одеялами и простынями. Вот в таких условиях живут художники в Сохо. Нашему туземцу живется лучше, чем художнику в Англии.

После этих расхолаживающих речей Дафна млела от новых слов – «Сохо», «поэт», «чердак», «художник».

В 1946 году у нее наконец был билет на пароход. Она заехала попрощаться с Чакатой. Старик сидел с ней на веранде.

– А почему ты никогда не ездил в Англию погостить? – спросила она.

– На ферме всегда дел по горло, – сказал он. – Как все это бросить?

А головой он мотнул назад, в глубину дома, где с виски под рукой и револьвером под боком лежала на постели миссис Чаката. И Дафна поняла, что неудачный брак заказал Чакате дорогу к английским Паттерсонам с женой, а оставить жену в колонии он не мог – даже под присмотром друзей, потому что был порядочным человеком.

– Паттерсоны, наверно, ошалеют, когда послушают про нашу жизнь.

Чаката встревожился.

– Не забывай, что тетушка Чаката – больной человек, – сказал он. – Дома не знают, что такое тропики, и…

– Я все объясню про тетушку Чакату, – сказала она, имея в виду вообще не поддерживать такого разговора.

– Ты умница, – обрадовался он.

Она сходила попрощаться в крааль Макаты. Там был уже новый Маката: старый вождь умер. Новый прошел выучку в миссии, на нем были темно-синие шорты и белая рубашка. Если старый Маката называл соплеменников «мои люди», то теперешний именовал их «мой народ». Обычно она сидела со старым Макатой, поджав ноги, прямо на земле. А теперь было расстелено серое армейское одеяло, на нем стояли два кухонных стула – для вождя и гостя. Дафна сидела на стуле и вспоминала, какой крепкий запах шел от старого Макаты – запах немытого тела. От молодого Макаты пахло карболовым мылом. «Мой народ будет молиться за вас», – сказал он. Он не предложил ей провожатого до фермы, а старый Маката не забывал это сделать.

Она знала, что Старый Тейс шел за ней до крааля и теперь наверняка караулил ее на обратном пути. Она шла, размахивая руками, но в кармане шорт у нее был маленький револьвер.

В миле от фермы Старый Тейс вышел на открытое место и направился к ней. В руках он держал ружье. Дафна согнулась и юркнула в кусты. Но здесь они были редкие, и она оставалась на виду. Продираясь сквозь низкий кустарник, она брела в сторону фермы. Сзади хрустел сушняком Старый Тейс.

– Стой! – услышала она. – Буду стрелять.

Она достала пистолет, надо было обернуться и выстрелить прежде, чем он прицелится в нее. Когда же она обернулась, то услышала выстрел и увидела, как ее преследователь упал. Вдалеке трещали кусты, потом с дороги донеслось удаляющееся шуршание велосипедных шин.

Старый Тейс был еще в сознании. Пуля угодила ему ниже затылка. Дафна окинула его взглядом.

– Я пришлю за тобой людей, – сказала она.

На следующей неделе полиция без особого усердия обследовала туземные деревушки в окрестности. Никакого оружия не нашли. Между тем Дафна явилась в полицейский участок и сказала своему старинному приятелю Джонни Феррейре, что если кого-то – безразлично, белого или черного – потянут за стрельбу в Старого Тейса, то она даст показания в пользу покушавшегося.

– Получается, что Старый Тейс за тобой гнался?

– Да. У меня был револьвер, я хотела стрелять. Но меня кто-то опередил.

– Ты точно не видела, кто в него стрелял?

– Нет. Почему ты так спрашиваешь?

– Потому что ты сказала: черный или белый. Мы склоняемся к мысли, что это туземец, раз у него был велосипед.

– Черный или белый, – сказала Дафна, – не имеет значения. Он исполнил свой долг.

– Это ясно, – сказал Джонни, – но надо бы знать обстоятельства. Ты пойми: знай мы этого человека, у нас есть все основания снять с него обвинение, а к ответу притянуть Старого Тейса, когда он выйдет из больницы. Чакате давно пора избавиться от этого паразита.

– Но вы же не нашли человека, – сказала Дафна.

– То-то и оно, – сказал он. – Если у тебя будут соображения, дай знать. Подумай хорошенько.

Дафна подъехала на машине к подножию холма Дональда Клути и медленно взошла наверх, то и дело останавливаясь и бросая взгляд на широкую равнину, на маленький дорп, на крыши ферм, едва видные вдалеке. Она подмечала мелочи, словно фотокамера, и как бы впервые, потому что скоро предстояло ехать в Англию.

Она опустилась на камень. В ногах шмыгнула ящерка и пропала в траве.

– У-хо-ди, у-хо-ди.

Птичий голосок стрекнул вперед и утих. Пару раз ей повезло увидеть птичку-«уходи». Это была неяркая, простенькая птичка. Дафна поднялась и полезла дальше.

– Ты т. или п.[4], Дональд?

– Ни то ни се. Заходи.

– Джонни Феррейра, – сказала она, – хочет обвинить Старого Тейса в покушении на мою жизнь.

– Я знаю, – сказал он. – Его ребята были у меня.

– Что ты им сказал?

– Чтобы искали где-нибудь в другом месте.

Белые, пользовавшиеся велосипедами, были в колонии наперечет, и в их округе велосипед был только у одного. На велосипедах, как правило, ездили туземцы и десяток школьников. Дети все были в школе. Ее неведомым заступником был либо случайно подвернувшийся туземец, либо ехавший по своим делам Дональд. С оружием все тоже было непросто. Редкий туземец, имея оружие, решится обнаружить это незаконное обстоятельство. И совсем редкость – благородный туземец, который рискнет свободой, пальнув в белого.

– Что плохого, если они выдвинут обвинения против Старого Тейса? – сказала Дафна.

– Я им не мешаю, – сказал он. – В добрый час.

– Им нужен очевидец, – сказала она. – Иначе против моего заявления он сделает свое. Его даже могут оправдать после обжалования.

– Пустой разговор, – сказал Дональд. – Я не любитель ходить по судам.

– Все равно, ты прекрасно поступил, Дональд, – сказала она. – Я тебе благодарна.

– Тогда не говори мне про суд.

– Ладно, не буду.

– Тут такое дело, – сказал он. – Чакате – зачем скандал? Может выплыть старая история. Чего только не вылезет, если в суде станут задавать вопросы Старому Тейсу. Зачем это старику Чакате?

– По-моему, он знает, что ты для меня сделал, Дональд. Он тебе очень благодарен.

– Он был бы еще больше благодарен, если бы Старый Тейс был покойник.

– Ты специально подкараулил Старого Тейса или случайно оказался рядом, когда он гнался за мной? – спросила она.

– Ты что-то непонятное говоришь. Я в тот день развозил предупреждения о ящуре. Дел было по горло. Стану я выслеживать Старого Тейса.

– На следующей неделе я уезжаю, – сказала она, – почти на два года.

– Я знаю. Ты не можешь себе представить, какие там зеленые луга. Сколько дождей… Сходи в Тауэр… Не возвращайся сюда.