Птицы небесные или странствия души в объятиях Бога. Книга 1

СМЕРТЬ МАМЫ

Тот, кого враг связал тьмой крепче других, полагая, что связал навеки, обретя веру и помощь Божию, тем сильнее поражает врага веры и правды своим всецелым освобождением от тьмы в свете Христовом. Тот, кто отказывается от Небесного – от духовной свободы и безсмертия во Христе, считая эти цели недостижимыми, поневоле связывается по рукам и ногам привязанностью к миру сему, который ввергает маловерную душу в полное отчаяние от безконечного рабства – страшного рабства греха и смерти.

Страх человеческий – заблуждение, страх Божий – спасение. Глубоко осознанная ответственность за свое спасение приводит к преодолению всяких заблуждений и всякого духовного рабства.

Когда эконом появился в Лавре после поездки в горы, его ожидали серьезные перемены. За время отсутствия отца Пимена при покраске куполов собора воспламенилась краска по небрежности рабочих. Пожар удалось быстро ликвидировать, но дело приняло плохой оборот. Эконом отсутствовал. Помощник, замещавший его, доложил начальству, что причина пожара кроется в том, что эконому дороже горы, а не благоустройство святой обители. Наместник, отличавшийся всегда быстрым принятием решений, назначил нового эконома, у которого я оказался в послушании. Мой друг остался без всяких должностей, пока наместник раздумывал о его дальнейшем назначении. Такое положение для бывшего эконома стало сильным потрясением. Он отпросился у начальства помолиться на неделю в Пюхтицкий монастырь, и настоятель великодушно благословил ему эту поездку.

Новый эконом первым делом отослал меня на подсобное хозяйство следить за монастырскими огородами и распределять на работы добровольных помощников – лаврских паломников. Так как рабочих часто не хватало, то приходилось самому продергивать сорняки на грядках с морковью, капустой, луком и мотыгой пропалывать большие участки картофеля. Такое послушание мне не было в новинку. Без всякого уныния я отдавал себя работе на свежем воздухе и монашеской жизни среди полей и лесов лаврского хозяйства. Но на огородах я пробыл недолго. Эконом вызвал меня в Лавру и объявил:

– Вот что, тут за тебя отцы соборные просят, чтобы я тебя вернул на прежнее послушание. Так что снова принимай дела! Будешь моим помощником по стройке.

Занявшись вновь строительными работами, я обратил внимание на то, что на складе не вижу любимого мною архимандрита Вениамина. Мне сообщили печальную новость: отец Вениамин тяжело болен и находится на лечении в больничном корпусе академии. Мой друг сильно сдал, водянка совершенно измучила его.

– А я уж помирать собрался… – приветствовал он меня, тяжело дыша. Лицо его было искажено болью. – Водянка достала… Пробили мне живот, понимаешь, такой железной штукой, дыра с большой палец… Воду откачали, но она снова собирается…

– Дай Бог, поправитесь, отче! – утешил я старика. – Здесь врачи хорошие!

– Врачи-то хорошие, да болезнь плохая… – с одышкой ответил отец Вениамин. – Что отцы о смерти говорили? Смерть телесная – это высшая степень смирения нашего и высшая ступень восхождения души к Богу. А потому смиряться я не страшусь – всю жизнь меня и Бог, и люди смиряли. И к Богу идти не трепещу, потому что Христос – радость наша, преображающая скорбность смерти. Раньше об этом в духовных книгах читал, а теперь сам душой чую, что умереть, радуясь во Христе, – высший подвиг души…

Старец, задыхаясь, прилег на койку.

– Прости, Симон, прилягу… Ведь в чем тут дело? – продолжал отец Вениамин. – Обычный человек боится смерти и цепенеет от ужаса. Но память смертная всегда укрепляла меня и душа все больше ощущала свое безсмертие. Потому-то и нет теперь в сердце страха, что умираю, а только радость… Спасибо, родной, что навестил старика, Бог тебя благословит! А я пока отдохну…

Через несколько дней «скорая помощь» увезла архимандрита в городскую больницу, где он и отошел к Богу, к Которому так стремилась его блаженная душа.

В Лавру постепенно проникали новые веяния. Наместник добился возвращения монастырю отобранных советской властью скитов и подворий. Теперь работы по восстановлению запущенных церковных зданий, «охраняемых государством», значительно прибавилось. Из поездки вернулся домой мой друг, преодолевший уныние, и, обладая редкой способностью порождать хорошие и полезные идеи, предложил наместнику возродить в Лавре книжное издательство, известное своей широкой просветительской деятельностью в начале века. Это предложение пришлось начальству весьма кстати. Отцу Пимену удалось создать, буквально на пустом месте, издательство и собрать отличный коллектив из талантливых верующих людей.

Несмотря на то что потеря фотоаппарата с пленками уменьшила наш запас горных слайдов, мы сделали информативную подборку оставшихся слайдов, чтобы показать их отцу Кириллу и выслушать его мнение по поводу скита в Таджикистане. Старец с большим интересом просмотрел слайды на большом экране. Потом задумался и сказал:

– Места, конечно, замечательные, да… Но для создания скита нужна другая среда, православная, там, где подвизались поколения монахов. Вам в Таджикистане, при изменении ситуации, не выжить в горах. Нужно жить и молиться в уединении, в таких местах, где есть православная традиция. Думаю, хорошо вам обоим поискать место для скита на Кавказе, а лучше всего – в Абхазии…

– Батюшка, благословите поехать в Абхазию! Мы ее очень любим за ее удивительные святыни! – в один голос вырвались эти слова из наших сердец. – Раньше мы туда часто ездили и немного знаем кавказские горы!

– Хорошо, Бог вас благословит! Можно еще присмотреться и к Северному Кавказу, но, полагаю, лучше всего искать именно в Абхазии, где подвизались Глинские старцы…

Мы вышли от батюшки с уверенностью, что в нашей жизни появился свет надежды правильно выбранного направления, указанного нашим духовным отцом.

Слыша день за днем неприятные известия из Душанбе, мы вновь пришли к старцу. Беседа с отцом Кириллом об ухудшении обстановки в Таджикистане встревожила нас. Я попросил совета, как быть с родителями.

– Передай от меня, что пора им уезжать из Душанбе, потому что идут плохие времена. Чем раньше родители уедут, тем для них лучше! Такое им благословение…

По телефону я передал отцу и матери совет старца. Мой отец сразу согласился с этим предупреждением духовника:

– Если отец Кирилл благословил, значит, нужно уезжать!

А наши мамы, моя и отца Пимена, посоветовавшись между собой, запротестовали:

– Но пока же все хорошо! Зачем от хорошего уезжать и искать лучшее? Будем пока жить в Душанбе. Все образуется…

Пришлось нам с другом оставить все как есть.

За это время моей маме удалось два раза приехать ко мне в Лавру. Случилось так, что как раз к ее первому приезду в Лавру на торжества съехались все владыки и мне дали послушание расселять архиереев. Все места в лаврских номерах были зарезервированы за архиереями. Поэтому благочинный разрешил поселить маму в моем рабочем кабинете в монастыре, где проводились производственные «планерки». Однако кто-то из старших отцов нашел неудобным, что посторонняя женщина ночует в монастыре, и мне пришлось поселить маму в моем кабинете в столярной мастерской, находящейся за стенами Лавры. Но она всему была рада, особенно чудесной, неиссякающей благодати у мощей преподобного Сергия. Прошения из молебна святому угоднику так полюбились ей, что она пела их вечером, когда оставалась одна: «Преподобие отче наш Сергие, моли Бога о нас!»

Второй ее радостью стало посещение отца Кирилла и исповедь у него. Когда мама вышла из исповедальной комнаты, ее лицо светилось чистой детской радостью: «Отец Кирилл! Отец Кирилл!» – повторяла благоговейно мама, и это было все, что она могла рассказать об охватившей ее радости и благодарности к нашему духовному отцу. Во второй ее приезд мы вместе побывали у всех лаврских святынь и вдоволь помолились у них, посетили семинарию и музей академии, а также осмотрели город. Прощаясь, она обняла меня:

– Понимаю, сынок, ты живешь здесь благодаря отцу Кириллу и только ради него стоило поступить в монастырь! А преподобный Сергий – такой родной. Я рада за тебя…

Отец тоже приезжал в Троице-Сергиеву Лавру, но в его приезд было поспокойнее. Он жил в монастырской гостинице с благословения благочинного. После того как папа поисповедался у отца Кирилла, старец, улыбаясь, сказал мне:

– Скажи своему отцу, пусть приходит на монашеское правило! Здесь его место…

На правиле в келье старца папа стоял благоговейно и чинно, со строгим выражением лица. Монастырская жизнь открылась ему с неведомой ранее стороны, исполненная глубокого смысла, и еще понравилась тем, что он увидел в монастыре сразу столько хороших и добрых людей. С некоторыми монахами его возраста он успел даже подружиться. Лаврским монахам он запомнился тем, что всегда рыдал у мощей преподобного. «А отец у тебя хороший…» – подходя ко мне, поздравляли меня некоторые монахи.

Помню, как он, выйдя в радостном настроении из кельи батюшки, в коридоре столкнулся с новым экономом, имеющим внушительный вид.

– Можно вас спросить? – смело приступил он к моему начальнику.

– Можно, – ответил тот с доброжелательностью.

– Разъясните мне, пожалуйста. Вот – мой сын, а я – его отец, но теперь он тоже – отец. Как это понять?

– Ну, это просто! – рассмеялся эконом. – Вы – отец для своего сына, а он – отец для всех…

– Это толковый ответ, – согласился довольный папа. И, повернувшись ко мне, добавил: – Поздравляю тебя с таким мудрым начальником!

Они пожали друг другу руки, и, уходя, эконом не остался в долгу, обратившись ко мне:

– Поздравляю с таким хорошим отцом!

И верно, его отношение к моему отцу не изменилось и в годы трудных испытаний. Эконом действительно очень помог ему, когда он лишился крова.

Наша дружба с отцом Пименом продолжалась, несмотря на различные послушания. Имея общую любовь к православным святыням, мы решили издать в первую очередь наши любимые книги по православной аскетике. Из Третьяковской галереи нам прислали разрешение сделать фотокопии знаменитых прекрасных икон преподобного Андрея Рублева – «Троицы» и «Спаса Вседержителя» из звенигородского чина, а также любимую келейную икону Матери Божией из кельи преподобного Серафима. К этому первому изданию икон в возрожденном издательстве Троице-Сергиевой Лавры мы добавили также дорогой нам образ Спасителя и Матери Божией из кельи отца Кирилла.

Но на этом этапе вмешались события, которые значительно ускорили осуществление нашей цели в духовной жизни, – создание горного скита. Обстановка в Таджикистане приобретала все более угрожающий характер для русского населения, и мы сильно тревожились за своих родителей. Но пока от родных мы слышали только успокаивающие ответы, что все хорошо и безпокоиться не о чем. Они жили в счастливом неведении развивающейся исподволь трагедии. Но тревога уже поселилась в наших сердцах.

Мой друг продолжал трудиться на послушании заведующего издательским отделом Лавры. Я продолжал свои мытарства в должности помощника эконома. В моем ведении снова оказались бригады строителей, слесарей, столяров и, в придачу, весь автопарк Лавры. Он все увеличивался, так что большую часть автомашин пришлось вывести за стены монастыря. Опять пришлось в темноте выходить на послушание и в темноте возвращаться в свою келью, не чувствуя ни рук, ни ног. Меня согревала горячая вера в будущее молитвенное уединение в горном скиту.

Новый эконом оказался исключительно одаренным человеком по части строительства и многочисленных экономических предприятий, как прежний эконом – в архитектуре и умении подбирать хороший коллектив. Многодетная семья, из которой вышел архимандрит, славилась в монашеских кругах своей талантливостью строителей-самородков. Несколько его братьев тоже приняли монашество и несли ответственные послушания в Лавре. Среди них я был чужаком, но тесное общение с экономом и его братьями-монахами дало мне много опыта в стройках и ремонтах, что очень пригодилось в будущем.

В те годы началось восстановление и возрождение бывших скитов и подворий, которые государство начало возвращать Лавре. Мои безчисленные послушания, теперь уже и за пределами Лавры, стали сказываться на моем здоровье. Легкие все больше сдавали от зимних холодов, осенней сырости, от мокрой обуви и постоянно сырой одежды. У меня развился сильный кашель, который, несмотря на усилия лаврских врачей определить характер моего заболевания и помочь мне различными препаратами, не проходил, а лишь усиливался. Сухой, раздирающий кашель месяцами без перерыва сотрясал мое тело так, что болели даже ребра, хотя я дышал в разные пробирки и трубки с лекарствами, рекомендованными заботливыми докторами. Несколько раз меня проверяли на рентгене, но легкие были чистыми и определить мое заболевание не удавалось никому из врачей.

Видя сильное ухудшение моего здоровья, отец Кирилл попросил наместника и эконома отправить меня на две недели на Северный Кавказ, чтобы в горах поправить легкие. Благословение было получено, и зимой нам с отцом Пименом удалось на две недели выбраться на Северный Кавказ. Мы объездили окрестности Пятигорска, с его романтическими видами, однако Железноводск, с его лесными окрестностями, нам приглянулся больше всего. И все же суровая зима с большими и сильными ветрами, а также местное население с неправославными традициями заставили нас отклонить вариант с Железноводском. Мы сделали бросок на юг, в Красную Поляну, где мне и моему другу понравилось гораздо больше: прекрасные горные места почти на границе с Абхазией, которая пока еще смущала нас значительной удаленностью от Лавры и невозможностью частых встреч с духовным отцом. На этот период в своем выборе мы остановились на Краснополянском ущелье, а в Абхазию решили съездить потом, чтобы увидеть ее заново, как место нашего будущего скита. Несмотря на зиму и переезды, мои легкие в горах отдышались и как-то сами собой пришли в норму, что удивило и врачей, и монахов монастыря. Но, как старец и говорил нам, благословляя наши поиски и направляя нас в Абхазию, сама жизнь постепенно свела все поиски и обстоятельства к этому единственному варианту, благословенному нашим духовным отцом.

Когда мы вернулись из поездки, нас ожидали неутешительные новости. Мама моего друга сообщала, что ей одной страшно находиться в квартире: постоянно раздаются телефонные звонки с угрозами, что ее выкинут ночью из дома, так что пусть убирается из Душанбе. И вообще, скоро с русскими «они» разберутся. Мои же родители уверяли меня по телефону, что все нормально, только таджикская молодежь иногда безчинствует в центре города, а у них в районе все спокойно.

В один из зимних дней издатель разыскал меня на территории Лавры и отозвал в сторону:

– В Душанбе погромы и пожары. Военные вертолеты летают над городом. Маме очень плохо от того, что там творится… Нужно срочно ее вывозить!

Я позвонил домой: мои наивные старички уверяли, что ничего страшного нет и скоро жизнь снова войдет в нормальную колею. На мои просьбы выехать вместе с мамой отца Пимена они отвечали, что вначале нужно продать наши дома, а лишь затем выезжать. Мама отца Пимена уверяла нас, что ей продать квартиру уже невозможно и нужно уезжать, бросив свое жилище. Батюшка настойчиво советовал нам уговорить наших родителей срочно выехать, а пока нам необходимо присмотреть квартиру в Сергиевом Посаде, чтобы расселить родных.

Начались хлопоты по поиску квартиры. Ее спешно нашли, не обратив внимания на подозрительных хозяев, но приглядываться к ним уже не было времени. Мы договорились снять помещение на год и внесли задаток. Хозяева сказали нам, что у них за городом есть свой домик и в квартире они не нуждаются, поэтому сдают ее для дополнительного заработка. Мама моего друга выехала поездом из Душанбе, бросив квартиру, но каким-то образом успела погрузить вещи в контейнер и отправить его по железной дороге. Пока несчастная женщина ехала в поезде, мы с издателем с помощью лаврских рабочих сделали ремонт в запущенной, грязной квартире, приведя ее в более или менее опрятный вид. Рабочих выделил эконом, сочувствуя нашим горестям.

Встретив усталую и расстроенную женщину, мы отвезли ее на квартиру, а когда прибыл груз, то разместили его в этих двух арендованных комнатах. Первая наша беженка начала жить в Сергиевом Посаде, приходя на церковные службы в Лавру и любуясь на богослужениях своим сыном-архимандритом. В моей семье события развивались иначе. Моя мама начала ощущать недомогание в связи с варикозным расширением вен на ногах. Врачи рекомендовали ей пройти курс уколов, и она записалась на прием. Доктор по халатности ввел ей вместо лекарства, сужающего сосуды, сосудорасширяющий препарат. Маме стало очень плохо, произошло кровоизлияние в мозг, и она слегла. Вызвали «скорую помощь», но особо помочь ничем не смогли, посоветовав моему убитому горем отцу подать в суд на врача, нанесшего серьезный ущерб здоровью своего пациента. Со слов отца, мама часто плакала, а в последнем своем письме она написала мне: «Сынок, я заболела. Не волнуйся. Все хорошо. Да святится имя Твое…»

Отец попытался найти врача, допустившего страшную ошибку, но тот быстро ушел в отпуск. Мы с папой решили, что судом маминого здоровья не поправить, поэтому отец всю свою заботу обратил на уход за больной. Несмотря на мои постоянные просьбы приехать к ней на помощь, мама запрещала мне приезжать, уверяя, что все будет хорошо, а отец доказывал, что он справляется.

Благодарение Богу и доброму душанбинскому батюшке отцу Стефану! Он неоднократно приезжал причастить маму и совершил над нею чин елеосвящения, Тем не менее ее здоровье ухудшалось. Вставая, она падала, испытывая сильное головокружение. Пришлось снова вызывать «скорую помощь». В восемь часов вечера папа сообщил по телефону, что врачи сделали больной укол и объяснили отцу, что волноваться не нужно. Болезнь отступает, нужен только покой, и больная выздоровеет. Отец просил меня отменить прилет, ссылаясь на доводы врачей из «скорой помощи». В одиннадцать часов вечера мама умерла. Умерла тихо, словно заснула.

Вместе с моим верным другом на следующий день мы вылетели в Душанбе. Обстановка в городе внешне выглядела спокойной, и люди с надеждой уверяли нас, что все нормализуется. Нам нужно было забрать маму из больницы, где она лежала в морге. Туда ее отправила услужливая «скорая помощь» по второму вызову моего отца. Мы попросили не делать вскрытие, поскорее оформить бумаги на погребение и отдать нам тело. В этом нашу просьбу встретили сочувственно. Оставались еще горестные похороны и прощание с мамой.

Господи, когда я возвращаюсь в Тебя, то испытываю блаженство от встречи с Тобой, ибо возвращаюсь в Того родного и безконечно любимого Создателя, из недр Которого я когда-то вышел. Поэтому холодно и неуютно душе моей в этом тварном мире, так как покой ее и вечная родина – в блаженном неотмирном единстве покоя Твоего, Боже мой.

АБХАЗИЯ

Сначала Господь поворачивает нас к самим себе, чтобы мы воочию узрели мерзость запустения в душах наших и устыдились, а устыдившись, покаялись. И только затем Он позволяет нам увидеть Его Самого в сокровенных глубинах нашего сердца, как Жизнь нашей жизни, сокровенного и любвеобильного Бога.

Когда в сердце появляется сильная скорбь, ее умягчает только полное предание самого себя воле Божией, а вера в Божественный Промысл восходит в душе с еще большей силой.

Спешно мы закупили все нужное для похорон и договорились с батюшкой о дне отпевания и погребения. Тело мамы казалось в гробу сухоньким и легким, не имеющим никакого запаха. Мы поставили в доме гроб с ее телом и по очереди с отцом Пименом читали Псалтирь и служили панихиды. Здесь я впервые услышал, как рыдает мой отец. Он стоял позади, и мне показалось, что он горько смеется. Пораженный этими звуками, я обернулся. Папа рыдал без слез. То, что я принял за горький смех, были с трудом сдерживаемые глухие рыдания. На похороны прилетела моя сестра, пришли попрощаться с покойной соседи. Когда мы с архимандритом начали первую панихиду над усопшей, под конец панихиды мой друг прошептал, указывая на лицо почившей: «Смотри, твоя мама улыбается…» Действительно, до этого строгое, страдальческое лицо моей любимой матери разгладилось, исчезли скорбные морщинки, и на губах появилась светлая улыбка, которая вселила в наши сердца уверенность в милости Божией к почившей.

Из телефонного разговора с Сергиевым Посадом, с мамой отца Пимена, выяснилось, что в последнее время дружба этих двух женщин была очень тесной. Они помогали друг другу по хозяйству и часто встречались. Когда моя мама узнала, что ее подруга хочет покрасить оградку на могиле, где собиралась лечь сама и где лежала бабушка моего товарища, то предложила свою помощь. Она так усердно красила ограду, что женщина заметила ей:

– Хватит, Лидия Михайловна, и так все хорошо. Пожалуйста, хватит красить!

Та ответила ей, старательно орудуя кисточкой:

– Нужно все делать как для самого себя…

И вскоре легла рядом в ту землю, которую держала для своих похорон ее последняя близкая подруга.

В церкви отец Стефан возглавил чин отпевания, а у меня в груди как будто все запеклось. Несмотря на все усилия сдержать себя на людях, рыдания прорывались из моего горла. Батюшка и архимандрит с состраданием смотрели на меня. Сами похороны были простыми и печальными. Мне пришлось прощаться с мамой так, как прощаются со всей предыдущей жизнью, которая больше никогда не повторится. И это выяснилось настолько самоочевидно и непреложно, словно прошлое отрезалось безвозвратно. Во мне как будто что-то сгорело в один миг: если мама умерла, значит, и я непременно умру и умрут все остальные. Если она пережила этот переход в мир иной, незнакомый и пугающий, значит, это придется пережить и мне. Поэтому мне в миру делать нечего, возможно, даже и в Лавре, ибо сердце неустанно жаждало одной только молитвы и в ней желало обрести успокоение и отдохновение от всех скорбей. В нем созрело глубокое осознание того, насколько все смертно на этой земле и конец всему на ней один – смерть.

После похорон ночью мама явилась мне улыбающейся и радостной, обняла меня и казалась даже более живой, чем в жизни.

– Мама, ты же умерла!

– Нет, сынок, – ласково ответила она. – Я жива…

И посмотрела на меня глубоким любящим взглядом, словно это было наше окончательное прощание.

За день перед отъездом как будто тьма накрыла мое сердце. От упадка сил я не мог молиться ни по книгам, ни по четкам. Пришлось просить молитвенной помощи у отца Пимена. Он взялся было за молитвы, но ему стало дурно. С каждым часом нам становилось все хуже и хуже, без молитвы мы были безпомощны.

– Это уже не духовная брань, нас просто уничтожает диавол… – попытался было дать мой друг оценку того, что мы испытывали.

– Что же делать, отче? – слабым голосом откликнулся я.

– Нужно срочно отправить телеграмму батюшке и попросить его молитв!

Преодолевая дурноту и головокружение, мы добрели до ближайшего почтового отделения. Телеграмму составил архимандрит: «Батюшка, нам очень плохо. Помолитесь». Еще по дороге домой у нас на сердцах словно посветлело, от душевной тяжести не осталось и следа.

– Симон, сейчас четырнадцать ноль-ноль. Значит, батюшка получил телеграмму! – обрадовался мой товарищ.

– Слава Богу, отче, – подтвердил я. – Теперь снова можно жить…

С того времени тихая милость Божия сопровождала нас в Душанбе, побуждая вновь и вновь благодарить старца в молитвах.

Вернувшись в Лавру, я почувствовал, что в моей душе уже нет интереса ни к чему – ни к жизни, ни к монастырю, ни к монастырской суете в безконечных послушаниях. Я спросил у старца, почему мама во сне выглядела такой живой. Он ответил, строго глядя мне в глаза:

– Помни, отец Симон, у Бога нет мертвых, у него все живы!

И это меня сильно утешило, даже скорбь о кончине матери стала понемногу ослабевать. Заодно мы поинтересовались у отца Кирилла, когда он получил нашу телеграмму.

– Вечером, отцы, поздно вечером пришло ваше сообщение! – улыбаясь ответил наш батюшка.

При моем отъезде отец пообещал мне как можно скорее выехать из Душанбе. Он не забыл благословения отца Кирилла, только просил дать ему немного времени – продать дома, чтобы можно было купить какое-нибудь недорогое жилье рядом с Лаврой. Пока шли переговоры с моим отцом по поводу продажи, произошел крах нашей квартиры, куда мы устроили маму отца Пимена. Хозяева, приметив, что их жилье отремонтировано, потребовали выселения растерявшейся женщины и угрожали сменить замок. С трудом уговорив их подождать месяц, пока мы подыщем другое жилье, мы сильно приуныли. И положение в Душанбе тоже становилось все хуже и хуже. Отцу пришлось продать все по самой низкой цене, но даже это он считал большой удачей. Тем не менее эта «удача» стала пылью, пока он ехал в поезде в Москву. В одну ночь обезценились все деньги, и той суммы, которую он вез с собой, хватило только на то, чтобы купить коробок спичек. Это известие сильно потрясло отца, но не сломило его дух. Он был готов на все, чтобы только оставаться рядом со мной. Пока мы поселили его в лаврской гостинице и затем втроем пошли за советом к нашему батюшке.

– Вашей беде нужно помочь! Идемте все к отцу наместнику! – решительно сказал духовник. Наместника мы встретили во дворе монастыря, возле гаража, и батюшка вкратце объяснил ему положение, в которое попали наши родители.

– Не беда, построим родителям дом! – не раздумывая, объявил настоятель.

– Отец наместник, – обратился я к нему с просьбой. – Пока будет идти строительство, им нужно где-то жить, и это может затянуться. Мой отец уже отправил все свое имущество контейнером. Благословите, мы поищем дом подешевле и на те средства, которые Лавра может выделить для строительства дома, мы купим небольшой деревянный домик в Сергиевом Посаде.

– Хорошо, с Богом! – великодушно благословил наместник. Он остановил идущего мимо эконома:

– Отец эконом, поможем беженцам?

– Без проблем! – утвердительно кивнул головой архимандрит.

Поблагодарив начальство и батюшку за помощь, мы немедленно приступили к поискам дома. Дом нашли удивительно быстро. Он стоял на чудесной тихой улочке., с речкой внизу, с окнами на стены Лавры. Колокольный звон, казалось, жил в его комнатах. Это было деревянное старое строение, построенное лет пятьдесят назад. Такая находка явилась для нас милостью Божией, так как тогда найти дом в окрестностях монастыря было очень трудно. Еще требовалась перепланировка комнат, чтобы приспособить дом под жильцов. В одной половине предполагалось поселить маму моего друга, а в другой – моего отца. Бригадир нанятых строителей с большим пренебрежением осмотрел помещения и заявил:

– Да этот дом у вас завалится через месяц! Все бревна изъедены древоточцем…

Мы поняли, что с таким бригадиром ремонт сделать невозможно.

К счастью, нам предложил свою помощь талантливый инженер-строитель из Москвы, духовное чадо отца Кирилла. Он подсказал решение – пролечить весь дом от порчи и затем сделать новую планировку комнат. Проект он показал нашим старичкам, заслужив их полное одобрение. Эконом тоже не остался в стороне, прислав лаврских строителей. За эту своевременную поддержку мы были ему сердечно благодарны, особенно мой отец.

Казалось, все идет неплохо. Но здесь мне выпало серьезное испытание. Пришлось остаться один на один с заботой о родителях и со всеми рабочими, занятыми на ремонте дома. Мой друг-издатель получил благословение на создание лаврской типографии и не имел возможности заниматься ремонтом. Мне же досталась горькая участь – «удариться» в хождение по кабинетам городской мэрии, оформлять прописку наших пенсионеров, добывать справки и все необходимые документы. Несмотря на нехватку времени, отец Пимен героически заменял меня, когда я валился с ног от усталости и простуд.

Благодаря звонкам эконома в мэрии удалось получить все необходимые бумаги, хотя со стороны многих неверующих чиновников я встречал некоторое противодействие. Но вера уже коснулась сердец этих людей, и даже в кабинетах многие работники подходили и брали благословение, что прежде являлось неслыханным делом. В течение нескольких зимних месяцев дом был перестроен и готов к приему жильцов. Мой отец и мать архимандрита светились от счастья и без устали благодарили всех, кто помогал нам в ремонте и в переезде. Я продолжал «бегать» по кабинетам и хлопотать о российском гражданстве наших родителей, а также о переводе их пенсий из Таджикистана.

К концу всех этих нескончаемых хлопот я разболелся настолько, что у меня тряслись руки. Постоянный кашель буквально убивал меня. Я слег с высокой температурой и лежал пластом в комнате у отца. Слава Богу, монахи и близкие не забывали меня. Они приносили нам еду из монастыря, а также овощи и фрукты, потому что денег у нас не было. Пришлось перейти на антибиотики, и болезнь отступила.

Весной мы с архимандритом попросили у наместника разрешения съездить в горы Абхазии для поправки моего здоровья. Отец Кирилл благословил посетить бывших Лаврских отцов, которые подвизались в горах. Они уехали в Абхазию до нашего поступления в монастырь. Вначале уехал иеромонах, а вслед за ним маленький иеродиакон, которого отчислили из Лавры за борьбу с экуменизмом. Из рассказов о нем меня умиляла история о том, как младенцы в храме откликались плачем, услышав тоненький голосок иеродиакона во время службы. И, вообще, заочно я сильно полюбил этого человека, верное духовное чадо отца Кирилла.

В монастыре я подружился с одним монахом, который некоторое время подвизался в Абхазии в том ущелье, куда уехал маленький борец с экуменизмом. Этот иеродиакон заболел на Кавказе туберкулезом. Он уверял меня, что более сырого места, чем та река, где жили наши монахи, не найти.

– Поезжай лучше к отцу Иоанну в Псково-Печерский монастырь! Это очень любвеобильный старец, даже выше отца Кирилла… Он тебе скажет все, что нужно для духовной жизни! – уговаривал меня мой друг.

– Нет, отец, прости меня! После батюшки нет никакого желания ездить по духовникам!

– Ну, смотри сам… Но помни, что я тебе сказал про Абхазию!

В подарок абхазским пустынникам мы загрузились железными клиньями, которыми монахи раскалывали бревна на доски. К ним добавили тяжеленные кувалды, а также ручные пилы и молотки. Все это мы упаковали в неподъемные рюкзаки, не представляя, как понесем их по горным тропам. Быть проводником вызвался бывший мастер спорта по туризму, чадо отца Кирилла. Впоследствии он стал уважаемым иереем.

В Сухуми мы прибыли поездом. Провожатый привел нас на узенькую улочку, где жили праведники – дьякон Григорий и его матушка Ольга, принимавшие всех монахов и пустынников. Наш новый знакомый уже бывал здесь ранее, вместе с семинаристами из Троице-Сергиевой Лавры, которые приезжали помочь пустынникам. Один из этих семинаристов стал впоследствии известным игуменом московского монастыря.

В подарок хозяевам мы привезли муку, крупы, сахар и старые подрясники для пустынников. С этими милыми и простыми людьми в последующие годы я сблизился настолько, что много лет они были для меня в Абхазии как отец и мать. Матушка поблагодарила нас за подарки, а инструментам очень обрадовалась, поскольку их было трудно приобрести. Дьякон внимательно осмотрел привезенные вещи и попросил оставить ему колун. Мой друг с радостью отдал ему это тяжелое изделие, облегчив свой рюкзак, который не мог без посторонней помощи даже приподнять с земли.

Пока мы отдыхали у гостеприимных хозяев, с гор приехал иеромонах Паисий за продуктами. Мы познакомились и решили вчетвером утром выехать в горы. До последнего селения нас довез на своей машине местный охотник, знакомый сухумского дьякона. Первой неожиданностью оказалось то, что нас встретили монахини, ожидающие нашего спутника-иеромонаха. Это были чувашки, ревностно подвизающиеся в горах наравне с монахами. Наш друг имел послушание периодически исповедовать их и причащать запасными Дарами. Он остался с ними, чтобы обсудить дела в их монашеской общине. Мы, с огромным трудом взвалив с помощью друг друга на свои спины неподъемные рюкзаки, медленно пошли по тропе.

Наш проводник, несмотря на тяжелый рюкзак, который был тяжелее наших, шел легко и быстро, как бывший спортсмен. К вечеру наша группа подошла к небольшой хижине, где нас ожидал послушник, высокий, худой и очень жилистый парень. Рядом с ним стоял трудник, который часто почесывал волосатую грудь, видневшуюся за расстегнутым воротом рубахи. При этом он повторял хриплым голосом: «Иисусе, как трудно спастися!» В темноте подошел отставший иеромонах. Совместно мы прочитали монашеское правило и отправились по топчанам на отдых.

Сереньким утром, под накрапывающим мелким дождиком, мы вышли в путь. По уверениям пустынников, такие мелкие, словно безчисленный серебряный бисер, дожди могут идти здесь неделями. Трудник вышел нас провожать, как всегда почесывая грудь. Неподъемный рюкзак архимандрита взял жилистый послушник и легким шагом пошел впереди. Мы постепенно поднимались по узкой скользкой тропе среди мокрого леса. Слева от тропы под обрывом шумела река. Архимандрит, идущий без рюкзака, старался поспевать за послушником. Видно было, что это дается ему нелегко. Иеромонах свернул на боковую тропинку, желая навестить старого монаха и поисповедать его. Я тащился позади всех. Мастер спорта то и дело оборачивался ко мне и повторял:

– Не медли! Нам нужно точно в восемнадцать ноль-ноль быть под перевалом!

Я старался как мог, но тем не менее начал понемногу изнемогать.

Издали стал слышен грохот воды. Мы подошли к глубокому узкому ущелью, шириной метра три-четыре. Через него были перекинуты несколько тонких жердей, а вместо поручней сбоку был закреплен тоненький хлыст, толщиной с мизинец.

– Почему вы не сделаете себе здесь мост из бревен? – спросил я у послушника, разглядывая эту хрупкую конструкцию.

При взгляде на клокотавшую внизу реку не оставалось сомнений, что у сорвавшегося с этого сооружения нет никаких шансов на спасение.

– Если нам с молитвой страшно переходить, то те, кто ищет нас, ни за что не пройдут по этому мосту! – бодро ответил послушник. Он перекрестился и в мгновение ока очутился на противоположном берегу. Следом за ним, балансируя на мокрых и скользких жердях, перешел спортсмен. С того берега они выжидающе смотрели на меня. Перекрестясь и сдерживая дыхание, я осторожно ступил на ненадежные жерди. Тонкого поручня старался только слегка касаться пальцами правой руки, чтобы сохранить равновесие с тяжелым рюкзаком. Остерегаясь смотреть на клокочущую внизу пену, я наконец ухватился за крепкие дружеские руки, протянутые мне навстречу. Как ни страшно было идти самому по этому опасному настилу, но еще страшнее оказалось смотреть, когда ревущую стремнину переходил мой друг.

Греховный закон берет власть над душой, соблазняя ее своеволием и силой привычки ко злу. Евангельские заповеди дают душе, свободно избравшей их, власть над грехом дарованием ей Божественной благодати. Погруженность души в вещество мира сего приносит душе не успокоение, которое она безуспешно ищет в вещественном неустойчивом мире, а постоянную тревогу и страх от нескончаемого падения души в бездну греха.

ЗДРАВСТВУЙ, ПСХУ!

Зачастую душа молится Богу, обуреваемая тайным страхом, что Господь, услышав ее мольбы, тут же их исполнит. И она, обретя то, к чему еще не готова, страшится утратить безценный дар. Отказавшись от ложной мирской тревоги, душа испытывает боязнь перед новой жизнью и новыми испытаниями в духовной стойкости и нравственности, особенно в целомудрии и сердечной чистоте. Пройдя долгий и трудный путь, она постигает, что идти куда-то в поисках Бога нет необходимости. Стоит немного решиться – и душа соединяется с Ним навечно. Но не всякая душа имеет силы сохранить это единение с Богом.

В мелком моросящем дожде и в низких серых облаках появились просветы. По лесу разносилась соловьиная перекличка, которая придала немного бодрости моей душе. Передохнув, мы помогли друг другу подняться, кряхтя от тяжести нашего груза. После моста начался длинный затяжной подъем, где мои силы подошли к концу.

– Вставай, не сиди! Нужно идти! – подбадривал меня наш проводник. – Когда я был инструктором, я поднимал туристов в походе пинком ноги!

Хотел ли он и меня так «поднять», не знаю. Помню, что я снова вставал и брел дальше, пока не падал навзничь от усталости.

– Сделаем так, – не унимался инструктор. – Полчаса идем, десять минут отдыхаем! Согласен? – обращался он ко мне.

Я кивал головой, но тем не менее путал весь его график. Под перевал наш отряд подошел с небольшим опозданием. Этот переход дался мне очень тяжело.

– Отец, да у тебя сосуды на лице полопались! – испуганным голосом произнес архимандрит, уставясь на мое лицо.

Все сбежались посмотреть. Потом молча, без слов, переложили в свои рюкзаки часть моих «железок». К ночи мы поднялись в келью пожилого монаха, у которого заночевали. Угощая нас, он достал вяленую рыбу с таким жутким запахом, что я, попросив прощения, отказался ее есть. То же самое сделал и архимандрит. Остальные с видимым удовольствием съели ее целиком. Нам с другом достался картофель в мундире и чай.

Наутро часть груза отец Пимен подарил монаху, приютившему нас. Идти стало гораздо легче. Послушник отправился в свою келью, находившуюся неподалеку. Проводник повел нас к келье маленького иеродиакона, находящейся на другой стороне глубокого ущелья. Перейдя его, пришлось долго взбираться через пихтовый лес без всякой тропы.

– Пустынники специально троп не делают, чтобы их не обнаружили лесники, – пояснил инструктор, – поэтому старайтесь идти порознь…

Соблюдая все меры предосторожности, перевалив через гребень, мы тихо спускались по заросшему кустарником склону, пытаясь двигаться шеренгой. Солнце стояло над головой, с трудом пробиваясь сквозь густые высокие пихты.

Под большим деревом прятался неприметный домик, собранный из расколотых на доски бревен, вставленных в пазы вертикальных столбов-опор. Щели были законопачены мхом. После нашего громогласного чтения молитвы «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!» на порог вышел маленький монах с детским добрым лицом. Приглядевшись, я заметил, что он находился в почтенном возрасте, лет около шестидесяти. Монах приветствовал нас кротким тонким голосом: «Аминь!» Это и был наш иеродиакон Херувим.

Птичья разноголосица наполняла все ущелья и распадки. Мягкое сияние погожего дня проникало в келью золотистым сумраком, освещая наши лица отблесками заката. Солнце здесь быстро пряталось за окружающие вершины. Распаковав рюкзаки и достав угощение и подарки, мы сидели за чаем, слушая рассказы иеродиакона о пустыннической жизни. Он с видимым расположением рассказывал о своем друге – иеромонахе Паисии, который жил вместе с ним в одной келье. С каждым мгновением этот маленький монах нравился мне все больше и больше. После чая мы вместе прочитали монашеское правило. В сгущающейся темноте он стал укладывать нас по деревянным настилам, а сам полез на маленькую подвесную коечку под потолком, как в плацкартном купе.

– Тут тепло, и мне здесь очень удобно! – улыбнулся он, заметив мое недоумение.

Керосиновая лампа, догорев, испустила чадный дым и погасла. Под уханье филина и шум пихт пришел сон. Усталость взяла свое.

Утреннее солнце расплавленной медью брызнуло на верхушки деревьев. В келье еще стоял полумрак. Иеродиакон уже не спал, сидя на коечке с четками в руке.

– У нас солнышко бывает только в полдень, – сообщил он. – И я тогда выхожу греться на свой огород…

Мы вышли во двор.

– Ой, не наступи на огород! – вскрикнул маленький монах. Его огород представлял собой железную банку из-под томатов, в которой рос крохотный укроп. Сверху послышались шаги, и из зарослей вышел иеромонах, оставшийся вчера ночевать у пустынника.

– Друг мой пришел! Паисий! Друг мой пришел! – чистосердечно приветствовал пришедшего иеродиакон, когда они обнимались.

Архимандрит рассказал нашим пустынникам о благословении отца Кирилла: присмотреть место для кельи поблизости от отца Херувима!

– О, отец Кирилл! Отец Кирилл! Какой чудный старец! – восторженно воскликнул иеродиакон.

В его голосе звучала большая любовь к батюшке. Иеромонах не медля показал нам с отцом Пименом несколько полян. Из них небольшая поляна на крутом обрыве приглянулась нам больше всех. Помолясь, мы срубили крест из прямых молоденьких пихт и вкопали его, обозначив место нашей будущей кельи.

Затем мы с отцом Пименом вознамерились побродить по окрестностям, чтобы поближе познакомиться с дикой и безлюдной местностью. Крутой спуск повел нас сквозь заросли рододендрона к реке, шум которой доносился откуда-то снизу. Заросли становились все гуще, а склон – все круче. Спустившись к бурной реке, текущей в глубокой теснине, мы посмотрели назад, на путь, которым спустились. Далеко вверху синело небольшим окошком небо, кусты нависали над головой. От попыток пробиться сквозь нависающие ветви, чтобы вернуться к келье, пришлось отказаться. Это оказалось безполезно, как и попытки докричаться до наших друзей. Шум реки заглушал все звуки.

Не ведая, как выбраться из этой ловушки, в полном отчаянии осматриваясь вокруг, я заметил высеченную в скальном обрыве узкую древнюю дорогу, идущую над рекой. Шириной она была со старинную арбу, на которой когда-то перевозили грузы лошадьми. Дорога постепенно забирала все выше и выше. Как ни странно, мы вновь очутились неподалеку от креста, установленного нами над обрывом. Когда пустынники услышали от нас новость о найденной старинной дороге, выдолбленной в скалах, то очень удивились: о ней никто им не рассказывал. Все начали высказывать различные предположения. Возможно, это был секретный ход еще с древних времен. Когда-то по этому ущелью проходила главная тропа из Сухуми на Северный Кавказ и стояли оборонительные крепости, остатки которых еще сохранились у входа в ущелье.

– А как здесь с уединением? – спросил отец Пимен у иеромонаха Паисия.

– Нормально, – неопределенно ответил тот.

– Бывает, заблудившиеся туристы приходят. Ведь тропа еще действующая, – принялся пояснять тоненьким голоском отец Херувим. – Прошлым летом я собирал грибы. Прихожу, записка лежит: «Спасибо за еду и отдых. Заблудившиеся туристы». Иногда они делают привал в лесу. Слышно, как поют и играют на гитаре…

Мы с архимандритом переглянулись.

– Охотники заходят? – не удержавшись, спросил я.

– Пока еще не было… – задумчиво сказал иеромонах.

В это время гулкий выстрел покатился эхом по ущелью. Я в недоумении посмотрел на отца Паисия.

– Ну, это далеко стреляют… – успокоил он. – Вот братьям, которые живут пониже, приходится трудно. К ним приходят лесники и заставляют работать на своих огородах. Если что не так, грозятся сдать в милицию…

В воздухе повисло молчание. Отец Паисий, мечтательно глядя в окно, неожиданно перешел к другой теме:

– Знаю одно тайное место в горах. Самое уединенное и отдаленное. Называется Псху. Сам я еще там не бывал. Мечтаю поехать, глянуть, что и как. Там когда-то жили монахи, около трехсот человек. Поэтому сейчас это место закрыто для поселения, особенно для монахов. Если хотите, могу с вами туда съездить…

Этот рассказ произвел на нас впечатление. В названии «Псху» было что-то такое манящее и родное, что мы с экономом мгновенно решили, что в оставшиеся две недели непременно попробуем добраться до Псху. Договорившись о встрече с отцом Паисием в Сухуми после Пасхи, на следующий день мы шагали вниз по тропе. Нескончаемый моросящий дождь как будто собрался нас провожать. Постоянно мокрые листья рододендрона с красивыми фиолетовыми цветами обдавали нас веером холодных дождевых капель.

Жилистый послушник тоже отправился с нами в Сухуми, сказав, что хочет встретить Пасху в церкви и заодно подлечить зубы. По пути он рассказывал нам, чем питаются в лесу пустынники.

– Можно есть и заваривать как чай белые цветы рододендрона. А другие такие же цветы – нельзя, ядовитые! Очень хороши распускающиеся колечки папоротника, называется «орляк»! Можно и варить и жарить. Это у нас деликатес. Можно также собирать грибы, кроме мухоморов. А вот лжеопята очень опасны. Кто не разбирается, лучше не собирать…

– А грибы, которые растут на стволах деревьев, съедобны? – спросил я, заметив на упавших деревьях множество грибов.

– Все грибы на деревьях съедобные, мы сами их едим…

В Сухуми послушник распрощался с нами и отправился к своим знакомым. Пока мы с отцом Пименом обсыхали, матушка долго нас расспрашивала о пустынниках. Когда она услыхала, что иеромонах посоветовал нам посетить Псху, то подошла к иконе и, перекрестившись, помолилась:

– Пресвятая Матерь Божия, благослови этим монахам построить келью на Псху!

Оказалось, что добрая матушка больше всех мест в Абхазии любила горное село Псху. В нем она знала много хороших русских людей.

– Там одни праведники живут! – уверяла наша собеседница. – Место-то святое…

С ее слов мы узнали, что в долину Псху русские переселились еще в начале двадцатого века и сохранили свой старинный уклад и быт.

– Там просто земной рай, святая земля! – рассказывала нам умиленно эта женщина, сияя глазами и лицом.

Пасху мы встретили в сухумском соборе, а днем нас с отцом Пименом ожидало сильное искушение. Но об этом позже.

Мы занялись приготовлением к поездке. В это самое удаленное в Абхазии горное село нужно было лететь из Сухумского аэропорта самолетом «кукурузник» или ехать на грузовой машине через озеро Рица к перевалу, а дальше пешком. Погода стояла нелетная, поэтому к перевалу вызвался отвезти нас тот самый водитель, который возил нашу группу к пустынникам. Вечером нам принесли записку. В ней отец Паисий писал, что пока выехать с нами не может, нужно исповедовать монахинь.

На заре машина уже стояла возле дома, фыркая мотором. Дьякон и его матушка вышли провожать нас, нагрузив наши рюкзаки подарками для своих знакомых. Ущелье к озеру Рица было мне знакомо еще с юности. Его живописные скалы и гладь озера, серебрящаяся под ветром, не переставали радовать глаз. Архимандрит восторженно глядел по сторонам. Миновав Рицу, по разбитой дороге мы медленно вползли на задыхающейся автомашине на высокий травянистый перевал. Вокруг лежали альпийские луга с сочной травой и россыпями цветов. В отдалении стояли балаганы пастухов, паслись отары овец. Вид с перевала открывался необозримый. В синей дымке внизу угадывалась большая долина Псху. Стоя на перевале, я узнал знакомые очертания гор, куда в далекой юности указывал мне абхаз-пастух: «Там – Псху…»

Грунтовая, размытая дождями дорога прихотливо вилась вдоль узкой речушки, журчавшей на камнях. Переходя с одного берега на другой, приходилось вновь и вновь отыскивать броды, иногда теряя в реке след дороги. Возле одной из переправ мы остановились в нерешительности, не находя места, где можно было бы перейти на другую сторону. Буковый лес вызванивал птичьими голосами на все лады, смешиваясь с грохотом стремительного потока, который набрал большую силу. Из леса на противоположном берегу вышел невысокий, крепко сбитый мужичок в старенькой, потертой шапке, с добрым приветливым лицом и указал рукой, где можно переправиться через реку. На двух больших валунах лежало бревно, по которому мы перешли стремнину.

Каждому из нас он подал руку, помогая выбраться на берег, зайдя в воду в поношенных резиновых сапогах. Мы неуклюже спрыгнули с валуна, скользя ботинками на речных камнях. Наш первый знакомый оказался бригадиром колхозных пасек на Псху и шел проверять один из своих участков.

– Когда придете в село, спросите дом Василия Николаевича. Там можете переночевать! – сказал он, слегка склонив голову набок и, прищурясь, внимательно рассматривал нас.

– Спасибо! А кто это – Василий Николаевич?

– Это я…

Мы рассмеялись и , попрощавшись с приветливым пчеловодом, двинулись вниз по дороге.

Река ушла в ущелье и глухо рокотала где-то внизу. Долина распахивалась все больше. Слева, в громадных кучевых облаках, возвышался Главный Кавказский хребет. Справа над лесом реяли серебристого цвета скалы Бзыбского массива. Между ними в голубой дымке открывалась живописная долина Псху, обрамленная полянами с качающимися под ветром кустами цветущей желтой азалии, от которых плыл густой пряный аромат. Со склонов через лес бежали безчисленные ручьи. В небе реяли неисчислимые стаи ласточек и стрижей. Отец Пимен щелкал фотоаппаратом не переставая, каждый раз прося меня встать на фоне пейзажа. «Для сравнения…» – говорил он.

Главная и единственная улица Псху состояла из небольших беленьких домиков с цветами в палисадниках, магазина, конторы сельсовета и взлетного поля с маленьким зданием аэропорта, рядом с которым трепыхался полосатый конус. Окрестные горы были густо покрыты светлыми буковыми и грабовыми лесами, переходящими в темно-зеленые пихтовые дебри. Воздух на вкус казался сладким и свежим. Жители поселка, здороваясь, с любопытством посматривали на нас. Видно было, что монахи им не в диковинку.

Возле аэропорта какой-то паренек, с интересом выглядывавший с крыльца, показал нам, где находится дом Василия Николаевича. Выяснилось, что мы немного прошли его, увлекшись красивыми видами величавых горных кряжей. Жилище бригадира оказалось двухэтажным опрятным строением, которое пряталось в зелени сада. За домом виднелся большой огород с ростками кукурузы и фасоли, вьющейся на палках. Хозяйка, рослая русская женщина, узнав, что ее муж пригласил нас остановиться у них в доме, захлопотала с угощением.

В большой прохладной комнате в красном углу висели старинного письма иконы, украшенные вышитыми полотенцами. По стенам притягивали взгляд старые фотографии, на которых красовались бравые солдаты в военной форме царской армии.

– Это дедушка Василия, он служил в армии и воевал здесь, – пояснила женщина.

– А когда это происходило? – заинтересовавшись, спросил я.

– Давно, еще до Первой мировой… А это фотографии наших родных того времени…

Глядя на пожелтевшие изображения, нельзя было не удивиться красивым и чистым лицам того поколения людей.

– Люди тогда жили совсем другие… – сказала хозяйка, заметив мой удивленный взгляд.

К ужину подоспел хозяин. Пришли соседи – стеснительный сын с бойкой женой, немного позже зашел родственник – статный парень с цепким внимательным взглядом. От спиртных напитков мы сразу отказались, и было заметно, что это приятно удивило всех присутствующих. Начались обычные расспросы, кто мы, откуда и зачем приехали. Простота и открытость этих людей располагали к ним наши сердца, а мы, как монахи, вызывали у них неподдельный интерес.

– Мы здесь существуем словно у Христа за пазухой, – рассказывал хозяин. – Сами пашем, сами сеем, сами урожай продаем! – рассмеялся он. – Тем не менее, как видите, на столе у нас кое-что есть!

Стол был действительно изобильным: сыры, яйца, свежий творог, домашние пышные булки хлеба, соленья и варенья, различные приправы из молотого грецкого ореха, фасоли и зелени, а также знаменитая абхазская аджика. Посреди стола стояла большая банка прозрачно-золотистого горного меда.

– А вы кто будете? По какому делу к нам?

Мы постарались как можно яснее объяснить собравшимся цель нашего приезда.

Беседа продолжалась до темноты. От наших собеседников мы узнали, что в тридцатые годы в долину Псху перешел через перевал весь Ново-Афонский монастырь. Монахи бежали в горы от репрессий НКВД. В самом селе они построили главную церковь в честь Пресвятой Троицы, от которой теперь остался только фундамент. По хуторам монахи объединились в небольшие скиты, где срубили маленькие церквушки.

Но безпощадная власть добралась и сюда, отрядив своего агента, который, прикинувшись ревностным верующим, собрал тайком сведения обо всех поселениях монахов на Псху. Затем он исчез, и вскоре дивизия НКВД окружила всю долину. Начались повальные аресты монахов под предлогом того, что среди них скрываются белые офицеры. Возглавил аресты пропавший агент, оказавшийся матерым палачом. Некоторых монахов чекисты расстреляли на месте, других вывезли в Тбилиси и расстреляли всех до одного. Остальных утопили в море, погрузив на баржи, в Сухумской и Новороссийской бухтах.

С той поры местным властям из Сухуми пришло указание не давать никому прописки на Псху и не допускать сюда монахов. Но времена изменились. Как объяснил нам бригадир, теперь начальство не знает, следовать этим указаниям или они уже отжили свой срок. Поэтому сейчас все зависит от местного сельсовета.

– А вот и власть сидит! – указал нам на статного парня Василий Николаевич. – Это мой племянник, участковый милиционер Валера!

Мы пожали друг другу руки.

– А к главному егерю, моему другу, сходим завтра в гости. Поговорим с ним о вас. Скажем, что вы хотите поселиться на Псху. Остается еще председатель, грузин, вот с ним нужно быть поосторожней. Потом дело покажет, как действовать…

С этими предложениями бригадира все согласились и, пожелав друг другу доброй ночи, разошлись на ночлег, провожаемые пением голосистых петухов.

Пребывать с Господом Иисусом и научиться жить Его жизнью, глубоко осознав, что Его сокровенная жизнь воплощена в евангельских заповедях, – начало истинной духовной науки, науки богообщения. Отсутствие цельности души – причина ее неудач в поисках Бога. Такую цельность не обрести на широких дорогах суетного мира. Только Бог может собрать душу воедино и преобразить до полного уподобления Себе, если она устремится к Нему решительно и безоговорочно.

ЛЮБУШКА

Причины нецельности и разбросанности души лежат в пленении ее изменчивыми и разобщенными помыслами, гонящими ум до изнеможения по кругу безплодных мечтаний и желаний. Это есть болезнь души, застаревшая и глубоко укоренившаяся, но полностью исцеляемая благодатью Божией и обилием Его милости и любви к страждущей душе.

Не отвергая и не принимая советы людей, но внимательно всех выслушивая, мы даем возможность проявиться на деле воле Божией, неизменно ведущей нас к благу.

Старший егерь, Василий Ананьевич Шишин, средних лет невысокий человек с бородкой, рассудительный и спокойный, радушно принял нас вместе с бригадиром, с которым они были давние друзья.

– Вот и гости пожаловали! Слыхал, слыхал. Из самой Лавры, выходит? Что ж, посмотрите на нашу жизнь. Есть у нас всякое разнообразие: то свинья захромает, то телочка отелится… – рассмеялся он. – А вы, значит, монахи? Монахам мы всегда рады! – сказал егерь, прищуривая один глаз и разглядывая наши лица и одежду. – Наши люди еще помнят прежних монахов, которые когда-то жили здесь. Они укрепили нас в православной вере! Хотя есть верующие и со своими понятиями. Здесь по хуторам живут и «зарубежники», и «имябожники».

Мы с отцом Пименом переглянулись:

– А эти здесь откуда?

– К одним из зарубежной Церкви кто-то приезжает, а других Афонские монахи молитве научили. Как-нибудь познакомитесь… Но главное вот что: не забывайте, здесь – заповедник!

Он сообщил нам, что до последних лет заповедник находился на строгом режиме. За порубку одной пихты грозил тюремный срок до трех лет. Сейчас время пришло непонятное. Наступил период некоторого безвластия. В заключение егерь сказал, что может взять монахов под свою ответственность, с условием, что мы будем помогать жителям Псху как священники. Он и Василий Николаевич заверили нас, что окажут нам всяческую помощь, если мы приедем жить на Псху.

– А пока знакомьтесь с нашим селом! – на прощание пожелал нам егерь.

За эти дни мы с отцом Пименом, не торопясь, старались узнать побольше о селе и его окрестностях.

По секрету местные жители рассказали нам об отшельнике, который жил в заброшенном доме на противоположном берегу Бзыби. Им оказался заросший волосами парень лет тридцати, смотрящий исподлобья и живущий среди мусора и грязи . Питался он одним порошком какао, растворяя его водой. Заметив мое недоумение, он спросил:

– Что, отец Симон, не нравится моя жизнь?

Я пожал плечами. Из наших подарков мы приготовили небольшое угощение и чай. Но беседы не вышло, и мы распрощались.

– Да, отец… Не хотел бы я быть таким отшельником… – с горечью сказал архимандрит.

– Я тоже.

Его уныние передалось и мне. Через год мы узнали, что отшельник скончался в больнице Сухуми, доставленный туда вертолетом, в крайне тяжелом состоянии. Он ушел в лес и постился сорок дней, взяв на себя обет не есть до тех пор, пока ему не явится Христос. Его нашли на тропе, куда он выполз из последних сил, успев рассказать о случившемся, прося у всех прощения. Бог отшельнику не явился, и у него хватило сил только доползти до тропы.

Незаметно подошла Троицкая родительская суббота. По просьбе верующих мой друг отслужил панихиду на местном кладбище. Народу собралось очень много. Прямо на траве стояли столы, уставленные закусками и напитками. После панихиды сельчане уселись за столы и налегли на угощение, а многие – на напитки. Такое поминовение усопших меня сильно смутило. Отличаясь в то время пылким характером, я отозвал егеря в сторонку и попросил его, хотя он и сам был навеселе, в следующий раз не ставить на стол спиртное, чтобы вместо поминовения усопших не прогневить Бога. Лесник удивленно посмотрел на меня, но пообещал поговорить с людьми на эту тему. Народ, как я заметил, с уважением прислушивался к его словам, а авторитет у этого человека в селе был большой.

Наступил праздник Пресвятой Троицы. Верующие собрались в доме голосистого певчего, знатока церковных уставов. Его брат окончил семинарию в Троице-Сергиевом Посаде и служил священником в Минводах. Архимандрит взял на себя ведение праздничного богослужения, мне отвел дьяконские обязанности. Певчий хозяин, как регент, возглавил местный клирос. На службу пришло человек пятнадцать, в основном пожилые женщины, и несколько мужчин, ставших позади.

Когда местные жители запели, мы с архимандритом переглянулись. Такого пения мы еще не слышали. Все пели, кто как умел. Но все голоса перекрывал оглушительный бас регента. Несмотря на громогласное пение, которое больше походило на крик десятка голосов, в сердце росла и ширилась необыкновенная благодать. Сила молитвы этих простых людей была велика. Глядя на их раскрасневшиеся умиленные лица, я подумал, что эти верующие похожи на взрослых детей. Чистые, искренние души воспевали воскресшего Спасителя так просто и с таким воодушевлением, что мы больше не обращали внимания на нестройное пение. Я стоял лицом к иконам, стараясь незаметно утирать слезы, бегущие по щекам. Мой друг сморкался в платок, пытаясь скрыть свое волнение. После службы все поздравили друг друга с праздником и сели за незамысловатое деревенское угощение: борщ, салаты, помидоры с огурцами, фасолевые и ореховые приправы и большое количество местного сыра сулугуни с острой аджикой.

Когда гости разошлись и мы остались ночевать в доме регента, архимандрит обратился ко мне:

– Ну, как, отец, тебе наша служба?

– Не знаю, отче, это какой-то ужас… После Лавры даже невозможно слушать такое пение. Но благодать… Какая у них благодать! Они здесь все святые, что ли? Мне в Лавре подобная благодать на службе даже не снилась…

– Я тоже такое встречаю впервые… – согласился отец Пимен. – Это не служба, а просто какое-то потрясение… Нужно непременно сюда вернуться!..

Так мы и решили, глядя на вечернюю зарю, играющую алыми отблесками на серебряных скалах Бзыбского хребта.

Сделав на прощанье последние снимки, мой друг стал укладывать аппарат в рюкзак.

– Отче, дай я тебя разок сниму!

– У тебя не получится… – строго ответил он.

В сельском аэропорту нас провожали новые друзья – Василий Николаевич с родственниками и лесничий. А местные жители с любопытством наблюдали за нашим отъездом. Маленький самолет, битком набитый пассажирами и мешками с картофелем и сыром, прежде чем одолеть перевал, сделал несколько кругов, набирая высоту. Под крылом мелькнуло перевальное седло, красиво высвеченное фиолетовыми и белыми цветами вечнозеленых зарослей. Впереди выпуклым синим зеркалом сверкнуло море. До свидания, Псху!

В Сухуми матушка и дьякон радостно обняли нас, расспрашивая о своих знакомых на Псху. Верующие люди, а больше всех Василий Николаевич с женой, передали ценный для дьякона воск, отлитый в круги, а также сыр и орехи. Дьякон, прижав к груди воск, отправился лить свечи. Матушка угощала нас борщом в огромных тарелках, налитых доверху:

– Ешьте, гости дорогие, а я в сторонке на вас полюбуюсь! Управь вас Матерь Божия, чтобы вы вернулись и остались на Псху…

На один день нам удалось съездить в Команы, где скончался в ссылке святитель Иоанн Златоуст. Разрушенный храм оставил тягостное впечатление, но погружение в благодатный и нестерпимо холодный источник мученика Василиска вернуло нам бодрость и хорошее настроение. Это кратковременное посещение святого места оставило в нас желание когда-нибудь снова посетить его.

Прощаясь с нами, добрая и дружная чета кланялась нам в пояс и оба в один голос просили кланяться отцу Кириллу и всем Лаврским старцам. Они хорошо знали нашего духовника и многих отцов Троице-Сергиевой Лавры, прежде наезжавших проведать знаменитых Глинских отцов-пустынников, из которых еще жив был отец Виталий, после пустыни и кончины старца Серафима поселившийся при храме в Тбилиси у владыки Зиновия. У Глинских старцев наша подвижница и находилась в духовном послушании. Обнявшись еще раз на прощание с дьяконом и огражденные крестным знамением его супруги, мы с отцом Пименом отправились на вокзал.

В поезде у нас произошла неожиданная встреча с послушником, вымытым и наглаженным, одетым в шикарный костюм. Он еще раз переменил свое намерение и отправлялся в Москву лечить зубы, удивив нас очередным изменением своих планов. На вопрос, почему он снял подрясник и надел костюм, послушник ответил:

– Так для меня незаметней, особенно для милиции…

Как раз в это время, когда мы разговаривали у открытого окна, дверь в тамбуре вагона отворилась и по коридору пошел милиционер, внимательно оглядывая пассажиров. Руки послушника, лежащие на поручне окна, задрожали. Когда милиционер прошествовал дальше, я полюбопытствовал:

– А чего же ты боишься, если одет хорошо и выглядишь нормально?

– Дело в том, что паспорта у меня нет! Мы все паспорта, прежде чем уйти в пустынь, уничтожили…

Так мы и приехали вместе в Лавру, устроив послушника в монастырской гостинице. В Лавре он снова ходил в подряснике.

Теперь о сухумской милиции. Времена в отношении верующих тогда были суровые. Под предлогом тунеядства могли задержать любого человека надолго, если он не работал и не имел прописки, тем более паспорта. Особенно усердствовала абхазская милиция. Зная, что в горах незаконно живут монахи, патрульные наряды милиции останавливали всякого, кто носил бороду и подрясник. Когда мы с отцом Пименом ходили на сухумский рынок за продуктами, возле нас, визжа тормозами, несколько раз останавливалась патрульная машина. Но, проверив документы, милиция отпускала нас, подозрительно глядя вслед. Рассказывали, что даже наместник отсидел несколько суток в камере за подозрительный вид, когда подвизался в молитве в окрестностях Сухуми.

С окрестностями города было связано наше первое сильное искушение в миру, случившееся в самый день Пасхи. Дом дьякона находился на окраине Сухуми, откуда виднелись синеющие вдали хребты. Они казались такими близкими, что мы решили прогуляться к ним и помолиться в лугах, где нет людей. Идя по улочкам города, мы невольно привлекали внимание. Из раскрытых окон нас окликали:

– Эй, батюшки! Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – радостно отвечали мы.

За последними домами дорога привела нас к кладбищу. У могил сидели люди, пришедшие помянуть усопших.

– Вот место, подходящее для молитвы! – сказал отец Пимен, усаживаясь на мягкую бархатистую травку. Пока мы тянули четки, мимо нас прошел средних лет человек с угрюмым лицом и взглядом. Оглянувшись, он вернулся и сел напротив, сверля нас глазами.

– Слушайте, батюшки, – хриплым голосом обратился он к нам. – Я хочу, чтобы вы пошли со мной в мой дом!

– Зачем? – спросил я.

– Помолитесь у меня. Выпьем чачи…

– Мы не пьем и по домам не ходим… – твердо ответил я, чувствуя в его словах агрессию.

– Ну ладно, помолитесь за моего друга, он здесь лежит. Убили его…

– А он крещеный?

– Крещеный, крещеный…

Мы подошли к памятнику и пропели литию.

– Это хорошо… – обрадовался наш незнакомец. – Пойдемте сюда. Помолитесь здесь… – он подвел нас к пожилым абхазам, сидевшим у креста: – Помолитесь и за них…

Мы прочитали несколько молитв. Старик вынул десятку и протянул мне.

– Мы денег не берем..

– Я беру… – наш спутник схватил деньги и быстро сунул в карман. – Так, идем сюда. Молитесь здесь.

Он подтащил меня за руку к группе пожилых женщин, ухаживавших за могилой. Видя его нахальство, я отказался:

– Мы больше молиться не будем…

– Ах ты… – хотел выругаться негодяй.

Вместо ругательства он замахнулся на меня кулаком, но ударить не решился.

– Отец, неужели драться с ним будем? – обернулся я к шедшему позади растерявшемуся архимандриту.

– Уходить надо. Этот человек явно не в себе… – ответил отец Пимен.

– Слушай, что ты к нему пристал? Иди своей дорогой, а мы своей… – сказал он этому человеку. Тот рассвирепел окончательно.

– Не выпущу вас живыми! – заорал он. – Ненавижу вас всех!

Он быстро втолкнул нас в ограду какой-то могилы, закрыл на засов калитку и начал выдергивать из земли торчащий прут арматуры. Люди из-за ограды молча наблюдали за происходящим. Несколько женщин заступились за нас:

– Что ты к ним пристал?

– Ненавижу их всех! – орал взбешенный человек. – Я только освободился и видеть их не могу!

Драться было неподобающе. Ситуация складывалась дикая и глупая. Я начал негромко читать псалом «Живый в помощи Вышняго…», положившись на Бога – будь что будет.

Пока этот безумец остервенело пытался вытянуть арматуру из земли, а отец Пимен возился с заклинившимся засовом, к нашей группе быстро подошел здоровяк, по виду грек, вышедший из подъехавшей машины. Две его спутницы стояли поодаль.

– Что тут происходит?

– Хотим уйти, но нас не пускают… – как мог, кратко объяснил я.

– Ну-ка, отстань от них! – прикрикнул наш защитник.

– Да пошел ты… – посыпались отборные ругательства.

В это время архимандрит справился с засовом, и мы вышли из ограды. Следом выскочил разъяренный скандалист, сыпавший ругательствами, и кинулся на пришедшего. Но тот мгновенно огромным кулаком осадил его натиск:

– Я начальник милиции! Я научу тебя уважать людей!

На лице забияки вздулся багровый синяк. В полном неистовстве он завопил:

– Всех вас убью! Я вышел из тюрьмы и ничего не боюсь! Мы вам еще воткнем рога в землю! Скоро наше время придет, тогда покажем вам…

Он быстро удалился, с воплями и угрозами скрывшись за холмом. Меня осторожно тронули за плечо. Пожилой абхаз с большими усами тихо сказал нам:

– Уходите быстрее… Он за ружьем побежал. Я давно за вами из дома наблюдал, но помочь не мог. Это вас Бог спас! А негодяй правда может убить, мы его знаем – известный бандит-мингрел…

Поблагодарив за помощь начальника милиции, мы стояли в раздумье. Он, усмехнувшись, сказал:

– Идите спокойно. Я разберусь. Никто вас не тронет… Впредь будьте осторожны. Я верующий грек, а это моя семья… – он указал на женщин.

– Простите нас, что причинили вам безпокойство! – на прощание ответил я. – Драться нам нельзя, что делать – непонятно…

– Молитесь. Вот ваше дело. А наше дело охранять людей…

Спросив его имя, мы пошли по дороге в город, благодаря Бога и посланного Им на помощь защитника.

– В миру нечего по улицам ходить, – сделал вывод архимандрит. – Сидели бы дома, не попали бы в искушение…

Я согласно кивнул головой. Мне впервые открылась в действии мгновенная помощь Божия. При первых словах молитвы Бог тут же пришел на защиту. «Значит, можно сделать главный вывод, – размышлял я. – Если я сам защищаю себя, то остается надеяться лишь на свои силы и удачу. А если все предать воле Божией, тогда Бог начинает защищать человека!» После этого искушения вера моя сильно окрепла.

От Сухуми осталось еще одно неприятное и тревожное воспоминание. На Пасху, когда мы шли из собора по центру города, обратили внимание на обилие выброшенного на улицы хлеба. В кучах мусора валялись остатки тортов, виднелись пасхальные куличи. Стоя в очереди за горячими лепешками, я увидел следующую сцену. Хлебопек вытащил из печи горячие, пахнущие ароматным дымком лепешки. Стоявшая впереди женщина недовольно откладывала некоторые из них в сторону:

– Эта горелая… И эта… Горелые мне не нужны!

Стоящий рядом старик-абхазец вздохнул:

– Сейчас горелый хлеб не берем, а скоро и такого не будет…

Я поглядел на архимандрита:

– Слушай, он словно пророчество говорит…

– Похоже… – ответил отец Пимен.

В Лавре нас ожидали накопившиеся дела и та же безконечная череда послушаний. Прежде всего мы рассказали батюшке о поездке в Абхазию. Передали ему поклоны и приветствия от пустынников, от дьякона и его матушки. Старец слушал, кивая головой. Когда наш сбивчивый рассказ перешел к поездке на Псху, отец Кирилл радостно оживился:

– Вот-вот, Псху! Именно Псху! Это ваше место. Расскажите подробно, что видели! Перемежая свое повествование восторженными восклицаниями, мы старались не упустить ни одной подробности и детали.

– Батюшка, благословите вечером вам показать фотографии! – предложил отец Пимен.

– Конечно, конечно… – согласился старец.

Рассматривая слайды, отец Кирилл недоуменно спросил:

– А почему на всех фотографиях только отец Симон?

– Простите, батюшка! Я не умею фотографировать, поэтому отец Пимен везде просил меня встать, для масштаба…

– Ну, если для масштаба, тогда ладно… – усмехнулся отец Кирилл. Смотря слайды, он заметил:

– А что, церкви у пустынников нет? Жаль…

После просмотра фотографий духовник подвел итог:

– В общем, ясно. Ваше место – на Псху…

– А когда это будет, батюшка?

– Посмотрим, посмотрим… – задумчиво промолвил старец.

Наши беженцы, мама отца Пимена и мой отец, обитали в разных половинах дома, получали пенсию и были довольны новой жизнью, особенно близостью со стенами златоглавой Лавры. Папа обрел в ней много хороших знакомых и частенько засиживался после церковной службы в различных отделах экономской службы. Иногда он печально вздыхал: «Эх, жалко, Лида не успела переехать…» На женской половине часто стояла молитвенная тишина. Мама архимандрита полюбила четки и подолгу сидела в кресле перед иконами в неторопливой молитве. В общем, они неплохо ладили между собой и, бывало, вместе пили послеобеденный чай.

В Лавре меня навестил Анатолий из Душанбе. Квартира у него пропала, и он ездил на поездах из города в город, питаясь подаянием.

– Анатолий, оставайся в Лавре, мы с отцом Пименом поможем тебе устроиться!

Наш душанбинский друг помолчал, задумавшись.

– Спаси Господь, Симон, но, когда я в пути, молитва лучше к сердцу прививается. Хотя искушения тоже бывают: как-то в поезде проводник мне кулаком ребра сломал, когда узнал, что у меня нет денег. Ничего, потихоньку оклемался… – засмеялся Анатолий. – Нет, мне странствовать как-то лучше, все равно квартиры нет.

– Так ты уже совсем странник! Возможно, это твой путь, Анатолий?

– А ты меня благослови, отец Симон, на странничество!

– Бог тебя благословит и сохранит, дорогой, храни тебя Господь!

– Надеюсь, увидимся еще, батюшка, раз меня к тебе Бог привел. Хочу еще отца твоего навестить…

Он прожил три дня на Соловьевской улице и вновь исчез на долгое время.

В один из дней в своей комнате я с удивлением обнаружил стоящий на столе старый проигрыватель и пластинки. По-видимому, отец, перебирая старые вещи, обнаружил их, и теперь все это ненужное находилось передо мной.

– Папа, зачем ты сюда привез такое барахло? Это же рухлядь…

Я вопросительно посмотрел на отца, заглянувшего ко мне в комнату.

– Как же, сын, а если придут твои друзья? Пусть послушают музыку!

– Им такая музыка ни к чему! – отрезал я.

– А что же они слушают?

– Духовные песнопения, папа… Если позволишь, я выкину все это…

– Ну, делай как знаешь… Я хотел как лучше… – добродушно согласился он и затворил дверь.

Я смотрел на разложенные на столе старые вещи: как неумолимо уходит от нас все, подобно старым ненужным пластинкам. Когда-то они были частью моей жизни, а теперь сама жизнь стала частью неведомого для меня бытия, с которым она хотела соединиться навечно без всяких искусственных подпорок.

К весне состояние моего здоровья вновь стало сильно ухудшаться. Третий месяц меня сотрясал сильный кашель, от которого я начал изнемогать. Меня снова отвезли на рентген, но ничего подозрительного флюорография не выявила. Я дышал в трубочки с пихтовым маслом, пил различные капли и настойки, предписанные врачами, но никакого улучшения не наступало. Видя безуспешность всякого лечения, я принялся пить антибиотики, но вместо выздоровления сильно себе ими повредил.

Слава Богу, нашелся один здравомыслящий доктор. Эта женщина, лаврский врач, сразу же сказала мне:

– Батюшка, никакие лекарства вам не помогут! Нужно срочно менять климат…

С этой рекомендацией мы с моим другом отправились к старцу. Он глубоко задумался, молясь про себя. Часто нам приходилось видеть, как отец Кирилл не спешил отвечать. Он закрывал глаза и погружался в глубокую молитву. Казалось, он дремлет, низко опустив голову. Мы иной раз с издателем переглядывались – может быть, старец задремал? Но духовник поднимал голову и, прямо глядя в глаза, давал такой точный и ясный ответ, что мы только диву давались, поражаясь глубине его духовной мудрости.

Вот и на этот раз наступило долгое молчание. Мы сдерживали дыхание, стараясь не потревожить старца. Мучительно хотелось кашлять, и я пытался подавить кашель как мог. Наконец старец открыл глаза и повернулся к нам:

– Вот что я вам скажу. Я не против вашего благого желания начать молитвенную жизнь в уединении. Только мой совет вам такой. Нужно, чтобы в горах у вас была церковь и литургия. Без церкви можно пропасть. У нынешних поколений нет той духовной силы для борьбы с врагом напрямую, какая была у прежних отцов. Но, чтобы удостовериться в истинности воли Божией, благословляю вас обоих съездить к старице Любушке под Петербург. Когда вернетесь, расскажете мне, что она вам ответит.

Мы с благодарностью поцеловали у старца руку. Отпросившись на неделю у наместника для поездки к блаженнной, уехали поездом в Питер.

В Петербурге мы с умилением помолились святой Ксении блаженной у ее могилки, испросив помощи в нашей поездке. Хотя я был сильно болен и захлебывался кашлем, поездка складывалась будто сама собой. Любушку мы увидели в сельском храме на вечерней службе. По храму легко двигалась сухонькая старушка с неземным выражением лица. В конце службы она подошла к нам. Архимандрит сказал ей, что мы приехали по благословению отца Кирилла, чтобы спросить у нее совета.

– Хорошо, хорошо, – быстро проговорила она. – Ответ будет. Приходите ко мне домой…

Отец Пимен шепнул мне, когда Любушка отошла от нас:

– Отче, ты записывай на всякий случай, что старица говорит. Для точности…

Небольшой домик старицы удалось найти быстро. Она жила вместе то ли с келейницей, то ли помощницей. В тесной прихожей на стульях уже сидело человек десять-пятнадцать, приехавших, как и мы, за советом. Чтобы точно передать отцу Кириллу слова Любушки, я приготовил блокнот и ручку. Помощница пригласила нас зайти к блаженной. Архимандрит вкратце рассказал старице суть дела. Когда я увидел ее вблизи, меня поразила небесная чистота ее глаз, в которых было что-то детское. Помимо внешнего впечатления меня удивило и то, что от этой худенькой старушки-ребенка исходила сильная и согревающая благодать, проникающая прямо в сердце, какая бывает на святых местах.

– Вот что я вам скажу, – слово в слово повторила старушка слова отца Кирилла. – Поезжайте на Кавказ, это хорошо. Дело благое. Молитесь там Богу, это тоже хорошо. Но если вы не построите церковь, враг одолеет вас. А с церковью все будет хорошо. Молитесь и служите литургию. Бог поможет! Бог поможет!..

Она перекрестила нас, и мы вышли от блаженной в счастливом состоянии духа.

– Чудесная старица… – не удержал я своей радости, обратившись к шедшему рядом другу.

– Да, это так. Слава Богу, что батюшка благословил съездить к блаженной! На душе – словно праздник… – ответил он со счастливой улыбкой на лице.

Безсмертие души человеческой, преображенной Святым Духом, недоступно земной порче. Вечная воля Твоя, Боже, неисходно пребывает в душе, победившей свою духовную порчу. Неизменные неземные советы Твои ясно читаются той душой, Господи, которая не запятнана грехом, ибо открылись в ней ее благодатные очи.

ОТЪЕЗД ИЗ ЛАВРЫ

Душевный человек – младенец, пытающийся рассуждать о пище взрослых мужей. Что же, если он начнет рассуждать о Хлебе Небесном, сшедшем с Небес? Не уподобит ли он его своей детской пище? Душевный человек – это плоть и говорит о плотском, ибо разумеет только плотское. Живущий Духом Святым – духовен не только словом, но и прямым познанием истины.

Пугливые и нерешительные души не имеют твердости взяться за спасение. Жестокие и агрессивные, напротив, не хотят следовать воле Божией, предпочитая собственную волю, тем самым запутывая себя и других. Только смиренные и стойкие души наслаждаются блаженным миром благодати. И все же путь к спасению никогда не закрывается ни для одного человека, ибо состоит лишь в одном – в решительности.

– Батюшка, эта удивительная блаженная почти слово в слово сказала нам то же самое, что и вы!

И я прочитал старцу все, что записал в блокноте, когда мы втроем обсуждали поездку к Любушке.

– Значит, есть воля Божия вам ехать в Абхазию! – сказал отец Кирилл, улыбаясь.

– Благословите нам начать собирать вещи и инструменты для гор! – обратился к духовнику отец Пимен.

Мы склонились перед духовным отцом, с трепетом беря благословение.

В этот период изменения в жизни монастыря происходили очень быстро и неожиданно. Дела складывались так, что, по всей видимости, лаврского эконома ждало повышение и перевод в Москву в Патриархию, а именно – в хозяйственный отдел. Он все чаще выезжал в столицу, оставляя на меня все экономские дела. Но, поскольку я не обладал ни его опытом, ни природной экономической смекалкой, мне приходилось очень тяжело. К этому добавились моя болезнь в легких и постоянное недомогание из-за страшного непрекращающегося кашля. И тут произошли перемены, которые сами по себе ускорили наш отъезд.

Эконом, у которого я был на послушании и который очень помог нам с ремонтом дома, попал в автомобильную аварию и повредил позвоночник. Ему был предписан врачами постельный режим. Все текущие дела по хозяйству Лавры легли тяжелым грузом на мои плечи. Мне приходилось, кашляя и задыхаясь, следить за всеми работами и строительными бригадами, заодно занимаясь гаражом и оформлением текущей документации. Архимандрит вел основные дела по Лавре, которые оставались на его ответственности. Во все остальные монастырские попечения мне пришлось окунуться с головой.

Мой непосредственный начальник, вызывавший во мне чувство глубокого уважения, учил меня своим деловым секретам:

– Вот как нужно нести послушание эконома: требуется четко знать, что делается сегодня, помнить о том, что будет делаться завтра, и даже думать о том, что необходимо сделать через год!

– Отче, у меня нет таких способностей, простите! К тому же у меня еще учеба на заочном отделении семинарии…

– Это не беда! Я ничего не знал в учебе, и ты не будешь знать… Главное – это послушание!

В сильном унынии я пришел к духовному отцу с вопросом:

– Что мне делать, отче? Я не готов к такому исполнению экономского послушания и растеряю последние крохи молитвы, которую удавалось поддерживать в монастырской суете!

Старец шутливо потрепал меня по плечу:

– Ты все внимание прилагай к молитве и к стяжанию мира душевного! Все остальное Бог приложит к этому, не сомневайся…

– А как же эконом наставляет меня постоянно думать о том, что я должен делать завтра и что нужно делать через год?

– Ну, это не твой путь! Держись Господа, а в остальном Бог поможет…

Из-за болезни у эконома расстроились отношения в Патриархии, что осложнило и его отношения с наместником Лавры. Всех причин и деталей происходившего не знаю, так как никогда не имел интереса и любопытства выведывать о том, что происходит среди руководства монастыря. Стало заметно, что хороших отношений между наместником и экономом уже не будет никогда. В один из весенних дней я увидел архимандрита у машины, в которой он уезжал на новое послушание в другой монастырь. Мы тепло попрощались, потому что я был искренне благодарен ему за участие к нуждам наших родителей. Сердце у него было доброе. Возможно, и он привык ко мне, так как всегда был снисходителен к моей непонятливости в экономских делах.

Эконом уехал, и я остался один на один со всем огромным хозяйством Лавры. Как нарочно, благочинный начал подходить ко мне в диаконской комнате во время облачения и вести разговоры об архимандритстве. То ли в шутку, то ли всерьез он заставлял меня примеривать архимандритские митры, улыбаясь и трепля меня по плечу:

– Отлично! Очень тебе идет! Вылитый архимандрит…

Но мне было не до шуток: тяжелое послушание эконома оказывалось мне явно не по плечу…

Иногда, когда отец Кирилл сильно простужался и болел, я ходил на исповедь к опытному, умудренному схиархимандриту Михаилу, жившему в нашем корпусе. Его ценные советы о монашеской жизни укрепили меня в желании обрести в конце концов молитвенную жизнь в горах. В одной из наших бесед он сказал:

– Пойми на опыте разницу между мудростью и глупостью!

– А в чем она состоит, отче?

– Как монах, ты должен это знать! Мудрость – это жить для спасения, а глупость – это жить как слабоумный…

– А разве в монастырях не живут для спасения?

– Жить для спасения – это значит жить настолько цельно и собрано, чтобы не терять зря ни одного мгновения. На самом деле все мы живем и толчемся в повседневной суете, забывая о главной цели, словно слабоумные… Неутомимо ищи молитву и не давай себя обманывать ложными заботами, ибо дни лукавы. Стремись так к спасению, как погребенный под землей стремится выбраться наружу!

– Ясно, отче дорогой. Вот, самому хочется попробовать жить в уединении в горах. Сильно тянет к молитве и уединению!

– Что ж, дело благое, если старец благословит. Если понять, что биться за спасение нужно каждый день с самого пробуждения, тогда не упустишь зря своей жизни. Я тебе сделаю крест-мощевик для пустыни и еще мощей подарю, чтобы Господь тебя хранил. А с кем ты собираешься в горы?

– С отцом Пименом, отче.

– Хороший монах, знаю. Бог вас благословит на пустынническое житие!

– Спаси вас Христос, отче!

Этот разговор со схимником окончательно укрепил меня в своем решении отправиться на Кавказ и положить жизнь на поиски Бога и молитвы. Отец Пимен испытывал такое же воодушевление, утешенный благословением схиархимандрита.

Оставался нерешенным самый главный вопрос, как уезжать из Лавры на Кавказ: официально, с прошением, или уехать тайно? Мы не допускали мысли о том, что нас могут отпустить официально. Прежде об этом не могло быть и речи, чтобы не попасть под запрещение в служении. Долгое время нам не удавалось прийти к единому верному решению. Тем временем наши сборы продолжались, и с отъезжающими паломниками нам удалось отправить в Абхазию часть нашего груза. Наш выбор начал склоняться к тому, чтобы уехать тайно, оставив письмо начальству с объяснением причин отъезда. Мы много молились перед тем, чтобы сказать это отцу Кириллу. В конце концов мы пришли вечером к старцу. Начал говорить, как мы условились, архимандрит. Он долго ходил вокруг главной темы разговора, пока, запутавшись, не обратился ко мне:

– Говори ты, а то у меня не получается хорошо объяснить батюшке наше недоумение…

Пришлось после такого вступления сказать прямо и открыто:

– Батюшка, отец Кирилл, простите нас. Мы решили поступить так: помня о том, что вы благословили для пустыннической жизни прожить три года в монастыре, считаем, что ваше благословение позволяет нам уехать в горы этой весной, чтобы успеть к зиме построить келью. К наместнику нам страшно обращаться, чтобы не попасть под запрет и чтобы не подвести вас нашим отъездом. Поэтому у нас остается только один вариант… – Я сделал паузу и посмотрел на отца Пимена. Тот согласно кивнул головой. – Уехать тайно и оставить в канцелярии монастыря письмо, объяснив причины нашего отъезда…

Старец молчал, глядя в темное окно, в котором отражался огонек лампады.

– Что вы нам посоветуете и правильно ли наше решение?

Мы застыли в ожидании.

Отец Кирилл опустил голову на грудь и молчал, ища решения у Господа. Не осмеливаясь его тревожить, мы тоже молчали. На колокольне уже отзвонили одиннадцать часов. Пора было уходить, а батюшка молчал. Я начал знаками показывать архимандриту, что, кажется, нам лучше уйти, но мой друг взглядом убедил меня сидеть. Так прошло около получаса. Старец поднял голову и бодрым, уверенным голосом сказал:

– Нет, отцы, ваше решение совершенно неправильно! Пишите наместнику прошение о разрешении построить скит в Абхазии как подворье Лавры. Смело идите к нему, он благословит!

– Батюшка, да у нас коленки трясутся идти с таким прошением к наместнику в кабинет…

Улыбка осветила лицо старца:

– Не бойтесь. Я его знаю, это хороший человек! С Богом!

Пока мы раздумывали о наших прошениях, у моего друга произошло важное событие, которое нас обоих сильно смутило. Из Патриархии сообщили, что указом Святейшего Патриарха Алексия архимандрит Пимен назначен игуменом возрождающегося монастыря и должен принять обитель, переданную государством Православной Церкви. Нам стало понятно, что наше дело принимает очень серьезный оборот. Мы вновь поспешили к старцу за разрешением наших недоумений. Я с одышкой поднимался на второй этаж вслед за быстро идущим отцом Пименом, недоумевая, как я смогу ходить в горах, особенно с тяжелым грузом.

Отец Кирилл начал молиться, закрыв глаза, когда услышал новость из уст моего друга. После долгих молитв он внимательно посмотрел на архимандрита, потом на меня. Мы с волнением ожидали его слова.

– Что ж, попробуй отказаться от игуменства. Напиши прошение, что хочешь подвизаться в молитве в горах. И тебе, отец Симон,– обратился ко мне батюшка, – нужно написать такое же прошение и просить разрешения подвизаться в молитвенном уединении вместе с архимандритом.

И, глядя вприщур на отца Пимена, добавил, улыбнувшись:

– Все же от своего послушания ты не уйдешь…

Но тогда эти слова старца показались нам просто указанием на будущую молитвенную жизнь моего друга.

– Батюшка, мы большую часть вещей и церковного имущества уже отправили на Псху. Нам обратно пути нет! – взволнованно сказал отец Пимен.

– Ну что же, где сокровище ваше, там и сердце ваше! Действуйте, с Богом!

Мы тут же написали прошения на имя наместника, прося разрешения на строительство лаврского скита в Абхазии в честь Иверской иконы Матери Божией, и отправились к настоятелю монастыря. Он немедленно приступил к делу, усевшись в кресло и начав с меня.

– Итак, отец Симон, ты исполнил сыновний долг перед своими родителями, и теперь пора браться за хозяйство монастыря!

– Простите, отец наместник, – собрав в себе всю твердость духа, сказал я. – Вот мое прошение! – И положил бумагу на стол. То же самое сделал и мой друг.

Быстро прочитав оба прошения, наместник бросил листы перед собой. Явно озадаченный, он нахмурился. Мы стояли ни живы ни мертвы.

– С вашими прошениями все ясно, – наконец проговорил отец Феофан. – Молитва, уединение и все такое… Но лучше вам забрать их обратно!

– Простите, отец наместник, но наше решение родилось не вчера. Мы долго готовились к горам, и обратно прошения не возьмем! – с твердостью в голосе заявил издатель.

– Кто же будет тогда нести послушания в монастыре, если вы уедете в горы, потому что вам хочется молиться? Потом другие захотят уехать?..

– Отец наместник, Бог найдет для монастырских послушаний более подходящих! Преподобный не оставит Лавру без милости… – поддержал я моего друга.

Возникло тягостное молчание.

– А как же ты, отец Пимен? – обратился наш начальник с вопросом к издателю. – Тебя Святейший в монастырь игуменом назначил, а ты в горы просишься?

Он резко встал, достал с книжной полки какую-то книгу и неожиданно прочитал стихи, не помню какой поэтессы. В них говорилось о том, что долг нужно исполнять прежде всего, а остальное подождет. Мы молчали.

Затем отец Феофан как-то очень вдохновенно сказал, глядя в раскрытое окно с синеющим за ним небом:

– Да… Помню, сижу весной в горах. Вверху снег, а внизу алыча вся в цвету. Сидишь с четками – красота! Ладно, подпишу ваши прошения… А духовник согласен?

– Согласен, отец наместник! – обрадованно ответили мы. – Благодарим вас от всего сердца!

Настоятель ушел в соседнюю комнату и вынес оттуда брезентовую штормовку и брюки:

– Вот, отец Симон, дарю! Для твоего роста подойдет. Шил когда-то для себя, мечтал о пустыне…

Выйдя из кабинета, отец Пимен почти бегом поспешил к батюшке. Я, кашляя, устремился за ним.

– Отче, дорогой, наместник подписал наши прошения! – с порога выпалил мой друг.

– Что ж, Бог вас благословит! – удовлетворенно сказал старец. – А Святейшему я расскажу о вас, чтобы все было по благословению…

Когда мы выходили из кельи, старец тихо тронул меня за рукав:

– Ну что, на свободу, отец Симон?

– На свободу, батюшка…

Как позже сообщил нам отец Кирилл, Патриарх, узнав, что двое монахов Лавры, духовных чад батюшки, подали прошения на молитвенное уединение и строительство скита в Абхазии, заметил: «Слава Богу, что еще есть такие монахи… Пусть едут! А с блаженнейшим Илией я улажу…» Грузинский Патриарх не стал препятствовать нашему поселению в его владениях, только ответил: «Пусть сидят тихо и не занимаются никакой пропагандой…»

Через неделю мы получили от наместника официальное разрешение на отъезд в Абхазию для строительства скита с сохранением нас в списках братии. Еще он благословил казначею и вновь назначенному эконому оказывать нам всяческую помощь и содействие. Кстати сказать, новым экономом стал монах, с которым мы вместе жили послушниками бок о бок в одной келье. В дальнейшем он проявил недюжинный талант в хозяйственных делах монастыря и большие организаторские способности, став впоследствии видным епископом Православной Церкви. В восстанавливающийся монастырь игуменом был определен другой насельник Лавры, почитаемый всеми проповедник и богослов, преподаватель Духовной академии.

В течение оставшихся зимних месяцев мы готовились к горной жизни, примерно зная, какие условия нас ожидают. Вернее сказать, нас ожидало отсутствие всяких условий. С паломниками, отъезжавшими в Абхазию, нам удалось отправить кувалды, кирки, клинья, лопаты, пилы, топоры и другие инструменты. Эконом благословил нам заказать в столярной мастерской легкий разборный престол и такой же небольшой жертвенник. Для горной кельи столяры изготовили разбирающиеся двери и окна со стеклопластиком, удобные для переноски в рюкзаках. На ракетном заводе нам выделили тонкий пластик, который мы распилили, подогнав размер под станковый рюкзак. Мастера-столяры сделали все с любовью и на славу. Этим они сэкономили нам уйму времени при постройке церкви и кельи. Спаси их Бог и Матерь Божия!

Поначалу с нами пожелали поехать в горы некоторые из старых опытных плотников Лавры, получив благословение наместника. Но начавшееся повсеместно возрождение разоренных большевиками лаврских подворий заставило начальство пересмотреть свое решение. Специалистов оставили на монастырских стройках. Пока мы нашли лишь энтузиастов для перевозки груза.

В основном это были двадцатилетние молодые ребята, радующиеся поездке к Черному морю. К началу нашего отъезда большую часть груза помощники уже перевезли к дьякону и его матушке в Сухуми. Но не все из них имели решимость отправиться в горы и помогать нам в строительстве церкви и келий.

Наши приготовления к отъезду из Лавры невозможно было утаить от монахов. Среди них начали ходить разнообразные слухи и догадки.

– Отец, – как-то обратился ко мне один из сочувствующих нам монахов, – тебе что, больше других надо? Ты иеромонах. Литургии служишь. Келья у тебя есть. О тебе заботятся. Что тебе нужно еще?

На подсобном хозяйстве монастыря, позднее переименованном в скит, подвизался хороший опытный монах, которого мы с отцом Пименом очень любили. С ним мы заложили деревянную церковь в скиту в честь преподобного Сергия. Он был не прочь поехать на Кавказ и нередко заводил с нами об этом разговор. Но, когда наступило время нашего отъезда, он засомневался:

– Ох, отцы дорогие, сильно я привязан к Лавре! – сетовал этот монах перед прощанием – У меня здесь теплая келья, белье стирают, чада духовные приходят… Наверное, я все же останусь в монастыре, простите меня…

К нам подходили и другие монахи:

– Отцы, вы что, уезжаете на епископство? Кого из вас в епископы возводят?

Наш друг, отец Анастасий, назначенный заведующим лаврским издательством, снабдил нас святоотеческими книгами и просил держать с ним связь. Он обещал, что летом непременно приедет к нам помолиться. Этот милый и верный своему слову человек приезжал в наш скит неоднократно, участвуя в трудных походах и переходах, и был всегда незаменимым спутником и молитвенником, деля с нами тяготы горной жизни. Схиархимандрит Михаил для нас с отцом Пименом вырезал из абхазского кипариса два нательных креста-мощевика и с сочувствием попрощался с нами:

– С Богом, отцы! Был бы помоложе, непременно поехал бы с вами…

Подошло время прощания с Лаврой. Отслужив литургию, мы приложились к святым мощам преподобного Сергия и помолились в его келье, прося помощи у Матери Божией. Затем пришли к старцу попрощаться.

– Скажите, батюшка, как нам жить в уединении? Кто будет старшим или старшим будет один из нас попеременно? – задал вопрос духовнику отец Пимен.

– Вам надлежит хранить монашеский устав. Старший из вас архимандрит. Ему и следует оказывать послушание.

Старец обратился ко мне:

– Слушайся его, он – начальник скита, а ты его помощник!

Отцу Пимену отец Кирилл сказал:

– А ты, как старший, не пренебрегай советами младшего. Живите в мире и единодушии. Но помни, отец архимандрит, что от игуменства не уйдешь…

– Как благословите, отче! – ответил тот.

Посмотрев нам в глаза долгим проникновенным взглядом, старец промолвил:

– А все-таки жаль, что вы уезжаете…

Мой друг, получив благословение, вышел. Я, улучив минуту, горячо сказал:

– Батюшка дорогой, нам тоже очень жаль с вами расставаться! Я не знаю, как там, в горах, буду без вас…

– Духом, духом будем вместе! – тихим, но твердым голосом ответил отец Кирилл и добавил: – «Симоне Ионин, любиши ли Мя?»

– Люблю, батюшка. Вы знаете, что я люблю вас…

Мне тогда слова его показались красивой аллегорией. Я еще не постигал всей благодатной силы, которую старец вложил в них…

Страх перед людьми и стыд перед ними не сравнятся никогда со страхом и стыдом перед Богом. Но первые владеют нами, когда мы далеки от Бога, а вторые помогают нам, когда мы далеки от людей. Все дурное и греховное обладает нечеловеческой цепкостью, чтобы, подобно острым шипам, удержаться в душе. Но благодать и смирение не цепляются за нее. Сама душа призывает их, и они становятся ее жизнью и опорой.

СУХУМИ

Возжелав стать светом в самих себе, часть ангельских сил, а затем и подобные им души стали тьмой и ниспали во тьму. Обратившие же лица ко Господу стали светом в Господе. Преодолев желание земных наслаждений, душа, возжаждав Небесной благодати, утешается в ней неизреченным утешением, еще на земле став обитательницей Небес. Перед решительным шагом – отречением от мира – душа словно замирает, постигая, что это ее истинный шаг в вечность.

Не пытаясь понять Бога, мы можем реально жить в Нем, понимая, что такое – жить в Боге по благодати сердцем, очищающим себя от грехов покаянием, в то время как запутавшиеся в грехах не могут это понять своим испорченным разумением. К этой благодатной жизни мы устремились всей душой, решив стяжать ее в покаянии и молитве.

После благословения у старца мы подошли под благословение наместника. Архимандрит благословил нас молча, а мне сказал:

– Знаешь, отец, чтобы там ни было, подвизайся с Богом! Только об одном прошу: не пиши никаких политических воззваний! Даже если будешь жить не в горах, а на берегу Черного моря, я смогу понять… Только воззваний не пиши!

– Благословите, отец наместник, обещаю не писать их! – искренне ответил я, глубоким поклоном пытаясь выразить ему свою благодарность.

Теперь, когда я пишу данные строки, верю, что благородные поступки, которые этот облеченный церковной властью человек сделал для меня, превышающие обычную меру монаха, навсегда останутся в моем сердце. Надеюсь также, что эту книгу он не воспримет как воззвание…

Затем мы попрощались с благочинным и с близкими монахами. Если ко всем нашим беседам, переговорам и хождениям добавить мой никогда не перестающий кашель, то примерно будет ясна обстановка, в которой происходили эти сборы перед отъездом в Абхазию.

Новость о происходящих приготовлениях распространилась среди строителей. Молодые рабочие присоединились к нашему намерению построить скит в горах. Многие из них подошли к наместнику и выразили желание поехать с нами, чтобы на месте помочь в строительстве церкви и келий. Не колеблясь, отец Феофан великодушно разрешил взять с собой некоторых из молодых лаврских плотников. Но как раз перед отъездом началось восстановление Гефсиманского скита. Наместник, сославшись на полную занятость всех лаврских рабочих, благословил в конце концов взять с собой добровольцев из числа трудников монастыря. Отец Пимен поездил по подсобным хозяйствам, заглянул в различные хозяйственные службы и сумел подыскать кандидатов для поездки в Абхазию. Набралось пять-шесть хороших, работящих энтузиастов, совсем еще мальчишек, многие из которых никогда не держали в руках никаких инструментов кроме лопаты. Но и за этих ребят, которые согласились жить с нами в горах, мы с отцом Пименом благодарили Бога. С нашими помощниками мой друг договорился, что он приедет за ними, когда мы устроимся на Псху.

Прощаясь с родителями, мы оставили им запас круп, муки и других продуктов. Добрый отец Анастасий, заведующий издательством, пообещал, вместе со своей отзывчивой помощницей, заботиться о наших пенсионерах. Заботливый благочинный пообещал следить за тем, чтобы родителей, особенно в зимний период, исповедовали и причащали лаврские иеромонахи. Мой отец за зиму очень подружился с сотрудниками отдела кадров и бухгалтерии, где всегда радостно встречали его приход. Любимым местом его церковного утешения являлась рака преподобного Сергия в Троицком храме. Там он часто проливал слезы, утешаемый благодатью преподобного. В келье батюшки он также всегда находил ласковый прием, что было его вторым утешением. Мы договорились с отцом писать друг другу письма, и я дал обещание, что буду навещать его раз в год, если у него будет в порядке здоровье. В случае, если отец разболеется, я пообещал ему оставить горы. Расставаясь, он не скорбел и, кажется, находился в хорошем расположении духа. Таким я запомнил на прощание своего старичка, не ведая, что впереди меня ожидают долгие годы разлуки с ним и со старцем.

Итак, держа в руках билеты на поезд Москва – Сухуми, сразу после Пасхи мы с отцом Пименом, пыхтя, затащили в купе свои вещи. Проводники ошеломленно смотрели на огромное количество багажа. Некоторые сумки нам пришлось уложить в проходе между нашими полками. Духовные чада, прослезясь, провожали архимандрита. Последние сумки, которые мы чуть было не забыли на перроне, они забросили в тамбур, когда поезд уже набирал ход. Со мной осталась болезнь и мучительный удушающий кашель, который забирал все силы и приводил в отчаяние своей безнадежностью. Такое состояние не давало никаких шансов на исцеление. Я уже не надеялся выздороветь и уезжал из Москвы с готовностью покориться судьбе и умереть в горах, но только не в больнице.

Где-то на подъезде к Сухуми мне стало значительно лучше. Болезнь совершенно исчезла, и я от радости выбросил все свои лекарства и трубки, в которые дышал. Они уже больше не были нужны, так как кашель прошел сам собой. В восторге мое сердце благодарило Господа и всех людей, помогавших мне вернуться в родные горы, особенно любимого батюшку. В окне вагона плескалась и шумела синева весеннего моря, в противоположном окне молодая зелень проносящихся мимо буков и грабов звала к себе свежими и пряными запахами густого леса.

На привокзальной площади нам удалось договориться с водителем небольшого грузовика, и вскоре мы уже выгружались у дома диакона. Матушка выбежала радостная и, вытирая платком слезы, начала обнимать нас, как родных сыновей. Сообща мы распределили привезенный груз. Часть вещей, предназначенных для хозяев дома, передали им в руки, часть груза отложили для пустынников, остальное упаковали для Псху, где нас ожидала новая и неведомая жизнь.

Чем больше мы сближались с этой богобоязненной сухумской четой, тем больше приоткрывались различные интересные обстоятельства их духовного пути. К этим гостеприимным людям много лет подряд ездили старцы Лавры, в том числе и отец Кирилл. В шестидесятые годы отцы Глинской пустыни, после закрытия обители, перебрались на Кавказ, в Абхазию, и подвизались в горах. У старца Серафима Романцова матушка Ольга была одним из многочисленных его чад. Если остальным сестрам отец Серафим благословил пустынножительство, то Ольге и Григорию духовный отец дал послушание служить Господу странноприимством, принимая всех пустынников и паломников и обеспечивая их кровом и едой.

Периодически навещая монахов, матушка некоторое время подвизалась вместе с сестрами рядом со старцем в горной пустыне. Но затем случилось так, что она захворала, испытывая сильные боли в животе. Ее срочно отвезли в больницу и сразу положили на операционный стол. Вскрытие показало полную запущенность болезни и невозможность операции.

– Зашивайте! – махнул рукой хирург. – Она до утра не дотянет!

На утреннем обходе он спросил:

– А как больная? Уже умерла?

– Нет, живая! – ответила медсестра.

– Как живая? Не может быть! – изумился доктор.

Обследовав больную, он поразился:

– Действительно, все в порядке! Это очень странно… Немедленно отправьте ее на операционный стол!

Теперь уже запротестовала матушка, решительно потребовав отвезти ее домой.

– Снова резать меня ни за что не позволю! – твердо заявила она.

Несмотря на пререкания и скандал с главным врачом, больную увезли домой. Она постепенно поправилась, встала на ноги и служила пустынникам и паломникам чем могла. К этому времени, с благословения старца Серафима, ее муж Григорий был рукоположен в диаконы в сухумском соборе. Так матушка осталась жива, благодаря Бога, совершенно не ведая, что у нее внутри и как она живет.

Отец Серафим перед своей благодатной кончиной передал духовных чад отцу Виталию, выдающемуся подвижнику нашего времени, в будущем архимандриту. Будучи в юности странником, которому приходилось ночевать даже в сугробах, а затем став трудником в Троице-Сергиевой Лавре и подвизаясь в самоотречении и молитве, он постоянно искал места для молитвенного уединения, прячась для этого в нетопленых сырых помещениях или в кабинах насквозь промерзших грузовиков монастыря. Такая ревностная жизнь закончилась туберкулезом легких, который быстро перешел в последнюю стадию. По благословению Глинских отцов отец Виталий уехал к кавказским пустынникам умирать. Так как неизбежная скорая смерть была уже заведомо предсказана врачами, подвижник не щадил себя в служении братьям и отцам.

Вопреки диагнозу докторов, все произошло совершенно наоборот. Монах не только полностью исцелился, но и сумел стяжать великую благодать, став прямым наследником духовного опыта Глинских старцев. К нашему приезду он вышел из пустыни и жил в Тбилиси в полном здравии под покровом владыки Зиновия, Глинского старца, окормляя многочисленных духовных чад. В ту пору матушка Ольга состояла в переписке с этим удивительным человеком и благодатным духовником. Как-то само собой получилось, что он стал в Абхазии нашим духовным покровителем и защитником.

Со слов матушки, под большим секретом, нам стало известно, что в Сухуми живет в затворе очень известный лаврский духовник.

– Он даже выше отца Кирилла! – шепотом сообщила нам матушка. – Он большой друг вашего батюшки, но никого просто так не принимает. Только тех пускает к себе на исповедь, о ком известит ему Бог…

Нам с архимандритом пока не было необходимости разыскивать этого знаменитого духовника, живущего в городе в полном затворе. Но что-то из этого рассказа запало в мою душу, и встреча с этим старцем произошла в скором времени, когда ее благословил Господь.

Еще один удивительный человек жил до нас у верующих супругов и скончался у них на руках за несколько лет до нашего приезда. Его звали Ленечка. Все его тело было парализовано, он мог только говорить. Но людей он видел насквозь и даже то, что совершалось на расстоянии. Когда в калитку стучали паломники, Ленечка просил матушку:

– Ольга, скажи им, пусть выкинут газеты. Они их с собой принесли!

Другой женщине, пришедшей за советом, он сказал:

– Варвара, сейчас пост, а ты вчера съела пирожок с мясом!

– Так я же путешествующая, Леня… – оправдывалась та.

– Какая ты путешествующая? По базарам, что ли?

Мне запомнился рассказ о том, как Ленечка на расстоянии увидел, что бандиты убили пустынника иеродиакона Исаакия, бросив его в пропасть. Отправленные на поиски люди нашли тело погибшего в камнях под обрывом. Все произошло именно так, как рассказывал прозорливый. Удивленный рассказами о чудесном даре Ленечки, я спросил по телефону у отца Кирилла:

– Батюшка, как понимать прозорливость Ленечки?

Старец ответил:

– Есть люди, которые имеют такой дар от рождения. Они все говорят правильно, но духовно окормляться у них нельзя.

– Почему, батюшка?

– Потому что у них нет духовного опыта…

В первые же дни нашего пребывания в Сухуми мы отправились на могилку старца Серафима на окраине города. Церковь и кладбище находились в ведении грузинского священника, который принял нас очень доброжелательно. Он указал нам место упокоения старца. Такая благодать и такой мир почивали над этим местом, что не хотелось уходить. Высокие кипарисы осеняли надгробие преподобного. Легкий ветерок тихо шумел в их вершинах. Долго мы стояли у могилы светильника Божия, прося у него святых молитв.

– Хорошо было бы лежать неподалеку от старца, пусть даже где-нибудь в уголке этого кладбища! – неожиданно для самого себя произнес я.

Архимандрит согласно кивнул головой:

– Если таковы плоды пустынной жизни, то стоит попытаться и нам, недостойным, хотя бы стать тенью их святой и богоугодной жизни… – задумчиво произнес он.

С горячей признательностью любви и благодарности мы поднялись на Иверскую гору к часовне в честь чудотворной Иверской иконы Матери Божией. С умилением в сердцах отслужили молебен и пропели акафист у иконы Пресвятой Богородицы. Сколько раз мы молились перед ней в юности, прося помощи и заступничества. Эта святая икона вошла в мою жизнь и стала верной спутницей во всех жизненных обстоятельствах. Поэтому наш будущий скит мы вверили нашей Владычице и Заступнице, надеясь с ее помощью обрести в горах место для строительства монашеского скита. Единодушно мы решили назвать его в честь Иверской иконы Матери Божией. С собой я вез в небольшом киоте фотографию популярной в то время Монреальской иконы Богородицы, которая была написана в афонской келье на Катунаках.

Матушка Ольга упросила знакомого водителя, заядлого охотника, помочь нам с транспортом ради Христа. Этот человек, отрывая время от своих дел, целую неделю возил нас по святыням Абхазии. Большая поездка с ночевкой без всякой спешки состоялась у нас в Команах, где скончался в ссылке святитель Иоанн Златоуст. Каменная гробница, у которой мы благоговейно молились в прошлый раз, была перенесена в городской собор. Разрушенный храм в Команах наконец-то дождался восстановления. Нас приветствовал послушник-абхаз, который жил рядом с храмом. Неподалеку из земли по-прежнему бил очень холодный источник, образующий небольшое озерцо невероятно голубого цвета. По преданию, он забил на месте мучения и казни святого мученика Василиска. Вода, даже на теплом весеннем солнце, оказалась очень холодной, но после погружений сильное горячее тепло окутало наши тела с ног до головы. Вслед за нами к источнику подъехала на автомобиле группа людей, по облику – абхазов. Наш спутник с восторгом рассказывал о многочисленных случаях исцелений на этом святом месте людей, одержимых душевными расстройствами.

Метрах в трехстах от источника высокие кипарисы указывали место погребения святого мученика Василиска, мощи которого и поныне пребывают под спудом. Над гробницей некогда возвышался древний греческий храм. От него сохранилась только часть апсиды алтаря и фундамент. Здесь мы пробыли до вечера. Святость этого места глубоко вошла в душу, которая благодарно насыщалась благодатным покоем и умиротворенностью, источавшихся от мощей угодника Божия.

По длинным железным мосткам-переходам, сооруженным над непролазными зарослями верующим инженером-греком, мы поднялись к месту третьего обретения главы святого Иоанна Предтечи. Оно представляло собой небольшой грот в скале с великолепной панорамой далеких хребтов, переходящих своими кручами в вечные снега. С благоговением прочитав акафист Предтече и Крестителю Господа, мы вдоволь насытились благодатной тишиной и горным безмолвием. Заночевать нам посчастливилось в небольшой пристройке возле восстановленного храма святителя Иоанна Златоуста. Внутри домика мы увидели паломников, которых приютил на ночь послушник, присматривающий за церковью.

От паломников за чаем мы услышали удивительную историю, связанную с источником мученика Василиска. Этот случай для множества людей явил благодатную силу угодника Божия. В долине, чуть пониже святого места, протекала горная река. Министр строительства, местный грек-богач, решил перекрыть ее плотиной, чтобы в образовавшемся озере разводить форель. Несмотря на протесты и просьбы верующих, несколько бульдозеров очень быстро возвели плотину из речного галечника. Осталось закончить насыпь на противоположном берегу, и река должна была затопить источник мученика Василиска. Собралось множество народа, протестующего против затопления.

– Прекрати стройку! Бог накажет! – умоляли министра верующие.

– Наплевать! – отмахивался тот. – Продолжайте работать! – приказал он бульдозеристам.

Но, хотя другая сторона широкой долины находилась выше, на глазах у людей и самого министра река стала переливаться через борт плотины на противоположном берегу, оставив незатопленным святой источник.

– Этого не может быть! – остолбенел министр. – Теперь я верю, что Бог есть!

Он делами подтвердил свою веру, восстановив храм святителя Иоанна Златоуста, а на пути к месту третьего обретения главы Предтечи соорудил грандиозное сооружение: целые километры металлических переходов и мостов, ведущих к гроту. К сожалению, его убили грузины во время абхазо-грузинской войны.

На следующий день верующие доставили нас в Сухумский аэропорт. Вместе с летчиками мы перенесли в салон маленького «кукурузника» наш нелегкий груз. Пассажиры изучающе рассматривали нас. Винт самолета слился в один сияющий круг. Под рев двигателя мы понеслись по бетонной дорожке. В иллюминаторах блеснула неистощаемая синева моря, окаймленная широкой песчаной полосой пустынных пляжей. Качнув крылом на развороте, самолет устремился к снежным вершинам, стеной встающим на горизонте.

Сказано: «Ищите Бога, и жива будет душа ваша», а ищущий наслаждений мира сего находит смерть. Или ты сообразуешься с веком сим и гибнешь вместе с ним, или этот век сообразуется с тобой, изменяясь вместе с твоим изменением, «преобразуясь изменением ума вашего».

Плоть хотя и видит, но духовно слепа. А дух человеческий хотя и не видит, но прозревает все, что есть на земле и на небе, тем более в душе человеческой. Ты, Господи, Единый и Благий, не прекращаешь день и ночь творить добро, а души наши, возлюбившие Тебя, день и ночь не прекращают спасаться в Любви Твоей, ибо избрали Тебя навеки.

РЕШЕВЕЙ

Возлюбленный мой Господь, Ты ждешь от меня всего лишь одного – любви к Тебе всем сердцем моим и к ближнему как к самому себе. Вместо истинной любви, которую ожидает Господь, люди требуют от меня подражания и потакания безрассудным безчинствам и ублажения их собственного эгоизма. Нескончаемые распри за земные вещи ослепленных эгоизмом умов чужды моей душе. Пусть благодать Твоя, милосердный Боже, подобно огненной колеснице исторгнет меня из мира скорбей в безпредельное блаженство Небесного Твоего Царства, скрытого Тобой в глубинах моего сердца.

Облака и птичьи стаи, казалось, летели на Псху вместе с нашими сердцами. Мы прильнули к иллюминаторам, стараясь разобраться в сложном рельефе лесных ущелий. Под крылом самолета мелькали долины горных рек, текущих с Бзыбского хребта. Под нами внезапно возник перевал Доу, почти касаясь крыльев самолета верхушками высоких буков и каштанов. Тень аэроплана стремительно пронеслась над седловиной перевала и ушла глубоко вниз. В голубой бездне открылась стремительная Бзыбь с верхним Бзыбским каньоном. Над ним сверкал фирновыми снежниками пик Чедым, за которым проглядывал массив громадной вершины Герванта. Напротив грандиозными альпийскими лугами раскинулась гора Цибишха.

Самолет, снижаясь, летел над поймой реки. Вид в обе стороны был захватывающий. Справа высились карстовые розовато-белые скалы с остроконечными темно-зелеными пихтами. Слева величаво возвышался впечатляющий пик Шапка Мономаха, переходя в лесистые отроги Бзыбского хребта, называемого Серебряным за серебристый цвет скал. Самолет, сделав крутой вираж, стал снижаться над широкой долиной Псху с его единственной улицей и ярко-зеленым полем маленького аэродрома. У небольшого домика аэропорта толпились встречающие. Нас радостно приветствовали пасечник с егерем. Мы вместе выгрузили багаж и обнялись тепло, как старые знакомые.

– А для вас мы подыскали жилье! Посмотрите сами, – поспешил обрадовать нас Василий. – Если подойдет, можете жить, пока построитесь!

– А домик уединенный? – с тревогой спросил я, не имея желания поселиться на главной улице.

– Как раз для вас! Его вам сдает на время мой родственник, – сияя улыбкой, сказал лесничий.

С навьюченным на лошадей грузом, проследовав по лесной тропинке, наш караван вышел к обширной луговине. На холме стоял маленький и, при ближайшем рассмотрении, довольно запущенный дом. Сбоку бежал из лесу небольшой ручей. Ветхое жилье было оштукатурено глиной и когда-то давно побелено известкой. В первой комнате удивляла своей необъятностью большая русская печь. Стол у окна и два топчана у стен составляли всю мебель этого помещения. Вторая комната была заперта на ключ, который висел рядом с дверью на гвозде.

– Располагайтесь! А дрова берите в лесу, только пилите засохшие деревья… – советовал лесничий.

– Батюшки, насчет еды вы не безпокойтесь! – вмешался Василий Николаевич. – Сейчас вам принесут сулугуни, яйца, молоко и хлеб!

В эту минуту раздался стук в дверь. С огромной сумкой продуктов в комнату вошла пожилая женщина, наша соседка. Оставив сумку, она быстро ушла. Попрощавшись со своими друзьями, мы закрыли дверь и присели на топчан. Было тихо, лишь вдалеке звонко куковала кукушка. Отец Пимен и я, переглянувшись, улыбнулись друг другу.

– Здравствуй, пустынническая жизнь! – воскликнул умиротворенно архимандрит.

Через полчаса снова раздался стук в дверь. На пороге стояла другая соседка, у ее ног красовалась еще одна туго набитая сумка с продуктами… К вечеру мы уже боялись стука в дверь. Как ни просили мы местных жителей не носить нам деревенские угощения, продуктов набралось столько, что мы не знали, куда их девать. Восторженно приветствуя начало уединенной жизни, ни отец Пимен, ни я еще не догадывались о том, что приветствовали и сопутствующие ей немалые скорби.

Молитвенная жажда, долго не находившая выхода, побуждала меня подолгу уединяться на солнечных полянах или в тенистом лесу. Простой луговой колокольчик своей неброской красотой трогал мое сердце до слез. Истосковавшаяся по живой природе душа жадно насыщалась красотой лета. Над широким лугом привольно реяли ласточки. Их мелодичный щебет перекрывало из лесу чарующее пение соловьев. С высоких синеющих гор доносился голос неугомонной кукушки.

Вместе с архимандритом мы сообща читали каноны, акафисты, Евангелие и Псалтирь, потом молились по четкам. Моему другу по душе было чтение монашеского правила и богослужебных книг, и в этом он обретал большое утешение. Мне же было достаточно услышать тонкое лепетание ручейка, как молитва сама просилась из сердца на уста. Я не мог насытиться Иисусовой молитвой, читая ее то шепотом, то вслух, наслаждаясь горным одиночеством. Мой друг, подолгу не видя меня, выходил из дома и звал на правило. Отцу Пимену хотелось одного, мне – совершенно другого. Пересилив свою жажду к Иисусовой молитве, я присоединялся к молитвенному правилу, терпеливо дожидаясь, когда смогу вдоволь помолиться в уединении. Спустя некоторое время уединенная молитва у меня как-то разладилась.

Ошибка моя состояла в том, что я терял плод единодушной совместной молитвы, который можно было легко и просто стяжать через смирение. Это молитвенное приобретение помогло бы мне в уединении гораздо больше, чем личные усилия. Первый совместный опыт уединения после монастыря показал, что кому-то из нас двоих нужно смиряться. Так как старец благословил смиряться меня, то, когда я вспоминал его совет, мне становилось легче. А когда ум терял из виду благословение духовного отца, сразу возникали недоразумения. Не умея хранить полученное благословение, душа моя начала собирать свой личный опыт путем скорбей и ошибок.

Каждый день мы ходили на поиски места для скита. Его нам хотелось отыскать самим, не оповещая местных жителей, поэтому поиски затягивались. Однажды утром мы впервые повздорили. Архимандрит, неспешный и неторопливый, собирался как обычно, укладывая вещи в рюкзак. Мой рюкзак давно уже был собран, и нетерпение подталкивало меня:

– Отец, ну скоро ты? Пора уже выходить!

Должно быть, в моем голосе прозвучало раздражение, потому что отец Пимен отодвинул рюкзак в сторону и сурово ответил:

– Как ты смеешь так разговаривать с архимандритом? Ты что, забываешься?

Не желая усугублять это недоразумение, я вышел. Помыслы уязвленной гордыни обрушились на сердце: «Вот так дружба! Значит, снова он – начальник, я – подчиненный?» Видя, что с такими помыслами не будет сладу, я достал четки и попытался молитвой унять волнение. В тот день на поиски нашего будущего скита мы уже не пошли. К вечеру я, поборов обиду, попросил прощения, и мы помирились. Так это недоразумение началось с меня и мною же закончилось. Пришел новый горький опыт, пока еще бывший неосознанной догадкой: не я ли единственный виновник всех расстройств в наших отношениях?

Дом, в котором мы жили, нравился нам все меньше, а помех становилось все больше. В этом жилище оказалось очень много крыс. Шум от их возни часто будил нас среди ночи. Через несколько дней писк крыс значительно усилился, и мы решили посмотреть, в чем дело. Вся соседняя комната была полна дыр, которые мы заткнули пустыми кукурузными початками. Их почему-то крысы не грызли. С разрешения хозяина дома наши продукты мы хранили в этой более прохладной комнате. В сложенном грузе обнаружился большой ущерб: рабочая одежда оказалась изъеденной, а мешки с мукой зияли дырами, из которых сыпалась мука. Более всего поразило нас то, что в картонной коробке с гуманитарной помощью (тогда продукты распределялись, и семинария Лавры выделила нам сухое молоко) мы обнаружили крысиное гнездо. Среди сухого молока лежали маленькие крысята. Мудрая крыса, соорудившая в молоке свое убежище, заблаговременно спряталась. Пришлось отнести крысят, вместе с их молочным гнездом, в кусты, оставив им сухое молоко в подарок.

Шли дни, а усиленные поиски по окрестным ущельям не приносили ничего нового. Все подходящие уединенные места уже были заняты хуторами. Не зная достаточно хорошо местность, мы сильно плутали и теряли в этих блужданиях много времени. Прошел месяц, а нам не удалось ни подобрать место для скита, ни начать строиться. К тому же однажды пришел хозяин дома и сообщил, почесывая в затылке, что на лето к нему приедут родственники, которые собираются жить в этом же доме. Нас он не выгоняет, надеясь, что мы как-нибудь все разместимся. Положение становилось отчаянным, и мы отправились за советом к Василию Николаевичу.

Его совет показался нам очень подходящим.

– Если вы до сих пор не нашли где поселиться, то могу подсказать вам одно место! Есть хутор Решевей, где жили мои родители. Потом они переехали на Псху, а дом забросили. Его еще можно подремонтировать. Поможем всем селом! – подумав, сказал он.

– Спасибо, Василий Николаевич! – поблагодарил его отец Пимен. – Возможно, это именно то, что нам нужно…

– Кстати, забыл сказать! – вспомнил пчеловод. – На этом месте в тридцатых годах у монахов стояла небольшая церковь великомученика Пантелеймона. От нее уже ничего не осталось, но родители запомнили место алтаря – они посадили на нем куст роз… А вверх по Бзыби, километрах в пяти, находится моя пасека, так что всегда могу заходить к вам, если нужно чем помочь!

– Господи, неужели у нас будет свой храм великомученика Пантелеймона? – возликовали мы.

На радостях обняв пасечника и разузнав от него подробности дороги к нашему дому, мы в тот же день отправились в путь. Собственно, дороги туда никакой не было. Нам предстояло идти по тропе вверх по Бзыби двенадцать километров, той самой долиной, которой любовались с самолета. Бодро пройдя через село, мы спустились к реке. За последним хутором началась тропа, то вьющаяся по скальным обрывам, то идущая пологим лесным берегом.

Такой красивой тропы никому из нас еще не доводилось видеть. Над нашими головами висели ползучие лианы. Огромные белоствольные буки уходили вершинами в небо. С причудливых известняковых скал низвергались каскады ручьев и водопадов, обдавая нас водяной пылью. Километров через шесть река делала плавный изгиб, вбирая в себя большой приток с Бзыбского хребта.

Над всей долиной господствовала складчатая рельефная громада Шапки Мономаха. Справа от нее конусом пронзал облака острый пик с пирамидальной вершиной. Слева в дымке голубел Гудаутский перевал.

Архимандрит предложил отдохнуть на поляне в тени дерева и полюбоваться величественной панорамой. Я еще не подозревал, что этот самый вид с величественными вершинами будет девять лет восхищать меня в окне нашего скита. Миновав два хуторских домика на Решевей, тропа повернула на восток. В разрывах туч открывались вершины, одна выше другой. Справа угадывалась лесистая седловина перевала Доу.

Тропа шла лесом, пересекая небольшие поляны с прятавшейся в траве земляникой.

– Пора бы уже быть нашему дому… – растерянно произнес отец Пимен, утирая со лба пот. – Идем, идем – и никакого жилья…

По описаниям, слева от тропы, под обширным хребтом, густо заросшим пихтами, должен стоять дом Василия Николаевича. Травы росли выше головы, и мы бродили в них, раздвигая руками стебли борщевика и девясила, словно в неведомых джунглях. Под ногами журчал родник, похоже, тот самый, о котором говорил пасечник.

– Значит, дом где-то совсем рядом! – предположил я, бродя в зарослях высокого девясила. Головки ароматных цветов щекотали лицо.

Старое замшелое строение открылось неожиданно. Беглый осмотр заставил нас задуматься. Крыша из дранки провалилась, стекол в окнах не было, кое-где не хватало даже рам. Ручей, изменив направление, бежал прямо через дом. Внутри лежала груда мусора, печи не осталось. Но в целом стены были еще крепкими: сложенные из каштанового бруса, они стали словно железные, лишь сверху покрылись зеленым мхом. В окна виднелся большой огород, на который мы вылезли через густые заросли колючей ежевики, опутавшей старую изгородь.

Солнце ярко сияло на юге над перевалом, золотя белые облака над остроконечными темно-зелеными пихтами. В гуще букового леса светлыми пышными букетами цвел каштан. На западе сиреневым величественным силуэтом сторожил долину знакомый пик Шапка Мономаха. Птичий свист раздавался с каждой ветки заброшенного сада, как будто все птицы со всего леса слетелись в эту долину. Над зарослями огорода порхали бабочки. Ощущение было такое, словно мы оказались в самом центре прекрасного волнующего мира, о котором можно было только мечтать. Родник струился в корнях трав, внизу за тропой пела на голоса большая река, позади дома возвышалась вершина Цыбишха, с разнотравьем обширных альпийских лугов. За рекой открывались два перевала на высоте около двух тысяч метров, вокруг шумели под ветром каштановые и ореховые леса. Старые груши и яблони, пробиваясь из зарослей фундука, указывали границу заброшенного сада.

Мой друг присел на траву и долго молчал, любуясь прекрасным видом. Наконец он сказал:

– Все, отец, остаемся здесь… Это наше место!

– Да, отче, слава Богу, что Он привел нас сюда! Вот он – наш скит в честь Иверской иконы Матери Божией. Как здорово, что это монашеское место! Тем более удивительно, что здесь когда-то даже стояла церковь…

Мы разыскали цветущий куст алых роз, росших на месте прежнего алтаря. Достали Акафистник и пропели акафисты Иверской иконе Богородицы и великомученику Пантелеймону. Затем в огороде поставили палатку и долго не могли заснуть, не веря своему счастью и обсуждая, как и что нужно сделать в первую очередь.

Утро мы начали с того, что соорудили крест и поставили его рядом с кустом роз, обозначив место алтаря нашей будущей церкви. С собой у нас имелась маленькая пила, а также топорик, молоток и гвозди, так что эта работа заняла у нас немного времени. Утренние молитвы и монашеское правило у новосооруженного креста доставили нам много радости. Как будто Сама Матерь Божия привела нас в это монашеское место! Поэтому нам обоим хотелось всем сердцем и душой послужить Ей сколько хватит сил. Решевей для нас предпочтительнее было сделать общей базой скита, молитвенной и бытовой; оставалось еще найти место для уединенных келий в горах, и об этом никого не хотелось оповещать. Такое место представляло для нас большую проблему. Где его искать, если мы не знаем окрестностей? А расспрашивать местных охотников не хотелось, чтобы они не догадались о наших целях. Оставалось во всем положиться на помощь Божию, и она не оставила тщетными наши надежды.

Мы отслужили перед крестом молебен Матери Божией и задумались: где же нам построить две уединенные кельи и церковь? Обошли все окрестные поляны, но все это было не то, что нам хотелось. Как-то под вечер к нам заехал на лошади пасечник:

– Что скажете, батюшки, подходит вам это место?

– Спасибо огромное, Василий Николаевич, очень подходит! То, что надо! Начнем здесь обустраиваться.

– Вот и хорошо! – обрадовался пчеловод. – А за помощь от села я ручаюсь!

Но нас с архимандритом интересовал еще один вопрос, и мы повели отвлеченный разговор о том, какие места по Бзыби ему нравятся больше всего.

– Для меня лучше места нет, чем Грибза! – с воодушевлением сказал он. – Воздух просто необыкновенный, вокруг горы, а в реке форели – руками бери!

– А как эту Грибзу найти? – делая безразличный вид, спросил я.

– Как увидите слева большой приток, это и есть Грибза. Ее ни с какой другой рекой не спутаешь! Течет с самой альпики…

– Спасибо, Василий Николаевич, как-нибудь посмотрим!

Сохраняя спокойствие, мы попрощались с пчеловодом, а сами кинулись собирать рюкзаки, готовясь утром выйти в горы.

В слепоте своей человек неистово утверждает свое право на каждую вещь в окружающем мире, пытаясь доминировать над близкими и этим губя их и самого себя. В отчаянной борьбе за тварные вещи он пытается посягнуть и на Божественную власть, стремясь утвердить над всем бытием власть своего развращенного ума. Лишь усмиренный непреклонной волей Божией, человек приходит в отрезвление души своей и, устыдясь своего безчинства, постепенно приходит к покаянию. Благодаря покаянию он удостаивается вечного наследия и права быть сыном Божиим по благодати, становясь хранителем и защитником тварного мира.

ГРИБЗА

Тщетно взывать к глухим мертвецам, похоронившим себя в суете мира сего. Тщетно оживлять утопленников, потонувших в пучинах земных «наслаждений». Но всегда есть надежда, что Ты оживишь их, Боже, и кто-то из них поднимет голову и скажет: «Вот я, Господи! Жив и хочу жить в Тебе вечно!» Молниеносно действие десницы Твоей, Христе мой, коей Ты достал меня и близких моих из пучины тревог. Неисповедима быстрота милосердия Твоего, извлекающего заблудшую душу из бездны мирских заблуждений. Слава Тебе за все, Возлюбленный Владыка наших сердец, Господи Иисусе!

Пасмурное утро завесило вход в палатку пеленой тумана и мелким дождем. Натянув брезентовые штормовки, мы уложили в мой рюкзак длинную двуручную пилу, соль и гвозди. Архимандрит взял топор, котелки и запас продуктов. Свернув мокрую палатку, привязали ее к моему рюкзаку. Помолившись на дорогу, мы устремились на встречу с таинственной рекой Грибзой. По ущелью плыли клочья тумана. Ветки деревьев стряхивали избытки влаги нам на плечи. Миновав большую пасеку Василия Николаевича, тропа углубилась в лес. Чем дальше мы продвигались по тропе, тем чаще теряли ее в густых зарослях папоротника, колючей ежевики и кустов вечнозеленого рододендрона с крупными розовыми и фиолетовыми цветами. Склоны ущелья становились все круче, пихты поднимались все выше, вдали сквозь облака запестрели снежные вершины, потянуло холодом.

Моя пила постоянно цеплялась за ветви деревьев и кустарников, роняя на меня потоки водяных брызг. К тому же это забирало много сил. Вконец утомившись, мы повалились среди зарослей, потеряв всякую надежду найти тропу. Проглянуло солнце. Большая красивая бабочка, неторопливо полетав рядом, села мне на скуфью.

– Это тебе привет с Грибзы! – устало пошутил мой друг.

С этого незначительного эпизода у нас словно открылись глаза: среди непроходимых зарослей нам стала видна неприметная узкая тропа, которую прежде наши глаза отказывались видеть. Лес понемногу приоткрывал свои тайны. Каждый изгиб склона, ущелье или овраг сами говорили нам о том, где может пролегать тропа. Идти стало значительно легче. Лесная чаща уже не казалась непроходимой. Она словно расступалась, пропуская нас все дальше и дальше.

Продолжало смущать лишь одно: наше полное неведение того, как нам опознать наш приток. Каждую мелкую речушку, бегущую слева от склона, мы приветствовали радостным возгласом: «Грибза!» Но, присмотревшись, убеждались в своей ошибке. Тропа забирала все выше и выше, пока к вечеру мы не добрались до просторной поляны над глухо шумевшей внизу Бзыбью. Под огромными буками приютилась наша крохотная палатка. Взяв котелки и фляжки, мы начали круто спускаться к реке, лавируя между гигантскими упавшими стволами деревьев. На них росло множество серых грибов. Кусты черники ростом с человека раздвинулись под нашими руками. Мы замерли, не дыша: у наших ног катила свои белогривые волны река с оттенком небесной голубизны. Над ущельем напротив висел, сверкая радугой, шлейф рокочущего водопада. За ним устремлялись в небо острые зубцы пика Чедым, ловя последние лучи заходящего солнца. Оглядевшись, мы поняли, что стоим на прибрежном выступе, образовавшем прямой угол между Бзыбью и впадавшим в нее притоком в каскадах радужных брызг. Он уступами падал с верховий, порождая сильный встречный ветер, напоенный ароматом горных трав. Несомненно, это и была Грибза.

Вскоре у палатки заполыхал костер, блики заиграли на белых стволах буков.

– Давай грибов сварим! – предложил отец Пимен. – Их здесь видимо-невидимо…

Помня уверения пустынников, что в лесу можно есть все грибы, растущие на упавших деревьях, мы набрали полный котелок бледных на вид грибов, заодно неожиданно обнаружив протекающий рядом ручей. Вскоре котелок зашумел на огне. Мой умелый в поварском деле товарищ добавил пшена и немного соли, приправив небольшой долей масла. По поляне разнесся аппетитный запах.

– Вроде бы готово… – заключил архимандрит, пробуя грибную похлебку. Я без колебаний присоединился к вечернему ужину.

Мы прочитали молитву и разлили грибной суп по алюминиевым тарелкам.

– Неплохо получилось! – заметил повар, почти опустошив свою миску. – А ты почему мало ешь?

– Не идет почему-то… – неуверенно ответил я, съев из свой тарелки половину грибной похлебки и остановившись.

Костер освещал наши лица красноватыми отблесками пламени. Я почувствовал, как мою голову словно сдавливает холодный обруч. В этом ощущении присутствовало дыхание смерти.

– Отец, – обратился я к позвякивающему ложкой другу. – Ты как себя чувствуешь?

– Как-то не совсем хорошо… – отозвался он шепотом. – А ты?

– У меня уже губы цепенеют… Это смерть! Если не промоем желудок водой, умрем…

Наши ноги уже перестали повиноваться. В темноте мы доползли до ручья, и начался ад. До четырех часов утра отец Пимен и я пили воду, вызывали тошноту, снова пили, и нас вновь выворачивало наизнанку. Лишь под утро действие яда пошло на убыль, и я вспомнил о пузырьке с марганцем, всегда лежащем в моем рюкзаке. Разведя порошок в воде, я дал выпить раствор марганца архимандриту, который пострадал больше, но был крепче меня. Выпив по кружке розоватой неприятной жидкости, мы заснули без сил у входа в палатку.

Яркое солнце ударило в глаза. Лес сверкал каплями вчерашнего дождя. Звонкая дробь соловьиных трелей сотрясала окрестности. Со всех сторон ей откликались другие соловьи. Свежий густой воздух, казалось, сам втекал в легкие. Я повернул голову: рядом посапывал мой друг. Мы живы… Слава Богу! От прошедшей ночи, напоминавшей какой-то страшный кошмар, не осталось и следа, кроме боли в горле и слабости в руках и ногах.

Я разжег костер, поставил котелок с водой и заварил чай. На шум проснулся отец Пимен:

– Господи, что это было с нами ночью?

– Умирали, отец! – бодрым голосом отозвался я. – Теперь будем жить снова…

После чая мы прочитали правило и налегке отправились осматривать местность. Подойдя к знакомому гнилому буку, отшатнулись: под действием ярких солнечных лучей вчерашние бледно-серые грибы превратились в черную, дурно пахнущую слизь.

– Вот так грибы! – в раздумье проговорил мой друг. – Оказывается, не все, что растет на деревьях, съедобно! Ужасный опыт ценой собственной жизни…

Осмотр окрестностей привел нас к ручью. Он, мелодично позванивая на камнях, уходил круто вверх, в заросли рододендрона.

– Отец Пимен, послушай. Этот ручей подсказывает нам вот что: если по нему подниматься вверх, то следов от наших ног не останется! – озарило меня. – А так как у этого ручья есть и начало, возможно, нам удастся выйти к его истокам. А там, может быть, найдем и место для наших келий!

– Согласен! – кивнул архимандрит. – Завтра, Бог даст, попробуем по нему подняться… Остаток дня мы отдыхали, читали книги и молились.

На рассвете, укладывая рюкзак, мой друг посмотрел в церковный календарь:

– Симон, кстати, сегодня большой праздник – Святая Троица! Здорово, что именно в этот день мы находимся среди такой первозданной красоты и благолепия!

Я тоже вздохнул:

– Помоги нам, Господи, найти наше место для келий и церкви… Ее мы обязательно назовем Троицкой!

Мы с воодушевлением пропели праздничные тропарь и кондак и медленно двинулись вверх по ручью, внимательно смотря по сторонам. Чем выше мы поднимались, тем круче и грандиознее на противоположной стороне ущелья вздымался пик, весь исчерченный белыми штрихами лавин. Такого красивого места нам еще не доводилось видеть на Кавказе.

Протиснувшись сквозь густые заросли вечнозеленой лавровишни с белыми цветами, осыпавшими нас прохладными каплями росы, мы обнаружили, что склон становится положе и ручей забирает вправо. Миновав огромные замшелые скалы, он привел нас к большой светлой поляне, заросшей молодым папоротником. По ней, свободно разливаясь вширь, тек наш ручей. На поляне, широко раскинув могучие ветви, стояли белоколонные высоченные буки, около шестидесяти метров высотой. Их ветви, каждая размером с хорошее дерево, начинались лишь на высоте десяти-пятнадцати метров.

Солнце снопами золотых лучей высвечивало поляну, сияющую яркими солнечными пятнами. Она вся казалась одним огромным храмом с белой колоннадой деревьев, а куполом был бездонный голубой небосвод. Левее по склону, журча, пробивался родник. Окаймляли это дивное место такие же высокие пихты, похожие на зеленые башни.

– Слава Тебе, Боже! – в радости воскликнул я. – Это поистине наше место, а храм наш будет в честь Пресвятой Троицы!

– Да, просто великолепно! – согласился архимандрит, любуясь открывшимся видом.

Мы сбросили рюкзаки и начали осматривать найденное сокровище – уединенную горную поляну с ее притягательной таинственной красотой. Над вершинами темно-зеленых пихт сверкал свежевыпавшим снегом остроконечный пик Чедыма. Он, словно небесная крепость, возвышался над всем Бзыбским отрогом, уходящим далеко влево, до Кавказского хребта. Рядом с основанием пика искрился белоснежный водопад, позволяя ветру свободно играть его дымящимся шлейфом. Каждые пять минут глаза возвращались к возвышенной неземной красоте горного пейзажа – хотелось и молиться, и любоваться им без конца.

Пока отец Пимен, задумавшись, созерцал величественный вид, я занялся поисками подходящих мест для наших келий. Под высокой, слегка наклоненной пихтой мне приглянулось большое скальное возвышение:

– Благослови, отец, хочешь – здесь будет твоя келья?

Архимандрит посмотрел и одобрил, но, глядя вверх, выразил сомнение:

– А пихта не упадет? Мне кажется, это опасно…

Он отошел подальше и, осмотревшись, сказал:

– Вот здесь я поставлю свою келью!

– Тоже хорошо, – обрадовался я. – Тут и вид получше! А мне благослови строиться под пихтой.

Но мой друг продолжал задумчиво ходить, осматривая деревья.

– А вот этот засохший бук нужно спилить, он может упасть! – заметил он, стоя возле гигантского сухого бука.

– Как скажешь, отец! – с готовностью согласился я, доставая двуручную пилу из рюкзака.

Нашей пилы едва хватило на то, чтобы немного двигать ею, так как, дойдя до половины дерева, толщиною в два обхвата, его и мои пальцы почти упирались в ствол. Полдня ушло на то, чтобы пропилить примерно две трети бука, потому что его древесина по твердости походила на камень. Этот бук был огромен и высок, метров сорок высотой. При взгляде вверх было заметно, как легкий ветерок раскачивает его макушку. Мы продолжали пилить, и тут услышали громкий треск – начал трещать ствол.

– Отец, внимательно смотри, куда эта махина будет падать, чтобы она нас не убила! – предупредил я.

Отец Пимен, окинув взглядом огромный бук, прикинул, куда ему отступать. Неожиданно, словно выстрел, раздался ужасающий треск и громадное дерево скололось не по распилу, а на высоте метра три от земли. Вся огромная древесная туша, скалываясь, устремилась на моего бедного друга. Он начал медленно пятиться, не слыша мой крик:

– В сторону!

Пятясь и отступая от надвигающегося на него огромного комля дерева, отец Пимен споткнулся и упал. Это спасло его. Ствол пронесся над ним и с грохотом завалился вбок, поломав множество мелких деревьев. Пила осталась в незаконченном распиле и, тихонько звеня, покачивалась на ветру.

– Ты жив? Не убило тебя? – бросился я к товарищу, помогая ему подняться.

– Кажется, жив… – оглядывая себя, бормотал мой друг. Огромный ствол лежал неподалеку, молчаливо свидетельствуя о пронесшейся рядом смертельной угрозе.

– Знаешь, наверно, правильнее всего сделать так, – принял решение архимандрит. – Ты строй здесь келью и церковь, а я займусь постройкой скита. Так будет лучше!

Такого поворота событий я не ожидал, и мне стало очень жаль этой перемены настроения в душе моего друга, но делать было нечего – пришлось согласиться. Минувшую смертельную опасность он принял для себя как предостережение.

– А у батюшки я спрошу благословения на наше решение. Мне кажется, что теперь уже можно ехать за нашими помощниками… – закончил отец Пимен.

Идя обратно в Решевей, мы уже реже сбивались с верного направления. Появилось чувство тропы, идти было легко, так как инструменты и продукты мы оставили под большим камнем на поляне. Должно быть, я шел очень быстро, потому что мой товарищ постоянно отставал и бурчал на меня:

– Ну, опять циркуль зашагал… – имея в виду мои длинные и худые ноги.

Прости меня, мой товарищ, что я не научился тогда придерживаться строгих правил в горах – не терять из виду идущего сзади спутника.

Архимандрит улетел в Москву, забрав письма к батюшке и моему отцу, а я остался в палатке, занимаясь уборкой мусора в доме, ремонтом окон и расчисткой тропинок в буйных зарослях летних трав. Ручей, который прежде тек через дом, мне удалось повернуть в старое русло, расчистив его от каменных завалов. За этими трудами меня и застали местные жители, прося отслужить на Псху заупокойную панихиду. В селе старший егерь решил представить меня председателю сельсовета, грузину, который в это время находился в гостях у него дома. Им оказался коренастый грузный мужчина, уже явно навеселе. На столе стояли закуски и бутылки с деревенским вином.

Без лишних слов председатель налил по стакану мне и себе и произнес:

– У нас горы не курорт, если не пить, помереть можно, хех! – засмеялся он.

– Твое здоровье! Пей!

– Я не пью! – ответил я, решив стоять до конца.

– Я тоже не пью… – перевел в шутку мой отказ грузин. – А теперь пей со мной, ну!

– Я вообще не пью! – твердо держался я своего слова. Лицо председателя побагровело:

– Да ты что это себе позволяешь?

Но прежде чем он перешел к известному выражению «ты что, меня не уважаешь?», присутствующие вступились за меня. Видя, что собравшиеся в комнате настроены против него, председатель рассмеялся:

– Это я его проверял! Дай руку! – он протянул мне руку и пожал ее. – Уважаю!

На следующее утро почти все население Псху собралось на кладбище, где снова, как в прошлый раз, стояли столы, уставленные едой и бутылками с вином. На воздухе мой голос был плохо слышен, и во время ектений приходилось напрягаться. Мощный хор всего села с избытком компенсировал мое слабое пение. После панихиды все расселись за столы, и начались тосты, вначале строгие и печальные, а затем шутливые и порой даже совсем не к месту. Едва дождавшись окончания трапезы, я попросил у старшего лесничего и у всех собравшихся на панихиду разрешения обратиться к ним. Вспомнив, что писал святитель Иоанн Златоуст о заупокойных службах, я своими словами попытался объяснить пагубность сочетания поминовения усопших с пьянством. Неожиданно эти слова тронули сердца тех, кто слушал мою сбивчивую речь. Первыми меня поддержали женщины:

– Давно пора! Надоело смотреть, как мужья напиваются на поминках, а некоторые даже пытаются танцевать! Стыдно перед усопшими. Мы поддерживаем батюшку!

Некоторые мужчины согласились с этим предложением, другие промолчали. Поднялся Василий Николаевич:

– Например, я так скажу: я согласен! Мне тоже кажется, лучше молитвой поминать почивших, чем вином. И егерь согласен, правильно я говорю?

Старший лесничий, вспомнив о своем прежнем обещании прекратить поминальные застолья, извинился за забывчивость и поддержал своего друга. С того дня панихиды и даже праздники проходили без крепких напитков. Когда собирались верующие, на столах уже не было бутылок с вином. За чаем люди обсуждали свои сельские нужды и определяли, кому и чем из нуждающихся семей нужно помочь.

Провожая, Василий Николаевич обнял меня и сказал, склонив голову набок, словно всматриваясь во что-то в моей душе:

– Батюшка, кажется, у нас на селе начинается новая жизнь! Предлагаю использовать мой большой дом для церковных служб, а потом мы все сообща обязательно построим на селе церковь…

– А как называлась прежняя церковь на Псху?

– Троицкая!

– Вот пусть будет снова храм в честь Пресвятой Троицы…

Мы распрощались с каким-то новым ранее неведомым чувством – как будто стали близкими родственниками или уже были давними верными друзьями. Сердца всех нас, объединившихся возле церкви, не предполагали, что наши судьбы, хранимые в руке Божией, находятся на пороге больших и серьезных испытаний.

Суета соблазняет душу болезненным любопытством испытать ее пустые заботы и тревоги в обмен на нашу жизнь, в то время как благодать просто дарит сердцу покой и умиротворение от суеты и безысходности, наделяя душу вечной Жизнью. Суета оскверняет душу и обманывает ее, как бы говоря: «Разве ты обойдешься без помыслов обо мне?» Благодать безкорыстно отдает себя ищущей душе, в молчании облегчая ее бремя и очищая от помыслов.

Своими усилиями можно прийти лишь к перевозбужденному состоянию запутавшегося ума, понимаемому сбитыми с толку людьми как мирская «радость». Но чтобы войти в истинную радость Господа своего, необходимо сердцем услышать тихий и кроткий глас духовной благодати, которая доступна чистому и смиренному сердцу в той мере, насколько оно очистится от возбужденного и невежественного состояния ума.

НАЧАЛО СКИТА

Плач и сердечное сокрушение – лучшая для Бога молитва, возносящаяся от скорбящего сердца, ибо в ответ Он ниспосылает в это сокрушенное сердце мир и покой благодати. Мирские помыслы, словно мыши, день и ночь грызут плоть сердца, доставляя ему невыносимую боль страданий. Свобода от помышлений есть наивысшее блаженство, несравнимое ни с каким земным наслаждением, ибо такое блаженство есть спасение от утомительного и изнуряющего бремени забот и попечений.

По мере роста внутренних молитвенных сил душа перестает искать опору во внешних обстоятельствах, так как начинает обретать ее внутри себя. Несколько недель, что я пробыл один в скиту, значительно меня укрепили. Вскоре мне передали, что мой друг с помощниками уже находятся в Сухуми и на днях прилетают на Псху. Я отправился в сельский аэропорт встречать архимандрита и ребят, добровольно приехавших помогать нам в строительстве скита и кельи. Прибыло шесть человек, хорошие парни, ничего, к сожалению, не умеющие делать профессионально, зато полные энтузиазма и молодых сил. Большим караваном мы двинулись по тропе. Часть груза сыновья пчеловода навьючили на лошадей. Все, что смогли забрать, несли в рюкзаках мы сами. Остальное оставили для перевозки на вертолетах. Так как рюкзаки были довольно увесистыми, то основной вопрос – «Долго ли еще идти?», – часто звучал на поднимающейся в гору тропе. Приходилось много раз останавливаться и отдыхать, но свежий горный воздух, кристально чистая вода родников и необъятные горные виды помогали всем забывать о тяжести рюкзаков и о долгом пути.

К приезду помощников мне удалось очистить дом от мусора и застеклить окна, собрав разбитые куски стекла. Деревянные полы в доме большей частью остались целы, поэтому все стали располагаться в единственной большой комнате, а потолок накрыли пленкой. Поскольку в доме никаких топчанов не осталось, многие из гостей улеглись на мешки с мукой. Я остался в палатке во дворе. В ней, несмотря на сильные летние грозы, было уютно и уединенно. Отец Пимен ввел распорядок в нашу общую жизнь: утром мы сообща читали полунощницу, часы и изобразительные. А в три часа сделали обед, перед которым читали вечерню. На ночь читали повечерие с акафистом и утреню с вечерними молитвами. Это правило всем нравилось, и каждый читал и пел с большим воодушевлением.

Архимандрит передал мне письма – одно от батюшки, которое я прочитал с большим теплом в сердце, другое – от моего отца. В письме старец отвечал на мои вопросы о духовной жизни и о нашем общем желании ввести ночные богослужения, что тогда всем нам было в диковину, как совершенно незнакомая практика ночных молитв. Он благословил нам собираться ночью в два часа, и все с восторгом встретили это благословение. Заодно отец Кирилл подтвердил целесообразность предложения архимандрита – он строит скит, а я – церковь и келью в горах. Папа кратко писал о своей жизни, сообщая, что у него все хорошо, и делился различными новостями из Лавры.

Отец Пимен привез с собой долгожданный груз: все необходимое для литургии – антиминс, сосуды, книги и простые холщовые облачения. Первую всенощную с литургией мы служили ночью во дворе на праздник святых апостолов Петра и Павла, соорудив нечто вроде престола. В руках все держали свечи, озаряя сгустившуюся темноту трепетными огоньками. Над нашими головами, словно гигантское паникадило, сияли огромные мерцающие светила. Эта первая ночная литургия на месте монашеской церкви в честь великомученика Пантелеймона всех нас очень сблизила.

Из Сухуми на Псху в ту пору летали два маленьких вертолета, кроме единственного «кукурузника». Пилотами были молодые грузинские летчики, веселые отзывчивые парни, хорошо говорившие по-русски. Узнав, что мы монахи, они безплатно перевезли наш остальной груз из «крысиного» домика с окраины Псху на Решевей, посадив вертолеты прямо в огороде. При разгрузке самолета мой друг, неловко взвалив мешок с мукой себе на спину, заработал грыжу, которая мучила его потом долгое время. Именно тогда на Псху к нам прибилась беременная кошечка, которую жалко было бросать в пустом доме. Я посадил ее в мешок, и она тоже прилетела с нами на новое место. Когда мы выпустили дрожащую от страха кошку, она, пугаясь грохота двигателей, убежала на чердак и спряталась там в каких-то дырах. Удивительно, что родившиеся котята тоже пугались вертолетного шума, когда грохочущая машина пролетала высоко в небе, держа курс на Сухуми. Тогда котята с таким же ужасом убегали на чердак и прятались в досках.

С этими же летчиками я однажды чуть было не выпал из вертолета в открытую дверь, потому что не был пристегнут. Второй летчик высадился на лесной поляне и собирал там орехи. Мой пилот, пролетая над поляной, заложил крутой вираж, приветствуя своего друга. Я сидел в кабине рядом с летчиком. Внезапно подо мной распахнулась голубая бездна, так как дверей в кабине не было вообще. Если бы не удалось инстинктивно ухватиться руками за поручни, то я бы просто улетел вниз, в безкрайние просторы леса. А веселый грузин даже не заметил моей паники, увлеченно кружа над поляной. К слову сказать, когда разразилась война, они не стали воевать против Абхазии, а сразу же на этих самых вертолетах улетели в Краснодар. Спасибо этим парням за их безкорыстную помощь! Заодно со Псху удалось привезти стекла и старенькие рамы для окон. Когда я их поставил, заменив разбитые осколки и сгнившие рамы, наш разрушенный дом начал приобретать жилой вид.

Жажда потрудиться во славу Божию и на благо нашего скита воодушевляла всех нас, побуждая хвататься за все дела сразу, поэтому каждый день стал походить на нескончаемый аврал. Чем больше приходилось трудиться, тем больше прибавлялось работы. Сельские профессионалы поставили нам задачу вытесать балки для стропил и перекладины на новую крышу из отобранных в лесу деревьев. Старший лесничий разрешил использовать для строительства любой лес, кроме пихт. Василий Николаевич получил разрешение свалить одну пихту. Из нее он вместе с сыном заготовил дранку на крышу – пихтовые дощечки, служащие кровлей дома. А нам еще нужно было защитить всю территорию крепкой изгородью от свиней, диких и домашних. И тех и других было вокруг великое множество. А также эта изгородь защитила бы огород от коров и лошадей, которые бродили среди нашего поселения совершенно свободно.

Времени на молитву по четкам почти не оставалось. Я попросил отца Пимена ввести дополнение к распорядку: благословить всем, в периоды небольших перерывов в работе (а прерываться, чтобы немного передохнуть, все равно приходилось), тянуть четки или же читать Евангелие и Псалтирь для тех, кто незнаком с Иисусовой молитвой. Это правило состояло в следующем: мы работали до первой усталости, а потом каждый, в виде краткого отдыха, тянул две четки или читал Евангелие. Такое дополнение к нашим многочисленным попечениям позволило избежать аврального перевозбуждения, а также давало возможность в течение трудового дня помолиться. К тому же эти краткие молитвы хорошо настраивали душу к вечернему богослужению.

Пока по воскресным дням все причащались запасными Дарами, и каждый мог заниматься своими делами. Кто отдыхал с книгой, кто уходил на реку ловить рыбу, кто собирал в лесу грибы. Я даже не представлял, что в лесу может расти столько грибов, сколько их росло на Решевей. Достаточно было немного отойти от дома, как за пятнадцать минут плетеная корзина доверху наполнялась лисичками, сыроежками, белыми грибами, груздями и даже «царскими» грибами, как их называли местные жители.

Взяв четки, я отправлялся по воскресеньям в лес, где находил скрытые места, чтобы побыть в молитве одному. Но архимандрит чувствовал себя как-то неуютно, если не видел меня рядом. Время от времени он выходил из дома, и его зычный голос оглашал окрестности: «Симон! Симон!» Я выходил из кустов, пытаясь понять, в чем дело и почему я так срочно нужен. Причиной всегда оказывалась какая-нибудь мелочь: то молоток затерялся, то лопату не могут найти, то не могут вспомнить, где стоит банка с крупой. Все это было предметом общих шуток и смеха. Нередко всем братством овладевало любопытство отыскать место моего очередного уединения…

В один из погожих дней в нашем скиту собрались почти все мужчины с различных хуторов Псху: они начали делать крышу. Наша работа состояла в том, что мы волоком подтаскивали изготовленные нами стропила и балки и веревками поднимали их на верх дома. Опытные мастера устанавливали их и набивали дранку. Наше неумелое обращение с топорами вызвало много шуток со стороны плотников, которые, трудясь на крыше, посмеивались над неуклюжестью молодых ребят. В Сухуми отец Пимен выпросил у матушки подслеповатого послушника. И теперь он тоже работал на чердаке, постоянно проваливаясь сквозь тонкий потолок и делая в нем большие дыры. Несмотря на различные недоразумения, мне довелось многое узнать и запомнить важные детали в строительстве дома, а особенно приемы изготовления и установку стропил и каркасных балок. О способах рубки деревянного дома у меня остались некоторые познания еще с того времени, когда мы с экономом закладывали церковь в Лаврском скиту.

Крышу сделали в один день. Все, кто помогал нам, оказались отличными людьми. Архимандрит записал имена мастеров в наш первый скитский помянник, и мы пообещали местным жителям всегда поминать наших благодетелей вместе с их семьями. Оставалась еще одна работа, на которую никто из нас не решался, – устройство печи, от которой в доме сохранился только фундамент. В дождь становилось очень зябко и сыро, к тому же мы до сих пор готовили еду на костре во дворе.

Один из плотников оказался умелым печником. Он остался у нас ночевать и старательно отстоял все вечерние молитвы. На следующий день мы отправились по окрестностям в поисках подходящей глины. На обрыве в лесу печнику посчастливилось найти хорошую глину, и он дал мне задание принести в рюкзаках ее как можно больше. Песок он рекомендовал поискать по берегам реки.

Глины мы принесли много, так как она, даже с полным рюкзаком, была не слишком тяжелой. А вот с песком пришлось помучиться. Влажный и жутко тяжелый, он доставил нам немало хлопот. Пришлось неоднократно спускаться к реке и тащить вверх тяжелый неподъемный рюкзак с песком. Во время этих тяжелых грузовых рейдов я подружился с двумя ребятами, которые мне очень понравились. В дальнейшем именно с ними удалось построить келью и церковь на Грибзе. Одного звали Валера. Это был высокий, слегка неуклюжий белокурый парень с добрым лицом и улыбающимися глазами, удивительно тактичный и отзывчивый. Если случалось толкнуть его во время работы, или мокрый песок из поднимаемого нами с земли рюкзака попадал ему за шиворот, он всегда говорил: «Ничего! Ничего!» Ноги его постоянно цеплялись одна за другую, при этом Валера всегда восклицал: «Что это я сегодня такой неуклюжий?» Это выражение стало у нас ходячей поговоркой. Другой паренек помладше, Адриан, тонкокостный, расторопный и очень рассудительный, несмотря на молодость. Он намеревался стать послушником в Лавре, а пока состоял в духовных чадах отца Пимена, но вскоре стал для меня таким верным и преданным другом, что и по сей день я вспоминаю его с чувством глубокой благодарности.

Так прошел месяц в трудах и хлопотах. Труды были большей частью однообразными – выкашивание большого сада, сбор плодов с одичавших грушевых деревьев, ронявших мелкие, но очень сладкие груши. Эти высохшие плоды мы использовали вместо конфет. Архимандрит начал сооружать большую пристройку к дому в виде кладовой, что, конечно, оказалось совершенно необходимо, так как места в доме не хватало даже для нас, тем более для хранения в нем продуктов и инструментов. Он привез с собой бензопилу и довольно ловко управлялся с ней: валил большие прямоствольные осины и затем распиливал их вдоль на широкие доски. Это был очень трудоемкий процесс, но он увлеченно орудовал бензопилой, взяв меня в помощники. От запаха бензиновой гари у меня на всю жизнь появилась аллергия на любые выхлопные газы. Тем не менее работа шла дружно и быстро. Все братство впрягалось в веревки, и мы, подобно репинским бурлакам, вытягивали длинные бревна из леса к скиту, где мой друг распиливал их на доски.

К сожалению, постепенно в наших отношениях стали возникать недоразумения, вызванные моим неправильным поведением. Архимандрит, уж так сложилось с поры его экономства, предпочитал командный стиль управления, который обычно распространен в монастырях. Присмотревшись к нам, ребята стали держаться поближе ко мне, с удовольствием выполняли мои просьбы. Отец Пимен все чаще оставался один, и ревность начала проникать в его сердце. Это было видно по тому, как часто у него стали хмуриться брови. Я упрямо не хотел принимать отношения «подчиненный и начальник», твердо зная, что для лесной жизни они не годятся.

Моя вина состояла в том, что наших молодых помощников надлежало тактично обратить к искреннему послушанию и уважению к начальнику скита и моему другу личным примером в послушании, что, конечно, принесло бы пользу всем нам. Но во мне также возник ропот из-за того, что командные методы распространялись и на меня. Это начало сказываться на нашем общении. Мне стало интереснее общаться с простыми, не имеющими никаких претензий парнями, чем с суровым, нахмуренным архимандритом, которому необходимо было подчиняться. Однажды я, под действием душевного сопротивления, воспротивился какому-то его приказанию. Мой друг вышел из себя и закричал на меня:

– Когда же это кончится? Ты что это себе позволяешь?

Прости меня и мое упрямство, мой добрый старый товарищ! К вечеру мы помирились, и все же постижение сути истинного монашеского послушания пока еще мне упорно не давалось. Я понимал, что поступаю неправильно, но никак не хотел это признавать.

Начало нашей жизни на Решевей вызвало необходимость закупить емкости для хранения продуктов, так как по ночам полчища крыс сновали по дому и портили продукты и одежду. Мы с отцом Пименом вылетели в Сухуми, где матушка передала мне два письма. Мой отец сообщал, что он жив и здоров, ходит в Лавру на службы и молится обо мне у преподобного Сергия. Из монастыря к нему приходят батюшки. Экономский отдел, а также все столяры и слесари кланяются и просят молитв. Отец Кирилл писал, что мне следует довериться в послушании нашему архимандриту, уверяя, что Бог исправит его ошибки ради нашего единодушия и послушания.

Нам тут же захотелось дозвониться до батюшки, чтобы, воспользовавшись случаем, услышать его родной голос. Сначала со старцем разговаривал отец Пимен, потом он передал трубку мне:

– Отче, благословите! Я очень благодарен за ваше доброе письмо, но есть у меня один вопрос…

– Слушаю, слушаю! – раздался в трубке приветливый голос.

– Батюшка, как же так? – в моем голосе прозвучала боль. – Почему все время виноват только я и никогда не виноваты другие? Как мне правильно поступать?

– Пойми, отец Симон, только ты и есть истинный виновник во всех искушениях… – было слышно, как старец улыбается при этих словах. – Когда ты как следует это поймешь, все твои проблемы закончатся! Подвизайся, смиряйся и трудись во славу Божию… С Богом, дорогой!

Счастливые от разговора с батюшкой, мы занялись делами: закупили большие баки с крышками для хранения продуктов и заодно положили деньги, переданные на скит отцом Кириллом, в сберкассу, рассудив, что так они будут сохраннее. Купив еще лопаты и мотыги для огорода, на следующий день мы вернулись на Псху, спеша добраться до скита, где нас ожидали новые события.

В Сухуми у матушки Ольги мы снова встретили поэта Алексея, присоединившегося к нам. Он ссылался на то, что его благословил на Кавказ отец Кирилл. Помня, что нам дороги каждые лишние руки, мы взяли его с собой. От него мы с печалью узнали, что его духовник, схииеромонах Моисей, неожиданно разболелся и скоропостижно скончался, оставив в скорби всех многочисленных чад.

На Грибзу с баками для продуктов со мной отправились добровольцы: двое молодых ребят, а также москвич в больших очках, с жалобно поднятыми над переносицей бровями, словно от зубной боли – чадо отца Пимена и поэт, как всегда в пути находившийся в раздраженном состоянии духа. Москвич на первых же километрах упал вместе с рюкзаком в обрыв, где его падение задержали кусты рододендрона. Поэт на половине пути начал хандрить и ссориться с москвичом, допуская язвительные шутки:

– Ты там что, в кустах мозги потерял?

– Зачем ты так говоришь? – заступился я за нерасторопного парня.

– Ничего, это я его смиряю! Он смиренный, понесет и мое слово…

Тот действительно переносил любую обиду добродушно и тихонько признался мне, что не держит на поэта никакой обиды. Это было верно: чего-чего, а смирения ему занимать не приходилось.

На подходе к Грибзе нам пришлось остановиться: на островке посередине реки стоял вертолет. На берегу горел костер, пахло едой. У костра сидели люди, похожие лицами на военных. Один из мужчин поднял голову. Он удивился, увидев нас, и крикнул с акцентом:

– Эй, куда вы с баками собрались?

– Грибы собираем… – вырвалось у меня.

– Ну вы даете… Вы что, сразу их засаливать будете? Кто ж с такими баками грибы собирает? – покрутил головой любопытный «военный».

Остальные молча проводили нас подозрительными взглядами. На крутом подъеме поэт, задыхаясь, спросил:

– Сколько еще метров до твоей поляны?

– Шестьдесят примерно… – ответил я, имея в виду набор высоты.

Наш спутник принялся считать и насчитал сто шестьдесят шагов. – Нехорошо врать!

– Так я же говорил о высоте… – оправдывался я.

– Так я же, так я же… – передразнил он.

Поэт явно был не в духе. Однако красота окружающего ландшафта принесла в наши души умиротворение: по вершинам расплескался мягкими всполохами закат, окутывая скалы низкоползущим туманом, передав сердцам созерцательное настроение. На поляне, переведя дух, мой спутник долго черкал карандашом в записной книжке и наутро прочел очень неплохие стихи. Этим дням я тоже посвятил стихотворение. Оно написалось неожиданно легко.

Все оживает. В какой я стране?

Видится лес и поляна в окне.

Ветви ушли в безконечную высь…

С кем это было? И чья это жизнь?

Солнца охапки развесит рассвет –

День продолжается тысячу лет.

Травы густые раздвинув плечом

С кем-то мы спорим, не помню о чем.

В зарослях колких лесной ежевики

Чьи-то глаза и знакомые лики

Смотрят на горы, найдя в буреломе

Синий просвет, позабывши о доме.

И вперемешку с цветами полей –

Ласточек щебет и крики стрижей.

Вижу я вечер, и слышится снова

Речь, из которой не помню ни слова.

Вижу тропу вдоль огромных камней,

Кто-то усталый шагает по ней,

Пот утирает и тихо смеется –

Он-то уж знает, как это зовется!

Гнев на свои повторяющиеся проступки и греховные помыслы приносит душе неизреченную радость отречения от своей воли и эгоистического мудрования. Ищущий радость во внешнем находит скорбь и тесноту души внутри себя, пытаясь удовлетворить ее воображаемой радостью. Любящие суету ищут ложь и запутываются во лжи. Любящие душевный мир ищут благодать и спасаются ею.

КОРНИ ПОСЛУШАНИЯ

Блаженно сердце, возжелавшее освободиться от бремени помыслов и узреть Бога так, как есть, ибо не оставит его Господь без милости Своей. Только свободное сердце, не связанное грехом, может воспевать искреннюю хвалу Господу, и только смиренной душе дано радоваться радостью свободы во Христе. Поистине лишь в сыновьей любви чистый ум может изливаться в искренних славословиях и молитвах, возлюбив до конца Бога и Отца своего.

Ум может успокоиться только в своей чистоте, с помощью поста и молитвы, но помыслы непрерывно возмущают его. Сердце может обрести благодатный мир лишь в Боге, в Котором оно очищается благодатью, но страсти постоянно воздвигают в нем медную стену, отделяя его от Бога. Поэтому борьба со страстям и стала для меня основной задачей.

Пчеловод, зайдя к нам в гости, передал, что на Псху приехал знаменитый старец и с ним группа почитателей из Москвы. Начальник скита объявил, что почтить приехавшего духовника – наша святая обязанность, и собрал всех, чтобы в полном составе отправиться в Псху. Мне очень не хотелось бросать только начавшуюся молитвенную жизнь и окунуться в сельскую суету, но, помня наставление отца Кирилла, сказал:

– Как благословишь, отче!

Архимандрит внимательно посмотрел на меня и вдруг принял мою сторону:

– Отец, кто-то должен остаться в скиту, пока нас не будет… А если эта встреча получится интересной, то мы с тобой вдвоем снова сходим к приехавшему старцу!

Для меня изменение отношения отца Пимена стало настоящим откровением: стоило мне смириться и подчиниться послушанию, которому противилось все мое сердце, как мой друг сделал шаг навстречу и отменил это послушание.

«Значит, Бог смотрит на наше намерение больше всего, вот как! – отметил я для себя. – Когда я отсекаю свою волю, то именно этого ждет Господь. И потом уже не имеют значения никакие наши действия…»

Через два дня все наше братство во главе с архимандритом вернулось в скит. Мой друг высказал свое мнение:

– Хорошо, что ты не ходил на Псху! Я сильно разочаровался в старце и его чадах… Что он ни скажет, все его слова записываются на магнитофон. И вообще, вокруг него слишком много экзальтации! Вот, кстати, тебе письмо от матушки Ольги…

Матушка вкратце писала о своей жизни и о переписке с отцом Виталием, живущим в Тбилиси. Заодно она передала благословение от сухумского монаха-затворника. Монах сообщал, что отец Кирилл рассказал ему о нашем горном ските, и он рад, что мы поселились на Псху. В конце отец Тихон советовал нам не оповещать приехавших из Москвы гостей о наших целях, потому что у нас с ними разные пути. Я показал эти строки из письма моему другу, и он удивленно заметил, что старец-затворник верно сказал о том, что он и сам ощутил при встрече. Наш поэт, заинтересовавшись известным духовником, остался на Псху и затем улетел вместе с москвичами.

Но одна сельская новость обратила на себя наше внимание.

– Там один человек, чадо известного старца, затеял строить церковь в селе и собирает деньги на строительство… Что ж, церковь – это дело хорошее! – рассказывал за чаем отец Пимен.

Как потом выяснилось, собранной суммы после сборов оказалось достаточно. Вместе с пожертвованиями из Москвы ее вполне хватало на все работы по храму и даже на церковную утварь. Сельчане, посоветовавшись между собой, положили все деньги, для пущей сохранности, в тбилисский банк, не доверяя сухумским сберкассам.

Чем больше мне открывался мудрый совет батюшки о послушании, тем больше требовалось от меня самоотречения. Однажды, в один из осенних дней, мой товарищ объявил:

– Нужно помочь семье Василия Николаевича чистить орехи. Заодно он обеспечит нас на зиму в виде благодарности овощами и кукурузой. Завтра все идем на Псху! Отец, ты идешь со мной? – испытующе поглядел на меня отец Пимен.

– Благослови, отче! – с готовностью ответил я, с ужасом представляя себя за чисткой орехов в окружении женщин. Мой ответ пришелся по душе архимандриту. Он подумал и сказал:

– Знаешь, отец, я сам схожу и посмотрю, нужна ли наша помощь на Псху.

Он ушел утром и к вечеру вернулся:

– Хорошо, что я все разузнал! Там много женщин собралось на помощь семье Василия Николаевича. Если бы мы пришли, то нам было бы неудобно сидеть с ними за орехами! А хозяин просит прощения и говорит, что он сказал это, не подумав… Лучше будет, если мы поможем ему собрать урожай яблок в колхозном саду!

К этому предложению все мы присоединились с большим удовольствием. Сад действительно был большой, и год выдался урожайный. В благодарность за собранный урожай Василий Николаевич прислал нам два мешка лучших ароматных яблок. Моя душа преисполнилась благодарности к отцу Кириллу за его проницательные советы: на наших глазах начальник скита набирался опыта и мудрой зрелости, что вызвало к нему всеобщее уважение.

Приближающаяся осень поджимала все сроки, и нам с архимандритом пришлось обдумать самые срочные дела: первое – сделать печь и оборудовать временную домовую церковь, второе – помочь мне построить уединенную церковь и келью на Грибзе. Отец Кирилл благословил в скиту сделать общий огород для обеспечения всех нас продуктами и настоятельно рекомендовал построить скрытую церковь на максимальном удалении от жилья, чтобы иметь совершенное уединение.

Для выполнения старческого благословения мы разделились на две строительные бригады, по взаимному согласию с отцом Пименом. С моим другом остались более опытные помощники постарше – двое из Москвы и подслеповатый работящий послушник из Сухуми. Со мной на Грибзу попросились Валерий и Адриан. Предстояло забросить на найденную нами поляну такой же тяжелый груз, который когда-то мы принесли пустынникам: кувалду, клинья, топоры, лопаты и гвозди. Мой рюкзак был настолько тяжел, что мне пришлось надеть его на спину сидя на земле. Двое друзей с усилием подняли меня и поставили на ноги. Рюкзаки ребят тоже заставили их покряхтеть: они несли палатки, продукты и большой запас соли.

Тропа уже не представлялась такой ужасно запутанной, как раньше. Теперь мы старались присматриваться ко всем ее поворотам и запоминать ориентиры. До середины пути, где слева, ниспадая с высоких скальных уступов, тропу пересекал большой водопад, нас сопровождало все братство. Там мы сделали тайник, куда положили дополнительный запас продуктов, чтобы подольше поработать на Грибзе. Нашей первой задачей было заготовить бревна для церкви. Но при этом рубка пихт, как предупредил нас лесничий, должна проходить в полной секретности. Он строго-настрого потребовал маскировать все следы самовольных порубок, поскольку незаконная стройка разрешена только под его личную ответственность. Наше воодушевление било через край, и мы решили работать на Грибзе до тех пор, пока не закончатся продукты.

На знакомой папоротниковой поляне мы поставили две палатки под громадным, в несколько обхватов, ветвистым буком. Рядом растянули на ветвях кустарника пленку для защиты очага от дождя и приготовили наш первый ужин. На месте будущей Троицкой церкви соорудили крест и прочитали перед ним наши первые молитвы. С крестом местность преобразилась: она перестала казаться дикой и пугающей. Хлеба у нас не было, поэтому мы варили пшено, которое заменяло нам хлеб. Из сыроежек варили бульон, он служил добавкой к каше. Впервые мы вдоволь отведали молодых побегов папоротника-орляка, которые нам пришлись по вкусу. Сильно выручали грибы, в основном грузди, но их приходилось вымачивать в роднике, чтобы отбить страшную горечь.

В те годы каждый день летом, после обеда, гремел гром, собирались большие кучевые облака и проливались теплые дожди. В лесу стоял влажный воздух. Мелкая мошкара облепляла лицо и руки, но зато грибы росли в изобилии по всем полянам. Самым удивительным среди грибов оказался странный нарост, растущий на стволах пихт, – золотисто-белый шар с чистым свежим запахом, представлявший собой массу переплетенных волокон в обхват руками. Мы назвали его «морская капуста». Одной такой находки хватало на неделю.

Другим подарком для нас стало обнаружение зарослей высоких, в человеческий рост, кустов черники. Ее ветви свисали под тяжестью множества мелких кисло-сладких ягод. В обеденный перерыв одним из наших удовольствий было уходить лакомиться на черничные поляны. Заодно мы собирали листья черники, растирали их в ладонях и заваривали в кипятке. Получался сладковатый ароматный напиток, вкусом похожий на лимонад. Как-то наш отряд разбрелся по черничной поляне, собирая чернику. Метрах в трех от меня шевелились кусты, в которых кто-то с сопеньем ел ягоды.

– Адриан, это ты? – наугад позвал я.

Из кустов приподнялась огромная голова бурого медведя, и, фыркнув, зверь с треском исчез в зарослях.

– Батюшка, вы куда? – раздались голоса ребят.

– Это не батюшка, это медведь! Он ел ягоды неподалеку от нас… – крикнул я моим помощникам.

– Эх, жалко, что мы его не заметили ! Хотя бы разок поглядеть… – посетовали друзья.

Случай вскоре представился. Нас предупредил егерь, что на Грибзу иногда вертолетом прилетают браконьерничать высшие чины сухумской милиции и даже министры. Поскольку места для посадки в лесу нет, вертолет садится на речном острове. При звуке вертолета нам было велено прятаться и не высовываться. В один из августовских дней раздался грохот низко летящего геликоптера. Затем грохот двигателей внезапно смолк, а к полудню со стороны реки послышались громкие выстрелы.

К этому времени у нас было заготовлено несколько десятков прямоствольных пихт диаметром у комля тридцать-сорок сантиметров. Мы валили их двуручной пилой, обрубали ветки и «шкурили», то есть снимали кору топорами. Под корой, на мокрых очищенных стволах, обнаружилась сладковатая пленка, которую мы жевали во время работы. Ветви и кору прятали в ямы и забрасывали травой. Затем веревками волокли заготовленные стволы поближе к строительной площадке, где оставляли их подсыхать.

В тот самый момент, когда мы начали «шкурить» несколько поваленных пихт, раскатистые выстрелы раздались в непосредственной близости от нас, метрах в двухстах вниз по склону. Мы поспешно спрятали топоры, забросали бревна листьями и быстро начали подниматься повыше к большим валунам, размером с двухэтажный дом. Над ними вверх уходили каменные осыпи, густо заросшие кустами лавровишни. Улегшись на самом верху большого валуна, перекрестив все стороны света, мы настороженно стали вглядываться в лес, боясь встретить милиционеров, ставших браконьерами.

Когда справа зашевелились заросли, первое, что пришло всем на ум, – браконьеры! Мы с ужасом следили, как раздвигаются и смыкаются кусты, но пока людей не было видно. Через мгновение метрах в двадцати от нас на осыпь вышел огромный красавец – бурый медведь. Он неторопливо начал осматриваться и тут заметил нас на камне. Медведь потянул в себя носом воздух, подумал и, поняв, что мы не представляем для него никакой опасности, медленно прошествовал мимо нас по осыпи и скрылся в лесу.

Эти первые встречи с дикими лесными обитателями у нас всегда вызывали оживленное обсуждение того, как вести себя при встрече с ними. Первые опыты говорили, что зверь всегда чувствует, агрессивен или нет встретившийся ему человек. Для того чтобы не иметь в сердце агрессии, лучше всего хранить в нем молитву. Мы единодушно договорились не увлекаться чрезмерно работой, а держаться молитвенного распорядка. Так лесная жизнь сама настраивала нас на молитву.

В нашей библиотеке на Решевей находилась небольшая книжечка, которую архимандрит купил в Сухуми в книжном магазине. Она называлась «Редкие дикие животные Кавказа». Моим послушанием стало читать эту книгу вслух, чтобы все знали, кто обитает в кавказских дебрях. Пока шло описание животных и их повадок, все шло нормально. Но когда я начал читать, что лесные звери могут болеть бешенством – лисицы, волки, кабаны и даже горные олени! – отец Пимен забрал у меня книгу и объявил ее запрещенной для чтения. В конце концов он сжег ее в костре.

– Слушать такое невозможно, Симон! – говорил он в извинение. – Как можно в лес пойти после этого чтения? А вдруг встретится бешеный олень?

Тогда мы посмеялись, и я думал, что этим дело закончилось.

На Грибзе большим подспорьем для нашего питания стала форель, которая в изобилии водилась в горной реке. Но вода была настолько прозрачна, что форель быстро замечала рыболова и уходила. Приходилось на опыте учиться ловле рыбы в быстрой прозрачной реке. Срезав длинные ветви лозы, мы привязывали леску, крючок и свинцовое грузило. Поплавок в горной реке был безполезен. Приходилось по нятяжению лески определять, поймалась ли рыба. Это не всегда удавалось из-за бурного течения. Что было удивительно: сколько бы мы ни просиживали на реке в выходные дни, никогда не удавалось поймать больше семнадцати-восемнадцати форелей. Несмотря на различные ухищрения, многочисленные опыты ясно показали всем нам, что наше пропитание – в руках Божиих. Сколько Он даст нам рыбы, сколько мы найдем грибов – все зависит от Бога.

К концу лета начала поспевать крупная горная ежевика – кисло-сладкая ягода, висевшая на колючих лозах до первых заморозков. Ожидать, когда ежевика созреет полностью, у нас не было ни времени, ни сил. Приходилось есть ее недозрелой и очень кислой. Этой ягодой я надолго испортил себе желудок. Когда листва на буках чуть тронулась желтизной, начали созревать калина и рябина, не очень сладкие, почти безвкусные ягоды, но они служили хорошей добавкой к чаю. Продукты, занесенные нами на Грибзу несколько недель назад, подходили к концу. Голод давал себя знать: к вечеру дрожали руки и ноги, желудок сводило от сильной кислоты ежевичных завтраков. Пришла пора идти на водопад к тайнику за продуктами.

Господь утешительной благодатью всегда показывает душе, что Он всемерно принимает готовность души отказаться от своей воли. Если она решительно отвергается от самой себя, милосердие Божие готово отменить все последующие действия, принимая намерение души и ее готовность к самоотречению как уже совершенный поступок. Потому что самоотверженная душа своей решимостью явила Богу полное послушание – «и весь живот наш Христу Богу предадим».

ГОЛОДНАЯ СТРОЙКА

Все, что не есть Ты, Господи, не нужно душе моей, пусть даже этого будет очень много. Без Тебя, Единого, все это пустой звук и не более того. Ты наполняешь Собой земные и небесные просторы, и когда мы устремляемся в них, то неожиданно находим Тебя всего, непостижимо наполняющего просторы нашего сердца. И в сравнении с сердечными просторами ничто не может предстать таким цельным и благодатным, когда Ты открываешься неизреченно в тишине человеческого сердца, отринувшего внешние поиски и суету.

В молитве душа должна чувствовать себя смиренно и безпопечительно, не привязываясь ни к какой внешней деятельности. Преодолеть привычную обыденность и суету и устремиться к поискам Бога в основах свой души можно лишь удалясь от мира и покинув людей.

В тот год лето было сырым и дождливым. Костер плохо горел и дымил. Приходилось до изнеможения раздувать огонь походным ковриком. Зачастую обед или чай готовились так: один подкладывает хворост и следит за котелком, а другой постоянно машет ковриком, раздувая огонь. При этом у всех сидящих у костра текут слезы. Но вскоре варить стало нечего, и мы отправились к нашему тайнику у водопада. Валера, как всегда, спотыкался о свои ноги и недоумевал:

– Что это со мной сегодня?

По невнимательности я забыл, под какой камень мы положили продукты. Опавшие листья закрыли всю каменную осыпь. Пришлось немало поволноваться, отыскивая тайник.

«Внимательность в горах – это то же самое, что и молитва!» – упрекал я себя, решив отныне, что буду учиться ко всем своим действиям относиться со вниманием и ничего не делать рассеянно.

В тайнике мы с радостью обнаружили муку. Заботливый архимандрит добавил ее в наш список продуктов. Выпекать хлеб мы не умели, поэтому, неся свою ношу на поляну, мы обсуждали вопрос, каким образом муку превратить в хлеб. Еще в Таджикистане мне приходилось разводить муку водой и пить эту смесь, когда в горах не имелась другой еды. Она казалась до жути невкусной, но давала силы жить и двигаться.

Однако это предложение было молча всеми отвергнуто. Честь создания нашего первого хлеба по праву принадлежит Адриану:

– Давайте сделаем тесто и просто поджарим его, наколов на веточки, на костре! – догадался он.

До чего же вкусным был наш первый хлеб! Никакая другая еда не могла сравниться с ним. К сожалению, наша радость продлилась недолго: мука быстро закончилась и мы снова перешли на грибные похлебки, в которые добавляли горный щавель, а также съедобные листья лопуха, называемого «огуречник».

Крупы подошли к концу. Сахар-рафинад мы делили каждому по одному кусочку. Еще один кусочек добавляли тому, кто выглядел в тот день более слабым. Травные и грибные похлебки растягивали наши животы, не добавляя никаких сил. Вид у нас был ужасный: худые, тонконогие, с раздувшимися от травы животами, мы еле двигались. Тем не менее вниз уходить не хотелось никому. Пришла догадка добавлять в наш скудный рацион буковые орешки. Они были мелкие, с невероятно твердой скорлупой, о которую я сразу сломал зуб. Этот зуб меня сильно измучил на следующую зиму. И все же зерна орешков оказались вкусными и маслянистыми. Ими кормились полчища соней-полчков, поднимавших по ночам нескончаемый визг. Ползая под буками на четвереньках в поисках орешков, мы иногда сталкивались лбами, увлекшись добыванием еды. Но даже это казалось нам веселым и забавным занятием.

Удивительным для нас явилось другое: открытие реального чуда в нашей жизни, чуда строительства церкви Божией. Никто из нас, включая и простых мальчишек из Лавры, никогда не строил храмы своими руками. Строительство церкви оказалось самым благодатным на земле делом. Когда мы взяли в руки топоры, наивно пытаясь с ходу овладеть мастерством многих поколений плотников, произошло чудо. Мы самоотверженно отдали свои сердца Богу, стараясь искренно принести Ему свой неумелый труд и желания наших душ. Мы не стали профессиональными плотниками, но наши сердца ощутили реальную благодать, сходящую свыше. Гармония Божественной безпредельности, казалось, веяла над нашими головами своим небесным крылом.

Некоторые из парней просто застывали на мгновение с топором в руках, прислушиваясь к тому, что происходило в сердце.

– Батюшка, а почему так на душе хорошо, когда строишь церковь? – шепотом спрашивали они у меня.

– Братья, я сам впервые строю храм вместе с вами и тоже удивляюсь такой обильной помощи Божией! Нет более благодатного труда на земле, ничто не может сравниться с построением церквей: самый святой труд!

После таких благодатных переживаний во время работы чтение монашеского правила и акафиста становилось для нас живым приношением Богу и молитвой искренней благодарности за чудесные изменения, происходящие в наших душах. Поэтому мы предпочитали жить впроголодь, но не уходить с папоротниковой поляны, где с верой и благоговением трудились над сооружением церкви в честь Пресвятой Троицы по благословению нашего духовного отца.

Но эту тихую жизнь неожиданно прервали оглушительные выстрелы из охотничьего ружья, раздавшиеся совсем рядом. Как мы работали с топорами, так и остались с ними стоять. Убегать было уже поздно. В кустах послышался довольный смех, и на поляну вышел улыбающийся отец Пимен. За ним шел с двуствольным ружьем в руках тот самый паломник и специалист по африканским языкам, известный мне по Лавре.

– Ну что, испугались? – спросил, смеясь, архимандрит.

– Не то что испугались, а даже убежать не успели! Благослови, отец! – ответил я.

Благословляя нас, отец Пимен продолжил:

– Вот как вас легко поймать – по стуку топора! А вы думаете, что вас никто здесь не найдет… Если Бог не поможет, куда денемся?

– Это верно… – согласились мы.

– А это мой «оруженосец» – Андрей! – представил архимандрит «оруженосца», который с веселым лицом изображал бывалого стрелка, прицеливаясь в пни и деревья.

– Откуда это ружье? – озадаченно спросил я.

– А вот, отцы и братья, пока вас не было, успел съездить в Лавру и попросил благословения у батюшки на покупку охотничьего ружья для скита. Есть и разрешение на него. После той книги о бешеных животных мне стало как-то не по себе, пришлось купить ружье… – рассказывал отец Пимен.

– Отче, только не стреляй здесь, чтобы сохранить это место в тишине и покое! – попросил я.

– Андрей, спрячь ружье! – обратился мой друг к оруженосцу, тот послушно разобрал ружье и уложил его в свой рюкзак.

– А что вы худые такие? Просто ужас… – приглядевшись к нам, спросил архимандрит.

– Еда закончилась…

– Ну, еду мы вам принесли…

К нашей радости друзья достали из рюкзаков продукты: крупы, рыбные консервы, хлеб из Сухуми, картофель и мед. Из разговоров выяснилось, что Андрей теперь трудится в Лавре, в паломническом центре, как гид и переводчик сопровождая иностранных туристов. Лавра притянула его своей благодатью, и он остался в ней трудиться простым рабочим, затем гидом. Позже его приметил наместник и взял к себе референтом, одев в подрясник.

Отец Пимен передал мне привезенные им новые резиновые сапоги, а также письма от отца и от батюшки и стал осматриваться по сторонам.

– А вы чем порадуете? – поинтересовался он.

Нам было что показать: ошкуренные и подсыхающие бревна, разложенные по поляне, радовали глаз. Их уже набралось вполне достаточно, чтобы строить церковь и келью. Так как надобность в келье отца Пимена отпала, старец разрешил мне, в виде исключения, совместить церковь и келью. Размер кельи я выбрал минимальный – два на два с половиной метра. Престол и жертвенник предполагал соорудить в восточной части этого крохотного сооружения, надеясь разместиться в таком помещении невзирая на тесноту.

– Это хорошо. Может, к зиме успеете срубить церковь? – спросил гость, выслушав мои объяснения и примерные расчеты.

– Помолись, отче, хотелось бы успеть! – ответил я.

– Ну а как рыбка – ловится?

– Ловится, – заверили мы гостей. – Но на троих у нас больше восемнадцати форелей никогда на уху не попадалось…

– А Василий Николаевич утверждает, что любой рыбак на Грибзе сто штук за один раз запросто ловит! – заметил архимандрит.

– У нас Андрей – заядлый рыбак, он поймает и больше!

Наша компания спустилась к реке, где гости вырезали себе удилища, а мы приладили лески, грузила и крючки. Не прошло и часа, как Андрей поймал двенадцать форелей, и мы, кроме архимандрита, каждый по две штуки. Итого оказалось снова на уху восемнадцать рыб.

– На ужин хватит! – сказал я. – Больше вряд ли поймаем…

Заядлый рыбак стал упрашивать нас продолжить ловлю.

– Еще часок! – умолял он. – Отец Пимен пока еще ни одной не поймал…

Прошел еще час, начало смеркаться. В речных заводях уже вздрагивал молодой месяц.

– Два часа сижу, и хотя бы одна маленькая рыбка клюнула… – пожаловался мой друг. – Пора сматывать удочку!

Он потянул леску из воды и замер: на крючке поблескивала небольшая рыбешка, которая, похоже, давно уже была поймана.

– Вот и рекорд – девятнадцать штук! – обрадовался начальник скита. – Но все же рыбная ловля, кажется, не мое занятие…

– Еще половим, батюшка, ну пожалуйста! Прошу вас! Мы поймаем больше, вот увидите… – уговаривал его Андрей.

Мы снова разбрелись вдоль берега, но удача покинула нас. Все собрались на берегу, ожидая «оруженосца».

– Ну как улов? – спросил у него архимандрит.

– Все сорвались, отче! – махнул тот рукой. – А форели были большие! Если бы еще половить, то поймали бы, это уж точно…

При свете фонариков мы поднялись к палаткам. Вечер у костра за ухой пролетел незаметно. Последние отблески розового сияния покинули зубцы Чедыма. Со снежных вершин потянуло холодом. Монашеское правило и вечерние молитвы мы прочитали при свечах. Расходиться по палаткам никому не хотелось. Мне все больше нравился «оруженосец» архимандрита, он тоже приглядывался ко мне, озаряемый светом костра. В конце концов скитоначальник согласился отпустить Андрея на Грибзу, чтобы он помог мне соорудить фундамент под храм. Этот веселый парень обладал большой физической силой.

– А я как раз хотел попросить у тебя твоих ребят! Нужно к зиме заняться заготовкой дров, а то часть моих помощников осталась в Лавре, – обрадовался мой товарищ, когда я спросил у него об Андрее. – Пусть Андрей отправится с тобой в следующий раз, когда ты с ребятами спустишься в скит, – заключил отец Пимен.

Уходя, Андрей долго махал мне рукой, пока они с начальником не скрылись из виду. Это было началом большой и крепкой дружбы, проверенной и скрепленной суровой жизнью в горах. Не имея ни карт, ни сведений о горных тропах и перевалах, полагаясь лишь на молитвы старца, удалось совершить самые удивительные походы по непроходимым каньонам и перевалам с этим верным и самоотверженным парнем.

Оказав помощь скитоначальнику и братьям в заготовке дров, мы с Андреем попросили всех помочь нам донести до тайника на водопаде продукты, разборные двери и окна. Распиленный на куски пластик на крышу, десять штук в пачке, размером метр на полтора, я понес сам, не желая никого обременять. Нести кровлю было очень трудно, так как листы ее задевали все ветви на кустах и приходилось буквально продираться с нею сквозь заросли. Здесь на тропе я впервые нос к носу столкнулся с черным медведем, носящим название, как написано в книгах, «гималайский». Зверь очень свирепый, шерсть черная, только на шее белый воротничок. Этот опасный лесной обитатель умеет проворно лазать по деревьям, что всем нам очень не нравилось.

Зверь шел по тропке, опустив голову и настороженно принюхиваясь к следам. Он полностью увлекся запахами и не заметил меня.

Таща тяжелый шифер, я шел, также опустив голову, впереди нашего каравана. Соленый пот заливал глаза. Если бы не крик Андрея, шедшего позади меня с продуктами, «Батюшка! Да медведь же!», столкновение со зверем произошло бы неизбежно. Мы с медведем уставились в глаза друг другу. Затем он резко мотнул головой и бросился через кусты вниз по обрыву. Эта встреча живо обсуждалась на всем пути к водопаду, и многим братьям дала повод поупражняться в шутках по моему адресу. Отца Пимена с нами не было, он простыл и лечился в скиту травяным чаем.

Перед следующим забросом груза на водопад всем пришлось потрудиться на пасеке у Василия Николаевича, где у него стояло более ста двадцати ульев. Братья срезали соты с рамок, я крутил ручку медогонки, а пчеловод и его сыновья подносили рамки с медом. Мед оказался просто превосходен, такого вкусного не приходилось отведывать ни раньше, ни позже, когда я уехал с Кавказа. Чистый и ароматный, он имел удивительный вкус, не похожий ни на какой другой мед.

– Слеза! – с гордостью говорил Василий Николаевич, угощая нас свежим медом. Пасечник рассказал, что некогда абхазские пчелы получили золотую медаль на выставке в Париже. Потом довелось прочитать об этом в книге по пчеловодству.

На пасеке мне впервые довелось отведать «дурной мед».

– Попробуйте для опыта! Это полезно! – уверял Василий Николаевич.

Такой мед, по его словам, пчелы берут с фиолетовых цветков рододендрона, которые нельзя ни есть, ни заваривать в чай. Мед же с белых цветков этого растения считается в народе лекарственным и излечивает от всех болезней. Мне дали только слизнуть несколько капель с кончика ножа, и в голове сразу стало холодно, при резком движении в глазах вспыхивали искры. Вероятно, «дурной» мед сильно понижал давление, потому что в скит я брел покачиваясь, кружилась голова. Когда я пришел на Решевей, пришлось залезть в палатку и лежать до вечера.

О «дурном» меде на Псху рассказывают целые истории. К примеру, старший егерь сам видел, как черный медведь разбил на его пасеке улей с «дурным» медом, а затем с ревом катался по траве, изрыгая из желудка его содержимое. Заметив егеря, одурманенный зверь пытался переплыть реку, но его унесло течением. Человеку, съевшему такой мед, нужно неподвижно лежать часами, чтобы прошла тошнота и исчезло головокружение. Удивительно, что после подобной «пробы» не оставалось никаких неприятных последствий. Однако, несмотря на все эти интересные опыты, многозаботливая и хлопотливая жизнь в скиту не удерживала сердце своей привлекательностью – в нем ширилась и росла неодолимая тяга к лесному уединению и неведомым просторам Кавказа.

Любящие суету ищут ложь и запутываются в ней. Любящие душевный мир ищут благодать и спасаются ею. В темных дебрях мирских суждений и представлений живут демоны тщеславия и спорливости, создающие раздоры и распри. В тихих и светлых водах сердечных глубин отражается Солнце мудрости и благодати, приводящее сердца к любви.

ГОРНАЯ ЦЕРКОВЬ И НЕПРОХОДИМЫЙ КАНЬОН

Надежда греет душу, вера питает, и лишь любовь растит ее благодатью Отчего милосердия, ибо она каждую преданную ей душу принимает в себя навечно. Родители рождают детей в жизнь земную, а Церковь рождает своих чад в жизнь вечную. Как отец и мать дорожат каждым своим ребенком, отдавая ему жизнь, так благодать дорожит каждым сердцем, отдавая ему всю себя без остатка, дабы оно возрастало в вере, познании и Любви.

Любая работа красива тем, что в нее можно вложить всю душу. Но всякая деятельность становится ядом для души, когда она вызывает у нас азарт и привязанность, отрывая сердце от Бога и отравляя душу возбуждением. Для следующего подъема всем братством на Грибзу мы загрузили в рюкзаки походную еду: детские каши, которые можно было есть в сыром виде, разбавив родниковой водой, копченый непортящийся сыр сулугуни, сухари и мед, подаренный пчеловодом. Теперь в скиту у нас стояла целая фляга отличного меда, полученного в благодарность от Василия Николаевича. С папоротниковой поляны, проводив ребят после ночевки, мы еще раз спустились на водопад и подняли крупы, муку и соль. В этом переходе я впервые использовал две лыжные палки. Об этом способе передвижения я прочитал у Месснера, и способ мне показался удачным. Андрей тоже приноровился к использованию двух палок, найдя этот метод очень практичным.

Первым делом мы взялись за установку фундамента. Обнаружив поблизости четыре огромных валуна, дружными усилиями с помощью рычагов мы перекатили их на каменное основание под наклоненной пихтой. К нашему кресту мы прикрепили литую иконочку

Пресвятой Троицы и с благоговением прочитали перед ней акафист преподобному Сергию. Затем отобрали самые крупные бревна и из них сделали первый венец нашей церкви.

Впервые мне пришлось взяться за плотницкое дело – рубить лапы для углов храма. Архимандрит подарил книгу «Как построить сельский дом». Смотря в нее, я изощрялся и так, и эдак вырубать в бревнах соответствующие пазы. Не зная самой плотницкой техники и не имея навыков работы с топором, я за это умение буквально заплатил своей кровью. Еще раньше, когда я ошкуривал с ребятами бревна, топор вырвался из рук и вонзился в правую стопу, рядом с пальцами, пробив ботинок. Жуткий вид топора, торчащего в ноге, привел меня в растерянность: что теперь делать и смогу ли я ходить? Вытащив топор, я заклеил рану куском мумие и забинтовал ее, продолжив работу под соболезнующие вздохи своих помощников. На удивление, рана затянулась за неделю, оставив небольшой шрам.

Второй раз, работая с Андреем на стене церкви, я сидел верхом на бревне, вырубая паз. Топор соскользнул с бревна и вонзился в правую ногу, чуть выше колена. Эту рану я тоже заклеил кусочком мумие и крепко перебинтовал. Горестные мысли проникли в сердце: «Почему это происходит? Конечно, по моим грехам и рассеянности…» – укорял я себя. С той поры основным моим правилом стало перед началом всякого дела читать молитвы от всех искушений, поражений, ударений и падений, прося у Бога защиты и укрепления в молитвенном внимании. С этого времени такие случаи прекратились.

Несмотря на мои раны, работа спорилась, и нам за неделю удалось поднять строение до человеческого роста. Теперь началось самое сложное – нужно было пропилить двуручной пилой ровные проемы для двери и двух окон. Как мы ни старались пилить ровно, пила то и дело уходила вбок, оставляя большие зазоры. Сожалея о своей неумелости, вставили в проемы дверь и окна. Церковь сразу приобрела зримые очертания. Пропорции ее казались нам удивительно красивыми.

Помня, как местные жители устанавливали стропила («выше стропила, плотники!»), мы взялись и за это. Однако пришлось изрядно помучиться, чтобы удержать тяжелые балки на высоте и еще закреплять бревна скобами, загонять их ударами тяжелого молота. Тем не менее и это удалось закончить. Не хватало только самой крыши, потому что кровля находилась в тайнике на водопаде. Правда, еще не были готовы полы. Я не успел наколоть досок клиньями. Мы оставили эти работы на осень.

Наконец настала пора похода, которого мы с Андреем ожидали с нетерпением. Перед нами лежал совершенно непроходимый верхний Бзыбский каньон, по которому никогда не ступала нога жителя Псху. Туда не забредали даже охотники. В книге, описывающей географию Чедыма, вершина которого вздымалась над Бзыбским хребтом, говорилось, что в Абхазии, оказывается, есть свой «Бермудский треугольник» – непроходимые ущелья с крутыми водопадами, где пропадают охотники и туристы. Все эти места находились рядом, только по ту сторону Чедыма.

В письме я испрашивал благословения у батюшки осмотреть этот район сверху, с хребта, чтобы, в случае нашего изгнания из заповедника, перейти в более глухие места. В последнем письме отец Кирилл разрешил нам присмотреться к этим ущельям, не входя в глубь самой территории. Один из таких участков, Верхний Бзыбский каньон, находился вверх по Бзыби, сразу за Грибзой.

В бинокль, со скал нашей поляны, круто обрывающейся на восток, мы заметили прекрасную долину, посреди которой возвышалась покрытая пихтами коническая гора. Еще отец Пимен, увидев ее с вертолета, вместе со мной мечтал построить там храм в честь святого Иоанна Предтечи. Над этой замечательной долиной возвышалась громадная вершина Герванта, за которой в облаках стояли ледяные гиганты Эрцог, Ульген, переходящие в двуглавый Эльбрус.

Рассвет выдался хмурый. По ущелью наползали клочья тумана, тянуло сыростью, но нас выручало бодрое настроение. Мы с ходу ринулись вниз по обрывам, надеясь без всяких задержек переправиться чрез Грибзу. Но прямой путь оказался значительно труднее длинного обходного. Изрядно промучившись на скользких скалах и ободравшись в мокрых кустарниках, мы наконец оказались на берегу бурного потока.

То, что сверху представлялось красивым голубым каскадом, на месте предстало ревущей стремниной из брызг и пены, перейти которую мы не решались. Теперь у нас в запасе имелась веревка. Один ее конец я привязал за дерево на скале, метрах в трех над рекой, а другой попытался перебросить через ревущий приток, привязав к веревке камень. Но клокочущий напор воды стягивал веревку в поток, когда она провисала.

– Батюшка, бросайте мне веревку! – пересиливая шум воды, крикнул мне товарищ.

Я сверху скинул ему конец веревки. Он обвязал ее у себя на груди и – не успел я опомниться, как он разбежался и прыгнул через реку. Прыгнул он, как настоящий отчаянный каскадер, – распластавшись в воздухе и вытянув руки вперед. Пролетев над стремниной, Андрей ухватился за кусты на другом берегу реки. Хотя он был почти на берегу, ноги его попали в воду, и похоже было, что он ударился правой ногой о подводный камень. Лицо его морщилось от боли. Удар в воде о камень всегда больнее, чем на суше.

Скоро смельчак уже стоял на берегу и знаками показывал мне, чтобы я спускал по веревке наши тяжелые рюкзаки. Его рюкзак удачно съехал сверху по натянутой веревке прямо в его руки. Когда пошел мой рюкзак, на середине реки его заклинило, а взлетающие волны начали затягивать рюкзак в воду. Напрасно Андрей натягивал веревку. Напор воды был такой сильный, что рюкзак крутило и переворачивало стремительным течением. Видя, что река вырывает из рук моего отважного спутника веревку с моими вещами, я обвязался этой веревкой и зашел в бурлящую воду. Меня сразу сбило с ног и закрутило вместе с рюкзаком. Но мой верный напарник прыгнул по пояс в воду и страшным напряжением всех своих сил подтянул меня к берегу.

И вот мы стоим на противоположном берегу, ошеломленно глядя друг на друга, мокрые до нитки. Мой рюкзак со спальником, вещами и продуктами полон воды. Вдобавок начал моросить мелкий дождь. Вылив из рюкзака воду, я предложил Андрею не мешкая искать место для ночевки, чтобы разжечь костер и просушиться. Но еще долго нам пришлось продираться сквозь сплошные заросли огромных кустов рододендрона, с ветвями толщиной в руку. Ветки норовили стиснуть горло мертвой хваткой, рюкзак будто кто-то отрывал сзади вместе с плечами. Лыжные палки отчаянно мешали.

Только к вечеру мы выбрались на относительно свободное небольшое пространство среди зарослей, достаточное, чтобы разместить палатку. Я стал осматривать свои вещи. Долгий опыт научил меня каждую часть груза класть в полиэтиленовый пакет. Слава Богу, продукты и вещи были более или менее сухими, лишь спальник немного промок. Но вся моя одежда, как и одежда Андрея, вымокла полностью. В резиновых сапогах хлюпала вода. К сожалению, костер под дождем развести не получилось. Поэтому мы поужинали сыром и сухарями и, переодевшись, забрались в спальники.

Расстроенный таким началом похода, я молчал.

– А можно было и поблагодарить! – подал голос Андрей.

Он явно прокручивал в памяти свой лихой прыжок над водой.

– Да, ты такой трюк исполнил, как настоящий каскадер! Спасибо тебе, что рюкзак не уволокло течением… Но так прыгать через реку, словно ты киногерой, нельзя! Можно убиться…

– А я действительно подражал моему любимому киногерою! – признался мой сосед по палатке.

– Кому же это? – заинтересовался я.

– Есть такой, называется Рэмбо!

– Сам ты Рэмбо! – усмехнулся я.

Фильмов я не видел уже много лет и ничего не знал о кинозвездах. Андрей, почувствовав мое совершенное неведение того, что творится в киномире, до ночи рассказывал мне сюжеты своих любимых фильмов.

Перед сном, при свете фонарика, мы прочитали монашеское правило. Я еще попробовал помолиться по четкам под монотонный шум непрекращающегося дождя. Почти засыпая, услышал, как мой «Рэмбо» застонал.

– Что с тобой, Андрей?

– Правая нога чего-то побаливает… Ударился о камень… – прошептал он.

Подсвечивая фонариком, мы осмотрели его ногу: ступня опухла. Было видно, что ушиб серьезный.

– Боже, только бы не перелом! – взмолился я. – Тогда нам будет совсем худо, слышишь, Андрей?

Достав из рюкзака освященное масло от лампады у мощей преподобного Сергия, я помазал распухшую ступню.

– Молись преподобному Сергию, друг, иначе нам несдобровать…

– Молюсь, батюшка… – отозвался напарник. – Подождем до утра…

Мы заснули, а дождь все барабанил по палатке, словно уверяя нас, что ему не будет конца.

Утро наступило нескоро. Вернее, оно давно уже началось, но густой туман стоял почти до полудня.

– Как твоя нога? – спросил я, когда Андрей пошевелился.

– Болит пока…

Мы осмотрели ушиб и опечалились: опухоль увеличилась. Мы снова помазали ступню освященным маслом, но нам обоим стало понятно, что в таком состоянии поход невозможен. Дождь перестал. В облачных просветах проглянули горы. Насобирав сырого валежника и наползавшись под мокрыми кустами, я смог развести костер. До вечера мы просушивали промокшую одежду. Отсыревший спальник тоже высох, развешенный на ветках рядом с костром. Вечер мы опять провели в палатке. Андрей рассказывал мне свои любимые фильмы, пока не уснул. Я долго молился по четкам под вновь начавшийся шум дождя.

Нас разбудил звонкий пересвист птиц. Первые лучи солнца расцвечивали узорами стены палатки. Я открыл вход и зажмурился: ослепительные искры сверкающих капель вспыхивали на ветвях и слепили глаза. Выпукло и близко прорезались горные дали. От свежего воздуха по коже шел озноб. Вдали голубели горные хребты.

– Боже, какое чудесное утро! – вырвалось у меня из груди.

– Батюшка, у меня нога не болит! – раздался радостный голос из палатки.

– Да ты что? Вот здорово! – обрадовался я. – Проверь ногу на всякий случай, походи немного возле палатки!

Андрей вылез и убедил меня, что нога совершенно не болит. Улыбка вновь вернулась на его лицо. Осмотрев ступню, мы удостоверились, что опухоль совершенно спала.

– Это тебе преподобный помог! Значит, Господь благословляет наш поход… – сделал я вывод под торжествующую улыбку Андрея.

Одно обстоятельство омрачало мое настроение. Идя на Грибзу, я надел новые резиновые сапоги с нестертыми подошвами, оставив старые в скиту. Горные ботинки не выдерживали множества ручьев и частых дождей. Ради тренировки Андрея, который первый раз был в «больших» горах, в перерыве между работами мы несколько дней назад поднялись в альпийские луга напрямую по лесистому обрывистому склону, продравшись сквозь колкую сетку ежевики. На крутых травянистых участках подошва резиновых сапог стала подводить меня. Я часто падал и ударялся всем телом о склон так сильно, что перехватывало дыхание. Осмотрев подошвы, я долго не мог понять: где же мои новые сапоги? Затем догадался: Адриан, уходя с братьями с Грибзы, по ошибке надел мои новые сапоги, оставив мне старые.

Палатку мы не взяли, рассчитывая одну ночь продержаться под пленкой. Но мерзли так сильно, что постоянно приходилось переворачиваться, закутываясь в шуршащий полиэтилен. При этом то один, то другой съезжали вниз по склону метра на два, потому что более ровной площадки на крутом склоне не нашлось. Альпика нас поразила множеством пастушеских балаганов, из которых вился дымок. Слышалось мычание коров, пасущихся в пестром разнотравье, с бегущими по нему зелеными волнами от свежего ветра. По лугам лежали огромные тени от кучевых облаков.

– Батюшка, это перед нами какая вершина? – спросил мой неугомонный спутник.

– Цыбишха.

– Давайте взойдем на нее! Тут же близко! – принялся он уговаривать меня.

– В другой раз, Андрей. Пора вниз идти! – пришлось остановить рвение восходителя.

– Ну ладно… – согласился он с неохотой. – А все же мне здесь нравится…

На спуске в лесу Андрей внезапно остановился и стал очень серьезным. Он уставился куда-то вниз и знаками показывал, что внизу кто-то бродит. Его настороженность передалась и мне.

– Что там? – шепотом спросил я.

– Медведь. Большой. Рыжий… – так же шепотом ответил он. Я приблизился поближе, но увидел лишь сомкнувшиеся кусты. – Ушел… – выдохнул мой помощник. – Ну и что?

– Знаете, он очень внимательно на меня посмотрел… Я не ожидал… – задумчиво произнес Андрей.

При возвращении на поляну мне вновь пришлось неоднократно испытать крутизну склона собственной спиной. Как бы там ни было, я в сильном унынии опять держал в руках доставшиеся мне старые сапоги и удрученно рассматривал их стертые подошвы, слушая веселое пересвистывание птиц, зовущих нас отправиться в неведомые края. В самом начале трудного похода я оказался в изношенной чужой обуви, доставившей мне уже много неприятностей. А теперь движение в ней по сложным горным трассам становилось опасным.

– Такие сапоги на склоне меня держать не будут! Это совершенно ясно! – вслух высказал я свое огорчение.

– Отче, возьмите мои сапоги, а я пойду в ваших! – великодушно предложил мой товарищ.

– Нет, Андрей, у твоих сапог размер меньше, спасибо! – с признательностью поблагодарил я его за самоотверженный порыв.

С тех пор я всегда осматривал обувь перед походом и просил это делать и своих спутников. «Что ж, буду в опасных местах держаться за Бога, больше не за кого!» – решил я, и на сердце посветлело.

Когда глаза начинают видеть сокровенное, а уши способны слышать потаенное, сердце легко принимает истину. Но еще требуются долгие годы для ее глубокого осознания и усвоения душой. Поверхностные знания ум схватывает на лету, это отличительный признак пустых знаний. Но даже самый сильный ум не может быстро усвоить духовные знания, так как вначале он должен отказаться от самого себя. Простой и цельный ум, не имеющий предпочтений, быстрее овладевает сложными духовными знаниями, чем сложный и многознающий ум – простыми истинами.

МЦРА, МАЛАЯ АННА И ЧЕДЫМ

Когда в душе умолкнут размышления и представления о чем бы то ни было земном, в ней наступает дивное молчание, немое от всего вещественного. И это молчание становится небесным молчанием, когда в нем начинает говорить Господь неизреченными словами, воспринимаемыми духовным слухом чуткой души как веяния Божественной благодати. Хотя из любви возникает все, что есть, что было и будет, сама любовь остается всегда той же самой, без всяких изменений, ибо она даже сейчас такая же, какой была и будет во веки веков.

Преодолевая жизненные рубежи, мы преодолеваем на самом деле собственные страхи и опасения, чутьем проникая в обостренное восприятие Божественного Промысла, хранящего нас и ведущего по жизни на встречу с Богом.

Мы вновь долго пробивались сквозь сплошные заросли рододендрона и лавровишни, пока не оказались прямо напротив виденной нами в бинокль прекрасной уединенной долины. С трех сторон ее закрывали скальные хребты. В центральной части зубцами поднимался красивый пик, слева реяла в синеве громадная глыба массива Герванта. С огромной, отполированной древними ледниками каменной стены падал водопад, переходя внизу в красивую голубую реку, приток Бзыби. Посреди этой сине-зеленой чащи, как зеленое украшение, стояла наша уединенная гора – место предполагаемого храма.

Необходимо было спуститься к Бзыби, но нам ее никак не удавалось увидеть. Мы находились в непроходимых широких кустарниковых зарослях, не ведая, где они заканчиваются. Стали ориентироваться на смутный шум реки, но прошло уже два часа нашего утомительного лазания по зеленым дебрям, а мы все еще не достигли берега. Земли под собой мы тоже не видели, так как уже несколько часов шагали по толстым переплетенным ветвям могучих кустов.

Случайно глянув вниз, я ужаснулся: мы все это время ползли над Бзыбским каньоном на огромной высоте! Ветви, подобно крыше, срослись между собой. Река шумела далеко внизу под нами, белея порогами. Не зря этот каньон считался непроходимым! Пришлось еще некоторое время ползти по кустам, опасаясь свалиться вниз. Вскоре начались громадные скальные блоки из базальта, затем каменные осыпи, и мы очутились на берегу реки, за пределами верхнего каньона.

Перед входом в узкое непроглядное ущелье Бзыбь привольно текла по галечниковым отмелям. Перейти ее вброд не составляло труда. Интересно было подняться на вершину нашей лесной горы – вид с нее открывался замечательный. Но с мечтой о постройке здесь уединенной церкви пришлось расстаться. Никакой груз по каньону затащить в эту даль не представлялось возможным. К востоку от вершины, где мы стояли, отходила узкая перемычка, поросшая редким кустарником. Она переходила в пологий склон левого борта долины, смыкаясь с большими скальными уступами, внушающими трепет.

– Батюшка, а куда идти дальше? – озираясь, спросил Андрей.

– Наверх, по скалам. За ними большие озера. Мне о них рассказывал лесничий, – ответил, я внимательно рассматривая лобастые скалы.

– Но там же стена!

– Вот туда и пойдем!..

На месте стало заметно, что на стену можно взойти по пихтовому редколесью. На карте у лесника стояли обозначения, что скальные уступы на подступах к озерам непроходимы. По опыту мне уже неоднократно пришлось убедиться, что на картах горы – это горы официальные, а на месте – они живые и умеют говорить о себе лучше всяких карт.

Солнце уже закатывалось за Чедым, когда мы, сильно уставшие, поднялись в луговое высокогорье. Повсюду рос низкорослый белый рододендрон. Его цветки были сладкими на вкус, и мы заварили их как чай, разведя слабый костерок из случайно найденной коряги. Пока ставили палатку, солнце почти закатилось. В долине Бзыби наступила ночь, а на гребне, где стояла палатка, все еще было светло. Нас мягко окутал загадочно-безмолвный вечер. Травы, палатка, наши лица, горы и небо – все погрузилось в розовое зарево тонких и нежных оттенков. Это было настолько красиво, что мы сели на розовую траву, достали четки и молились, пока не подступила темнота. Разговаривали мы шепотом, не желая тревожить этот не от мира сего удивительный розовый свет, который тихо угасал на наших лицах, словно это было сокровенное свидание с небесами.

Стемнело. Резкий холод потек с вершины. Мы поднялись с камней. Вдруг Андрей застонал.

– Что с тобой?

– Батюшка, ногу свело. Разогнуть не могу. Нужно делать массаж ноги! Сам я не смогу его сделать…

Оказалось, что у него редкое заболевание: ленточные мышцы бедра могут от холода захлестнуть друг друга. Это может произойти и от неудачного положения ноги. В палатке Андрей лег на живот, и из его объяснений я пытался понять, что мне нужно делать.

– Только один доктор в Лавре умеет вправить мышцу, – стонал Андрей. – Если вы не вправите ее, я не смогу идти с тяжелым рюкзаком…

Я взялся вправлять ему ногу, не представляя себе, что из этого может получиться. Мой спутник был атлетического телосложения, и нащупать захлестнувшуюся мышцу было очень тяжело.

– Ну и нога у тебя, Андрей, – вырвалось у меня от усталости. – Как у слона!

– Делайте, батюшка, другого выхода нет. А я постараюсь молиться…

Час шел за часом, мы отдыхали и снова пытались вправить мышцу. К счастью, наконец-то что-то щелкнуло, когда я разминал ногу, и она выпрямилась.

– Батюшка, получилось! Слава Богу! Теперь нужно быть осторожнее, чтобы снова не свело… И боли почти нет! Невероятно… – радовался Андрей. – А вы помните, как вы это сделали?

– Нет, Андрей, не помню…

– Жаль… – вздохнул он.

Радостные, мы забрались в спальники. Над палаткой бродил тонкий свет нового месяца.

Утренний чай из белых цветков дался нам с большим трудом. Его пришлось готовить на слабом огне из тонких веточек, вдоволь намахавшись ковриками, чтобы раздуть огонь, и наглотавшись дыма. Ища выхода на верх скальной стенки, мы обнаружили едва заметную тропинку, ведущую в небольшой лесок в узкой щели среди отвесных скал.

– Смотри сюда – трос! – указал я рукой Андрею.

Это стояла охотничья ловушка – петля на медведя. Стало ясно, что поблизости есть люди. Тропа зигзагом уходила круто вверх, лавируя между скальными башнями. Еще немного усилий – и мы вышли на обширное плато, посреди которого мерцало синими искрами большое горное озеро, километра полтора в длину и ширину. На дальнем берегу виднелся пастушеский балаган, вился дымок, паслись лошади. По склонам разбрелись коровы.

Мы подошли к горному жилищу из камня, покрытому дранкой. Двое греков, заросших бородами по самые глаза, с изумлением уставились на нас.

– Откуда вы пришли?

– По тропе снизу… – ответил я.

– А как же вы ее нашли?

– Случайно.

– А на тропе трос видели?

– Видели.

Греки переглянулись.

– Ну ладно, мацони пить будете?

– А что это такое? – спросил мой друг.

– Как что такое? Настоящее кислое молоко!

Они дали нам в руки миски с густым кислым молоком, в котором торчали ложки.

Пока мы угощались, пастухи рассказали нам, что каждое лето пасут здесь коров с побережья, которых гонят сюда десять дней. Это озеро Мцра, в переводе с грузинского значит «уединенное», или Большая Анна по-абхазски. Рядом с этим озером, за небольшим водоразделом, есть другое озеро, поменьше, называется Малая Анна. О тропе они попросили нас отдельно:

– Это наша секретная тропа, никому о ней не говорите…

Мы заверили пастухов в своей надежности держать слово.

Расспросив путь к Малой Анне и попрощавшись к греками, мы через полчаса вышли к небольшому темно-синему озеру, по которому плавали большие льдины. Оно находилось повыше первого озера, поэтому даже летом лед не смог растаять полностью. Над ним нависал красивый зубчатый пик, отвесно уходящий в воду. Мы поставили на берегу озера палатку, а Андрей, взяв в подарок пастухам плитку шоколада, убежал с котелком за новой порцией мацони.

Солнце стояло высоко и я отправился осмотреть окрестности. Со стороны озера понравившийся мне пик выглядел совершенно неприступным. С обратной стороны он не казался таким устрашающим, его массив составляли ступенчатые складки горной породы. Желая помолиться на теплых скалах и ища укрытия от довольно холодного ветра, я начал подниматься по каменным блокам.

Азарт подъема увлекал меня все выше и выше. Вскоре зубчатая вершина замаячила высоко вверху, на фоне быстро летящих облаков. Останавливаться не хотелось. Сверху хорошо было видно, что наша палатка пуста и мой друг еще не вернулся от пастухов.

Наконец я добрался, запыхавшись, до острой, составленной из раздробленных гранитных блоков, вершины. Панорама вокруг лежала необозримая. Главный Кавказский хребет сверкал своими могучими ледниками. Два озера внизу, большое и малое, с его льдинами, вспыхивали солнечными искрами. Справа уходил в небо огромный пологий склон с альпийскими лугами – массив Герванта. На этом склоне я заметил маленькую фигурку, быстро движущуюся к вершине. В бинокль я разглядел, что это поднимался Андрей.

«Не удержался… – прошептал я. – Впрочем, в этом мы похожи друг на друга…»

Найдя острый камень, я выцарапал на вершине большие буквы ТСЛ – Троице-Сергиева Лавра. И выложил из камней крест.

«Пусть это будет пик в честь Лавры преподобного Сергия!» Затем достал из кармана четки, нашел укрытие от ветра и вдоволь помолился. Вид бегущего далеко внизу по лугам Андрея, с котелком мацони, заставил меня с сожалением покинуть покоренную мной вершину. К палатке я спустился со стихотворением «Мцра».

Даже в июле не тают льды

На матовой сини озер,

Когда до них доберешься ты,

Одолев бастионы гор.

Вода этих чаш чиста, холодна

И где-то, на самом краю,

Блестит расплавленный слиток дня,

Обжигая душу твою.

А склон перевала горяч и сух,

В шафранной ржавчине скал.

И ты не знаешь, что делать вдруг

С тем счастьем, что ты отыскал.

У палатки мы встретились почти одновременно.

– Батюшка, простите меня! Я соблазнился – поднялся на вершину Герванта! Она же была совсем рядом… Какой там вид, если бы вы знали… – запыхавшись, начал оправдываться мой восходитель.

– А я тебя хорошо видел, как ты поднимался!

– Откуда же вы могли меня видеть, если наша палатка стоит внизу и отсюда вершина закрыта ближайшим хребтом?

– Вот с этого пика, который теперь называется пик ТСЛ – Троице-Сергиевой Лавры!

Андрей рассмеялся:

– Так мы оба побывали на разных вершинах? Но моя вершина лучше!

– Лучше, лучше, – улыбнулся я. – Но моя тоже неплохая…

Пока мы обедали восхитительным мацони и большой лепешкой, которую подарили пастухи, внизу подул холодный ветер. Солнце ушло за пик ТСЛ, и стало очень холодно. Мы залезли в палатку и, после вечерних молитв, быстро уснули, утомленные прошедшим днем. Пастухи указали нам обход этого скального района, приведя нас к тропе, уходящей на юг, в сторону моря. Нам нужно было выйти к склонам пика Чедым с южной стороны, где начинался абхазский «Бермудский треугольник».

Тропа сначала повела нас глубоко вниз, в глубокие врезы ущелья, а затем пошла параллельно Бзыбскому хребту, пересекая один за другим крутые горные отроги. То круто забирая вверх, то уходя в ущелья, где она часто терялась, тропа забирала все наши силы. В сильной усталости мы выползли на очередной водораздельный хребет. Когда справа мелькнула вершина, мы решительно устремились прямо вверх, взяв ориентиром Чедым.

На жарком и сухом южном склоне воды не было. Полынный горький запах сушил горло. Наши фляжки давно опустели, а склон уходил все выше и выше. Цепляясь за кусты и острые скалы, мы упрямо поднимались вверх. На этом изнурительном подъеме у меня начали срываться ноги с уступов из-за стертых подошв старых сапог. Я безпрестанно падал, едва успевая схватиться руками за сухие колючие травы, чтобы не улететь вниз. К тому же нагретая резина сапог жгла так, что ноги горели, как в огне.

Сильная жара, раскаленный склон, обжигающая резина на сапогах, постоянные падения на глинистых обрывах и отсутствие воды превратились в какой-то затянувшийся кошмар. И только когда свежий прохладный воздух проник в наши легкие, мы почувствовали, что этот кошмар остался позади. Мы встали на дрожащие ноги и огляделись. Перед нами расстилалось горное плато, усеянное огромными валунами. Вдали блестели белые нитки ручьев, бегущих по зеленым лугам со склонов Чедыма.

Зная, что места, по которым мы начали свой путь, непроходимы, наши души объединились в доверии к Богу, не оставляющему нас и открывшему в наших сердцах неведомое до этого и какое-то невыразимое чутье , шаг за шагом сопровождающее нас в непроходимых горных дебрях. Сладко, Господи, вздыхать о Тебе в горной палатке, окруженной звездной ночью, благоухающей луговыми травами, волнуемыми порывами свежего ветра. Но еще слаще суметь забыть этот мир, ускользающий от нас подобно отражению в воде, чтобы ощутить внутри себя иной мир, который безконечно превосходит всю землю и всю вселенную с ее чудесами.

Как неоперившихся птенцов в гнезде пугает всякий шорох, так и сердца, еще не утвердившиеся в вере, устрашает малейшее искушение. Подлинная духовная решимость полностью побеждает мир сей, следуя за Христом. Целеустремленное сердце, обладающее такой решимостью, уже не стремится обратно в мир, но и не страшится его наваждений.

ВОСХОЖДЕНИЕ

Где бы ни пришлось оставить это тело, душа, встретившаяся с Иисусом на земле, всегда со всей очевидностью знает, что Он неразделим с ней, ибо Христос и есть ее вечные Небеса. Сколько бы мы ни созерцали внешнюю красоту мира сего, мы понемногу начинаем постигать одну главную истину: то, что внутри нас, несравненно превыше и лучше всего.

В духовной науке также есть свои законы, один из которых можно описать так: «Сила Божественной благодати прямо пропорциональна смирению и обратно пропорциональна гордости, как и настоящее счастье!» – думал я, слыша, как позади пыхтит Андрей, карабкаясь по скалам.

Взобравшись на плато, мы оглянулись: побережье, окутанное легкой морской дымкой, открылось перед нашими глазами. Белым романтическим видением угадывался Сухуми, в море виднелись плывущие корабли. Веер глубоких ущелий и хребтов уходил от предвершинного плоскогорья, где стояли мы с Андреем, к далекому, невыразимо прекрасному морю. Так вот он какой – абхазский «Бермудский треугольник»! Узкие ущелья настолько заросли густым подлеском, что пройти там не представлялось никакой возможности. Реки, текущие с Чедыма, устрашали взор безпорядочным каскадом непроходимых водопадов, уходящих в глубокие врезы в горных породах. Понятно – тот, кто попадал в эти ущелья, быстро терял силы, а выбраться из таких каньонов становилось практически невозможно. То, что мы изменили наш маршрут и вышли на горное плато под вершиной, спасло нас от блужданий по непроходимым дебрям.

Пройдя еще немного по россыпям сланцев, звеневших под ногами, как стекло, мы заметили узенькую тропинку. Река привела нас к пастушьему балагану, пристроенному к большой каменной глыбе.

«Вот и ночлег!» – вырвался у меня из груди облегченный вздох. Внутри людей не было, что еще больше нас обрадовало. Для костра удалось насобирать сухих веток мелкого кустарника, и через мгновение в очаге заполыхал огонь. Чай на закате оказался необыкновенно вкусным.

Прекрасный вечер вызванивал в розовеющий дали первыми звездами. Заходящее солнце опускалось в безкрайнее море, окрашивая далекие горизонты пурпуром и охрой. Мы долго молились по четкам, не торопясь уходить в темный балаган. На южном склоне Бзбыбского хребта стояло теплое лето, кузнечики блаженно перекликались в луговых ковылях. Наши взлохмаченные головы касались быстро летящих облаков.

Когда утром мы вышли из балагана с рюкзаками, готовясь продолжить путь, до нашего слуха донеслось позвякивание: снизу поднимались два ослика, груженные молочными бидонами и большими кастрюлями. За этим маленьким караваном шел его хозяин. После взаимных приветствий мы помогли ему развьючить ишаков и за чаем разговорились.

Это был армянин-пастух из дальнего армянского села с побережья.

– Как же вы проходите эти жуткие ущелья? – спросил я с большим интересом.

– Все время надо идти только поверху. Вниз нельзя – смерть!

– А тропа вверху нормальная?

– Тропы почти не видно из-за густой травы. Дорогу нужно хорошо знать, не знаешь тропы – пропадешь…

Затем пастух сразу сменил тему:

– А вы сами откуда?

– Из Москвы. – ответил Андрей.

– Дайте мне, пожалуйста, ваш адресок! Теперь я тоже хочу побывать у вас в гостях! – неожиданно закончил армянин.

Он записал адрес Андрея, но бедняге никогда уже не довелось им воспользоваться. Вся жизнь в недалеком будущем полетела вверх дном. До войны оставались считанные месяцы…

Над тропой, кружащей среди хвощей и мелких кустиков брусники, по которой мы двигались вдоль Чедыма, протянулись длинные осыпи. Они переходили в снежники, восходящие к скальным башням.

– Батюшка, давайте попробуем подняться на вершину! – умоляюще посмотрел на меня мой спутник.

– Андрей, в резиновых сапогах взойти наверх, куда поднимаются альпинисты со специальным снаряжением, – это абсурд! – отрезал я. – Тем более в моей изношенной обуви!

– Тогда благословите подняться насколько возможно, чтобы получше рассмотреть весь этот край! – не сдавался он.

Это показалось мне возможным. Успех наших первых восхождений на небольшие вершины волновал сердца желанием попробовать подняться и на этот красивый, но устрашающий своей крутизной пик.

Мы оставили рюкзаки у подножия пред вершинной башни, взяв с собой небольшую сумку с сухарями и водой, и медленно пошли вверх по растрескавшимся скальным блокам, где камни лежали очень неустойчиво. Я то и дело просил моего неугомонного спутника не торопиться и не наступать на качающиеся глыбы. Затем скалы перешли в длинный язык фирнового слежавшегося снега.

Вскоре начались нависающие над нашими головами скальные уступы. Не знаю, как это случилось, но здесь, на этом подъеме, впервые появилось горное чутье, обостренное страхом серьезной опасности. Лавируя между вертикальными каменными стенками, неведомым для меня образом я находил новые и неожиданные возможности для подъема.

– Андрей, пожалуйста, запоминай приметы подъема, потому что спуск будет еще более сложным! – просил я своего друга, не надеясь запомнить все ориентиры нашего восхождения.

Последние несколько десятков метров мы уже карабкались по скальным столбам из диабаза и гранита, цепляясь за мельчайшие полочки и щели и помогая друг другу.

– Господи, помоги нам только спуститься целыми и невредимыми! – изо всех сил молился я, не представляя, как мы будем спускаться.

Вершина становилась все ближе и ближе, четко выделяясь на фоне неба остроконечным шпилем. Сделав последние усилия, мы вскарабкались на скальную площадку, размером два на два метра.

Это была вершина пика, где захватывало дух от голубой безконечности и бездонных пропастей, окружавших нас. Мы стояли на самой высокой точке Бхыбского хребта, и вся Абхазия распростерлась под нами. На северо-востоке синели зубцы Агепсты над озером Рица, на севере в дымке угадывался массив Главного Кавказского хребта с Санчарским и Марухским перевалами. Позади, слепя глаза лазурью, искрилось море, устремившееся огромной дугой побережья на восток вплоть до Батуми. Облака, словно рыбья чешуя, стояли на далеком горизонте.

Под нашими ногами зияла неприступная бездна вертикальных гранитных стен, уходящих глубоко вниз, до фирнового плато. Единственный путь к вершине был именно этот, который мы нашли каким-то неведомым чутьем. При взгляде вниз по спине шел холодок. Из-за поднявшегося сильного ветра стоять на вершинной площадке становилось опасно. Мы присели на растрескавшиеся плиты, а Андрей начал разбирать небольшую пирамидку из камней. Он обнаружил в ней ржавую консервную банку из-под сгущенного молока и достал оттуда записку альпинистов, в которой мы прочитали следующее: «Группа альпинистов из Новосибирска взошла на Чедым со второй попытки. Июль 1982 года».

– Батюшка, мы теперь тоже альпинисты! Надо же, покорили такую вершину! – ликовал восходитель в резиновых сапогах.

– Дорогой мой, ты помолись лучше, чтобы мы смогли спуститься обратно! Ведь гибнут больше на спуске, чем на подъеме…

Мое замечание заставило Андрея призадуматься.

Я осторожно посмотрел вниз, отыскивая путь, которым мы поднялись. От этого зрелища у меня стало холодно в груди. Понять, где мы прошли, казалось совершенно невозможно. Из сияющей бездны тянуло ужасом. С трудом поборов в себе страх и перекрестившись, на дрожащих ногах, судорожно хватаясь за скалы руками, я сполз на первую каменную полку. Мой друг молча следовал за мной. Мы перевели дух и вновь начали спуск.

Каждый каменный карниз под нами выглядел недоступным, но после спуска на него следующий скальный выступ казался еще более грозным. Тем не менее, в полном молчании, мы спускались все ниже и ниже, пока под нами не забелела длинная полоса фирнового снега, круто уходящая вниз. Спустившись, мы присели прямо на снег и посмотрели друг на друга. Наши лица молча говорили о пережитой опасности.

– Слава Богу, мы живы, Андрей!

– Да, батюшка, слава Богу! Но это был высший класс! – не удержался он.

Идти вниз по плотному фирну было очень утомительно, так как приходилось каблуками вбивать сапоги в жесткий снег, к тому же я постоянно падал, не в состоянии удержаться в обуви с истертой подошвой. Тогда мне показалось лучшим изменить тактику спуска, и я стал съезжать в сапогах, словно на лыжах, притормаживая лыжной палкой, когда набирал скорость.

– Андрей, делай как я – притормаживай палкой и старайся не разгоняться! – крикнул я, оборачиваясь.

Но мое замечание опоздало. Он стремглав пронесся мимо меня, лежа на спине и безпомощно глядя в небо.

– Повернись на живот и воткни палку в снег! – продолжал я кричать ему вслед.

Но мой друг несся вниз, палки безполезно болтались на его руках, а он пальцами и каблуками пытался погасить скорость. Слава Богу, что дальше крутой склон постепенно выполаживался, и Андрею удалось затормозить в рыхлом и протаявшем на горячем солнце снежнике. Когда он наконец поднялся, его фигурка казалась совсем микроскопической на фоне огромных размеров ущелья.

Еще час я спускался до него по лавинному снежному языку, который Андрей пролетел за десять секунд. Он хмуро вытряхивал из брюк набившийся в них мокрый снег. Ссадины на руках и ногах молчаливо свидетельствовали о его страдании.

– Почему же ты не тормозил, Андрей?

– Растерялся… – развел он руками и поглядел вверх. – Ну и полет… Ничего, царапины заживут! – улыбнулся он, заметив мой соболезнующий взгляд. – Главное, цел остался!

Тропа, по которой мы огибали Чедым, кружила столь прихотливо, что, казалось, проложена так нарочно. Чтобы выиграть время, я предложил сократить путь и пройти очередное ущелье напрямую, через его верховья, забыв о коварных подошвах на моих сапогах. Пока на крутом склоне тянулись редкие кусты, они помогали мне удерживаться от падения, но, когда мы вышли на голые скальные полки, дело приняло нехороший оборот. Для того чтобы выйти на седловину под Чедымом, предстояло пройти по скальному наклонному карнизу, хватаясь руками за нависшие скалы. Мой спутник ловко преодолел этот участок, длиной метров пятнадцать, а я остановился, понимая, что мне здесь не пройти.

– Батюшка, осторожно продвигайтесь и пройдете! Вот увидите… – умолял меня Андрей, заметив мою неуверенность.

Но, когда я пытался двигаться по наклонной скальной полке, сапоги не держали меня на скалах и скользили. Уходящий в пропасть обрыв притягивал взгляд. Оглянувшись назад, я понял, что обратный путь практически безнадежен – слишком много сил мы потратили на то, чтобы приблизиться к седловине.

– Андрей, сапоги скользят, не могу идти! – крикнул я ему.

Тот в ответ безпрестанно крестил меня, подбадривая умоляющим взглядом. Опустившись на четвереньки, чтобы было больше сцепления со скалой, я на коленях пополз вперед, понимая, что при одном неосторожном движении срыв неизбежен. Рюкзак цеплялся за скалы и угрожал сбросить меня вниз. Передвигая с молитвой руки и ноги, я тихонько двигался вперед. Во рту пересохло. Руки и ноги дрожали. Этот нелегкий переход вдоль обрыва длился словно целую вечность. Приблизившись к первым кустам за карнизом, я судорожно ухватился за них руками. В этот момент больше всего хотелось осуждать и ругать того паренька, который оставил мне свои стертые сапоги. Только молитва помогла мне вытащить ум из неприятного состояния, в котором он жаждал бранить и порицать ничего не ведающего мальчишку. Отдышавшись на зеленом склоне, мы полезли круто вверх на перевал, над которым возвышались белые пирамиды кучевых облаков.

Все страхи и раздражения остались далеко позади. Зеленые склоны в россыпях альпийской незабудки радовали взгляд. К вечеру мы взобрались на седло под Чедымом. Тучи быстро заволакивали небо. Резко стемнело. Нам пришлось в спешке ставить палатку. Она хлопала на ветру и вырывалась из рук. Укрепили растяжки большими камнями. Хлопанье полотнища и рев ветра над головой заставляли нас постоянно прислушиваться к тому, что творится снаружи.

Грянувший словно у самого уха оглушительный раскат грома заставил нас усиленно молиться. Громыхающее эхо покатилось по хребтам. Молнии вспыхивали одна за другой, как будто все они собрались на этой горной седловине. От спальников шло голубое сияние. Мы взглянули друг на друга и не смогли удержаться от удивленных возгласов. Наши волосы стояли дыбом, и из них вылетали голубые искры. При малейшем движении от рук и одежды вылетали языки голубоватого пламени. Я вспомнил, как читал в справочнике туриста, что во время грозы необходимо выбросить из палатки все металлические предметы. Мы выкинули в темноту котелки, алюминиевые миски, ложки, кружки и термос, и остались сидеть под оглушительный громовой треск и пальбу. Голосов своих нам не было слышно, но молились мы вслух безостановочно, прося Господа, чтобы Он оставил нас в живых.

В непроглядной темноте разразился шумный ливень, который продолжался до утра. Когда мы выглянули из палатки, стоял густой туман. Нигде не было видно ни одного просвета, и в этом сплошном тумане нам предстояло отыскать спуск к реке по лесным обрывистым склонам. Я помнил, что под нами находится большой водопад, по которому невозможно спуститься. Грохот его доносился сквозь туман. Нам надлежало по большой дуге обойти несколько узких ущелий с бурными водопадами и найти спуск по единственному лесному хребту, полого выходящему к Бзыби. Попасть на него можно было лишь при некоторой видимости. Как нарочно, дождь не заканчивался и висел густой туман, полностью скрывающий наш путь. Хотелось остаться в палатке и переждать дождь, но он мог продолжаться и неделю. Наше положение осложнялось тем, что моего друга в скиту ожидал билет на самолет, к тому же Андрей обещал начальству явиться в Лавру без опозданий.

В полном тумане, повисшем на горах без всякого движения, мы продолжили спуск, не ведая, где находимся. Дождь лил не переставая.

– Андрей, ты тоже молись, чтобы нам хотя бы на секунду увидеть, куда мы идем! – безпрестанно просил я своего товарища.

Под густой пихтой, где казалось немного посуше, мы остановились и, молясь, во все глаза вглядывались в густую пелену, чтобы увидеть хотя бы часть рельефа. Но все было тщетно. Наша одежда совершенно промокла, и мы дрожали от холода. С пихты неожиданно посыпались дождевые капли. По верхушкам леса прошумел ветер, и туман пришел в движение. Впереди, в туманном окошке, проглянул на миг узкий лесной гребень, по которому нам следовало двигаться вниз. Мы стояли в опасном месте, где вниз расходилось несколько совершенно непроходимых ущелий, заканчивающихся клокочущими водопадами, откуда выбраться у нас уже не оставалось бы сил. «Господи, помилуй нас и спаси!» – с этими словами мы устремились вниз единственно верным путем, чтобы успеть пройти побольше, пока открылась небольшая видимость.

Не позволяй своему сердцу уснуть в лености и остыть в отчаянии. Ибо в Господе хранится животворящая благодать, пробуждающая усыпленных и восставляющая расслабленных. Душа хочет слышать сокровенное, видеть невидимое, познать непостижимое, ибо она желает верить. Да не постыдится вера ее в Твою благость, Господи, делающую немощных сильными, а порабощенных страстями – свободными в Твоей Божественной свободе.

ПЕРЕПРАВА

Прошу Твоей помощи, Владыко Человеколюбче, да отвергну самого себя, чтобы всецело постичь Тебя, Боже, и в Тебе обрести нового себя, – нового не плотью и размышлениями, а совершенным преображением души во Святом Духе. Укрепляясь в добром, укоряя себя в дурном, верная душа, обретшая в себе Иисуса Христа, продолжает возрастать в добре и учится любить Бога и ближних, чтобы в полноте постичь ту любовь, которою Ты любишь нас, Возлюбленный Иисусе, Боже наш.

Безкорыстная помощь ближним изменяет эгоцентричный ум, делая его христоцентричным, когда в нем тихо загорается утренняя звезда первой благодати.

Держась друг друга, чтобы не потеряться в густом тумане, Андрей и я спускались к реке.

Чем ниже мы продвигались, тем воздух становился теплее, хотя небольшой дождь продолжал сыпать сверху мелкими ледяными каплями. Сквозь туман изредка начало проглядывать солнце. Лес сразу ожил, наполнился птичьими голосами и теплом. Грозный гул реки заставил нас насторожиться: от прошедшего ливня Бзыбь вздулась и своим гулом словно предупреждала нас о новой опасности. Выйдя к берегу, мы впали в отчаяние.

– Батюшка, мне сегодня же нужно попасть на Псху, чтобы завтра улететь самолетом! А то я пропал – меня за опоздание может уволить наместник…

– Понятно, Андрей, давай искать вместе, где можно переправиться… – согласился я, хотя внутренне оробел при виде быстро несущейся и клокочущей серой воды, которая метрах в пятидесяти ниже по течению с ревом ударялась о каменные пороги.

Увидев, что небольшая галечниковая отмель, заросшая лозняком, разделяет речную стремнину на два рукава, я указал Андрею на этот участок берега:

– Здесь, может быть, удастся перейти поток, но приготовься к тому, что река собьет нас! Главное, суметь ухватиться за ветки на другом берегу, чтобы нас не унесло на пороги… Ты готов?

– Готов, батюшка!

Мы перекрестили сами себя и нашу переправу. Как только мы вошли в холодное течение, оно сразу сбило нас с ног. В резиновые сапоги набралась вода, и они мгновенно своей тяжестью утянули нас на дно. Глубина реки была в этом месте примерно по грудь, но холодный бушующий поток накрыл нас с головой, и пришла мысль, что мы уже утонули.

Нас потащило течением вниз, но как только я почувствовал под ногами дно, то с усилием оттолкнулся от него, чтобы вдохнуть воздух. И только сделал один вдох, как меня снова сбило с ног. Мельком я успел заметить, что мой друг пытается делать то же самое. Рюкзак не успел еще промокнуть и, подобно спасательному кругу, тянул наверх. Так, отталкиваясь от дна ногами и двигаясь наискосок в направлении острова, выныривая и вновь погружаясь в воду, я пытался встать на ноги, борясь с большим буруном, который образовался справа у моего тела. Стараясь не смотреть на бушующие ниже пороги, я ухватился за ветви лозняка и выбрался на спасительный остров. Рядом из воды выбрался Андрей. Тяжело дыша, мы вылили из сапог воду и, не задерживаясь, стали переходить второй рукав реки, который был помельче, только более широкий.

На галечниковом берегу мой товарищ согнулся и со стоном лег на гальку:

– Опять ногу захлестнуло… – простонал он. – Наверное, от холода, батюшка… Вправьте опять мне мышцу, пожалуйста…

Солнце снова скрылось за тучами, и сильно похолодало. Температура воды в реке была примерно градусов восемь. Мы дрожали от озноба, так как снова начал моросить холодный дождь. В отличие от прошлого раза, когда я вправлял ногу Андрею, сил у меня уже не оставалось никаких. Ногу его крепко свело. Покрытый гусиной кожей, Андрей посинел от переохлаждения. Вдобавок сильно кусали комары.

Как я ни старался, как мы ни молились, у нас ничего не вышло. Я ослаб от недоедания и от холода, а нога моего несчастного друга не разгибалась ни в какую, несмотря на все мои усилия.

– Придется идти так как есть… – простонал бедный Андрей, убедившись в безполезности моих попыток.

Из толстой ветки граба я вырезал ему посох. Лыжные палки мы спрятали в кустах и побрели в скит, поливаемые порывистыми шквалами дождя и продуваемые холодным ветром.

Когда мы на середине пути приблизились к знакомому водопаду, то почувствовали тепло. В синеющем окошке небес засияло лучистое солнце. Мы снова попробовали вправить мышцу, но попытки не дали никакого результата. Даже в скиту никто не смог помочь Андрею. Он, постанывая, доковылял до аэродрома и попрощался со мной возгласом:

– До новой встречи!

Ногу ему вправили только в Лавре. Один Бог знает, сколько он натерпелся по дороге в Москву.

В скиту отец Пимен без устали продолжал обустраиваться и строиться. Вместе со всеми я продолжил ограждать изгородью большую территорию скита от бродячих свиней и коров. Архимандрит, с видимым удовольствием и интересом, делал пристройку к дому, очень необходимую к зиме. Напиленные им бензопилой толстые и невероятно тяжелые доски мы прибивали к стойкам длинными гвоздями. Наконец пришел со Псху печник, давно обещавший нам сложить в доме русскую печь. На лошадях он привез две обвязки кирпичей и сложил очень неплохую печь с духовкой и лежанкой, чтобы зимой на ней можно было лечить простуду. Мой умелый в поварских делах друг освоил с послушниками выпечку хлеба и радовал всех толстыми аппетитными лепешками, испеченными на сковороде. Я продолжал жить в палатке на огороде, так как еще стояли теплые дни. Мы собирали в саду крупные яблоки, падающие с огромных старых яблонь, а братья варили из этих яблок компоты. Сушеные сладкие груши служили нам деликатесом, как мед и картофель со Псху.

Монашеское правило и богослужебный круг в скиту перестроили всю нашу жизнь. Особенно всем нравились ночные богослужения, которые нам благословил отец Кирилл. Хотя ночные бдения были тогда в новинку, но даже те из ребят, которые поначалу иной раз с неохотой поднимались на службу под перезвон нескольких будильников, теперь с радостью приходили к двум часам ночи на чтение утренних молитв и пение по богослужебным книгам. На ночной службе читались полунощница, утреня и изобразительны. С шести – шести тридцати мы отдыхали, а в девять утра выходили на послушания. В одиннадцать пили чай с медом и лепешками. Перед обедом, в половине третьего, читали вечерню. Повечерие с монашеским правилом читали в шесть вечера и расходились. Часть большой комнаты мы с отцом Пименом отгородили белыми простынями и поставили там наш небольшой престол и рядом с ним жертвенник. В этом скромном храме архимандрит с большим благоговением служил воскресные и праздничные литургии. По четкам все молились отдельно, кто как мог. Мне привычно было молиться в палатке, под мелодичное стрекотание ночных сверчков и кузнечиков.

Как-то во втором часу ночи ко мне пришел мой друг Адриан:

– Батюшка, вы не спите?

– Нет… – выглянул я из палатки.

– Можно с вами побыть? Не спится что-то…

Я вылез наружу. Присев на траву, мы тихо беседовали под ночным яснозвездным небом. Адриан неожиданно схватил меня за рукав подрясника:

– Батюшка, смотрите, что там такое?

Я взглянул в направлении, куда указывал Адриан. Над дальней горой, со стороны моря, где никогда не летали самолеты, беззвучно двигалось нечто овальное, внушительного размера, по краям этого овала переливались разноцветные огни. Вид был пугающий.

Я быстро достал из палатки крест и начал громко читать девяностый псалом «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…». Мой друг, дрожа всем телом, спрятался за меня. Светящийся овал наплывал на нас, не издавая никакого звука. Когда я уже заканчивал чтение псалма и перекрестил эти разноцветные огни в небе, оттуда раздался грохот. С оглушительным ревом этот пугающий предмет промчался над нашим домом и скрылся за горой позади нас.

– Что это было, батюшка?

– Не знаю, Адриан… Гадость какая-то… Пойдем расскажем отцу Пимену!

С чердака спустился Валерий:

– Что это за грохот среди ночи?

Все вместе мы принялись будить начальника скита.

Мой друг с неохотой проснулся:

– Зачем вы меня будите? Еще же не два часа?

– Отец, покропи, пожалуйста, все вокруг и всех нас святой водой, а то какая-то дрянь летала в небе…

– Эх, жаль, что разбудили… Мне во сне сейчас батюшка снился!

Но все же, выслушав нашу сбивчивую историю, он старательно окропил всех нас и всю территорию скита. Мы дружно отслужили молебен о здравии насельников нашей кавказской пустыни. Больше такие явления не повторялись.

День за днем холодало все больше. В доме топили печь. Мне пришлось перебраться на чердак, где находилась теплая печная труба. Дым выходил через щели в крыше. На Псху печные трубы не выводят сквозь крышу, потому что накопившийся снег срывает их напрочь. Иногда на чердаке бывало очень дымно и холодно, но, так как потолок в комнате оставался дырявым, все тепло помещения приятно грело спину и в спальнике мне было тепло. Дыры временно я закрыл снизу фанерными щитами, подперев их стойками. Все наши коты и кошки, штук шесть или семь, собирались к ночи у меня на спальнике и придавливали грудь и ноги своим весом. Я пытался сталкивать их, но это оказалось безполезно. Они сладко мурлыкали на мне, добавляя моему телу свое тепло в холодные и сырые ночи.

В один из октябрьских дней мы занимались заготовкой дров и укладывали напиленные архимандритом дрова под навес за домом. Отец Пимен находился внутри, занимаясь выпечкой хлеба, который у него получался удивительно вкусным. Метрах в пяти от себя в кустах, к моему полному изумлению, я увидел невероятно красивую собаку с пушистым хвостом. Шерсть у нее была серая, а голова – как у овчарки, с маленькими острыми ушами. Мне показалось, что это чья-то заблудившаяся собака. У меня всегда с этой породой был хороший контакт, и я позвал ее:

– Собачка, какая ты хорошая, иди ко мне!

И тут я увидел глаза этого зверя: холодные, безжалостные глаза убийцы, смотревшие на меня как на жертву. Это были глаза смерти.

– Ах ты, гад какой! – вырвалось у меня.

Я нагнулся за камнем побольше, а этот «пес» стал медленно пятиться назад, показывая клыки. В глазах его горела ненависть.

– Да это же волк! – в голос воскликнули остолбеневшие ребята.

– Отец Пимен! Отец Пимен, хватай ружье, скорей сюда! Здесь волк! – закричал я, обернувшись к дому.

Начальник скита выбежал из двери с двустволкой и, не говоря ни слова, пальнул вверх сразу из обоих стволов и лишь потом спросил, осматриваясь: – А где волк?

Зверь лег на брюхо и по канаве быстро пополз в кусты. Пока архимандрит поправлял очки, волк исчез в лесу. Из всей этой истории страшно было не то, что он выскочил на нас так внезапно, а то, что в нем не чувствовалось никакого страха. Местные охотники рассказали нам при встрече, что о нападениях волков на людей они не слыхали, но на окраинах Псху волки, бывало, загрызали собак или ишаков. В этом мне пришлось убедиться в дальнейшем.

Приближалась середина ноября, а церковь на Грибзе еще не была достроена. Все братство вышло провожать нас с Адрианом до водопада. Там, быстро попрощавшись, ребята поспешили домой, так как хлынул ливень. Надеясь переждать непогоду, мы присели под пихты, где было сухо. Дождь стекал по густой хвое, как по черепице. Но холод все больше и больше проникал под одежду. Окрестности заволокло густым туманом, движение по тропе стало невозможным. Одежда отсырела, и нужно было что-то делать, чтобы не замерзнуть.

Наша палатка находилась на Грибзе. Поэтому между двух сосен мы быстро натянули веревку и сверху шалашом растянули полиэтиленовую пленку. Под непрекращающимся холодным дождем Адриан и я забрались внутрь и закрыли оба выхода нашего шалаша, придавив пленку камнями. Так мы пролежали в нашем убежище до вечера. В сумерках развели дымный слабый костерок, усиленно раздувая его походными ковриками, и, попив горячего чая с лепешками, которыми снабдил нас заботливый скитоначальник, снова забрались в спальники. Дождь продолжался всю ночь, и утро вновь встретило нас туманом и непрекращающимся шорохом дождевых капель о нашу полиэтиленовую крышу.

Так же однообразно прошел и второй день. Идти было совершенно невозможно из-за тумана, дождя и холода. Изнутри пленка покрылась паром от нашего дыхания, сгустившегося в большие капли, которые падали на нас при легком порыве осеннего ветра. Когда мы раздували дымящийся и чадящий костер, ветви пихт, пропитанные дождем, окатывали нас щедрыми потоками воды. Наша одежда окончательно отсырела, а в мокрых спальниках уже не было так тепло, как раньше. По ночам мы замерзали и грели друг друга спинами. Холодало все сильнее и сильнее.

Под утро меня разбудила странная тишина, в которой слышался тихий шорох. Я открыл глаза и первое, что увидел, – это белый потолок нашего пленочного сооружения, прогнувшийся под тяжестью снега.

– Адриан, снег пошел! – разбудил я своего товарища.

Снег нас обрадовал: все же это лучше, чем нескончаемый дождь! Наконец-то открылась возможность подъема на Грибзу. По мере подъема снега на тропе становилось все больше. Это начинало пугать. Он сыпался с неба и со всех веток, которые мы задевали нашими рюкзаками. Покрасневшие и негнущиеся руки начали сильно мерзнуть. Пока мы шли, движение согревало нас. Но как только мы останавливались, холод приближающегося вечера сковывал все тело. Оставалось только идти и идти вперед.

Если есть во мне что-то доброе, все это, Боже мой, Твое. А дурное во мне – это все мои заблуждения, возникшие оттого, что помыслы внушали мне, будто я, грешное существо, могу быть добр сам по себе, без Твоей неисчерпаемой благодати. Ближние наши, делящие с нами скорби мира, даны нам не для управления ими (да не будет сего!), но для спасения с ними и через них. Ибо они, по самой сути своей, являют нам истинный наш облик, раздробленный в невежестве нашем на безчисленные лики Божественного бытия.

ТРУДНАЯ ОСЕНЬ

Пока мы пребываем вдалеке от Бога, мы тем не менее все же находимся к Нему ближе, чем к самим себе. Ибо дух человеческий без Бога не может постичь глубины свои и остается в неведении о самом себе, в то же самое время понимая, что Бог есть, и испытывая скорби от того, что не знает, где Его искать. Поэтому возможность познать Бога и самих себя открывается лишь тем душам, которые утвердились в свете Христовом и просветились им.

Господь заповедал нам возделывать в поте лица землю нашего сердца, тяжкими трудами искоренять на ней волчцы и тернии дурных помышлений, сеять в нее слово Христово и получать плод благодати, обильный и приносящий сторицей небесные блага нашей душе. Поистине, Господи, в поте лица своего…

Мокрый снег сыпался с низких тяжелых облаков, с колючих пихтовых лап, с веток кустов, пропитывая холодной водой наши штормовки, которые тут же начали обледеневать. На знакомой буковой поляне снега оказалось уже по щиколотку, и он продолжал валить сверху большими хлопьями. Холод становился все сильнее. Смеркалось. Мы с Адрианом дрожали и начинали замерзать.

– Адриан, разводи костер, а я буду ставить палатку! Если не сможем развести огонь, мы пропали! – сведенными от холода губами сказал я.

Мой верный помощник молча начал обламывать с пихт сухие веточки и под провисшей от снега пленкой взялся разводить костер. Времени и сил смотреть на то, разведет он костер или нет, у меня уже не было. Я замерзал, пальцы теряли последнюю чувствительность.

Полотнище палатки смерзлось, и веревки сделались ледяными и твердыми. С трудом я развернул палатку, но, когда принялся ее устанавливать, руки перестали слушаться. Зубами я распутывал смерзшиеся веревки и непослушными, окостеневшими пальцами завязывал их за камни, приваливая другими камнями, припорошенными снегом. Когда я установил палатку, силы оставили меня.

«Если Адриан не развел огонь, мне конец…» – пронеслось в голове. Я оглянулся: из-под тента вился дымок, и показались языки пламени.

– Адриан, какой ты молодец! – воскликнул я, обнимая своего друга. – Слава Богу, теперь мы останемся живы!

Мы просушились у жаркого огня и отогрелись, заодно поджаривая на костре кусочки теста, наколотые на тонкие ветки. Выпив горячего чая, мы повеселели, и даже мороз уже не пугал нас. Согрев у огня спальники, мы забрались в наш матерчатый домик и, прижавшись друг к другу спинами, заснули.

Проснулся я оттого, что палаточный тент навалился на меня, не давая дышать. Лишь спустя некоторое время, спросонок, я догадался: нас заваливает снегом. Руками я принялся сталкивать изнутри снег с палатки. Проснулся мой сосед:

– Батюшка, что случилось?

– Снег, Адриан, снег давит на палатку! Сбивай его…

В течение всей ночи до утра нам приходилось неоднократно сбивать снег. К рассвету мы оказались разбитыми и усталыми от нескончаемой борьбы со снегопадом.

И все же яркое солнце словно влило бодрость в наши сердца! Утро предстало сказочно красивым. Лес от свежевыпавшего снега переливался радужным сиянием. Небо очистилось и наполнилось трепетным светом. На вершине Чедыма развевались белые стяги снежных шлейфов, раздуваемые сильным ветром. На целомудренной, нетронутой белизне поляны под тентом вскоре запылал костер, и к нам пришло рабочее настроение. Мы расчистили от снега заготовленные бревна на пол и чердак, чтобы они обсохли, и начали тесать из них доски. Весь день мы согревались горячим чаем у костра.

Наступившая ночь устрашила нас морозным звездным небом. Палатка покрылась наледью. Пришлось с головой укрыться в спальник и согреваться своим дыханием. Но постепенно, за неделю, ясные солнечные дни прогрели долину. Снег таял на глазах, и вскоре лес освободился от него, лишь вершина Чедыма слепила глаза яркой белизной, отражая солнце. За это время нам удалось полностью заготовить доски для церкви и кельи. С водопада мы принесли последний запас продуктов, а я, сильно измучившись, притащил железную печь и трубы. Тяжелым острым углом печи я отбил себе поясницу, что сказалось впоследствии непрекращающимися болями в позвоночнике. Тем не менее радость не покидала сердце: церковь на глазах принимала законченный вид. Распаковав последние пачки пластика, мы начали перекрывать крышу. Когда эта работа закончилась, красота горной церквушки словно преобразила поляну и нас самих.

За этими хлопотами незаметно приблизились первые дни декабря. Вновь начались холодные дожди, постепенно перешедшие в обильный снегопад, Мы не успевали стряхивать снег с палатки, неусыпно следя по ночам за тем, чтобы нас не завалило снегом. Поляна сплошь покрылась снежными сугробами, а снег все валил и валил.

– Адриан, почему мы мучаемся в палатке и проводим безсонные ночи, когда у нас есть церковь с готовой крышей? Давай уложим готовые доски на пол и чердак и поставим там печь! – осенило меня. Замерзший напарник с радостью согласился. Перенеся доски в церковь, мы уложили их, не прибивая, на поперечные брусья и накрыли пленкой. Так же сделали и с настилом чердака. Дверной проем тоже затянули полиэтиленом, а когда установили печь и растопили ее, то блаженство тепла и покоя охватило наши души.

Снег продолжал валить не переставая, и возле церкви его уже было по колено.

– Хочешь не хочешь, Адриан, нужно уходить… – задумчиво глядя сквозь прозрачную пленку на сыплющийся с тихим шорохом снег, проговорил я. – Как только установится погода, будем спускаться!

Но снегопад продлился еще несколько дней, и высота снежного покрова поднялась уже до метра. Вечером мы упаковали рюкзаки, укрыли инструменты под полом и приготовились во что бы то ни стало выйти утром.

Рассвет оказался серым и хмурым, но снег идти перестал. Мы вышли из церкви и сразу провалились в глубокие снежные заносы. Снежный покров разрезали глубокие борозды от ног ланей и косуль, которые тоже уходили вниз, в теплые долины. Спуск к реке оказался трудным, потому что приходилось проваливаться по пояс в снежные ямы. На снегу попадались большие следы от медвежьих лап, их пересекали цепочки волчьих следов. Местами снег и кусты были покрыты брызгами крови – в глубоком снегу серны и косули стали для волков легкой добычей. На одной поляне мы увидели вытоптанный снег. Следы указывали на то, что здесь происходила схватка медведя с небольшой стаей волков.

Озираясь по сторонам, то и дело сбиваясь с едва заметной тропы, занесенной снегом, мы медленно пробирались по сугробам к водопаду. Перед водопадом наши силы были на исходе, но надежда на то, что снега внизу будет меньше, придавала нам бодрости. Чем ближе мы были к скиту, тем больше нами овладевало разочарование. Снег лег всюду сплошным глубоким покровом, забрав у нас последние силы на подходе к Решевей. Сам скит выглядел сказочной избушкой, занесенной сугробами. И все же там было тепло, печь грела на славу, и нас встретили радостные, улыбающиеся лица начальника скита и братии.

В середине декабря в непогоду к нам добрался промокший до нитки курносый паренек с синяками и ссадинами на лице, оказавшийся послушником с Соловков. Обогревшись, он поведал нам свои злоключения. На Соловках ему очень нравилось, но смущало обилие туристов, наезжающих на остров летом, а также разочаровала жизнь бок о бок с мирскими семьями, которые имели жительство в монастыре, и вдобавок присутствие шумной дискотеки. От одного паломника послушник услышал, что на Кавказе есть монахи-отшельники, и устремился в путь. В сухумской церкви кто-то рассказал ему о Псху, и он пешком отправился в горы, разузнав дорогу.

Поднимаясь по тропе вдоль Бзыби, к ночи путешественник добрел до пастушьего балагана, привлеченный запахом дыма. В балагане послушник встретил не пастухов, а бандитов, которые сразу налили ему полный стакан чачи, виноградного самогона. Паренек начал отказываться, ссылаясь на то, что он почти монах и пить ему не позволяет устав. Но, увидев на лицах бандитов озлобление по поводу отказа, он, крепясь духом, решил выпить этот стакан. Ему предложили другой, потом третий. Приметив, что гость уже не владеет собой, злодеи начали издеваться над ним:

– Какой же ты монах, если ты напился? Становись к стенке, теперь мы тебя расстреливать будем!

Они поставили перепуганного мальчишку к стене и стали палить в него из ружей, вколачивая пули в бревна рядом с его головой. Затем принялись избивать послушника прикладами, разбив ему лицо и переносицу. Тут парень пришел в себя и кинулся в ночь, в темноту, не разбирая пути и не обращая внимания на колючки. Он помнит, что куда-то упал, ударился и потерял сознание. Когда рассвело, послушник пришел в себя в каком-то овраге, отыскал тропу и добрался до Псху, где узнал, что на хуторе Решевей живут монахи. Отец Пимен с жалостью посмотрел на перебитый нос паренька:

– Ну ладно, оставайся, живи с нами! – послушник явно ему приглянулся.

Новоприбывший оказался неплохим певчим, и скитоначальник поставил его регентом на клирос. В пении, чтении и молитвах день за днем на канву нашей жизни нанизывались серебряным бисером зимние предрождественские будни. Снегопады стали постоянным, фантастически красивым зрелищем, отрезающим наш скит от всего мира и приближающим наши сердца к миру душевной красоты и покоя.

Снег густо и звучно падал такими большими хлопьями, что даже в доме был слышен снегопад, словно ребенок хлопал в ладошки. За окнами росли белые пушистые сугробы. В стеклах разливалась густая синева зимнего вечера. В доме горели свечи и плавал аромат ладана. Несмотря на скудную обстановку, в скиту было очень уютно и трогательно. Неизгладимое впечатление оставляла каждая служба, после которой хотелось снова молиться. Все кто мог взялись за четки, которые поначалу носили на шее как украшение. А теперь эти четки словно сроднились с нами, как бы соединившись не только с рукой, но и с сердцем каждого из нас.

В один из декабрьских дней, когда погода установилась, отец Пимен вспомнил, что под снегом остались напиленные им дрова, которые снегопад помешал перенести под навес в дровяной склад. Вооружившись лопатами, погружаясь по колено в снег, мы все отправились искать заваленные снегом поленья. Вырыли один шурф глубиной по грудь, но дров там не оказалось.

– Копаем рядом, – не унывал архимандрит. – Я где-то здесь пилил дерево!

Промахнулись снова и наткнулись на смерзшиеся поленья лишь выкопав третий шурф. Меня опустили в снежный колодец за ноги, но оказалось, что забытые нами дрова уходят под снегом в разных направлениях. Пришлось копать узкие тоннели вбок и вырубать из мерзлого снега поленья, словно уголь в шахте. Это было нелегко, и братия начала недовольно бурчать, высказывая реплики по поводу забывчивости отца Пимена. Архимандрит, как начальник, пытался строгостью подавить недовольство послушников, как он привык это делать в монастыре. Приходилось шутками и веселыми разговорами сглаживать обстановку, помогая моему другу навести порядок.

Создалась неприятная ситуация, выразившая себя в молчаливом протесте против начальника скита, кроме соловецкого послушника, примкнувшего к архимандриту, и меня, как его близкого друга. Поговорив с каждым из зимующих в скиту парней, доказывая вред немирного настроения и пользу послушания и дружеских отношений, постепенно удалось вернуть у всех расположение к скитоначальнику. Отец Пимен мне ничего не сказал, но только бровь его стала хмуриться, когда он видел меня. Вместе с пришедшим послушником они подолгу уединялись и вели задушевные беседы. Постепенно это происшествие изгладилось у всех из памяти и наши отношения снова стали дружескими и открытыми, потому что сердце у архимандрита было доброе и безхитростное. Как начальник скита он был на своем месте и достойно представлял наше братство. Однако и ему пришла пора задуматься о том, чтобы пересмотреть заново свою жизнь.

Я по-прежнему ночевал с котами на чердаке, и, как ни странно, эти ночевки не доставляли мне ни особых затруднений, ни простуд. Отрадно было молиться в тишине, и эта молитва согревала сердце тихой радостью, хотя тянуло на кухню посидеть в тепле и поболтать с ребятами, чей смех и разговоры долетали до меня снизу, или побеседовать с отцом Пименом, который снова начал принимать участие в дружеских беседах за чашкой горячего чая. Ночные службы все больше становились нашей жизнью, и ко всем пришло желание ввести в службу Иисусову молитву.

В это время Василий Николаевич отправился проверить состояние пасеки. Заехав мимоходом на лошади в скит, он передал письмо из Сухуми от матушки Ольги. В нем батюшка, в ответ на наши вопросы, благословил нам читать кафизмы на утрени по четкам. На каждую кафизму определили по три четки, и по очереди, стоя, каждый из братии читал вслух одну четку Иисусовой молитвы. Остальные внимали и молча молились. Часто стало происходить так, что сердце, переполненное радостью от прошедшей службы, не могло остановить зарождающуюся в нем Иисусову молитву. Хотелось молиться еще и еще, пока я не засыпал на чердаке под мурлыканье пригревшихся котов.

Приближалось Рождество, и благодать этого святого праздника чувствовалась все больше и больше. Мне очень нравился ирмос «Христос раждается, славите…». Он так соответствовал незабываемым ночным службам, с непрекращающимся шорохом сыплющегося снега или с морозным скрипом шагов за окном, когда кто-нибудь выходил за очередной охапкой дров, что захватывало дух от радости и какого-то необыкновенного праздничного чувства. Даже ночные морозные звезды сияли в окне по особому, напоенные удивительной чистотой и радостью приближающегося Рождества.

Когда углубляешься в себя, кажется, что может быть ближе, чем я сам. И все же невозможно самому постичь, кто же это, говорящий – «я сам». Тщетны попытки познать себя при слабом свете души, который в действительности есть тьма без света Христова, озаряющего всю душу светом мудрости. Твое неисповедимое человеколюбие, Господи, приводит душу к ее первому открытию, что «я сам» – это падшее греховное существо, которое без Твоей помощи не может даже подняться с колен мысленного рабства. И лишь преображенное Твоею благодатью, оно приходит к следующему открытию, постигая в самом себе: «Поистине, я есмь то, что я есмь, по дару Твоему, Боже мой…»

Как если бы евангельская женщина из притчи, потерявшая драхму, в своих поисках находя иные вещи, говорила бы: «Не это, не это!», так и ты, душа моя, ищи Господа и отвергай до последних пределов все вещественное, говоря: «Не это, не это, Боже мой!» Несомненно, такая душа найдет Тебя в глубине своей и возрадуется радостью великою, которую ничто и никто никогда не отнимет у нее.

РОЖДЕСТВО

Сладко искать Тебя, Господи, чтобы ожило в Тебе сердце мое и возблагодарило, не уставая в благодарениях, и говоря, что, сколько бы трудов и скорбей ни понесло оно ради Тебя, все это ничто по сравнению с полнотой благодати Твоей, Боже! Не может быть счастьем это тело, ибо болеет и разрушается. Не может быть счастьем мысль, ибо улетучивается, словно ветер. Не может быть счастьем и душа, потому что переменчива и непостоянна, словно времена года. Но сердце, вошедшее в смирении в несказанный покой блаженства Твоего, Господи, – вот истинное счастье, неизменное и не оставляющее во веки веков.

Ум, разрывая узы суеты, еще на земле ощущает святое веяние Небес. И, как некий сладостный намек на небесное блаженство, нисходят в наши сердца православные праздники, когда мы встречаем их в тихости душевной. Пришло первое в жизни несуетное, благодатное Рождество… С души, словно слой за слоем, отваливались заботы и безчисленные попечения, от отсутствия которых на душе было непривычно тихо и светло.

В Лавре я любил наши монашеские всенощные в дни больших праздников. Но если для паломников они становились торжеством, заполненным многоголосым пением, многолюдством и великолепными богослужениями со множеством празднично облаченных священников, то для нас, рядовых монахов, эти праздники являлись днями самого большого напряжения. В подготовке праздничных служб участвовали все, кроме престарелых монахов. Начиналась спешная уборка храмов, чистка подсвечников, паникадил, ковров и лихорадочное завершение строек на огромной территории монастыря. В притворах храмов выстраивались безконечные очереди за свечами, просфорами, святой водой. Духовникам доставались нескончаемые исповеди, а у проходной скапливались толпы приехавших родственников и гостей. От всего этого мы, бывало, добирались до кельи, еле волоча ноги.

Здесь же, в горном скиту, было непривычно тихо, спокойно и несуетно. Поэтому душа словно светлела и незаметно очищалась от толчеи помыслов, усталости сердца и ума, от мелькания множества лиц и от безконечных разговоров. В сердце постепенно стало возникать удивительное умирение помыслов и успокоение ума, отчего весь мир вокруг изменился как по волшебству. Каждая летящая снежинка виделась как совершенство Божественного творения, каждый морозный узор в оконном стекле вызывал в душе тихую радость. Зимние закаты очаровывали сердце неиссякаемой в своем разнообразии красотой, каждая молитвенная ночь становилась безконечным благодатным праздником, не возбуждающим душу земным восторгом, а дарующим ей незнакомый ранее душевный мир и успокоение.

Часто на службе из-за этой, пусть небольшой и недолговечной, благодатной успокоенности души всякий стих псалма или канона хотелось читать и перечитывать снова и снова. Поскольку это было невозможно, то после службы, сидя на чердаке, я брал Евангелие или Псалтирь и, прочитав только один стих, подолгу оставался напоенным тихим и кротким светом его благодатного смысла. То же самое, только в разной степени, происходило и с моими друзьями. Мир, покой и красота Рождества удивительным образом гармонично совпали с внешне неприметным, но глубоко внутренним душевным изменением – настоящим рождением наших душ, которые обнаружили себя пребывающими в Боге. Это происходило незаметно для нас самих, но проявлялось заметными изменениями в наших отношениях.

Не помню, чтобы с родственниками у меня были такие открытые и теплые взаимоотношения, какие сложились в нашем небольшом дружеском кругу, включая скитоначальника, который как-то удивительно доброжелательно, словно это произошло само собой, оставил командный тон и снова стал близким и родным человеком. В наших душах возникло ощущение родства не по крови, как в миру, а по невыразимой духовной сути – родства еще слабого и не вполне определившегося, но это было истинное родство душ во Христе. То, что я прежде, еще живя в миру, ощущал как искреннюю дружбу, честную и правдивую, теперь эта дружба, как бы наполненная Христовой благодатью, сблизила нас до родственных отношений в духе Евангелия. Мы все сплотились вокруг Христа, и незаметно Господь стал нашим духовным центром. Он как бы соединил нас благодатью, словно незримыми узами.

Подобные изменения в людях я заметил еще в монастыре, когда все, кто приходил к батюшке на исповедь и на совместное монашеское правило, образовывали как бы некий круг людей, единых по духу. Единых не по характеру, конечно, а именно по духу. Иногда, стоя в числе других монахов, собравшихся в очереди на исповедь к старцу, я, неприметно для окружающих, любовался их лицами. У всех имелась какая-то особенность и какая-то отличительная черта: близость к старцу и искренняя любовь к нему делали этих людей удивительно красивыми духовно. Даже издали можно было сразу увидеть духовное чадо отца Кирилла.

В скиту батюшки не было рядом с нами, но в любых ситуациях каждый из нас ссылался на услышанное от него наставление, что не разрушало наш союз, а только обогащало и сближало нас всех. Когда в душах возникает такая духовная родственная связь, общение близких людей перестает быть тягостным и вынужденным. Можно свободно говорить, и это общение не переходит в раздражение или празднословие. И такое сближение наших сердец происходило в преддверии Рождества, и именно это первое Рождество в скиту дало первый опыт нового и пока еще не вполне окрепшего начала иной жизни – не в суете, не в беготне, а в тихом взаимном согласии и единодушии, наполненных Христом и скрепленных Его благодатью и причащениями на литургии.

Сам праздник Рождества прошел как на одном дыхании. Возможно потому, что он начался в душе еще раньше, как трепетное рождение новых ощущений, неизвестных ей до этих пор. В книгах и житиях приходилось читать об этом, где меньше, где больше. Но книжный опыт не идет ни в какое сравнение с тем непредставимым и тем не менее реальным переживанием совершающегося. Пришло, словно исподволь, осознание постепенного рождения новых духовных ощущений в душе, изумленной этой неожиданной встречей с иной, благодатной жизнью. В те зимние месяцы время словно исчезло. Теперь та далекая зима вспоминается как единый нераздельный промежуток времени, наполненный тихой и кроткой радостью рождения в душе небесной благодати, не исчезающей мгновенно, как это обычно происходило раньше.

В этом ровном течении нашей нелегкой жизни в скиту, хотя все жили бок о бок в одной комнате, в совершенной тесноте, ведь некоторые спали на мешках с мукой или крупой, архимандрит – на досках, уложенных на пеньки, я – на чердаке, возле дымовой трубы, память не припоминает ни раздражений, ни обид, ни разногласий, после единственного в самом начале зимы искушения с дровами. Если и случались какие-либо промахи или недовольства, то все это быстро разрешалось шуткой или добрым словом кого-либо из братии. Возглас Валеры при любых неудобствах «Ничего, ничего!» как будто стал общим девизом. В этих монотонных зимних буднях отец Пимен, возглавляя нашу молитвенную жизнь, по-иному начал видеть и понимать уединение, которое постепенно преображало его. В том, что в нашем скиту начала складываться настоящая молитвенная семья, основанная на взаимовыручке и послушании, несомненно, есть большая заслуга самого скитоначальника.

Снег мог валить не переставая, поэтому постепенно приходилось расчищать дорожки во дворе. И все же он постепенно завалил весь двор и лес. Даже наш ручей, из которого мы брали воду, оказался погребенным под толстым слоем снега. В километре пониже, за лесом, у тропы пробивался сильный чистый родничок. Особенность его была в том, что вода, набранная из него, никогда не портилась. К этому родничку мне пришлось проложить лыжную тропу с помощью простеньких лыж, подаренных милиционером.

Радостно было проложить в зимнем лесу первую лыжню, вспомнив далекую юность. Спуск представлял собой длинный и достаточно крутой склон, а скорость по мере движения быстро возрастала. Приходилось закладывать виражи между деревьями, что было нелегко, так как у лыж вместо креплений стояли простые кожаные ремешки. Но когда я взвалил на спину двадцатилитровую канистру с водой и попытался подняться с ней по крутому снежному склону, это доставило много мучений. Лыжи соскальзывали с ног, и я, проваливаясь, увязал в снегу по пояс. Первый утомительный поход за водой занял половину дня, пока не пришло в голову обвязывать на подъеме лыжи веревками и заменить крепления. Доставка воды в скит стала происходить гораздо быстрее, хотя и оставалась утомительной. В итоге я получил должность постоянного зимнего водоноса, так как через лес никто не отваживался спускаться на лыжах, а попытки пробиться к роднику по тропе оказались неудачными – слишком далеко он находился. Тем не менее каждая лыжная поездка за водой давала мне возможность уединения и радость помолиться в снежном лесу, словно пронизанном насквозь зимним солнцем. Это послушание всегда становилось для меня маленьким праздником.

Из каждой поездки в Лавру отец Пимен привозил книги с трудами святых отцов, которые нам щедро дарил наш друг отец Анастасий, заведующий издательством Лавры. Почти все, что издавалось тогда, было собрано в нашей скитской библиотеке. Для нее вдоль одной из стен единственной комнаты потребовалось соорудить полки из досок, которые со своего ложа великодушно пожертвовал архимандрит. После этого щедрого жеста с его стороны мы сообща соорудили ему хороший топчан возле теплой стены, для чего взяли доски из перекрытий чердака. Это заставило меня с опаской пробираться по ночам по чердачным балкам к дымовой трубе, рискуя провалиться вниз сквозь непрочный потолок.

За зиму я прочитал все толкования к Евангелию и углубился в Добротолюбие, которое на долгие годы стало моим настольным духовным пособием. «Слова подвижнические» Исаака Сирина я положил у себя в головах на чердаке и никогда не расставался с этой книгой. По ночам я зажигал свечу и весь погружался в удивительные строки преподобного Исаака. Каждая строка этой книги глубоко западала в душу, открывая ей новые горизонты духовной жизни и расставляя правильные ориентиры. Благодаря Исааку Сирину сердце утвердилось в истинности выбранного пути, который день за днем становился моей жизнью и, несомненно, самой лучшей ее частью. Как будто духовная весна незаметно начала расцветать в моей душе. Конечно, настоящая духовная зрелость и духовное плодоношение являются значительным заключающим этапом в молитвенной практике, но весна молитвенной жизни всегда остается в памяти как самая трогательная и волнующая часть этого непростого периода.

Особая благодарность родилась в сердце к святителю Феофану Затворнику: настолько точно и цельно его поучение о молитве и молитвенной практике закрепили во мне правильное понимание этого непростого искусства – Иисусовой молитвы. Молитвенное покаяние должно быть живым действием, а не скучным и монотонным повторением слов священной молитвы. Живое покаяние становится возможным лишь тогда, когда ему сопутствует глубокое внимание и участие в молитве всего сердца. Суровая правда Евангельского пути говорит о том, что всему этому трудному процессу рождения молитвы неизбежно сопутствуют многочисленные скорби. Все разрозненные сведения о молитве стали сами собой складываться в целостное понимание духовной практики. Те положения святых отцов, которые ранее казались противоречивыми, открылись теперь как ясные указания на отдельные стороны и этапы духовной жизни.

И здесь мне снова помогли книги святителя Игнатия (Брянчанинова), особенно его четкий анализ видов прелести, которой я всегда инстинктивно боялся, следуя наставлениям своего старца.

– Во всем и всегда, отец Симон, ищи смирения, и не пропадешь! – бывало, говорил он.

Но на осуществление этого простого наставления духовного отца мне понадобились долгие годы духовной битвы со своим греховным умом, ввергшим меня в ожесточенные брани всех видов и оттенков, сначала со своими страстями, а затем с коварными и искусительными помыслами. С последними, волею Божией, довелось биться в горном одиночестве один на один, постигая их страшную мрачную силу и злобность. Если бы не молитвы отца Кирилла, итог этой борьбы мог стать совершенно иным.

Большую помощь моей душе дало изучение трудов преподобного Кассиана Римлянина, особенно его глав о борьбе со страстями, а также поучений преподобного Нила Сорского. Книги аввы Исаии и преподобных Варсонофия и Иоанна заставили меня опустить голову в глубочайшем стыде за свою молитвенную жизнь и за ничтожество моих духовных усилий. Эти книги, а также творения преподобного Макария Великого, которые тогда казались мне недоступными по высоте изложения, я упаковал в рюкзак, намереваясь серьезно заняться ими в полном уединении в келье на Грибзе.

В полутора километрах от нашего скита жил пожилой охотник, сухой и жилистый, со сметливым лицом, почти всегда заросшим серебристой щетиной. Хозяйством занималась его жена, добрая и приветливая женщина. В работах по огороду и на сенокосе им помогали три сына, самостоятельно живущие на противоположном берегу Бзыби. К ним нужно было переходить по подвесному узкому мостику, висевшему на тросах высоко над бурной рекой. Оступаться на нем не рекомендовалось.

Наш сосед был заядлым курильщиком и выкуривал ежедневно по две пачки дешевых и страшно крепких сигарет. Охота была его страстью. Он лучше чем кто-либо другой на Псху знал все секретные тропы и звериные места, так как когда-то работал проводником в геологической экспедиции. У местных жителей наш сосед пользовался большим уважением, тем более что его сестра была замужем за председателем сельсовета. В моей жизни он принял большое участие, и я сильно с ним сдружился. Звали его Илья Григорьевич.

Однажды, когда мы с Адрианом распиливали во дворе бревна, заготавливая поленья, я почувствовал, что под одеждой по мне что-то ползает. Мой помощник растерянно шарил у себя по затылку:

– Батюшка, у меня вши! – воскликнул он с ужасом.

– Не может быть! – не поверил я.

Адриан с испуганным видом осмотрел мою шею:

– У вас тоже вши!

Эта новость всполошила всех. Начальник скита устроил осмотр одежды у каждого из нас. Больше всего вшей обнаружилось у соловецкого послушника. Он сконфуженно признался, что, вероятно, набрался вшей по пути на Псху, ночуя где придется, так как по нему давно уже ползали эти насекомые. Никто не знал, как вывести вшей. Вши оказались и у самого скитоначальника. Адриан вспомнил, что нужно выварить одежду в кипящей воде. Но в большом баке вода долго нагревалась, и сражение со вшами перешло в затяжную борьбу.

К счастью, к нам заглянул наш сосед, опытный и повидавший всякое человек. Узнав, в чем дело, он сбегал домой и принес нам порошок хлорофоса в стеклянной банке.

– Первое дело против этой гадости – хлорофос! – утверждал Илья Григорьевич. – Советую вам и голову помыть хлорофосом…

На это никто не решился, а все ограничились тем, что выварили рабочую одежду в кипятке с хлорофосом и по очереди помылись возле печи, пользуясь тем же баком для стирки белья.

Постепенно этот старожил и охотник начал интересоваться нашей жизнью и периодически захаживал к нам в гости, давая дельные советы по хозяйству и по жизни в горах. Зашел к соседям с ответным визитом и я, принеся московского печенья и сгущенку. На плите у них шумел большой чайник.

– Хотите чаю?

– Спасибо, не откажусь…

Мне налили большую кружку чая страшной густоты. Как только я отхлебнул глоток, сердце заколотилось в груди, в голове зашумело.

– А ваш чай весь день стоит на плите?

– Конечно, а как же иначе? Мы такой чай всегда пьем! – сообщила хозяйка.

– Хотите еще?

– Нет, спасибо, для меня такой чай сильно крепкий… – еще не придя в себя, ответил я, закашлявшись.

– Ну извините… Вы люди городские, а у нас все попросту…

После этой первой встречи соседи всегда разбавляли для меня чай кипятком.

К весне они стали поговаривать об исповеди, а затем поисповедовались у архимандрита и причастились на нашей литургии. После причащения Илья Григорьевич выбросил в реку все свои сигаретные пачки, совершенно бросил курить и стал нашим лучшим другом на Решевей. Он часто рассказывал о заповедных уголках и тропах в окрестностях нашего хутора, о старых монахах, которых знал лично. Часть монахов из Ново-Афонского монастыря в тридцатых годах прошлого века жила на Решевей, часть – на хуторе Санчар под горой с названием Святая, где русским солдатам в начале века было видение Божией Матери. Несколько общин монахов жило в пещерах на Пшице, куда мы с большим интересом всем братством ходили в последующие годы.

Наиболее впечатлил меня рассказ старого охотника о иеромонахе Пимене и его послушнике, которых Илья знал лично, еще будучи мальчишкой. Эти двое подвижников жили совсем уединенно в глухом лесу под Шапкой Мономаха – удивительно красивой вершиной в одном из ущелий неподалеку от Решевей. Когда отряд НКВД окружил Псху и устроил облаву с собаками на монахов, перекрыв все перевалы, местных жителей насильно заставили прочесывать лес.

Отец Пимен и послушник, стоя на поляне и видя себя окруженными, в последний надежде подняли руки к небу и начали молиться. На глазах у всех людей они исчезли. Командир отряда в ярости заставил бойцов и деревенских помощников обыскать каждый камень и куст, но монахов нигде не нашли. Дотемна рыскали по лесу чекисты, но все было тщетно. Тогда начальник снял оцепление и, раздосадованный, увел отряд на Псху. Некоторые из людей остались, любопытствуя, чем все закончится. К своему изумлению, они увидели на той же поляне молящихся отца Пимена и его послушника… В пятидесятые годы престарелый монах с послушником уехали в Россию. Илья Григорьевич доверительно обещал мне показать остатки их кельи и сундучок с книгами, который монахи оставили в маленьком гроте. А пока наша дружба становилась все более и более прочной.

Спасение рождается в нас благодатью Твоею, Господи, и не творится нашими личными усилиями, ибо тщетно люди уповают на способности свои, пытаясь вырвать силой у Тебя свое спасение. Повернись к Господу, душа моя, выйди из тьмы своего высокоумия, ибо лишь смиренная душа становится безбрежностью умного покоя, в котором сияет Твой Пресвятой Лик, Господи Боже мой.

ПАСХА

То, что я живу, не есть моя истинная жизнь, Господи, потому что окутан я плотной завесой небытия, в котором нет для меня никакой жизни. Действительная жизнь лишь дремлет во мне под плотными пеленами моего эгоизма. Пробуди меня, Иисусе, среди сияющих пространств Твоего безсмертия, где нет ни малейшего следа эгоистической привязанности к тьме моей, ибо истинная жизнь и есть Ты, Христе мой.

В воздухе повеяло сырым, подтаявшим снегом. С моря потянуло первым теплом. Жизнь заговорила языком весенних дождей и запахами набухших ольховых почек.

Приближался Великий пост и вместе с ним – трогательно-нежный март. На вербах мягкой охрой загорелись пушистые сережки, на кустах лозняка покраснели верхушки ветвей, запахло сырой свежестью, принесенной теплым ветром с далекого моря. Снег потемнел и раскис. Лишь под вечер тропинки твердели, прихваченные легким морозцем. Сердце тихо волновалось от ощущения первого солнечного тепла и от ослепительного вида белых кучевых облаков, поднимающихся все выше и выше над Бзыбским хребтом.

Продукты подходили к концу, и отец Пимен начал готовиться к отъезду в Лавру. К нему присоединились и все наши трудники, захотевшие проведать своих близких. Соловецкого послушника начальник скита тоже взял с собой. С моим другом мы договорились встретиться после Пасхи в Сухуми, когда братья, вместе с архимандритом, приедут поездом из Москвы. После теплых прощаний они улетели рейсовым самолетом в Сухуми. Я закрыл, грустя и радуясь, калитку, над которой сияла литая Иверская иконочка Матери Божией, врезанная моими руками в дугообразную перекладину. Грустил потому, что жаль было расставаться с хорошими близкими людьми, и радовался оттого, что остался один и мог вволю молиться среди любимых гор, лесов и безконечного синего неба.

Одному Тебе доверю дум ненастье,

Неизменно кроткий мой Господь.

Вот и слива расцвела на счастье

И, как счастье, по лугам бредет.

Серых склонов перевальный бруствер

Вновь захвачен приступом весны.

В сорок лет невольно будешь грустен,

Вспоминая отрочества сны.

Я согласен стать Твоим бродягой

Всех непройденных ущелий и ручьев.

Схорони меня под старою корягой,

Лишь душе верни Свою любовь!

Но долго пробыть в уединении мне не удалось. На Страстной седмице приехал на лошади Василий Николаевич и от имени всех верующих попросил меня отслужить в селе Пасху и заодно поисповедовать всех желающих. Мы договорились с пчеловодом, что пасхальную службу проведем в их доме, а исповедь сделаем в пятницу и субботу. За два дня до Праздника я отправился по весенней тропе на Псху в подряснике, епитрахили, со Святыми Дарами на груди и с рюкзаком за спиной, в котором лежали служебные книги. Апрельское утро было согрето мягкими лучами солнца, наполнено голосами птиц и напоено запахами молодой листвы и свежей зелени.

Идя по тропе, я часто останавливался в восхищении: могучая река плавным поворотом пересекала широкую долину с белоствольными буками и каштановыми лесами по ее обрывам. Прибрежные поляны пестрели россыпями первоцветов и подснежников. С четками в руках я подолгу стоял на лужайках, открытых ласковому весеннему ветру, и с благоговением к дивному миру Божьему молился – то молча, то вслух, не в силах удержать восторг от созерцания этой красоты. И все же волнение и робость перед встречей с верующими на Псху не покидали меня. Ведь некоторые из них еще помнили старых монахов, пред которыми я благоговел и не держал даже в помыслах сравнивать себя с ними. Имея за плечами неоконченную семинарию, я не представлял, какие у нас сложатся отношения с верующими, которые на голову выше меня. Получится ли у меня Пасхальная служба? К сожалению, петь я не умел и еще путался в последовании богослужений, а народ на Псху, как я успел заметить, – знаток в службах и поет какими-то своими странными гласами. Справлюсь ли я? В общем, сомнения одолевали меня…

На исповедь пришло очень много людей. Большинство из них я видел впервые. Все они были крещены с младенчества. Некоторые в суете утратили ревность к молитвам и постепенно охладели в своей вере, так как церковь на Псху еще в тридцатые годы разрушили коммунисты, а ближайший храм находился в Сухуми. Но тем не менее среди них я увидел глубоко верующих людей, которые являлись чадами очень известного почившего старца Саввы из Псково-Печерского монастыря. Кроме того, спустились с горного хутора две старушки-сестры Мария и Настя, бывшие странницы, жившие в уединении со своим братом. Они удивили меня тем, что неожиданно оказались большими почитательницами отца Кирилла, которого посещали несколько раз, когда он приезжал в Сухуми к нашей матушке Ольге и диакону. Они сразу взяли с меня обещание посетить их хутор, расположенный в семи километрах от Псху в верховьях одного из ущелий. Одна старица была чадом епископа Зиновия, Глинского старца, скончавшегося в Тбилиси.

Хотя Пасхальное богослужение мы назначили на ночь, народу в дом набилось очень много, так что к двенадцати часам ночи часть людей стояла в смежной комнате, в окна с улицы смотрели незнакомые лица. Василий Николаевич получил обязанности пономаря, а его жена, обладая хорошим голосом, пела на клиросе. К полуночи суматоха стояла великая. Пока в большой комнате читали Деяния, а затем пели Пасхальную полунощницу, мне пришлось исповедовать тех, кто не попал на исповедь в предыдущий день. Наступило время начинать Пасхальную службу, а я уже охрип и волновался.

– Дорогие братья и сестры! – обратился я к присутствующим. – Чтобы все было чинно и благопристойно, сделаем так: вот здесь, у стола с книгами, у нас небольшой клирос. Так пусть наши певцы и поют, а все остальные пусть слушают и молятся! Хорошо?

– Нет, мы все хотим петь! – выступила вперед бойкая странница. Ее поддержало множество протестующих голосов. – У нас всегда все пели!

– Ну ладно, как хотите… – смирился я. – А службу знаете?

– Знаем, знаем! – зашумели все.

Да, такой Пасхи я себе даже представить не мог: на каждое прошение ектений все собрание верующих громогласно отвечало «Господи, помилуй!» Херувимскую песнь пели, кажется, все, от мала до велика. Я словно попал в какую-то древнюю христианскую церковь, о которой лишь читал в Церковной истории. Благодать, казалось, плавала в воздухе вместе с ладанным дымом. Когда после Слова святителя Иоанна Златоуста началось праздничное христосование, слезы выступили на моих глазах. От возгласов «Воистину воскресе!» дрожал весь дом. Слава Богу, Святых Даров оказалось достаточно и всех удалось причастить. Несколько частиц я оставил для больных, к которым намеревался отправиться днем.

После службы все сообща накрыли длинный стол, а так как, по нашему уговору, спиртных напитков не ставили, то пасхальное угощение состояло из куличей, крашеных яиц, местного сыра сулугуни, творога, домашних салатов, приправ, чая и сладких пирожков. Женщины хлопотали над угощением всю субботу.

– Батюшка, можно мы псалмы споем? – обратились ко мне сидящие за столом.

– А что это такое? – не понял я.

– Ну, это вроде как духовные песни…

– Давайте, давайте, с Богом!

Впервые мне довелось услышать трогательное пение духовных стихов «Помоги мне, Боже, крест свой донести», «Был у Христа Младенца сад», «Гора Афон, Гора Святая», «Прости меня, святая келья». Когда мои новые друзья запели «Странника», где говорилось о человеке, ищущем Бога и отважно идущем навстречу жизненным испытаниям, из моих глаз хлынули слезы, которые я не смог удержать.

Ты куда идешь, скажи мне,

Странник, с посохом в руке?

Дивной милостью Господней

К лучшей я иду стране.

Через горы и долины,

Через степи и поля,

Через лес, через равнины,

Я иду домой, друзья.

– Батюшка, что ты плачешь? Ты и так уже монах и в уединении живешь! А мы люди грешные, это нам надо плакать! – стала утешать меня пожилая женщина, чадо владыки Зиновия.

Присутствовавшие наперебой принялись утешать меня. Эти песни почему-то взволновали меня до слез и коснулись в душе чего-то очень сокровенного и важного, что пока еще скрытно хранилось в ней недосягаемо для моего душевного взора и понимания.

Утром меня повели причащать парализованную женщину, а семидесятилетние странницы, взвалив на свои худенькие плечи двадцатилитровую канистру с керосином и такой же по весу мешок продуктов, быстрым шагом удалились в лес, напомнив мне, что я непременно должен побывать у них в гостях. Заметив мой удивленный взгляд, Василий Николаевич с гордостью сказал:

– Это наши подвижницы!

Немного отдохнув, в полдень я отправился к трем отшельникам. Тропинка пять километров тянулась вдоль небольшого ручья, приветливо журчащего в камнях, а затем взяла круто вверх. Остановившись отдышаться, я еще раз подивился тому, как здесь смогли пройти две пожилые женщины с таким тяжелым грузом. Путаясь в зарослях папоротника, я выбрался наверх, перейдя по камням звонкоголосый ручей.

Передо мной лежала широкая ровная поляна с растущими на ней старыми ореховыми деревьями. В просвете леса возвышалась исчерченная снежными полосами величественная вершина – Шапка Мономаха. Маленький домик стоял под горой, густо заросшей пихтовым лесом, уходящим в высокие голубые дали. Вид был изумительный. На мою молитву из дверей вышли две старушки-сестры и, взяв благословение, проводили меня внутрь.

– Христос воскресе! – приветствовал меня радостными возгласом с топчана грузный старик в старинной рубахе и с четками в руках, по которым он не переставая молился.

– Это наш молитвенник Виктор! – объяснили мне сестры. – Он ходить не может, извините его, батюшка!

Из рассказа их брата выяснилось, что этот глубоко верующий человек – ветеран Отечественной войны, воевал в разведке, на войне он и уверовал.

– Когда я поверил во Христа, мне уже ничего не было страшно! – улыбаясь говорил он. – Видя, как меня хранит Бог, начальство относилось ко мне с уважением, так как каждый раз из разведки я притаскивал «языка». Но, правду сказать, война есть война и приказ у нас был один – не панькаться! Пришлось всякое повидать, прости меня, Господи! А когда демобилизовался, то обнаружил, что ни дома, ни родителей нет, все погибли… Остались только сестры, так и начали вместе странствовать… – Виктор поглядел на меня теплым взглядом и как-то по-особенному, с любовью в голосе, сказал: «Очень любили мы Глинскую пустынь… От отца Серафима (Романцова) молитву получили и благословение жить на Псху в уединении. После узнали и отца Кирилла, когда побывали у матушки Ольги в Сухуми».

Во время нашей беседы сестры наперебой угощали меня кислым молоком и свежим сыром:

– Кушайте, батюшка, кушайте! Виктор долго может рассказывать… Вы у нас сегодня переночуйте, чтобы нашего старца утром причастить! У него ножки больные, и он на Псху уже не может ходить, за ним сестра смотрит… Одна я в суете жизнь провожу, грешная! – поведала мне старушка, притащившая на себе только что двадцать литров керосина.

– Как же вы не надорвались, Настя?

– Ничего, мы люди привычные! – засмеялась она, прикрывая рот рукой.

Другая сестра, Мария, была молчаливее и шепотом творила Иисусову молитву. До вечера мы читали монашеское правило и каноны ко Причастию, Евангелие и Псалтирь. К ночи я почувствовал, как у меня слипаются глаза.

– Ложитесь, батюшка, вот сюда! – указала мне молчаливая сестра лежанку на русской печи.

– Зачем же на печь? Я и на полу могу переночевать!

– Нет, нет, родимый, на печи у нас почетное место! Правда, старец? – обратилась она к Виктору.

Тот молча кивнул головой, давая понять, что вопрос исчерпан. Я заснул на печи, слыша, как еще долго молятся шепотом мои пустынножители. Утром бывший разведчик и странник с большим благоговением причастился и со слезами на глазах обнял меня:

– Слава Тебе, Боже, за все! Наконец мое желание исполнилось, чтобы на Псху был священник…

Сестры согласно закивали головами:

– Да, батюшка, как он молился об этом, если бы видели! И днями и ночами только об этом у него молитва была! И вот Господь прислал вас на Псху для нас, грешных…

Мы долго прощались, все трое перекрестили меня на дорогу, насовав в рюкзак домашних угощений. Вдогонку женщины прокричали:

– Батюшка, там одна тропка вбок уходит, по ней не идите, а то к «имябожникам» попадете, пожалеете!

– Почему пожалею?

– Да уж они отчего-то монахов больно не любят…

Идя вниз по тропе я всем сердцем был погружен в тот благодатный молитвенный дух, который пребывал в их доме и, казалось, во всей окрестности. Опасная тропинка, которую я благополучно миновал, ушла влево и затерялась в густом лесу.

На Псху в доме пчеловода я обнаружил большое собрание верующих, ожидающих моего возвращения.

– Батюшка, а мы ждем вечернюю службу, чтобы с вами помолиться!

Лампады в углу пред образами сияли тихим светом, самодельные благоухающие медом свечи горели на аналое, книги были раскрыты. Осталось только присоединиться к просьбе собравшихся. После вечерни все пришедшие на службу еще немного попели духовные «псалмы». В ушах, в сердце и в душе все смешалось в одно непрестанное пасхальное песнопение. Умилило благоговейное отношение одной пожилой женщины: она пела на клиросе с большим молитвенным чувством и никогда не поворачивалась спиной ни ко мне, ни к церковным книгам, от которых с большим благоговением всегда отходила пятясь и шаркая ногами в стареньких туфлях. Пели в основном женщины. Мужчины большей частью стояли позади и в дверях. Заглянул на вечернюю службу и Валерий,.поселковый милиционер. Постоял, послушал и молча вышел. Жена его пришла со своей маленькой дочкой и быстро присоединилась к верующим женщинам. Удивительно, что муж этой женщины впоследствии стал моим самым лучшим другом. Но до этого времени нужно было случиться еще очень многому.

Следующий день прошел в хождении по гостям и в праздничных поздравлениях. Долго засиделись за чаем у Шишина, старшего лесничего, где пришлось познакомиться с его сыновьями, а также родственником с хутора Санчар, парнем богатырского сложения, настороженно разглядывавшим меня. Он завел дискуссию о том, что Зарубежная Церковь лучше и правильней Московской Патриархии. Я отвечал как умел. Выяснилось, что на Псху, на удаленном хуторе, существует целая группа верующих, придерживающихся Зарубежной Церкви. Лесничий посматривал на нас, прищурив левый глаз. В конце беседы, прошедшей, впрочем, довольно мирно, зарубежник сбавил тон и добродушно подвел итог:

– Как бы там ни было, думаю, мы подружимся!

Позвал меня в гости и инженер, следящий за работой сельской электростанции, седой медлительный мужчина, пенсионер, чадо отца Саввы. Очень набожный и благоговейный, он долго расспрашивал меня об Иисусовой молитве и с увлечением рассказывал о встречах со своим духовником, немного утомив подробностями их бесед. Заодно пришлось побывать в семье печника – веселого балагура и шутника. Его жена пела на клиросе и работала секретарем в сельсовете. Нагруженный подаренными сырами и банкой кислого молока, на обратном пути я зашел в гости к пожилой женщине молитвенного вида, одетой во все черное, чаду владыки Зиновия, где с радостью оставил ей часть продуктов. Переполненный впечатлениями и сильно уставший, я вернулся под вечер в дом Василия Николаевича под мычание пришедших с пастбища коров.

У егеря мне рассказали удивительную историю. Под большим секретом Василий поведал мне, что его семья несколько лет скрывала от властей жившего в уединении в лесу за хутором Санчар схимонаха с послушником и помогала им. У них в скрытом месте стояла небольшая келья. Огород там, где сплошь росли густые пихты, завести им не удалось, поэтому монахам приходилось спускаться за сухарями и продуктами на хутор. Однажды они, погасив очаг и притворив палкой дверь, ушли на Псху, а когда вернулись, то на месте бывшей кельи обнаружили лишь тлеющий пепел. После случившегося монах с послушником подались в Сухуми, где у них начались искушения, а затем, как рассказывал егерь, в какой-то Таджикистан. Этот человек оказался тем самым схимником, которому когда-то отец Пимен помогал устраивать в таджикских горах пещеру для отшельничества. Поистине неисповедимы пути Господни!

Те, кто говорят, что хотят быть счастливыми, обманывают и себя и других, потому что хотят счастья по своему разумению, испорченному грехом. «Счастье» их источено ржавчиной, изъедено молью и вдобавок украдено мысленными ворами, которые подкапывают и крадут из сердца все благое. Совершенное предание Христу самого себя, всей души и всего разумения своего – вот истинное стремление к подлинному счастью, ибо Ты, Господи, даешь таким верным душам возможность всецело пребывать в Тебе Самом, Источнике истинного счастья, превосходящего разумение человеческое.

ДУХОВНИК ОТЕЦ ВИТАЛИЙ

Кто не имеет решимости устремиться к полноте духовного счастья, уверяя себя и других, что для них достижение его невозможно, заодно оправдывая себя тем, что не имеют на это сил, обманывают сами себя и всех остальных. Они не постигают возможности обрести в Господе безконечные силы на стяжание непоколебимого и нетеряемого не только лишь земного счастья, но и самого главного – непреходящего Небесного блаженства. У тех, кто тешит себя выдуманным из головы ложным и призрачным «счастьем», в ослепленных сердцах и замутненных головах рождается ненависть к духовным словам, ибо они обличают их в полном самообмане. Если душа понимает, что Истина – во Христе, то понимает, что в Нем – и все остальное, что прилагается к Нему.

Всякие отношения с миром цепляют душу соблазном постоянного с ним общения, отторгая ум от Бога. И лишь во Христе сердце находит мир и тишину.

Нагруженный доверху сухарями и куличами, я шел по улице, провожаемый верующими сельчанами. Путь на Решевей предстоял неблизкий – двенадцать километров. В подряснике, епитрахили, поручах и в короткой мантии мне было очень жарко. На груди висел ковчежец со Святыми Дарами. Ночью прошел дождь, и утром сильно парило. Хотя по спине бежали струйки пота, в груди словно бурлила пасхальная радость. В голове безпрерывно звучал праздничный канон. Радость переполняла меня, и я, простившись с провожающими, громко пел «Христос воскресе из мертвых…» широко шагая по тропе. Такой удивительной Пасхи, как на Псху, мне еще не приходилось испытывать. Благодать была такая, что даже тело она пронизывала с головы до ног.

На тропе из Псху путь преградило весеннее грязное болотце от разлившегося ручья. Из грязи чуть виднелись скользкие валуны, по которым предстояло перейти на другую сторону. Ботинки скользили. Стало ясно, что перебраться через это болотце я не смогу, а обойти его невозможно: слева – плетень, справа – обрыв. Я помолился и отважно ступил на первый скользкий валун, затем на другой, но не удержался и… упал.

«Боже… – только и смог я сказать. – Ведь я со Святыми Дарами!»

И тут, даже не знаю как это получилось: когда я находился почти у самой поверхности грязной воды, уже падал в нее на левый бок, меня как будто что-то легко подняло и, вместе с рюкзаком, поставило на ноги. Вес тела исчез, словно оно ничего не весило и было безплотным, словно воздух. Не помня, как мое тело оказалось на другом берегу, я посмотрел назад: мне не верилось тому, что случилось. Словно неуловимое дыхание чудной милости Божией на миг коснулось меня. «Прости меня, Господи, что я такой грешный и рассеянный! Впредь я буду стараться быть внимательным…» Весь обратный путь я шел с молитвой, приноравливаясь на каждый шаг говорить одно слово Иисусовой молитвы. С того мгновения, где бы я ни шел, старался в движении всегда повторять Иисусову молитву.

После Светлой седмицы приехали на двух лошадях Василий Николаевич с сыном. Они привезли плуг и мешок картофеля. Вдвоем эти труженики вспахали огромный огородный участок и показали мне, как сажать картофель.

– Не дожидайся своих из Москвы, сажай сам, пока пора не прошла. А то на весь год останетесь без картошки! – растолковывал мне бригадир, хозяйским взглядом окидывая кочковатую пашню. Я посадил около двадцати рядков картофеля, остальная часть земли пока пустовала. Заглянул проведать меня сосед Илья Григорьевич. Он одобрил посадку:

– Земля эта долго отдыхала! Сажай в нее все, что есть!

– А больше ничего нет, Григорьевич!

– Ну, возьми у нас!

Мы отправились к ним на огород, где его жена, Мария, выращивала рассаду. Они дали мне для посадки все, что у них осталось. Вечером я с тихой радостью смотрел, как весенний ветерок играет с молодыми побегами помидоров. Ближе к дому я посадил огурцы, морковь, свеклу и тыкву. Подальше посеял кукурузу. По краю огорода посадил фасоль и воткнул для нее длинные палки. Через неделю прошли обильные ливни, и вскоре весь наш огород зазеленел молодыми всходами. Заодно я поднял на столбы упавшие на землю виноградные лозы, расчистил от сорняков цветущие красные лилии – участок возле дома похорошел на глазах.

Взяв с собой подарки – неприкосновенный запас из двух пачек шоколада, я отправился вечером в гости поблагодарить соседей за помощь с огородом. Старушка штопала носки мужа, сам Григорьевич слушал радио, на печи шумел чайник.

– А, гость пришел! – обрадовались старички. – Садись, пей чай!

Они придвинули мне хлеб, мед и кипяток, чтобы я мог разбавить «чай». Шоколад мои соседи повертели в руках:

– Спасибо, но мы такое баловство не признаем. У нас мед есть! А за шоколад спасибо, мы его внучке отдадим…

– Кабаны не безпокоят? – за чаем спросил Илья.

– Возле изгороди всю землю изрыли и проделали дыру в сад. Я закрыл ее сучьями – ответил я.

– Вот-вот, а в огород они мастера лазать… Не оставляйте для них хода! – одобрил охотник. – А что они осенью вытворяют в лесу – словно трактор прошел! Видел я забавную сцену, прямо кино… – продолжал Илья Григорьевич, посмеиваясь. – Вечерком иду лесом домой. Слышу – рев. На дереве медведь сидит и груши трясет, а внизу кабаны ходят и подбирают. Тот им орет и лапой машет, а свиньи на него никакого внимания. Медведь прямо сверху как рухнет на них, те, понятно, врассыпную. Он на грушу снова, значит, лезет, а те под деревом стоят и ждут. Можно сутками смотреть. Настоящее кино…

За разговорами я не заметил, как стемнело. Стал накрапывать дождь. Сунув за пазуху горячий хлеб, которым меня наделили хозяева, я стал прощаться.

– А фонарик есть?

– Есть, «жучок».

Илья поглядел на мой механический фонарик:

– Не очень надежен. Ну ладно, с Богом!

Темнота на тропе стояла полная. Фонарик жужжал в руке, высвечивая мокрые кусты фундука и каштановые деревья. Неожиданно в кустах слева что-то зашумело. Я направил туда свет фонарика, быстро нажимая на рукоятку и стараясь поярче осветить темноту. Послышался топот, и… мой фонарик внезапно погас.

Напрасно я тряс его и пытался получше ввернуть лампочку. Она перегорела, и совершенная темнота обступила меня со всех сторон. Нащупывая ногами тропу, я медленно двигался вперед, вытянув руки, чтобы не столкнуться с деревом. Помыслы один страшнее другого начали устрашать меня. Что это было в кустах? Кабан? А вдруг медведь? Страшная мысль, что мои руки могут внезапно упереться в оскаленную морду или мохнатую грудь медведя, вставшего на дыбы, парализовала меня. Я начал громко читать Иисусову молитву, пытаясь определить, где я нахожусь, и ощупывая почву ногами. Моросящий дождь заливал лицо. Мне казалось, что это ночное приключение длится целую вечность. Когда мои руки нащупали калитку, мне стало смешно: какие глупости лезут в голову! Но с той поры я всегда носил с собой запасные лампочки для фонарика.

На следующий день ко мне зашел милиционер с ружьем на плече и молча протянул мне телеграмму от отца Пимена: «Встречай в Сухуми. Приезжаю с братьями и грузом».

– Спасибо, Валера. А у меня есть к тебе вопрос.

– Слушаю.

– Ты почему на Пасху не причащался?

– Батюшка, я все это очень уважаю, – ответил он, широко улыбаясь. – Однако верующим я стану, как мне кажется, еще очень нескоро, может быть, только к старости… Но если нужна какая-нибудь помощь, я всегда рад помочь!

На этом мы распрощались, а я задумался. Все же мне очень нравился этот парень.

Собравшись, утром я улетел в Сухуми к моим добрым знакомым – матушке Ольге и дьякону Григорию. Они обняли меня, как близкие родные люди, и усадили за стол. Матушка налила полную тарелку борща:

– Ешь, батюшка, от пуза…

– Да мне никогда столько не съесть!

– А ты съешь. Отцы наши умели и поститься, и много есть!

– Ну, так то отцы… – пытался сопротивляться я.

– Ольга, пусть ест сколько может, что ты мучаешь монаха? – вставил свое веское слово отец Григорий.

Матушка снова начала разговор о своем старце, отце Виталии, жившем в Тбилиси у владыки Зиновия. На стене висела фотография, где старец был снят во время литургии очень впечатляюще: молитвенное лицо и ясные проникновенные глаза.

Матушка принесла мне большую пачку писем отца Виталия и дала их на ночь почитать, предупредив, чтобы я никому о прочитанном не рассказывал. Из писем мое сердце ощутило его огромную любовь и сострадание к людям. Стало ясно, что писал их человек удивительной судьбы и огромных Божественных дарований. Некоторые письма старца меня потрясли: в них он сообщал, что Советский Союз скоро рухнет, после чего в Абхазии начнется война с Грузией. Все мы понимали, что сроки власти коммунистов подходят к концу, но что это произойдет так скоро, как-то не верилось. Предупреждениям отца Виталия тогда я не придал особого значения. Мало ли что может произойти, и вряд ли это случится так скоро…

Добрая матушка предложила мне написать письмо старцу в Тбилиси, уверяя, что это только поможет нам в наших попытках начать жизнь пустынников.

– Лучше него, поверь, никто не знает, что такое пустыня! – заявила она. – Мой тебе совет: съезди к старцу в Тбилиси!

– Матушка, мне неудобно после отца Кирилла ехать к другому духовнику, хотя я его очень уважаю! А письмо мне бы хотелось ему написать, только сначала спрошу благословения у своего батюшки…

Отцу Кириллу я позвонил с городского почтамта.

– Письмо написать можно, – ответил батюшка и добавил: – он настоящий пустынник!

Матушка Ольга тем не менее настаивала:

– Ты бы все-таки съездил к старцу!..

Возможно, я бы поехал в Тбилиси, но уже на следующий день приезжали братья вместе с архимандритом, и я остался.

Встреча с отцом Пименом и ребятами была шумная и радостная. Андрей говорил только о горах и жил в предвкушении свидания с ними. Из вновь прибывших выделялся светловолосый паренек из Подмосковья, Александр, скромный и застенчивый. Отец Пимен явно благоволил к нему. Мой друг привез письма от батюшки и моего отца, а также новые книги, продукты и гуманитарный груз, который выделила Лавра: печенье и сухофрукты. Архимандрит привез деньги, пожертвованные на скит отцом Кириллом и чадами скитоначальника. Он решил положить их в Сбербанк, несмотря на недовольство матушки. Она строго укорила нас, что монахам не следует держать деньги в банках. Но мы настояли на своем и большую часть переданной нам суммы, кажется, две тысячи рублей, а тогда это были немалые деньги, положили на счет архимандрита. Пересчитывая наши вложения, кассирша удивленно спросила нас:

– И вы хотите отдать банку все ваши деньги?

Мы пожали плечами, не зная, что сказать. Осталось в памяти странное отношение кассира к нашему вкладу, но последующее развитие событий не заставило себя ждать.

Когда в поисках рабочих инструментов для скита мы заглянули в магазины, то поразились странной пустоте полок: все товары куда-то исчезли. Никто не мог дать нам вразумительного ответа, куда все подевалось. В одном магазине нам на глаза попались цинковые баки с крышками для варки белья. Больше на полках ничего не было. Эти выварки представляли для нас неплохие емкости для хранения продуктов. Пришлось ограничиться покупкой всех имевшихся баков, их было, кажется, восемь или девять. Нас сильно озадачило отсутствие товаров, но никто из нас не придал этому никакого значения.

По совету дьякона Григория мы с архимандритом навестили известного в абхазских кругах священника отца Виссариона, абхаза, служившего в сухумском соборе. То, что этот удивительный человек принял сан священника, было в то время в Абхазии сенсацией. Он принял нас с истинным кавказским радушием и обещал помощь и поддержку в нашей жизни на Псху.

– Псху – моя любовь! – заверил нас отец Виссарион. – Мы там еще непременно встретимся, обещаю! – заявил он торжественно на прощанье.

Мой друг привез в подарок гостеприимному священнику хорошие иконы из Лавры, книги и календари. Мы расстались очень довольные друг другом.

– Давай перед отъездом из Сухуми позвоним батюшке! Расскажем о наших делах… – предложил архимандрит.

У меня тоже было желание услышать от старца пояснения к тому, о чем он сообщал в своем письме. Отец Кирилл написал, что положение в стране тревожное, может произойти переворот, и что мне следует построить в горах еще одну уединенную церковь. Голос старца в трубке звучал обезпокоенно:

– Дорогие отцы, предупреждаю вас о возможности переворота в стране. Будьте готовы ко всему, даже самому худшему. Сделайте так, как написал я в письме…

Мы поблагодарили батюшку и пообещали ему, что будем внимательны к его предупреждению.

– С Богом, отцы, с Богом! – напутствовал нас его родной голос.

После разговора с духовником мы поехали на Иверскую гору и до вечера молились у святой Иверской иконы Матери Божией и в пещере апостола Симона Кананита.

Для сердец, живущих во лжи, само существование Истины и ее действительное счастье являются сильнейшим обличением в ложности их жизни. Отвергая Истину, невозможно быть счастливым. Можно лишь ненавидеть ее или пытаться не замечать ее существования.

Скромное и тихое присутствие в каждом мгновении Божественного бытия для сердца, заблудившегося на пагубных путях, становится невыносимым укором совести. Душе, возлюбившей Истину, Она открывается в каждом ударе любящего сердца в каждом помысле, устремленном к ней.

ПАСТУХИ И БАНДИТЫ

Господи, с Твоей великой любовью жаждет встречи малая любовь моя, ибо лишь для любви нет преград и расстояний. Если тело мое станет преградой для любви – отрину его. Если ум станет препятствием для любви – растопчу его. И даже если душа моя станет стеной между Богом и мною, отрекусь от нее ради безценной любви Твоей, в которой нет ни конца, ни края во веки веков.

Бездонное небо приветливо сияло над головой, обещая хорошую погоду. Всем братством вместе с большим грузом мы приехали в аэропорт, где нас ожидал вертолет. Пилотом был мастер своего дела, русский летчик Борис, любимец всего Псху. Он пообещал нам безплатно забросить груз прямо на Решевей. В кабине рядом с пилотом сидела полная женщина, его жена, которой он обещал показать Псху. Нас было шестеро и еще груз. Мы с трудом разместились в маленьком вертолете.

Посадка проходила не на летном поле аэропорта, а в хозяйственной зоне, возле какого-то ангара. Повсюду стояли мачты электропередачи, и взлетать нужно было вертикально, чтобы не задеть провода и опоры. Летчик несколько раз поднимал вертолет в воздух, но перегруженной машине никак не удавалось перелететь линию проводов. Тогда Борис принес самоотверженную жертву: он попросил свою жену выйти и ждать возле ангара, пообещав забрать ее следующим рейсом.

И только тогда вертолет наконец взмыл вверх. Линия электропередачи осталась далеко внизу. Под нами замелькали реки, поля, леса, проплыл и провалился в глубокую синеву склон Сухумского перевала. Летчик посадил нас на зеленой поляне возле дома Григорьевича, к большой радости его семьи, так как трое его сыновей собрались лететь в Сухуми. На прощание самоотверженный пилот пообещал нам привезти досок с лесопилки на Псху. Мы поблагодарили Бориса, но поверить его словам не смогли, считая их простой любезностью с его стороны.

Весь день мы перетаскивали груз и к вечеру собрались на скамье у огорода, любуясь ростками картофеля, кукурузы и овощей.

– Это просто здорово, Симон, что ты посадил огород! Теперь у нас будут свои овощи! – умилился начальник скита. За чаем он долго рассказывал различные новости из Лавры и о том, что происходит в стране.

– Кстати, я привез приемник, чтобы знать, что там делается…

Присутствие приемника опечалило меня, так как мы ранее договорились отказаться от газет и радио.

– Разве батюшка благословил нам приемник?

– Не переживай! Я его взял на всякий случай… – успокоил меня отец Пимен. – Вот, лучше почитай книгу о том, как нужно уметь выживать в диких условиях!

Он протянул мне привезенную им книгу, представлявшую, по-видимому, пособие для спецназа. Мы взялись ее просматривать, но, дойдя до советов, что воду в джунглях можно отыскать в стволах бамбука, отложили книгу в сторону. Она явно была написана не для нас. Рано утром всех в скиту разбудил грохот. Над домом, поднимая лопастями ветер, кружил вертолет. Из его двери торчали длинные доски. Сам летчик боком сидел внутри кабины, где находилась передняя часть досок, и так управлял вертолетом. Пилот лихо посадил свою машину прямо в огород, там, где была посеяна кукуруза. Мы быстро выгрузили доски, и Борис собрался взлетать, отказываясь от всяких денег. Архимандрит побежал в дом и вскоре вернулся с иконой преподобного Сергия Радонежского:

– Вот вам подарок от всех нас!

– А, это совсем другое дело, спасибо! – Борис взял икону и помахал нам рукой.

Мы отбежали от вертолета, и он с шумом, раздувая ветром кусты фундука, взмыл в небо и ушел в сторону перевала. Мы с восторгом смотрели ему вслед: такие люди встречаются нечасто. Мир тебе, добрая душа!

Теперь перед нами стояли следующие задачи: на Решевей достроить пристройку к дому, начатую архимандритом, сделать из досок, привезенных Борисом, топчаны для братии и настелить доски на чердаке, где зияли между балками огромные дыры и можно было в темноте свалиться в комнату. На Грибзе требовалось заготовить бревна для притвора, чтобы размещать в нем гостей и иметь отдельный клирос, закончить пол и чердак в церкви, а также законопатить все щели. Мы с Андреем ушли на Грибзу, а вся братия осталась помогать скитоначальнику строить кладовую.

На нашу поляну мы поднялись как к себе домой. Церковь приветствовала нас своей зеленой крышей, спрятавшейся в густых пихтах. Рядом с ней мы поставили палатку. Вся лужайка только покрылась молодыми побегами папоротника в виде нераскрывшихся колечек. Из них мы сразу сварили себе «овощной» суп, затем еще поджарили колечки в котелке. Потянулись спокойные, однообразные дни счастливой жизни в горах. Отовсюду слышался гул весенних водопадов и мощный свист соловьев, вперемежку с кукованием далеких кукушек и барабанной дробью дятлов. В течение трех недель упорного труда мы с Андреем сумели заготовить все бревна для притвора. Наши продукты, как мы их ни экономили, подошли к концу. Пришлось с сожалением оставить любимую Грибзу и спускаться в скит.

На этот раз в заброске груза на поляну приняло участие все братство. Мы упаковали вещи и продукты по рюкзакам, привязав сверху цинковые баки. Вид у всех был внушительный. К нам присоединился и архимандрит. Смиренный москвич в очках, которого звали Аркадий, чадо отца Пимена, восторгался горами, выказывая желание поселиться со мной на Грибзе. Проходя по крутому склону и заглядевшись на горы, он вновь оступился и упал, потеряв равновесие, в кусты. Бак, привязанный сверху рюкзака, мешал ему выбраться, и он застрял в ветвях, повиснув вниз головой. Пришлось лезть за ним в обрыв. Безпомощно барахтаясь, он повторял:

– Да что же это такое, Господи?

Мы дружно вытянули его из западни и поставили на тропу.

– Ясно, рассеянным в горах быть нельзя! – заявил москвич и с первого шага чуть было снова не улетел вниз.

Я тащил в рюкзаке железные скобы и большие гвозди, которыми сильно исколол себе спину. Поэтому мне было не до шуток, которые сыпались на рассеянного москвича.

Отец Пимен остался доволен построенной церковью, где мне еще нужно было сделать престол, жертвенник, небольшой столик и узенький топчан. По моей неумелости в углах стен оставались кое-где большие пазы. Все дружно принялись конопатить стены и углы церкви принесенной для этого веревкой, расплетая ее на волокна. Погостив и поработав у нас несколько дней, наши помощники отправились обратно в скит, а мы с Андреем остались одни. Перед уходом Аркадий отозвал меня в сторону и долго упрашивал разрешить ему выкопать пещеру неподалеку, не обращая внимания на мои слова, что снег здесь завалит любую пещеру и что для жизни в горах нужно сначала набраться опыта. Архимандрит попросил проводить его через лес до реки, так как мы все еще сбивались с направления и плутали в густом кустарнике. Москвич и я принялись делать зарубки на стволах пихт на случай, если кому-то придется срочно подниматься ко мне на поляну. С тех пор, сколько я ни проходил лесом, ни разу не встречал наших зарубок.

Проводив друзей, мы с Андреем упаковали в рюкзаки походные продукты, вещи и вместо палатки взяли полиэтиленовую пленку, решив не утяжелять себя лишним весом. Наш путь лежал прямо вверх, сквозь лесные чащи в альпийские луга и далее, на вершину Цыбишха. Я хотел проверить маршрут от Грибзы до скита, через горные луга, надеясь, что путь по верху будет полегче. В прошлый раз мы уже делали пробный подъем к горному разнотравью. Оставалось разведать тропу с Цыбишхи вниз на Решевие, о которой рассказывал мне лесничий. На Кавказе, в том числе и в Абхазии, все горные долины – троговые, то есть расположены высоко вверху, над крутым врезом речного ущелья. Мы весь день карабкались вверх, цепляясь за ветки и скалы, а склон все тянулся, и конца ему не было видно. В этот раз подъем оказался потяжелее, так как рюкзаки постоянно цеплялись за густые кустарники и препятствовали движению.

К вечеру мы выбрались на безводный травянистый хребет. Далеко внизу в лугах поблескивали небольшие озерца. Рядом с нами не виднелось ни одного ручья. Андрей героически схватил котелок и ринулся вниз, надеясь принести воду до наступления темноты. Я начал устраивать место для ночлега и растягивать пленку. Поднялся ветер. Полиэтилен крутился и вырывался из рук. Натянув веревку на две лыжные палки, я с большим трудом справился с хлопающей на ветру пленкой. Ее концы пришлось привязать к толстым веткам мелкого кустарника. В сумерках далеко внизу я увидел Андрея, поднимающегося наверх с водой.

В полной темноте пришел мой отважный спутник и принес пол котелка воды. Остальное расплескалось при подъеме. Наломав тонких сырых веточек, мы еле-еле смогли разжечь небольшой дымный костерок, слабыми красноватыми бликами освещающий наши воспаленные лица с потоками слез. Чая не получилось, но теплая вода немного нас согрела. Ужин состоял из сухарей, меда и теплой воды. Ночлег получился неважный, потому что всю ночь полиэтилен хлопал на ветру и ломал тонкие ветки, к которым он был привязан. Ночью без палатки нас пробрал в спальниках сильный холод. Спальники скользили по траве, и приходилось то и дело забираться с ними повыше.

Проснулись мы рано. Белая заря только что выглянула из-за хребта. Несмотря на холод, быстро собрались и двинулись по лугам к пологой вершине. Повсюду пестрели цветущие маки, колокольчики, эремурусы и заросли девясила. Внимание привлекали пышные горные астры. По пути встретился небольшой лесок из мелких порослей граба. Быстро вскипятив горячий чай, мы наконец-то поели и отогрелись. Поднимаясь по цветущим склонам Цыбишхи, мы смогли увидеть всю панораму альпийских лугов на этой стороне Бзыби. Из пастушьих балаганов вился дымок, слышались голоса людей, среди трав паслись стада коров. Отовсюду доносился собачий лай. Верные собаки, лохматые и свирепые, охраняли стада от медведей. Не желая лишних встреч с пастухами и собаками, мы обошли балаганы по большой дуге среди зеленых холмов.

Путь на вершину оказался несложным. Море с белыми, плывущими вдаль кораблями утопало в дымке. Далеко на востоке в тумане угадывался берег Турции. Вершину Цыбишхи составляли зеленоватые базальты. Из камней мы сложили на вершине небольшой крест и, укрывшись в скалах от ветра, вдоволь помолились по четкам, пока не заметили, что нас сожгло полуденное солнце. Сверху отчетливо виднелась тропа, уходящая направо вниз, к Решевей. По ней мы благополучно вернулись в скит. Население скита удивленно встретило нас, идущих сверху, с вершины, а не с верховий Бзыби, как мы возвращались обычно.

– Вот и в нашем огороде есть своя гора! – радостно объявил я. – Желающие могут взобраться.

Всем захотелось отправиться в поход на «нашу» Цыбишху, но потом решили отложить его, чтобы дождаться начала сентября, когда пастухи уйдут вниз со своими стадами и собаками. Здесь Андрей с сожалением попрощался со мной. Ему нужно было возвращаться в Лавру. Он ушел по тропе на Псху, часто оборачиваясь и махая мне рукой.

Одежду мы стирали в ручье хозяйственным мылом, а когда оно закончилось, то стали пользоваться для стирки золой. Сообразительный Адриан, ловя рыбу в реке, снял плотную рубашку и придавил ее камнем в прибрежных прозрачных струях. Река до белизны вымыла его рубаху, что навело меня на мысль самому стирать свое белье подобным образом. Сложив грязную одежду в бак, я поставил его под падающие из трубы струи нашего ручья. Утром все удивились чистоте одежды и новому способу стирки.

– Ну-ка, ну-ка, дай посмотреть! Это же здорово, как выстиралось белье! – заметил подошедший отец Пимен. – Этой ночью моя очередь для эксперимента…

Он оставил бак с одеждой под водяной струей и довольный удалился в дом.

Такой грозы, какая грохотала в ту ночь, давно не было. Мы с архимандритом кинулись к ручью: вода в нем при свете фонарика казалось одинаковой по цвету с окружающей темнотой, а бак с бельем доверху наполнился грязью.

– Нет, Симон, новый способ стирки не благословляется! – объявил мне начальник скита, когда мы днем пытались в реке отстирать золой забитую песком и грязью одежду моего друга. – Старый метод все же надежнее…

Пришел в гости Илья Григорьевич и принес неприятную новость. Оказалось, что в лесу на Решевей (он почему-то называл хутор – Ришелье) в пастушьем балагане прячутся трое сбежавших из тюрьмы бандитов. Под видом пастухов они жили над нами, а родственники снабжали их продуктами, керосином и патронами. Спустившись к Илье, они заметили, что в брошенном доме живут какие-то люди. Охотник, как человек бывалый, объяснил им, что рядом с ним поселились его дальние родственники.

– Передай им, – сказали наши «соседи», – если они нас не выдадут, то мы их не тронем…

У всех нас тоже отлегло от сердца. Похоже, на Псху администрация знала о тайном убежище уголовников, но никто не хотел связываться с этими людьми. Как показала жизнь, охотники, бандиты, медведи и монахи всегда ищут укромные места.

Адриан, Валерий и я, взвалив на спины тяжелые рюкзаки, снова отправились на Грибзу, чтобы окончательно приготовить церковь к зимовке. Спустя несколько дней к нам поднялся усталый и взволнованный москвич. Он принес краткую записку от архимандрита:

– Отцы и братья, слушайте радио! В стране переворот!

Текст записки удивил всех: откуда у нас на Грибзе радио? Аркадий поведал нам, что группа высших правительственных чинов образовала Чрезвычайный комитет и теперь неизвестно, что будет дальше.

– Что будет, то будет… – решили мы и остались на Грибзе.

Москвич походил по окрестностям и нашел в чаще большой валун. Он стал отчаянно умолять меня разрешить ему поселиться под этим валуном. Уважая его ревность, мне пришлось пообещать ему это место, надеясь, что Бог все устроит, как нужно.

Вчетвером на Грибзе многое удалось сделать, и самое главное – в церкви уже можно было служить и зимовать. Теперь мы больше времени проводили в молитве, помимо совместного монашеского правила. В самом красивом месте на поляне, с прекрасным видом на снежный пик Чедыма, обрамленного черными тенями могучих пихт, я сделал скамью для молитвы. И теперь нередко видел там сидящую фигуру кого-нибудь из братий с четками в руках, намереваясь сам занять это место, когда останусь один. Адриан и Валера стали собираться на Решевей: настала пора помочь отцу Пимену прополоть огород и окучить всходы картофеля и кукурузы. Провожая их, мы наконец-то прорубили топорами свою тропу, о которой я так долго мечтал, чтобы свободно проходить с грузом сквозь непроходимые заросли рододендрона. Вход и выход оставили нетронутыми, чтобы скрыть наш секретный лаз. Но наше пребывание на Грибзе со счастливым москвичом, который молился в горном уединении с большим умилением, подошло к концу. Закончились продукты, и мы отправились вниз, в скит.

Если Ты, Господи, единственный Бог мой, даруешь мне смирение, пусть станет оно моими крыльями, а Божественная благодать Твоя пусть будет мне огненной колесницей, дабы смог я взлететь к Тебе и припасть к стопам Твоим в блаженном Царстве Твоем только лишь ради того, чтобы Ты знал, как я люблю Тебя, Сладчайший Иисусе!

РАССТАВАНИЕ

Боже, убивают меня страсти мои: не сильный убивает меня, но мой гнев на сильного, не слабый губит меня, но мое презрение к слабому. Даруй мне, Господи, стяжать истинный мир души в благодати Твоей. Мир душе моей и душе сильного, когда сильный захочет убить меня. Мир душе моей и душе слабого, когда слабый возжелает погубить меня. Ибо в мире благодати Твоей сильный не посмеет поднять руки своей, а слабый не помыслит зла в помышлениях его.

Радостно встречали глаза трогательную завязь распускающихся почек. Тонкий аромат первой зелени во влажном весеннем воздухе волновал грудь. Где-то на половине пути по дороге к дому мой спутник приметил несколько сыроежек:

– Батюшка, первые грибы, смотрите! Благословите, возьмем с собой, братьев угостим!

Километра через три мы набрели на небольшое семейство белых грибов.

– Возьмем и эти? – умоляюще посмотрел на меня москвич. – Теперь у нас будет кое-что на обед!

Ближе к скиту мы остановились, пораженные открывшимся зрелищем: по склонам красовались целые россыпи белых грибов, а также маслят, опят и лисичек. Мы наполнили грибами оба рюкзака и, сбиваясь с дыхания от голодной слабости, поднимались в скит. На душе было радостно от того, что мы несем сюрприз – угощение братьям.

У дома мы увидели все братство во главе с отцом Пименом, занятых заготовкой грибов в стеклянные банки, а возле них целую кучу собранной добычи. Старенький послушник от матушки Ольги, вновь приехавший в скит, деловито хлопотал возле кастрюль с грибами и заодно занимался приготовлением обеда. Мы высыпали свои грибы в общую кучу и присоединились к работающим ребятам. Они очищали грибы и промывали их в воде. Присмотревшись к собранным груздям, я увидел, что это были очень старые пожелтевшие грибы, из которых торчало множество червей, словно щетина в платяной щетке. Такие же червивые грибы варились для нас в котле на обед.

– Отец Пимен, ты как хочешь, а я грибы с червями есть не стану!

Собрание работающих прекратило чистить грибы и стало прислушиваться. Похоже, эта тема обсуждалась перед нашим приходом.

– Отец, ты совершенно неправ! Этим делом занимается опытный послушник. Он только что доказал мне, что такие грибы есть можно!

– Зачем же их есть, когда вокруг полно молодых грибов?

– Для экономии! Ты сам рассуди: грибы – это трава, черви едят грибы, значит, черви – тоже трава! – взялся объяснять архимандрит.

– Это послушник так сказал?

– Да, послушник. И очень убедительно!

– Выходит, если лошади едят траву, значит, они тоже – трава? Извини, отец Пимен, лучше давай выбросим старые грибы и соберем новые!

Меня поддержали все остальные. Послушник потихоньку ретировался в дом. Начальник скита нахмурил бровь, но все же благословил выбросить все старые и червивые грибы.

Когда мы остались наедине, чтобы разрядить напряжение, я обратился к отцу Пимену:

– Отче, прости, что я отказался есть обед с червями! Не у всех такие крепкие желудки, как у этого послушника. Помнишь, когда матушка Ольга угощала нас рыбными консервами, то, заметив вздувшуюся банку, забрала ее у нас со словами: «Вам такие консервы есть нельзя! Я дам эту банку послушнику, у него желудок крепенький!» Вот этот самый послушник спокойно съел ее в уголке! А с нами неизвестно что могло бы приключиться…

Мой друг рассмеялся, и инцидент был исчерпан.

Виноградные лозы, ранее лежавшие на земле и весной поднятые на вкопанные в землю столбы с протянутой между ними проволокой, дали хороший урожай.

Архимандрит неожиданно обнаружил в себе талант винодела. Из местного винограда сорта «изабелла» он сумел сделать отличное вино для литургии, чем-то напоминающее кагор. Смешивая его с водой, мы использовали вино во время тяжелых переходов с грузом.

Наша дружная строительная группа – Адриан, Валера и я – снова поднялись на Грибзу, принеся туда тяжелые, словно вериги, церковные книги, а также продукты и инструменты на новую келью. Но долго жить там не пришлось. К нам снова прибежал налегке запыхавшийся Аркадий с запиской от начальника скита: «Святейший назначил меня настоятелем монастыря. Нужно ехать». В скиту мы застали нашего начальника в спешных сборах.

– Хорошо, что ты спустился! Проводи меня в Сухуми.

Это была для всех нас печальная новость, потому что она все меняла в нашей жизни. Заметив перемену в моем настроении, мой друг сказал:

– Видно, от воли Божией не уйти! Второй раз уже назначают игуменом. Кажется, оно и есть мое настоящее послушание… – задумчиво промолвил архимандрит. – Может, и ты со мной?

– Спасибо, отец Пимен. Но для меня это невозможно, сам видишь. К тому же мои легкие не выдержат Севера…

Пока мы занимались на Кавказе строительством скита, на Севере продолжалось возрождение старинной обители. На игуменское послушание вместо отца Пимена Святейший назначил насельника Лавры, талантливого проповедника и богослова. Ему удалось собрать вокруг себя достойных и преданных монахов, положивших начало восстановлению разрушенной обители. Но, вследствие некоторых разногласий с зарубежными паломниками, Патриархия сочла необходимым заменить его другим кандидатом. В Троице– Сергиеву Лавру снова пришло письмо за подписью Святейшего Патриарха Алексия о назначении настоятелем монастыря архимандрита Пимена.

Во время сборов мой товарищ достал ружье, подержал его в руках, подумал и спросил:

– Симон, тебе ружье ведь не нужно?

– Нет, конечно.

– Тогда я подарю его Илье Григорьевичу, он же охотник!

– Отдай его, отец, мне без ружья как-то спокойней… – согласился я. Проходя мимо дома соседа, архимандрит подарил ему ружье, тем самым избавив меня от больших неприятностей.

– Знаешь, а кое-что я все-таки понял в скиту, – доверительно сказал мне архимандрит, когда мы шли по тропе на Псху. – И мне кажется, я понял самое главное – почему люди к тебе тянутся! Теперь я буду совсем иначе вести себя с ними, все будет по-другому! – твердо сказал он.

– Ну, дай Бог! – пожелал я ему успеха. – Тебе расти, а мне умаляться! Такая воля Божия… Все-таки у нас в скиту что-то начало действительно получаться, и за все я тебе очень благодарен, отец Пимен!

Мы вылетели в Сухуми всем братством, ребята попросились проводить скитоначальника. Добрая матушка разместила всех по койкам. Архимандрит взял меня с собой в Сбербанк, где мы обнаружили огромную толпу народа: денег в банке не оказалось, нам выдали только квитанцию. Мы приуныли. Пришлось полдня ездить по различным отделениям. Лишь в одной маленькой сберкассе Нового Афона нас пожалели и смогли выдать полторы тысячи рублей. Почти все они ушли на дорогу и на билеты архимандриту, двум помощникам и соловецкому послушнику.

Вечером мы узнали от дьякона, что положение в Абхазии сложное. Денег не выдают, зарплаты нет, полки в магазинах пустые. Начались стычки в городе между грузинами и абхазами. Население было оставлено без всякой помощи. Печальные новости стали еще печальнее, когда мы узнали, что деньги, собранные верующими Псху на церковь, пропали в Тбилиси. Долго я сидел на койке с четками в руках, возложив все заботы на Бога. Отец Пимен куда-то уехал с водителем и вернулся поздно. Ранним утром мы тепло распрощались на перроне, обнявшись на прощанье и пожелав друг другу помощи Божией. Это был самый лучший в моей жизни человек, и теперь наши дороги расходились. Поезд набирал ход, братья махали руками из открытого окна. Было грустно, как будто мы навсегда расставались с чем-то неповторимым и сокровенным в нашей жизни.

Осветляются к ночи озера,

Обмерзает излучины гладь.

Мы с тобою увидимся скоро,

Если только чуть-чуть подождать.

Снова в сонных глубинных разводах

Остывает небесный металл.

Как целительны были невзгоды,

Те, что каждый из нас испытал.

Обнимаю осеннюю ясность

Всем теплом всколыхнувшихся слов

И безследно проходит опасность,

Словно наледь с речных берегов.

Не напрасно случилось такое,

Что пришли мы к Христовой любви!

Не напрасно дано нам с тобою

Завершить в ней скитанья свои!

Вскоре нам сообщили, что в монастырь, вслед за отцом Пименом, уехал и маленький иеродиакон-пустынник. Адриан впал в раздумье: нужно ли ему было уехать с архимандритом или остаться в скиту? Матушка Ольга интересовалась, написал ли я письмо отцу Виталию в Тбилиси.

– Слушай, Адриан, я собираюсь писать письмо одному очень хорошему духовнику, можешь в письме задать ему свой вопрос!

Он согласился, и я сел писать свое послание. В нем я кратко рассказал о ските и о своих проблемах, что остался в горах с четырьмя молоденькими ребятами и прошу совета. А также добавил вопрос Адриана – уезжать ему или остаться? Отправив свое послание, я вместе со своими помощниками улетел на Псху.

На Решевей природа сияла летним умиротворением и покоем. Мы распределили между собой обязанности: парни следят за огородом, я живу на Грибзе и периодически спускаюсь к ним послужить литургию и помочь по хозяйству. Наконец я оказался в лесу один. Каждая птица словно пела мне свою собственную мелодию. Ручей певучей флейтой повествовал о безхитростной лесной жизни. Законопачивая стены церкви, иной раз я прислонялся спиной к теплой стене и закрывал глаза: душа как будто покидала землю и становилась светлым облаком, плывущим в лучах солнечного света. Иисусова молитва сливалась с моим дыханием.

Помня о благословении отца Кирилла, я иногда уходил вверх в горы в поисках подходящего уединенного места. Некоторые солнечные полянки привлекали мое внимание, но, несмотря на свою красоту, они не казались безопасными. Когда я тесал доски для топчана, всей спиной почувствовал, что по лесу кто-то идет. Оставив топор, прислушался – птичьи трели трепетали в тишине леса. Немного ниже мои глаза приметили на склоне человеческую фигурку, спешащую наверх среди сосен. Это снова был Аркадий.

– Матушка Ольга срочно зовет вас приехать в Сухуми!

– А что случилось?

– Не знаю. Так передал Василий Николаевич…

В скиту меня ожидало неожиданное искушение: зайдя на кухню, я увидел на столе большие кружки с неразбавленным вином.

– Вы уже вино без воды пьете?

– После трудов, батюшка…

Москвич, как непьющий, предложил:

– Благословите, я его вылью?

При общем молчании он вылил всю бутыль на землю.

Грохочущий вертолет доставил нас в Сухуми. В доме у дьякона все изменилось. Нас встретили голые стены, вместо матрацев и одеял лежали соломенные тюфяки. Матушка Ольга, перекрестясь, сказала:

– Теперь вот так будем жить, как странники! Слава Богу за все! И тебе то же самое советую… Вот, держи письмо от старца, прочитай, и все узнаешь.

Я открыл письмо отца Виталия. Он передавал свое благословение и советовал молодым ребятам выехать из Абхазии. Мне старец благословил остаться в скиту и во всем положиться на Пресвятую Богородицу. В письме сообщалась неожиданная для нас новость: скоро в Абхазии начнется война. Тому, кто останется в скиту, не следует иметь дорогих вещей, икон и облачений. Излишки продуктов и вещей лучше раздать. Бояться не нужно. В горах не делать никаких запасов продуктов, а следует во всем довериться воле Божией. Это сообщение нас сильно поразило: расставаться никому не хотелось. Но матушка вмешалась и твердо заявила, что нужно исполнять благословение старца. Из последних денег мы купили билеты Адриану, Валерию и москвичу. Александр тем не менее пожелал остаться на Псху. Наше прощание было грустным: никто не ведал, увидимся ли мы снова.

Вместе с дьяконом и матушкой мы начали обсуждать наше положение. Озабоченный таким сообщением духовника, я решил написать ему еще одно письмо, в котором спешил задать наиважнейшие для меня вопросы: что самое главное в духовной жизни и что значит «соединить ум с сердцем», надеясь получить ответ до начала войны. Запечатав конверт, я с волнением вручил его матушке Ольге.

– Тут одна раба Божия ездит в Тбилиси. Она должна привезти ответ, не переживай! – успокоила меня добрячка.

Дорогих вещей и икон у нас в скиту не имелось. Денег – ни копейки. Облачения в Лавре нам пошили холщовые. Кресты у нас были медные, церковные сосуды – походные, изготовленные вручную в мастерских Лавры. Избыток состоял в основном в различных инструментах и рабочей одежде, которые я решил передать лесничему для распределения среди нуждающихся. Необходимо было посоветоваться с отцом Кириллом по телефону. Вкратце я рассказал ему о нашей ситуации и совете отца Виталия. Батюшка благословил братьям отъезд из Абхазии.

– Кто хочет, может поехать в монастырь к отцу Пимену, – сказал он.

– Отче, какая ваша святая воля будет для меня? – с тревогой задал я свой вопрос.

– А как у тебя на сердце? – в свою очередь спросил старец.

– Батюшка, родной, войны я не боюсь, бросать скит не хочется, а на Севере мне сразу придет конец с моими легкими…

– Ну, тогда оставайся, Бог тебя благословит! Если связи со мной не будет, можешь исповедоваться у моего друга, отца Тихона…

– И еще вопрос, батюшка! Пока я буду жить один, без братьев, как мне быть с литургией?

Старец задумался и, помолчав, ответил:

– Одному служить нельзя, но ввиду исключительных обстоятельств можешь временно служить один. А люди появятся обязательно…

– Благословите, отче! Огромное вам спасибо от всего сердца! Надеюсь еще повидать вас… – взволнованно ответил я духовнику.

– Бог тебя благословит, дорогой!

Матушка, узнав, что старец передал меня на это время отцу Тихону, жившему в затворе в Сухуми, прослезилась от радости и обняла меня:

– Какой ты счастливый, что можешь общаться с такими отцами! Это потому, что у тебя благословение отца Кирилла обращаться к затворнику! А вот меня он не принял и отца архимандрита тоже…

Оказалось, что попасть на беседу к сухумскому отшельнику было очень трудно. Он принимал людей без различия сана и должности, слушая лишь волю Божию. Мог отказать епископу, но принять последнего грешника. Впечатленный рассказами матушки Ольги об отце Тихоне, я долго не мог уснуть: примет ли он меня и какой будет наша встреча? Затворник представлялся непреклонным, суровым старцем, но все произошло совершенно иначе.

Наутро матушка Ольга показала мне на большой бумажный мешок:

– Возьми эти макароны, больше у меня ничего нет. Только все они червивые…

– Спаси вас Господь, матушка, пригодятся и макароны!

Она сунула мне в руки деньги на вертолет. Дьякон и его супруга с любовью перекрестили нас с Александром.

– Только к тебе есть одна просьба!

– Какая, матушка?

– Ты там, на Псху, не пророчествуй, как схимник, который жил на хуторе Санчар с послушником! Он написал многим людям пророчества и даты, когда они умрут. Мне тоже прислал. Все сроки прошли, люди сильно переживали, а теперь обижаются на него…

– Понятно, матушка, постараюсь этого не делать, с помощью Божией!

– Ну, тогда с Богом!

Боже мой, вот пред Тобой плоть моя – оставляю ее зеленым лесам. Пред Тобой душа моя – пусть горные просторы поглотят желания и мечтания мои. Вот дух мой, жаждущий Тебя, – оживотвори его чудом вечной жизни и возьми его навеки Себе, в безконечные Небеса Твои, чтобы стал он тем, каким Ты Сам видишь Его, как Ты умеешь творить и знаешь, что вложить в непостижимые глубины его.END_

ПШИЦА

Чистое сердце всегда будет стремиться обрести Истину и истинное счастье, в котором нет тьмы эгоистических привязанностей и представлений. Ибо оно радуется непреходящему счастью – счастью пребывания в Самой Истине.

Всего лишь миг, Господи, длится жизнь моя, и все события ее и жизнь всей Вселенной сопричастны этому мигу! Что было до него, что будет после, не волнует ее, ибо все это душа моя оставит, как прах, уносимый осенним вихрем. Ты один влечешь ее не волнением бурных страстей, а безстрастием блаженства Твоего и полнотою любви Твоей!

Каждый промах в отношении наших ближних навечно отпечатывается в наших сердцах, поэтому очистить память от наших ошибок можно только пожизненным покаянием.

Я вернулся в скит один, без братьев. Когда я проходил мимо дома Ильи, раздался громкий выстрел. Илья Григорьевич стоял на крыльце с дымящимся ружьем в руках.

– Это я от радости выстрелил, что вы вернулись! Извините! Думал, что вас уже не увижу…

Старики озабоченно выслушали все новости, которыми я чистосердечно с ними поделился. Раздав лишние инструменты и рабочую одежду на Псху, я призадумался. Ничего дорогого в доме мы не держали, часть богослужебных книг я спрятал под камень в лесу, продуктов тоже не было, кроме червивых макарон. Созрели огурцы и помидоры, вызревали кукуруза, картофель, поспели тыквы. Где все это держать? Поэтому я принялся ломом бить слежавшуюся землю для погреба в пристройке, намереваясь хранить в нем хотя бы картофель. Но это дело оказалось нелегким. Под тонким слоем почвы обнаружились крупные валуны. Один большой камень я не смог даже приподнять и пока оставил рытье погреба. Александра наперебой приглашали в гости, и пока он наслаждался радостью общения на Псху.

Во дворе мне давно казалось странным какое-то земляное возвышение, густо поросшее травой и мхом. Когда я начал расчищать лопатой землю, то нашел старые каштановые столбы и перекладины, превратившиеся от времени в нечто, подобное по крепости кости. Похоже, это был упавший лет пятнадцать назад навес для пчелиной пасеки. Очистив столбы от мха, я вкопал их в землю и укрепил большими камнями. Осиновые стволы, оставшиеся от строительных трудов архимандрита, я обтесал топором, расколол клиньями на горбыли и оббил ими стойки, оставив место для окна и двери. Из перекладин сделал стропила и сэкономленной дранкой покрыл крышу. Получилась неплохая летняя кухня в горном стиле.

Илья Григорьевич, в благодарность за ружье, принес мне косу:

– Батюшка, без косы весь двор зарастет травой! Умеете косить?

– Умею, – ответил я, полагая, что это дело нехитрое.

– Ну, Бог в помощь!

По пути на пасеку ко мне заглянул пчеловод и, увидев мое сооружение, одобрительно кивнул головой:

– Это правильно, теперь здесь будем пить чай. Когда-то у моего отца тут стояла пасека. Приятно видеть, что опять жизнь зарождается на Решевей. Нужно еще летнюю печь сложить, скажу печнику. У меня поблизости и могилки есть, поминайте мою родню! Пойдемте, покажу…

В лесу, неподалеку от ручья, он показал мне несколько могил. Мы выкосили густую траву возле них и поправили кресты. Я пообещал следить за ними и поминать усопших. И снова взялся за погреб.

Ручей возле дома мы теперь использовали лишь для стирки и мытья овощей. Когда наше братство охватила «грибная лихорадка», от которой остались десяток банок с засоленными грибами, у всех нас началось странное расстройство желудка. Сначала мы предполагали, что в этом виноваты червивые грибы. Но причина крылась в чем-то другом. В раздумье я отправился исследовать истоки ручья. Метрах в двухстах от дома я не поверил свои глазам: свиньи устроили себе в нашем питьевом ручье грязевые ванны. Сладко развалившись, с десяток свиней нежилось в воде, выкопав глубокие ямы. Пришлось ходить за чистой водой с канистрой к роднику, который нас выручал зимой.

Как я ни бился с валуном, вытащить его мне не удавалось. Илья Григорьевич, заметив, что я мучаюсь над тяжелым камнем, помог мне. Он подложил под него доски, срубил два молодых ясеня и из них сделал два рычага. Один протянул мне и указал, что следует делать, а другим стволом ловко сдвинул камень на доски. Вдвоем, вооруженные рычагами, мы быстро справились с этим каменным исполином. Но вид у старика был невеселый.

– Как вы себя чувствуете, Илья Григорьевич? – озабоченно спросил я.

– Что-то неважно… Собираюсь полечиться нарзаном! Не хотите ли со мной поехать недели на две?

– С удовольствием! А где находится источник?

– Его мало кто знает. Он спрятан в глухом ущелье, на Пшице.

О Пшице я слышал, что это пещерное горное урочище километрах в двадцати от Псху вниз по Бзыби.

На следующий день мы вышли рано утром. Предстояло пройти более тридцати километров: двенадцать до Псху и двадцать до реки Пшица. Илья вел на поводу лошадь, которая безостановочно отмахивалась от мух, мотая головой. Она тащила на себе наши теплые вещи, продукты и канистры для воды. Путь был долгий, и мы не торопясь шли вдоль Бзыби по узкой тропе, то ныряющей в заросли самшита, то уходящей круто вверх, в известняковые скалы. В одном месте нам пришлось даже пробежаться: лошадь копытом задела камень, под которым находилось гнездо ос. Они ринулись на нас сзади и больно жалили, преследуя наш караван довольно долго.

– Да возьми их холера! – выбранился мой друг. – Приставучие какие!

Но это происшествие не испортило хорошего настроения. Я любовался удивительным хребтом слева от тропы со скалами с серебристым отливом, носящим красивое название Серебряный – то ли за цвет, то ли за то, что там в начале века добывали серебро.

Река глухо шумела в узком ущелье глубиной метров шестьдесят, ширина которого в самом узком месте составляла три-четыре метра. Илья спустился со мной с тропы и привел меня к скрытому мосту через знаменитый Нижний Бзыбский каньон. Этот мост представлял собой огромный обломок скалы, заклинившийся в отвесных бортах каньона, образовав естественный мост. Внизу, метрах в сорока под нами, грозно ворчала и ворочалась река, зажатая отвесными скалами. Заночевали мы на пасеке старшего лесничего, отведав сотового меда, который тот держал в рамках для угощения случайных путников в своем пчеловодческом домике.

Пшица предстала перед нашими взорами в девственной чистоте. Голубая река каскадами текла с альпийских лугов в обрамлении огромных вековых пихт. Ветер, гуляющий в ветвях, раскачивал поднебесные кроны могучих зеленых великанов. Мы вошли в густые заросли девясила, эремурусов и гигантских борщевиков, в которых даже лошади ничего не было видно. Не знаю, как Илья угадывал правильный путь. Источник прятался в непролазных травяных джунглях на маленькой полянке. Сильной струей он выбивался из-под большого камня. Вкус у него оказался сладковатый, и вода была сильно насыщена газом. Другой воды поблизости, кроме нарзана, мы не нашли, а река осталась далеко внизу. Первым делом Илья Григорьевич скосил траву, а мне дал задание нарубить побольше дров. Две недели мы пили нарзан, умывались нарзаном, даже варили похлебку и заваривали чай из нарзана. Нужно сказать, что жизнь на нарзане дала нам отличное физическое самочувствие. Одно было тяжело: палатки у нас не было, а Илья пользовался каждую ночь одним приемом. Он раскладывал на ночь большой костер, и мы, надевая на себя всю теплую одежду, лежали у огня, поджариваемые с одной стороны и обдуваемые ледяным ветром с другой. Днем молитву приходилось удерживать без четок, чтобы не привлекать внимание моего спутника. И только сидя у костра, когда Илья засыпал, я мог долго молиться, подбрасывая сучья в раздуваемое ветром пламя. Искры взлетали в небо и там сливались с немеркнущими и такими близкими созвездиями, смотрящими прямо в душу.

К концу первой недели Илья объявил, что нужно ждать вертолет, который прилетит за водой.

– Как же он сядет в эти заросли? – удивился я.

– Сядет, сядет! – засмеялся Григорьевич. – Это же наш ас!

– Который нам доски привез?

– Он самый и есть!

«Такой сядет где угодно…» – подумалось мне.

– Илья, а можно попросить его показать мне сверху пещеры Пшицы и Серебряный хребет?

– Это можно…– кивнул головой Илья. – Я ему скажу. Это мой лучший друг!

Охотник еще раз прошелся косой по подросшей траве, а я топориком вырубил мелкие кусты.

В полдень высоко в синеве послышалось стрекотанье вертолета, который лихо спланировал на нашу крохотную полянку, срезав при этом лопастями верхушки больших кустов. Это был знаменитый Борис, друг Ильи Григорьевича. Он привез нам картошку, лук и овощи, а мы загрузили ему в салон несколько канистр с нарзаном. Илья знаками показал Борису сначала на меня, потом на горы. Пилот махнул рукой на место возле себя.

Мы стремительно взлетели, оставив Илью далеко внизу. Борис приказал мне надеть наушники. Слева в отвесных обрывах показались огромные темные дыры.

– Пещеры! – раздался в наушниках его голос.

Заложив вправо крутой вираж, он помчался над фантастически красивым горным пейзажем: серебристое плато проплывало под нами. Карстовый хребет был весь усеян воронками и разломами, серебристые нити водопадов падали в синий полумрак пропастей, поросших причудливыми соснами. Не успел я закрыть рот от восхищения, как уже показалась внизу наша поляна и маленькая фигурка Ильи. Пиджак его раздувало вихрем от лопастей. Еще мгновение, и я выскочил из кабины и, пригибаясь пониже, подбежал к моему другу. Борис махнул нам рукой и вертикально вверх взмыл в воздух. Мы с Ильей стояли в полном восхищении от такого виртуозного мастерства, пока не затих звук мотора.

За эти дни о многом удалось поговорить с Ильей Григорьевичем, а также побеседовать об удивительном горном крае Псху и случившихся там событиях. После поражения Турции на Псху произошло последнее сражение русских войск с отходящими в горы абхазским ополчением. Кавказская война закончилась военным парадом русских войск в поселке Красная Поляна. Значительная часть абхазского населения выехала в Турцию. Опустевшие земли, в том числе и Псху, заселили русские колонисты. С тех пор село Псху стало русским, с незначительным числом абхазских семей.

В те же годы был основан Ново-Афонский монастырь монахами русского монастыря святого великомученика Пантелеймона на Афоне. По горным урочищам расселились монахи-пустынники. Этот период прекрасно описал В. П. Свенцицкий в книге «Граждане неба». В тридцатые годы монахи Ново-Афонской обители переселились на Псху, уходя от преследования большевиков. Из подробных рассказов Ильи Григорьевича как очевидца многое в истории Псху стало понятно. Для уничтожения монахов была разработана специальная операция НКВД под предлогом поимки белых офицеров, скрывающихся в горах. На Псху появился странный верующий, получивший прозвище Шуба, потому что зимой и летом носил тулуп. Ревностнее его в церковных службах на Псху не встречалось никого, даже среди монахов. Апостол он знал наизусть и читал его на службах по памяти, держа в руках над головой. Он быстро стал в церкви пономарем и получил доступ ко всем сведениям о монашеских общинах в селе и в окрестных ущельях. Инсценировав свою смерть в Бзыби, он исчез.

Вскоре дивизия НКВД обложила все перевалы. Возглавил ее бывший пономарь Шуба. Уйти удалось только единицам. Монахов расстреливали по пути в Сухуми, а затем топили на баржах в море. Но небольшая часть кавказских монахов дожила до нового гонения на Церковь в шестидесятые годы. На слуху была история, рассказанная уверовавшими пилотами вертолета, которые участвовали в «отлове» монахов в горах Абхазии. На их глазах два седобородых отшельника перекрестили пропасть, по воздуху перешли через ущелье и скрылись в горах. По-прежнему в те времена оставались подвижники, хранящие непрестанную молитву. Затем в горы Абхазии перебрались глинские отцы, к которым ездил отец Кирилл.

Помню еще некоторые рассказы Ильи о лесных происшествиях. Часто он говаривал, что люди стали боязливы. Как-то под вечер осенью он вместе с двумя охотниками развел костер. Они выпили чаю, перекусили и, устроившись поудобнее у огня, стали засыпать. Григорьевича неожиданно разбудил среди ночи один из охотников. Он сидел, уставившись испуганными глазами в темноту. Другой тоже не спал и, приподнявшись на локте, настороженно смотрел в темные заросли:

– Илья, там кто-то ходит!

– Пусть ходит, спите! – пробурчал Григорьевич, недовольный тем, что его разбудили попусту.

Через некоторое время его снова побеспокоил взволнованный шепот спутников:

– Илья, да «он» уже рядом ходит!

– Ну ходит и ходит… Спите!

Вконец испуганные друзья начали тормошить его:

– Илья, да «он» уже прямо сюда идет!

– Ну, придет и уйдет, а вы спите себе… – отозвался Илья. – Тоже мне, охотники!

Как-то мой друг ночевал с молодыми охотниками высоко в альпике. Нужно было спускаться вниз, в крутые обрывы, поросшие густым лесом. Синяя бездна устрашала своим видом. Утром его спутники поинтересовались:

– Илья, а где спускаться будем?

– А тут и будем спускаться! – хладнокровно ответил Григорьевич. Молодые парни осторожно подошли к краю пропасти:

– Илья, да там же все синее!

– Вот-вот, туда и пойдем… – ответил он, смеясь, потому что прекрасно знал все входы и выходы в любых дебрях.

Пестрые одежды мира земного не привлекают более сердце мое, Боже мой, именно Ты дорог душе моей, а не покровы тленного бытия. Слышать сладостный глас безмолвия Твоего дороже всех безконечных разговоров о Тебе. Созерцать святую безпредельность Твоей неизмеримости сладостней лицезрения всех Твоих изображений, а внимать неслышимым словам Твоей безпредельной мудрости дороже всех безчисленных проповедей, произносимых в Твоих благолепных храмах.

ПЕРВЫЕ ПОХОРОНЫ

Вижу людей Твоих, Боже, как обнищавших царевичей, лишенных Царства вечной Твоей славы и бродящих безсмысленно по царству земному, ибо оно – царство изгнанников. Когда человеческой душе, рожденной из недр Твоих, Господи, день первый и день последний ее земной жизни станут едины в Тебе, единый Боже, то унаследует она Твое вечное Царство вовеки. Сопричисли к таким душам и душу мою, томящуюся в нищете душевной и посыпаемую пеплом земных помышлений.

Эмоциональное восприятие обстоятельств, помноженное на ложные оценки происходящего, несет в себе гибель душе и телу. Только смиренное сердце становится зорким, так как держится не своих эмоций, а Божественной благодати.

С большой печалью старый охотник рассуждал о том, что в горах людей губит не опасная ситуация, а паника. Лет десять тому назад на Псху работала партия геологов, в которой он был проводником. Как-то осенью эти геологи, шестеро взрослых мужчин и одна женщина, возвращались пешком из Сухуми через перевал Доу, напротив Решевей. Начался холодный дождь, перешедший в сильный снегопад. На перевал группа вышла под вечер, полностью выбившись из сил. Люди начали замерзать. Возникла паника. Тропу замело снегом. Каждый из геологов стал в одиночку пробираться вниз, к хутору в долине. Погибли все. Последнего из группы нашли замерзшим неподалеку от крайнего дома, дойти до которого у геолога не хватило сил.

– Эх, люди, люди… – покачал головой Илья Григорьевич, – могли же спокойно переночевать и утром спустились бы живыми!

– А что нужно было сделать? – спросил я.

– Наломали бы еловых веток, постелили бы их под большой пихтой и, даже если просто прижались друг к другу, то остались бы целы… Наверняка у них имелись спички. Можно было развести огонь, и никто бы не погиб! Паника – страшное дело! – вздохнув, заключил Илья Григорьевич. – А вообще на Псху много смертей пришлось повидать. Про перевал Санчар тоже, наверное, слышали?

– Читал кое-что…

– Много там молодых ребят погибло… Почти мальчишки. Их бросили против отборной горной дивизии «Эдельвейс». От немцев там до сих пор доты остались. Нас туда посылали ружья собирать. Собирали и плакали… Народу там полегло немерено… Вы сходите туда как-нибудь. Очень наглядно…

Вообще, я вот что хотел вам сказать: горы не шутка! В них есть очень опасные места. Кое-где здесь добывали киноварь, как на Санчаре. Это – отрава! Там воду пить нельзя. Если пойдете на пик Острый, в штольни не заходите. Там добывали уран, можно облучиться. На Серебряном хребте в начале века бельгийцы добывали серебро. Там есть места, из которых не выйти. Если попадаете на «воровскую» тропу, помните, что путь там только один – через скальный «мост» на Бзыби, который я вам показал.

– А что такое «воровская» тропа? – спросил я с любопытством.

– По ней абхазы угоняли лошадей с Северного Кавказа. У Бзыби их следы терялись, никто догнать не мог. Они лошадей переводили через каменный «мост». Еще на Гудаутском перевале добывали барит, там старайтесь не ночевать, – продолжал наставлять меня Илья Григорьевич. – Бывало, туристы облучались в горах. Ведь разработка урана велась секретно, людей никто не предупреждал… Ничего, вот я поправлюсь, мы еще с вами походим по горам! Много есть чего интересного, стоит посмотреть…

– Спасибо, Илья Григорьевич, за советы! – поблагодарил я охотника. – Дай Бог, выздоровеете, я бы хотел с вами на Шапку Мономаха пойти!

– Это насчет сундука отца Пимена? Помню, помню, обязательно сходим…

Домой мы вернулись полностью здоровыми. Илья, как мне показалось, чувствовал себя значительно лучше. Он повеселел. С Пшицы он привез нам обоим по канистре нарзана. Этот нарзан на меня подействовал удивительным образом. На полгода у меня исчезло желание пить чай или кофе. Я пил только простую воду. На Решевие меня ожидали различные работы: нужно было прополоть все посадки кукурузы и картофеля, «продергать» от сорняков грядки и заготовить дрова на зиму. Этим я и занимался, живя по заведенному порядку: ночью читал богослужебный круг по книгам и молился, добавляя вместо кафизм Иисусову молитву. В ней я старался, по возможности, пребывать и днем, во время работ.

Недели через две пришел в гости Григорьевич. Вид у него был осунувшийся и озабоченный.

– Кое-что я вам еще не сказал… Видите эту черешню? Вот здесь холмик из камней, заросший фундуком. Он как раз напротив алтаря бывшей монашеской церкви. Перед облавой монахи здесь зарыли церковные вещи. Какие, не знаю, но мне сказали охранять это место. Приходили ко мне люди с побережья, расспрашивали про клад и черешню. Откуда им это известно, не знаю. Я им указал ложное место. Они копали, но ничего не нашли. Так что я вам сказал, а вы как хотите…

– Понятно, Илья Григорьевич, спасибо! А как ваше здоровье?

– Что-то опять поясницу ломит… Пойду домой. Бывай здоров!

– И вам дай Бог здоровья, Григорьевич.

Через несколько дней, пропалывая мотыгой кусты картофеля, я вздрогнул от неожиданности: кто-то положил мне руку на плечо. Это оказалась Мария, жена Ильи Григорьевича.

– Какой вы рассеянный, батюшка! К вам можно совершенно незаметно подойти. Так в горах жить нельзя.

– Так ничего же не слышно, Мария! Камней в земле столько, что от мотыги грохот стоит… – оправдывался я.

– Ну и что? Вот я когда в огороде работаю, всегда одним глазом по сторонам посматриваю, что вокруг делается. Так и ты…

– Понятно, Мария, спасибо за совет! Что-нибудь случилось?

– Да, батюшка, дела наши неважные… Илья слег! Фельдшер осмотрел его, ничем помочь не смог… Может, вы чем поможете?

– Давайте Илью Григорьевича сегодня пособоруем, а утром причастим!

Сердце мое сжалось от тревоги и жалости к моему другу.

Я собрал все необходимое для елеосвящения и пришел к соседям. Илья сильно осунулся и стонал.

– Батюшка, кажется, почки схватило… – пожаловался он. – И жизнь не в сладость, и смерть не в радость. Все одно помирать!

После чтения молитв, Евангелия и помазания священным маслом боли утихли, и он заснул. С Марией мы договорились, что я приду утром, чтобы пораньше причастить Илью. Наутро я застал в доме встревоженных сыновей. Они вызвали вертолет и собирались отправить отца в сухумскую больницу. Мне еле удалось успеть причастить бедного старика, как загрохотал вертолет, который сел рядом с домом. Илья кричал сыновьям, чтобы его оставили спокойно умирать дома, но они уложили его на одеяло и бегом унесли в салон вертолета. Шум винтов заглушил рыдания Марии. Оставалось только ждать по рации на Псху известий из Сухуми.

Через четыре дня, с большим опозданием, сообщили, что Илья умер в больнице сразу, как только его привезли. Родственники стали готовиться к похоронам и попросили меня отслужить чин погребения над усопшим. Сестра Ильи Григорьевича заведовала сельским магазином и похороны сделала торжественными. На отпевание собралось все село. В углу комнаты, где стоял гроб, верующие попеременно читали Псалтирь. Илья лежал какой-то непохожий на себя, весь скорбный и со страдальческим выражением лица. По мере того как шла служба и продолжалось пение, лицо покойного стало принимать умиротворенное выражение и на нем разгладились страдальческие складки. Такое же тихое умиротворение стало проникать в сердца всех присутствующих.

Когда покойного несли на кладбище, за гробом шла огромная толпа народа. Скорби не было, на душе разливалась какая-то удивительная светлая печаль. Верующие подходили ко мне и спрашивали:

– Батюшка, что это за похороны такие? На душе словно праздник какой…

– Сам не знаю, мои дорогие, – отвечал я. – Впервые присутствую на таких похоронах!

К вечеру я один возвращался на Решевей. На сердце было мирно и светло. Тогда мне стало понятно, что такое «светлая печаль», о которой я читал в книгах. Радостное, праздничное чувство сопровождало меня весь путь. Слова панихиды звучали в душе, не причиняя скорби: «В путь узкий ходшии прискорбный, вси в житии крест, яко ярем, вземшии, и Мне последовавши верою, приидите, насладитеся, ихже уготовах вам почестей и венцов небесных…»

Кроме этого, удивительно было то, что при литургическом поминовении новопреставленного раба Божия Илии он три раза являлся мне во сне, всякий раз находясь в новом месте и прося молитв. В третий раз он поблагодарил меня, показал мне светлый дом и произнес: «Теперь я буду здесь жить! Прощай!» Снам нельзя придавать особого значения. Но меня удивляло то, что наши диалоги не являлись сонной фантазией – настолько они были логичны. Больше всего изумляла таинственная литургическая связь с миром усопших.

Люди на Псху незаметно менялись. Вслед за женщинами и детьми, на праздничных службах появились мужчины. Часто их сопровождали взрослые сыновья. Никакой платы за молебны я не брал и даже отказывался от всех сыров и продуктов, которыми жители села всегда нагружали мой рюкзак.

– Теперь у меня есть огород и все, что нужно для жизни. Спасибо всем, кто нам помог в первое время! – объявил я собравшимся на одной из воскресных служб – Лучше, если можно, сушите мне сухари. Их я приму с радостью!

Народ откликнулся с большим воодушевлением, и к концу лета у меня набрался большой запас сухарей на зиму.

Мария, оставшись одна, сильно скорбела о почившем муже. Со слезами она поведала мне, что Илья, придя с нарзана, сказал ей:

– Жена, если я умру, то сразу после меня много народа пойдет за мной…

– Не знаю, что и думать теперь, батюшка! Что он имел в виду? – причитала убитая горем старушка.

Но дальнейшие события не заставили себя ждать. На лошади прискакал сын Василия Николаевича:

– Беда, батюшка! Пойдемте на Псху, сразу двое у нас умерли: председатель сельсовета и его зять!

Трагедия, разразившаяся в селе, потрясла всех своей нелепостью. Двое мужчин повздорили между собой. Председатель сельсовета, человек с горячим грузинским характером, вспылив, выхватил нож и ударил им своего обидчика. Тот скончался на месте, не приходя в себя. Убедившись в том, что он убил своего родственника, председатель ушел в лес и застрелился. Его пистолет валялся рядом. Вдова застрелившегося утверждала, что ее мужа убили. По селу поползли противоречивые слухи. Убитый, молодой парень, был сыном больной парализованной женщины, которую я однажды приходил причащать. От горя она кричала день и ночь. Придя в село, я попал на самый драматический момент событий. Две семьи пребывали в совершенном отчаянии от свалившейся на них беды. Больная от полного отчаяния впала в абсолютное безчувствие и не реагировала на слова. Не зная, что предпринять, я сидел рядом с ней на табурете и молился по четкам. Нас оставили одних, не желая мешать. Прошло два томительных часа. Бедная женщина наконец открыла глаза и прошептала:

– Батюшка, не уходите… Если бы вы знали, как мне плохо…

– Не волнуйтесь, я не уйду. Только прошу вас, молитесь вместе со мной и повторяйте: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» Вам будет легче…

– А можно я буду молиться шепотом? – спросила больная.

– Конечно, можно. Молитесь как умеете! – ободрил я несчастную женщину.

Прошло еще некоторое время, в тишине комнаты слышался тихий шепот молитвы.

– Батюшка, когда я молюсь, мне становится легче… Я хочу поисповедоваться…

После исповеди мы договорились с больной о причащении на следующее утро. Когда она причастилась, то сказала:

– Батюшка, если бы не причастие, у меня разорвалось бы от горя сердце… А теперь для меня словно загорелся лучик надежды. Ведь теперь я могу все время молиться о своем сыночке!

Перед уходом в скит я снова зашел во двор, где жила семья погибшего парня.

– Как больная?

– Слава Богу, батюшка! Ей получше, шепчет чего-то себе весь день… – ответила ее родственница.

Больная женщина встретила меня просветленным взглядом:

– Спасибо, батюшка! Горе еще жжет мое сердце, но с молитвой теперь мне легче терпеть эту муку!

Мы распрощались до следующего моего прихода на Псху.

Очень сложное положение возникло с вдовой застрелившегося председателя. Никто из верующих не хотел молиться за человека, наложившего на себя руки. Я долго пытался объяснить убитой горем вдове, что Церковь не совершает в таких трагических случаях обряд погребения.

– А мне самой можно молиться за покойного мужа? – с надеждой спросила плачущая женщина.

– Конечно, родственники могут молиться за тех, кто ушел из жизни по своей воле. А лучше всего раздайте милостыню бедным! Если будет очень тяжко, приходите к нам на службы! – посоветовал я с большим участием к ее беде.

Вдова подняла на меня глаза, распухшие от слез:

– Милостыню я раздам обязательно. И на службы буду ходить…

И до самого отъезда к дочери в Питер она всегда стояла на службе в уголке и молча молилась. Похороны убитого парня были скорбные. Моросил дождь, раскисшая земля налипала на ноги. Холодный ветер раскачивал и сгибал до земли цветущие кусты кладбищенской сирени. Председателя похоронили незаметно в углу кладбища без панихиды. А мне предстояло на опыте постигать святость и истинность всех чинопоследований из требника. Этот опыт стал для меня большой и серьезной школой в постижении таинства спасительной связующей благодати, незримо соединяющей сердца людей с Церковью.

Господи мой, Иисусе Христе, Ты удостаиваешь душу человеческую чудесного дара благодати, делая ее жилищем Своим вовеки. Насколько же она должна быть чиста и приготовлена к вселению Твоему, вхождению в нее Владыки всей Вселенной! Дай мне силы и способности украсить для Тебя и приготовить жилище сердца целомудрием и смирением, воздержанием и безстрастием, чтобы Ты воссиял в приготовленном для Тебя храме тела моего светом несказанной любви Твоей.

ВОЙНА

Иные души просят у Бога все, что пожелают, но, когда Он одаряет их Своей благостью, они слушают лишь то, что хотят услышать, и принимают лишь то, что угодно им. Верная и любящая Бога душа ищет от Него то, что Он Сам изберет для ее пользы, как Его святой дар. Но души, еще не пришедшие к Любви, стремятся получить от Бога лишь то, что хотят сами. Им приходится пожинать горькие плоды своих необузданных желаний и греховных действий.

Утомительны предчувствия и ожидания бед и скорбей, и ошибочны делаемые на их основе выводы и предположения, плод которых – заблуждение и гибель. Спасительны доверие к Богу и смиренное подчинение Его мудрой воле, плод которых – спасение души и избавление от бедствий мира сего.

Лето подходило к концу. Август отзванивал последними трелями кузнечиков в вянущих травах. С огорода веяло запахом укропа, помидорной ботвы и земли, тихо остывающей под нежарким августовским солнцем. Картофель уродился на славу, большие клубни украшали мой стол и радовали глаз. Красные шары помидоров и шершавые бока зеленых ароматных огурцов узорили желтеющие грядки. Тыквы свисали с изгороди, сияя золотистым отливом. Я вновь принялся ломом долбить погреб в кладовой, но работа шла медленно. Каждый валун словно впрессовался в слежавшуюся почву, заполненную речной галькой. Тем временем неотвратимо и грозно приближалась военная катастрофа. Смутные страхи и тревоги поползли по горным перевалам.

В одно августовское утро я проснулся от низкого угрожающего гула, доносящегося из-за Сухумского перевала. Выбежав во двор, я увидел густые клубы черного дыма. Они поднимались за перевалами где-то на побережье. Казалось, в самом воздухе повисло ощущение смерти. Война чувствовалась даже на расстоянии, а гул и грохот означали одно – стрельба велась из тяжелых орудий. Как потом выяснилось, это били гаубицы. Спросить у кого-либо, что происходит, пока не представлялось возможным. Рядом жила вдова Ильи, погруженная в свое горе Мария, еще дальше жил старенький пасечник – все население хутора, включая меня. Но мне уже стало понятно: отец Виталий оказался прав. Началась война, и она изменила всю мою жизнь и жизнь многих людей в Абхазии в одну ночь.

Сыновья Ильи сразу ушли на Псху, а мы, соседка Мария, пасечник Николай и я, остались совершенно одни, без всяких новостей и сообщений. Орудийный обстрел велся регулярно, каждый день, и то, что каждый снаряд калечил и убивал людей, вызывало в душе глубокую печаль и сильную скорбь. Еще несколько дней прошло в полной неизвестности о происходящем по ту сторону хребта. На следующий день начал спешно летать большой вертолет между Сухуми и высокогорным озером Рица. Он летал до вечера, и было заметно, что в Сухуми он летел медленно и, похоже, был перегружен, так надсадно ревел его двигатель.

Утром ко мне пришли несколько жителей Псху и абхазов в военной форме. Все были вооружены автоматами. Меня предупредили, что на Псху введено военное положение и размещен абхазский военный отряд для защиты аэродрома, который имеет стратегическое значение. Всякие выходы и переходы без разрешения командования Псху приравниваются к шпионажу, и задержанные будут расстреляны на месте. На магистральных тропах и перевалах устанавливаются минные заграждения, а в окрестностях Псху поставлены сигнальные ловушки и назначен ночной дозор.

Грузинские передовые части взяли Сухуми и вышли к Сухумскому перевалу, находящемуся прямо напротив домов на Решевей. Так как снайперы стреляли ночью по освещенным окнам, мне посоветовали завесить окна одеялами. На Гагры грузины пытались высадить десант с моря, но были полностью разбиты. Остатки разбитых частей бежали на озеро Рица, откуда часть этого десанта была эвакуирована вертолетом, а разрозненные группы пытаются теперь пройти по Бзыби к Сухумскому перевалу.

– Что же мне делать, если ночью явятся грузины? – спросил я в недоумении.

– Скрывайтесь на ночь в лесу где-нибудь под камнем! – последовал ответ. – Никакой охраны на хуторе не положено, не хватает людей. Только разведка будет находиться под перевалом в лесу.

– Как же так? – удивился я. – Псху охраняет отряд, а мы здесь с одной старушкой и пасечником будем защищать Решевей?

Солдаты засмеялись.

– Если ружье и патроны есть, можете отстреливаться, а лучше закрывайте дом и перебирайтесь на Псху. Оставаться здесь очень опасно… – дал мне совет один из абхазов.

– Нет, стрелять мне не положено, и ружья нет. Останусь здесь, как Бог даст! – решительно воспротивился я.

На Псху идти мне очень не хотелось.

Слава Богу, что отец Виталий помог советами, предупредив о войне, особенно насчет запаса продуктов в горах, потому что выйти за ними не было никакой возможности. Те жители Псху, которые пытались сделать тайники в лесу, чуть было не поплатились жизнью за свои мешки с крупами, которые к тому же сгнили без всякой пользы. Их задержал военный патруль и хотел расстрелять на месте за нарушение военного положения, как шпионов. За свой дом я не волновался, так как в нем не было ничего ценного. Но все-таки страх ночевать в доме, стоящем на отшибе в лесу, где бродят озлобленные грузины, вызвал холодок в моем сердце. Хорошо, что все наши ребята выехали с Решевей, потому что в армию призывали все возрасты включительно до пятидесяти лет.

Люди упросили начальство абхазского отряда оставить меня на Псху, как священника. Их просьбу поддержал отец Виссарион. Дней через десять появились сыновья Ильи в камуфляжной форме с автоматами на плечах. Они были посланы вместе с абхазами контролировать перевал и тропы в верховьях Бзыби. Братья пообещали, что выручат меня, если мне придется пройти на Грибзу и я попаду в засаду. Но пока мой поход снова откладывался, потому что в келье не было продуктов, а кукуруза и картофель только начали созревать. Я варил молодые кукурузные початки, которые казались мне невиданным деликатесом. Заодно братья привезли мне на лошади мешок муки, за которую я был им очень благодарен. Эту муку распределило для всех жителей командование на Псху.

Однажды я увидел в нашей летней кухне красивую собаку с острой симпатичной мордой и длинной шелковистой шерстью каштанового цвета. Она явно не собиралась уходить. Собака оказалась удивительно понятливой и доброй. Все кошачье семейство полюбило ее и вскоре с мурлыканьем терлось о ее бока, а она добродушно подталкивала их мокрым носом. Пришлось почесать затылок, чем же кормить все это «братство». В конце концов они приспособились к мучной похлебке и сухарям.

Управившись со всеми делами в скиту, я начал собираться в поход на Грибзу. Для кельи я налущил кукурузных зерен и взял запас муки. Но стук в дверь нарушил все мои планы. Открыв ее, я увидел усталого пчеловода и милиционера. Автоматы они сняли и поставили у двери. Вид у них был печальный.

– Что, война, Василий Николаевич?

– Война, батюшка… – вздохнул он. – Только вы собирайтесь, пожалуйста! Нужно на Псху идти…

– А что случилось?

– Шишин умирает…

Гости присели, и я узнал, что никто не понимает, что творится с лесничим. У него отнялись руки и ноги, и он собирается умирать. Все время зовет батюшку. Фельдшер сейчас у него в доме, но помочь ничем не может. Люди в недоумении, что делать. Я собрал все необходимое для соборования, надел епитрахиль, взял запасные Дары.

– Дверь на замок запирай, батюшка! – посоветовал милиционер, заметив, что я подпер ее палкой. – Теперь другие времена…

– Замка нет, Валера.

– Ого, да у вас колли живет, откуда? – изумился пчеловод, заметив мою собаку.

– Похоже, она спустилась сверху от пастухов, – проницательно рассудил милиционер. – Как только началась война, все пастухи – армяне и грузины – кинулись к своим семьям. Даже побросали коров. Сейчас наверху их стада сельчане собирают…

В доме егеря было полно народу. Его жена с плачем принялась рассказывать, что болезнь его непонятная и сам он твердит, что умирает. Подошла женщина-фельдшер с бледным, усталым лицом. Она сделала все, что могла, больше помочь больному нечем. Я вошел к Василию. Он лежал совершенно без сил и слабым голосом поприветствовал меня:

– Батюшка, благословите! Ни рук, ни ног не чувствую. Как будто одна голова осталась. Помираю, батюшка…

– Молись, дорогой, чтобы Господь помог! – благословляя его, ответил я.

Родственники больного ударились в рыдания. Василий со слезами на глазах поисповедовался и дал обещание, если выздоровеет, то все силы и умения отдаст строительству церкви на Псху и будет ходить на все службы. Его дочь поставила возле кровати больного столик и застелила его новым полотенцем. Я достал из рюкзака все необходимое, раскрыл Требник и, вместе с собравшимися верующими, приступил к чину Елеосвящения или, как называет это Святое Таинство народ, соборования. По мере чтения семи Евангелий и помазывания освященным маслом егерь на глазах начал оживать:

– Батюшка, чувствую ноги! Батюшка, снова чувствую руки! Батюшка, теперь грудь чувствую!

Больной с радостным лицом приподнялся на кровати. Родственники со слезами облегчения окружили его постель. Мы договорились, что утром я приду причастить больного, а сейчас пусть вся семья прочитает акафист святителю Николаю.

По пути к дому Василия Николаевича на травяном поле аэродрома я увидел множество военных палаток и вооруженных людей в камуфляжной форме. Это расположился абхазский отряд. Меня познакомили с командиром, который дружелюбно принял нас с пчеловодом и милиционером и разрешил мне ходить по Бзыби выше Решевей.

Из беседы с окружившими нас солдатами и местными жителями выяснилось, что «армия» Грузии состояла из уголовников, выпущенных из тюрем. Они творили страшные зверства над мирными жителями и мародерствовали на занятых территориях. Танковой колонной грузины вошли в Сухуми, но были остановлены на западной окраине города. Линией фронта стали река и мост у селения Эшера. Абхазское ополчение, вооруженное охотничьими ружьями, с трудом удерживало свои позиции. На помощь Абхазии пришли добровольцы с Северного Кавказа, а также кубанское и донское казачество. Размещенная на побережье российская десантная дивизия помогала ополчению, не подчиняясь указаниям из Москвы.

Девиз Грузии был таков: «Железной рукой пройти до Анапы. Это все грузинские территории». Неприязнь к Грузии охватила весь абхазский народ. Трагедия, развязанная преступными политиками, состояла в том, что до войны почти все семьи в Абхазии являлись смешанными. Война насильно разделила их: отец должен был воевать против сына, брат – против брата. Наш друг Борис, пилот вертолета, попал в плен и мужественно отказывался воевать против Абхазии. Его держали в тюрьме и жестоко избивали. Жестокость грузин к мирному населению вызвала всеобщее возмущение. Почти все мужчины Псху ушли добровольцами в абхазское ополчение. Оставшимся – тем, кто постарше, – командование раздало автоматы и они, разбившись на группы, круглосуточно стерегли тропы и перевалы. Минеры спешно ставили мины на основных тропах, ведущих в Сухуми и в Сванетию.

Фронт остановился в окрестностях Сухуми. Обе стороны продолжали накапливать силы, ведя ожесточенный артиллерийский обстрел позиций противника. С сухумских девятиэтажек стреляли снайперы-наемники. Мне говорили, что это были женщины-латышки. На стороне Грузии воевали также наемники из Украины. На противоположном склоне Сухумского перевала грузины создали сильно укрепленный район. В селе Шромы собирался грузинский карательный отряд для прохода на Псху, чтобы вырезать поименно все население. По данным разведки, этот штурмовой отряд насчитывал более трехсот человек. На Псху оставшихся женщин, стариков и детей насчитывалось человек восемьдесят. Их защищали абхазская рота из тридцати человек и двадцать ополченцев. Из этих разговоров стало ясно, что положение в Абхазии угрожающее, тем более на Псху.

– Батюшка, что делать, как быть? – со слезами на глазах спрашивали женщины.

– Нам остается только одно: молиться Матери Божией! – отвечал я. – Читайте акафист Иверской иконе Пресвятой Богородицы.

Утром множество верующих собралось в доме «воскресшего» лесничего и радостно поздравляли его с выздоровлением. Он выглядел так, словно никогда не болел. Василий причастился с большим благоговением и вновь твердо пообещал, что станет верным прихожанином и лично займется строительством церкви на Псху.

– Батюшка, что я пережил, вы не представляете. Меня все время как будто давили какие-то страшные колеса… – рассказывал он. – А за лечение спасибо, мы вам масло передадим.

Возвращаясь на Решевей, я удивлялся силе Церковных Таинств, о которых до этого только читал в семинарских учебниках. Никогда я не мог даже представить, сколько благодати скрыто в молебнах и чинопоследованиях, составленных святыми апостолами и отцами Церкви.

Страшное орудие диавола – мрачная сеть его помыслов. Один помысел, поработив ум, порождает второй, тот сцепляется с третьим – так образуется мир привязанностей. Так в душе иссякает все доброе и благое, пока она не рухнет под бременем погребающих ее, словно лавиной, греховных помышлений. Но, подобно ростку травы, пробивающему иссохшую почву, росток молитвы разрушает и преодолевает твердыни зла – обольстительные сети помыслов, пока не станет могучим древом благодати и вершиной не коснется Небес.

ВОЕННЫЕ ТРЕВОГИ

Господи, Боже мой, если я помню зло от ближнего моего, значит, не имею смирения. Если живет во мне страх перед опасностью, значит, нет во мне веры. Если опаляет меня гнев на ближнего моего, значит, лишен я любви Твоей, Боже. Без нее я, несчастный, превосхожу своей тьмой самую лютую бездну, а безсмертной любовью Твой дух мой сияет ярче солнца. Если я – прах земной, то даже солнце и луна – пепел. Но если я – Твой сын, Господи, то Божественные пространства любви Твоей – святая родина моя и блаженная отчизна.

Поселяющаяся в наших сердцах тревога до той поры убивает нас, пока мы отвергаем происходящее и ропщем на случающиеся с нами обстоятельства. Но как только мы примем их, как попущенные нам Богом испытания для нашей пользы, а польза может быть только одна – смирение, то все тревоги исчезают и в душе возникает истинное понимание происходящих событий. Это и есть духовное рассуждение.

В скиту по ночам я начал завешивать окна одеялами, чтобы скрыть свет свечи, при которой читал монашеское правило и богослужебные книги. Каждый шорох за окном или падение ветки заставляли меня напряженно прислушиваться. Страх ночного визита грузин-уголовников преследовал меня по ночам. Оставалось только одно: молиться, как я советовал людям на Псху. В одну из темных осенних ночей я услышал под окнами хриплые голоса:

– Как ты думаешь, в доме кто-нибудь есть?

– Нет, конечно, видишь, он брошенный… – ответил другой голос.

– Давай сломаем дверь!

– Не надо, еще шум будет. Вдруг рядом засада…

– Ладно, пойдем поищем другой дом…

Я сидел ни жив ни мертв, погасив свечу. Единственным прибежищем оставалась молитва.

Голоса и шаги смолкли, но еще долго я прислушивался к ночным звукам и шуму ветра, борясь с жутким страхом, заставляющим цепенеть все тело. Утром ко мне прибежала старушка-соседка:

– Батюшка Симон, у вас были грузины?

– Были…

– А взяли что-нибудь?

– Нет, они совещались под дверью, а потом ушли.

– Вот они в мой дом и явились. Я ночью ухожу на нашу лесную пасеку ночевать, поближе к Псху. Все продукты, что были на чердаке – сыры и муку, – все забрали…

Я пообещал Марии, что поделюсь всем своим урожаем, который действительно был изобильным, и она ушла успокоенная, набрав картофеля и овощей.

Днем я отнес ей муку и сухари и застал у нее сыновей, рассказавших мне жуткий случай, произошедший за эти дни на Псху. Группа грузин, остатки разбитого грузинского десанта, зашла ночью в один дом, стоявший на отшибе. Они потребовали еды и самогона, и, пока хозяин подавал угощение, хозяйка прибежала в абхазский отряд и рассказала о ночных гостях. Когда гости подвыпили, хозяин, схватив в охапку ребенка, успел убежать. Дом немедленно окружили и засевшим внутри грузинам предложили сдаться. В ответ раздалась ругань и прозвучали выстрелы. После прекращения огня на крыльцо с поднятыми руками вышли четверо уцелевших.

Они уцелели лишь потому, что при первых выстрелах упали на пол. Этих людей положили лицом вниз на землю и расстреляли из автоматов. Тем не менее, несмотря на очереди в упор, один из них поднялся совершенно невредимый и заявил, что он аджарец из Батуми и готов сражаться на стороне Абхазии. Впоследствии он действительно воевал вместе с абхазскими ополченцами.

Канонада по-прежнему продолжалась каждый день, и ужас войны состоял еще в том, что даже этот безпрестанный гул тяжелых орудий, когда под разрывами снарядов разрушались человеческие жилища и гибли люди, уже становился привычен. Но в один из дней невероятный грохот раздался и на Решевей. Из-за Бзыбского хребта вынырнула тройка реактивных самолетов и, прижимаясь к реке, на страшной скорости лавируя в ущелье, унеслась к Кавказскому хребту. Некоторое время спустя со стороны Сухуми послышались тяжелые бомбовые взрывы, от которых вздрагивала земля и звенели стекла в окнах дома. Используя скрытый рельеф местности, бомбардировщики проносились по Бзыби, разворачивались у Кавказского хребта и, подлетая с севера, бомбили укрепления грузинских частей.

Ко мне приехал на лошади сын Шишина. Он привез масло и муку, которыми я поделился с Марией. Посмотрев вокруг и услышав орудийный гул, он покачал головой:

– Как вы тут один живете? Ума не приложу!

И, поправив на плече автомат, ускакал на Псху.

Осень между тем все больше вступала в свои права. Душу волновал в сумерках быстрый и тревожный крик гусей, пролетающих над скитом и спешащих на юг. Кукуруза тем временем почти вся созрела и составляла все мое питание в первую осень войны. В сумерки по вечерам я стал слышать страшный треск забора, устроенного нами из валежника, а утром находил поломанные стебли кукурузы и обгрызенные початки.

Мой огород начинался сразу за окном, выходящим в лес. Я решил покараулить у окна с «жучком» – механическим фонариком в руках. Как только стемнело, послышался хруст ломаемых веток – кто-то лез через ограду. Присмотревшись, я увидел медведицу и двух медвежат, устремившихся к кукурузе. Они обламывали стебли и с явным удовольствием грызли молодые початки. Я потихоньку растворил окно: гости не обращали на мои приготовления никакого внимания. Как только я с жужжанием посветил им из окна в огородные сумерки, медведица легла в небольшую яму и, притаившись, прикрыла голову лапами. Медвежата прижались к ней.

Когда я прекращал светить фонариком, медвежье семейство снова принималось за свое угощение.

Днем ко мне заглянули сыновья Ильи:

– У вас медведь кукурузу ест?

– Ест понемногу!

– Мы засаду сделаем, чтобы он вам не мешал!

– Да он мне не мешает, пусть ходит! – пытался я отговорить охотников. Но они молча переглянулись и ушли. Мне очень не хотелось, чтобы медведица и медвежата пострадали. Ночью ничего не было слышно, а на рассвете братья стукнули мне в окно:

– Эй, отец, медведя мы не видели, а кукурузу лучше уберите, а то ничего не останется!

Я собрал урожай, оставив уголок несобранной кукурузы с той стороны, откуда приходили медведи. Еще несколько вечеров, сидя с четками у раскрытого окна, я радовался своим гостям, что они угощаются моим лакомством и что все они живы.

Неожиданно обо мне вспомнил добрый печник. Он приехал на лошади специально для того, чтобы спросить, намерен ли я в летней кухне сложить печь. Несколько дней мы занимались с ним подвозом глины и камней. Наконец печь была готова, благо что чугунная плита была куплена заранее, до войны. Теперь я пек лепешки прямо на плите, пропекая их с двух сторон. Пока мы за чаем пробовали с мастером лепешки, приехал на лошади Василий Николаевич, ведя другую лошадь на поводу:

– Батюшка, все жители просят вас прийти послужить молебен!

– Что-нибудь случилось ?

– Боимся, что грузины могут напасть на Псху через Сухумский перевал, а защищать село почти некому! Молодежь воюет на фронте в Эшерах, а на Псху больше старики да старухи… Абхазский отряд сильно сократили, людей не хватает! На лошади ездить умеете?

– Немного умею, – ответил я, вставая.

Так, втроем, на лошадях, мы и приехали на Псху. Обстановка стояла тревожная. Абхазское ополчение несло большие потери, особенно от огня тяжелой артиллерии и снайперов. Грузинам необходим был в тылу абхазского фронта аэродром, и ходили слухи об атаке на Псху и захвате села до зимы. К моему приезду сельчане, под началом выздоровевшего егеря, подремонтировали один опустевший дом в центре Псху и сделали его своей временной церковью до постройки настоящего храма. Русская семья, владельцы этого дома, успела выехать до войны и оставила дом на нужды села. В двух больших, чисто выбеленных комнатах все вместе мы развесили иконы. В передней комнате установили стол для служения и причащения Святыми Дарами и маленький столик для клироса. Поставили цветы, зажгли свечи – и получился неплохой молитвенный дом.

Все собравшиеся верующие сообща решили послужить со мной молебен Иверской иконе Матери Божией с пением акафиста. С большим воодушевлением молящиеся пели на этой службе. Народу собралось много. Нужда и горе сплотили людей и обратили их сердца к Богу. Это чувствовалось в их горячей искренней молитве. На середине акафиста у меня перехватило дыхание. Я не мог прочитать ни одного слова. Сильное ощущение присутствия Матери Божией среди нас, собравшихся, охватило и стеснило мое сердце. Слезы непроизвольно хлынули из глаз, заливая лицо. Дыхание почти остановилось. Необыкновенное чувство благодарности и любви к Пресвятой Богородице стало усиливаться с каждой минутой. Слезы перешли в состояние сильного восхищения ума, ни о каком акафисте уже не могло быть и речи.

Где-то на самом краешке сознания жило воспоминание о том, что нужно продолжать молебен и что неудобно безмолвно стоять с залитым слезами лицом среди людей, но я ничего не мог с собой сделать. И тут до моего слуха донеслось рыдание – это плакали все собравшиеся в молитвенном доме. Никто ни одним словом не нарушил благоговейную тишину. Раздавались только всхлипывания людей. Многие опустились на колени. Я стоял с акафистом в руках. Казалось, Матерь Божия находится среди нас и так близко, что благодать Ее, подобно волнам Небесного блаженства, наполнила наши сердца, ставшие одним целым на это время.

Тихо и незаметно пришло в душу успокоение. Я открыл глаза и робко посмотрел на молящихся. Все стояли с заплаканными глазами и мокрыми от слез лицами. Так, среди всхлипываний и тихого плача, мы закончили молебен. Все расходились молча, потрясенные удивительным и невыразимым переживанием, охватившим всех нас на молебне. Весь вечер я просидел с четками в руках в уединенной комнатке в доме пчеловода, время от времени снова начиная сладко рыдать, вспоминая нежное и ласковое прикосновение к сердцу благодати и милости Пресвятой Богородицы.

Утром пришел Шишин и предложил свои услуги: он даст мне лошадь и проводит на Решевей. Как я ни отказывался, пришлось согласиться, чтобы не обидеть своего друга. Пока мы собирались в дорогу, раннее утро было встревожено грохотом огромного военного вертолета, севшего на взлетное поле. Егерь отправился встречать прилетевших – группу русских военных вместе со священником Виссарионом. Все собрались в доме Василия Николаевича. Беседа с гостями дала много полезных сведений. Абхазия наконец обзавелась собственным мощным вооружением. У противника захвачено множество танков, в основном из-за расхлябанности танкистов-грузин. Война всколыхнула самые патриотические чувства абхазов. Они вспомнили о своей вере – Православии, и отец Виссарион крестил ополченцев целыми взводами. Он пытался самоотверженно остановить кровопролитие между грузинами и абхазами. На стыке двух фронтов по реке Гумиста под убийственным огнем он встал на мосту с иконой Матери Божией в руках, призывая прекратить братоубийство. После этого случая отец Виссарион стал народным любимцем. Видя его расположение, я искренне отвечал на расспросы священника о своей жизни.

– Скоро прилечу и к тебе в гости! – пообещал он на прощание, но мне показалось, что это проявление простой вежливости с его стороны.

Военные порадовали меня хорошей новостью: нашего друга Бориса, по ходатайству из Москвы, грузины выпустили из тюрьмы. Тяжело больного летчика с парализованными ногами отправили военным самолетом в московский госпиталь на лечение. Вертолет улетел, а мое настроение омрачилось видом пьяненького трудника Александра, пришедшего на встречу со мной. Он целовал иконы, становился на колени и просил прощения.

– Саша, пойдем домой! Хватит по гостям бродить!

– Отец Симон, еще несколько дней – и я возвращусь. Обещал одному человеку дом достроить, простите…

Поговаривали, что он пристрастился пить с абхазскими солдатами.

Перед дорогой лесничий попросил навестить его маму, бывшую колхозницу, ударницу труда, награжденную множеством грамот за отличный труд, а ныне пенсионерку Евдокию. Эта пожилая добрая женщина страдала астмой, к тому же ее зрение сильно ухудшилось. Она жила одна в небольшом домике, поблизости от дома своего сына, семья которого присматривала за ней. В маленькой комнате топилась железная печь. Хозяйка ожидала нас, сидя на койке под старинной иконой в углу. Евдокия пожаловалась на то, что ей трудно молиться по книгам, а как молиться по-другому, она не знает. Пришлось посоветовать ей молиться Иисусовой молитвой, и эта пожилая женщина с радостью согласилась. Я оставил ей в подарок четки и попросил ее молитв о том, чтобы Пресвятая Богородица защитила Псху от грузинских банд.

Возле своего дома егерь подвел меня к огромному жеребцу, седло которого находилось почти вровень с моей головой. Заметив мое удивление размерами коня, он счел нужным сделать разъяснения:

– Это очень сильная порода лошадей. Характер у них, конечно, непростой. Но вы не безпокойтесь, отец Симон! Я пойду впереди и буду вести лошадь за повод.

Шишин помог мне взобраться на «двухэтажную» лошадку и приторочил к седлу сухари и сыр. Затем, увидев, что я сижу на ней довольно уверенно, пошел по тропе впереди. Бойким шагом жеребец тронул с места. Я ехал потихоньку сзади.

– Вот скажите мне, батюшка! – повернувшись ко мне профилем, начал разговор Василий Ананьевич. – Почему Россия такая богатая страна, а жизнь в ней все никак не получается?

Не ожидав такого начала, я задумался.

– А как же она стала такой могучей державой? Значит, получалось? – ответил я вопросом на вопрос.

– Допустим. А может, у нее все беды из-за того, что она выбрала Православие? – продолжал он.

– Во-первых, только благодаря Православию она стала великой Россией, Василий Ананьевич. Во-вторых, после семнадцатого года ею правят захватчики. В-третьих, потому что народ православный и у него много врагов!

– Вы так думаете? – обернувшись, посмотрел мне в лицо Шишин, и молча пошел дальше, было заметно, что он имел свое мнение, но предпочел не высказывать его.

Где-то на половине дороги путь преградил упавший ствол огромного бука. Мой провожатый перешагнул через него и, не оборачиваясь, пошел дальше. Конь помедлил немного перед бревном, затем легонько вскинул круп и перепрыгнул с места лежащий бук.

Мне показалось, что лошадь перешагнет через лежащее бревно, но уже было поздно – я летел в воздухе, переброшенный толчком могучего конского крупа. Лесничий совершенно случайно обернулся, чтобы посмотреть, едем ли мы за ним. Он неожиданно увидел меня летящим в воздухе и падающим на острые камни. Мой друг широко раскинул руки и поймал меня в падении. Мы оба свалились на землю, но, к счастью, не пострадали.

– Ну, батюшка, вы даете! – протянул недоуменно егерь. – Не ушиблись? Удивительно… Благословите, теперь я буду вести коня за уздечку. А насчет России мы еще поговорим…

Возле скита повалил густой снегопад и быстро закрыл всю тропу. Зима пришла внезапно, очень рано, и перекрыла все возможности для бандитского налета грузин. Пока что опасность набега на Псху миновала, но тревога за будущее села и его жителей не покидала наши сердца.

Когда душа не во Христе, она становится в тягость и себе и близким. Когда она полна Христом, ее жизнь становится великим утешением для нее самой и для всех, кто близок такой душе. Маньяки власти ищут, кого подчинить себе, Господь ищет, кому послужить. Маньяки славы ищут, кого повести за собой, Господь ищет, кто поверит Ему, чтобы пойти за Ним. Маньяки борьбы ищут, кого предать смерти, Господь ищет душу, которую Он мог бы оживить. Да изберу я, Боже, святые пути Твои, ибо только в них жизнь моя.

ЗИМА И ЕЕ ТРУДНОСТИ

Если любить Бога и, вместе с Ним, то, что не есть Бог, – это малая любовь. Если мы целиком любим только Бога, пребывая всем сердцем в Боге, отдавая его каждому ближнему, – это есть истинная великая любовь и цель всей жизни человека.

Ум, оставшийся наедине сам с собой, впадает то в воспоминания, то в мечты о будущем, не умея пребывать в настоящем, в том жизненном процессе, участником которого он является. Не пройдя благополучно этот этап, трудно прийти к внимательной молитве.

После первого снега погода стала неустойчивой. Ясные дни часто сменялись снегопадами и сильными туманами. В один из таких туманных дней я услышал гул вертолета. Он то приближался, то удалялся, как будто пилот ищет место для посадки и не может найти. Странным было то, что, несмотря на сильный туман, вертолет не улетал, как обычно. В таких обстоятельствах летчик сразу ложился на обратный курс, так как летать над горами в непогоду очень опасно. Гул вертолета продолжался до полудня, затем раздались взрывы, после чего звук мотора стих в направлении Сухумского перевала.

Как выяснилось впоследствии, грузины с наступлением зимы отчаялись пробиться через перевал и отправили вертолет, чтобы разбомбить аэродром на Псху и помешать абхазам использовать его как военную базу, угрожающую им в тылу. Вылетели они в хорошую погоду, но туман неожиданно закрыл перевалы. Пилот, несмотря на все попытки, не смог определить местоположение аэродрома и побросал бомбы куда попало, не причинив, впрочем, никакого ущерба. Так Господь услышал искренние слезные молитвы сельчан и укрепил веру в сердцах этих простых людей.

Морозы пока не установились, поэтому краткие оттепели сменялись сильными снегопадами. Во время обильного и густого снегопада, когда поднялся снежный буран с сильным ветром, в воздухе послышалось надсадное завывание, словно в снегу, высоко в горах, пробивался тяжелый трактор. Я вышел на площадку перед домом, пытаясь определить, откуда доносится воющий звук мотора, как будто двигатель с перебоями работал почти над головой. Но в снежных зарядах, безпрерывно валившихся с мутных небес, разглядеть что-либо было невозможно. Завывающее гудение стало удаляться на юг, в сторону седловины Шапки Мономаха, и там внезапно стихло.

Снег валил еще неделю. Наконец распогодилось. Под теплым южным солнцем пушистый снежный покров сразу осел и подтаял. Воскресным днем снаружи донеслись голоса. Я вышел: человек двенадцать абхазских солдат стояли возле дома. Старший из них был в офицерском звании, позади него стоял старик-абхазец, по-видимому, проводник.

– А мы к вам, батюшка! Приютите на неделю? – спросил он.

– Пожалуйста, только всем придется разместиться в одной комнате…

– А мы вас не стесним. – ответил старик. – Мы все во дворе будем ночевать, вот здесь, в летней кухне.

– Так холодно же! Устраивайтесь в доме! – настаивал я.

– А вы сначала посмотрите, как мы устроимся, потом скажете… – завершил разговор рассудительный старик.

Под его руководством солдаты отыскали под снегом огромный ствол упавшего бука, распилили его на несколько бревен и приволокли на кухню. Заострив их концы, они положили стволы звездой и в центре этой звезды разожгли костер из щепок. Концы бревен занялись огнем, сильным жаром распространяя вокруг тепло. Солдаты бросили на землю свои свернутые бурки, расстелили их и прилегли у огня.

– Здорово! – поразился я. – Этому стоит поучиться!

– Вы, батюшка, занимайтесь своим делом. Дайте нам только чай… – улыбнулся старик.

За чаем лейтенант сообщил, что с Северного Кавказа летел самолет с добровольцами и оружием. Он попал в снежную бурю, сбился с курса, и началось обледенение. Самолет упал где-то в районе Решевей. Я рассказал лейтенанту, что слышал звук мотора, который смолк на седловине в направлении Гудауты. Эти сведения значительно ободрили поисковую группу. Старик распорядился, чтобы все были готовы рано утром выйти на поиски. Когда лейтенант вышел из кухни, я спросил у него, кто же у них старший.

– Вот он и есть старший! – указал лейтенант на старика.

Я снова занялся своим погребом, углубляя его ломом. Собранный в мешки картофель мог замерзнуть в холодной пристройке. Работая ломом и прислушиваясь к отдаленной орудийной канонаде, я говорил себе: «Для чего мне нужно заниматься какой-то ерундой, когда идет война и не сегодня-завтра неизвестно что произойдет со Псху и с Абхазией?» Трудясь в яме, я совершенно не заметил, что старый абхаз стоит рядом и внимательно смотрит на мои усилия. Почувствовав чей-то взгляд, я поднял голову и встретился с сочувственным взглядом абхаза:

– Вот, дедушка, сам не знаю, к чему это вся моя работа, когда идет война?

– А ты, сынок, послушай, что я тебе скажу. У войны свое дело, а у тебя свое. Война войной, а ты делай свою работу! Одно с другим никак не связано. И война когда-нибудь закончится, и твой погреб тебе пригодится!

Я задумался. В этих словах был какой-то правдивый и глубокий смысл.

– Согласен, дедушка, спасибо за хороший совет! Так и буду всегда делать, что бы ни происходило, – с благодарностью ответил я.

Абхазский отряд с большим трудом пробился к упавшему самолету. Из-за сильного обледенения ему не хватило десятка метров, чтобы перелететь седловину перевала. К сожалению, все добровольцы, летевшие на помощь абхазскому ополчению, погибли. От сильного удара от фюзеляжа отлетели крылья. Дней через десять поисковая группа вернулась на хутор. На прощание молодые абхазы попросили меня показать, как я живу и молюсь. Еще в Лавре мы с отцом Пименом отпечатали на фотобумаге наши любимые иконы и, наклеив их на фанеру, покрыли лаком. Некоторые иконы Матери Божией были пересняты в серебряных окладах с дорогими украшениями. Абхазские парни не сказали ни слова, но вид икон произвел на них большое впечатление. По-видимому, по своей простоте они приняли фотографии за настоящие иконы.

Тогда я не придал этому значения, но через месяц мне сообщили, что молодые солдаты уверяли всех, будто видели у меня очень дорогие иконы в серебре и золоте. Теперь какая-то банда собирается ехать на Псху отбирать их, полагая, что все эти иконы были украдены в Лавре и сейчас я скрываю их в лесу. С большим трудом, с помощью отца Виссариона, удалось убедить этих людей, что ни серебра, ни золота у меня нет. Есть только фотографии этих дорогих икон, которые молодые парни ошибочно приняли за настоящие иконы.

На Рождество мне снова пришлось отправиться на Псху по глубокому снегу, в котором охотники проложили глубокую тропинку. Когда нога соскальзывала с тропы, то приходилось иногда погружаться в снег по пояс. На Псху решила пойти и моя соседка, старушка Мария, пользуясь случаем, что меня вызвались проводить Василий Николаевич с сыном. Праздник прошел торжественно и по-деревенски умилительно. На Рождество дети читали рождественские стихи, и слушать их было весьма трогательно. Причастив больных, а также молитвенника Виктора на уединенном хуторе, я зашел причастить Евдокию, маму Василия Шишина.

У нее, в жарко натопленной комнате, сидели несколько верующих женщин. Старушка не выпускала из рук четки, и лицо ее выглядело теперь совсем по-иному, чем я видел раньше. Оно все светилось тихой духовной радостью.

– Батюшка, спасибо вам! Не знаю, как вас благодарить… Слава Богу и Матери Божией, что молитва как-то сама собой привлеклась в сердце! Читаю и не могу оторваться… – поделилась пожилая молитвенница своим счастьем.

Женщины наперебой подтвердили, что у этой подвижницы молитва почти безпрерывная:

– Как рядом с ней хорошо, батюшка! Вот приходим и сидим возле нее, а она молится!

Я поисповедовал Евдокию, а когда гости вышли, она причастилась с большим умилением. Одна из женщин, пришедших проведать молитвенницу, попросила, чтобы я поисповедовал и ее. Ссылаясь на то, что в комнате при хозяйке исповедовать неудобно, я предложил выйти на улицу.

– А она все равно ничего не слышит! – заверила меня исповедница.

Я совершенно не заметил, что она большой подушкой накрыла нашу молитвенницу. Закончив исповедь, я обернулся: бедная старушка лежала под подушкой и, кажется, не дышала.

– У нее же астма! – кинулся я к Евдокии и откинул подушку. – Что же вы не сказали? Вам же дышать нечем…

Та, еле-еле отдышавшись, сказала:

– Простите меня, батюшка, я вам не хотела мешать…

Я вышел от этой удивительной женщины в сильной задумчивости: в несколько месяцев она стяжала такую молитву, к которой я все еще не мог подступиться. Дивны дела Твои, Господи, и не менее дивна милость Твоя к любящим Тебя!

У дома Евдокии меня ожидала благочестивая семейная пара – муж с женой, с ними стояла и моя соседка Мария. Эти люди попросили поисповедовать и причастить их престарелого отца, живущего уединенно на краю села. Все вместе мы отправились к нему домой. Нас встретил, шаркая распухшими ногами, старичок с очень добрым лицом.

– Зовите меня Алексеем, батюшка, – представился он.

Ходить ему было нелегко: его ноги за день отекали так сильно, что он еле передвигался. Тем не менее Алексей сам колол дрова, носил ведрами воду и еще держал корову. Некоторое время наша компания посидела за чаем. Разговорились.

– Всякое в жизни было, – не торопясь вел беседу сын Алексея, коренастый, знающий цену словам человек. – И гонения на Церковь пережили, и войну, да мало ли чего… Хорошего от людей немного видели, а дурным никого не обидели. Так и живем…

Быстро стемнело, и нам пришлось остаться на ночь у доброго хозяина. В комнате с образами в углу было тепло и тикали «ходики», как в моем далеком детстве. За ужином этот старичок поведал мне, что за день он старается прочитать всю Псалтирь и делает так уже много лет, потому что у него к Псалтири большая любовь.

– А как вы ее читаете, сразу или частями? – поинтересовался я.

– Когда как, батюшка. Больше, конечно, частями. Так за день потихоньку и прочитываю… Хотите вечером со мной почитать Псалтирь?

Я согласился, желая помочь пожилому человеку в чтении. Когда мы подошли к святому углу, где на аналое перед иконами лежала большая старинная Псалтирь, хозяин попросил нас с Марией слушать и молиться, а читать будет он сам.

Старушка и я стали позади нашего чтеца и приготовились слушать. Но то, что мы услышали, невозможно было назвать чтением. Это больше походило на размышление вслух. Каждое слово Алексей произносил медленно и внятно, стараясь глубоко вникнуть в его смысл. Некоторые понравившиеся ему стихи псалма он повторял несколько раз, стараясь запечатлеть их в своем сердце. Иногда, над какими-либо стихами, он принимался тихо всхлипывать, словно ребенок. Мы с Марией старались хранить молчание, не желая чем-либо помешать такому умилительному чтению Псалтири.

Прошло два часа. Я поглядел на мою соседку, она явно клевала носом. Пробудившись, Мария показала мне глазами, что у нее уже нет сил дожидаться окончания чтения. Я попросил у чтеца прощения, что перебиваю, и сказал, что моя спутница сильно устала от долгой тяжелой дороги. Старичок отвел ее в комнату, где стояла простая железная кровать, а мы вновь приступили к чтению Псалтири, перемежаемому плачем чтеца. Когда я слушал его тихий дрожащий голос, на мои глаза невольно наворачивались слезы. Чтение книги с семнадцатой кафизмы началось у нас около восьми вечера, а к часу ночи мой недюжинный старичок дочитал Псалтирь до конца.

– А сколько времени у вас уходит ежедневно на чтение Псалтири? – полюбопытствовал я.

– Часов десять-двенадцать, но, конечно, с перерывами по хозяйству, – смиренно ответил чтец.

Я обнял его с чувством глубокого уважения:

– Помоги вам Господь, дедушка! Я впервые вижу и слышу такое проникновенное чтение!

– Стар стал, силы уже не те! – посетовал старичок. – Раньше я читал за день по два раза эту книгу…

Заснул я в ту ночь мгновенно. Сил уже не осталось ни на что. А хозяин еще долго гремел ведрами и выходил к корове. Так я и задремал под медленное шарканье его ног.

В семь утра хозяин разбудил меня: он был готов к исповеди и причастию:

– Я уже прочитал немного, несколько кафизм. Можно мы вместе почитаем еще одну кафизму?

– Конечно, можно! – поспешил сказать я.

Мария промолчала. После чтения кафизмы, такого же неторопливого, с остановками и плачем, Алексей долго и со слезами исповедовался за всю свою долгую жизнь, сказав напоследок:

– Пролетели семьдесят два годочка, будто два денечка! Словно все это приснилось… Можно так сказать: чего никогда не было, того и не стало! Спаси нас всех Господи!

Причастился он с умиленным лицом и сердцем. Часам к одиннадцати пришел его сын со своей женой. Они пригласили нас к себе на завтрак. Мы распрощались с удивительным чтецом Псалтири, и по дороге я высказал его сыну мое удивление таким молитвенным подвигом.

– Да, он очень любит Псалтирь! В ней вся его жизнь. После похорон жены он сильно сдал и ноги стали отекать. А раньше папа читал по две Псалтири в день! – с уважением в голосе отозвался мой спутник.

– Какое сильное духом и самоотверженное поколение! Таких людей редко встретишь в жизни… – заметил я. – Вообще, люди здесь, на Псху, удивительные!

– Это точно! – одобрительно отозвались супруги.

Все жители были потомками русских солдат начала двадцатого века. То, что нынешнее поколение родилось и выросло на Псху, помогло этим людям сохранить веру и традиции предков. Таких русских людей, нравственно чистых и здоровых, я знал только в Сергиевом Посаде, но, конечно, более оторванных от своих корней.

Так же как наше тело ежедневно требует еды и питья, чтобы не разрушиться, так душа просит ежедневных молитв и слезного плача, чтобы сохранить в себе духовную жизнь, а не остаться безжизненной и мертвой сущностью. Молитва – это связь с вечной жизнью, которая утверждается и укрепляется в душе, даруя ей еще на земле возможность дышать целительным воздухом благодати и безсмертия. Немолитвенная душа мертва, ибо приняла в себя залог смерти и, еще находясь в теле, испытывает ощущения ада и своего разрушения.

ВЕСНА И ЕЕ БЕДЫ

Стремление все увидеть глазами, понять мыслью и испытать чувствами есть похоть очей, ума и плоти. Стремление узреть внутренним зрением Невидимое, постичь сердцем Невыразимое, Неведомое и Немыслимое, удержав и успокоив движения ума и тела, есть Богопознание. Извращенное любопытство ищет прозорливости и чудес. Смиренное стремление к спасению ищет благодати и святости во Христе.

Душа продолжала вбирать в себя все, происходящее с нею и вокруг нее, превращая это в свое вечное достояние.

К вечеру снова начал порошить мелкий снежок. Супруги вышли провожать нас с керосиновой лампой. Узнав, что я забыл фонарик, они дали нам свою «летучую мышь» в дорогу:

– Потом вернете, с Богом!

Мы с Марией, которая спешила к своим коровам, двинулись вверх по еле заметной тропе в сгущающуюся тьму, предполагая добраться до хутора за три часа. Она быстро шла впереди, на ходу поправляя то и дело сбивавшийся платок. Хотя идти было трудно, но при свете лампы все вокруг казалось удивительно красивым. Золотистый свет фонаря высвечивал порхающие снежинки и словно осыпал золотыми искрами снежный убор на пихтах, перенеся нас в волшебное царство зимней сказки. Где-то на половине пути мы остановились передохнуть. Неожиданно тяжелый прыжок какого-то крупного животного нарушил снежное безмолвие:

– Медведь, что ли? – вздрогнул я.

– Может и медведь, батюшка. Да вы не бойтесь, он не тронет!

– А я не боюсь… – отозвался я, прислушиваясь к ночной тишине.

Тогда мне еще не было известно, что в лесу водятся рыси. Но старушка со смехом покачала головой:

– А чего же вы так встрепенулись? Значит, боитесь!

Так, с шутками, мы добрались до ее дома, а дальше мне пришлось идти одному сквозь снежные декорации горной зимы. При свете фонаря я с радостью увидел улыбающуюся морду моей верной собаки, встретившей меня у калитки.

В доме стоял жуткий холод. Пока я растопил печь и прогрел дом, сильно замерз от мокрой одежды. Коты приветствовали меня жалобным мяуканьем. Они сразу после моего ухода съели оставленный им запас сухарей и были очень голодны. Накормив свое «братство», я почувствовал, как сильно простыл. Пришлось забраться на горячую лежанку, где озноб, охвативший меня поначалу, постепенно прошел. Спать не хотелось. Чувствуя под спиной горячее тепло, я еще долго лежал с четкам и в руках. Впечатление от молитвенников Псху было настолько глубоким, что жалко было засыпать, несмотря на сильную усталость и простуду.

Погода установилась. По ночам небольшой мороз прихватывал подтаявший за день снег. Дни стояли солнечные и ясные. Неослабевающий гул канонады продолжал уносить жизни людей, принося новые тревоги и новые беды. Орудийная стрельба за хребтом говорила о том, что страдания людей продолжаются. В один из таких погожих зимних дней я внезапно услышал сильный свист. Выбежав из дома, я остановился в растерянности. Над огородом, раздувая снежную метель, завис огромный военный вертолет. В окна кабины мне удалось мельком заметить смеющиеся лица пилотов и среди них – лицо отца Виссариона. Машина села прямо в снег, поднимая тучу снежной пыли.

Проваливаясь в снег по колено, я поспешил к вертолету. Из двери выпрыгнул священник в рясе и сразу увяз в снегу. На мой поклон он ответил братским объятием и прокричал:

– Надо было бы тебя забрать на побережье, некому служить в храмах, но люди на Псху упросили, чтобы я тебя оставил! Хотел посмотреть, как ты живешь, жаль времени нет… Служи литургию и молись за всех нас. Что нужно, всегда говори, помогу! Будь здоров, с Богом!

Его большую седую бороду трепал ветер, а в бровях сверкали снежинки. Отцу Виссариону передали из двери большой мешок, и он вручил его мне, словно Дед Мороз. С мешком в руках я отбежал от вертолета. Машина взлетела, засыпая меня снегом, и со свистом ушла над лесом в сторону Псху. Меня поразило то, что я не расслышал грохота двигателя, когда вертолет шел низко над деревьями. Стало понятно, что военная техника затем и создана, чтобы выслеживать и убивать, от нее никуда не убежишь – жуткое творение человеческих рук, достойных другого применения.

Но поступок отца Виссариона вызвал во мне глубокое к нему уважение. В военной неразберихе и суете он нашел время вспомнить обо мне и привезти самое необходимое для литургии: просфоры, вино и муку. Спасибо тебе, дорогой друг! После отлета вертолета мне снова удалось вернуться в ежедневный монашеский распорядок. Погреб был закончен, и в нем удалось спасти картофель от промерзания, укрыв его мешковиной. Кукуруза собрана и полущена на зерна. Шишин сделал мне из снарядной гильзы ручную мельницу, в которой я начал молоть кукурузные зерна для мамалыги – очень сытной кукурузной каши. Половину урожая я отнес старушке-соседке, а часть поменял с помощью Василия Николаевича на крупы и подсолнечное масло. Меня сильно выручили осенью грецкие орехи и каштаны, которые я успел собрать до начала снегопада. Орехи я слегка поджаривал на сковороде, а каштаны варил в котелке. Это, а также поджаренный картофель было моим «утешением». Оставалось только молиться, пилить дрова и безпрерывно откидывать с дорожек лопатой снег, снова поваливший с низких облачных небес.

На крыше дома накопились огромные массы снега, это стало вызывать безпокойство. Лесничий предупреждал меня, что на Псху бывали случаи, когда мокрый снег проламывал крыши во время оттепелей. Пришлось спешно пробираться по сугробам в лес, искать подходящую жердь. Из нее я соорудил длинный скребок, которым начал стягивать слипшийся и смерзшийся снег с крыши. От холода немели пальцы, снег валился на плечи, а сил было мало. Эта борьба со снегом запомнилась своей изматывающей однообразностью. Зыбкие туманы заглядывали в окна и проникали в дом.

Под стенами поднялись высокие сугробы. Из окон ничего не было видно, лишь в их верхней части синела узкая полоска неба. Собака легко взбегала на конек крыши и сидела на ней, разглядывая тропу, идущую мимо калитки, время от времени лая на проходящих охотников. Я пек лепешки сразу на всю неделю – семь штук, по одной на день, чтобы экономить муку. Варил кукурузу и фасоль, от которой начал чувствовать себя не очень хорошо.

Моим частым гостем стал милиционер Валерий, заядлый охотник. Иногда он оставался у меня ночевать, ставя автомат в пристройке. Обратив внимание на мой нездоровый вид, милиционер участливо поинтересовался:

– А чем вы вообще питаетесь, батюшка?

– Варю кукурузу, картофель и фасоль.

– А отвар фасоли сливаете?

– Нет, не сливаю…

– Вот в ней и есть тот яд, которым вы отравляетесь!

После его совета мое недомогание исчезло. С благословения отца Кирилла я продолжал держаться всю седмицу без масла, за исключением субботы и воскресенья. Летом к каше из круп мы добавляли похлебки из крапивы, свекольной ботвы и щавеля. Зимой я вместо трав варил кукурузу.

В этот зимний период на меня особенно глубокое впечатление произвели изречения египетских отцов из «Древнего Патерика». Из них мне открылось, что цель поста состоит не столько в обуздании тела, сколько в обуздании помыслов. Опыт горной жизни показал, что если поститься с утра, то к двенадцати часам дня помыслы начинают успокаиваться. А если поститься до трех часов, то они усмиряются настолько, что становятся почти незаметными. Поэтому я решил твердо придерживаться такого распорядка, исключив также и воду, которую я пил в три часа.

Зимой такое пощение не выглядело слишком обременительным. Нужно было только не застревать на мыслях о еде и воде. Но когда зима пошла на убыль, а солнце стало погорячее, такой распорядок потребовал значительных усилий воли. К тому же мне нельзя было оставлять хозяйственные работы. Так изо дня вдень началась борьба за чистоту помыслов и обуздание страстей. И начать пришлось со страсти чревоугодия, которая при малом и однообразном питании норовила довести до отчаяния. Тем не менее ежедневный распорядок постепенно сам начал помогать мне, вырабатывая привычку к его соблюдению, которой подчинилось сначала тело, а затем, в некоторой мере, и помыслы. Удивительно, что червивые макароны, пролежав зиму на чердаке, полностью очистились от червей и стали съедобны. Возможно, мороз сделал свое дело и помог мне с питанием.

В конце февраля и в марте повалили такие снегопады, как будто к весне началась настоящая зима. Почти до конца марта я оказался заперт в снежном уединении, чему не очень огорчался. Тихая, монотонная и молитвенная жизнь внешне выглядела простой и однообразной. Но что в ней начало меня удивлять, так это то, что душа как будто потихоньку стала приходить в себя. Такое переживание можно сравнить с тем состоянием, когда человек пробуждается от глубокого обморока или просыпается после тяжелого сна. Глаза словно начали видеть мир заново: они замечали не только снег, но и каждую снежинку, не только зимний лес в пушистой снежной бахроме, но и каждую тоненькую веточку, согнувшуюся под тяжестью снега и ожидающую прихода весны, прихода теплого и ласкового солнца.

Молодые деревца слив, по колено увязшие в рыхлом подтаявшем снегу, покрылись белоснежной кисеей первых цветов. Странно и трогательно было видеть в снегу робкое цветение сливовых деревьев. Иногда, под вечер, когда заходящее солнце погружало долину в розовые блики заката, я подходил к цветущим деревцам и стоял, вдыхая тонкий аромат первого цветения. На розовых ветках орешника повисли первые золотистые сережки. Высокие вербы у ограды распушились молодыми клейкими почками. Белым пламенем цветения занялись деревья алычи. Дрозды наполнили проснувшиеся леса звонкими голосами. Весна быстро набирала силу, свидетельствуя о своей мощи грохотом пробудившейся Бзыби. Душа моя избыток сил отдавала стихам.

По лесам и свистят и бормочут.

Горько пахнет весенний настой.

Кто-то сладко поет дни и ночи,

Запрокинувшись вверх головой.

Горизонт в голубые полоски

Ярким оком косится вприщур.

Затихают во мне отголоски

Белым снегом осыпанных бурь.

По протокам с орешником вислым

Я пройду, не оставив следа.

Иисусе, отныне и присно

Полюбил я Тебя навсегда.

И под вербой, в проталинах солнечных,

Тонкий пух на ветвях теребя,

Твое имя, Христе, днем и ночью,

Я читаю и плачу, любя!

Приехал проведать меня Василий Николаевич. Он поделился со мной военными новостями о готовящемся штурме Сухуми, об обстреле Нового Афона грузинами и о безжалостном огне снайперов-латышек, нанявшихся на «работу» в грузинские части.

– Ничего, все-таки сейчас положение на фронте получше, чем было вначале! – оптимистично подвел итог новостям пчеловод. – Как снег растает, у нас будет большая угроза со стороны перевала Доу… – Василий задумчиво поглядел на перевал. – Оборонять-то его некому… Война войной, а нам, крестьянам, работать надо! – неожиданно сменил тему мой гость. – Берите, батюшка, топор и пойдем фундук рубить, а то он быстро огород забьет, если его не убирать!

Мы вышли в занесенный снегом огород. Толстые ветви кустарника, согнувшись, дугой, утопали в тяжелом снегу.

– Тут работать нужно осторожно, батюшка! Когда рубите ветки, остерегайтесь получить удар в лицо…

Мы дружно принялись за работу.

…Очнулся я лежа на снегу. Сильный удар вырвавшейся из-под снега ветки сбил меня с ног и разбил губу.

– Ай, ай, как вы неосторожно работаете, батюшка! – сочувственно сказал Василий Николаевич, осматривая мое лицо. – Осторожнее, пожалуйста!

Он вновь принялся рубить ветви орешника. Свистящий удар разрубленного ствола сбил его с ног.

– Вы живы, Василий Николаевич? – бросился я к нему.

– Кажется, жив… Слава Богу, шапка спасла! Такой удар в лоб получил… Тяжелая это работа, а чистить огород все равно приходится только весной, когда фундук не дает побегов…

Гул орудий со стороны моря нарастал с каждым днем. Похоже, что обе враждующие стороны накопили достаточно сил для решающего штурма. Периодически гул артиллерии переходил в шквальный рев взрывов, заставляя меня недоумевать, что бы это могло быть, так как сотрясалась земля и дребезжали стекла в окнах дома. Ко мне заглянул Валерий, возвращавшийся с охоты. Выяснилось, что абхазская сторона подтянула реактивные установки «Град» и впервые опробовала этот убийственный шквальный огонь на грузинских позициях. Если здесь, за перевалом, содрогалась земля и дрожь ее была такой ощутимой, что же происходило там, где смерть косила людей? От этих переживаний в сердце подолгу стояла сильная скорбь, убивающая всякую радость весны и начавшегося цветения.

Мудрость Твоя, Христе мой, отогрела и обласкала сердце мое Твоим неизреченным светом. Те земные мудрецы, на которых я прежде смотрел раскрыв рот, предстали в свете Твоем подобными слепцам и рабам похоти и дурных похотений, гадающим во мраке о тайнах жизни, скрытых от них премудростью Твоей. Убили они ближних своих ради пустой тщеты их измышлений, и теперь их учения посягают уничтожить всех добрых ради торжества зла на земле. Но добрые не мстят злым, ибо судьбы их в руках мудрости Божией. Злые сами наказывают злых, дабы кроткие и добрые наследовали землю и Царство Небесное.

ПРАВЕДНИКИ

Тот, кто догадался, что проиграл в царстве вечной Жизни, без устали одержимо стремится отыграться на царстве земном, сокрушая судьбы людей и уничтожая человеческие жизни и их жилища. И все же слабые, но верующие всей душой в Тебя, Господи, обретают силу. Немые, возлюбившие Тебя, всем сердцем начинают говорить слова истины. А слепые, чьи глаза ослепили поборники зла, прозревают духом в Тебе, Сладчайший Иисусе, святым зрением, недосягаемым для сынов тьмы.

Моим сердцем овладело чувство полной оторванности от мира, и только молитва оставалась единственной связью с ним и с Богом.

С февраля в горах слышался вой волков. Моя собака стала выбегать на тропу, обнюхивая следы. Иногда за калиткой мелькала и соседская собачонка. Вскоре обе они неожиданно пропали. Зашедший в гости милиционер принес печальное известие: на тропе нашли остатки шкуры моей собаки и клочки шерсти соседской дворняжки. Их выманили из дому волки и разорвали тут же, на тропе.

– У вас, отец Симон, есть ружье? – полюбопытствовал Валерий.

– Было ружье, но мы отдали его покойному Илье, а у него ружье забрали сыновья!

– Вы правильно сделали! Теперь за такие вещи сразу убивают, если увидят… Но все же необходимо иметь что-нибудь попроще. Я как-то шел за вами весной по следу, когда вы спускались с гор, и заметил на снегу волчьи следы. Вас долго волк преследовал. Вот, возьмите штык, пригодится!

И он протянул мне штык от автомата. Я осмотрел штык: на нем была даже небольшая пилка. Для движения по лесным дебрям, когда нужно рубить ветки, он бы мне очень пригодился. Я поблагодарил за штык, и мне показалось не лишним подарить милиционеру несколько духовных книг. Он взял, полистал и ответил:

– Ладно, пойдет. Жене отнесу, пусть читает.

Еще одну новость, поразившую все село, принес мне Василий Николаевич – об удивительной, праведной кончине нашей молитвенницы, происшедшей во время сильных снегопадов. Лесничий пытался пробиться на Решевие, но лошади увязли в снегу. Ее похоронили без меня. Эта старая женщина в короткий срок получила дар непрестанной молитвы. Она не выпускала из рук четок и всегда находилась в благодушном, доброжелательном отношении ко всем, кто приходил к ней и, бывало, засиживался подолгу. Несмотря на сильную одышку, праведница молилась не переставая, тем самым удивляя всех односельчан. Как в прежние годы она все силы отдавала труду на колхозных полях, так в последние годы жизни она отдавала себя молитве Иисусовой, которая стала для нее великим утешением.

Кончина ее произошла в присутствии всех сидевших рядом. Она была настолько тихой и праведной, что привела женщин, находившихся в комнате, в совершенное изумление. Евдокия сидела, как всегда, на постели, перебирая четки. Лицо ее внезапно стало светлым и радостным, как будто она увидела нечто прекрасное и родное. Праведница издала тихий вздох удивления и с тем же радостным и просветленным лицом скончалась – дыхание ее неслышно остановилось. Присутствовавшие при этом женщины плакали, видя такую безскорбную кончину. Когда я на Псху вновь и вновь во всех деталях слушал рассказы о том, как отошла с молитвой Евдокия, мне припомнились жития, повествующие о кончине праведников.

Она была тем, что прежде называлось отцами «из простецов». Ее цельный, простой ум, привыкший сосредотачиваться на работе, целиком погружался в любимое дело – выращивание пшеницы в горной долине Псху, за которое Евдокия получила грамоту «Ударница труда». Когда эта простая женщина услышала об Иисусовой молитве, ее сердце и ум прилепились к этим святым словам и в быстрое время стали с молитвой одним целым. Никакие наши искренние и сосредоточенные усилия не пропадают впустую, если мы в конце концов решимся отдать их Богу. Для таких кротких и чистых душ стяжание Царства Небесного никогда не будет непосильной задачей. Легко и просто входят они в жизнь вечную, словно малые дети, оставив позади мудрецов мира сего.

Вслед за ней, недели через две, отошел к Богу наш знакомый Алексей, возлюбивший чтение Псалтири. До последнего дня старичок не оставлял любимую книгу. Сам прибрал свою комнату и койку, предупредив сына:

– Сегодня я умру. Приходите прощаться…

Для родственников это было полной неожиданностью. Но молитвенник спокойно уверял родню, собравшуюся у его постели:

– Как только вода дойдет до сердца, я отойду ко Господу…

Помочь ему никто не мог, фельдшера в эти дни не было на Псху.

Метель замела все дороги. После полудня праведник скончался, словно уснул. Кончина этих людей произвела на всех верующих большое впечатление, а прихожан в молитвенном доме значительно прибавилось. Царства Небесного вам, светлые души!

По промерзшей за ночь тропе утром я пришел на Псху для совершения панихиды над почившими. Там мы встретились с Александром, который теперь жил при домовой церкви. Абхазский отряд зачислил его в сторожа охранять ящики с боеприпасами.

– Слушай, Саша, ты бы лучше уехал в Москву! Сейчас очень плохая военная обстановка. Так ты можешь и на фронт попасть! – посоветовал я ему.

– Уеду, батюшка, непременно уеду. Только хочется мне пистолет выменять у абхазов на орехи. Мне за работу должны заплатить орехами. Достану пистолет и уеду…

Я неодобрительно покачал головой. На панихидное угощение Александр пришел пьяненький и безпрестанно просил у всех прощения.

– Ты что это, Сашка, явился на панихиду пьяней вина? – спросил у него кто-то из мужчин.

– Покаяться пришел!

Присутствующие тактично оставили нас наедине.

– Простите меня и вы, батюшка!

– За что тебя простить?

– За то, что пристрастился к вину…

– Бог тебя простит! – с жалостью ответил я. – Только все же тебе лучше уехать в Москву…

Большой радостью стало для меня приобретение старинного Добротолюбия, огромной и увесистой книги на церковнославянском языке в переводе преподобного Паисия (Величковского). Ее мне передала с хутора Ригдза православная семья, долгие годы хранившая книгу как великую ценность, оставленную им прежними монахами, погибшими впоследствии от рук НКВД. Такую книгу носил когда-то за спиной Странник, как он описывал ее в своих «Откровенных рассказах». Чтение Добротолюбия на церковнославянском языке необыкновенно услаждало душу и сердце. Ее перевод не шел ни в какое сравнение с русским текстом Добротолюбия. Но на возвышенных и созерцательных главах я засел, не в силах одолеть мудреный текст.

Весна звала нас на Решевей, куда мы отправились с Василием Николаевичем и его сыном, нагрузив на лошадь плуг и борону. Вдоль реки гулял свежий весенний ветер, сдувая с ольховых деревьев, утонувших в весеннем половодье, медовую пыльцу. Золотые облака клубами плыли над рекой, словно указывая нам путь в иную землю, где нет ни войны, ни смуты, ни скорбей. Земля словно ждала нас, освободившись от снега и дыша теплом и ароматом перепревших за зиму трав. Каждая борозда, поднятая плугом, сверкала на солнце лоснящимся глянцем пластов земли, окутанных паром. После того как мои друзья прошлись бороной по огороду, настала моя очередь мотыгой готовить грядки под картофель. Пока я сажал картофель, подошла пора сажать кукурузу, готовить грядки под рассаду огурцов, помидоров, сеять семена свеклы, моркови и зелени. Работая мотыгой, разбивая ею комки земли и утирая рукавом пот со лба, поневоле я часто ловил себя на мысли, не превращаюсь ли я из монаха в земледельца. Но успокаивал себя тем, что у меня есть келья в горах и что скоро я уйду туда, подальше от сельской суеты.

С какой радостью я вновь увидел свою крохотную церковь Пресвятой Троицы! Несмотря на все наше плотницкое неумение, она получились стройной и изящной. Один крупный недостаток, если внимательно приглядеться, выдавал неумение – большое количество щелей по углам из-за неудачного расчета угловых чашек. Но для меня эти недостатки не казались неудачей. Отыскав спрятанную под камнем веревку, я взялся конопатить все оставшиеся щели. Каждую дыру я забивал паклей и заклеивал замазкой. В полу и потолке образовалось особенно много щелей, и там я засел надолго. Чистый аромат сосновых бревен, какая-то благодатная уютность церкви-кельи постепенно вытеснили из души военные скорби и горести. А когда я соорудил иконный уголок, зажег лампадку и ее розовый мягкий свет озарил келью, сердце само устремилось в молитву, заливая лицо слезами благодарности Богу. Лик Спасителя кротко и ласково светился в углу, как бы говоря, что все устроится и утихомирится…

В пятом часу утра, когда по лесу только-только поплыл слабый утренний свет, я проснулся от сильного свиста: чистое, ясное и необыкновенно сильное пение соловьев заполнило окрестности. Я выглянул в окошко: казалось, все горы ожили и соловьиные рулады больше принадлежали им, а не этим сотням маленьких пичуг, прятавшихся в ветвях. Вслед за соловьями затенькали синички, из ущелий приплыло зовущие кукование далеких кукушек. И все же, как только начинались оглушительные трели соловьев, лес умолкал, потрясенный силой и чистотой соловьиного концерта. Прекрасная музыка гор не мешала молитве, а лишь усиливала ее, заставляя трепетать и петь мою душу…

Больше месяца провел я в своей церквушке среди пения соловьев и весенних грохочущих гроз, растягивая запас продуктов как можно дольше. Мне удалось законопатить все щели, оставалось сделать престол и жертвенник. Приближалась Пасха, продукты закончились, пора было идти вниз. Под гул орудий я пришел на Псху. Люди были озабочены: перевалы очистились от снега и теперь все ожидали новых диверсий или нападения со стороны грузин. По всем главным тропам работали минеры, устанавливая дополнительные мины. Одни из них назывались «лягушки», потому что при нажатии ногой выпрыгивали из земли и разрывались на уровне пояса. Другие были рассчитаны на массовое поражение. Эти мины, взрываясь, рассеивали огромное количество металлических шариков, уничтожая все живое в радиусе ста пятидесяти метров. Какие же дьявольски лукавые головы трудились за плату над изобретением этих изощренно придуманных смертельных устройств? Вряд ли у них осталось человеческое сердце…

Нашего обаятельного светловолосого паренька на Псху уже не оказалось. С ним случилась неприятная история, и его было искренне жаль. Александр постепенно пристрастился к местному виноградному вину и часто сиживал за бутылкой с солдатами из абхазского отряда. Приметив в ящиках автоматы, он соблазнился украсть один автомат и спрятал его в лесу. Пропажа быстро обнаружилась и после жесткого допроса Александр указал место, где спрятал оружие. В наказание его отправили на фронт, где бедняге пришлось хлебнуть всякого. Тем не менее Бог сохранил его во всех злоключениях и оставил в живых. В дальнейшем, как я слышал, Александр стал хорошим монахом в одном из московских монастырей.

А на фронте, на побережье, тем временем постепенно происходили существенные перемены. Абхазское ополчение, с помощью казаков и добровольцев из Северного Кавказа, набирало силу. Вместо охотничьих двустволок у абхазских бойцов появилось современное вооружение. К тому же абхазы оказались более стойкими и умелыми в боевой обстановке, чем грузины. Так как первая волна грузинского наступления состояла в основном из уголовников, выпущенных из тюрем, все они полегли в первых же боях под Сухуми. Второй призыв в слабеющие грузинские части состоял из крестьян различных провинций, для которых война в Абхазии была совершенно чужда и непонятна. В своем большинстве грузинский народ, обманутый холодным расчетом безжалостных политиков, не хотел войны.

Тем не менее зверства со стороны мародеров вызывали всеобщее негодование – безчисленные пытки пленных и местного населения, издевательства и грабежи превосходили все понятия о человеческой нравственности. Вопль «на чьей земле живешь?», раздававшийся при захвате сел и деревень, сопровождался немедленным расстрелом при неправильном ответе. Поскольку путаница в распознавании своих и чужих усиливалась одинаковой военной формой без знаков отличий, а также рейдами абхазских добровольцев в тыл противника, то местным жителям приходилось очень плохо. Не помогали даже уклончивые ответы: «Живу на Божией земле…»

Это вызывало озлобление и у той, и у другой стороны, сопровождавших свои допросы расстрелами на месте. Если перепуганные крестьяне отвечали: «Живем на абхазской земле!», то грузины расстреливали их сразу же, а когда следовал ответ: «Живу на грузинской земле!», то от абхазов не было пощады. В ходе войны грузинские части начали применять пули со смещенным центром тяжести израильского производства, что приносило страшные увечья и являлось безчеловечным отношением к противнику.

В этот период военного противостояния продолжалось массовое крещение в рядах абхазского ополчения, и здесь заслуга отца Виссариона, несомненно, заслуживает доброй памяти. Бойцы выстраивались вдоль реки рядами, и священник неустанно проводил крещение, сопровождая его поучительными вразумлениями. Страдания и мучения войны многим открыли глаза на удивительный Промысл Божий. Очень многим, в том числе и мне, стало ясно, что ни одна пуля на поле боя не летит зря. В отличие от ложного изображения войны в романах и кинофильмах, где давалась невежественная оценка самого характера войны неверующими людьми, не видящих за событиями руки Божией, реальная жизнь на опыте показала, что в критических ситуациях не пропадает ни один добрый поступок, слово и даже мысль. Добрые дела и поступки стоят рядом с каждой душой и становятся самыми лучшими ее защитниками, когда она ищет опору в Боге, а не в хитрости человеческой. Трусы, предатели и жестокосердные люди находили свою пулю, добрые и мужественные оставались жить.

Нам всем становилось понятно, что пули больше всего охотятся за безнравственными и жестокими людьми, а также за теми, кто больше всего боится за свою шкуру. Те, которые искали прибежища в наркотиках или устремились на войну как на средство для грабежа и мародерства, искатели кровавых приключений, а также желающие спрятаться за спину ближнего лежали штабелями на поле сражения. Их находила смерть даже в мирной обстановке и после окончания войны. Смелые и нравственно чистые парни оставались живыми там, где гибли остальные. Для таких чистых и стойких сердец кошмар войны хотя и был страданием, но в то же время он становился необходимым испытанием для поисков истинных ориентиров в защите своей Родины и близких. Тем, кто не имеет в себе Бога, на войне делать нечего.

Стремись стать из дурного добрым, бойся стать из доброго дурным. Стремись стать из грешника святым, еще больше бойся стать из Святого грешником. Хорошо стяжать умение не допускать падений в духовной жизни, но еще лучше научиться умению быстро после них вставать.

Славлю, Боже, сердца девственников Твоих, возлюбивших чистоту Твою. Восхваляю, Боже, души мудрых Твоих, черплющих мудрость свою из Твоей премудрости. Безконечно люблю святость избранных Твоих, вошедших в святую славу Преблагословенной Троицы. И все же во всем этом лишь отблеск сокровенного бытия

Твоего, и в нем душа моя жаждет упокоиться от всех дел своих, чтобы вечно жить делами Твоими, видеть все очами Твоими и постигать все безмерной непостижимой сутью Твоей!

ПЕРВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Отче наш, сущий на Небесах, где пребывает истинное Отечество наше, да будем мы сынами Твоего вечного Царства, нашей святой Отчизны, ибо она находится там, где пребываешь Ты, Человеколюбие. Иго Христово – совершенное благо, но душа боится взять его на себя, потому что привыкла к своему невежеству. Иго страстей и помыслов – мучение, но душа не желает отрекаться от них, пока не очистят ее очи духовного рассуждения и не зародится в сердце решимость взять спасительное иго Христово.

Видеть, что мысли непрерывно рождаются в уме, – это одно, а понимать, как они рождаются, – это совершенно другое, то, что является началом молитвенной жизни, для которой необходимо постоянное внимание.

Весь Великий пост прошел в борьбе с сорняками в огороде и с помыслами рассеянности в душе.

– Батюшка, люди зовут вас прийти на Псху, если можете! – крикнул мне Василий Николаевич из-за изгороди, заметив меня в огороде с мотыгой.

– Хорошо. Только я еще картошку не всю прополол…

– С картошкой мы вместе быстро справимся. – ответил пчеловод, слезая с лошади. – Еще одна мотыга имеется? Давайте ее мне!

Проходя рядок за рядком, так что я еле успевал за ним, Василий рассказывал:

– Детишки у нас есть, с хутора Ригдза, некрещеные. Родители просят их окрестить после Пасхи…

– Я еще никого ни разу не крестил, Василий Николаевич! Но детей покрещу с радостью…

– Значит, договорились! – утвердительно сказал мой помощник. – А урожай у вас будет хороший, сразу видно! – заметил он, оглядывая прищуренным глазом огород.

– Слава Богу, Василий Николаевич, и вам спасибо за помощь…

Пасха прошла на одном дыхании, пришло почти все село. Небольшая компания мужчин из закоренелых атеистов сидела на лавочке. Они недоуменно спрашивали у проходивших мимо них мужчин и женщин с детьми, спешащих в молитвенный дом:

– Чего вы там все нашли? Жили без церкви, все было нормально, а теперь как с ума посходили – дышать не могут без нее!

– Мы с церковью только теперь жить начали, а вы на бутылку жизнь свою променяли! – отвечали им женщины побойчее, смеясь над непонятливостью пьянчуг.

Детей на крещении было четверо: две девочки семи лет, мальчик десяти лет и младенец, который безпрерывно плакал. В первую очередь мы начали подыскивать крестных для детей. Среди взрослых возникла оживленная дискуссия по этому поводу, так как на Псху родственные отношения имелись почти в каждой семье, а я углубился в требник, стараясь запомнить последование крещения. Для младенца мы нашли большой алюминиевый бак, а для детей постарше решили нагреть ведро теплой воды. В эти дни пришло похолодание, начались продолжительные дожди. Даже в комнате еще было зябко. Детям сшили белые рубашечки, и выглядели они очень симпатично. Затопили в углу железную печь, и стало совсем уютно, когда я зажег свечи. В дверях, кроме родственников, толпились любопытные.

С волнением мне удалось справиться. Немного путаясь в тексте и сверяясь по книге с чином крещения, я благополучно провел этот чин до конца, где пришлось снова поволноваться. Детей я облил по три раза из большого ковша, а с младенцем вышло много хлопот. Я никак не мог взять его поудобнее, так как боялся что ребенок выскользнет у меня из рук и захлебнется. На руках он сразу перестал плакать. Для страховки я зажал младенцу носик рукой и три раза окунул в теплую воду. Когда детей после причащения Святыми Дарами поставили поближе к печи, чтобы дать им обсохнуть, в комнате воцарилась благоговейная тишина.

– Господи, какие они красивые, словно ангелочки! – прошептал умиленно чей-то женский голос.

Я впервые увидел чудо преображения благодатью человеческой души так ясно и очевидно, чего ранее не мог даже вообразить, изучая семинарские учебники. Таинство крещения оставило в душе незабываемый след тонким и нежным ощущением неземной благодати, сошедшей на детей и передавшейся моему сердцу и сердцам всех присутствующих при этом священнодействии. Перед крещением это были обычные милые дети, как и все остальные. А сейчас перед нами стояли небесные существа с удивительно прекрасными лицами и сияющими лучистыми глазами, чем-то неуловимо действительно похожие на ангелов. Таких человеческих лиц, преображенных небесной красотой, я еще никогда не встречал.

Еще несколько дней, пока я был на Псху и причащал больных, лица этих детей светились тихим светом внутренней красоты и радости, исполненные Божественной благодати. Когда я их увидел уже летом, они снова стали обыкновенными сельскими детьми.

Вернувшись в скит, я обнаружил, что весь двор и сад заросли густой душистой травой, наполненной трелями кузнечиков в высоком бурьяне. В доме ветром распахнуло окно, и грушевый цвет лежал на столе и подоконнике. Выглянув в окно, я увидел, что бурьян заглушил также мои грядки с овощами. С грядками удалось управиться относительно быстро, а вот с кошением луга и сада вышла проблема. Коса тупилась о камни, и сколько я ни затачивал лезвие, оно больше рубило бурьян, а не срезало. На ладонях появились волдыри. Солнце уже припекало, и работать без воды и еды иногда бывало очень тяжело. Но когда мне удавалось перебороть малодушие и слабость тела, то внезапно появлялись новые силы и работа спорилась. Однако я никак не мог взять в толк, что делать с косой. По пути на пасеку меня заехал проведать лесничий. Он осмотрел косу и неодобрительно покачал головой:

– Нет, батюшка, так дело не пойдет! Косу нужно сначала отбить, а потом заточить. И по камням старайтесь не ударять острием, держите лезвие косы чуть боком… – Шишин показал, как отбивать косу и как затачивать. – Дело, батюшка, нехитрое, но, не зная этих секретов деревенской жизни, можно долго ломать голову, пытаясь разобраться в неудачах!

Он с улыбкой протянул мне мой инструмент.

– Я все думал, отец Симон, над нашим разговором. С вами я полностью согласен, но все же мне кажется, причина всех бед в том, что плохие у нас правители – один хуже другого! Какая после этого может быть жизнь? – Шишин внимательно ждал моего ответа.

– Знаете, Василий Ананьевич, какой народ, такие и правители!

– А что? Народ у нас хороший, добрый!

– Нет, Василий, без Христа невозможно быть добрым, это только видимость добра. Как только русские люди, сначала интеллигенция, а потом и народ, стали отходить от веры, так начались революции, а потом появились и плохие правители.

– А что же делать?

– Если все мы будем держаться Христа, то, возможно, великой империей не станем, но жизнь наша обязательно станет лучше, а правители придут верующие. Иначе где их взять, хороших, – из Америки, что ли?

– Не знаю, не знаю, это нужно обдумать. Хотя, мне кажется, в этом что-то есть…

Мы расстались, но наши души после откровенной беседы словно открылись друг другу.

В один из таких страдных дней меня позвала соседка:

– Батюшка, можете мне помочь? Сыновья охраняют перевал, а мне нужно сена накосить, одной сил не хватает…

Я согласно кивнул головой и мы со старушкой на следующее утро, взяв косы, отправились на луг. То, что я увидел, немного смутило меня. Перед нами расстилалось огромное поле, по которому, даже если идти быстрым шагом, нескоро дойдешь до конца. Старушка встала впереди меня и, ловко работая косой, принялась за работу. Я не мог угнаться за ней, и мне было очень стыдно. К тому же без воды в горле стояла горечь от сухой пыли, без еды я сильно ослаб. Мария, заметив что я устал, предложила передохнуть. Так, с перерывами, мы косили до обеденной жары. Придя домой, я без сил повалился на топчан. Это было потяжелее, чем валить лес и строить кельи. По вечерам я выходил докашивать свой двор.

За неделю мы с Марией скосили все поле. Теперь я мог подогнать свои работы в скиту. Через несколько дней старушка снова окликнула меня, когда я работал в огороде, пропалывая сильно заросшую сорняками фасоль:

– Батюшка, надо сено поворошить, а то сопреет…

На следующее утро, взяв большие грабли, мы пришли на наше поле. Скошенная трава теперь лежала ровными грядами по всему пространству.

– Не хотела вас безпокоить, батюшка, сама траву собрала и уложила. Осталось только ее поворошить…

Пока мы ворошили траву, мимо нас на лошадях проехал лесничий с помощниками. Поздоровавшись с нами, издали и внимательно посмотрев на меня, он почему-то неодобрительно покачал головой.

На следующий день Шишин заехал ко мне:

– Батюшка, можно дать вам один совет?

– Конечно, слушаю вас! – Мне стало интересно.

– Вы можете хоть раз кому-нибудь отказать?

– А в чем дело? – не понял я.

– Скажите своей соседке, что у вас тоже полно дел и вы не можете помогать ей!

– Ну, это совсем неудобно… – растерялся я.

– А дело в том, что ее сыновья пьянствуют на Псху, а вы тут за них все делаете… Когда я их упрекнул: «Что же вы матери не помогаете?», они ответили: «А там батюшка есть!» Вот я и даю вам совет: пока прекратите помогать Марии, пусть сыновья потрудятся!

Подумав, я согласился с советом лесничего. Когда спустя несколько дней соседка вновь позвала меня: «Батюшка, пора сено в копны складывать!» – я попросил у нее прощения и сказал, что сам не успеваю со своим огородом.

В погожее солнечное утро за мной пришел Василий Николаевич с просьбой причастить больных, а также его престарелую мать, которая слегла и больше не встает. Я решил заодно пособоровать и ее, и парализованную больную. Когда мы проходили мимо скошенного поля, там работали сыновья соседки. Все сено было уложено в копны, и видно было, что эта работа не представляет для них никаких проблем.

– Вот, батюшка, понимаете, что делается? – с хитрецой посмотрел на меня мой спутник, большим пальцем через плечо указывая в сторону работающих парней. – Это называется деревенская смекалка!

В ответ я добродушно рассмеялся. Старушка и сыновья прекратили работу и помахали нам руками:

– Батюшка, все в порядке! – весело крикнула соседка. – Спасибо вам!

Под вечер, когда стемнело, собрались у бригадира по какому-то делу отпетые парни. Посидели, выпили. Позвали меня:

– Ты вот что, батюшка, нас не бойся! – с пьяной откровенностью проговорил один из них. – Тебя наши матери любят, ходи свободно. А если бы не так… то мы бы давно тебя по голове и воду! Смекай, что говорю… – с усмешкой закончил тот, кто верховодил среди пьянчуг.

Хозяин, не выдержав, заступился:

– Хватит тебе тут рассусоливать! Хватил рюмку – и такие слова… Отдыхайте, батюшка, у себя в комнате, а мы тут сами потолкуем. Завтра к моей маме пойдем.

Мама пчеловода лежала совсем слабая, от старости говорила невпопад, и вид ее вызывал слезы на глазах Василия Николаевича. Я совершил у нее в комнате чин елеоосвящения и помазал больную освященным маслом. Утром она благополучно причастилась, и лицо ее словно помолодело. В доме парализованной женщины пришлось задержаться надолго.

– С молитвой мне стало получше, батюшка, – рассказывала она со вздохами. – Только она у меня и осталась. А вот желания жить совсем у меня нет, устала я… Хочу, чтобы Господь меня забрал… Знаю, что по грехам моим страдаю. В молодости очень любила плясать, вот за это и ножки у меня отнялись. Пожила на свете, хватит, хочу к сыну моему…

– Не расстраивайте себя, прошу вас! – как можно убедительнее сказал я. – Положимся во всем на волю Божию, пусть сделает так, как будет лучше вашей душе!

– Понятно, батюшка, спасибо за доброту вашу!

В прошения и в молитвы елеоосвящения я вложил всю душу, всем сердцем желая, чтобы Господь исцелил эту мужественную молитвенницу.

После причащения больных я ушел в горы. Цветущие кусты рододендрона перекрывали тропу красивыми гирляндами. Фиолетовые, розовые и белые соцветия задевали лицо и ложились на плечи. По ущелью плыл аромат луговых трав. На лесных полянах я снимал со спины тяжелый рюкзак и становился на колени рядом с голубой речной прохладой. От непередаваемого ощущения чистоты и величия мира Божия не хотелось выпускать из рук четок. Высокие стволы пихт уходили в небесную глубь и покачивались под ветром, шумя своими заоблачными кронами. Прозрачная вода, в которой играла речная форель, отсвечивала безупречной белизной облачных громад. Келья словно ждала меня: радостно было увидеть ее стройные очертания в лесных дебрях и приложиться к кресту с иконой преподобного Сергия. Внутри церквушки стоял запах ладана и смолистый дух просыхающих пихтовых стволов. Почти все работы были сделаны, незаконченными оставались престол и жертвенник. Их я решил сделать одной длинной широкой доской, чем и занялся немедленно. Из оставшихся бревен наметил сделать небольшой иконостас с вратами. По воскресеньям я причащался запасными Дарами, неделю проводя в молитве и трудах.

Рассиялась в полнеба пихта

Звездным блеском – лампадами ночи.

И молитва течет на уста,

Слаще меда из горных урочищ.

Под псалтирное пенье ручья,

Озаряя все тропы и броды,

Разгорается ярче свеча

Пред иконой небесного свода.

От порога чуть-чуть отойдя,

На поляне стою, как в притворе.

Этот храм благодати дождя

Ожидает с далекого моря.

И к шершавой коре прислонясь,

Стану слушать, что филин пророчит.

И молитва летит, золотясь,

Под лампадными звездами ночи.

Любовь к ближним может быть только Любовью ради Бога и к Богу, обитающему в сердцах человеческих. Любовь к ближнему без Бога становится привязанностью и разоряет души ближних. Язык человеческий – ежедневное искушение, помыслы человеческие – ежедневный соблазн, страсти человека – ежедневное заклание души. Но Любовь к Богу – это ежедневное приношение сердца человеческого благой воле Божией, обуздывающей язык рассуждением, очищающей помыслы благодатью и покоряющей страсти смирением.

КОНЕЦ ВОЙНЕ, НО НЕ БЕДАМ

Господи, Ты знаешь все, мы не знаем ничего. Но любовь, которую Ты дал нам, открывает сердцам нашим, что Ты любишь нас. Поэтому предпочитаю не знать ничего добровольно, чтобы постичь непостижимую Твою любовь. Тот, кто ищет Бога, кичась своими знаниями, находит тьму. Тот, кто отвергает собственные домыслы и догадки и ищет Бога ради того, чтобы смиренно приблизиться к Нему и постичь Его так, как Он есть, обретает непреходящий свет истины.

Какие бы тучи помыслов ни закрывали умственный взор, они ничего не могут сделать с сердцем, неотрывно прилепившимся ко Христу. Лишь забвение Христа открывает им свободный вход в ум, порабощая его страхами и тревогами.

Опасаясь вертолетов и приступив к строительству кельи, мы ее спрятали под высокой густой пихтой, чтобы крона дерева сверху закрывала крышу. Северная стена избушки выходила на обрыв, под которым тек ручей. Три оставшиеся стороны кельи смотрели на огромные пихты с разросшимся подлеском из молодых елочек, буков и кустов черники. Летнее милое солнышко если и попадало в южное окошко, то только в полдень и то минут на пятнадцать. Чтобы впустить в храм больше света, я привязал к веревке камень, который с нескольких попыток мне удалось забросить на крупную нижнюю ветку пихты, закрывавшую солнце. Оттянув ветку в сторону, мне удалось добавить в келью еще минут пятнадцать полуденного света. То же самое я сделал с другими ветвями, насколько хватило веревок. Поднявшийся к вечеру ветер разрушил все мои попытки. Пришлось основательно заняться устройством просек для восточного и особенно южного окошка, которое выходило на снежный пик Чедыма, спрятанный за верхушками пихт.

На восток просеку удалось сделать относительно легко, и теперь первый утренний луч возвещал мне начало дня, когда солнечный лик заглядывал в келью. А вот Чедымский пик закрывала старая, огромная засыхающая пихта. Ее, набравшись терпения, я принялся методично пилить двуручной пилой, предварительно подрубив ствол в сторону падения. Каждый день я выходил к моему дереву, не думая о том, когда же этот мучительный труд закончится. Я решительно настроился на то, что буду пилить эту необъятную пихту с молитвой, сколько бы времени это ни заняло. Но завершение наступило быстрее, чем я ожидал. Огромное дерево начало трещать и под своей тяжестью сломалось само. Пихта рухнула в обрыв, увлекая с собой стоящие рядом деревья. Гул пошел по всему лесу, но вид открылся восхитительный: прямо в конце просеки сияла своими снежниками и острыми гранями красивая вершина. Под ней висела длинная белая лента водопада. Теперь на скамеечке напротив просеки я проводил с четками долгие летние вечера. Когда после войны ко мне в келью начали приходить гости, то эта укромная скамеечка постоянно была занята любителями молитвы и прекрасных видов.

За хлопотами и ежедневным молитвенным распорядком незаметно приблизился конец августа. К этому времени пришлось перейти на «подножный» корм. Сильно выручили побеги молодого папоротника, пока они еще не огрубели, и листья лопуха– «огуречника». Моим ежедневным питанием стали грибы, благо их было много в течение всего лета, возможно, благодаря постоянным грозовым ливням после полудня. Приходилось также спускаться к реке и ловить форель, но из-за физической слабости рыбная ловля стала утомительной, особенно подъем вверх к келье по крутому и заросшему рододендроном склону.

Между тем гул орудий становился все сильнее и сильнее. Что происходит на фронте, я не знал. Продукты давно закончились.

Пришлось спускаться в скит. Я надеялся, что мой огород еще цел и село не захвачено грузинами. Уже на тропе голод начал сильно донимать меня. На обрывах я не смог найти подходящего кустарника, чтобы срезать удилище. Пришлось привязать леску с крючком на лыжную палку. Под большим камнем мне удалось поймать две рыбешки. Испеченные на небольшом костре, они помогли немного утолить голод. Выручили сыроежки, которые я ел сырыми, посыпая их солью, предполагая, что название соответствует их съедобности.

С дрожью в ногах и сильно ослабевший, я добрался до скита. Там все было в порядке. Но из-за перевала доносились сильные взрывы, залп за залпом. Земля вздрагивала, и тянуло гарью. Следуя совету мудрого абхаза, я занялся своими делами – молитвой и огородом. Но сердце ощущало сильную боль, не физическую, а какое-то изматывающее чувство трагедии, происходящей за перевалом, и оно не давало ни покоя, ни облегчения. Войну не обязательно видеть, ее достаточно чувствовать. Дыхание смерти передается человеческому сердцу даже через перевалы и расстояния.

В сентябре грохот сражения стал слышен совсем рядом. Над седловиной перевала плыли густые клубы черного дыма. Кажется, реактивные установки «Град» били не переставая. С четками в руках я сидел у окна, положившись на волю Божию и молясь о помощи Божией всем, кто сейчас мучился и страдал.

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас! – раздался у двери голос Василия Николаевича, выучившего эту молитву.

– Аминь! – радостно отозвался я.

В дверь быстро вошел мой друг и помощник:

– Батюшка, идем на Псху! Люди радуются и хотят, чтобы вы молебен послужили Матери Божией!

– А что случилось?

– Помните, за перевалом собирался грузинский отряд, чтобы все село вырезать?

– Помню.

– Так вот, его только что полностью разгромили абхазы вместе с казаками!

– Господи, помилуй! Так что, теперь за перевалом нет грузин?

– Никаких грузин, слава Богу! Теперь там абхазский отряд и все наши парни со Псху! – рассказывал Василий Николаевич, безпрестанно крестясь на иконы.

Абхазскому ополчению, вместе с казаками, по горным дорогам удалось обойти Сухуми с севера и разгромить укрепления грузинских формирований на подступах к перевалу Доу, ведущему на Псху. Тот орудийный гул, что я слышал, и был огнем абхазского «Града» по вражеским позициям. Обрадованный новостью, я быстро собрался и поспешил на Псху. Меня окружили радостные сельчане:

– Батюшка, мы все лето собирались в молитвенном доме и читали акафист Иверской иконе Матери Божией. Пресвятая Богородица спасла нас!

Все верующие, кто остался в селе, собрались на акафист. Более радостного акафиста Богородице я не слышал за всю свою жизнь. Люди стояли на коленях и плакали от радости, что опасности оказались позади. Казалось, даже в воздухе повсюду было растворено умиротворение. Похоже, война подходила к концу.

И все же конец войны поразил своей неожиданной тишиной. После жуткого грохота орудий и бомбардировок вновь стало слышно стрекотание кузнечиков в траве, журчание сельских ручьев, пересвист синичек в лесу. До этой поры все звуки, кроме артиллерийского гула, словно доносились через какую-то глухую преграду и не воспринимались так живо и отчетливо, как после окончания войны.

Но до полного завершения боев было еще далеко. Как потом рассказали мне солдаты, грузины не выдержали последней атаки абхазского ополчения добровольцев и казаков, которые зашли к ним в тыл с севера, и бежали из города, бросая технику и боеприпасы. Говорили, что какой-то смекалистый артиллерист предложил стрелять по позициям противника снарядами, начиненными мукой. В рядах грузин началась паника, так как им показалось, что началась химическая атака. Не знаю, насколько верен этот слух. В плен захватили латышских женщин-снайперов, которые причинили много вреда абхазам, обстреливая их позиции с высотных зданий. Снайперов расстреляли на месте. Вместе с ними попали в плен и украинские добровольцы, которые тоже не избежали наказания. Грузин продолжали преследовать вплоть до границы с Грузией, где войска остановились при поддержке сил ООН.

Сваны, поддерживающе грузин, побежали в горную Сванетию и заблокировались в горных ущельях, создав тем самым прямую угрозу Абхазии. Получая военную поддержку через перевалы из Грузии, сваны еще долго вредили Абхазии, совершая различные диверсионные вылазки. Ополчение Псху перекрыло все опасные тропы со стороны Сванетии, установив там круглосуточное дежурство, а сухумские военные патрули следили за главными перевалами.

За время, пока я находился на Грибзе, тихо скончалась мама Василия Николаевича и, вслед за ней, парализованная женщина, обучившаяся шепотом повторять Иисусову молитву. Так, благочестиво, с молитвой, она отошла к Господу, попрощавшись с близкими и сказав напоследок:

– Иду увидеть сыночка моего… Верю, что помилует его Господь!

В молитвенном доме мы отслужили по усопшим неспешную трогательную панихиду с пением стихов семнадцатой кафизмы. Больная Галина ухватилась за Иисусову молитву так, как утопающий хватается за соломинку. Горе привело женщину к Богу, но Господь по Своей милости обратил саму болезнь в прямое спасение ее души. Соломинка преобразилась в спасающую руку Божию, крепкую и сильную, которая стала для отчаявшейся Галины опорой и обретением Божественной благодати. Склоняюсь пред мудростью Твоей, Боже, и на Тебя, Единого, уповаю всем сердцем – спаси и меня, неразумного, молитвами праведников твоих, Евдокии, Галины и Алексея! К чину елеоосвящения я проникся глубоким уважением. По нему можно было определить, какова воля Божия по отношению к больному: он или выздоравливает или отходит к Богу. Если недуг после соборования остается, то Премудрость Божия являет нам, что болезнь более полезна душе, чем здоровье.

Мирная жизнь наконец-то пришла на Псху. В дом к пасечнику набилось много народу. Людской радости и восторженным поздравлениям в связи с окончанием войны не было конца. Удивительно, что никто из воевавших жителей села на фронте не погиб, все живыми вернулись домой. Основной вопрос, который теперь волновал собравшихся, заключался в следующем: как жить дальше? Общее мнение верующих выразилось в одном пожелании: «Конечно, строить Церковь на Псху в благодарность Матери Божией!» Это решение поддержали все. Для нас полной неожиданностью стало заявление милиционера. Ему достался трофейный грузовик «Урал», и Валерий предложил свою помощь в подвозке лесоматериалов, а также продуктов из Сухуми для всех жителей. С ним пчеловод и я договорились ехать в город через Ауадхарский перевал. На этом долгие и радостные переговоры закончились, и мы отправились спать.

Поутру ко мне пришел расстроенный Василий Николаевич:

– Отец Симон, я, наверное, не поеду!

– А что случилось?

– Плохой сон приснился!

– Рассказывайте, вместе подумаем, как быть! – попросил я.

– Приснилось мне, батюшка, что мы с вами приехали в Сухуми и там поймали нас бандиты. Затащили в какой-то подвал, отобрали все деньги и сильно избили. Теперь боюсь ехать. Не знаю даже как быть.

Я задумался.

– А что если мы вместе отслужим молебен о путешествующих и поедем?

– Молебен – это хорошо… – согласился испуганный хозяин. После молебна его настроение улучшилось, и мы на «Урале» двинулись в путь по давно неезженной дороге, где Валерию пришлось взрывами гранат расчищать путь. В Гудаутах мы распрощались с милиционером и на электричке с разбитыми стеклами прибыли в Сухуми.

Вид города со стороны обстрела был ужасающим. Разрушенные дома, выжженные сады и сгоревшие многоэтажки выглядели очень уныло. Нарядный и веселый белый город канул в небытие, как и вся прошлая жизнь. Матушка и дьякон с любовью обняли нас и благодарили за привезенный мед. От радости видеть близких людей живыми у меня полились слезы из глаз, как я ни пытался их удержать. И все же беды не обошли этих людей стороной. При обстреле улиц под снаряд попал их помощник, и его убило на месте. Другого помощника, который до войны помогал нам в скиту, убили грузины, когда он пытался защитить двух девушек от посягательств обезумевших вояк.

– А мы вот живем… – вздохнул диакон. – Всю войну ходил на службу в храм под выстрелами. А когда Сухуми штурмовали абхазы, вообще творилось не пойми что. На одной стороне улицы сидели грузины, а на другой – абхазы. Иду по улице, а абхазы и грузины кричат: «Эй, отец, иди домой! Убьют!» А я им отвечаю: «Ребята, ваше дело – воевать, а мое – Богу служить!» Так и ходил до победы…

– А тебе письмо от отца Виталия! Перед самой войной пришло… – сияя глазами, сказала хозяйка. – Сейчас принесу, почитаешь в уголке…

Я открыл письмо и углубился в содержание: «Возлюбленный во Христе отец Симон, на твои вопросы, что самое главное в духовной жизни, сообщаю: самое главное – это молитвенная практика. Что такое практика? Суметь приготовить душу к мытарствам, чтобы она прошла их без задержек. Как мы можем это сделать? Мы можем это сделать, если на мытарствах вспомним о Христе. Как нам вспомнить о Христе в этот страшный момент? Если при жизни стяжаем Иисусову молитву. Как ее стяжать? Покаянием. Это первое, чему начал учить Господь: „Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное!“ А соединить ум с сердцем – значит направить его на правильный путь, чтобы он вернулся в место его постоянного пребывания. Если он уходит, возвращай его туда снова и снова. Постепенно он привыкнет возвращаться в сердце и начнет пребывать в своем естественном состоянии, то есть в сердце, где живет Христос. Если в таком трезвении упражняться настойчиво, то ум будет со временем оставаться там без всяких усилий. С любовью во Христе, грешный архимандрит Виталий».

Взволнованный прочитанным, я поделился с матушкой удивительной проницательностью великого подвижника.

– У меня еще есть письма от него. Я их никому не показывала. Но раз ты полюбил нашего дорогого старчика, можешь их почитать…

Она принесла мне пачку писем от отца Виталия, написанных ей до войны. До вечерних сумерек мы вместе читали их за столом, над которым тускло светила лампочка без абажура. Здесь было над чем подумать. Отец Виталий сообщал, что после окончания войны Грузия снова будет пытаться захватить Абхазию, но это ей не удастся. После бегства грузин на побережье появятся турки. После развала Советского Союза начнется война на Северном Кавказе. Но самые большие бедствия следует ждать в России, где разразится жестокая гражданская война, в которую втянутся все большие страны. Бедствия будут неимоверными. Людей останется очень мало. Россия уцелеет, хотя по размерам станет очень небольшой. Светом Православия она будет светить всем людям.

Тихо. Пушки не бьют.

Грохот затих.

Слышно, как птицы поют

Для нас и для них.

Робко из облачных дыр

Синь пролилась.

И с нею пришел мир

Для них и для нас.

Только покаяние дает возможность прийти в себя и увидеть свои ошибки, чтобы затем смиренно признать их. Свет покаяния освещает пройденный путь, открывая нам наши заблуждения. Именно этот свет указывает нам истинное направление, которым надлежит идти к Тебе, Боже. И это направление только одно – смирение. Для того чтобы не сбиться с него и не заблудиться в ложных направлениях, Господи, дай мне силы освободиться от всех воспоминаний и привязанностей пройденного пути, чтобы мое движение к Тебе наполнило душу мою Тобой Единственным, Христе, а не моими воспоминаниями и привязанностями.

ДУХОВНИК ОТЕЦ ТИХОН

Боже, как часто мы молимся Тебе, но молимся так, словно обращаемся к земным идолам, ибо желаем укрепиться на широких путях земных и упрочить лета жизни своей, отвергая пути Небесные и Твою Божественную благодать. В устах и в сердцах наших – земля, и душа питается прахом земным. Избавь меня, Боже, от дружбы с миром, где правят похоть очей и похоть плоти, избавь ради непреходящей любви Небесной, источающей счастье и радость Божественной благодати. Что нужно мне на тленной земле? Ничего. А что душа моя ищет на Небесах? Одного лишь Тебя, Господи, ибо она говорит устами Евангелия: «Да будет воля Твоя и на земле, как на Небе!»

Сердце человеческое загрязняется собственным грехом, но очищается Божественной благодатью, которую привлекают наши усилия избавиться от греха.

После всего пережитого я уже с большим доверием воспринимал предостережения и советы тбилисского старца. Советский Союз развалился, война в Абхазии закончилась, и все произошло так, как предсказывал отец Виталий. Но чтобы на побережье появились турки? Это с трудом укладывалось в голове. Тем не менее стало ясно, что впереди ждет нас только ухудшение и даже полное изменение всей жизни. С таким печальным настроением я просидел в молитве долгую ночь на маленькой застекленной веранде. По городу то там, то здесь раздавались выстрелы, слышались автоматные очереди, откуда-то издали доносились крики людей. Если в горах по ночам веяло тревогой, то в городе это было просто мучительно и еще не представимо: как люди могли в нем жить и строить планы на будущее?

На следующий день матушка Ольга радостно сообщила неожиданную новость: отец Тихон передал, что ожидает меня. Возможность увидеть известного лаврского духовника, одаренного проповедника, а ныне затворника, глубоко взволновала мое сердце. До ночи я готовился к исповеди и старался записать все вопросы, которые накопились у меня за время служения на Псху и в уединении. Новый помощник матушки, пожилой мужчина с седоватой бородой, проводил меня утром к старцу, который жил в районе железнодорожного вокзала. Этот район сильно пострадал от обстрела. Грузины сознательно ставили свои огневые позиции в жилых кварталах. Справа и слева от его дома два здания совершенно разрушили прямые попадания снарядов, но жилье затворника осталось невредимо. Он жил в двухэтажном домике на втором этаже, где в домовой церкви служил литургию. Проходя по двору, я мельком заметил закрепленное у окна второго этажа автомобильное зеркальце. Через него старец, не выходя из дома, видел приходящих к нему людей и решал, принимать их или нет.

Меня ввели в скромно обставленную комнату с хорошими иконами в углу. Мебель была простая: письменный стол, диван, стулья. Посадив меня на диван, помощник ушел, а я с волнением стал ожидать старца. Вскоре в комнату быстрой легкой походкой вошел отец Тихон, высокого роста, худой и в круглых очках. Плечи прикрывала короткая мантия, сверху была надета старенькая епитрахиль. На вид ему было лет около шестидесяти. Мы поприветствовали друг друга.

– Какой молодой! – удивленно сказал вошедший старец. – А я тебя ждал! Знал, что ты придешь… Ну, какие у тебя вопросы?

– Год не исповедовался, батюшка, и полно вопросов по монашеской жизни…

С отцом Тихоном как-то сразу стало легко и просто. Из него лучилось нечто такое, что роднило его с отцом Кириллом. Простота и мягкость души наполняли каждое слово и движение духовника. После исповеди последовали мои вопросы, на которые он давал мгновенные и четкие ответы. В каждом ответе сквозил огромный опыт и духовное понимание самой сути проблемы. Старец полностью покорил мое сердце благодатным миром души и вызвал во мне благоговейное к нему уважение. Времени я не замечал и спохватился, когда вспомнил, что уже довольно долго засиделся у духовника.

– Ничего, ничего, давай все твои вопросы, – мягко улыбнулся отец Тихон. – Когда ты еще сможешь обо всем расспросить…

Наконец мои вопросы оказались исчерпаны, и старец дал мне наставление:

– Вся жизнь человеческая – это путь ко все большему возрастанию в смирении. Тогда душа постоянно находится под Божественным покровом. Венцом смирения является смерть во всяком благочестии и чистоте, как завершение жизненного пути. Всякая иная жизнь – это мука и отчаяние.

– А как мне в уединении смиряться, батюшка?

– Считай, что сидишь в горах не потому, что ты великий святой, а потому что великий грешник. Так придешь к смирению. Вот тебе правило: приезжай на исповедь два раза в год, весной и осенью, если, конечно, сможешь. Всегда буду рад тебя видеть…

Он ласково обнял меня на прощанье. Чувство близости к этому святому человеку и благоговение к ясности его ума и покоряющей доброте его сердца не оставляли меня весь вечер.

– Ну, как тебе старец Тихон? – полюбопытствовала матушка Ольга.

– Великий старец и прекрасный человек! – с большим чувством ответил я.

– А вот меня он так и не принял до сих пор… – поскорбела матушка.

Гудок машины с улицы дал знать, что Валерий приехал за мной.

– Какая радость видеть у себя в доме наших псхувцев! – обрадовалась хозяйка, когда в дверях показались милиционер и пчеловод. – Хоть сама не могу побывать в этом святом месте, а Псху само ко мне пожаловало!

После теплого прощания матушка сунула мне в рюкзак сверток:

– Это тебе старый подрясник от наших пустынников!

Мы двинулись в сторону перевала, тяжелая машина мощно гудела на подъеме: милиционер вез продукты на Псху, выменяв их на орехи и мед.

– Ну как, Василий Николаевич? Вроде обошлось без бандитов? – шутя обратился я к моему другу.

– Похоже, что так… – довольный, рассмеялся он. – Теперь буду умнее и снам верить не стану!

– Дай Бог, Вася! – улыбнулся Валерий и посмотрел на меня. – Вперед смерти помирать не стоит! Теперь не пропадем. Правда, батюшка?

– С Богом не пропадем, дорогие мои!

– Это точно! – согласился милиционер.

Разбитые и разрушенные окраины города остались далеко позади. Дорога серпантином поднималась по склону скалистого ущелья. Небесного цвета река словно бежала за машиной, догоняя ее. Буки и грабы уже слегка окрасились всеми оттенками пышной осени на фоне пихт, отливающих густой темной зеленью. Наша машина была доверху забита грузом и вещами: заказ Валерию от жителей Псху. Ее сильно кренило на узких горных поворотах. Но водитель искусно управлял огромным «Уралом» в нагромождениях валунов и оползней. В село мы приехали глубокой ночью, когда над долиной уже повисли яркие, словно созревшие под осень, крупные звезды.

На Псху с военными приехал москвич Михаил, бывший математик и горный турист, скуластый подвижный парень в выцветшей штормовке, с бодрым и уверенным голосом, который снова начал хлопотать в Москве по сбору средств на строительство церкви. Ранее собранные для этого деньги пропали в тбилисском банке. Теперь математик привез на военном вертолете «гуманитарные» грузы из Москвы. Его сопровождал крепко сложенный, приземистый мужчина лет сорока пяти с рыжеватой бородкой и в очках, внимательно ко мне приглядывающийся. Они попросили у меня разрешения посетить скит, и я, попрощавшись с ними, ушел на Решевей, навстречу свежему и такому родному ветру, веющему с верховий Бзывби.

Через несколько дней гости пожаловали в скит. Михаилу все очень понравилось: и место, и дом. Вообще он, кажется, стал искренним поклонником Псху. Его спутник, Павел, оказался сыном известного профессора-геолога. Вместе с отцом он с юности принимал участие в экспедициях. Павел развелся с женой и, похоже, имел желание остаться в скиту послушником. Действительно, математик попросил меня отойти на разговор в сторону и доверительно передал мне просьбу своего друга, что тот хочет стать послушником в скиту. Геолог тоже подошел ко мне и попросил благословения принять его в скит послушником. Так неожиданно мы остались вдвоем на Решевей, проводив москвича в аэропорт.

Послушник, несмотря на свой ученый вид, оказался весьма одаренным в житейских делах человеком. Он умел ловко орудовать топором, так как в свое время работал бригадиром плотников, и к тому же искусно готовил обеды. Буквально из ничего он мог сделать отличный суп, используя дикие травы с огорода, так как в экспедициях часто замещал повара. Первые дни мы с геологом отдали огороду: нужно было собрать урожай картофеля, кукурузы и остальные овощи. Новый послушник, стараясь произвести хорошее впечатление, на любое послушание устремлялся бегом и также бегом исполнял любую мелкую просьбу, так что пришлось даже несколько сдерживать его усердие.

Узнав, что в церкви на Грибзе недостроен придел для гостей, Павел предложил свою помощь, на которую я с радостью согласился. Запасшись продуктами, мы вышли в путь. Хотя мой спутник физически был гораздо сильнее меня, стало заметно, что горы не его профиль.

– Что вздыхаешь? – спросил я, слыша за спиной частые вздохи.

– Если честно, отец Симон, то горы здесь, конечно, очень красивые, но только уж сильно неровные… Я люблю северные места! Идешь: кругом болота, комары, клюква растет… – мечтательно произнес он.

– Да, это кому как! – отозвался я, удивляясь полной несхожести наших представлений о любимых местах.

Когда мы поднялись к нашей церквушке, напарник искренне поразился:

– Как это вы смогли срубить такое сооружение, не обладая плотницкими навыками? Довольно симпатичная и стройная церквушка!

Но, приглядевшись повнимательнее, он заметил:

– Нет, конечно! Видно, что рубили не плотники! Вон какие дыры оставили по углам… Но ничего, придел мы сделаем как надо!

И правда, плотник он оказался хоть куда: топор, когда Павел работал, буквально пел в его руках. Вернее, тихо позванивал, как музыкальный инструмент. В ответ на искреннее одобрение его мастерства бывший бригадир сказал:

– По звуку топора всегда можно отличить хорошего плотника! Вы сами сможете это услышать, если поймете плотницкое дело…

Стволы для пристройки были заготовлены еще до войны. Мы дружно начали вырубать в них лапы и полукруглое ложе в каждом бревне.

– Держите топор легко, не зажимайте его! Пусть он летает в руках! Учитесь точному удару!

Говоря, послушник ловко показывал, как нужно работать топором. Поначалу это мне показалось недостижимым искусством, но постепенно кое-что стало получаться. Мой друг одобрительно хмыкнул, когда увидел, что работа начала спориться. Безпрерывно укладывая бревна в стены, мы вывели их под крышу. В моих руках уже появилась сильная усталость и мозоли, а послушник все так же играючи позванивал топором, изготавливая стропила. Длинные лапы под кровлю я тесал уже полностью ослабев.

Когда я подавал заготовленные мною балки наверх, геолог заметил:

– Халтура пошла, брат, халтура…

– Прости, брат, – ослабевшим голосом извинился я, – сил уже не хватает в руках держать топор…

– Нужно закончить, отец, – добродушно уговаривал меня напарник. – Когда ты еще это сделаешь?

Когда мы положили последний лист зеленого пластика на крышу, с долины потянулись холодные низкие тучи, заморосил мелкий дождь. Туманы окутали все горы белой завесой, с вершин потянуло снегом. Настала пора уходить вниз. С сожалением я понял, что зимовки на Грибзе в этом году у меня не получится, так как мы не успевали занести в келью продукты на зиму. Но на душе было радостно: церковь и притвор готовы, и жить в келье можно, пусть не сейчас, пусть на следующий год, но это был уже последний шаг к трудному и серьезному испытанию – испытанию уединением. А пока пришлось готовиться к долгой зимовке в скиту вдвоем с моим послушником.

Боже, как может сердце мое перестать хвалить Тебя и любить, когда без Твоего мудрого водительства я остался бы в заточении своего греховного воображения, нелепо представляя, что смог бы постичь Тебя, Непостижимого, своими помыслами и воображением? Греховному человеческому уму не дано познать чистоту Божию, но сердце, исполненное благодати и истины, легко входит в благодатную радость Господа Своего, дабы пребывать в ней вечно.

ВДВОЕМ В СКИТУ

Изумительно прекрасно духовное Небо Твое, Боже, помещенное Тобою посреди сердца человеческого, в котором сияет свет несозданный и несотворенный, такой же, какой сиял с сотворения мира и не перестает сиять вовеки. Пусть тело мое, мысли мои и сам этот безпокойный ум мой есть воплощение самой изменчивости, тем не менее изменчивость всего сущего покоится в неподвижной незыблемости и светозарности любви Твоей, исполненной благодати и святости. И Ты, Господи, делаешь меня светозарным причастником ее навеки.

Любовь является единственным источником спасения, поэтому стяжание ее наиболее трудно и этому нужно учиться всю жизнь, являя на деле самоотверженными поступками наши намерения обрести эту любовь.

Нелегко поселиться на зиму наедине с незнакомым человеком. Еще труднее, если у него за плечами целая жизнь и сложившиеся привычки. И очень трудно жить лицом к лицу, если он в зрелом возрасте становится послушником. Многое в духовной жизни мы понимали одинаково. Если у меня было больше опыта в молитвенной жизни, то новый послушник обладал значительным житейским опытом. Он взял на себя хлопоты по кухне и хозяйству, высвободив для меня свободное время от кухонных работ. Мои обязанности состояли в обеспечении нас водой, особенно во время снегопадов, и в заготовке дров.

Я поселился в большой комнате, где стоял наш временный престол для литургии. В эту комнату выходила теплая стена печи, но тепла она давала мало. Послушник расположился на кухне. В основном наше общение происходило во время обеда, который заканчивался долгим чаепитием, так как северянин был большой охотник до чая и остроумный рассказчик. Он обладал большой эрудицией, и говорить с ним было интересно. Хорошей особенностью его покладистого характера являлись добродушие и отсутствие агрессивной спорливости. Но настоять на своем он любил.

Первые несогласия у нас возникли во время богослужений. Имея голос и слух, послушник взял на себя обязанности по клиросу. Но беда заключалась в том, что Павел, как выяснилось, начало своей церковной жизни получил у старообрядцев и служебную Псалтирь, по которой мы читали псалмы, называл «никоновской», имея неприязнь к стилю ее перевода. Поэтому он часто по памяти заменял некоторые стихи из псалмов, цитируя их по древней Псалтири. И здесь обнаружилось, что старообрядчество, имея своим корнем определенное упрямство, передало душе послушника какую-то болезненную пристрастность к старым формам богослужебных текстов. В чем-то древняя Псалтирь казалась мне более удачной, но отступать я тоже не хотел. Почти всю зиму шла борьба за то, чтобы послушник принял те богослужебные книги, которые мы с архимандритом привезли из семинарии. Хотя особых конфликтов не возникало, но эта внутренняя борьба потребовала много сил. Приходилось терпеть скрытое упрямство напарника как можно более миролюбиво. К его отъезду в Москву мы читали и пели уже по семинарским книгам.

Иногда Павел ходил со мной на Псху, участвуя в службах и молебнах. Сельчане полюбили его за отзывчивость и веселый характер, хотя Василий Николаевич иногда говорил мне, подмигивая:

– А послушник у тебя – ого!

Мол, понимай сам, что имеется в виду.

И тем не менее жить с геологом было в общем-то неплохо. Многое в нем привлекало меня. Похоже, и ко мне он притерпелся, относясь несколько снисходительно, как к «никонианину». Ночи мы проводили в совместном чтении полунощницы и утрени. Затем молились по четкам, а по воскресеньям служили литургию. Видно было, что Павел нашел себя в молитвенной жизни, и такой путь, несомненно, оказался ему очень близок. После Рождества он засобирался домой в Москву, объявив мне, что скит ему пришелся по душе, и он намерен здесь поселиться окончательно. Мы сердечно попрощались, и послушник с оказией улетел на военном вертолете прямо в Сочи, минуя закрытую границу.

Начались сильные снегопады. Пушистый снег закрыл даже окна. В таком снегу на лыжах я начал проваливаться по колено и не смог пробиться к роднику. Сделав несколько попыток, я оставил эту затею. Пришлось набрать в ведро снег и топить его на печи. Увиденное утром зрелище привело меня в совершенное недоумение. Расчищая во дворе дорожки, я посмотрел в открывшиеся снежные дали. Вершины гор окрасились в различные цвета: синий, желтый, розовый снег, смешанный с какими-то химическими осадками, покрыл хребты. От выпитой накануне снеговой воды у меня началась сильная рвота, стало настолько плохо, что мне показалось: пришел мой конец. Ничего не оставалось делать, как снова идти за водой. Из последних сил я взвалил на плечи рюкзак с алюминиевой канистрой, надел лыжи и, оставляя в снегу глубокую борозду, начал пробиваться к родинку. Эта родниковая вода дорого мне стоила, так как от слабости я несколько раз терял сознание. Но движение с тяжелой канистрой воды за плечами разогнало накопившийся в теле яд, и постепенно мне стало немного легче.

В эти же дни заболел котенок. Однажды я нашел его лежащим на полу без сил и мяукающим слабым голоском. Он попил немного из блюдца и поел хлеба из руки. Затем уронил головку и затих. Предположив, что котенок умирает, я положил его на теплую лежанку, чтобы согреть его слабое тельце. Сам, шатаясь от слабости, я перебрался из холодной комнаты на койку у печи и лег, укрывшись одеялом. Среди ночи, молясь по четкам, я услышал, как кто-то ползет с пола по одеялу. При свете свечи стало видно, что котенок карабкается ко мне, подтягиваясь только на передних лапках, задние лапки не двигались. Охваченный жалостью, я взял его на руки и положил себе в ноги на одеяло, пытаясь облегчить ему муки умирания. Котенок слабым мурлыканьем благодарил за дружеское участие. Под утро мне показалось, что мой маленький товарищ уже скончался. Я тронул его рукой: он тихо замурлыкал в ответ. В это утро началось наше общее выздоровление, как будто это маленькое существо своей борьбой за жизнь вдохнуло в меня новые силы. К лету котенок превратился в настоящего длинноногого красавца с пышными усами.

В марте зацвела алыча, белым ароматным цветением возвещая победу тепла. С моря пришли теплые дожди, и снег таял на глазах. В один из редких погожих дней грохот вертолета потревожил тишину долины. Это снова прилетел отец Виссарион с военными. В этот раз он привез москвича и весь его груз. Мне он передал письмо от матушки Ольги, а также подарил мешок черного чая:

– Симон, это наш чай, абхазский! Молись о нас… – прокричал он, пересиливая шум винтов. Москвича высадили на поляне возле соседки, и мы, попросив у нее небольшие сани, несколько дней, словно бурлаки, таскали по рыхлому снегу геологические ящики моего послушника. Он перебирался на Решевей основательно.

Письмо меня сильно опечалило. В декабре в Тбилиси скончался схиархимандрит Виталий, которого я успел полюбить из рассказов о нем матушки Ольги и из писем этого удивительного старца, проникнувшись духом его глубоких поучений. По сути, войну и послевоенное время нам удалось пережить сравнительно благополучно благодаря его дару предвидения. Мы все, связанные с отцом Виталием, прошли через суровые испытания и остались живы и невредимы, следуя его наставлениям и советам. Утрата такого наставника, как показала жизнь, невосполнима. Все события, о которых он писал в письмах, исполнялись, даже самые невероятные, и это крепило мою веру в его проницательное видение дальнейшего хода мировой истории.

То, что послушник поселился в скиту, оказалось очень кстати, и я предложил Павлу следующий вариант: ему остается дом и все хозяйство, а я ухожу на Грибзу, где начну свою отшельническую жизнь. О ней я мечтал днями и ночами, не чая, когда наступит этот благословенный час. Так мы и решили, разделив между собой хозяйственные обязанности, а огород договорились обрабатывать сообща. Когда сошел снег и подсохли тропы, мы стали собирать рюкзаки в дорогу. Но весенние дожди зарядили каждый день. Низкие холодные тучи ползли по долине;. Они заволакивали целиком весь дом и даже норовили пробраться большими клубами тумана в наши комнаты.

Москвичу, похоже, было очень интересно увидеть нашу церковь, половина которой являлась делом его умелых рук. Жалея его, я откладывал выход в горы, надеясь дождаться хорошей погоды. Все же пришлось уступить настойчивым просьбам послушника, и мы намерились выйти в путь рано утром, если не будет дождя. Знакомый шорох дождевых капель на крыше дал знать, что день опять будет дождливым.

– Отец, можно выходить! – бодрым голосом объявил Павел.

– Так дождь же идет, промокнем насквозь!

– Это не дождь, отец, не дождь, уверяю тебя!

– А что это, по-твоему?

– Это просто с деревьев капает!

Мы рассмеялись и, одев штормовки, вышли под мелкий моросящий дождь.

Идя под безпрерывной моросью, я заметил, что брезентовые брюки моего спутника заправлены в сапоги, а не выпущены поверх голенищ, как делают в дождь все местные жители. Когда мы остановились передохнуть и укрылись от дождя под пихтой, я посоветовал послушнику выпустить брюки сверху, чтобы вода не стекала в сапоги.

– Ну, это ерунда! – отмахнулся москвич. – Я всегда так хожу в походах…

До водопада, где была примерно половина нашего пути, мы дошли сравнительно легко, так как с тропы стаял весь снег. Но дальше повсюду лежал рыхлый снег. Чем выше мы поднимались, тем больше его становилось.

На этой высоте к холодному дождю добавилась снежная крупа. Стылый ветер пронизывал до костей. Хотя мы взяли с собой фляжку домашнего вина и пили его в пути, разбавляя на две трети водой, оно слабо нас согревало. Холод все больше сковывал тело. Перед крутым подъемом, где до кельи оставалось полчаса хода, мы выбились из сил. Мой спутник, дрожа от холода и стуча зубами, произнес:

– Отче, прости, я замерзаю… В сапогах полно воды… Разреши, я оставлю здесь рюкзак и побегу в келью, а то пропаду!

Мы затолкали рюкзак под упавший замшелый бук, и москвич устремился вверх по склону.

– Как придешь, сделай, пожалуйста чай! – крикнул я ему вдогонку. – Дрова уже в печи…

На подходе к келье я уже не чувствовал ни рук ни ног. Валил мокрый снег. К моему удивлению, со стороны кельи не доносилось никакого запаха дыма. А когда я увидел нашу избушку, то она показалась мне мертвой. В тревоге я сбросил рюкзак и вскарабкался по ступенькам в помещение. Мой друг стоял посреди кельи, трясся от холода и не говорил ничего…

– Что же ты не растопил печь? – поразился я.

– Не могу, сил нет… – с трудом выдавил из себя бедный геолог.

Уходя из кельи, я всегда закладывал в нее дрова и рядом клал спички, чтобы мы, придя усталыми и мокрыми, могли быстрее согреться и обсушиться. Меня поразило то, что такой здоровый и крепкий парень, гораздо крепче и сильнее меня, мог так быстро замерзнуть.

Через минуту печь жарко полыхала, и мы снова смогли переодеться в сухую одежду. За чаем я спросил Павла, почему он так быстро замерз.

– Холодная вода в сапогах добила меня. Чувствую, конец приходит… Если бы не добежал до кельи, наверное, помер бы по дороге! – говорил он. – Все же нужно было вытащить штаны поверх сапог… Впредь буду умнее. Век живи, век учись! Вроде мелочи, а из-за них чуть было не погиб…

Еще один день мы с послушником носили из лесу дрова и ставили их возле кельи, прислоняя вертикально к стволу большого бука, чтобы сучья зимой не завалило снегом. Удивляло то, что после сильного переохлаждения никто из нас не заболел, не осталось даже следов простуды. Похоже, что телу во время критических ситуаций не до болезней. Погода за эти дни установилась, и мой друг спустился в скит. Теперь ему предстояло жить одному, как и мне. Я нисколько не сомневался, что уединение геологу по плечу, но Бог рассудил иначе. Применительно к себе пришлось сделать вывод: советы мы даем легко, а принимаем их с неохотой.

Под ликующие распевы неугомонных соловьев и перекличку далеких кукушек жизнь моя на Грибзе постепенно стала входить в молитвенную колею. Небольшой опыт уединения показывал: для того чтобы ум хотя бы немного пришел в себя от суеты и молвы, ему нужен (самое меньшее) месяц. Лишь после этого в нем начинает пробуждаться пока еще слабое, но живое молитвенное настроение. А для того чтобы успокоились страсти и утихли помыслы, необходимо прожить в безмолвии не меньше полугода. Мало-помалу стал возвращаться рассеявшийся было вкус к постоянному молитвенному усилию. Теперь даже днем сердце вновь, как будто его окликала благодать, вспоминало, что оно рассеянно, и быстро собиралось в молитве.

Служить в горах литургию я пока опасался: время стояло весеннее, по лесу могли бродить охотники и бандиты. Не хотелось выдавать себя светом из окошек кельи, тем более не хотелось, чтобы кто-нибудь помешал. К ночным литургиям мне пока что было страшновато приступать одному. В скиту мы ночью читали и пели всенощные службы, а литургию начинали рано утром. Великим постом мне удалось заготовить побольше запасных Даров, и пока я причащался ими по воскресеньям.

Погожим весенним вечером в лесу, поблизости от кельи раздался предупреждающий крик сойки, послышался треск сучьев, и знакомый голос геолога прочитал молитву. Я вышел из двери: мой напарник пришел с высоким, слегка сутуловатым парнем лет тридцати, в подряснике, очках и с длинной бородой.

– Это иеромонах из одного северного монастыря, отец Ксенофонт! Прости, батюшка, что не удалось спросить у тебя благословения на посещение! Все произошло так внезапно…

– Понятно, заходите, – пригласил я гостей в келью.

После того как мы поприветствовали друг друга и расселись на деревянных чурбаках у маленького столика, геолог продолжил свой рассказ:

– Этот иеромонах услышал от архимандрита Пимена, что вы здесь открыли лаврский скит, и попросился принять его в братство. Мне кажется, что нам он подходит…

Я поглядел на иеромонаха. Он смотрел на меня во все глаза. Парень был на голову выше меня ростом, сутуловатый, большелобый, с длинными руками и ногами, медлительный и стеснительный. Во мне возникло смущение от болезненного вида его лица. На мои вопросы иеромонах ответил, что его сердце очень расположилось к уединенной жизни, а на мои доводы о непростых условиях горной жизни он отвечал, что их не боится. Конечно, для скита еще один иеромонах был бы очень кстати, так представилось мне. Если он возьмет на себя сельские требы, то у меня появится возможность полностью уединиться в горах. На такое предложение новый кандидат в братство быстро согласился, и мы условились так: если игумен отпустит его, то он может поселиться в скиту вместе с послушником Павлом на предложенных условиях. Договорившись с геологом, что через месяц спущусь на Решевей для посадки огорода, я проводил своих гостей. Они, переговариваясь, стали уходить вниз по склону, пока свист соловьев не заглушил их голоса. Я долго смотрел им вслед, понимая, что начался новый этап в моей жизни. Уединение, о котором я безпрерывно просил Господа, становилось реальностью.

Господи, поистине невыразимо счастье той души, которая постигла свою причастность Твоей вечности и получила дар безпрерывно молиться Тебе и даже созерцать Твою славу, Боже, и постигать Тебя, неизменного в благости, красоте и истине. Избавь меня, Иисусе, от безпамятства и кружения в помыслах. Даруй мне драгоценную память Божию – всегда помнить Тебя, свет моей души, истинного Друга и настоящего Благодетеля.

«ПРЕСВЯТАЯ БОГОРОДИЦЕ, СПАСИ НАС!»

Кружение в помыслах есть темнота моя, Боже, ослепляющая мои духовные очи, жаждущие созерцать Тебя духовным созерцанием и постигать Тебя благодатным разумением. Не нашел я, Господи, в себе жизни своей и так оказался на свалке мира сего, духовно нищий и душевно нагой. Только теперь я услышал святой зов Твой, дабы сердце мое вернулось к Тебе, Источнику всякой жизни, ибо Ты и есть его вечная Жизнь.

Истинная любовь не поддается воображению, хотя она проявляется в мире людей. Ее природа запредельна всяким помыслам, но отличительные признаки любви – неизменность и постоянство жертвенности и сострадания, по которым мы узнаем ее.

Война в Абхазии закончилась, но военные неурядицы продолжались. На границе с Россией скопились толпы беженцев, желающих выехать из Абхазии. Им приходилось стоять и в жару, и под проливным дождем по нескольку суток. Выезд из страны был запрещен всем мужчинам до пятидесяти пяти лет. Очередь к пропускному пункту на мосту через реку Псоу двигалась крайне медленно. Терзаемый помыслами о том, жив ли еще мой отец, и желая получить весточку от старца, я передал письма с иеромонахом, надеясь получить ответ. Но даже это оказалось делом не только непростым, но и очень опасным. Не имея возможности пройти границу в Россию на пропускном пункте, люди переправлялись ночами через пограничную реку, где нередко стреляли. Так переходить границу пришлось и моему гостю.

К концу апреля стало теплеть, и весна потоками солнечного света хлынула на мою поляну. Подснежники, примулы и ландыши усыпали горные склоны. Пришла пора огородных работ, и я спустился в скит. В один из страдных дней меня окликнул взволнованный мужской голос:

– Батюшка Симон, скорей помогите! Марии очень плохо!

Это пришел пасечник Николай, второй хуторянин на Решевей. Из его сбивчивого рассказа я услышал, что соседку он нашел утром на полу без сознания. Несмотря на все его усилия, а также старания прибежавшей со Псху сестры пострадавшей, они не смогли привести больную в сознание. Захватив с собой все необходимое для соборования, я отправился к несчастной старушке. Она без движения лежала на кровати, и только дыхание говорило о том, что больная жива. Сестра, вся в слезах, приподняла руку несчастной, и та безсильно упала. По всем симптомам, с ней случился инсульт. Я начал соборование. Сестра подпевала где могла, не переставая проливать слезы. К окончанию соборования Мария открыла глаза и осмотрелась. Но узнала она нас или нет, мы не могли понять. Родственница стала спрашивать старушку, узнает ли она ее. Та кивнула головой в знак согласия.

– Спросите у Марии, сможет ли она причаститься, – сказал я моей помощнице.

Больная в ответ вновь кивнула головой. Приготовив все для причащения, я попросил сестру немного приподнять голову парализованной женщины.

– Скажите ей, чтобы она открыла рот!

Несмотря на наши уговоры, старушка не раскрывала рта. Моя помощница пыталась разжать ей зубы, но не смогла:

– Да у нее зубы стиснуты!

Наконец мы с усилием чайной ложечкой разжали сведенные зубы больной, и она смогла проглотить Причастие. Дыхание ее стало ровным, с лица исчезла одутловатость.

– Пусть Мария спит, я приду ее проведать завтра утром, – на прощанье сказал я, перекрестив больную крестом.

Утром меня встретила радостная сестра, говоря, что больная встала. Я обнаружил ее сидящей на кровати. Она улыбнулась, когда я благословил ее.

– А говорить вы можете, Мария?

Старушка кивнула головой.

– Расскажите, что с вами произошло.

– Вот так это, вот так это… – затараторила она.

– Батюшка, она может говорить только эти слова, а по-другому у нее не получается! Наверно, ее Господь за болтливость так наказал… – предположила сестра.

– Тогда давайте попробуем послужить молебен Матери Божией о здравии! Мария, вы будете подпевать? – спросил я.

– Вот так это, вот так это! – выразила согласие старушка.

Мы начали молебен, сестра подпевала припевы. Больная слушала и молчала.

– Пожалуйста, Мария, попробуйте спеть припевы!

Мои просьбы как будто дошли до ее сознания. Она четко и внятно пропела: «Пресвятая Богородице, спаси нас!»

– Так вы уже можете говорить? – порадовался я.

Помощница стояла, удивленно раскрыв глаза.

– Вот так это, вот так это… – в ответ услышали мы.

И вновь, каждый раз, когда нужно было петь, она чисто и ясно подхватывала припевы, но при этом больше не произносила ни одного слова, кроме «вот так это, вот так это…».

По воскресеньям больная с радостью причащалась и подпевала на молебнах. Постепенно к ней возвратилась речь, здоровье ее окрепло. Только левая рука осталась слабее правой. Через две недели Мария уже трудилась на своем огороде, приветствуя меня счастливой улыбкой. Простую беседу она вела свободно. Но когда требовалось поговорить о чем-то сложном, то снова сбивалось на свое «вот так это, вот так это»… К ней переехала из Сухуми жена старшего сына, гречанка, с маленькой девочкой, и теперь соседка впервые обрела счастье после кончины Ильи.

В это же время мне удалось посетить моих родных, ставших мне вторыми родителями, – матушку Ольгу и дьякона Григория. Они выглядели печальными и потерянными.

– Нету, нету больше с нами духовного отца нашего Виталия! – заплакала женщина, закрываясь концом теплого платка. – Оставил нас дорогой наш батюшка…

– Ну, опять слезы… – пробурчал дьякон. – Да он теперь на Небесах с Богом! И еще больше будет о нас молиться…

– Так-то оно так, но как теперь жить будем?

– Ничего, Бог не оставит! – успокаивал ее как мог отец Григорий. – Иди в хату, Симон, отдыхай с дороги…

В комнату вошла заплаканная Ольга:

– Вот, еще нашла письма старца, последние… Хочешь почитать?

– С удовольствием, матушка… Поминай его как схиархимандрита Виталия. Это сейчас мы все привыкли звать его – Виталий да Виталий… А по монашескому постригу – он вообще-то для меня всегда Венедикт был.

Долго я читал эти удивительные, мудрые письма и делал выписки, из которых сохранилось несколько дорогих мне поучений: «Источник истинного счастья – только благодать Христова, все остальное – химера. Как только прекратишь осуждать, все люди становятся подобны ангелам. Когда отвергнешь зависть и обиды, все вокруг становится раем». И еще: «Если не будешь близок со своим истинным Спасителем и Другом – Христом, то в скорбях оставишь мир, который есть лишь временный попутчик. Если не научишься мудро править своей жизнью с помощью заповедей Евангелия, то она будет править тобой, словно неразумным младенцем. Если не цепляешься за мечтания, душа становится смиренной и в ней начинает жить Христос».

Перед отъездом мы сообща отслужили панихиду по старцу и расстались, утешенные доброй памятью об этом святом человеке. Мне все время вспоминалась одна строка из его письма: «Мой возлюбленный брат, если по-настоящему услышишь хотя бы одну заповедь Евангелия и исполнишь ее на деле, непременно спасешься». Спасибо тебе за все, дорогой незабвенный отец Виталий!

Желание помолиться в безлюдной альпике и немного побыть одному побудило меня подняться в луга на нашу вершину Цыбишха. Запахи желтой азалии кружили голову. Белые и оранжевые крокусы и золотистые шапочки сон-травы устилали цветущие луга. Первый пастушеский балаган, который я увидел, встретил меня тишиной. Вход зарос пахучими зонтиками бузины. Стены оплели белые вьюнки. У порога лежал труп собаки, свернувшейся клубком. Дожидаясь ушедшего хозяина, она предпочла смерть. По углам стояли бидоны, валялась брошенная посуда. Тихо притворив дверь, опечаленный увиденным, я вышел наружу. Та же самая картина ожидала меня в другом и в третьем балагане. В каждом из них у порога кольцом лежал труп верной собаки. Они не покинули своих жилищ, тщетно дожидаясь ушедших навсегда хозяев.

Назад я спускался в сильной задумчивости, и лишь вид цветущих каштанов немного утишил мою печаль о горестях земной жизни. На белопенное каштановое цветение сыпался мелкий теплый дождь. На ветках ореховых деревьев висели крупные сережки. Во дворе в кухне я увидел за столом с угощениями Василия Николаевича и послушника Павла, распивающих чай.

– Отец Симон, я хочу вам подарить на развод несколько ульев. Теперь у вас есть послушник, он согласен за ними присматривать. Какое ваше мнение? – обратился ко мне пчеловод.

– Мнение хорошее! – улыбнулся я.

– Тогда пойдемте на пасеку, и я дам вам ульи! – не стал откладывать дело Василий Николаевич.

В несколько заходов мы перенесли с Павлом в скит шесть ульев. Послушник с интересом взялся изучать книгу о пчеловодстве, подаренную ему пасечником. После знакомства с пчелиными семьями, отделавшись несколькими болезненными укусами, мы наладили наше пчелиное хозяйство. В это же время нам с Павлом удалось побывать на нарзанах на российской стороне, пройдя Санчарский перевал, утыканный немецкими дотами. У нарзанов, отмеченных табличками «от головы», «от сердца», «от легких», «от желудка» и тому подобное, в палатках жил народ. Пограничный пост располагался чуть подальше, примерно в километре, невидимый из этого ущелья. Хотя источники находились поблизости друг от друга, все они имели разный вкус. Удовлетворив свое любопытство, мы повернули обратно. Поход на Санчар показал, что это не наше направление, и я потерял интерес к тем горам.

Наша огородная эпопея заслуживает отдельной истории. Высказав много критических замечаний по поводу моих огородных навыков, геолог предложил свой метод ведения хозяйства, который показался мне убедительным. Он ревностно взялся просеять вилами всю грядочную землю, по-другому посадить картофель – без валиков, а кукурузу решил рассадить по периметру огородного участка. Мы дружно взялись за дело, и в несколько дней посадка была завершена. Оглядывая огород, Павел удовлетворительно произнес:

– Вот теперь другое дело! Красота…

В конце мая он помог мне поднять груз и продукты на Грибзу, и я остался один в своем долгожданном уединении. Сосновый запах моей любимой церквушки в честь Пресвятой Троицы казался мне слаще любого другого аромата. Множество светлячков превращали каждый вечер в фантастическое зрелище, преображая окрестности в мир нереально красивого видения.

За последнее время, встречаясь с лесничим, милиционером и охотниками, я уклончиво отвечал на их вопросы, где находится моя келья. До поры можно было ссылаться на незнание местности. Я изловчился подниматься в келью по ручью, чтобы не оставлять никаких следов, и охотники сгорали от любопытства, пытаясь разузнать, где же я обитаю. Особенно докучал мне Василий Николаевич:

– Отец Симон, вдруг что с вами случится, а мы не знаем, где вас искать! Или у нас что-то на Псху произойдет, а никто не сможет вам сообщить…

– Хорошо, Василий Николаевич, я спрошу благословения у батюшки. Только нужно подождать…

На этом эти разговоры о моей келье временно прекратились.

В середине лета под вечер, сидя на скамье под пихтой, я услышал голос сойки, а затем голоса людей. Выйдя им навстречу, обнаружил, что ко мне поднимается послушник с приехавшим иеромонахом. Они принесли мне муку и мед, за что я был им очень благодарен, так как это давало мне возможность оставаться в горах до конца лета. К моей радости, иеромонах Ксенофонт привез мне письма от отца и моего батюшки. Отец писал, что в стране наступили трудные времена, глупостям правителей, разрушающих страну, нет конца. Его питание теперь – кусок батона и кружка горячего чая. Если бы не поддержка из Лавры, то ему бы пришлось совсем худо.

«Слава Богу, еще остались добрые люди!» – писал отец. Он понемногу распродает ненужные вещи на барахолке, чтобы купить продукты. А в остальном, уверял меня отец, у него все нормально.

Батюшка в своем письме благословил открыто сказать сельским жителям, где находится моя келья, чтобы прекратить пересуды. Но в то же самое время посоветовал подыскать другое скрытое место в горах и построить там новую келью, которая станет моим окончат тельным уединенным прибежищем. Я задумался: несмотря на все мои усилия, такого места мне еще не попадалось. Значит, оно еще ждет меня, так как я твердо верил в благословения отца Кирилла. Батюшка благословлял меня, если станет тяжело, служить уединенную литургию с приходом зимы, когда ко мне добраться будет невозможно. При этом он советовал мне прекратить ловлю рыбы в реке, когда я служу литургии, чтобы не проливать кровь. Я с благоговением поцеловал письмо своего старца: для меня его благословение было настоящим чудом. Один в безлюдных горах, с Церковью и литургией – это именно то, о чем я не мог даже мечтать!

В отношении речной форели батюшкин совет удивительно совпал с тем, что я начал чувствовать при ловле рыбы. Азарта рыбака во мне не было, к тому же вытаскивать из бедной рыбешки острый крючок доставляло и ей, и мне большие мучения. Увидев в них жизнь, проявляющую себя в трогательной разумности, я уже не смог убивать их ради еды.

Приехавший иеромонах рассказал, что игумен отпустил его в наш Иверский скит и благословил подвизаться в горах. Покоренный целеустремленностью этого парня, я разрешил ему поселиться в скиту и начать устраивать свою молитвенную жизнь вместе с послушником Павлом. Заодно разрешил им прямо отвечать на все расспросы обо мне жителей Псху, говоря, что я живу на Грибзе, не уточняя места, и просил обязательно передать эти сведения Василию Николаевичу, Шишину и Валерию.

Когда стихли шаги уходящих гостей, вновь звуки и шорохи леса обступили мою келью, слагаясь в удивительную мелодию тихого, спокойного счастья. Голос кукушки уносил в неведомые дали мою душу. Зрелище величественного пика завораживало взор. Поначалу обилие сильных впечатлений от чистой волнующей красоты гор увлекало мой ум наружу, и требовалось прикладывать много усилий, чтобы возвращать его внутрь. Молитва медленно и спокойно вступала в свои права, успокаивая ум и просветляя сердце. Мало-помалу воспоминания о Псху начали тускнеть, а молитвенный распорядок незаметно укреплял душу. Через какое-то время сами собой родились стихи.

Днем – кукушка, а ночью – сова

Перекличку ведут, не смолкая.

И заставы ушедшего мая

Закрывает густая трава.

Изогнулась небесная высь,

Обнимая горы треугольник.

Набирайся терпенья, невольник,

Заточенный в безсрочную жизнь!

В конце лета днем неожиданный стук в дверь заставил меня вздрогнуть. У кельи стоял улыбающийся милиционер с автоматом на плече и рюкзаком за спиной.

– Вот вы где поселились, отец Симон! Хорошо замаскировались… А то наши охотники ломали голову, где же находится ваша келья… Правильно сделали, что рассказали – меньше будет всяких подозрений!

Мы сели пить чай. Валерий продолжал рассказывать:

– У меня тут на Грибзе секретное место есть, где я охочусь. А осенью со мной случай был: должно быть, Бог спас! Подстрелил я медведя, а он стал уходить в скалы – знает, что там след теряется. Вижу, есть пятна крови на камнях, и лезу по скалам дальше. А медведь в засаде был. Выскочил он из-за камня, я – назад! И… сорвался! Помню, успел сказать только одно: «Святый Боже!» Ударился спиной обо что-то мягкое и лежу. Осмотрелся, а это березка меня удержала. Одна она из скалы выросла. На нее я упал сверху. Кругом пропасть, еле спустился. Пришел домой и первым делом книжки о вере, что вы подарили, все перечитал от корки до корки. Теперь, если нужна помощь или еще что, я всегда рад помочь…

Я обнял милиционера с любовью. Мы подружились на всю жизнь.

Мятущийся человек мира сего принял облик исчадия тьмы, и имя его стало – «гибель». Принявший в сердце ядовитое желание жить без Бога принял в себя жало смерти, и пути его – бездонные пучины ада. Устремившийся к Богу раскрыл сердце свое для Христа, принял в себя Божественную благодать, и дух его стал подобием вечного света и славы Отца Небесного. Пути спасенной души – радость и любовь во Святом Духе, и навеки имя ее – «свет».

ПЕРВАЯ ЗИМОВКА

Господи, что такое мир Твой, если в нем нет человека? Что такое человек мира сего, если нет в нем души? И что такое душа человеческая, Боже, если нет в ней благодати Твоей? Без нее душа человеческая умирает, без души тело человека становится тлением, без человека весь мир становится пустотой, ибо благодатный человек – мера Твоего творения, Господи! Грешная душа, лишенная благодати, – мера пустого мира сего, а святая душа – основа и суть всего, что создано Тобой, Святый Боже!

Христос лишен всякого греха, но Его священная обитель находится в сердце человека. Его любовь к нам, грешным людям, явлена нам Его заповедями и спасительным Крестом. А наша любовь к Нему выражается в отсечении помыслов и служении ближним.

Рассказ охотника привел меня к выводу, что у медведей стоит поучиться, как нужно скрываться от преследования. Я вспомнил, что еще в Таджикистане удивлялся, как ловко прячутся медведи на высоте в скалах, наблюдая сверху за долиной и передвижениями людей. Ранним утром я вышел к каменной осыпи, за которой начинались густые кусты лавровишни. Из кустов поднимались большие каменные глыбы, скатившиеся откуда-то сверху. В дебрях лавровишни пролегали медвежьи тропы. Похоже, я попал на верный путь. Еще несколько скальных уступов – и сверху открылся удивительный вид на поляны Грибзы и на противоположный Бзыбский хребет в зелени альпийских лугов. Чуть выше меня возвышались каменные башни, словно каменный замок в лесных дебрях. Мое сердце забилось от волнения: это было именно то, что нужно.

Вскарабкавшись на темно-коричневые скалы, состоящие из нескольких массивных гранитных блоков, я обнаружил там небольшую площадку три на три с половиной метра, пригодную под строительство кельи. С трех сторон она обрывалась крутым уступом, со стороны склона переходила в пихтовый лес, пригодный для заготовки нужных бревен. Я достал четки и уселся под сосной. Вид во все стороны открывался захватывающий – словно с крыла самолета. Первая молитва на новом месте окрылила меня благодарностью к Богу. Счастливый и умиротворенный, я медленно спустился со склона, когда красный диск солнца начал закатываться за зубцы темнеющего хребта.

Но еще нужно было найти воду. Носить ее с родника, бегущего внизу, возле кельи, представлялось чрезвычайно обременительным: и далеко и слишком круто. Но в крайнем случае я был согласен и на этот вариант. Поиски в восточном направлении по скалам, покрытым скользкой травой и голубым лишайником, не дал никаких результатов: воды там не оказалось. Я двинулся на запад, ловя ухом все звуки: не услышу ли плеск ручья? Метрах в ста пятидесяти от скал я нашел небольшой пересыхающий ручеек, но напиться из него не смог. Срезав стебель борщевика, я смог с помощью его полой трубочки вывести маленькую струйку, запрудив каменную ложбинку листьями лопуха. На первый случай этой воды хватало, но, чтобы в этом месте жить и работать, необходимо было найти невысыхающий ручей.

Перейдя следующее сухое ущелье, я выбрался на другой его борт. Там моих ушей коснулся самый сладостный звук на свете – шум водопада. На скальном обрыве, чтобы не сорваться, пришлось руками цепляться за ветви кизиловых кустов. Еще несколько метров – и я застыл от восторга. Сверху, рассеивая разноцветные брызги, сверкающие в солнечных лучах, низвергался роскошный водопад. Вдоволь напившись вкусной воды, я умыл лицо и руки и осмотрелся. Свежий ветер прохладой овевал лицо, стекая с верховий ущелья, заросшего луговым мятликом и высокими стеблями девясила. Его золотистые шапки качались под порывами ветра, у воды в грудах камней поднимали головки синие незабудки и розовые цикламены. Всюду порхали красивые белые бабочки-махаоны. Эту прекрасную горную долину мне захотелось посвятить святому Иоанну Крестителю.

Пробираясь через заросли красной бузины, я увидел темный вход в груде больших камней. Заинтересовавшись, я встал на колени и заглянул внутрь. Там царила полная темнота. Когда мои глаза привыкли к ней, я прополз немного вперед на четвереньках. Они встретились с двумя круглыми блестящими глазами, расширившимися от ужаса. В углу, съежившись, лежал маленький медвежонок. В полном молчании я попятился к выходу. «Господи Иисусе, спаси и помоги! – шептал я. – Только бы не встретить медведицу!» При ярком солнечном свете жуткий страх почти прошел, но желание избежать ненужных встреч сопровождало меня до самого спуска к келье.

В сентябре, как мы договаривались с послушником, я пришел в скит на уборку нашего урожая. Но никакого огорода я не увидел: не выросло ничего, кроме бурьяна по пояс. Павел растерянно разводил руками:

– Сам не знаю, как это получилось. Наверное, семена не взошли…

Пришлось питаться огородной крапивой, спаржей, щавелем и диким луком. Этих трав уродилось на удивление очень много. Выручали, как всегда, грибы и крупы. Василий Николаевич с лесничим, узнав о нашей огородной неудаче, привезли несколько мешков кукурузы, фасоль, «гуманитарный» горох и муку.

С собой в горы я взял муку для лепешек и просфор, которую засыпал в молочную флягу, а также фасоль и горох. Из них хорошо было делать подливы к каше. О фасоли и горохе я прочитал, что в прежние времена эти продукты использовались во флоте вместо зелени, поэтому я решил их сделать для себя некоторым подобием витаминов. Лущеная кукуруза не портилась, и ее не грызли мыши. Ее я тоже отложил для гор. Кукурузная мука оказалась очень сытной, но не могла храниться больше месяца. Недостатком лущеной кукурузы являлось то, что ее нужно было долго варить, и она не давала такой сытости, как кукурузная каша. Заметив свойства этих продуктов, я стал замачивать на ночь кукурузу, фасоль и горох. С середины сентября печь приходилось топить постоянно, поэтому котелок всегда стоял на плите. Снег уже ложился на вершины гор, и на поляны стекал сильный холод, особенно по ночам. Горько пахло прелой листвой осеннего леса.

Пришлось отказаться топить печь поленьями из пихты. Они сгорали, словно порох, раскаляя жестяную тонкостенную печь до красноты, а затем температура быстро падала. Пришлось придумать другой метод: вдоль стен печки я укладывал толстые мокрые буковые гнилушки, а в середину закладывал одно-два полена из пихты. Когда дрова разгорались, гнилушки медленно подсыхали, а потом давали небольшой ровный жар, которого вполне хватало на маленькую келью. Дрова я собирал каждый день. Они представляли собой большие ветки буков, сломанные снегом. Их я ставил стоя, прислонив к большому буку возле кельи. Когда снегопады заваливали поляну и прямо у порога снега накапливалось по грудь, дрова можно было относительно легко достать из-под снежного сугроба, потому что под деревьями снега всегда было поменьше.

Много хлопот и неудачных экспериментов понадобилось для выпечки лепешек, а затем и просфор. На железной раскаленной печи они горели с одного бока и оставались сырыми сверху. Если для лепешек удалось подобрать нужную температуру, то с просфорами пришлось поломать голову. Наконец пришла догадка выпекать их в крышках из-под котелков. Я положил просфору на крышку и закрывал ее другой крышкой. Тогда внутри создавался ровный жар, равномерно пропекающий нижнюю и верхнюю стороны. Если раньше они получались обугленными снизу, то в крышках выходили румяными и пропеченными. В дальнейшем удалось изловчиться печь лепешки и просфоры даже на угольях костра.

Все занесенные для зимовки продукты приходилось строго экономить, особенно муку. На день я определил себе одну лепешку размером с крышку маленького котелка – это примерно десять сантиметров диаметром и толщиной полсантиметра. Лепешка стала моим деликатесом. Так как я продолжал держаться правила не пить и не есть до трех часов, а растительное масло позволял себе лишь в субботу и воскресенье, то продукты расходовались медленно. С трудом удалось победить страсть к еде, которая грозила перейти в жадность. Чтобы не съедать весь обед сразу – миску гречневой каши, залитой фасолевой похлебкой, и лепешку, я начал делить свое блюдо на две части. Очень трудно было не приступать сразу ко второй половине порции. Из-за голода борьба шла даже за пять минут. Несколько месяцев изнурительной борьбы за экономию против чревоугодия помогли преодолеть чувство голода. Потом я уже мог спокойно доедать вторую часть обеда, не увеличивая порцию.

До снегопадов понадобилось еще несколько раз спуститься в скит и принести лопату, колуны, кувалду, соль и книги. Этот груз отнимал много сил. К тому же, поднявшись с ним в келью, невозможно было принести еду, и зачастую лепешка с водой составляла весь обед за весь день. Очень тяжелыми оказались богослужебные книги, без которых невозможно служить всенощные бдения. По весу они казались мне веригами.

Сколько желаний, намерений и пустых замыслов носит в себе человек, не задумываясь о том, что всему этому может прийти конец в один миг! Постоянные хлопоты и заботы отвлекли мое сердце совсем в другое русло от молитвенной памяти. Я позволял себе рассеиваться в молитве, увлекаясь мечтами о постройке новой кельи. Однажды, когда я поднимался к себе с тяжелым рюкзаком, меня внезапно пронзила острая боль в лодыжке. Нога подвернулась на скользком камне так сильно, что от боли я остановился, боясь поставить ступню на землю. «Неужели я сломал ногу? – обдала меня холодом ужасная мысль. – Если нога сломана, я не смогу добраться до кельи и у меня не хватит сил вернуться на Решевей…» Я осторожно опустил ногу на землю: кажется, перелома нет. «Господи, прости меня! – сами собой вырвались у меня эти слова. – Всего лишь на одно мгновение, когда Ты оставляешь меня, моя жизнь прекращается! Прости, что я забываю о Тебе, когда дышу, иду по тропе, сплю или отдыхаю, не ведая того, что Ты неустанно и безпрерывно хранишь меня… Хочу любить Тебя днем и ночью, научи меня и дай мне силы служить Тебе каждое мгновение непрестанной молитвой!»

Мне стало понятно, что каждый шаг должен быть служением Богу, так же как каждый вдох и выдох. И первое главное препятствие к этому служению – мои безпорядочные помыслы, вызывающие рассеянность. А самый близкий и лучший учитель, мудрый, заботливый и милосердный, – это Ты, Боже, не оставляющий меня ни на секунду. Как же легкомысленно трачу я свое драгоценное время одной-единственной жизни, забывая о Тебе, Господи , ибо к Тебе я уйду, когда остановится во мне дыхание. Вновь Ты учишь меня, как заботливый отец, чтобы я хранил Тебя в сердце своем, истинную жизнь мою!

Но чем уловили помыслы мой ум? Планированием безчисленных действий, которые зачастую оказывались пустой мечтой. Реальность жизненных ситуаций всегда являла мне свои незыблемые законы, ибо они исходили из Божественной мудрости, сметающей напрочь мои эгоистические мечты. Ни одна из них не опиралась на Божественный Промысл, являясь пустым созданием моего греховного воображения. Медленно, но неуклонно сердце мое приходило к постижению истинных законов бытия – законов Духа, движимого безкорыстным смирением и самоотверженной кротостью.

За этот период я несколько раз служил на Псху воскресные службы и причастил верующих, на прощание представив им нового священника. За время нашего общения с жителями Псху четверо пожилых сельчан попросили постричь их в монахи. Отец Кирилл в письме прислал благословение на постриг. Бывший инженер, чадо духовника отца Саввы, стал монахом Саввой, странник с уединенного хутора получил имя монаха Лазаря, а две его сестры стали монахинями Марфой и Марией. Для монахов я подыскал облачения из скитских запасов, а одеть монахинь помогла матушка Ольга из Сухуми.

С монахами все получилось просто, имен они себе не выбирали и были рады, что имеют теперь своими покровителями тех святых, в честь которых они были названы. А вот будущие монахини по очереди подходили ко мне, и каждая из них, отозвав меня в сторону, просила назвать ее Марией. Я обещал подумать, но во время пострижения неожиданно назвал одну из старушек Марфой, что ее сильно смутило.

Прошло два дня после пострига. Я уже собирался уходить в скит, навестив больных и причастив их. У дома Василия Николаевича ко мне подошла радостная монахиня Марфа и, сияя лицом, заявила:

– Батюшка, простите меня! Я сначала негодовала на вас, что вы назвали меня Марфой. А теперь вся душа моя ликует, когда я слышу – «монахиня Марфа»! Спаси вас Господи!

Из сельских новостей я узнал, что к пчеловоду приехал старший сын, воевавший в Афганистане и попортившийся там на наркотиках. Церкви он избегал и предпочитал молодежные компании с выпивкой. Зато порадовали мои друзья: лесничий, пчеловод и милиционер отремонтировали молитвенный дом, и он радовал глаза новой крышей и выбеленными стенами. Верующих заметно прибавилось, и с ними стало приходить много детей.

Наконец все сельские хлопоты закончились, продукты и инструменты были подняты в келью. В середине ноября я остался один. Сони-полчки перекликались по вершинам огромных буков, но к холодам угомонились и они. Помню тихий серый вечер с холодным моросящим дождем, быстро наступившую непроглядную темноту, жуть безмолвного черного окошка кельи, которое заволокло туманом, и первый помысел, который пронзил меня, как удар электрического тока. Это был безотчетный страх перед долгой нескончаемой зимой. Мне предстояло продержаться до половины апреля, когда по снежному насту можно будет пройти далеко вниз, а первый вечер казался таким долгим, что я ужаснулся. Если таким длинным и томительно долгим предстал для меня первый вечер зимовки, как же я выдержу всю зиму?

Пока я в унынии предавался этим грустным размышлениям, мне подумалось, что уже, наверное, наступила глухая ночь. Я посмотрел на часы. Прошло только пять минут, а мне показалось, что это одиночество длится уже целую вечность. Тогда впервые в душе моей открылась условность времени и нашего понимания его относительной длительности. С той поры до отъезда на Афон минуло десять лет, как один миг, но те первые пять минут одиночества запомнились мне на всю жизнь

…Во всем еще полно неясного,

Но в этой тьме, где нужно жить,

Необъяснимое прекрасное

Ясней всего, что может быть.

И, пережив усталость долгую,

Поймешь, устав от долгой тьмы:

Лишь только в Нем есть то немногое,

Что так безплодно ищем мы!

Сердце теряется в безпрестанном кружении среди вещей, обстоятельств и безпорядочных мыслей. Это и есть мир суеты, создающий длительную и закоренелую привычку похоти очей, ума и плоти. И если их лишить привычной суеты, то эта застарелая привычка кружить среди вещей мира внешнего и помыслов мира внутреннего еще долго продолжает терзать душу, не желая оставить ее. Когда ум, с помощью благодати, отрывается от безпорядочного парения в вещах и помышлениях, он начинает утверждаться в сердечных глубинах, становясь духовным сердцем, в котором сияет Христос.

БРАНИ В УЕДИНЕНИИ

Господь и Бог мой, Иисусе Христе, приими мою первую попытку научиться истинному покаянию, так как то зло, в которое впадал я и неоднократно впадаю, причиняет мне уже здесь, на земле, муки отчаяния, ибо эти падения отлучают душу мою от Тебя. Взываю к Тебе, Боже, из тесноты моей, ибо даже то благо, которое Ты вложил в душу мою, вынуждает меня страдать из опасения утратить его и стать вдвойне грешным. Потому Ты и есть мой Исцелитель и Спаситель, ибо лишь в блаженном покое Твоем уставшее сердце мое находит отдохновение от тягот и забот этого мира и от удручающих обременительных помышлений.

Суть заповедей Христа – совершенная чистота сердца и полное внимание к нему. Плод сердечной чистоты – вечное спасение, а плод внимания к сердцу – Божественная благодать.

Различные блюда и яства, овощи и фрукты, сладости и деликатесы – безчисленные их образы стали всплывать в уме, заставляя желудок судорожно сокращаться. Есть снова и снова – эта мысль овладела моим умом, не давая ему покоя. Один вид фасоли или гороха вызывал отвращение. Пища казалась безвкусной и отвратительной, а голод мучил все сильнее и сильнее. Единственным утешением в питании оставалась лепешка. Но ее нужно было разламывать пополам, чтобы вечером, вымочив в воде, не торопясь и растягивая этот процесс, съесть хлеб уже в темноте.

Опасение, что продуктов может не хватить до весны, начало преследовать меня. Первое время мне казалось, что нужно уменьшить порции круп, и я урезал себя до горсти крупы и горсти гороха на день. По моим расчетам выходило, что запасов должно хватить. Но периодически я вновь и вновь пересчитывал содержимое баков, чтобы успокоить себя. Однообразное питание раз в день давало мало физических сил, чтобы двуручной пилой пилить дрова, расчищать в снегу дорожку к бревнам и сучьям, которые периодически заваливало снегом. С большим трудом я вытаскивал каждый корявый сук из смерзшегося сугроба.

Ощущение голода неослабно караулило душу, и если я впадал в рассеянность, то помыслы о еде наваливались на меня, пытаясь сбить с установленного распорядка. Случалось, сильнейшие брани с помыслами приходилось претерпевать за несколько минут перед обедом, соблазнявшими меня начать есть раньше назначенного срока. Другой вид брани за еду начался в конце скудного обеда за вторую половину моей скудной порции, которую я откладывал, чтобы съесть ее чуть позже, таким образом стараясь избегать прожорливости и переедания. Помыслы тучей носились вокруг, соблазняя съесть все немедленно. Чтобы отвязаться от них, я принимался за молитву или читал жития святых.

Еще более тяжелая война началась за ночную молитву. Сонливость предстала сильнейшим орудием диавола, чтобы не дать мне молиться ночью. Как только приближалось время к одиннадцати ночи, глаза тяжелели так, словно их кто-то сдавливал. Голову невозможно было поднять, и крепкий, безпробудный сон наваливался на меня, даже не сон, а какое-то оцепенение всех чувств. Пытаясь не уснуть, я прислонялся спиной к стене кельи, смачивая голову холодной водой, открывал настежь окошко, чтобы морозным воздухом освежить себя, но все было безрезультатно – я засыпал мертвым сном, словно отравленный каким-то ядом.

Прилагая все силы в борьбе со сном, я пустился на хитрость и решил отоспаться как следует. Спал я безпрерывно целые сутки, надеясь проснуться бодрым и свежим. Но как только время приближалось к одиннадцати часам ночи, вновь не оставалось никаких сил на борьбу с сонливостью и спать хотелось с невероятной силой. Видя, что подобные хитрости не помогают, я твердо намерился просыпаться ночью, чтобы молиться в ночное время. Но даже сказать всего один раз «Господи Иисусе Христе, помилуй мя» не оставалось сил. Окончательным правилом для себя я выбрал следующий метод – начинать молитву с вечера так, чтобы на пять или десять минут пройти рубеж одиннадцати часов. Молитвенный опыт показал, что самый сильный натиск сонной брани начинается с одиннадцати ночи и неослабно борет примерно до двух часов. Когда случайно мне удавалось не заснуть, после двух часов ночи молиться становилось все легче и легче.

Борьба со сном хотя и была непосильно тяжелой в первую зиму, но наиболее тяжелой и суровой оказалась борьба непосредственно за саму Иисусову молитву. Если я брал в руки книги о молитве, чтобы просто почитать их, они казались свинцовыми. Четки как будто кто-то вырывал из рук, и каждый узелок, казалось, весил не меньше тонны. Даже произнести полностью молитву «Господи Иисусе Христе, помилуй мя» не было никаких сил. Голову словно обхватывал металлический обруч, который стягивался все туже, причиняя сильную боль при каждом усилии прочитать молитву. Во рту пересыхало, сердце колотилось так, словно выпрыгивало из груди. Отчаяние периодически приступало с такой силой, что я несколько раз намеревался бросить келлию и бежать вниз, в скит. Но каждый раз, спрыгнув с порога, не мог пройти больше трех-четырех метров – снег лежал по грудь и ни о каком бегстве не могло быть и речи.

Сидя в уединении с четками в руках, я погружался в какое-то тупое оцепенение или в полудрему, не имея сил даже раскрыть глаза. Мне все чаще стали слышаться голоса: «Симон! Симон!» Иногда мне слышалось, как будто кто-то пришел к келье и зовет меня. Откуда здесь зимой могут быть люди? Недоумевая, я выскакивал на порог, но видел только кружащиеся хлопья снега, который мог валить неделями без перерыва. Наконец я просто перестал обращать внимание на голоса, зовущие меня, понимая, что там не может быть никого из людей.

Тогда эти голоса стали донимать меня среди ночи:

– Уходи отсюда, иначе ты погибнешь! – раздавалось почти над ухом. – Убирайся прочь, негодяй! Это наше место!

Неподъемной рукой с последним усилием воли я старался хотя бы перекреститься, и лишь тогда голоса на время умолкали. Среди ночной снежной бури они кричали :

– Прочь, прочь с нашего места! Мы развалим твою избушку!

И я не верил сам себе: келья сотрясалась так, словно ее трясли с четырех углов. Балки скрипели, бревна, казалось, ходили ходуном. В спешке, теряя спички, я зажигал свечу – но все оставалось по-прежнему. Это было только наваждение… За окошком стояла серая мгла беззвездной ночи. Тихий зеленый огонек лампады кротко светился в темноте, и на душе отлегало от безпричинных страхов. «Господи, если все эти мучения сокрушат меня, – говорил я, – приими их как мое покаяние…»

Спасительное напутствие старца пришло мне на помощь: «Если не сможешь молиться, пиши молитву в тетради». Благодарение братьям моим, которые принесли мне с продуктами толстые общие тетради! Мелким убористым почерком я начал записывать в них молитву за молитвой, лист за листом, и чем больше становилось исписанных листов, тем спокойнее становилось на душе. Само присутствие рядом молитвенной тетради словно излучало некий мир, покой и защиту. За зиму я исписал три общие тетради и держал их рядом с изголовьем на столике, как свою защиту и поддержку. Когда я перелистывал лист за листом, где находилась только Иисусова молитва, слова ее как будто оживали и своей благодатной силой пробуждали оцепеневшую и ослабевшую от духовных браней душу.

Тем временем декабрьское солнце стало чуть повыше подниматься в полдень над Бзыбским хребтом, а на закате садилось уже не напротив кельи, а сдвинулось немного дальше на запад. Снег периодически прихватывало твердым настом. Это позволило совершать небольшие прогулки, без опасения провалиться в снежные ямы. Заговорили и зашумели засыпанные снегом водопады, и добавилось новое искушение. Ночью их не было слышно, а днем, когда я пытался молиться, звуки водопадов стали складываться в одуряющие монотонные мелодии, подобные шаманским заклинательным ритмам, напоминая дискотеку. Как будто толпы бесов во всю мощь извлекали из каких-то непонятных инструментов жуткую музыку с воплями и плясками. Порой доносились многочасовые барабанные неистовые ритмы, словно они выстукивали их своими копытцами. Затем шаманская музыка резко менялась, и начинали звучать изумительные скрипичные концерты, пленяющие слух и ум своей красотой. Если я позволял себе рассеяться, то эта дьявольская музыка завораживала ум и я не замечал многих часов, потерянных в этом музыкальном одурении.

Понимая, что слушать эти мелодии опасно, я решительно настроился не поддаваться музыкальному гипнозу и так постепенно научился не погружаться в колдовские ритмы и мелодии. Как только это произошло, шум водопадов вновь стал обычным фоном прибывающего весеннего тепла. Едва я справился с пленением ума музыкой падающей воды, как добавилась новая напасть. Сны стали пленять ум с такой силой, что увлекали его подобно нескончаемым сериалам. Удивляло в этих снах то, что определенные лица и события могли переходить из одного сна в другой, продолжая свой фантастический сюжет. Иногда сновидения превращались в удивительное повествование из чьей-то жизни, в которой я тоже принимал участие, сознавая в то же самое время, что не имею к этим чужим приключениям никакого отношения.

Сны становились все более красочными и увлекательными, затягивая мое любопытство в невероятные истории и происшествия, переходящие из одного сна в другой. Однажды я обнаружил, что во сне свободно говорю по-английски в чужой стране с группой молодых ребят, прекрасно понимая их ответы и задавая свои вопросы. В конце беседы я неожиданно перешел на русский, и мои собеседники сразу же легко перешли на этот язык. Это вызвало во мне недоумение, и я спросил у одного из «иностранцев» из моего сна:

– А вы что, на русском языке тоже можете говорить?

И услышал ответ:

– А мы на всех языках говорим!

И с хохотом они исчезли. Такой сон заставил меня призадуматься: не хотелось бы застрять в таких сновидениях, где меня обманывают жалким образом. Собрав все силы, я твердо наказал себе спать как можно меньше, чтобы не попадать в уловки сновидений. Пришлось сделать пугающий своим реализмом вывод: сон – это сильнейшее оружие диавола, которым он удерживает душу в рабстве.

Для того чтобы решительно противостоять сну и не становиться безпомощной жертвой сновидений, я взялся подолгу читать среди ночи книги святых отцов при свете маленьких самодельных свечей, что привело со временем к ухудшению зрения. Стараясь не спать, я подолгу сидел с четками, опершись спиной о стену. Побеждаемый дремотой, я сильно застудил спину. Когда печь остывала, тонкие сквозняки из щелей по углам кельи продували меня насквозь, и я простужался так, что по утрам не мог разогнуться.

Помимо борьбы с немощами и бесовскими наваждениями добавилась сильная печаль об оставленном отце. Как он живет без меня? Возможно, он болеет и ему некому оказать помощь? Или же он голодает и у него нечего есть? А если он замерзает в доме и никто не приходит его проведать? Печальные помыслы об отце стали переходить в скорбные сновидения, в которых он жаловался мне, как ему плохо без меня. Несколько раз мне снилось, что отец уже умер, и от горя сердце мое разрывалось на части. Много раз я в раздумье выходил на порог, чтобы бросить уединение, попытаться пройти границу и добраться в Сергиев Посад, где, возможно, мой отец безпомощно умирает или, не дай Бог, уже умер. Но сильные снегопады, а затем и метели перекрывали все возможности бросить келью и устремиться на встречу с отцом.

Один навязчивый помысел принялся досаждать мне и изводить душу. Слыша во время метелей скрип пихты над своей головой, я стал впадать в дикие опасения, что буря свалит дерево и оно рухнет на мою келью. Под завывания ветра я выбегал наружу – верхушка пихты угрожающе раскачивались, а в каждом скрипе дерева мне слышался ужасающий треск его падения. Я крестил пихту снова и снова, не чая дождаться конца зимы и остаться в живых. Насколько страхи мои были безосновательны, стало понятно из того, что именно эта пихта выстояла во время страшной осенней бури, когда валились другие деревья.

В такие затяжные периоды уныния неожиданно поддерживали мой слабеющий дух стихи, когда молиться становилось совсем невмоготу. Внимание переключалось на другое – и боль уныния немного слабела, а иногда даже забывалась. Так я постепенно начал вести стихотворный дневник своих невзгод, излагая в нем то, что хотел бы сказать на исповеди, которой, к сожалению, был лишен в уединении. Но не всегда помогали и стихи, поэтому в безысходности уединенной замкнутой жизни сердце поневоле устремлялось к Богу, находя в Нем единственную опору и утешение от всех скорбей.

Отпели заливисто птицы

Мне песнь похоронную.

Вновь позолотой зарницы

Сияют исконною.

Дух мой в борении тяжком,

Словно под ветром, шатается.

Сердце железное, гордое,

Болью объятое, плавится…

К крайне отчаянному положению в борьбе за молитву и духовную жизнь добавились внешние страхи. До февральских оттепелей мне представлялось, что в зимнем лесу я живу совершенно один, а звери не могут появиться здесь из-за глубокого снега. Радуясь погожим солнечным дням, я стал совершать небольшие прогулки к скальным обрывам, откуда можно было любоваться заснеженным Кавказским хребтом. Там, вдоль обрывов, к моему крайнему удивлению, сродни удивлению Робинзона, я обнаружил длинные цепочки следов, похожих на собачьи. Они пересекали лесные поляны в двух направлениях: одни следы уходили в верховья реки, а другие шли с верховий вниз по ущелью. Собак здесь быть не могло, и я знал, что у волчьих следов, в отличие от собачьих, два средних когтя всегда выдаются вперед. Я исследовал найденные следы, и у меня не осталось никаких сомнений в том, что это волки. Совершать прогулки по полянам стало опасно. Пришлось большей частью сидеть в келье, слушая по ночам заунывный волчий вой, несущий гибель всему живому.

Удручаемый безпрерывными скорбями и находясь в полном отчаянии от своей немощи, я вспомнил благословение отца Кирилла: «Когда будет трудно в уединении, служи литургию». Робко и неуверенно приступил я к своей первой литургии в Рождественский пост. Когда мерцающий свет свечей озарил скромные церковные сосуды, которые подарил мне батюшка как наследие Глинских пустынников, и благоухание ладана наполнило келью, слезы невольно полились из глаз. Невыразимое счастье служить литургию в горах под Рождество переполнило мое сердце. Заливаясь слезами благодарности к Богу и своему старцу, я причастился, не сознавая ни времени, ни зимнего заточения, ни самого себя. После нескольких литургий душа и сердце приобрели крепость и словно утвердились в стойкости. Брани и искушения перестали быть такими жестокими как прежде. Каждая литургическая молитва стала для меня лучом спасения, неожиданно осветившим мою отчаянную жизнь. Если бы не литургии, очень трудно было бы устоять перед тяжелым и изнурительным натиском зла. Этот первый опыт служения Божественной литургии в горах показал, что только с нею моя слабая душа осталась жива и смогла многими скорбями принести покаяние Богу и начать в Нем новую жизнь.

Благодарю Тебя, Боже мой, за то, что Ты дал мне ясно увидеть немощь мою и крайнее безсилие самому противостоять злобным ухищрениям диавола, ибо, пока мы не познали Бога, всякое наше знание и наш человеческий опыт пусты и безсмысленны перед Ним. Позволь же, Боже, приблизиться к Тебе и войти в смиренный и мудрый покой Твой, в котором ничто не начинается и ничто не заканчивается, ибо это и есть Твоя неразрушимая истина, в которой Ты стоишь неколебимо во веки веков.

«РУКИ ВВЕРХ!»

Благодать Твоя, Господи Иисусе, берет на себя немощи наши. Поэтому в Твоей благодати нет ничего невозможного для тех, кто преодолел всякую невозможность, порожденную немощью своей души. Господи, каюсь, что влачу жалкие дни свои в нищете пустого ума моего, – даруй мне стяжание нищеты Святого Духа, ибо она достойна человека, познавшего свое недостоинство в глазах Твоих. Только Истина обмануть не может никогда. Все остальное, что не есть Истина, суть обман и тщета человекоугодия. Мысль человеческая безумно ищет Бога в предметах и не может ухватить Его, потому что ухватывает лишь другие мысли. Духу человеческому нет нужды в поисках Бога вовне, ибо Ты, Господи, Создатель его, пребываешь в нем и ждешь, когда он оторвется от вещей мира сего и прилепится к Тебе там, где сокровенно Ты скрываешь Себя в нем самом, Святый Боже.

Счастливый удел – уйти от мирской суеты. Прекрасный удел – искоренить плотские желания. Превосходный удел – поставить преграду чувственным мыслям. Но наилучший удел – хранить в душе благодать и стяжать нищету духа во Христе.

Спустившись в апреле в скит, я выглядел, должно быть, как пришелец с того света, потому что геолог и иеромонах смотрели на меня во все глаза. О зимних бранях повествовать было тяжело, и пришлось сказать главное: без литургии в горах не выжить, а тем более не сохранить способность ясно оценивать ситуацию. Мои друзья согласились без возражений. Никто из нас не мог бы сказать, что можно устоять в бранях без причащения – это было бы слишком самонадеянно.

Сидя с послушником за послеобеденным чаем, иной раз я засиживался с ним до вечера. Он был мастер рассказывать:

– Любил я ездить с отцом в геологические экспедиции. Фамилия его известная, к тому же профессор. Там я и кашеварить научился. Гнуса в тайге было видимо-невидимо… Веришь, отец Симон, едем по чащобе на газике, а «дворники» не успевают стекла от этого самого гнуса очищать. На палец толщиной… Места, конечно, замечательные! А дорог нету. Тогда дальше двигались на лошадях. Комарье со шкуры бедной лошадки ладонью сгребешь и дальше едешь…

– А сам-то как? В комариной сетке?

– А как же! Только гнус – он же маленький, в любую дырочку пролезет. Я его не воспринимал по отдельности, а видел как одну сплошную биомассу, очень хитрую, кстати. Заесть до смерти запросто могут! Сплошная фантастика, Брэдбери, одним словом. И что удивительно? Полюбил я Север вот за эти самые «комарики»… Шучу, конечно. Дух там какой-то особенный. Мне, кажется, такого больше нигде на планете нет. Там, на Севере, меня к старообрядцам занесло, потом этим делом увлекся…

А то еще работал я в Московском зоопарке. Зверей кормил. Больше всего мне волки нравились. Умные зверюги. Приноровился я их с рук кормить. Кладешь на ладошку кусочек мяса и приставляешь ее к сетке. А они аккуратненько так это мясо с ладошки берут. Один раз я проворонил свой палец. – Заметив, что я пристально рассматриваю шрам на его безымянном пальце, Павел хохотнул. – Вот-вот, этот самый! Отвлекся я на что-то, слышу – клац! А мой палец уже в волчьей пасти. Как дернусь я назад, а кончик его мне волк, словно бритвой, по самый ноготь отхватил… Бегом в больницу, там мне палец подлатали. У волка тоже дух особый есть, до костей пробирает, силища…

– Так ты в Абхазию после зоопарка приехал?

– Нет, после него я еще разные статейки в журнал «Юность» пописывал, потом литературным критиком там работал. Это мне тоже нравилось.

– Зачем же ты бросил эту работу, если нравилось?

– Жизнь моя в миру закончилась. Жена загуляла. Прижал я ее как следует, а она мне: «Больше не буду!» – «Ага! – говорю. – Больше не будешь, а меньше, значит, будешь?» Замахнулся я на нее, думал – все, конец ей! А потом передумал, сына жалко стало. Ударил я изо всей силы кулаком в стену, та аж загудела. Всю руку разбил. Поехал снова на Север, но места себе там не нашел. Услышал от Михаила про Псху, так и попал сюда…

Через несколько недель жизни в скиту, общаясь с братьями и занимаясь огородом, я понемногу обрел физическую крепость и пришел в себя. В душе вновь появилось желание и силы вернуться в уединение. В это время на Решевей неожиданно появился радостный Андрей, благополучно пробравшийся через границу – ночью, под автоматными очередями. Блокада Абхазии со стороны России продолжалась, и без особого разрешения пройти пропускной пункт на Псоу никто не мог.

– Батюшка, я столько вещей хотел вам привезти, как обещал, но, когда узнал, что граница закрыта, вынужден был все оставить!.. – оправдывался гость.

– Ладно, Андрей, хорошо что приехал! – обнял я его. – Помоги забросить груз к келье – и слава Богу!

С тревогой я открыл письмо от отца. Оно оказалось полной противоположностью тому, что мне представлялось зимой. Отец, через посредство отдела кадров Лавры, начал сдавать комнату священникам-заочникам, приезжающим на экзамены, и даже собрал для меня небольшую сумму денег. Здоровье у него хорошее, не болеет. Мама моего друга архимандрита Пимена приняла монашеский постриг, и теперь ее зовут монахиня Сергия. В конце письма он передавал поклоны от братии и от батюшки. У меня отлегло от сердца.

В одно утро я не смог разбудить Андрея. Он спал мертвецким сном.

– Отец Пантелеймон, что с моим другом приключилось?

– Сидели за чаем до пяти утра… Пусть отсыпается!

– Так почему же ты не ушел?

– Как я уйду? Вижу, он сидит, слушает, ну и я сижу!

Несколько раз мы с тяжелым грузом поднялись на водопад, где под камнями находился промежуточный тайник. После зимы мне хотелось взглянуть на свою келью с противоположного борта ущелья, с Бзыбского хребта, чтобы удостовериться, что ее не видно с той стороны и с вертолета. Мы перенесли груз с водопада в келью и отслужили литургию перед походом. У реки мы долго искали переправу, но везде было глубоко и очень быстрое течение остужало наш пыл. Наконец мы нашли спокойное место среди больших камней посреди реки. Воды было по грудь, и поневоле пришлось освоить новый метод переправы, который нам понравился своей безопасностью. Он состоял в следующем: переходя быструю реку, не следует бороться с течением, а давать ему передвигать тело напором воды в спину. Чтобы течение не сбило нас с ног, мы упирались в дно лыжными палками.

Двигаясь по хребту, мы взобрались на одну из небольших вершин, называемую Мухурша, чтобы осмотреть оттуда месторасположение нашей церкви на Грибзе. Нашу поляну закрывал густой лес и, к моему большому облегчению, мы не смогли разглядеть даже крышу. Заходящее солнце освещало нас сзади. Впереди, на белом расплывающемся облаке, мы увидели свои фигуры с сияющими ореолами вокруг головы. Не удержавшись от восторга, мы подняли вверх руки и по-мальчишески завопили: «Ура-а-а!» Наш крик многократным неослабевающим эхом покатился по темнеющему внизу бору, теряясь в дальних ущельях.

Под вершиной тропа привела нас в брошенный пастуший балаган. На полках стояли молочные бидоны. Андрей принялся в полутьме искать припасы на ужин. Я остался снаружи. Мой друг исследовал фляги и сообщал радостным криком о своих находках.

– Батюшка, мука!

– Отлично! – отозвался я.

– Батюшка, масло!

– Прекрасно!

– Батюшка, соль!

– Хорошо!

– Батюшка, а это… – последовало молчание.

– Что там? – спросил я.

– Тьфу, хлорофос!

– Что же ты по запаху не определил?

– Да разве поймешь тут в темноте… – ответил, отплевываясь, Андрей.

Вечером мы угощались горячими лепешками с маслом, испеченными в костре на крышках из-под котелка.

Спуск с хребта прошел не совсем удачно, так как я выбрал неверное направление, и мы завязли в густых зарослях рододендрона. Когда мы вернулись в скит, Андрей распрощался со мной, сказав, что он прибыл пока на разведку, а в конце лета с ним хочет приехать отец Анастасий, издатель Лавры, с москвичом, строителем храма на Псху, Михаилом. Заодно он пообещал привезти мне подъемное устройство – полиспаст для строительства кельи, – поднимающее до ста пятидесяти килограммов груза. С Андреем я передал письмо отцу, и также написал о своей жизни батюшке, сообщая о найденном для церкви новом месте в скалах. Мне еще хотелось попробовать перейти на простой способ питания, как я иногда делал в Таджикистане, – растворять муку с водой и пить. Не был я уверен лишь в том, не испорчу ли я этой смесью желудок. Об этом я также сделал в письме приписку. В наших походах мы с Андреем смешивали муку с «гуманитарным» сухим молоком, дополняя наш паек сухарями с чаем.

До августа я пробыл в церкви, заготавливая на зиму дрова и расчищая возле кельи для лучшего обзора поляну и просеки, которые постоянно зарастали кустарником. Периодически мне нравилось уходить наверх, в любимые скалы. Там я начал валить, повыше от этих скал, большие пихты для церкви, ошкуривая и распиливая их на бревна, чтобы потом волоком стащить их вниз к месту стройки. Скальные блоки представляли собой удивительные образования, в которых я обнаружил пустоты. Протиснувшись в одну из щелей с фонариком, который мне оставил Андрей, я попал в большую полость в виде комнаты. Эта находка обрадовала меня, так как в этом тайнике можно было хранить церковные вещи. Притащив туда молочный бидон, я заполнил его книгами для богослужений.

В конце августа у дверей моей кельи прозвучала молитва. С большой радостью я увидел отца Анастасия, ставшего архимандритом, Андрея, моего постоянного спутника в походах, и математика Михаила, любителя Псху. Андрей с гордостью достал из рюкзака привезенный полиспаст – устройство из нескольких блоков, действительно очень полезное для строительства церкви в горах. Пока друзья отдыхали, я прочитал привезенные письма. Отец сообщал, что у него все в порядке. Батюшка писал о серьезных изменениях в стране и благословил мне строить еще одну церковь в скалах. О муке с водой он пошутил: «Была бы мука, а вода везде найдется!» И добавил: «Ешь с молитвой муку во славу Божию! Все будет хорошо!» Мы вместе отслужили всенощное бдение и раннюю литургию, а днем стали готовиться к походу на озера Мцра и Малая Анна. О них Андрей, уже ставший знатоком гор, всю зиму с упоением рассказывал отцу Анастасию. Когда вопрос коснулся важной темы, какие продукты взять в поход, Михаил уверенно заявил, что о питании не нужно заботиться, так как все нужное он уже взял, а именно – большой запас гречки. Его запас я не стал проверять, но на всякий случай взял сухарей и пшена, а также немного муки. Заодно наш любитель гречки нахваливал свои рабочие ботинки, подбитые гвоздями, уверяя нас, что это лучшая обувь для гор. Отец Анастасий скептически хмыкнул, осматривая его тяжелые ботинки.

Совместная переправа через реку обернулась полным фиаско. Находясь впервые в горах, издатель нервничал и заявил, что такая затея кажется ему очень опасной. Математик храбро зашел в воду вслед за нами с Андреем, последним зашел архимандрит. Несмотря на наши объяснения, как нужно переправляться открытым нами новым способом, наших друзей сбило с ног и они полностью промокли. Пришлось на берегу развести костер и обсушиться. Отец Анастасий предложил остаток дня посвятить рыбалке и я, зная его изрядные навыки в рыбной ловле, с радостью согласился, чтобы поднять у всех настроение. Все разошлись с удочками по берегу реки. У Андрея с архимандритом произошло состязание, но с отцом Анастасием по части рыбалки никто тягаться не мог. Вечер прошел у жаркого костра с ароматной ухой и горячим чаем.

Мы двинулись в альпийские луга по большой дуге через густой пихтовый лес. С непривычки это оказалось нелегко для моего друга Анастасия, и он попросил меня подыскать путь полегче. Я предложил подниматься по ручью, где было меньше сплошных зарослей, но зато находились скользкие валуны и небольшие, но холодные водопады, которые показались архимандриту опасными. Пришлось взять правее, но там мы влезли в такие густые, непроходимые кустарники, что быстро выбились из сил.

– Отец Симон, куда ты нас завел? Мы все здесь погибнем… Ты об этом горько пожалеешь! – раздосадованно заявил издатель.

– Простите меня, батюшка! – смутившись, ответил я. – Должны выбраться, не переживайте! Мы здесь с Андреем ходили…

– Андрею я вообще не доверяю! – отрезал отец Анастасий. – Чего он все время улыбается, как ненормальный?

Меня неожиданно поддержал оптимистически настроенный Михаил, тем самым разрядив обстановку. Он воздел руки к синеющему над нашими головами небу и восторженно воскликнул:

– Батюшка, отец Анастасий, посмотрите, какая вокруг красота! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!

– Да какая тут красота? – мрачно откликнулся архимандрит. – Погибнем здесь, вот и вся красота…

Пришлось сделать бивак среди кустов и безчисленных ручьев, текущих под ногами. Предложив наиболее сухие места отцу Анастасию и Михаилу, мы с Андреем заночевали на валуне, свесив с него ноги.

Наутро у всех поднялось настроение. Множество водопадов слева и справа наполняли окрестности веселым шумом. От густой синевы в небе кружилась голова. Воздух, густой и сладкий, сам втекал в легкие. Зубцы Чедыма, отблескивающие серебром снежников, служили нам ориентиром. Наскоро приготовив чай и перекусив сухарями, мы вновь принялись штурмовать кусты. Через полчаса они неожиданно закончились, и мы оказались на красивом лугу в россыпях огромных камней; среди красной кровохлебки синели горечавки и голубые фиалки. Отец Анастасий удивленно огляделся и развел рукам:

– А вчера все представлялось совершенно иначе, надо же…

Похоже, горы тронули его сердце…

Это место так нам понравилось, что мы поставили там две палатки и провели несколько дней, читая молитвенное правило и совершая близкие прогулки к небольшим красивым водопадам в узких каменных ложах. Одно происшествие вновь выбило нас из равновесия. Когда закончилось пшено из моего рюкзака, мы развели костер и поставили на огонь котелок с водой. Архимандрит позвал москвича, сидевшего в палатке:

– Михаил, давай твою гречку! У нас пшено закончилось…

Здесь выяснилось, что математик принес с собой объемистый мешок гречневых зерен, которые оказались необыкновенно жесткими, так как не были очищены от скорлупы, твердой, словно кость. Эта гречка не поддавалась даже долговременной варке. В расстройстве мы принялись жевать нашу жесткую кашу, сплевывая с отвращением шелуху и высасывая мякоть. Андрей предложил ее глотать, уверяя, что так будет сытнее, а скорлупа переварится в желудке. Но вечером, когда он вернулся из кустов, то объявил, морщась, что эту гречку глотать не стоит.

Утром произошла неожиданная заминка. Ботинки москвича полностью развалились, подошвы отошли от верха, и гвозди торчали из них, словно стальные зубья. Неунывающий математик колотил камнем по ботинкам, загоняя гвозди обратно. Но когда он надел свою отремонтированную обувь и, поморщившись, сделал несколько пробных шагов, по его лицу было заметно, что починка ботинок с помощью камня не предвещает ничего хорошего. Тем не менее Михаил бодрым голосом произнес:

– Я готов к походу!

Архимандрит только покачал головой.

Наш отряд двинулся дальше по снежникам, к перевалу под Чедымом. Здесь мы обнаружили озеро, скрытое в скалах, по которому плавали не растаявшие за лето льдины. Легкая зыбь бросила на воду сиреневую тень. Андрей отважно решил искупаться и смело поплыл среди льдин, отталкивая их руками.

– Андрей, не спеши, я тебя сейчас сниму!

Отец Анастасий спешно стал доставать из рюкзака фотоаппарат.

– Батюшка, я же не морж, могу и утонуть! – стуча зубами от холода, откликнулся пловец, но архимандрит изловчился и успел сделать несколько снимков, пока Андрей мужественно позировал в холодной воде.

У перевала мы присели отдохнуть в небольшой лощине, защищавшей нас от пронизывающего ветра. Михаил, улучив минутку, занялся ремонтом своих разваливающихся ботинок. Мне послышались автоматные очереди и даже свист пуль над нашими головами:

– Отец Анастасий, кажется, стреляют, и похоже что в нас! – наклонившись к нему сказал я, сидя рядом на камне.

– Ерунда, охотники! – отмахнулся он.

Но вторая очередь над нашими головами рассеяла все сомнения. Мы подняли головы и увидели двух заросших бородами, очень серьезного вида абхазов с автоматами, направленными в нашу сторону. Они стояли наверху лощины и целились в нас.

– Руки вверх! – грозно крикнули автоматчики.

Архимандрит не нашел ничего другого, как, сидя, помахать в растерянности им рукой.

– Кто такие? – продолжал кричать один из абхазов, не отводя от нас автомат.

– Я из Псху, а это мои гости… – пришлось ответить мне.

– Кого знаете на Псху?

– Милиционера знаю Валеру, еще командира абхазского отряда… – я назвал его фамилию.

– А, свои, значит!

Абхазы спустились к нам, и мы обменялись рукопожатиями.

Бородачи представились – это была караульная служба по слежению за перевалами.

– Смотрим на вас сверху, вы с бородами, вроде как сваны. А вот у тебя военная шляпа, мы подумали, что ты точно сван, а твои дружки – диверсанты! – обратились они ко мне.

Действительно, Валерий подарил мне зеленую шляпу пограничника, и я надел ее в поход, чтобы не сгореть на высокогорном солнце. Понятно, почему наш вид вызвал подозрение.

– Вот мы и стрельнули над вашими головами. – продолжали караульщики. – Мы же здесь дежурим, чтобы сваны не прошли, понимаешь? Если бы вы спрятались за камнями, то мы бы вас сверху быстро прикончили! А тут, смотрим, что такое? Сидят, понимаешь, чудаки, и даже внимания не обращают, что мы в них стреляем… Значит, думаем, не сваны! – рассмеялись наши знакомые.

– Не сваны, не сваны! – подтвердили мы наперебой.

Но все же пограничный наряд не разрешил нам идти на озера из-за опасности встречи с диверсантами, к тому же по тропам стояли мины.

– Что ж, тогда мы вернемся на Решевей… – пообещал абхазам отец Анастасий.

Андрей чуть не заплакал:

– Батюшка, сейчас пограничники уйдут, и мы незаметно без троп пройдем на озера! Такую красоту потеряем, если послушаем этих автоматчиков…

Но архимандрит строго настаивал на возвращении тем же путем, которым мы поднялись на перевал. Я предложил вернуться на Решевей по верховьям Бзыбского хребта и с перевала Доу спуститься в скит.

– Это можно! – разрешили нам сторожа, и мы распрощались.

Наша группа медленно двинулась по верхней тропе, петляющей среди луговых трав: фиолетовых стеблей ятрышника и синих бутонов истода. Замыкал наш отряд опечаленный Андрей, не желающий радоваться красоте окружающего пейзажа. Перейдя низину луга, заросшего поверху кустарником, я увидел огромного бурого медведя, перебежавшего луг и спрятавшегося слева в кустах. Оттуда раздалось его недовольное ворчание.

– Медведь рядом! Осторожно… – вполголоса сказал я.

– Где медведь? – встревожились мои спутники.

– Сидит в тех кустах. Слышите его ворчание?

Медведь зарычал снова.

– Да какой это медведь? – громко отозвался сзади математик. – Это гром.

– Откуда же гром, если небо синее? – обернулся к нему архимандрит. – Если гром, так иди первым! – предложил он сомневающемуся москвичу, тот умолк.

– Давайте пройдем мимо медведя потихоньку и с молитвой! Батюшка, перекрестите кусты, как старший!

Последовав моему совету, отец Анастасий перекрестил заросли. Мы молча пересекли открытое пространство, и глухое рычание зверя осталось позади.

Вскоре неподалеку от тропы мы набрели на пастуший балаган. Из него вышел охотник-абхаз и предложил нам разделить с ним ночлег. День клонился к вечеру. Охотник взял ведро, чтобы набрать воды для чая, и ушел к роднику. Через несколько мгновений все вокруг окутал такой густой туман, что я не видел даже пальцев своей вытянутой руки. Куда-то подевался и охотник, которого мы звали полчаса, пока не охрипли. Я предложил поискать его, не отходя далеко от балагана. Бродя взад и вперед, мы ориентировались лишь по нашим крикам. Вскоре я нашел ведро с водой, стоявшее среди мокрой от росы травы, абхаза нигде не было. Взяв ведро, я вернулся к моим друзьям, звавшим меня из балагана. Ни родника, ни охотника найти не удалось. Архимандрит случайно обнаружил целое семейство опят, которые обеспечили нам грибной ужин с сухарями.

Абхаз разбудил нас утром. Выяснилось, что, как только он набрал воды, окрестности исчезли в облаке густого тумана. Он бродил с ведром туда и сюда. Балаган словно испарился. Раздосадованный охотник поставил ведро на землю и, увидев тропу вниз с перевала, ушел ночевать в ближайшее селение. Мы из любопытства все вместе отправились посмотреть родник. Он мило журчал в метрах пятидесяти от ночлега. Листья манжетки, в изобилии растущей рядом, сверкали ожерельем из капелек росы. Несмотря на близость балагана, в густом тумане оказалось непросто найти дорогу обратно.

Распрощавшись с улыбающимся абхазом, мы двинулись дальше по тропе, то ныряющей в лесные распадки, то поднимающейся в луговые седловины протяженного Бзыбского хребта. Серебристые султанчики лугового мятлика волнами стелились под свежим ветром. Заросли зверобоя и зонтики пижмы золотили горные склоны. Безчисленные ручьи текли через заросли желтой калужницы. Неподалеку от Сухумского перевала мы остановились, пораженные красотой открывшейся панорамы: окутанное голубой дымкой лесное пространство переходило в синеющие хребты, за которыми сверкающей дугой побережья сияло неоглядное море. Андрей набрал в грудь воздуха и в восторге заорал:

– Эге-ге-гей!

Эхо покатилось по горам, а из зарослей вдруг раздался грубый мужской голос:

– Гоги, это ты кричал?

В ответ мы услышали хриплый голос:

– Нет, это не я кричал. А кто кричал?

Мы не стали объяснять незнакомцам, кто кричал, а побыстрее постарались уйти с перевала. Архимандрит лишь погрозил Андрею кулаком. Потом выяснилось, что по лесам под Сухумским перевалом прятались остатки разбитых грузинских частей. В конце спуска с перевала я вновь сбился с тропы, чем немало досадил моим спутникам, кроме Андрея, который почти никогда не терял хорошего настроения. Обувь москвича полностью развалилась. Он вытащил из подошв гвозди и обвязал ботинки веревками. Последнюю часть похода он прошел молча и повеселел лишь тогда, когда мы выбрались из леса. Тем не менее эти дни, которые мы вместе провели в горах, настолько полюбились моим гостям, что с тех пор они стали постоянными спутниками в наших походах.

Была середина августа,

К осени лето клонилось.

А то, что за этим скрывалось,

Само собою открылось!

Реальность теряла формы

И становилась туманом,

А то, что за этим таилось,

Уже не являлось обманом.

И личное отодвигалось

Куда-то совсем безпечально.

А то, что за ним, оставалось

Безмерно и безначально.

Уму, обольщенному грехом, видение этого мира представляется неизменным и вечным, заключенным в незыблемые облики бытия. И только ум, начинающий освобождаться от греха, постигает, что истинная и невидимая Жизнь находится вне мимолетных личин этого мира и с ними нисколько не связана. Более того, Она превосходит все образы и облики этого мира, будучи основой для существования всего видимого и воспринимаемого душой.

СТРАШНАЯ ЗИМА

Став смертью самому себе, я утратил Тебя, Боже, источник всякой жизни. Став тьмой в самом себе, я потерял Твой свет, Господи. Но животворящий голос благодати Твоей пробудил меня из смертного сна мудрыми испытаниями Твоими, дабы я внимал благоговейно наставлениям Премудрости Твоей, постигнув тщету своих ничтожных познаний и разумений. Искренность в общении с людьми приводит к согласию с ними в добре. Искренность в отношении к Богу приводит к соединению с Ним в благодати.

В скиту нас дожидался гость – пожилой послушник сурового вида из вновь образовавшегося братства Ново-Афонского монастыря. Он давно слышал о Псху и приехал посмотреть, как и что. За чаем он разговорился:

– Что это у вас все отец Кирилл да отец Кирилл? Вот мне пришлось на Кавказе видеть настоящих старцев!

– Кого же это? – полюбопытствовал, нахмурившись, отец Анастасий.

– Шел я как-то в горах по лесу. Слышу – говор человеческий. Тихо так говорят. Я осмотрелся, гляжу – среди больших камней щель. Спускаюсь туда, а там три отшельника, бороды по грудь. «Кто такой?» – спрашивают. – «Раб Божий!» – отвечаю. – «Ну, раз раб Божий, то присаживайся…» И долго со мной говорили, больше, конечно, о Боге. А потом старший из них мне сказал: «Вот что, раб Божий, ты с нами жить здесь не сможешь, поэтому иди с Богом!» – Ну, я попрощался и вылез. Вот какие отшельники по лесам живут…

– А твои отшельники причащаются в Церкви?

– Вот этого не знаю, не спросил…

– А раз не знаешь, то будь у них бороды хоть до земли, но если они в Церкви не причащаются, то в таком отшельничестве нет никакого смысла!

Послушник приумолк. После чая я с чувством пожал нашему богослову руку:

– Ты хорошо сказал, отче! Я тоже так понимаю, но не умею так ответить, как ты!

– Может, они сектанты какие-нибудь, здесь на Кавказе кого только нет! Главное, какой ни есть великий отшельник, а Церкви держаться обязан… – твердо сказал отец Анастасий.

Проводив гостей, я встретился на Псху с Василием Николаевичем и попросил без необходимости не распространять сведения о точном месторасположении моей кельи на Грибзе.

– Ну конечно, никому не скажу! – уверил меня мой друг. – Но я же должен знать, где вы находитесь, если что случится с вами…

Лицо его говорило о том, что он весьма польщен сообщенной ему тайной и любопытство его было полностью удовлетворено. Отец Кирилл оказался прав, посоветовав мне открыть секрет местным жителям. Люди утратили всякое любопытство, и подозрения по поводу моего уединения быстро рассеялись.

Когда геолог услышал мой рассказ о волках, он начал молча рыться в своих сумках и, достав ракетницу, протянул ее мне:

– Возьми, отец, пригодится!

– Но я не умею пользоваться… – запротестовал я.

– Это просто, – продолжал настаивать мой друг. – Вот ракеты к ней. Не понадобится, весной вернешь.

Подумав, я положил ракетницу в рюкзак. Действительно, мало ли что может случиться? Уложив в рюкзак крупы, пшено и гречку, я пообещал спуститься в скит в начале ноября, чтобы вместе поднять лущеную кукурузу, фасоль и горох, а также наши сухофрукты – сушеные яблоки и груши, которые мы вместе заготовили на зиму.

Но этим обещаниям не суждено было сбыться. В начале ноября полили безпрерывные холодные дожди, которые в конце месяца перешли в сильные снегопады и совершенно неожиданно перекрыли для меня все возможности занести на зимовку мои «витаминные» продукты и заготовленные сухофрукты. Пришлось заново перераспределить имеющуюся у меня муку и крупы, чтобы дотянуть до весны. Обильный снег ложился на еще зеленые кустарники и деревья, погребая их под снежным покровом на долгие зимние месяцы. Пытаясь запастись витаминами, я начал собирать черничные листья для чая и мороженые ягоды ежевики, уже безвкусные и водянистые. Кое-где удалось набрать немного ягод рябины и калины, тоже потерявших всякий вкус. На всякий случай я всегда брал с собой ракетницу, положив ее в карман куртки.

Перед снегопадами, в осенний непрекращающийся ливень, когда я совсем не ожидал гостей, раздался стук в дверь. Открыв ее, я увидел молодого белокурого парня в брезентовом плаще с автоматом. Охотник вошел в келью, автомат поставил у колена. Я предложил ему чай. Он пил его неторопливо, бросая исподлобья осторожные взгляды на иконы, на книги, на инструмент в углу. Этот парень был одним из сыновей неверующего охотника. Его мама стала у нас ревностной прихожанкой и пела на клиросе.

Из рассказа гостя я понял, что его прислал Василий Николаевич, обеспокоенный тем, что пропал его сын, «афганец», который ушел на пасеку за Решевей и не вернулся до сих пор. Пчеловод спрашивал, не заходил ли его сын ко мне, и просил помолиться. На этом мой посетитель допил чай и ушел. Раздосадованный, я вернулся в келью. Зачем Василий сообщил ему мое скрытое место? В душе поселилась тревога о пропавшем сыне моего друга и безпокойство за самого себя. Теперь в любой момент можно было ожидать кого угодно.

Холодные дожди лили не переставая. Через две недели вновь раздался стук, и я услышал голос Василия Николаевича. Весь промокший, он ввалился в келью, сильно усталый. На его лице застыла скорбь.

– Простите, батюшка, что рассказал постороннему о вашей келье… Но тут такое дело! – Он развел рукам и горестно вздохнул. – Не можем найти сына! Наши мужики обыскали все вокруг. Месяц уже ищем. Погода ужасная, а мы ходим, сына ищем. Должно быть, погиб… Хотя бы тело удалось найти, помолитесь, батюшка! Тошно бывает в окно поглядеть…– добавил печально пчеловод в совершенном упадке духа. Слезинки заблестели в уголках его глаз. Убитого горем отца было искренне жаль.

– Ничего, Василий Николаевич, помолимся вместе, Бог даст, какое-нибудь известие получим! Будем надеяться, возможно, ваш сын еще жив!

– Нет, вряд ли… Уже почти месяц, а он как в воду канул… Думаю, утонул.

– Может, по берегам поискать? – предложил я.

– По берегам и искали, никаких следов! Ну, я пошел… Прошу ваших молитв о сыночке моем…

– Подождите, Василий Николаевич, давайте молебен отслужим Матери Божией!

Я надел епитрахиль. Мы пропели молебен и прочитали акафист.

– Ну, теперь вроде полегче, спасибо, батюшка! – стал прощаться мой гость. – Благополучной вам зимовки. Весной, если Господь приведет, свидимся…

Мы распрощались, и я остался один на один с тревожными думами.

В один из походов за листьями черники, когда лег снег, метрах в десяти от себя, внизу на полянке, я неожиданно увидел медведицу с медвежонком. Они разгребали наст и разыскивали в опавшей листве буковые орешки. Во мне, видимо, осталось достаточно дерзости и самонадеянности, так как я смело заговорил с медведицей, пытаясь приручить ее:

– Медведица, не бойся меня, ведь мы с тобой соседи!

Она подняла голову и внимательно посмотрела на меня. Годовалый медвежонок залез ей под брюхо.

Вдруг медведица с рыком кинулась на меня, с треском ломая кусты. Раскрыв с устрашающим ревом пасть, она приблизила ее к моему лицу. Не знаю как, из моей груди вырвался сильный грозный крик, от которого медведица оторопела. Рявкнув, она развернулась и прыжками бросилась вниз к медвежонку. Они вместе скрылись в зарослях рододендрона. Только теперь, вслед за криком, мои губы прошептали: «Господи, помилуй!» Я перекрестился и, не помня себя, стал уходить по направлению к своей келье, проваливаясь в снежные заносы.

Нащупав в кармане горсть сухарей, я принялся разбрасывать их позади себя в наивной надежде, что если медведица опомнится и бросится по следу, сухарики остановят ее. Когда я вошел в келью, мне стало по-настоящему страшно. Ведь я мог за доли секунды глупо погибнуть по собственному неразумию. Руки и ноги дрожали мелкой дрожью. Я присел на деревянный топчан и услышал, как что-то тяжелое стукнуло в кармане куртки. Оторопь взяла меня – рука нащупала в кармане заряженную ракетницу, о которой я даже не вспомнил!

«Господи, прости меня, дурака! – громко сказал я, смотря на икону Спасителя. – Никогда больше не буду дерзким и самонадеянным, а стану вести себя в лесу смиренно и с уважением ко всему живому… Слава Тебе, Боже, что именно Ты спас меня от гибели, а не эта дурацкая ракетница!» Я унес ее в пристройку и спрятал в подпол, решив больше никогда не ходить в лесу с оружием.

В начале декабря подули сильные ветра. Лес стонал и скрипел на все свои таинственные голоса. Особенно страшно было по ночам. Мне вновь стало казаться, что моя огромная пихта, высотой метров в шестьдесят, рухнет на келью. Каждое утро я выходил наружу и смотрел, не начала ли она крениться, не сломается ли от бури. И все же в одну из таких кромешных ночей, с истошным завыванием ветра, мне пришлось в ужасе вскочить с топчана, на котором я молился по четкам. По лесу шел страшный гул: где-то вверху с треском и грохотом валились деревья. И этот грохот шел на келью. Я выскочил в страхе и трепете в ночную воющую тьму и, перекрикивая гул бури, стал кричать в темноту: «Господи, Боже мой, милый и родной, пощади, пощади мою келью и меня самого!» Невероятный треск раздался где-то впереди меня, и гигантская пихта рухнула в темноте, обдав меня ворохом мелких веток и снопом разлетевшихся игл.

Вой ветра еще продолжался, но падение деревьев прекратилось. Когда слегка рассвело, я вновь робко вышел из кельи, держа в руках четки, которые не выпускал всю ночь. Огромные пихты и буки, словно костяшки домино, лежали по склону. Верхушка последней пихты и несколько буков образовали огромный бурелом прямо рядом с крестом, стоящим перед церковью в полутора метрах. Ветви, каждая из которых составляла целое дерево, завалили всю поляну. Буря шла страшной полосой сверху, так как поваленные деревья образовали целую просеку длиной метров триста. После этой бури еще несколько лет я расчищал завал возле кельи и распиливал на дрова ветки, которые мог поднять и утащить.

Воспоминания, обретя в уединении и зимней тишине большую силу, внезапно нахлынули на меня. То, что ранее в Лавре казалось несущественным – женские взгляды, улыбки, смех и разговоры, – всплыло из глубины души и встало перед глазами. Я отбивался как мог. На память пришел рассказ лаврского схимника, который передал мне случай из своего детства. Он никак не мог выучить одно стихотворение из программы третьего класса, за что получил двойку. В семьдесят лет в затворе он вспомнил его до мельчайших подробностей. То же самое теперь происходило и со мной. Каждая услышанная шутка, игривое замечание и мимолетные диалоги всплыли в уме, поражая меня пугающей отчетливостью деталей. Я пытался не думать об этом, но каждый раз неудача преследовала мое смутившееся сердце. Обращаясь в молитвах за помощью к Богу, я ощутил, что как будто некая здравая идея осенила мою душу. Мне вспомнился совет бывалого пустынника: вспоминаешь хорошее – молись, вспоминаешь дурное – кайся. Как только чей-нибудь образ из лаврской жизни всплывал в сознании, я принимался молиться за этого человека, а когда на ум приходили грустные воспоминания о собственных прегрешениях и ошибках, я пытался сугубо каяться в содеянном. Незаметно этот натиск воспоминаний утих, и появилась возможность перевести дух.

Понемногу природа вокруг начала успокаиваться. Снег завалил все окрестные горы. На верхушках пихт образовались огромные снежные сугробы, которые обледенели во время оттепели. Ходить под ними за водой к роднику стало очень опасно. Падая, эти сугробы разбивались, подобно снарядам, образуя огромные воронки в глубоком снегу. К тому же с нижних ветвей деревьев свисали большие ледяные сосульки, любая из которых могла убить, падая с высоты. Поэтому, распиливая сучья пилой, приходилось все время посматривать вверх.

Каждый раз, когда я рассеивался и во время работы терял внимание, Господь показывал, что враг рядом и готов сделать все, что угодно, чтобы нанести мне раны и выгнать с этого места. Иногда двуручная пила выскакивала из распила и с лету падала зубьями на руку. Но у самой руки что-то отворачивало ее, и она, взвизгивая, вонзалась зубьями в бревно рядом с рукой. Топор в работе вылетал из рук и, вращаясь в воздухе, летел точно в ногу – и вдруг отворачивал в сторону и, возле самой ноги, впивался в землю. Замечая то, как опасно приходится одиночкам в лесу, я перед каждой работой читал молитвы, в которых перечислял все угрозы, которые могли встретиться в течение дня.

В феврале задрожала земля, мощный гул сотряс окрестности. Это начали сходить первые лавины. Пока снег лежал на скалах пушистой бахромой, он срывался вниз красивыми шлейфами, рассыпаясь в воздухе. Февральское тепло напоило огромные пласты снега влагой, и они устремились вниз, сокрушая все на своем пути. Последняя большая лавина, видимо, прошла где-то поблизости в балке, судя по дрожи кельи. Снежный наст уже выдерживал мой вес, поэтому для прогулки я надел ботинки. Издали стали видны поваленные деревья и валы обледеневшего снега. Огромный выскобленный лавиной овраг пугал мощью пронесшихся в нем ледяных масс. Решив перейти лавинную балку, я нагнулся завязать шнурок на ботинке. Чудовищный грохот заставил меня отпрянуть от оврага. Со скоростью железнодорожного состава мимо мелькали вперемешку с деревьями глыбы снега и льда, размером с вагон. Сильным ветром с меня сбило шапку и осыпало осколками льда. Если бы не шнурок на ботинке, который задержал меня, в живых бы я не остался.

Когда я перетаскивал тяжелый груз в рюкзаках или волочил веревкой тяжелые бревна, силы мои быстро заканчивались, поэтому я пристрастился к растворимому кофе, который появился с «гуманитарным» грузом. Этот кофе подстегивал тело, заставлял его бешено трудиться. Но после каждой такой работы мне приходилось подолгу лежать, ощущая неприятную дрожь в уставших мышцах. Силы уходили полностью, восстановление их происходило медленно. После долгого размышления и борьбы с самим собой я решил отказаться от разрушительного подстегивания своего тела растворимым кофе и выкинул банку с кофе в обрыв.

Ближе к концу февраля я стал чувствовать себя все хуже. Чувство голода немного снимала мука, растворенная в воде. На ней я продержался еще некоторое время. Именно мука помогла мне выжить, но слабость нарастала. Делая земные поклоны, я удивился, что ноги перестали сгибаться в коленях. Приподняв брюки, я увидел страшную картину: ноги опухли так, что стали похожи на столбы. Кожа свисала складками на щиколотках и коленях. В то же самое время неудержимо хотелось овощей и зелени. Особенно почему-то нарастала тяга поесть вареной красной свеклы, которую я никогда особенно не любил. Как мог я боролся с этими помыслами, но со слабостью тела и нарастающим распространением опухоли вверх по ногам я не мог ничего поделать. В марте, дождавшись плотного наста и ясной погоды, я выбрался из кельи наружу. Сильная слабость и одышка не позволяли быстро передвигаться. А спешить было необходимо, чтобы успеть засветло пройти места с глубоким снегом и добраться до водопада, где снежный покров должен быть меньше.

Хватаясь руками за ветки и стволы деревьев, я медленно спускался вниз. Силы давала одна надежда, что пониже снега будет меньше. Когда я добрался до водопада, то с глубоким разочарованием обнаружил, что снежный покров не уменьшился. От весеннего солнца он подтаял, и я проваливался в него по колена. Началась борьба за жизнь, для которой у меня уже не было никаких сил. Оставалась только молитва: на каждое слово молитвы я вытаскивал из снега одну ногу, а затем передвигал другую. Потом падал на спину и лежал, глядя в чистое весеннее небо, по которому плыли легкие светлые облака. Как бы я хотел, чтобы мое тело превратилось в такое невесомое облако и мучения на этом закончились. Но тело лежало словно свинцовое, и мне приходилось с огромным усилием поднимать его и заставлять двигаться вперед. Время исчезло. Осталась только молитва и мое движение, подобное движению гусеницы.

Когда я уже не мог двигаться и в последний раз приподнял голову, то увидел перед собой тропу, которую проторил кто-то из охотников. По ней, ковыляя, падая и не надеясь добраться до скита, я дополз до пасеки. Из трубы домика вился дымок. На мой стук вышел небритый мужчина, новый помощник Василия Николаевича. Ужаснувшись моему виду, он напоил меня горячим чаем и накормил медом, которым он не скупясь полил огромный кусок хлеба. Подкрепившись неожиданным угощением, к вечеру я добрался до скита. Из дома пахнуло сухим обжитым теплом.

Наконец я сидел в теплой комнате, не веря, что добрался до скита и слушаю сострадательные вздохи моих друзей. Они наперебой советовали мне отправиться на Псху, чтобы там подлечиться. Меня охватило глубокое уныние:

– Вот, отцы, какая моя жизнь! Все силы отдал на стяжание молитвы ради Бога, а что имею теперь? Опух, сил нет, и непонятно, что ждет впереди… – пожаловался я.

– Да, отче, ты все отдал, а вот с Богом не соединился! – серьезно ответил Павел.

Моя душа опять погрузилась в мучительные переживания.

Я не знаю, Господь, что со мной!

Лишь невзгоды несу да потери.

Словно я пред глухою стеной,

Как слепой, не нащупаю двери.

У дверей Твоих плачу навзрыд

И блуждаю то дальше, то ближе.

Этот вход постоянно открыт,

Но его я не вижу, не вижу…

Неизменный в облике славы, неразрушимый в покое безсмертия, Ты, Боже, дал мне понять изменяемость помышлений моих и воображения моего, не имеющих сил подняться из праха суетной жизни. Ни тело, ни помышления мои не могут иметь в себе безсмертия, но дух человеческий, преображенный Твоей благодатью, устремляется безстрашно в Божественное безсмертие Твое, ибо там его Родина и безконечная Жизнь.

УБИЙСТВО

Преображенный дух человеческий обретает безстрашие в дарованном ему Богом смирении, ибо безсмертная жизнь – это и есть смирение, не имеющее в себе ни тени безпокойства, ни страха за свое безсмертие. Боже, напитай меня причастием истины Твоей, чтобы пребывать в Тебе вместе с теми, кто вкусил Небесного Твоего Причащения и ныне насыщается ненасытимо радостью пребывания в Тебе и в непрестанном молитвословии, восхваляя и благодаря Тебя, Творче мой и Создатель!

Целомудренное сердце приходит к чистоте. Чистое сердце, вникая в себя, находит Бога и зрит Его напрямую.

Утром послушник спешно ушел на Псху известить людей, чтобы меня вывезли для лечения на Псху. За мной приехал Василий Николаевич и отвез на лошади в село, устроив в своем доме. Его жена по моей просьбе отварила мне целое ведро сладкой свеклы. Что было удивительно: мне хотелось есть ее не переставая. Чем больше я ел свеклы, тем больше ее хотелось. Никакая другая пища не привлекала меня. С каждым днем силы мои восстанавливались, и я стал чувствовать себя значительно лучше. В конце недели вертолетом прилетел фельдшер, вызванный по рации лесничим. Он послушал мое сердце и сделал заключение:

– Сильный авитаминоз. Сердце ослабело, поэтому начался отек. Но сейчас здоровье идет на поправку. Какие лекарства вы ему даете? – спросил фельдшер у окружающих.

– Да он только одну вареную свеклу ест, доктор! – ответил за всех пчеловод.

– Вот как? А это именно то, что ему нужно, потому что свекла укрепляет сердце!

Отек быстро прошел и с тех пор не возобновлялся.

В семье Василия Николаевича горе жило всю зиму: сына так и не нашли. Пчеловод и его жена попросили отслужить молебен Матери Божией. Все их просьбы заключались в одном – найти хотя бы его тело. Сочувствующие горю этой семьи собрались у них в доме. Пришел с женой и милиционер. Молебен прошел под вздохи и слезы женщин. После службы никто не хотел уходить, начались разговоры о происшедшем. Выяснилось, что в день исчезновения парня некоторые охотники слышали крики в районе пасеки. Кто-то вспомнил, что в тот день в тех местах охотились сыновья неверующего старика. С одним из его сыновей зимой поссорился сын Василия Николаевича. Именно этот парень приходил ко мне в келью на Грибзе.

На следующий день в дом пчеловода пришел взволнованный старший лесничий и шепотом попросил меня выйти и переговорить с ним наедине:

– Батюшка, посоветуйте, что делать. Я нашел тело в реке возле пасеки. Паводок вынес труп и понес по реке. Мне удалось выловить его. Убитый, по-видимому, был спрятан в воде под обрывом, завернут в полиэтилен и придавлен камнями. Потому мы и не смогли его найти… Боюсь им говорить об этом…

– Скажите Василию Николаевичу! Не нужно откладывать, – посоветовал я. – Неизвестность еще хуже…

Когда хозяева узнали о случившемся, в доме начались рыдания, беготня и хлопоты. К вечеру мужчины привезли тело. Фельдшер, после осмотра тела, утвердительно заявил, что оно попало в воду уже мертвым. На голове были найдены следы от удара. Многие высказывали предположение, что парень оступился, ударился головой о камень и утонул. Милиционер, негодуя, сказал, что он так этого не оставит и убийцу найдет непременно.

Мне пришлось служить панихиду. Убитого хоронили всем селом. Но нам уже было ясно, что убийцы тоже приходили на похороны и делали сочувствующие лица. После похорон Василий Николаевич отозвал меня и со слезами на глазах признался, что в гибели своего сына он видит наказание Божие:

– Пока вас не было, этой зимой мой сыночек обворовал церковь, где хранились гуманитарные вещи и продукты для бедных, а литургические сосуды отвез и продал в городе! Прости его, Господи! Простите его, батюшка!

К одной печали добавилась другая печаль из-за того, что парень сильно запутался в жизни и сам ускорил свой конец. Как мог я успокоил моего друга, уговаривая его принять случившееся как волю Божию, а сосуды для церкви достанем другие.

– Если мы все же найдем убийцу, что с ним делать? Мои сыновья убьют всю их семью на месте! – горестно недоумевал пчеловод, сдерживая себя, чтобы не озлобиться. – Шишин говорит, что тогда в селе начнется вендетта. Валера тоже не знает, что с убийцей делать, тюрьмы ведь на побережье разрушены…

– Оставьте это дело Богу, Василий Николаевич! – высказал я свое мнение. – Бог Сам накажет тех, кто совершил такое злодеяние. А верующих Он не оставит Своей милостью…

Обнявшись, мы тихо стояли в темной комнате. Слезы пчеловода капали на подрясник и прожигали мне грудь. В своей беде он стал мне ближе всех на Псху, словно самый родной человек, и частью моей жизни на самом трудном ее этапе.

Милиционер, у которого в прошлые годы отец работал следователем по особо опасным делам, проявил немало изобретательности и постепенно разыскал свидетелей убийства. Он нашел человека, охотившегося в тот злополучный день недалеко от пасеки. Путем осторожных расспросов Валерий выяснил, как совершилось убийство.

Этот охотник, боясь мести братьев, долго скрывал то, что он оказался невольным свидетелем преступления. Выяснилось, что сына Василия Николаевича убили неверующие старик и его младший сын. Они ударили парня прикладом автомата и затем добили его, когда он начал кричать. После этого обернули полиэтиленом и утопили в глубокой выемке под крутым берегом реки, придавив камнями. Но паводок помог обнаружить это злодеяние. Догадка лесничего оказалась верной.

Запугав угрозами случайного свидетеля преступления, убийцы успокоились и считали, что дело закрыто. Все это с гневом поведал мне Валерий, поднявшись в келью на Грибзу.

– Серьезная проблема, батюшка. Знаю точно, кто убил, и могу доказать. Сдать убийц в сухумскую милицию? Но их выпустят через месяц, так как старший брат назначен абхазами главой администрации на Псху. Убить из засады отца и сыновей? Но это не по-православному… Сейчас вся эта семья ходит в горы, держась вместе. Все вооружены автоматами. Как поступить? – опустив голову, задумался милиционер.

– Не знаю, Валера. Оставь все на волю Божию. – после долгого молчания посоветовал я. – Бог Сам решит все как нужно, раз тебе нет поддержки от властей…

На этом мы попрощались. А мной овладела печаль: зло на Псху взяло верх, так как полная анархия и безвластие в стране дали возможность злодеям жить и действовать безбоязненно, утверждая свою силу автоматами и прикладами. К тому же Василий Николаевич по простоте открыл место моей кельи одному из убийц. В тот же день я с утра поднял к заветным скалам топор, пилу, полиспаст, молот и железные скобы, чтобы начать строительство церкви в честь Рождества Пресвятой Богородицы. Этот праздник был особенно дорог для меня, потому что в этот день я когда-то стал иеромонахом.

Отобрав продукты для верхней кельи – муку и крупы, нагрузившись вдобавок тяжелой брезентовой палаткой, я отправился вверх еще раз. Но к полудню быстро собрались огромные тучи, подул холодный ветер, и хлынул такой ливень, что все вокруг исчезло под сплошной завесой дождя. Скользя по размокшей глине, цепляясь руками за мокрые ветки кустарника, я вылез к моим скалам. Ливень хлестал во всю свою мощь, сопровождаемый вспышками молний над самой головой и страшными раскатами грома.

Когда я начал ставить палатку, стало нестерпимо холодно. Дрожа от ветра и холодного ливня, потоками низвергавшегося с потемневшего неба, я затянул последние растяжки и заглянул внутрь моего трепещущего убежища. То, что творилось в нем, ужаснуло меня – вода на несколько пальцев стояла на дне палатки. Когда я начал вычерпывать ее посиневшими руками, посыпался град. Крупные горошины больно били по спине. У меня перехватило дыхание. Сил сражаться со стихией уже не оставалось. Из последних усилий я принялся кричать: «Господи, помоги! Помоги мне, Боже!»

Кое-как удалив воду, я кинул внутрь полиэтиленовую пленку, затем коврик и, выбросив на дождь мокрую одежду, забрался в спальник. Только тогда, свернувшись в комок, мне удалось прийти в себя – и слезы благодарности Богу за то, что я еще жив, душили меня. Жить постоянно на пределе своих сил и возможностей невыносимо, но та радость, которая приходила в душу после пройденных переживаний, – непередаваема. Читая про себя Иисусову молитву, я уснул под шум дождя и раскаты грома.

Проснулся я среди ночи оттого, что по мне кто-то бегал. Я прислушался: по быстрым прикосновениям понял, что в палатку проникли мыши. С фонариком в углу палатки я обнаружил дыры, которые проделали мыши. Пришлось до утра гонять их, хлопая ладонями по брезентовому полотнищу. Утром я завязал дыры веревкой и на время избавился от назойливых соседей. На маленьком ручье я поставил небольшой отрезок пластикового шланга, и эта крохотная струйка пока обеспечивала меня водой.

Пихты на склоне почти все оказались очень большими, до полуметра в диаметре возле комля. Тонких пихт я не нашел, пришлось валить какие есть. Стволы ложились хорошо, верхушками вниз по склону. Так их было легче подтаскивать к строительной площадке. Некоторые из сваленных деревьев, после того как я снял с них кору и распилил, заскользили вниз и ушли в обрыв. Тут-то и пригодился полиспаст, которым мне удалось вытащить их наверх. Удивительно было смотреть, как огромное бревно двигалось вверх усилием человеческих рук, подчиняясь законам механики.

Когда я готовил себе тесто для лепешек, которые пек на костре в крышке из-под котелка, мелкие крошки падали на землю. Меня поразило, что эти комочки теста принялся уплетать, похоже, с видимым удовольствием, небольшой паучок, спустившийся сверху на тоненькой паутинке. Заметив ползущую улитку, я предложил и ей кусочек теста. Она внимательно осмотрела его и взялась поедать этот комочек, словно всю жизнь питалась тестом.

«Вот теперь и у меня здесь новые добрые друзья… – подумалось мне. – В отличие от жестокого мира, где убивают и воюют ради гордыни тленного мира сего, который сам подобен мимолетной тени…»

Периодически я спускался в келью для служения литургии. Молодой папоротник и грибы, которые удавалось набрать по пути, разнообразили мой рацион. Иногда на пихтах попадался огромный древесный гриб, размером с корзину и похожий на морскую капусту, с приятным вкусом и запахом. Такой гриб приходилось нести в руках, и его, если погода стояла прохладная, хватало на неделю.

Наступили жаркие дни. Оставив на ночь сваренную «морскую капусту» в котелке, утром я почувствовал душок, словно у палатки лежал труп. Этот запах источал мой гриб. Жалко было спускаться за продуктами и терять день на подъем обратно. Я вспомнил, как пустынники ели тухлую рыбу, и тоже решил воспитать в себе начатки безстрастия. Перекрестив испорченный гриб, я смело приступил к нему, но очень скоро понял, что ошибся. Дыхание перехватило, живот свело, в глазах все позеленело. Я кинулся к моему ручейку: остатки пластмассовой трубки валялись на земле, изгрызанные медведицей. Как я ни пытался губами поймать небольшие капли воды, стекающие по камням, только перепачкался грязью. Пришлось добираться до водопада, где, почти теряя сознание, погрузил голову в прохладные струи. До вечера я лежал у водопада, не обращая внимания на медведицу, которая недовольно бродила в борщевике, ворча и ломая кусты. Как я выжил, не знаю, но понял, что безстрастие не следует практиковать без рассуждения.

Вскоре закончился «гуманитарный» сахар, соли осталось в банке совсем на донышке, и я решил приучить себя жить без этих продуктов. Если без сахара было еще терпимо, то без соли супы из папоротника, крапивы и грибов стали вызывать сильные желудочные расстройства. Но вот закончился сахар, и я заметил, что силы мои быстро убывают, а движения походят на движения альпинистов, находящихся на большой высоте. Каждый шаг давался с усилием, и приходилось часто отдыхать, чтобы отдышаться. Прошел месяц без соли и сахара, сил для работы почти не осталось, пришлось спуститься в келью за пополнением продуктов.

Соль и сахар я принес в одинаковых полотняных мешочках. Чтобы сахар не отсырел, я высыпал его в банку и, попив чаю с сахаром и лепешкой, отправился работать. Движения сразу стали быстрыми и энергичными, и в тот день я трудился дотемна. Вернувшись в палатку, я вспомнил, что не высыпал из мешочка соль в банку, и заполнил ее солью. Спохватившись, я от расстройства ударил себя по лбу: сахар и соль оказались в одной банке. При свете свечи пришлось ложкой отделять соль от сахара, но помол этих компонентов был очень мелким, и я быстро убедился, что разделить их не удастся. В огорчении я перемешал ложкой вместе сахар и соль, решив, что буду добавлять эту смесь в супы и в чай. На этой смеси удалось продержаться еще месяц, пока меня не начало тошнить от одного ее вида. С тех пор я отказался от сахара и брал в горы только мед.

То, что я еще жив, –

Удивительно.

То, что солнце встает, –

Поразительно.

То, что все повторится, –

Сомнительно.

То, что жизнь непонятна, –

Мучительно.

Боже, если я умер в Тебе и снова жив, тогда смерть уже не страшна душе моей. Если же я родился в Тебе по Твоей благодати в новую жизнь, то в ней не может быть смерти, чтобы опасаться ее. Твоя истинная жизнь – вечное и неизменное есмь, где нет ни вчера, ни завтра, ибо в ней нет никакого времени. Тело мое, которое я называю своим, всего лишь земной ночлег мой, но дух, который во мне, преображенный Твоей благодатью, имеет вечное пребывание в Твоей неизмеримой вечности.

СЕРЕБРЯНЫЙ РУДНИК

Услышу ли поношение и хулу, не с кладбища ли доносятся они? И если раздастся глас одобрения и похвалы, не из уст ли, залепленных глиной, звучат они? Гробы повапленные и ходящие по земле до назначенного им часа, забывшие в суете о раскрытом зеве ждущей их могилы, молюсь об этих несчастных и плачу Тебе, Господи, ибо я – один из них. Помоги нам очнуться в покаянии от усыпляющей смерти, дабы встретить нам звезду утреннюю вечной жизни в омраченных сердцах наших.

Когда внутри и вовне постигаешь благодать, тогда Бог становится ближе, чем собственная душа. Но для этого незабвенного мига необходимо отринуть все земное раз и навсегда, не оставив ему никакой возможности подняться и вновь утвердиться в душе.

Полное безлюдье – это поистине совершенно ни с чем не сравнимое ощущение. Тот, кто не знает его, никогда не поймет, что это такое. Тот кто жил в нем, никогда не сможет передать его дух, дух особой невыразимой свободы и невероятного счастья. Это счастье не заключалось только в любовании красотой природы и окружающего мира. Оно наполняло душу удивительным единением со всеобщей жизнью, которая окружала меня и являла свои превращения. Птенцы дроздов, своим писком свидетельствовавшие о том, что они выбрались из яиц и увидели невообразимо прекрасный мир, на моих глазах выросли и покинули гнездо. Феерические хороводы светлячков, соперничающие красотой с вечерними созвездиями, закончили свое представление и к концу лета растворились в лесных далях. Изумительные симфонии сверчков и кузнечиков, ошеломляющие своим звучанием в начале лета, теперь стали глуше и доносились словно издалека, уходя в дымку осеннего бора. Ущелья далеких гор, украшенных позолотой, укрыли до следующей весны волнующие душу голоса кукушек.

Если тихо сидеть на скалах с четками в руках, когда лес под ногами становится безграничным волнующимся зеленым океаном, можно увидеть сокровенную жизнь его обитателей. Красноголовый дятел наполнял лес трескучей дробью, деловито трудясь над стволом белокурого бука. Стаи птиц, как стаи морских рыбешек, мелькали в лесных волнах под водянистой синевой осеннего неба. Ловя чутким ухом безчисленные звуки, на скрытых полянах в росистых травах паслись серны. Медведи, ломая ветви черники, лакомились в густом кустарнике. Животные общались друг с другом без слов, но прекрасно понимали друг друга.

Однажды под скалами я видел семью серебристых серн с детенышем. Самец обнаружил спиленный мною пень и внимательно стал его рассматривать и обнюхивать. Как будто догадавшись о чем-то, он посмотрел на самку. Та подошла и также тщательно обнюхала пень. Затем они переглянулись: в их больших темных глазах появилось осознание опасности. Малыш тоже занялся пнем и сосредоточенно обнюхал срез дерева черным влажным носом. Родители кивнули детенышу, и все трое грациозными прыжками скрылись в зарослях. Прекрасные милые лесные друзья мои, спасибо вам за эти минуты!

Я занимался перетаскиванием первых, самых тяжелых, венцов церкви. Бревна пахли свежей смолой и были страшно тяжелыми и скользкими. Вырываясь из креплений веревки, они, падая, разбили мне сухожилия на ладони левой руки. Пальцы на ней из-за этого перестали полностью разгибаться. Но я не останавливался и продолжал перетаскивать бревна и рубить угловые пазы. Однажды, совершенно неожиданно, из лесу донесся чей-то голос:

– Симон!

От испуга я выронил топор и замер. Из кустов вышел иеромонах Ксенофонт. Я вздохнул с облегчением. Он пришел сообщить мне, что в скит приехали знакомые мне монахи из Лавры.

– А как же ты меня нашел? – с замиранием сердца спросил я.

– Отче, стук топора с ваших скал разносится эхом по всему лесу. Поэтому мне удалось легко вас разыскать…

С того времени я начал работать лишь рано утром и поздно вечером, время от времени останавливаясь, чтобы частыми ударами топора или молота не привлечь к себе охотников.

В скиту меня ждали лаврские иеромонахи, любители гор и молитвы, которых привез Андрей по благословению наместника. Вместе мы отслужили литургию. Монахи пели партесом так красиво, что я заслушался и забыл о молитве. Наконец они перешли на знаменное пение, входящее тогда по монастырям в моду, и закончили греческим иссоном, которому они научились по магнитофонным записям. Если партесное пение сбивало с молитвы, то знаменное исполнение и иссон настраивали на нее совершенным образом. Красота этих мелодий вызвала у меня шок: ничего лучшего до сих пор я не слышал. Затем мы служили литургию на Грибзе, где братия вволю помолились по четкам. Там мы впервые заменили каноны всенощного бдения Иисусовой молитвой. Каждый из нас по очереди вслух читал молитву, остальные молча молились.

Это благословение мы получили из письма отца Кирилла, которое мне привезли монахи. Батюшка также благословил мне продолжать строительство уединенных горных церквей и высказывал пожелание увидеться, если мне удастся приехать в Россию. Зная, что слова духовника всегда сбываются, я обрел в душе лучик надежды на нашу встречу. Мой отец сообщал, что он жив и здоров и, слава Богу, не бедствует, так как снова стал получать пенсию, а также благодарил Лавру за постоянную заботу. Монахиня Сергия скончалась, и ее похоронили на Лаврском кладбище. Отпевал ее отец Пимен. Приезд монахов с Андреем был очень кстати для меня: мы смогли занести на Грибзу соль, пятилитровую флягу «дурного» меда от Василия Николаевича, который вначале предупредил меня, чтобы я не пугался, так как, отстоявшись, мед утратит свой яд. Заодно он до слез нахохотался над моим приключением со смесью сахара и соли. Теперь я был полностью обеспечен на зиму мукой, крупами, медом и сухофруктами, благодаря дружной помощи монахов.

Вскоре мы с Андреем, со счастливыми улыбками на лицах, остались одни. Попросив моего друга никому не рассказывать о новой келье, я поднялся с ним в скалы.

– Вот это да, какая красота! Полет орла! – стоя на краю обрыва, восторгался он без устали открывшимся видом.

Немолчный шум водопада уносило ветром, и струи воды казались висящими в тишине синих просторов. Вдвоем мы прикатили опорные камни под основание церкви и уложили на них первые венцы бревен, скрепив их скобами, пропилили двери и окна и поставили стропила. Наше сооружение стояло у самого края скал, поэтому приходилось осторожно манипулировать с бревнами, подобно канатоходцам на канате, чтобы не свалиться вниз. Андрей, подавая мне бревна, проявлял чудеса эквилибристики, балансируя с ними на краю пропасти. Эту церковь я решил построить в виде пастушьего балагана, положив основание из четырех венцов и накрыв их двускатной крышей из бревен. Выглядела она очень неплохо. Осталось принести из скита разборные дверные блоки и два окошка с плексигласом вместо стекол. Рулон ракетного пластика для крыши еще находился на Решевее.

В нашей стройке возник перерыв. Нам показалось не лишним исследовать заповедные уголки Бзыбского карстового хребта. От местных жителей мне не раз приходилось слышать таинственную легенду о том, что в районе Шапки Мономаха геологи в пятидесятые годы открыли огромную пещеру, представляющую подземное русло высохшей реки длиной в десятки километров. Эта древняя река когда-то текла к морю, и по ней, по абхазскому преданию, якобы ездили даже на арбе. Но абхазы завалили вход камнями, не желая, чтобы эта пещера досталась пришлым людям. Ходили также слухи о существовании в том районе остатков старинной «воровской» тропы, по которой отважные джигиты угоняли лошадей из Черкесии. Они знали тайный мост через Бзыбский каньон и уходили от разъяренных преследователей в свои аулы на побережье. В общем, быстрые сборы в поход не заставили себя ждать.

Наш маршрут включал в себя подъем на пик Острый, выглядевший снизу копией пирамиды Хеопса, только высотой около трех километров. С этого пика мы хотели осмотреть всю панораму окрестных хребтов, чтобы сориентироваться, в каком направлении двигаться дальше, так как никаких карт у нас не было. Еще покойный Илья говорил об урановых разработках на склоне хребта. Поэтому, когда мы увидели первую штольню, то обошли ее стороной.

На предвершинном гребне мы оставили рюкзаки и вскарабкались по обломкам скал на острую вершину. Заходящее солнце опускалось на горизонте позади нас в мерцающее закатными бликами далекое море. Алые облака плыли на север, куда уходила долина Бзыби. Венчали панораму зубцы Главного Кавказского хребта. В долине лежала тень огромного треугольника, отбрасываемая нашей вершиной. На ее острие стояли две наши гигантские тени, упирающиеся головами в ледники Кавказского хребта. Простор движения горных далей и лесных звуков захватил все внимание. Масштабы этого горного мира потрясли наши сердца. К востоку лежал загадочный карстовый лабиринт из серебряных скал, озаренных последними лучами солнца. Глухие ущелья темнели синей мглой.

Двигаясь на восток по карстовому плоскогорью, мы заглядывали в каждую щель. Нам стали попадаться глубокие воронки, трещины и скальные разломы. Где-то в этом месте находилась вторая в мире по глубине пещера глубиной почти полтора километра. Андрей пытался исследовать некоторые карстовые трещины, но оттуда тянуло жутким холодом, и он прекратил свои попытки. Между тем обширное плато стало круче, по обеим его сторонам грозно грохотали водопады. Наконец склон стал настолько крут, что мы с рюкзаками уже не смогли спускаться вниз, рискуя сорваться в пропасть. Быстро темнело. Предстояло срочно найти место для ночлега. Оставив Андрея с рюкзаками, я пополз вниз, хватаясь руками за ветви кустарника. Хотелось проверить, где заканчивается обрыв. В одном месте я нашел стопки листьев, аккуратно уложенных один на другой. Кто мог это сделать, было совершенно непонятно. От жажды и сухости воздуха царапало в горле. Известковая пыль разъедала глаза, лицо и шею. Вода у нас закончилась, и положение становилось отчаянным.

Крутой склон, заросший кизильником, перешел в сплошной обрыв. Свесившись над ним, не веря своим глазам, я увидел дорогу. Перехватывая руками ветви, разрывая одежду и царапая руки и ноги острыми выступами скал, я смог прыгнуть на дорогу, подобную чудесному явлению. Она заросла кустами и выглядела очень старой. Вокруг вздымались отвесные скалы. Откуда она взялась, выяснить не удалось, но этот путь явно вел к какому-то определенному месту.

– Андрей, дорога! – крикнул я вверх.

– Не может быть! Шутите! – донеслось с высоты.

– Точно!

– Иду! – откликнулся мой друг. – Спускаю рюкзаки!

Сверху, осыпая камни, показался рюкзак, спускаемый по веревке, затем другой. Вскоре на дорогу, ломая ветки, свалился ошалевший от удивления мой спутник. Пока мы спускались, по вершинам сгустились тучи, загремел гром и потоки сильного ливня обрушились на наши головы. Мы быстро пошли вниз по дороге, идущей серпантином по крутому скальному склону.

В совершенной темноте, при свете молнии и фонариков, дорога привела нас к отверстию штольни, напоминающей метро. Внутрь уходили рельсы, валялись брошенные вагонетки. Это оказалась старая разведочная выработка примерно шестидесятых годов. Оборудование, похоже, сюда забрасывали вертолетом. У входа палатку поставить не удалось. С обрыва неслись потоки воды, в лицо хлестал дождь. Пришлось ставить ее внутри, войдя в штольню метров на пять. Из черной глубины тянуло холодом, лучи фонариков не достигали конца выработки.

К двенадцати часам ночи мы наконец смогли попить чаю с лепешками и копченым сыром, который брали с собой в горные походы. Помолились и стали укладываться спать, решив утром отправиться в глубь горы для осмотра разработки.

– Батюшка, – шепотом позвал меня Андрей. – А если эта штольня урановая?

– Значит, к утру начнется рвота, а потом мы облысеем… – засыпая, ответил я, но моему соседу не спалось

– Батюшка, ведь сейчас ночью темно. Так?

– Ну, так.

– А раз так, то в штольне тоже темно, понимаете? Какая разница – ждать или нет до утра? Можно пойти осмотреть ее прямо сейчас!

В этом был свой смысл, и доводы моего друга показались мне убедительными. Мы взяли фонарики и углубились в темное пространство внутри горы. По пути периодически попадались отметки расстояний от входа, который почему-то выделялся в кромешной тьме светлым пятном: 100 м, 200 м, 300 м… Было жутко, но любопытство подталкивало добраться до конца разработки. Местами своды не имели прочности, и огромные глыбы, расклинившись, нависали над нашими головами. Дойдя до отметки 500 м, мы остановились. Дальше хода не было. Стояла такая тишина, что я слышал, как стучит сердце и пульсирует кровь в висках. Почему-то хотелось говорить шепотом.

– Андрей, – прошептал я. – Давай прочитаем «Трисвятое» по «Отче наш» и потянем по четке…

Наши голоса прозвучали глухо, словно в вату. Но в этой запредельной звенящей тишине молитва оказала на нас сильное воздействие: как будто душа захотела вылететь из тела. Иисусову молитву мы прочитали в густом осязаемом безмолвии, которое словно рождалось из недр горы. Ощущение безмолвия, подобно этому, мне никогда не приходилось ранее испытывать.

Взяв для исследования образцы горной породы, чтобы в Москве определить, урановые это или серебряные разработки, мы вернулись в палатку. Нам вспомнились случаи облучения туристов на Кавказе, и тревога не покидала наши сердца до утра. На рассвете нас разбудил стук осыпающихся камней. Выглянув из штольни, мы увидели большое стадо серн с детенышами, безбоязненно разглядывающих нас со склона горы. Места были по-настоящему дикие…

Заодно мы осмотрели всю местность: она представляла собой котлообразную долину, замкнутую с трех сторон острыми скалами. Вниз уходило узкое ущелье, где глухо рокотал поток, водопадом низвергающийся с нашей горы неподалеку. Эта штольня являлась разведочной и потому осталась законсервированной геологами. Наша заброшенная дорога заканчивалась у вертолетной площадки, рядом с которой стояли остовы разрушенных бараков для рабочих и валялся всякий хлам. Упаковав рюкзаки, мы устремились вниз вдоль небольшой речушки. Через несколько часов нам на глаза попалась старая тропа, заваленная осыпавшимися камнями. Поднимаясь из ущелья, она серпантином уходила за перевал в сторону моря. Судя по ее состоянию, по ней давно никто не ходил. Мы двинулись по этой тропе, то теряя ее, то снова находя. Постепенно снизу стал доноситься рев Бзыбского каньона.

– Андрей, если это тропа «воровская», значит, Бог даст, у нас есть шанс перейти каньон. Но если мост не найдем, то выбраться отсюда будет сложно…

Мой спутник быстро исследовал свой рюкзак:

– Батюшка, у нас от продуктов осталось лишь несколько сухарей, а наши два сыра закончились вчера вечером… – растерянно протянул он.

Похоже ночью мы доели последние запасы сыра, потому что в моем рюкзаке обнаружились только чай, соль и несколько слипшихся конфет – скромные остатки простых угощений, привезенных монахами Лавры. Перекусив тем, что наскребли в рюкзаках, мы настроились на решительный штурм каньона – назад пути для нас не было.

Струящаяся вечность Твоя, Господи, исцеляет меня от временного и пустого мира, который пытается казаться небесным дворцом, но сам на глазах наших превращается в прах и гниль. Друзья юности когда-то улыбались мне, озаренные солнечным светом, а ныне растворились навеки во мгле. Женщины, некогда зазывавшие меня в свои объятия, состарились, и вот, остался от них только тлен. Смех, который нам слышится на улицах, полон печали и тоски, он не в силах утешить смеющихся. Творящие зло – безсильны на добро, ибо зло лишило их мужества. Лишь творящие добро хранят и себя и всю землю, потому что они – оплот и крепость для всего живущего, ибо в них живет Господь.

«ВОРОВСКАЯ» ТРОПА

Тянусь к Тебе, Боже, так же, как близкие тянут меня к себе, умоляя не оставлять землю и их, живущих на ней. А я умоляю Тебя, Господи, не закрывать от меня, немощного, святые Небеса Твои, потому что туда ушли отец мой и мать моя, ибо там моя истинная Отчизна. Глупцы в похвальбе своей измеряют силу мышцы своей, и лишь мудрые опираются на Твою безпредельную силу, Боже Вседержитель. Объюродевшие умы умников мира сего пытаются познать глубины Вселенной, не в силах постичь, что сами они всего лишь жалкая игрушка диавола. Собирает он жатву свою, но нет в ней зерна, ибо все это шелуха человеческая. И собирает Господь урожай Свой – исполненный доброго тучного плода смирения и любви, пшеницу душ человеческих, взращенных Божественной благодатью. Только эгоистическая воля находит себе беды и скорби. Только благодать безошибочно проводит душу через все волнения и печали.

Началась наша эпопея – борьба за жизнь в лабиринтах карстовых скал и ущелий. Некоторое время тропа уверенно вела нас в сторону Бзыби, но затем она исчезла в гигантских обвалах, после которых отыскать ее стало очень трудно. Нас окружали непроходимые самшитовые леса, обвешанные длинными прядями сухого серого мха. Видимо, он был ядовит, потому что от его едкой пыли у нас появились кашель и тошнота. Река ушла в глубокий врез в карсте, и нам пришлось бродить по зарослям взад и вперед, отыскивая продолжение тропы.

От слабости и тошноты начала кружиться голова. Мы присаживались под пихтами, усталые и запыленные, пытаясь в тени деревьев обрести новые силы. Положение становилось безвыходным. Я предпринял попытку определить направление по рельефу местности. Некоторое время мы брели совершенно диким лесом, не чая найти из него выход. Мне начали попадаться старые, обросшие мхом пни, срезы которых говорили о том, что здесь когда-то давно люди валили деревья. Переходя от пня к следующему пню, мы набрели в диком лесу на небольшом холме на заброшенные развалины бревенчатой избушки. Запах сырой плесени ударил в нос: ветхим жилищем не пользовались уже много лет. Похоже, эта лачуга служила пристанищем для отважных джигитов. В густой траве я вновь нащупал ногами заросшую тропу, ведущую к каньону.

Помолившись, мы двинулись вниз, постоянно сбиваясь с тропы в лесных зарослях. Попасть на единственный в каньоне мост было так же сложно, как слепому попасть ниткой в иголку. У самого каньона тропа потерялась в известковых скалах. Всюду проходили какие-то звериные тропы, и в то же время никакой старой тропы мы не видели. Нас охватила растерянность. Я не мог угадать, куда нам двигаться дальше.

– Молимся, Андрей, молимся! – призывал я своего друга.

– Молюсь, батюшка! – отозвался он, внимательно оглядывая скалы. – Да вот же тропа, Симон!

Он радостно указал рукой на скрытый проход в скалах, которые издали выглядели сплошной стеной. Тропа резко нырнула вниз, и мы увидели гигантский обломок скалы, заклинившийся между двумя бортами каньона, ширина которого в этом месте составляла примерно 4-5 метров. Это и был тот мост, который показывал мне когда-то Илья. Внизу, в бездне глубиной метров в сорок, клокотала Бзыбь, входя бурунами в нижний Бзыбский каньон.

– Слава Богу, мы нашли мост!

Восторг светился в наших глазах. Дальше тропа вела на перевал реки Пшица и уходила через Кавказский хребет к черкесам.

Отдохнув и вдоволь налюбовавшись грандиозным зрелищем каньона, мы по узенькой тропинке, шатаясь от усталости, выбрались наверх к пасеке нашего знакомого – лесничего Шишина. Обследовав все закрома в пасечном домике, мы не обнаружили там даже хлебной крошки. Похоже, что здесь кто-то останавливался перед нашим приходом. На стенах висели старые восковые рамки, черные от старости. Пришлось есть этот воск с остатками горького меда внутри. Попив чаю с воском, упали на железные кровати и заснули мертвым сном.

Наутро слегка подташнивало при виде восковых рамок, но делать было нечего, другой еды не предвиделось. После чая и горького воска мы стали укладывать рюкзаки. За домиком мне бросилась в глаза недавно прорубленная тропа в зарослях самшита. Заинтересовавшись назначением этой просеки, я проследовал вдоль нее к отвесной скале. По скальному обрыву, сооруженная из жердей, укрепленных на вбитых в стену деревянных клиньях, уходила высоко вверх самодельная лестница. На высоте около пятнадцати метров зияло огромное отверстие внушительной пещеры. На мой крик прибежал Андрей и остановился в изумлении:

– Батюшка, настоящая пещера! Лезем?

Я в раздумье дергал лестничные поручни:

– Непонятно, Андрей, выдержат ли?

Перекладины поскрипывали под руками. Некоторые жерди плохо держались на клиньях, гвозди выглядели сильно расшатанными. При взгляде вниз становилось не по себе. С чувством огромного облегчения я встал на ноги в огромной карстовой полости. Она больше напоминала внутренность величественного собора, чем пещеру. В различных местах виднелись свежие шурфы. Похоже, здесь недавно производились раскопки. Изумительный вид из пещеры на Серебряный хребет взволновал нас своей красотой. Мы присели на глыбы камней и достали четки…

Чувство сильного голода заставило нас оторваться от молитвы. Холодок пробегал по спине при мысли о спуске вниз. Жерди скрипели и шатались, поднявшийся ветер осыпал нас сухой пылью. На дрожащих ногах мы вернулись на пасеку и принялись готовить чай.

– Говорят, поблизости есть другие пещеры, где жили монахи. Неужели эти люди, которые копали шурфы в пещере, добрались и туда? – в раздумье сказал я.

– Не хотелось бы… – согласился Андрей. – Но если там еще одна такая лестница, то я не полезу… – добавил он, качая головой.

Напившись чаю и пожевав горький воск, мы двинулись на Псху. По пути разразился такой ливень, что по телу побежали струи воды, несмотря на штормовки и рюкзаки. Из последних сил мы добрели до дома Василия Николаевича, где у горячей печи обсушились и согрелись. Сильно похолодало. Из-за ливней группа абхазов, торговцев лошадьми, не смогла выехать из Псху, и гости, вместе с лесничим, пришли в дом к пасечнику. От Шишина мы узнали, что в село приезжали сухумские археологи и искали какой-то клад в пещере на Пшице. Но кроме каменных наконечников для стрел они ничего не нашли.

– Про монахов и про их пещеры я не сказал, не переживайте, батюшка! – заверил меня егерь. – Если хотите, то мой сын отведет вас туда. Он сейчас в городе, приедет через неделю!

Подумав, я согласился.

– Спасибо, Василий! Я постараюсь прийти в село к его приезду.

Валерий, узнав о нашем походе по карстовому горному кряжу, предостерегающе заметил:

– Там совершенно дикие места, и без ружья в тех горах бродить опасно. Из наших никто туда не ходит. Попадете кому-нибудь на мушку ненароком… Может, вам, на всякий случай, подарить карабин?

Прежде чем я успел ответить, Андрей быстро вышел вперед:

– Мне подари карабин, Валера! Я батюшку буду охранять!

Милиционер ушел и вернулся с винтовкой.

– Вот это да! – с восхищением воскликнул мой друг, взяв ее в руки и приняв позу профессионального стрелка, но Валерий отобрал у него карабин:

– Нет, друг, сразу видно, что тебя положат на месте еще прежде, чем ты прицелишься!

Андрей издал глубокий вздох разочарования.

С моим любителем оружия мы условились не рассказывать никому о найденной штольне и «воровской» тропе. Увидев, что для гостей во дворе накрывают столы, я ушел в комнату, затворив за собой дверь. Но уже через полчаса я услышал удивленные голоса гостей, подливающих Андрею чачу, и его громкие восклицания: «серебряный рудник!», «воровская тропа!», «каменный мост!», прерываемые возгласами абхазов:

– Молодец, какой молодец!

Так я заснул под шум приключенческих повествований моего подвыпившего друга.

Утром я с удивлением обнаружил на полу рядом с моей койкой станковый немецкий пулемет, гранаты и немецкую каску времен Отечественной войны. Андрей смиренно храпел на диване. В комнату заглянул Василий Николаевич и оторопел:

– Откуда это, батюшка?

– Понятия не имею… – растерянно ответил я.

– Андрей, Андрей. – принялся будить гостя хозяин. – Где ты взял пулемет и гранаты?

– Там… – отмахивался сонный Андрей.

Но Василий Николаевич не отступал и выяснил, что мой напарник после застолья забрался в сельский музей и, разбив в двери стекло, перетащил трофеи в дом пчеловода.

– Ну, парень, ничего себе! – покрутил головой Василий Николаевич. – Немедленно отнеси оружие в музей и вставь стекло, чтобы председатель не заметил пропажу!

За этими хлопотами прошел день, а наутро я провожал моего друга в аэропорт. Он стоял у вертолета, подняв руки в крепком рукопожатии:

– На всю жизнь вместе! – донесся его голос, перекрываемый ревом двигателей, но жизнь, как водится, избрала свой путь, который, к сожалению, разделил нас навсегда.

По возвращении в скит мне пришлось заняться огородом вместе с верными помощниками – геологом и иеромонахом. После огородной страды мы сделали несколько забросок продуктов на Грибзу, взяв побольше сухофруктов, затем я вновь ушел на Псху, где меня ожидал молодой егерь с автоматом, сын Шишина. Не теряя времени, мы отправились в путь, заночевав в том же самом пасечном домике. Подъем к двум монашеским пещерам проходил через густой лес из граба и бука с густым подлеском из кустов рябины и боярышника. Где-то на пути я потерял четки, которые зацепились за ветку кустарника. В этот период своей жизни я постоянно ходил с четками, не выпуская их из руки и читая про себя Иисусову молитву. Поиски четок не дали никаких результатов. Пришлось молиться по пальцам руки, считая каждый палец за десять молитв и читая по две молитвы на каждом суставе, в итоге это составляло сто Иисусовых молитв. Такой прием позволял обходиться без четок и был незаменимым, когда я находился в присутствии множества людей.

Первая пещера оказалась небольшой. У входа мы увидели разрушенные строения старой кельи, столбы ее побелели от времени. На гвоздях сохранились остатки ветхой епитрахили и священнического облачения. Их, как драгоценную реликвию, я бережно свернул и положил в рюкзак, чтобы хранить в нашем скиту. В углу, в известковой пыли лежал позеленевший от времени большой медный крест. Я укрепил его в скальной нише и пропел литию об усопших отцах и братиях. Сын Шишина с удовольствием присоединился ко мне. Но во вторую пещеру он идти отказался.

– У тебя же автомат! – удивился я. – Идем вместе!

– Нет, нет, вы идите, а я постою у входа. Еще выскочит кто-нибудь…

Пещера оказалась темной и достаточно длинной. Скалы казались отполированными огромным потоком воды, который когда-то извергался из недр земли. В конце пещера сузилась и перешла в глубокий колодец. Сколько я ни бросал туда камни, но звука удара о дно не расслышал и повернул обратно.

У входа я увидел встревоженного парня:

– Я уж думал, с вами что-то случилось!

– Нет, все нормально. Просто было интересно. А еще есть здесь пещеры?

– Пещер полно, но только они не такие большие… Простите, батюшка, у меня времени в обрез, домой надо!

Лицо парня выражало нетерпение. Местность мне очень понравилась, и уходить не хотелось. Если бы не Грибза, то я с удовольствием поселился бы в этих пещерах.

«Обязательно приду сюда в следующий раз, – думал я, шагая по тропе вслед за своим проводником. – Может быть, даже сделаю здесь пещерную церковь в честь Предтечи…» Святого Иоанна Крестителя я очень любил и хранил в своем сердце желание посвятить ему на Кавказе маленький храм.

В перерывах между делами мне удалось несколько раз побывать на исповеди у отца Тихона, и в каждый приезд к нему я обретал большое утешение, а также находил для себя четкие и ясные ответы на свои многочисленные вопросы. Раз от разу становилось заметно, что здоровье отца Тихона начало сдавать, но глаза его всегда лучились добрым светом и добротой. Я покаялся ему в том, что, приходя на Псху, теряю молитвенный настрой и возвращаюсь в келью, обремененный воспоминаниями всех разговоров и сельских сплетен. Поневоле приходилось общаться с женщинами, и это меня сильно смущало.

– Держись Бога, держись, это все монашеские грехи! Нужно и на Псху помогать людям, и молитву не терять. Как тебе говорил отец Кирилл в Лавре?

– Умудряйся… – вспомнил я батюшкины слова.

– Вот, вот, умудряйся с Божией помощью!

И я уходил от отца Тихона каждый раз очень утешенный и ободренный его напутствиями.

Осенью я приехал с милиционером к матушке Ольге:

– Сидайте, сидайте на лавочку, отдыхайте! Отец Григорий, выходи, гости со Псху приихалы!

Мы обнялись с дьяконом Григорием и вручили хозяевам гостинцы от жителей Псху – мед, сыры и орехи. Дьякон держался молодцом, а матушка выглядела печальной.

– О чем печалитесь, матушка? – посочувствовал я.

– Беда, батюшка! Заболел отец Тихон, наш молитвенник, и, кажется, сильно заболел. Слег и не принимает никого…

– А я как раз к нему собрался, что делать?

– Поезжай с Богом, может, тебя примет!..

Вечером я отправился к дому старца. На стук в калитку из флигеля во дворе вышла старенькая монахиня-келейница.

– Батюшка болен, не принимает…

– Передайте ему, пожалуйста, что приехал иеромонах Симон из Псху, как благословили!

– Я передам о вас монаху, который за ним присматривает…

Она ушла в дом, шаркая подошвами. Через некоторое время она вышла:

– Идите в дом, келейник вас ожидает.

Меня встретил монах средних лет, доброжелательный и серьезный.

– Отец Тихон болеет и лежит в постели, он просит написать вопросы на листке.

Я написал свои вопросы, сожалея, что исповеди не будет. Заодно пожаловался, что иногда во время молитвы испытываю то рассеянность, то сильную сонливость.

Через полчаса монах принес ответы на все мои вопросы и недоумения. Старец написал: «Это действие вражие. Всегда молись с открытым окном. Делай поклоны или прохаживайся. А лучше всего – почаще освящай келью водосвятным молебном. Держись литургии. Убедись в безполезности всех мирских дел – это корень спасения для монаха. Сделай опору на благодать, не делай опору на помыслы. Если избрал молитву, иди в ней до конца. В каждом деле стремись к совершенству. Никогда не учи из жалости – учи всегда из любви». Внизу была приписка: «Дорогой отец Симон, прости, чувствую себя неважно. Пытайся увидеться в Лавре с отцом Кириллом. С Богом».

Это было последнее посещение чудесного старца и великого духовника отца Тихона. Вскоре он принял схимнический постриг с именем Пантелеймон и уехал в Россию.

В скиту наш послушник попросил разрешения побеседовать со мной наедине. Он долго говорил о своей тяге к монашеской жизни и цитировал по памяти преподобных отцов, испытующе поглядывая на меня. Было понятно, что эта тема его очень волнует, а опасение услышать отрицательный ответ заставляло его говорить столь многословно. Наконец он набрался решимости и попросил постричь его в монахи. Мне не хотелось в спешке совершать чин пострижения перед уходом в горы. Мы полюбовно договорились, что за зиму он подготовит полную исповедь за всю жизнь, а я постараюсь с Божией помощью спуститься на Решевей Великим постом. Постриг наметили на Страстную седмицу, перед Пасхой.

Павлу пришла в голову хорошая идея, которой он не замедлил поделиться:

– Отче, благослови начать строительство церкви в скиту, почтим память бывших монахов!

– Отличная мысль, дорогой Павел! – Я радостно обнял послушника. – Сейчас и начнем, пока время есть!

– А в честь кого будем строить? – с интересом спросил он.

– Прежняя церковь была в честь великомученика Пантелеймона, пусть название останется прежним!

Наше маленькое братство с энтузиазмом взялось за дело, и мы сообща принялись расчищать место под храм. Но поиск подходящих пихт по окрестному лесу оказался безрезультатен. Строевые пихты росли высоко вверху на хребте. В долине Бзыби мы обнаружили осиновую рощу, среди которой росло немало довольно прямых осин. Лесничий, заехав к нам на чай, одобрил наше намерение, сказав, что для осиновой церкви нужна лишь хорошая крыша, а преимущество осинового сруба в том, что его не точит червь.

Геолог, мастер на все руки, валил бензопилой осины, а мы с иеромонахом обрубали сучья и очищали топорами стволы от коры. Распилив их мы поняли, что бревна слишком тяжелы, чтобы вытащить их из леса наверх, в скит.

– Отче Симон, благослови вызвать из Москвы двоих ребят: брата и моего друга. Вчетвером мы справимся! А пока положим распиленные дрова на подпорки и оставим подсыхать… – подал мудрый совет Павел.

К моему приходу в горы около двадцати стволов лежали в лесу на подпорках, ожидая времени строительства. Основание для храма мы соорудили из больших валунов, прикатив их из нашего ручья ломом и рычагами, но приближающиеся холода заставили меня ускорить уход в горы на зимовку. Поднявшись с последним грузом на Грибзу, мы отслужили литургию и распрощались, пожелав друг другу помощи Божией.

Господи, поистине чудесны Тайны Твои: как Ты содержишь в себе весь явленный мир вместе со всем человечеством, так Ты даровал и сердцу человеческому, возлюбившему Тебя, вместить в себя то же, что вмещаешь и Ты, пребывающий на Небесах во всем Своем величии и славе. Когда в сердце человека ни один помысел не превосходит Тебя, то оно наполняется славой Твоей, а если помыслы в сердце человеческом затмевают Твой свет, оно наполняется позором и гибелью и овладевает им жестокая подруга небытия – смерть. Пребывая в покаянии пред Тобою, Господи, сердце возрастает в благодати и святости, тем самым величая и славя Тебя, а когда оно отвергает по гордыни своей милосердие Твое, то наполняется прахом помыслов и тленом мирских пожеланий.

ОБРЕТЕНИЕ МОЛИТВЫ

Путь разума ограничен его разумностью, и такой разум втайне кичится своей проницательностью. Но путь духа безпредельно превосходит разум, ибо только духу по благодати открывается вся безграничность Божественного мира. Разум боится мистики, потому что не понимает ее, но сама жизнь мистична в своей основе, так как невидима и неподвластна догадкам слепой эгоистичной разумности, ибо по сути своей глубоко духовна, а мы знаем, что «Дух есть Бог».

Холод смел последние листья с кленов и буков и оставил краснеть до заморозков лишь яркие гроздья калины и рябины. По вершинам гор забелел снег, потом его снежная граница стала опускаться все ниже. Наконец она подступила к самой келье, и в воздухе замелькали первые снежинки. В этот период меня удивляли взрывы мин в горах, которые расставили минеры на главных тропах во время войны. Подрывались ли на них звери или незадачливые диверсанты? Или же их придавливал снег? Оставалось только догадываться. Постепенно снег завалил все подходы к поляне, и даже сама поляна превратилась в один большой пушистый сугроб, по которому метались длинные языки декабрьской метели.

Научившись поддерживать ровный жар в печи гнилушками, я понемногу стал приходить в себя и начал забывать о летней суете. При виде обильных снегопадов душа успокоилась, избавившись от опасения нежданных гостей. Молитва все больше преобладала в дневном и ночном распорядке, но искушения не заставили себя ждать. Перетаскивая тяжелые мокрые сучья поближе к келье, чтобы потом распилить их и расколоть клиньями, я, по-видимому, чрезмерно понадеялся на свои силы. Внизу живота, справа, появилась боль, отдававшая во всю ногу. Особенно ощутимой становилась боль когда я молился, стоя перед иконами. Желая успокоить болезненный приступ, я начал больше сидеть на топчане, опершись спиной о стену. Даже помазание священным маслом от лампады преподобного Сергия не приносило заметного улучшения.

«Неужели у меня аппендицит?» Этот страшный помысел пронзил меня с головы до ног. Дыхание смерти, казалось, проникло в мое сердце. Всевозможные жуткие картины страшной кончины в лесной келье заполнили мой трепещущий ум. Я принялся отбиваться от них молитвой, но по ночам, когда я засыпал от усталости, страх умереть в лесу не покидал меня.

Отчаявшись справиться с нарастающим страхом смерти, я решил предать себя на волю Божию и умереть достойно – с молитвой и упованием на милость Христову, как подобает монаху. Несмотря на непрекращающиеся боли, я продолжал с верой втирать в больное место масло от преподобного Сергия, сказав самому себе, что до последнего мгновения не отступлю от веры в милосердие Божие. Так прошло еще недели две, тогда мне вспомнилось, что я совершенно забыл о своем страхе помереть от аппендицита и о болях в животе. Незаметное действие благодати изумило меня своей простотой и тихостью целебного прикосновения – поистине «милующая тихость» Бога: просто и незаметно эти боли исчезли, как будто все мои переживания являлись каким-то мимолетным сновидением.

Между тем зима разворачивалась во всем своем великолепии. Сверкающий мириадами солнечных бликов зимний лес сиял в окошках кельи фантастическими декорациями. Лунные морозные ночи мерцанием снежных искр прогоняли всякий сон. Время от времени я служил водосвятные молебны и кропил келью. Хотя борьба за ночное бдение не ослабевала, она приняла совершенно иной характер. Поставив высокий пень, я усаживался на него с четками в руках, высовывал голову в маленькое окошко на морозный воздух, как советовал отец Тихон, и без устали предавался Иисусовой молитве. Завораживающая своим великолепием ночь торжественно плыла над кельей, сменяя созвездие за созвездием. Потрясенный красотой ночной молитвы, я жалел время, впустую потраченное на сон и нелепые сновидения.

Именно тогда ночная молитва открылась мне как безмолвная беседа со всем Божественным мирозданием, с безконечно любимым и родным Христом. В душе прочно утвердилось понимание того, что этот молитвенный опыт навечно стал моим достоянием. И если еще будут безчисленные падения и поражения, моя душа всегда будет помнить ни с чем несравнимую красоту молитвенного бдения и неуклонно станет стремиться упрочить и закрепить свое молитвенное открытие.

С тех пор ночь стала для меня особым молитвенным таинством, неизмеримо превосходящим все земные восторги и утешения.

Ночные бдения далеко отогнали дремоту и вялость и превратили каждую ночь в духовный день сладкой молитвы и слезного покаяния. Слезы безостановочно текли из глаз при одном воспоминании имени Иисуса, молитва лилась легко, словно сокровенная мелодия души. Я молился неустанно, не разделяя сутки на день и ночь, уже не связывая ее ни с какой погодой, с ее снегопадами, с метельным завыванием или кротким сиянием месяца и Млечного пути над головой. Тогда мое молитвенное правило составляло восемнадцать часов в сутки, шесть часов я оставил на отдых и сон, с перерывом на обед, заготовку дров и выпечку лепешек.

Прошло и отпелось радостное Рождество. Молитва поглотила все мое внимание и время. И в этот период в коренном зубе появилась сильная боль, мгновенно возвратившая меня в мир скорби и болезни. День ото дня пульсирующая боль становилась все сильнее. Изнемогая, я попробовал выдернуть больной зуб пассатижами. Но как ни пытался я захватить этот зуб железными концами пассатижей, они срывались с зуба, повреждая десну. Несмотря на все свои отчаянные усилия, я только отломил себе кусочек больного зуба. В один из таких моментов борьбы с больным зубом мне вспомнился совет из церковного календаря, что при зубной боли нужно обращаться к священномученику Антипе. Обессилевший от болезненных приступов, я опустился среди ночи на колени и обратился ко святому с просьбой о помощи. Затем положил голову на пол и, утомленный болью, неожиданно заснул.

Проснулся я от ночной тишины, наполненной удивительным покоем. Дрова прогорели, и печь начала остывать. Звезды висели в окне, глядя в келью сквозь плексиглас. Что-то новое в этой ночи заставило меня прислушаться: за окном было тихо. Тогда я обратил внимание внутрь себя и с радостью обнаружил, что больше не чувствую никакой боли – она исчезла полностью. Боже, как сладко было молиться Тебе в те далекие Святки, как слезно благодарило сердце мое Тебя, Боже, за все Твои милости и за помощь святых Твоих!

Моей любимой иконой, которую я привез с собой из Троице-Сергиевой Лавры, была фотография Иверской иконы Матери Божией, которую мне подарили православные гости из Америки, как их тогда называли – «зарубежники». Она представляла собой фотографию с иконы, написанной на Святой Горе Афон. С этой иконой в то время происходило множество чудес и исцелений. Фотография была небольшого размера и вставлена в простенький деревянный киот со стеклышком. Однажды зимним погожим утром, молясь перед ней, я заметил на фотографии капельки маслянистой жидкости. Полагая, что внутрь попала вода, я открыл киот и, протерев иконочку рукой, ощутил при этом тонкое благоухание.

«Странно, – подумалось мне. – Что это может быть?» Растерев этой рукой лоб, я задумался: «А можно ли мне молиться этой иконе? Ведь капли на ней могут быть проделками бесов…» К тому же эта икона пришла ко мне из Зарубежной Церкви, с которой Русская Православная Церковь тогда не состояла в церковном общении. Сильно смущенный этим обстоятельством, я отставил ее в сторону.

Как только я пришел к такому предположению, туча помыслов сомнения, неверия и хулы окутала меня, и все эти мысли одна за другой забушевали в моем уме. Потрясенный натиском помышлений, я сжал голову руками. Сильное уныние охватило сердце, словно железным обручем, и поселилось в груди. Молитва прекратилась, а без нее отчаяние в моем спасении начало безжалостно убивать меня. Чтобы осознать случившееся, я попытался размышлять, стараясь определить, не от зарубежной ли иконы со мной приключилось такое тяжкое испытание. Если это отчаяние и тоска связаны с ней, тогда лучше убрать ее из кельи. Но куда же деть эту икону? Взяв киот и не совсем понимая, что происходит, я вышел из кельи на порог и сразу увяз по пояс в сугробах. Задыхаясь от усталости пробивать дорогу в снегу, я отыскал дупло в стволе большого бука и положил в него икону.

Но при возвращении в келью еще более тяжкое состояние душевной мертвенности и полной гибели навалилось на меня. Я пытался молиться, но молитва вязла на языке, а сердце совершенно не откликалось на слова молитвы, словно умерло от отчаяния. Осталось еще одно средство: писать Иисусову молитву в тетради. Временно приходило облегчение от этой неимоверной душевной тяжести, но затем снова тяжкая тоска сдавила мое сердце с жестокой и неумолимой силой.

«Кому же мне теперь молиться? – замелькали в голове помыслы. – Христу не могу, а любимую икону Матери Божией я унес в лес… Получается, что я предал и Саму Пресвятую Богородицу? Как же мне теперь жить?» Безсмысленность положения отрезвила меня. «Нет, не оставлю Матерь Божию, даже если умру в таком ужасном состоянии!» Я бросился в лес по старой борозде, проваливаясь и оступаясь в глубоком снегу. Достав из дупла Иверскую икону Матери Божией и обливая ее горячими слезами, я прижал святыню к груди обеими руками: «Мамочка моя Пресвятая, – взмолилось мое сердце. – Не оставь меня в этой напасти, как Ты всегда не оставляла меня! Смилуйся надо мной, окаянным, и прости! Теперь никогда не оставлю Тебя вовеки!»

При этих словах в сердце моем словно вспыхнул сильный огонь. Он в мгновение ока сжег все мои сомнения и развеял отчаяние, как будто новые силы влились в мою грудь. В сердце неожиданно что-то дрогнуло раз, другой, затем еще и еще… В нем с каждым толчком сладостные звуки сами собой стали складываться в слова молитвы: «Господи! Иисусе! Христе! Помилуй мя!» Несказанно потрясенный никогда раньше не испытываемым переживанием, я застыл на месте: сердце само, без всякого понуждения, молилось сладчайшим гласом Иисусовой молитвы. Эта молитва пронизывала все мое тело с головы до ног. Заливаясь слезами радости, я поднялся в свою келью, не веря произошедшему со мной чуду. Мне казалось, что сейчас этот невероятный дивный сон рассеется и все станет вновь таким же обычным, как прежде.

Но действие молитвы продолжалось, не ослабевая ни на миг. Смотрел ли я на иконы, молитва не прерывалась – сердце молилось само, источая из глаз непроизвольные слезы. Смотрел ли в небо, молитва текла, не останавливаясь и застилая глаза слезами. Из-за слез все окружающее я стал видеть в расплывчатом и радужном свете. Ум ушел из головы и опустился в сердце, став с ним одним целым, обретя удивительную ясность. Голова освободилась от прежней тучи помыслов, словно ее умыли изнутри святой водой. Слово «Иисус» стало самой желанной жизнью моего сердца и соединилось с ним неразрывной связью. Помыслы исчезли в безпредельной и безмолвной ясности сердца, в котором жила и двигалась Иисусова молитва.

Разогрев себе на печи обед из крупы и гороха, я втайне боялся, что эта чудесная молитва исчезнет при резком движении. При этом все приходилось делать медленно и осторожно. Во время еды молитва пульсировала внутри, словно живой и благодатный родник. Благодать источалась из сердца, как будто из него текли «реки воды живой». До вечера, а затем до глубокой ночи душа моя пребывала в самодвижной молитве и не желала оставлять ее даже на краткое мгновение. Но тело устало и требовало отдыха.

Закрыв глаза, я слушал, как молитвенные гласы тихо раздавались в сердце, словно тонкие хрустальные колокольчики. «Может быть, я уже не смогу никогда заснуть?» – подумал я, так как все для меня в эту удивительную пору было внове. Не помню, спал я или нет, но когда я приподнял голову от деревянного изголовья, часы показывали, что прошло всего два часа. В окне горел и переливался трепещущим светом Сириус. Близилось утро…

«Господи, неужели молитва остановилась?» Я прислушался к себе – сердце непрерывно молилось, как прежде: «Господи! Иисусе! Христе! Помилуй мя!» И снова горячие слезы благодарности Богу и Матери Божией залили мое лицо и грудь от избытка непередаваемого счастья. В память об этой ночи я написал стихотворение.

Ярчайший Сириус взошел

Наискосок

Окна.

И вместе с ним он пересек

Мою судьбу.

До дна

Ее он высветил, и был я

Как в бреду,

И изнемог

Без сна,

Когда ярчайший Сириус

Взошел

Мне на беду

Наискосок окна.

Но с каждым часом

Ночи той

Я прозревал

И ввысь и вдаль.

Судьба отмечена звездой,

Ее мне дал февраль.

И ею сердце зажжено

И жжет уста.

Об этом знает лишь оно

И та звезда.

Червь, питающийся землею, знает, что он – земля и живет в земле, как рыбы знают, что их обитель – вода и рождены они водою. И лишь человек, родившийся в мир из Божественных недр, не ведает, что живет, движется и существует в Боге и что Бог – его вечная обитель. Забыв Создателя своего, человек, увы, стяжал лишь горестную обитель – два метра земли, да и та не его, а Божия. Слишком близок Ты, Боже, к созданиям Своим, оттого и не видят они Тебя, ибо слепота их духа страшнее слепоты телесной. Ты смиряешься пред ними, служа им, и вот – возгордились они, презрев Твое небесное смирение. Господи, Ты славен во хвале, в почитании ангельском и человеческом, но несравненно превыше всего безпредельная красота любви Твоей, когда хулят Тебя и поносят отвергшие Тебя и Ты кротко терпишь их, милосердно питая, одевая и заботясь о них, как о неразумных и заблудших Своих детях.

ДЕЙСТВИЯ НЕПРЕСТАННОЙ МОЛИТВЫ

Боже мой, как тщетны были мои поиски, когда я искал Тебя вовне, тщетно переворачивая всю землю и потрясая Вселенную, ибо все эти творения оказались туманом, плывущим над океаном вечности. Господи, как прекрасна немота души от невозможности выразить непостижимость Твою и как ужасен лживый шум из уст земных теоретиков и выдумщиков. Раздробил человек ум свой и не может собрать его, безумствуя в безсмыленных домыслах. И лишь тот, кто может воедино собрать ум свой, очистив его от грязи помыслов и сделав его лучом света, видит вначале неизреченно истинное лицо свое в глубинах души своей и затем, по дару благодати, созерцает неописуемый любящий отеческий Лик Твой, Всеведущий Боже, днем и ночью зрящий на дела и поступки неразумных чад Своих. Когда в сердце нет скверны, оно очищает собой все, что находится рядом с ним. Когда в сердце нет тьмы, оно освещает своим светом и себя, и все окружающее.

В таком безпрерывном молитвенном горении прошел почти месяц. За окном зашумели и засвистели февральские вьюги, предвещая приход марта, а с ним долгожданного тепла и неистощимой нам радости весны. Постепенно, день за днем и ночь за ночью, привыкая к новому состоянию души, я осторожно попробовал прикоснуться внутри к этому непрестанно пульсирующему молитвенному роднику, чтобы немного определить, как мне обращаться с присутствием самодвижной молитвы в моем сердце. Если я осторожно останавливался на одном слове «Иисусе», молитвенный родничок в сердце начинал биться в такт со словом «Иисусе, Иисусе, Иисусе…» А когда я останавливался вниманием на словах «Господи» или «Помилуй мя», эта удивительная молитвенная энергия нежно и мягко возвращалась к полной молитве «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Когда сердце желало помолиться о здравии близких людей, поминаемых мною, молитва сама включала в себя память обо всех этих людях. Если я начинал поминать усопших, самодвижное действие молитвы включало в себя памятование всех, кого я помнил и знал.

Теперь литургия, вместе с непрестанной молитвой, изменилась полностью: таинство богослужения стало живым и словно наполнялось новой жизнью. Стоя на коленях и обнимая маленькую чашу с Кровью Христовой, я подолгу умолкал у престола, слушая, как молитва возносит свои тихие небесные гласы, внимая ей всем сердцем, душой и умом. Читая литургические молитвы из служебника, я вначале опасался, что утрачу молитву, но оказалось, что она продолжает звучать в сердце и при чтении молитв и Евангелия. Постепенно мне открылось, что самодвижная молитва не исчезает, когда мне хотелось почитать Жития святых или Древний Патерик. Это открытие потрясло меня своей простотой: читая духовные книги, я мог воспринимать текст ярко и живо, а молитва звучала в сердце, словно сопереживая глубокому смыслу этих книг. Преподобные Иоанн Лествичник и Исаак Сирин как будто заговорили с душой новым, глубоко проникновенным и благодатным языком, а Евангелие начало открывать ей свои таинственные, неизведанные духовные пласты, которые прежде оставались для меня прикровенными. Если до этого времени я воспринимал лишь слова евангельских изречений, то теперь благодатный, возвышенный смысл поучений Христа, словно буравом, проникал в самые глубины моего сердца. Каждый стих на страницах Евангелия оставил на себе слезы моей пробудившейся души.

С особой благодарностью я поминал этой животворящей молитвой своего любимого старца! Как мне хотелось увидеть его, прижаться лицом к его теплой руке и поведать ему обо всем, что случилось со мной. Четки теперь перестали быть необходимыми, но я продолжал еще по привычке вести счет молитв, хотя в этом уже не было особой нужды. В утренние и вечерние молитвы по четкам я включал поминовение о здравии и упокоении всех людей, записанных в моих помянниках. Обычно особую четку я посвящал своему духовнику.

В один из мартовских дней, когда молитва сама изливалась из сердца, вместе с молением о здравии моего духовного отца во мне возникло непередаваемое реальное ощущение, что дух старца целиком вошел в мою душу и таинственно соединился с нею неразрывными узами. Весь его духовный опыт, вместе с повествованиями старца о молитвенном опыте Глинских старцев, неожиданно обрел глубоко в моем сердце свое неисходное пристанище. Дух любимого батюшки начал жить внутри сердца так, словно мы с ним никогда не разлучались. Что бы я ни делал, молился, кидал снег или пилил дрова, казалось, отец Кирилл, вместе со всем его многострадальным жизненным опытом, присутствует во мне и передает моей душе сокровенную мудрость о Боге, о людях и обо мне самом, открывая эти знания отчетливо и ясно, без всякого размышления.

Как будто старец мягко и нежно, как отец сыну, указывал моей душе на все ее грехи и ошибки, от которых она еще не избавилась и над которыми ей еще предстояло потрудиться. Все мои недостатки, будь то в Лавре или в скиту, предстали предо мной в своей откровенной ясности, без утайки выявляя мои заблуждения. Без всяких размышлений и логического анализа моему сердцу стало понятно, как нужно спасаться в монастыре, как спасение обретается в уединении и что для этого необходимо сделать. Но больше всего удивило, взволновало и потрясло мое сердце, что Христос и старец стали в нем едины и нераздельны. Молясь непрестанной молитвой Сладчайшему Иисусу, сердце вспоминало духовного отца, а вспоминая духовного отца, оно молилось и поливало горячими слезами умиления стопы Возлюбленного Господа Иисуса.

И все же сомнения и тут не оставляли своих попыток проникнуть в мое сердце: «А вдруг то, что происходит со мной, – это прелесть? Может, я стал просто живым магнитофоном? Не лучше ли оставить эту молитву и вернуться к прежнему состоянию?» Но как я ни пытался не обращать внимания на звучащую внутри молитву, исторгающуюся из недр души, она приковывала все мое внимание, и слаще ее ничего не существовало в целом свете! И эта самодвижная молитва не была похожа на механическую запись бездушной машины. Каждое слово Иисусовой молитвы, источающейся из сердца, звучало необыкновенно кротко и чисто, исполненное смиренной любви и горячего трепетного покаяния.

Это непрестанное молитвенное движение поддавалось мягкому и осторожному изменению: я мог по желанию молиться медленно, впитывая всей душой и всякой клеточкой тела каждый звук благодатного воздыхания, или позволять самодвижной молитве звучать внутри очень быстро, и она оставалась чистой, кроткой и покаянной. Пропитанная непрестанной молитвой и ее сладкой покаянной мелодией, душа моя забыла дни и ночи, упоенная чудесной небесной мелодией сердечной молитвы. И только скудость оставшихся запасов еды заставила меня вспомнить, что мне еще предстоит спуск вниз, в скит, а затем выход на встречу с новой жизнью, преображенной Иисусовой молитвой.

Великий пост пришел с оттепелями и постоянной мучной похлебкой, которую я пил, вместо круп, запас которых полностью истощился. На вкус мучной напиток не был особенно приятным, но он легко растворялся в желудке и успокаивал в нем ощущение голода. Однако даже это ощущение голода теперь отступило на задний план, покоренное согревающим и насыщающим душу счастьем благодатного присутствия в сердце покаянной непрерывной молитвы. Ум полностью жил словами молитвы, которые порождали в душе волны любви, источающейся на весь мир, и в этой любви не оставалось места для чувства голода.

Чем ближе подходило время прощания с Грибзой, тем более непонятной представлялась моя дальнейшая жизнь. Множество вопросов волновало меня. Выдержит ли непрестанная молитва столкновение с действительностью, когда хлопоты и попечения обрушатся на нее со всей силой? Или мне необходимо оставшиеся годы провести в полном затворе? Останется ли молитва во мне, когда я встречусь с людьми? Что мне говорить, как поступать? И самое главное: удастся ли мне когда-нибудь увидеть своего духовного отца и рассказать ему обо всем, что произошло со мной? Но тихий и смиренный голос, молитвенно изливавшийся из сердца, успокаивал и согревал душу, без слов сообщая ей свой сокровенный смысл: «Не оставлю тебя, если будешь всегда смиренным и кротким. Подскажу тебе все, ибо дух старца твоего с тобою вовеки. Ничего не бойся, ибо Сама Истина – Христос живет посреди твоего сердца…» Со слезами на глазах я отвечал этому тихому смиренному гласу: «Непостижимая Премудрость Божия, Господи Иисусе Христе, славлю и восхваляю Тебя всей душой, всем сердцем и каждым своим помышлением, слава Тебе и хвала отныне и вовеки…»

Призывные голоса проснувшихся водопадов возвестили приход весны. Дождавшись крепкого наста, похрустывая промерзшим снежком, я спустился к тропе. Возле водопада снег закончился. Крокусы, подснежники и примулы росли прямо на тропе, и я старался не наступать на эту трогательную и беззащитную красоту, осторожно ставя ноги на землю. На пути к скиту приятно было идти по мягкой тропе, согретой весенним полуденным солнцем.

Порывистый теплый ветерок овевал лицо. В душе легко струились слова «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» Зная, что медведи в это время выходят из берлог, я громко читал молитву вслух, стараясь попадать в такт с каждым своим шагом. Мне не хотелось нос к носу столкнуться с медведицей. И все же я не избежал неожиданной встречи. За очередным поворотом я остановился как вкопанный: в пяти метрах от меня стояла медведица с двумя годовалыми медвежатами, настороженно глядя в мою сторону. Я замолк, но никакого страха не ощутил. Внутри, как драгоценный алмаз, всеми гранями переливалась Иисусова молитва. Мы молча смотрели друг на друга. Сердце источало любовь и сострадание не только к медведице, но и ко всему живому, что окружало меня. Лесная красавица с тихим рыком легонько шлепнула лапой первого медвежонка, таращившего на меня свои круглые глазенки. Тот кубарем улетел в кусты. Вслед за ним побежал второй медвежонок. Медведица неторопливо и с достоинством скрылась в кустах. Это семейство показалось мне таким милым, что я бы, наверное, всех их расцеловал, если бы это было возможно. Переживания этой нелегкой, но благодатной зимовки сложились в небольшое стихотворение, полностью выражающее произошедшее со мной изменение.

Я связан дождями,

Завален туманом,

Затоплен закатом

Под небом багряным.

Мне некуда ехать

И некуда плыть.

Как просто, как жутко

Как сладостно БЫТЬ!

Братья находились дома. Павел вышел встречать меня, услышав слова молитвы. Он долго и пристально смотрел мне в лицо, наконец сказал:

– Что-то в тебе изменилось, отче! Только не пойму что… Иеромонах молчаливо поприветствовал меня. Видно было, что они обжились в скиту и живут своей, только им понятной жизнью. За чаем послушник рассказал мне о зимовке и, стуча кулаком в грудь, поведал:

– Отец Симон, за эту зиму я, можно сказать, выкормил иеромонаха Ксенофонта своим духовным молоком! Теперь ты его не узнаешь!

Тот с улыбкой ответил:

– Да, со мной в жизни еще никто столько не общался!

Мне радостно было услышать об отсутствии раздоров в их молитвенной жизни. Отец Ксенофонт на вид повзрослел и вроде бы духовно окреп. Он с радостным лицом поделился главной своей новостью: Иисусова молитва плохо давалась ему и он постоянно впадал в сонливость, и к весне иеромонах нашел свой метод – он брал четки, выходил ко кресту во дворе и, ходя перед ним взад и вперед, молился по четкам. Но сомневался, не зная, делали так прежние молитвенники или нет, потому что если он оставит этот способ молитвы, то сонливость и дремота вновь одолеют его. Я успокоил его, рассказав, что так молились многие пустынники, и мне тоже помогает этот способ, чтобы не рассеиваться, когда я иду по тропе.

– Одно обстоятельство, отец Симон, безпокоит меня… – неуверенным голосом продолжал иеромонах.

– А что такое?

– Не знаю, как найти ключ к сердцам этих людей на Псху?.. Все время чувствую какую-то напряженность…

Я ощутил сострадание к этому неуклюжему доброму парню:

– Дорогой отец Ксенофонт, никаких ключей к сердцам местных жителей искать не нужно! Не смотри на них свысока, а всем сердцем прими в себя их нужды и скорби, тогда каждая душа откликнется тебе! Искренне полюби этих людей, и тогда твое сердце напрямую будет общаться с их сердцами и твоя душа услышит всю боль и страдание их душ…

За столом возникло молчание. Мой собеседник сидел, низко опустив голову. Затем он в раздумье сказал:

– Мне кажется, я понял…

Павел, внимательно выслушав мои слова, восторженно заявил:

– Ну, отче, ты даешь! Вот сказал, так сказал! Полностью одобряю…

Через несколько дней послушник исповедовался за всю свою жизнь. Она была непростой, особенно ее семейная часть. Но исповедь его прозвучала искренне и очень покаянно. Несомненно, он много знаний приобрел за это время, прочитав всю нашу библиотеку, и взял хороший настрой на молитвенную жизнь. Я не стал откладывать его постриг, и на Страстной седмице послушник Павел стал иноком Пантелеймоном. Новое имя его несколько удивило, но, помолясь и подумав, он доверительно поделился со мной своими переживаниями:

– Знаешь, отец, поначалу мое новое имя не пришлось мне по душе. А сейчас чувствую, что полюбил великомученика Пантелеймона всем сердцем!

В Страстную Пятницу к нам в скит пришел Валерий:

– Батюшка, как хорошо, что вы спустились! Послушник говорил мне, что вы должны появиться перед Пасхой. Все люди просят вас послужить Пасху в селе!

Я посмотрел на отца Ксенофонта:

– Ну что, отче, пойдем вместе? Заодно поможешь мне на клиросе…

Иеромонах с готовностью согласился.

– А ты, отец Пантелеймон? – обратился я к иноку.

– Нет уж, увольте! Лучше помолюсь в тишине после пострига… – ответил тот, добродушно улыбаясь.

Пока мы собирались, Валерий рассказывал о послевоенном житье. Хотя война закончилась, но грузинские диверсанты не оставили Абхазию в покое. Особенно частыми были набеги из Сванетии.

– Осенью случай у меня произошел, батюшка, даже не знал, останусь в живых или нет… Иду по тропе на Цыбишхе, автомат на плече. И вдруг на повороте выскакивают на меня человек двенадцать грузин. Я сдернул с плеча автомат. Держим друг друга на прицеле и молчим. Тут старший говорит мне:

– Слушай, друг, разойдемся по-хорошему! Ты иди своей дорогой, а мы своей…

Я ему в ответ:

– Ты мне не друг, а враг! И выстрелишь мне в спину, когда я отвернусь!

Те молчат, целятся в меня. Смотрю, справа обрыв, заросший кустами. Прыгнул я в обрыв, а грузины стрелять не стали, чтобы себя не выдать. Я тогда бегом на Псху, и на Санчаре у нас перестрелка началась. Они отступать стали, двое на минах подорвались…

– Я осенью слышал какие-то взрывы в горах, – вспомнилось мне.

– Вот-вот, это те самые мины и есть! – подтвердил милиционер. – И что всех удивляет: сколько мин мы поставили, а ни один зверь не подорвался… Подходят к минам – и в сторону, как будто чуют их носом!

– А что сейчас делается на границе с Россией? – спросил я.

– На пропускном пункте, где мост в Адлер, тысячи народу стоят сутками под дождем, а пограничники российские пропускают единицы! Сейчас Россия по Псоу и по всему Кавказскому хребту укрепляет границу. Если перейдешь и поймают, срок дают за незаконный переход… Такие вот дела…

– А мне, Валера, отца проведать нужно и своего духовника повидать необходимо! Пять лет не был дома…

– Я бы тоже поехал! – вступил в нашу беседу иеромонах. – Если вы меня возьмете…

– Конечно, возьму! – пообещал я. – Только сам не знаю, что делать…

– Ну, это мы легко можем устроить! – засмеялся охотник. – Можно через наш секретный перевал пройти. Если хотите, мы вас проводим! На Псху все и обговорим…

Мы ушли в село, навстречу Пасхе и новому повороту в нашей судьбе. Молитва сопровождала меня, вселяя в душу уверенность, что все будет хорошо.

Умственная деятельность, какой бы внешне блестящей она ни казалась, не имеет в себе никакого основания – если не несет в себе Божественной благодати. Потому все, рожденное ею, мертво и само по себе уже безплодно. Духовная глубина открыта детям и в совершенной степени тому, кто очистил свое сердце от навязчивых помыслов. Ее поверхностное понимание принадлежит обольщенным приверженцам разумности, закосневшим в своем самообольщении разумными доводами и умозаключениями. Благодатная деятельность ума – это покой и безмолвие Святого Духа, деятельность Которого безупречна. Ему не требуется умственных построений и логических усилий для постижения истины, ибо Святому Духу открыто все так, как видит и разумеет Бог.

ДРУГАЯ РОССИЯ

Молчащему и созерцающему сердцу открываешься Ты, Боже, по неисповедимой любви Твоей. От надмевающихся своими помышлениями, наоборот, закрываешься Ты и ни в коем веке, никакими усилиями не отыщут они Тебя. Земное никчемное знание творится людьми, заблудившимися в грехах своих, но мудрость Небесная приходит свыше к возлюбившим Христа чистым сердцем, как тихое дуновение Божественной благодати, и между ними проложена пропасть непроходимая. Земное знание мертвит душу, а мудрость благодати ее животворит. Земные помышления прячут ее в сатанинские бездны, а Небесная любовь возводит душу к жизни вечной.

Для непрестанной молитвы нет препятствий, они только укрепляют ее. Для благодатного трезвения нет помех, они лишь усиливают трезвение.

Перед Пасхой всю Великую Субботу мне пришлось исповедовать семьи верующих, которые пришли на службу вместе со своими детьми. Отец Ксенофонт проводил спевки с клиросом. С помощью иеромонаха эта Пасха не забрала у меня столько сил, как раньше, потому что суеты и нервозности при подготовке праздника стало гораздо меньше. Перед причащением верующих, стоящих с радостными, светлыми лицами в ярко освещенных комнатах плечом к плечу, мне пришлось говорить им о духовной жизни в миру, где наблюдалось много путаницы и различных суеверий. После моего слова к людям обратился мой напарник и очень толково сказал о единении душ верующих в момент причащения Святых Таин.

Не обошлось без искушений: на Псху приехал выдающий себя за великого старца и за воплощение святого апостола Иоанна Богослова представительный лысоватый старик с длинной белой бородой. Его сопровождала небольшая группа почитателей, в основном женщин. Не принадлежа к Православной Церкви, он занимался целительством по священническому Требнику. Этот «старец» потребовал причастить его, но я, находя это невозможным, отказал ему, приобретя себе врага в его лице. Верующие поддержали меня, так как матушка Ольга передала из Сухуми через пасечника, что отец Тихон не благословляет верующим общаться с этим самозванцем. Обликом этот старец действительно походил на иконописное изображение апостола Иоанна Богослова и этим сбивал с толку людей в Абхазии.

На источнике святого великомученика Василиска в Команах, где из камней била очень холодная вода, в которой даже крепкий человек не мог выдержать больше нескольких секунд, он заставлял верующих читать мысленно под водой девяностый псалом. Одна больная абхазка чуть было не умерла во время этого эксперимента, а ее муж поклялся убить этого горе-целителя. Тот был вынужден бежать на Псху, но псхувцы оказались стойкими в своей вере и вскоре выдворили его вместе с почитательницами из села.

Тем не менее математик Михаил принял его сторону и начал доказывать мне, что якобы существует некоторое пророчество и что перед концом света на Кавказе вновь появится святой Иоанн Богослов – и он есть именно этот самый «старец». Иеромонах поддержал меня, и нам удалось устоять в этом свалившемся на наши головы искушении, тем более что псевдостарец не признавал, как оказалось, Церкви и креста и отказался покаяться в своем самозванстве, несмотря на мои советы и уговоры в беседах с ним.

– Вот что, отец Симон! Священное Писание не нами написано, и об этом в нем нигде не сказано. Если хотите знать, то мы все – священники по Евангелию! – глухим упрямым голосом доказывал пришелец. – Вы, что ли, будете меня учить? – сказал он в конце с ревнивой досадой.

Встреча с псевдостарцем оставила неприятное впечатление.

Вечером, после небольшого отдыха, Василий Николаевич, Шишин, милиционер и я стали обсуждать варианты перехода через границу. В окно я мельком увидел, что мой помощник, собрав несколько молоденьких девушек, растолковывает им основы клиросного пения. В этом отношении наши выходы в село, к сожалению, имели свои не совсем полезные стороны. Отведя взгляд, я обратил свой слух и внимание к своим собеседникам. Псхувские старожилы предложили мне следующий вариант: после того как внизу, в ущельях, сойдет снег, а это возможно лишь в начале июня, нас с иеромонахом группа ребят – сыновья Василия Николаевича с их друзьями во главе с Валерием, выведут на Скрытый перевал, о котором не знают пограничники. На той стороне милиционер посадит нас на лесовозные машины и вместе с нами доедет до Минвод, где ему хотелось посетить своих родственников. Рюкзаки с грузом ребята помогут нам поднять до седловины перевала, а нам нужно лишь с него спуститься до лесовозной дороги. Внешне все это выглядело привлекательно, и я с радостью согласился на такой вариант. Эту новость я сообщил отцу Ксенофонту, и он восторженно поддержал наш договор.

Больной зуб вновь начал побаливать. Лесничий обратил внимание на мой страдальческий вид:

– Что, зуб болит, отец Симон? Зубного врача у нас нет, но зато есть человек, который в свое время работал у него помощником, когда стоматолог приезжал на Псху лечить людей еще до войны. Он оставил помощнику препараты для пломбирования зубов и кое-какой инструмент. Если желаете, я могу с ним переговорить! – Шишин вопросительно посмотрел на меня.

Я согласился на это предложение, так как Москва еще только маячила где-то далеко за горами, а переход через границу выглядел какой-то рискованной авантюрой. Вечером за мной пришел зубной «специалист», и мы отправились к нему домой.

– Материал для пломбы у меня есть, а инструмент, правда, не очень современный… – смущенно признался он. – Если потерпите лечение без укола, когда я вам начну обрабатывать зуб, то я, батюшка, к вашим услугам!

Когда я увидел устройство, которым зубной «техник» намеревался сверлить дупло больного зуба, мне стало не по себе. Этот механизм представлял собой большое деревянное колесо с ручкой, похожее на колесо от старинной прялки, от него шла веревочная передача к маленькому колесику, вращающему сверло. Но отступать было уже неудобно, и я уселся на стул рядом с этим нелепым агрегатом.

– А помогать мне будет моя жена, – сказал мне мой «доктор». – Она крутит колесо, когда я обрабатываю зуб. Вообще-то я этим делом не занимаюсь, но ради вас, батюшка, постараюсь вам помочь! Зина, иди сюда!

Из соседней комнаты вышла его супруга и смущенно поздоровалась со мной. Ее муж обратился ко мне:

– Батюшка, мы вас так редко видим, а хочется узнать как можно больше о нашей православной вере. Разрешите, мы будем задавать вопросы, когда я буду сверлить зуб, а вы можете моргать глазами, если «да», и просто закрывайте их, если «нет».

– Хорошо, – ответил я, ужасаясь предстоящей процедуре.

Зина села за это устройство и завертела деревянную ручку на колесе. Оно со скрипом и грохотом начало вращаться. Бывший помощник стоматолога решительно принялся сверлить мой зуб. Сверло ходило ходуном и било по больному зубу. Похоже, зуб не очень поддавался старому затупленному сверлу.

– Не желаете немного самогона для храбрости, батюшка? – сочувственно обратился ко мне «стоматолог». – Очень уж крепкий у вас зуб…

Я отрицательно закрыл глаза.

– Моя сестра, батюшка, была с вами на Решевей, когда парализованная Мария выздоровела. Мы вас после этого очень полюбили. Вообще-то нас называют «катакомбниками», наша Церковь находится за границей. К нам на службу не хотите прийти?

Я снова закрыл глаза.

– Понятно. А если мы вас попросим молиться за нашего сына, который сейчас в армии, вы будете молиться?

Я утвердительно моргнул.

– Нам говорят, что ваша Московская Патриархия исполняет все указания КГБ, это правда?

Я закрыл глаза, стараясь выражением лица показать, что это не совсем так.

– Ясно. А в вашей Церкви сейчас есть хоть один святой?

Я моргнул несколько раз.

Скосив глаза на супругу «стоматолога», которая без остановки крутила большое колесо, я увидел, что она вся взмокла. Мой доктор, заметив, что его жена устала, сказал ей:

– Хватит, Зина. Теперь осталось батюшке пломбу поставить…

Зина, покраснев, сказала:

– Батюшка, если у вас есть духовные книги на Решевей, передайте нам что-нибудь почитать…

– Конечно, передам! – наконец с облегчением смог сказать я после обработки больного зуба. Если бы не горячая молитва в сердце, которая уменьшала боль при сверлении зуба этим чудовищным устройством, я бы, наверное, не выдержал этой процедуры.

С новой пломбой в зубе я шел под ночным звездным небом к дому Василия Николаевича, нагруженный сырами от «катакомбников». На душе, несмотря на перенесенные мучения, было так хорошо, что Иисусова молитва изливалась из сердца сама собой в благодарственном безмолвном молитвословии Богу. Сильно утешенный ею, я еще долго молился в свой комнатушке наверху в доме доброго пасечника.

Самый удивительный вывод, который можно было сделать после всех моих переживаний и приключений, привел меня к пониманию того, что непрестанную Иисусову молитву враг одолеть не может, если в душе не возникнет согласия на его соблазн и склонение ко греху. Когда зло нападает на душу, утвердившуюся в молитве, оно только закаляет дух человека, а также укрепляет его стойкость и терпение в различных испытаниях. Зло, не желая этого, своими нападениями начинает способствовать спасению молящейся и кающейся души. Враг, заметив, что его коварства и лукавства не только не вредят душе, преображенной Иисусовой молитвой, но и приводят к спасению от греха, сразу отбегает от такой души, словно опаляемый огнем. Это невероятное открытие потрясло меня своей простотой. Уже лежа в койке, я продолжал благодарно молиться. Любовь к Богу расширяла сердце до безконечности, а слезы сбегали по щекам, промочив подушку и подрясник.

Небольшим караваном мы возвращались на Решевей. Скворцы звенящими трелями буравили утреннюю тишину. Сын Василия Николаевича вез пасхальные подарки на лошади, ведя ее на поводу. По пути он рассказывал мне одну увлекательную историю:

– Мой хороший друг, батюшка, поделился недавно со мной новостью, что рядом с вашим хутором он нашел подземное озеро!

– Не может быть! – не удержался я от восклицания.

Мой спутник продолжал:

– Видите вот эти скалы у тропы? Из них все время льется вода. Мой товарищ однажды решил исследовать эти скалы, возвращаясь с охоты. Неподалеку он обнаружил небольшую дыру в горе и из любопытства просунул в нее голову. Присмотревшись, он увидел, что этот лаз продолжается дальше. Сначала он ползком полез по нему, а затем, когда проход стал повыше, поднялся и пошел в глубь горы. Через какие-то трещины сверху проникало немного света, и мой друг заметил, что он пришел к берегу довольно большого озера. У берега стояла маленькая лодочка с веслом. Он поплыл в ней по озеру и обнаружил посреди него небольшой островок с избушкой. Из трубы шел дым. Мой товарищ постучал в дверь, и ему кто-то ответил: «Аминь». Он вошел и увидел двух старичков-монахов. Они напоили моего друга травным чаем и отвезли на лодке к тому лазу, по которому он проник в подземную пещеру. На прощанье монахи попросили моего товарища никому о них не рассказывать. Поэтому он под большим секретом сообщил эту историю мне. Я вам рассказываю все это, как батюшке. Мне можно вам об этом говорить?

– Можно, можно… – сказал я и нетерпеливо спросил: – А тебе твой друг не показывал этот ход?

– Показывал, конечно! Пойдемте со мной, я вам тоже покажу!

Наш проводник подвел нас к небольшому гроту, засыпанному землей.

– Вот здесь была дыра, а теперь, после зимы, земля обвалилась и засыпала вход в пещеру, – со вздохом сказал наш провожатый.

Сын Василия Николаевича уехал, а я, шокированный услышанной историей, рассказал ее отцу Пантелимону. Тот схватил две лопаты:

– Ну что, отец, пойдем глянем?

Мы не стали откладывать и до вечера, измазавшись грязью, расчищали завал. Действительно дыра обнаружилась, но, как ни светили мы в нее фонариками, нигде не смогли обнаружить ее продолжения. Небольшая полость в известняке заканчивалась в двух метрах от входа. Оставив лопаты, мы обследовали все скалы в окрестности, пытаясь найти трещины, через которые, как уверял рассказчик, свет проникал в пещеру. Утомленные и испачканные грязью, мы спустились со скал и посмотрели друг на друга. Геолог, не удержавшись, расхохотался:

– Ну и трепачи! Простые деревенские трепачи, а провели меня, геолога! Да я съел собаку в этом деле! Чувствую, что врут рассказчики, а соблазнился на старости лет… И тебя, отче, с собой потащил…

– А я тоже поверил, отец Пантелеймон! История ведь захватывающая! А сочинитель – это местный гений…

Посмеиваясь над собой, мы вернулись в скит. Наше желание соприкоснуться с жизнью святых монахов было настолько сильным, что мы поверили этой истории без всяких задних мыслей.

За вечерним чаем все трое принялись обсуждать предстоящую поездку в Москву.

– Ну, отче, ты впутался в приключение! Чувствую, будут у вас искушения… Вот, двести долларов из моих запасов, можете тратить!

– Спасибо, дорогой отец Пантелеймон! – с признательностью поблагодарил я инока.

Он продолжал:

– Хотя если вы приедете с моим братом и еще друга прихватите, то от этой поездки будет польза. Завидую тебе по-доброму, отче, если тебе удастся увидеться со старцем! А в остальном… – отец Пантелеймон покрутил головой. – Не знаю, что и сказать… Я бы точно не поехал!

Мы помолчали.

– А что умеют делать твои ребята? – спросил я у геолога.

– У моего брата золотые руки, то, что надо. А друг мой Николай, математик из Академии наук, кандидат, – очень талантливый парень! Топор он, может быть, и видел где-нибудь в деревне, а работать им не умеет. Но сил у него хватит, чтобы бревна здесь таскать… Это уж точно! Для строительства нашей церкви оба пригодятся.

К концу мая наш огород был закончен. За нами на лошади приехал сын пасечника, чтобы доставить наши рюкзаки на Псху. Озабоченный нашим отъездом, отец Пантелеймон провожал нас, бурча в окладистую бороду:

– И чего вам на месте не сидится? Когда же вас обратно ожидать?

– Неделю туда, неделю там, неделю обратно, значит, примерно через три недели постараемся вернуться, с Божией помощью! Дорога же круговая… – подсчитал я.

Мы обнялись на прощанье.

– Привозите брата и Николая, с Богом! – напутствовал нас на дорогу наш друг.

Тропа благоухала от цветущих кустов желтой азалии и розового шиповника. В доме пасечника нас ожидали четверо молодых крепких ребят, вооруженных автоматами, во главе с милиционером.

До вечера мы обсуждали за чаем наш секретный переход через границу, и все разошлись после долгой беседы с предвкушением необычности нашей затеи. Заодно я передал книги в подарок моим «стоматологам» в благодарность за приятное и запоминающееся общение и лечение зуба. В сельсовете мне выдали справку о том, что я проживаю на Псху и имею дом.

– На границе пригодится! – вручила мне бумагу с печатью и подписью нового председателя секретарь сельсовета Иустина Ананьевна, прихожанка молитвенного дома и певчая на нашем клиросе.

Пять лет я прожил на Псху, не имея денег, но не испытывал даже во время войны особого в них недостатка, благодаря помощи сельчан и обмену продуктами со своего огорода. Точно так же прожили эти годы и жители Псху, меняя излишки своего урожая на необходимые им товары. Вертолет привозил из Сухуми одежду, продукты, а псхувцы меняли их на сыр, мед, кукурузу, орехи, картофель. Перед нашим выходом в путь пришла делегация верующих. От их лица Шишин вручил мне конверт с деньгами, которые собрали жители села:

– Это вам, батюшка, с отцом Ксенофонтом на дорогу! Пожалуйста, не отказывайтесь!

Я с признательностью поблагодарил всех за участие и доброту, обещая вернуть эту сумму в церковь.

– Как Бог даст, отец Симон, как Бог даст! – ответил Шишин. – Главное, возвращайтесь к нам…

До ущелья наши рюкзаки подвез на лошади Василий Николаевич.

– Ну, бывайте здоровы! Бог вам в помощь! Будем ждать вашего возвращения, батюшка… – попрощался он, сойдя с коня.

– Помолитесь о нас на службах, чтобы все прошло благополучно! – попросил я.

– Не сомневайтесь, отец Симон! Будем о вашей поездке всем селом молиться…

Мы обнялись на прощанье. По пути к перевалу никакой тропы я не заметил, мы все время двигались берегом небольшой шумной речушки, бежавшей с далекой заснеженной седловины, которую то открывали, то закрывали серые клубящиеся тучи. Издали было заметно, что снега там немало. Валерий с рюкзаком и автоматом шел впереди, ребята попеременно несли наши тяжелые рюкзаки, нагруженные подарками от жителей Псху, вдобавок таща на себе свои автоматы.

Неожиданно метрах в ста впереди, там, где ущелье слегка выполаживалось, наш путь пересекла медвежья семья: два больших медведя и один чуть поменьше. Началась отчаянная пальба из автоматов. Двое медведей упали – большой и поменьше. Тот, упав, жалобно поднял вверх передние лапы, словно сдаваясь. Третий успел нырнуть в густые заросли. Все это произошло так быстро, что я не успел опомниться.

– Валера, зачем вы их убили? – с упреком обратился я к милиционеру.

Тот серьезно ответил:

– На обратном пути ребята заберут мясо и шкуры. Мясо – домой, а шкуры продадут военным. Жить-то надо, батюшка!

Это происшествие омрачило начавшийся поход.

– Думаю, за такие дела нам придется всем ответить, отец Симон! – тихо сказал мне на ухо иеромонах.

– Да, все это так просто не пройдет, к сожалению… – согласился я.

В рыхлом снегу наши ноги начали вязнуть, сначала по щиколотку, потом по колено. Спасало от снега то, что мы шли в резиновых сапогах, обвязав голенища веревками. Сапоги мы должны были оставить на той стороне перевала, в первом селении у родственницы пчеловода. Ботинки мы несли с собой. Перевальная седловина встретила нас свистом шквального ветра, швыряющего в лицо клочья тумана. Наши помощники распрощались с нами и быстро начали спускаться вниз, опасаясь дождя.

То, что я увидел, заглянув с перевала в сторону России, ужаснуло меня. Мы стояли на гигантском снежном наддуве высотой метров двенадцать, заканчивающемся вертикальным обрывом. Валерий приказал нам не двигаться, а сам взялся искать обходной путь. Найдя понижение в толще снежного пласта, на котором мы стояли, он принялся копать в обрыве ступени саперной лопаткой.

– Спускаемся здесь! – крикнул он.

Свист ветра унес его слова в пропасть. Мы подошли к краю обрыва.

– Я спущусь первым, а затем вы по одному! Помните, что падать запрещается!

Через несколько минут он стоял внизу на пологом снежнике и, подняв лицо кверху, призывно махал рукой.

– Давай, отец Ксенофонт, спускайся! – уступил я место своему спутнику.

– Нет, батюшка, идите вы, как более опытный! Я хочу посмотреть как вы пройдете…

Мы перекрестились, и я начал спуск, стараясь не смотреть вниз. Я пытался как можно глубже вбивать в снег носки сапог и даже пальцы, которые вскоре начали саднить от жесткого снега и одеревенели от холода. Валерий страховал меня внизу, чтобы я не улетел по снежнику в далекую туманную котловину ущелья. Мне казалось, что я обязательно сорвусь, и все же, не зная как, уже стоял внизу, не веря своим глазам и стараясь дыханием согреть мокрые покрасневшие руки.

Вслед за мной по снежному пласту полез отец Ксенофонт, повторяя мои движения. Его огромные сапоги не помещались в снежных ступеньках, и он прилагал отчаянные усилия, чтобы удержаться, хватаясь за снег руками. Но на последних метрах он не удержался и заскользил вниз. Мы с милиционером поймали нашего друга на снежнике и задержали его скольжение. Посиневший от холода, он присоединился к нам. Туман окутал перевал, и в лицо начал хлестать холодный моросящий дождь, пошатывая нас резкими порывами шквального ветра. Итак, здравствуй, Россия!

Если бы только земные родители родили меня, то я бы стремился пребывать с ними неразлучно, не ведая Тебя, Боже. Но как тогда я смогу перенести трагедию их смерти и разрыв навеки наших родственных уз, не найдя Тебя, Иисусе? И все же истинное рождение именно Ты дал моей душе, как Ты дал мне удостовериться в этом по дару Твоей благодати. Из Тебя душа рождается в мир, в Тебе существует и в Тебя возвращается, словно в объятия родного отца и родной матери. Отче мой Небесный, Ты – моя Отчизна, Сыне Единородный, Ты – мой Спаситель, Царю Небесный и Дух Святой, Ты – моя святая истина. Пресвятая Троица, Ты – любовь моя неисчезающая и в Твой любви чаю неразрывного единения с душой старца моего, с душами незабвенных родителей моих, а также всех близких и далеких, тех, кто возлюбил Тебя, Господи!

АРЕСТ

Боже, Ты хочешь от меня лишь моего спасения, а люди хотят от меня самой жизни моей. Ты ждешь от меня одной лишь любви, а люди ждут от меня безчисленных привязанностей. Господи, Ты просишь от меня одной лишь верности, а люди требуют от меня, чтобы я предал Тебя и служил их идолам. Ты заповедал мне, Боже, больше всего хранить чистоту сердца, а люди безпрестанно склоняют меня к своим страстям и пожеланиям. Я хочу, чтобы сердце мое и уста мои воспевали лишь одно святое имя Твое – Иисусе, невзирая на угрозы и оскорбления людей, желающих, чтобы я говорил на их языке лжи и ненависти.

Земля и небо исчезли. Все вокруг заволокло густым, непроницаемым туманом. Дождь поливал нас без устали. Мы с иеромонахом в растерянности стояли рядом с милиционером, не зная, что делать.

– Не унывайте, все это ерунда! Пойдем по памяти, я не раз здесь ходил, – уверенно заявил он. – Держитесь поближе, чтобы не потеряться…

Угадывая одному ему известные приметы, Валерий повел нас вниз по лавинным снежникам. В разрывах тумана проглянула опушка леса. Здесь весна еще только начиналась. Деревья стояли без листвы, с набухшими почками. Дождь, до этих пор непрерывно моросивший в тумане, как будто стал утихать. От движения мы согрелись, но останавливаться было негде, к тому же вечер стал окутывать нас весенним сумраком. Чем ниже мы спускались, тем больше на дубах зеленело нежной молодой листвы, которую вновь начал поливать нескончаемый дождь.

– Скоро придем к шалашу охотников, там разведем костер, обсушимся и заночуем! – подбодрил нас неунывающий провожатый.

В шалаше, покрытом еловыми ветками, было сыро и капало с крыши. В углу лежало несколько старых отсыревших одеял, от которых шел тяжелый запах. Валерий развел костер. С огнем жизнь стала выглядеть более симпатичной. От нашей мокрой одежды повалил пар. После чая я не решился взять ветхое тряпье, а мои спутники укрылись им. К утру холод заставил меня натянуть на себя вонючее одеяло. На рассвете нас разбудил дымок костра:

– Доброе утро! Отцы, вставайте! Пьем чай, и нужно двигаться дальше… – Валерий суетился у огня, позвякивая кружками.

От утреннего холода руки и ноги не разгибались. В старых одеялах, похоже, водились блохи, поэтому тело чесалось нестерпимо. Дождь перестал. Кряхтя, мы с иеромонахом присели у жаркого пламени. Обогревшись теплом костра и горячим чаем, перекусив хлебом, мы углубились в весенний лес, звенящий голосами птиц. Автомат Валерий спрятал в лесу. Пограничный пост со шлагбаумом, стоявший на лесовозной дороге, мы обошли лесом и вышли к селу, расположенному на берегу горной реки. В одном из крайних домов нас приветливо встретила женщина с полным ведром только что надоенного молока – сестра Василия Николаевича. Из-за плетня другого дома на нас пристально смотрел какой-то мужчина в ватнике, который, увидев, что мы заметили его, быстро ушел в дом. У хозяйки мы оставили свои сапоги. Валерий пообещал нам забрать их на обратном пути и попросил женщину никому не говорить о нашем приходе.

Наскоро перекусив у нее кислым молоком и большими ломтями хлеба с медом, мы вышли на лесовозную дорогу. Рыча и обдавая дорогу гарью, из-за поворота показались три автомашины, груженные длинными бревнами. В каждой кабине сидело по пассажиру. Нам пришлось разделиться: в первый тягач Валерий посадил иеромонаха, во второй сел сам, мне достался третий. Когда мы выходили из дома, милиционер рассказал нам обстановку: в нескольких километрах за селом находится погранзастава и пограничный пост на дороге. Там все автомашины останавливают и у пассажиров проверяют документы. Нам всем нужно говорить, что мы приезжали из России в гости к сестре пчеловода. Валерий обратился ко мне:

– Батюшка, помните, что нужно сказать всего три слова: «Я приехал из России»! Нужно соврать, иначе нас не пропустят! Вы сможете?

– Постараюсь… – неуверенно ответил я, зная по своему опыту, что даже мелкую ложь мне никогда не удавалось скрыть.

На одном из поворотов, справа на возвышенности, показалась застава. Из одноэтажного домика вышел военный и, приметив в последней приближающейся автомашине мою бороду, стал быстро спускаться к пропускному пункту. Два первых лесовоза уже миновали поворот. Из кабины я видел, как пограничники проверили документы иеромонаха и подняли шлагбаум. Вторую машину они не стали задерживать. Когда наш лесовоз подъехал к пропускной будке, где стояли два молодых солдата с автоматами, к нам быстро подошел старший лейтенант, по возрасту лет тридцати:

– Я начальник погранзаставы! Ваш паспорт! – обратился начальник сразу ко мне.

Посмотрев документ, он, глядя мне в глаза, строго спросил:

– Откуда едем?

– Из Абхазии! – против воли вырвалось у меня.

Последовал суровый приказ:

– Выходите!

Я вылез из кабины, сильно смущенный.

– Нам сообщили, что вас было трое. В первых двух машинах ваши знакомые? – продолжал спрашивать лейтенант.

–Да…

– Остановить их немедленно и вернуть! – приказал солдатам начальник заставы. – А этого отведите в спецчасть! У нас задержанный…

Я понуро пошел вверх по дорожке впереди солдата, который вел меня, держа автомат наизготовку.

Сверху мне хорошо было видно, как уехала первая автомашина. Из кабины второго лесовоза выглянул Валерий. Увидев, что меня ведут на заставу, он вышел из машины и вернулся на пограничный пост, о чем-то споря с пограничниками. Меня ввели в комнату и заперли на ключ. Вскоре моего спутника привели в туже комнату, где сидел я, уныло смотря в окно.

– Что, батюшка, не смогли соврать?

– Прости, Валера, сам не знаю, как это получилось…

– Я так и думал, – кивнул головой милиционер. – Ладно, не переживайте!

В дверях защелкал ключ, и в комнату заглянул старший лейтенант:

– Это ваш друг сидел в первой машине?

– Да, а в чем дело? – обернулся к нему Валерий.

– Сейчас его тоже привезут, далеко успел уехать…

Через полчаса пограничники ввели в комнату сконфуженного отца Ксенофонта.

Часа два нас никто не вызывал. Мы стали обсуждать наше положение.

– Батюшка, стойте на том, что мы приехали в гости из России! – уговаривал меня милиционер.

– Валера, уверяю тебя, что мой обман быстро раскусят по моему лицу и глазам! Не умею я врать…

– Хорошо, тогда говорим как есть: вы едете в Москву, а я в Минводы.

В полдень нас под охраной отвели на обед: из окошка нам выдали пустой суп, в котором сиротливо плавали остатки капусты и вермишели, а также налили по большой кружке чая со странным вкусом. Ощущая сильную жажду, я выпил этот чай. Милиционер и отец Ксенофонт от него отказались. Затем нас под охраной отвели в туалет и после снова заперли в той же комнате. Через полчаса мне опять нестерпимо захотелось обратно. Я начал стучать в дверь. Ее открыл лейтенант и строго спросил:

– Почему стучите? Что вам нужно?

– Прошу отвести в туалет!

– Сейчас нельзя, видите – у нас партсобрание!

Через его плечо я заметил пограничников, рядами сидевших на стульях и с удовольствием слушавших наш диалог.

– А когда можно будет выйти?

– Мы вас позовем…

Дверь захлопнулась. Я понял, что попал в ловушку. Нестерпимые мучения заставили меня снова начать стучать. Дверь отворил разгневанный начальник заставы:

– Прекратите шуметь!

– Я не могу больше ждать! – настаивал я.

За спиной командира послышался откровенный смех.

– Скоро придет лейтенант из спецчасти и отведет вас в туалет. Это его дело!

И начальник с силой захлопнул дверь. Я стал осматривать замок, нажимая на нем все задвижки. Дверь внезапно каким-то образом открылась. Я прошел в туалет мимо оторопевшей партийной аудитории. За спиной я услышал крик командира:

– Эй, спецчасть, твой арестованный сбежал!

Когда я выходил из туалета, меня ожидал молодой толстощекий лейтенант с худеньким помощником:

– Как вы вышли из запертой комнаты?

– Сам не знаю! Подергал замок в двери, он и открылся…

– Странно… – удивился начальник спецчасти. – Я буду рядом, а у двери поставлю часового. Если что нужно, говорите ему!

Войдя в комнату, я спросил у милиционера:

– Валера, не пойму, в чем дело? Раньше таких приключений с туалетом у меня не случалось!

– А они солдатам в чай бром добавляют, вот он и гоняет вас!

Уже стемнело, когда в комнату вошли два лейтенанта спецчасти:

– Пройдемте с нами!

Нас ввели в кабинет начальника погранзаставы, где находились два солдата и старшина.

– Раздевайтесь, обыск!

Мы с иеромонахом сняли подрясники и нательные рубашки. Валерий тоже разделся до пояса.

– Снимайте брюки! – приказали ему пограничники.

Затем они поглядели на нас с отцом Ксенофонтом.

– И вы тоже!

Старшина с солдатами начали исследовать содержимое наших карманов, прощупывая каждый шов одежды. Осмотрели даже носки. Из ботинок вытащили стельки, тщательно проверили обувь.

– Так, так, баксы! – удовлетворенно сказал старший лейтенант, когда старшина положил перед ним на стол две стодолларовые бумажки.

– Откуда?

– Дали в селе на дорогу, – ответил я.

– А что за конверт с деньгами?

– Помощь от верующих!

Командир записал это в какой-то бланк:

– Ваши паспорта и деньги отдадим после, если, конечно, вас выпустят… – усмехнулся он.

– А вы снимайте трусы! – приказал старший лейтенант милиционеру.

– Сами снимайте! – ответил он с вызовом.

Присутствующие пограничники переглянулись и промолчали. Нам с иеромонахом такого приказа не последовало. Всем дали одеться и отвели в казарму, где заперли в комнате с тремя койками. Мы уселись на них, обсуждая прошедший обыск. В первом часу ночи нас начали вызывать на допрос по одному. Первым вызвали милиционера, затем отца Ксенофонта. Их долго не было, и я истомился, дожидаясь возвращения своих друзей. Наконец часовой привел их поочередно.

– Что спрашивают? – обратился я с любопытством к Валерию.

– Говорят, зачем вы соврали, что приехали из России? Якобы нас кто-то выдал, когда мы пришли из леса в село со стороны Абхазии… Не просить же у них прощения?

– А что еще спрашивают?

– Да разную ерунду! И не давайте сбить себя провокационными вопросами…

– А что это такое? – хотел спросить я, но меня подняли с койки два солдата и отвели в кабинет начальника спецчасти.

Он начал допрашивать меня, а худенький младший лейтенант записывал мои ответы. Расспросив меня о том, как я попал на Псху и зачем еду в Москву, лейтенант неожиданно спросил:

– В каких отношениях вы состоите с вашей соседкой на Решевей?

– Ни в каких отношениях не состою! – удивился я. – Ей уж под семьдесят лет! Просто помогаю ей чем могу…

– Ага… – поджал губы начальник. – А у нас другая информация!

– Значит, ложная информация! – ответил я.

Лейтенант продолжил допрос:

– По нашим сведениям, вы являетесь резидентом бандитских формирований с Северного Кавказа и занимаетесь торговлей оружием и наркотиками.

– Не знаю, откуда у вас эти сведения, но они совершенная чушь!

– Мы вам выдвинули обвинение, а вы докажите нам его необоснованность!

– Так это вы выдумали такое обвинение, вы и доказывайте его!

– Тогда в чем состоит ваша деятельность на Псху?

– Помогаю людям службами и строительством для них церкви. Я монах и приехал в горы молиться в уединении.

– Так. Первый ваш ответ понятен, а второй – нет. Что такое – молиться в уединении?

Об этом пришлось говорить долго, но по лицам допрашивающих было видно, что они не могут понять моих объяснений.

– Как все это записать? – спросил молоденький лейтенант у начальника.

– Пиши, что служит в церкви на Псху и молится!

– Как вам удалось миновать наш пост?

– Обошли его лесом.

– Вот как! Слушай, лейтенант, передай, чтобы там установили еще один пост, – сказал начальник погранзаставы своему помощнику.

– А что вы будете с нами делать? – полюбопытствовал я.

– Мы отправим сведения о вас начальству. Как оно решит, так и будет: если скажут вас задержать, задержим, а если решат отпустить, то отпустим.

В три часа ночи меня привели в комнату. Милиционер и иеромонах не спали.

– Ну, что они решили? – спросил Валерий.

– Говорят, что нужно ожидать решения начальства.

– Понятно. Тогда спим! – сказал безстрашный милиционер и мгновенно уснул.

У меня в душе поселилось к нему теплое чувство. Я испытывал к этому человеку сильное уважение за то, что он ради меня добровольно сдался пограничникам. Только теперь я вспомнил о молитве, с ужасом предполагая, что потерял ее. К своему изумлению, я услышал в сердце ее тихий голос – ослабевший, но по-прежнему живой, словно прекрасная исцеляющая мелодия: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя!» Утром нас отвели на завтрак в комнату, где находились и другие военные. Лейтенант спецчасти явно к нам потеплел:

– Пришло распоряжение сверху отпустить вас. Сведения о вас подтвердились. Это исключительный случай, хотя вы и нарушили государственную границу. Ваши вещи и деньги вам сейчас вернут. Кстати, то, что вы сказали правду, решило вашу участь!

Толстощекий начальник с любопытством посмотрел на меня:

– А можно попросить у вас Евангелие на память?

Нас окружили улыбающиеся военные.

– Можно, – ответил я. – Дарю вам мое карманное Евангелие!

– Спасибо большое! А для замполита у вас ничего нет в подарок?

Пожилой замполит замялся:

– Мне бы Библию почитать… Никогда не читал!

– Можно почтой переслать… – задумался я.

В нашу беседу вмешался Валерий:

– Если вы батюшек на обратном пути пропустите обратно через перевал, то они всем привезут книги! Правда, отец Симон?

– Конечно! – подтвердил я. – Можно для всей заставы привезти книг, и для солдат тоже…

– Если получится, привезите, пожалуйста, иконочек… – попросил замполит. И, стесняясь, добавил: – Для моей жены…

Иконочки для подарков как раз находились в моем рюкзаке, и мы с радостью раздали их всем желающим.

– Тогда сделаем вот что! – объявил начальник погранзаставы. – Обговорю вашу просьбу с начальством! Думаю, это не проблема…

Он оставил нас упаковывать рюкзаки и через полчаса вернулся:

– Вам разрешено на обратном пути проследовать через перевал Санчар!

– Вот это другое дело! – обрадовался Валерий. – Тогда я буду ждать батюшек с лошадью в последнем селе у родственницы Василия. Прошу вас, лейтенант, сообщите мне через пограничников, когда батюшки прибудут на заставу!

– Только нас тогда будет четверо! – предупредил я.

– Ничего, это все уладим! – пообещал старший лейтенант.

Начальник спецчасти, в свою очередь, сделал любезное предложение:

– Кстати, я должен сегодня ехать в Минводы на «уазике» и могу подвезти вас в аэропорт!

– Большое спасибо! – поблагодарили мы, довольные сложившимся оборотом дела, чувствуя, что с пограничниками у нас наладились дружеские отношения.

У машины столпились все лейтенанты, пожимая нам руки и желая счастливого пути. Пока мы ехали в Минводы, молитва в груди сама возобновилась, принеся в сердце великое утешение. Я молился с горячей благодарностью Богу, любуясь красивыми весенними ландшафтами. Пирамидальные тополя трепетали молодой горячей листвой, щедро политые солнечным светом. Кавказский хребет сверкал на прощанье снегами двуглавого Эльбруса.

– Так стыдно, что пришлось врать… – шепнул мне отец Ксенофонт. – Нужно будет поисповедоваться..

В аэропорту мы простились с начальником спецчасти и крепко обнялись с Валерием.

– До скорой встречи на Псху! – махал он нам рукой, провожая на посадку в самолет. Среди пассажиров, толпившихся в аэропорту, сновали какие-то мрачные бородатые типы, глядевшие исподлобья. Таких людей раньше я не видел. Мы летели в неизвестную, незнакомую Россию, о которой у нас были самые противоречивые сведения.

Милосердные окружены любящими их, а немилосердные всегда одиноки, ибо оскорбили своей жестокостью своих близких. Тем самым они оскорбили и Тебя, Боже, и потому Ты отвратил от них святой Лик Свой. Да никогда не стану я немилосердным, Господи, ибо пылинка милосердия перевешивает горы аскетизма, а капля безпредельной любви Твоей дороже морей привязанности человеческой. Даже чтение возвышенных текстов о стяжании неизреченной любви Твоей, Христе, становится скучным, когда сердце само начинает любить Тебя искренне и самозабвенно и вздыхать о Тебе, Боже, в молитвах, проливая слезы благодарности. Даже слушание песнопений об обретении спасительной благодати становится обременительным для слуха и души того, чье сердце само поет безпрестанную хвалу Твоей Божественной любви.

СВИДАНИЕ СО СТАРЦЕМ

Истинно, дивны Твои дела, Господи, и пречудны неисповедимые чудеса Твои! Ты Сам есть любовь, нерожденная и неистощимая, а человек, создание Твое – рожден и конечен. И все же, по дару Твоему, он может вместить всю безпредельность любви Твоей, ибо дух его Ты сотворил безграничным благодатью Твоей и сделал его божественным милостью мудрости Твоей. Пространство сворачивается в свиток при встрече с любовью Твоей, и время обращается вспять при встрече с безвременной благодатью мудрости Твоей. Только любовь человеческая может устремиться на свидание с Божественной любовью Твоей, Боже, потому что для любви не существует никаких пределов и ограничений. Непрестанная молитва не нуждается ни в чем, кроме Бога. Поэтому она не держится ни за что в этом мире.

За пять прошедших лет я не слышал никакой музыки, кроме пересвиста птиц, грохота водопадов и шума ветра в соснах. В аэропорту мой слух привлекла удивительно красивая мелодия очень известной в то время песни «Twist in my sobriety». С большим трудом я вернул свое внимание, увлекшееся мелодичными звуками этой песни, подействовавшей на меня гипнотически и даже вызвавшей слезы. Отец Ксенофонт с удивлением скосил на меня глаза. Я углубился в себя: «Нет, не отдам слух свой и сердце никаким мелодиям на свете! Мелодия сердца все равно прекраснее всех песен мира сего…» Как только я сказал это себе, молитва как будто вновь ожила и с еще большей силой напомнила о себе, что она жива и хочет жить во мне непрестанно.

Москва ошеломила меня обилием рекламы, дорогих машин, возбужденными лицами, роскошью одних людей и нищетой других, обилием ресторанов и магазинов. Пять лет назад я уехал из коммунистической серой Москвы, украшенной лишь красными полотнищами и партийными призывами, но полной добрых людей, а вернулся в чужую страну, в страну людей с хищными взглядами и холодными лицами. «Холодный расчет» – бросилась в глаза реклама в дороге, отражавшая реальное изменение в сознании людей.

– Батюшка, вы можете разменять доллары и поехать в Лавру на такси! – предложил иеромонах.

– Прости, отче, я намерен возвратить эти деньги отцу Пантелеймону. А за электричку у меня есть чем заплатить.

– Ну как хотите… Благословите мне остаться в Москве. Если я понадоблюсь, позвоните…

Мы распрощались, и я на электричке приехал в Сергиев Посад.

Вид любимой Лавры растрогал меня до слез, но заодно поразил обилием нищих у входа и вдоль стен. На Соловьевской улице, утопающей в цветущей сирени, я с волнением подошел к нашему дому. Калитка оказалась незапертой, значит, отец находился дома. Он не ожидал моего приезда и при виде меня потерял дар речи:

– Сын, мой сын приехал! – радостно повторял он. – Не думал, что доживу до такой радости… А я один теперь живу. Матушка отца Пимена умерла, и я сдаю комнату священникам-заочникам, которые приезжают на экзамены в семинарию, – отец суетился, водя меня по комнатам, волнуясь и натыкаясь на стулья. – Слава Богу, мне их отдел кадров из Лавры присылает, поэтому я для тебя собрал немного денег. Ты бери, не стесняйся!

– Папа, я думал, что ты голодаешь и без денег сидишь, а ты мне сам их предлагаешь… Оставь себе, тебе эти средства нужнее…

– Нет, нет, сын, мне хватит моей пенсии, а эти деньги – твои! Купишь что-нибудь своим монахам. Спасибо наместнику, он тоже иногда помогает то продуктами, то деньгами! Так я и живу…

Он прижался головой к моей груди и замер…

На следующий день я собрался с духом и отправился к наместнику. Я всегда побаивался его неожиданных решений. Он находился у себя, и келейник привел меня к нему в кабинет.

– А, отец Симон! Ну как подвизаешься в горах?

– Спасибо, отец наместник, вашими молитвами! Привез вам в подарок орехи, мед со Псху и свою литургийную просфору, испеченную в горах. Простите, что она такая убогая!

– Вот, вот, «убогая» – значит, у Бога! Благодарю! Присаживайся и рассказывай как живешь!

Келейник принес нам чай. Из моих сумбурных рассказов отцу Феофану больше всего понравились истории о встречах с медведями на горных тропах.

– Это мне по душе, когда со зверем встречаешься глаза в глаза! Сразу видно, кто чего стоит… Спасибо за гостинцы, за рассказы, располагайся в архиерейских покоях! Денежную помощь получишь у казначея, я скажу. С Богом!

Я вышел, радуясь и благодаря Бога за теплый прием у наместника. Батюшку я увидел выходящим из его исповедальной комнаты.

– Отец Симон, дорогой, наконец-то приехал! Приходи ко мне вечером на исповедь.

После трапезы ко мне подошел казначей, пожилой опытный архимандрит:

– Симон, встречаемся в аллее возле Успенского собора. Будь там через полчаса…

В назначенное время я увидел его на дорожке среди лип, прогуливающегося вдоль аллеи. Некоторое время мы шли молча.

– Руку! – неожиданно сказал он.

– Что, батюшка? – не понял я.

– Руку давай!

Я протянул руку. Он молча положил в нее конверт и быстро удалился. В удивлении я смотрел ему вслед, не успев даже поблагодарить. Впоследствии он очень расположился ко мне и в следующие мои приезды часто приглашал меня на совместные литургии в академический храм.

Вечером у дверей отца Кирилла я нашел целую очередь монахов. Новый келейник батюшки предупреждал всех, желающих попасть на исповедь:

– Отцы, каждому на исповедь даю только по две минуты, иначе выведу из кельи! Отец Симон, помни – две минуты! – строго предупредил он меня.

Наконец подошла моя очередь. Батюшка ласково обнял меня и накрыл епитрахилью. После разрешительной молитвы он усадил меня напротив и, с теплотой глядя в глаза, сказал:

– Ну а теперь рассказывай поподробнее…

Дверь приоткрылась, и в нее заглянул келейник. Я вопросительно посмотрел на отца Кирилла. Он улыбнулся:

– Давай, давай, говори, я слушаю…

Наиболее подробно старец расспрашивал о действии Иисусовой молитвы, а на мою горячую благодарность за обещанное единение с ним в духе он, помолчав, заметил:

– Об этом пока никому не рассказывай, храни втайне до времени, пока не укрепишься. Не торопи события. Сумей закрепить то, что даровал тебе Господь еще в юности. Невозможно увидеть Бога и остаться живым, говорится в Священном Писании. А то, что ты тогда жив остался, просто невероятно. Об этом тебе раньше я не хотел говорить – зелен ты был. А теперь скажу: храни себя в смирении, это первое, затем – в мире душевном, это второе, а третье – в рассуждении. Живи осторожно, мудро, «во всяком благочестии и чистоте».

– Батюшка, если по милости Божией, в сердце родилась непрестанная самодвижная молитва, то что дальше делать? Неужели на этом весь духовный путь и заканчивается?

– Нет, дорогой мой, – мягко улыбнулся отец Кирилл. – Это только начало духовного пути, так мне говорили еще Глинские отцы. Тот, кто сподобился такой молитвы, должен суметь ее удержать и утвердиться в ней, не возгордиться, жить в крайнем смирении и простоте… Следуй за святыми отцами, и Господь откроет тебе все, что нужно, в свое время.

– Помолитесь обо мне, батюшка, чтобы я смог выполнить ваше святое слово!

– Бог да укрепит тебя, чадо, Своею благодатью и милостью! А теперь я у тебя поисповедуюсь…

Дверь снова отворилась, и в щель просунулось недовольное лицо иеромонаха. Увидев, что отец Кирилл исповедуется, келейник осторожно затворил ее. Взволнованный необычностью сказанного, я тихо молился, слушая исповедь старца, поразившую меня мудростью его суждений. После исповеди духовник продолжил беседу:

– Расскажи, как дела на Псху и с кем живешь в скиту.

Я поведал о пострижении четверых старичков в монашество в селе и инока Пантелеймона в скиту, а также о приезде иеромонаха, заодно в нескольких словах описав нашу жизнь.

– Бог вас благословит, передай монахам и монахиням от меня поздравления! Только пути у всех все равно будут разные. Иноку по душе Север, если будет проситься, может поехать. Иеромонаху разрешаю строить свою келью. А ты продолжай подвизаться на своей Грибзе.

– Понятно, батюшка. – Я слушал затаив дыхание.

– Хорошо, что к тебе приезжают лаврские отцы. Есть тут желающие поселиться на Псху. Вот, кстати, один хороший иеромонах просится в уединение, поговори с ним. Его зовут отец Филадельф. Познакомься с ним.

– Благословите, батюшка.

Отец Кирилл открыл ящик своего столика и достал конверт:

– Это тебе на обустройство скита и церкви на Псху. А также вручаю и сосуды для литургии, их мне подарили в свое время Глинские старцы. Благословляю на Псху теперь служить литургии, хватит причащать людей запасными Дарами. Старайся приезжать раз в год ко мне, если сможешь. Ты сколько здесь еще пробудешь?

– Несколько дней, отче.

– Приходи ко мне днем, после трапезы, на правило. С Богом!

В который раз я с волнением слушал слова Евангелия, которое проникновенно читал старец своим хрипловатым голосом. При пении «Достойно есть» слезы выступили у меня на глазах: отец Кирилл очень любил петь тропари и кондаки Матери Божией. И еще его любимым пением являлся полиелей «Хвалите имя Господне», где он всегда пел полузакрыв глаза. Братия на правиле тихо подпевала старцу, ведущему пение высоким старческим голоском. Каждый раз чтение и пение отца Кирилла на монашеском правиле создавали ощущение удивительного, исполненного благодати праздника.

Добрый благочинный вновь, как в прежние годы, записал меня на воскресную литургию, которую возглавил батюшка. Радость общения со старцем и участие в его евхаристических молитвах исторгали из сердца потоки слез, и мне приходилось закрывать лицо большим напрестольным крестом, чтобы скрыть их от служащих иеромонахов. Благодарность Богу за подаренное мне молитвенное общение с батюшкой и причащение с ним из одной Чаши переполняла мою душу. «Христос посреди нас!» – этот возглас объединил нас поистине не только на словах, но и по духу, скрепляя духовный союз навеки литургической благодатью и святым Причащением.

Сразу после литургии ко мне подошел иеромонах Филадельф. Он мне с первого взгляда понравился: скромный, тактичный, рассудительный. Иеромонах перевез свою маму поближе к Лавре, как я когда-то своего отца, чтобы выбраться в уединение, и теперь занимался ее устройством на новом месте. Мы договорились, что он приедет в скит, когда закончит свои дела, желая остаться в горах навсегда. Многие отцы и братья подходили ко мне и расспрашивали о горной жизни. Одни монахи одобряли мое уединение, другие не верили:

– Что, отец, небось сидишь под пальмами, загораешь? Мы как-нибудь к тебе приедем в море искупаться…

– Да я не на море живу, а в горах!

– Зачем в горах сидеть, если море есть? – искренне удивлялись они.

Еще несколько раз я приходил к батюшке на исповедь и беседу. Келейник нас не безпокоил, и мне посчастливилось услышать от старца несколько сокровенных советов, которые удалось записать.

– Важнейший принцип в духовной жизни – понять различие между обычным умом и благодатью. Тогда душа всегда будет выбирать благодать и отвергать помыслы. Никогда не верь помыслам, ибо их творец – отец лжи и говорит только ложь. Что такое помыслы? Пустая работа ума, которой управляет диавол. Точной картины никогда не будет, и даже внешне правильные доводы все равно являются ложью. Никогда не смешивай благодать с работой ума и не доверяйся его усилиям обмануть тебя!

– А чему нужно довериться, отче?

– Сначала нужно довериться слову духовника, а затем велениям благодати, которая стяжается покаянной молитвой.

– А к чему приводит благодать, батюшка?

– К истинной вечной жизни во Святом Духе, которая дается нам через Господа Иисуса Христа от Бога Отца. Но попасть в нее очень трудно.

– Почему же? – недоуменно спросил я.

– Потому что необходимо отказаться от личных устремлений и поисков земного счастья. Люди пытаются имитировать благодатную жизнь, но все это только изощренные подделки, приносящие разочарования.

Отец Кирилл помолчал и затем продолжил:

– Единая воля Бога на земле, которая хочет всем спасения, – как русло главной реки, реки вечной жизни, все остальное – тупиковые ответвления, становящиеся болотом.

– А что нужно сделать, батюшка, чтобы не попасть в такое болото?

– Следует до конца жизни возрастать в смирении – оно проходит безбоязненно все искушения… Чтобы духовно расти, нельзя бояться ни скорбей, ни искушений. Всегда иди вперед!

– Отче, прежде я держался того, что нужно во всех случаях ожидать худшего, тогда никакое дурное обстоятельство не сможет похитить душевный мир. А теперь полагаю, что лучше настраивать себя на хорошее и, когда оно действительно произойдет, благодарить за это Бога! А если не случится, не расстраиваться. Как правильно спасаться? Подскажите!

– Все эти способы всего лишь этапы духовного роста. Но опираться на них – значит считать этот мир чем-то стоящим. Если бы он существовал постоянно, то был бы с нами всегда. Но всем нам придется этот мир когда-нибудь оставить, и в этом – его ложь и предательство! Что он такое? Всего лишь «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская…». Лучше держаться одного Бога, Который никогда не подводит и в Котором нет ни тени изменения! Ищи в Нем мир души – и спасешься…

– А как же заповедь – «Возлюби ближнего как самого себя»?

– Сначала исполни, что сказано: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Эта есть первая и наибольшая заповедь». Вот тогда и ближнего возлюбишь как самого себя! А если начать с ближних, можно сильно запутаться… А чтобы в этом не запутаться, нужно помнить, что единственная цель жизни на земле – это смирение. А единственная цель духовной практики – покаяние. Кто это постиг в мире душевном – освобождается от всех скорбей еще в этой жизни.

– А после смерти можно спастись, отче?

– Весь этот процесс очищения от грехов должен произойти пока мы живем в теле. После смерти это выполнить невозможно. Тогда нужно уповать только на молитвы Церкви… Поэтому время дорого, отец Симон! Когда дух человеческий достигает здесь, на земле, единения со Христом, он обретает вечную жизнь в Пресвятой Троице. Если с помощью благодати спасешься здесь, то спасешься и там! Теперь уразумел?

– Уразумел, батюшка! Спаси вас Христос за ваши святые наставления… – я с благоговением поцеловал руку любимого старца.

Навестил я и любимого мною схиархимандрита Михаила. Когда, после стука в дверь и молитвы, я не услышал его бодрого голоса, скорбь проникла в мое сердце. Мне уже передали, что после тяжелой операции он болен и лежит в постели. Я постучал еще раз и услышал слабый возглас – «Аминь!» В полутемной комнате старец в постели лежал в подряснике. На вид он был очень слаб. Отец Михаил приподнялся на локте:

– А, это пустынник пожаловал? Ну, как твои дела, рассказывай… На меня не обращай внимания, все слава Богу!

Как мог я поведал ему о своей молитвенной жизни в пустыне.

– Хорошо, хорошо, отец Симон, – после молчания заговорил схиархимандрит. – Вот тебе мой совет: ради всех святых, не думай теперь, что спастись можно только в пустыне!

– А как нужно думать, отче?

– А вот как: Бог везде может даровать спасение, даже в Лавре, без всякого Кавказа! Как имеет его, скажем, отец Кирилл и другие отцы…

– Я согласен, батюшка.

– Так-то вот! Могут спросить: что же, и в метро можно спастись, к примеру? Конечно, и в метро, и в тюрьме. Да где угодно! Только путь к спасению всегда будет один: Господь обязательно выведет такую душу к старцу и к уединенной жизни. Не обязательно в горах, но обязательно в уединении. Как вот в такой комнате… – старец помолчал. – Конечно, нам далеко до пустынников и созерцателей… Веришь, Симон, такую благодать в болезни испытываю, как за всю жизнь не получал…

– Верю, батюшка, и чувствую это душой…

– А то, что ты на Кавказе, – это особый Промысл Божий, как твоему другу – быть игуменом монастыря… Телом вот я сильно ослаб, а Господь духом зато укрепил… – голос старца задрожал.

– Слава Богу, батюшка. Печалюсь, что вы болеете, и радуюсь, что Бог укрепляет вас!

– Подвизайся во славу Божию, Бог тебя благословит, дорогой…

Это было наше последнее свидание с чудесным человеком святой души – схиархимандритом Михаилом.

За время пребывания в Лавре невольно в глаза бросились большие изменения в монашеской жизни: происходило все большее увлечение строительством, перестраивалось все и вся. Увлечение внешним благолепием вызывало значительное увеличение парка автомашин. У многих архиереев, игуменов и даже иеромонахов появились роскошные автомашины, началось заметное расслоение церковного единства как в священстве, так и в монашестве.

– Батюшка, отчего в Церкви такие неурядицы? И кого из архиереев теперь нужно держаться? – спросил я на исповеди у отца Кирилла.

– Держись Святейшего Патриарха Алексия, это достойный человек! Среди архиереев еще есть искренние и глубоко верующие пастыри. Времена идут тяжелые, и в Церкви тоже грядут испытания. Нужно быть готовым ко всему. А в остальном смотри сам, Симон: некоторые люди стоят высоко, а живут низко. А другие стоят низко, но живут высоко. Понял?

– Понял, батюшка, спасибо!

– Вот этого и держись! Бог тебя благословит!

В конце беседы я набрался смелости и обратился к отцу Кириллу:

– Батюшка, у нас на Псху скит уже полностью благоустроен. Если вы к нам переберетесь, мы все будем служить вам от всего сердца. Раз наступает последнее время, приезжайте в Сухуми, а там мы поможем вам добраться до Псху!

Старец задумался, затем поднял голову и сказал:

– Благодарю тебя, отец Симон, но у меня чада… Не могу их оставить. Это тоже воля Божия…

Он ласково обнял меня на прощанье:

– Подвизайся с Богом и приезжай снова, как договорились… А эти четки и шоколад передай дьякону и его матушке!

Отцу Кириллу я, смущаясь, подарил при расставании, как скромное приношение, это стихотворение.

Кто-то во тьме поклонился,

Кто-то кивнул головою.

Кто-то со мной помолился

Там, за горящей свечою.

Кто-то, до боли знакомый,

Трепетный, любвеобильный,

Сладкой молитвой влекомый,

Груз разделил непосильный.

Кто-то, таинственно-скромный,

Взял мою скудость и тягость,

Чтобы шагнул я в огромный

Вечер, дарующий радость…

Несколько дней я провел с отцом, помогая ему по хозяйству. Мы закупили ему круп, вермишели и консервов.

– Сын, мне этих продуктов достаточно, не безпокойся! – радовался он. – Для меня был бы чай да батон, и хватит. Пенсию получаю, в Лавре меня причащают, и не болею, слава Богу! Раз батюшка благословил, молись на Кавказе, пока силы есть. Жизнь у меня нормальная, одного только не пойму: будто страной правят какие-то дураки…

– Бог с ними, папа, они пожнут то, что посеяли… Нам нужно о своей жизни думать! Я постараюсь, по возможности, приезжать к тебе каждый год. Надеюсь, что письма теперь будет легче отправлять… – утешал я его, как мог.

К вечеру раздался звонок у калитки. Приехал отец Пимен, узнав, что я нахожусь в Лавре. Приятно было увидеть старого друга, возмужавшего и приобретшего солидный вид настоящего игумена большого монастыря. В нашей беседе возникла тема: что делать с домом и кто будет поддерживать моего престарелого отца, если я живу на Кавказе, а архимандрит – в монастыре?

– Отец Пимен, мне батюшка благословил продолжать подвизаться на Псху, может быть, стоит попробовать перевезти отца в Адлер? Все же это поближе к Абхазии, чем Сергиев Посад…

– Отличная идея! – ухватился за это предложение мой друг. – Продадим дом и вернем долг Лавре, а Федору Алексеевичу купим однокомнатную квартиру. Если останутся средства, построим скит под Адлером, как филиал нашего монастыря.

– Папа, а ведь верно! Давай наконец переедем поближе к Абхазии, например в Адлер. Там бы я смог тебя почаще навещать, и климат для тебя помягче будет. Как ты думаешь?

– Ну, в Адлер я бы с удовольствием переехал. Море, оно и есть море, что зря говорить? Места знакомые, и тепло. А разве это возможно?

– Если батюшка благословит, все возможно! – успокоил я отца этим заявлением.

Он оторопел от радости, на глазах показались слезы.

– Так вы поговорите с отцом Кириллом…

– Обязательно, папа.

Однако мой энтузиазм сильно сник, когда я представил, что нужно дооформить документы на дом, потом его продать и в Адлере найти что-нибудь подходящее. При мысли обо всем этом у меня опустились руки.

– Самим нам, папа, не потянуть. Помолись, у нас с тобой одна надежда – на Бога!

– Как же, как же, сынок, я об этом и тяну четки, после того как Лида умерла.

Он взял меня за руку и сильно ее сжал.

– Вместе оно лучше…

Архимандрит, до этой поры молча слушавший нашу беседу, внезапно воодушевился.

– Слушайте, я вам помогу! Как ваше мнение насчет квартиры, Федор Алексеевич? – обратился архимандрит к моему отцу.

– Дорогие мои, как вы скажете, я на все с радостью согласен! – ответил отец, взволнованный открывшейся перспективой в его жизни. – Если я буду жить поближе к сыну, что ж, слава Богу!

Мы договорились приступить к осуществлению этого решения в мой следующий приезд в Лавру.

Вместе с игуменом мы посетили отца Кирилла, который, нахмурив лоб, выслушал наше единодушное намерение.

– А Федор Алексеевич потянет этот переезд?

– Он с радостью готов ехать, батюшка! Просит вашего благословения…

– Ну что ж, если с радостью, Бог вас благословит!

– Отче, заодно прошу и я вашего благословения, если есть на то воля Божия, устроить в горах под Адлером скит для братии монастыря! – обратился к старцу архимандрит.

– Если скит построите, это хорошо, это хорошо, да… Бог вам в помощь!

Утешенные благословениями духовника, мы зашли в издательский отдел монастыря, где нас радостно встретил улыбающийся отец Анастасий. Он пригласил нас в свой кабинет, где принялся угощать чаем и фруктами. Телефоны звонили, издатель давал толковые советы и указания. Впечатление было такое, что дела у него идут успешно. Невзирая на звонки, наши воспоминания текли за воспоминаниями.

– Сейчас я сильно загружен, – посетовал наш друг. – Но я обещаю, Симон, что вырвусь на Псху обязательно! Для меня горы – самые лучшее, что мне пришлось увидеть.

– Для меня тоже! – подтвердил отец Пимен. – Осенью жди, приеду! А тебя я, в свою очередь, приглашаю на Север: приезжай помолиться в наш монастырь! С братией познакомишься и увидишь отца Херувима, того самого маленького иеродиакона, рядом с которым мы хотели построить келью в Абхазии…

– Это интересно, спасибо. А как он поживает?

– Ну, теперь он иеромонах Херувим и известный духовник в монастыре, народ к нему толпами едет, каждое лето полно паломников!

– Очень рад за него! Мне он как-то запомнился, и хотелось бы повидать этого удивительного человека! Передай ему низкий поклон!

До отъезда случилась удивительная история, когда мне снова и сердцем, и душой удалось прикоснуться к великим святыням Православия и ощутить духовную помощь преподобного Серафима. Во дворе Лавры ко мне обратился уважаемый духовник, ставший в дальнейшем игуменом известного монастыря:

– Симон, ты сейчас не занят? Поможешь мне?

– Благословите, батюшка!

– Нужно съездить к одним хорошим верующим людям, они хотят отдать Лавре личные вещи старца Серафима. Поговаривают, что скоро начнется восстановление Дивеевской обители. Они там будут нужнее!

Нас встретила на крыльце дома вся семья, старые верующие люди, окруженные домочадцами. Нам торжественно вручили, сопровождая дары слезами, келейную икону преподобного и его кожаные рукавички.

– Симон, я понесу икону, а ты бери рукавички и положи их за пазуху, чтобы не потерять!

Провожаемые плачущими и вздыхающими дарителями, которые ради святой обители отрывали от сердца эти святыни, мы вышли со двора. Когда мы поздно вечером входили в Лавру, я признался духовнику:

– Отче, пока я нес варежки за пазухой, всю дорогу сердце горело огнем, словно уголь, от их великой благодати!

– Ну еще бы! – шепотом ответил он. – У меня то же самое! Это же наш удивительный святой, Серафимушка!

До утра это благодатное чувство не покидало меня, словно душа получила благословение самого преподобного…

В конце недели я позвонил в Москву иеромонаху Ксенофонту:

– Ты в Лавру приедешь? Помолимся преподобному Сергию и у старца благословения попросим на дорогу…

– Хорошо, батюшка, только к начальству не хочется идти, я его всегда опасался, простите… Но зато мне удалось разыскать брата инока Пантелеймона и его друга, кандидата математических наук. Они готовы ехать и ждут от вас указаний!

– Ладно, берем билеты в Минводы на следующую неделю и выезжаем. Встретимся завтра в Лавре!

На следующий день все вместе мы помолились у преподобного, а отец Кирилл благословил нас в исповедальной комнате, внимательно посматривая на моих спутников. В последний раз попрощавшись с батюшкой, с наместником и лаврскими отцами, я поехал на вокзал вместе с издателем, который помог мне подвезти подарки к поезду на Минводы. Он нагрузил меня новыми книгами и иконами для погранзаставы и Псху, напечатанными в типографии Лавры. Там меня ожидали Никита, брат отца Пантелеймона, и Николай, его друг.

Брат оказался веселым, добрым парнем, а математик – серьезным талантливым ученым, хотя вид этого человеком не соответствовал его математическим занятиям в Академии наук: взъерошенные волосы, курносый нос и глаза разного цвета на простодушном лице, казалось, принадлежали другому человеку, вернее, кому угодно, но только не математику.

– Меня постоянно милиция останавливает: «Давай паспорт! Когда освободился?» – и все в таком роде! – с улыбкой рассказывал он. – Однажды утром на улице погнался за мной майор милиции. Я вскочил в троллейбус, он приказал водителю остановить его, вытащил меня за руку на тротуар и спрашивает: «Чего убегаешь? Покажи документы!» Я отвечаю: «Спешу на работу в Академию наук!» Тот оторопел: «Хватит заливать, парень! Таких, как ты, я столько пересажал!» Посмотрел удостоверение, увидел, что я научный сотрудник, и опешил: «Двадцать пять лет в уголовном розыске работаю, первый раз так ошибся…».

Я ехал на Кавказ, твердо поставив себе цель умереть там в покаянии и молитве. Другого варианта я себе не искал, полагаясь на благословение отца Кирилла. Вспоминался батюшка и особенно его слова о том, чтобы жить в крайнем смирении и простоте: «Конечно, в монастыре лучше, чем в миру, особенно тем, кого Бог определил на монастырские послушания, – говорил я себе. – Но все же не так, как в пустыне, где все время можно целиком отдать молитве».

В купе я читал только что вышедшее переиздание «Афонского Патерика», который увлек меня жизнеописаниями святых мучеников и преподобных Афона. Эти жития необыкновенно трогали меня и задевали в душе что-то очень сокровенное, но я никак не мог дать себе отчета, почему так происходит. В книгу была вложена присланная мне со Святой Горы другом-иеродиаконом открытка с изображением русского монастыря святого великомученика Пантелеймона. Ее я часто вынимал и подолгу рассматривал: от цветной фотографии веяло чем-то родным и знакомым, будто это изображение имело какую-то таинственную связь с моей будущей жизнью. Мои попутчики беседовали об интересном открытии Николая: он утверждал, что ему удалось математически доказать существование Бога. Беседа увлекла их, и я мог спокойно молиться, глядя в окно на мелькающие за ним российские лесные просторы и поля в сочной весенней зелени.

Каждый город или поселок, где останавливался поезд, вызывал в сердце молитвенный отклик. Молитва текла в душе не останавливаясь, за каждое село, увиденное вдали, и за каждый разъезд и полустанок. Любой дрожащий огонек в степи, когда за окном стемнело, словно просил моих молитв, и они устремлялись ко всем неизвестным мне людям, живущим в своих домах или квартирах, обнимая их всех глубоким состраданием и горячей любовью. Радостные ожидания переполняли мое сердце. Оно ненасытно пребывало в непрестанной молитве, укореняясь в ней, и эти молитвенные движения становились все глубже и прочнее. Мы вышли в Минводах утром и взяли такси до погранзаставы. Нашу группу встретил начальник заставы. Допрашивавшие нас лейтенанты из спецчасти и стеснительный замполит пожимали нам руки, словно старым знакомым. Все они получили подарки: начальство – по большому, хорошо изданному Евангелию, замполит – Библию, солдатам мы раздали книги и иконочки. Начальник спецчасти пообещал доставить нас на последний пограничный пост под перевалом Санчар, но жизнь распорядилась иначе.

Ничто на земле не подражает человеку! Разве деревья зеленеют от зависти? Разве море синеет от печали? Разве солнце краснеет от гнева? Или разве ночь чернеет от забот, а горы покрываются морщинами от злопамятства? И только человек, предавшись дурным страстям, будучи хранителем жизни вместе с Богом, являет собой жалкое зрелище, невыносимое для глаз того, кто сумел преобразить эти страсти в сострадание и любовь.

Отягощенные помыслами, возложите свою заботу на Господа, ибо Он – единственный Крепкий. Обремененные попечениями, отдайте свое время Владыке Вселенной, ибо для Него, Единого Сильного, даже тяжесть всей Вселенной подобна весу легкого облачка в небе. Страждущие душой, исцеляйтесь от недугов милостью

Единого Врача души и тела, ибо в одной Его руке – и жизнь, и смерть, а в другой Его руке – весы покаяния. Неверующие, обратитесь к вере в Господа, ибо неверие ваше убивает вас и ваших близких, а вера в милосердие Божие творит чудеса и преображает жизнь и душу уверовавшего. Человекоубийцы, прекратите убивать самих себя, ибо в действительности убить никого невозможно, кроме своей души, Владелец и Творец которой – Единый Бог.

ВТОРОЙ АРЕСТ

Человек, являясь храмом Духа Святого, превратил себя в жилище дурных страстей и желаний, порожденных гнусными демонами, скрывающимися в темных глубинах греховного ума. Душевная близорукость обращает гнев свой на безчисленные поросли зла, оплетающие мир мертвой хваткой, не ведая, что корни этих хитросплетений находятся в сердце человеческом, полностью порабощенном грехом. Такое пораженное и порабощенное грехом сердце становится убийцей всего дорогого, что есть в людях и что хранится Богом в его безконечно разнообразном и прекрасном мире.

Для души, укрепившейся в молитве, всякие скорби являются скрытым благом и прямой причиной духовного возрастания в благодати.

Старший лейтенант, начальник спецчасти, вошел с хмурым видом в комнату, где мы ожидали обещанной автомашины.

– Поездка отменяется! Вы все арестованы!

– Опять? Почему? – Наши лица выразили крайнее недоумение.

– В Буденновск прорвалась вооруженная банда. По всем заставам объявлена тревога. Приказано задерживать всех, кто попытается перейти границу! – сурово объявил командир.

– Значит, опять обыск и допросы? – упавшим голосом спросил я.

– Обыска не будет, а допросы будут.

Лейтенант вышел, а мы молча смотрели друг на друга. Со страной происходило что-то ужасное.

Теперь отношение к нам со стороны пограничников было более приветливое, чем раньше. Но на допросы вызывали все также по одному и преимущественно ночью. В туалет и к умывальнику мы могли ходить без часовых. Удивляло то, что в этот раз на нас завелось гораздо больше бумаг. Старший лейтенант задавал многочисленные вопросы: зачем мы собрались переходить перевал Санчар?

Что мы собираемся делать на Псху? Есть ли у нас на Псху оружие? На какие средства собирались существовать? Кто наши родители? Какая у нас связь с милиционером? Кого мы знаем в Абхазии из официальных лиц? И так далее, все в этом же роде.

Я старался отвечать немногословно и удивлялся тому, что на каждое мое слово младший лейтенант исписывал гору бумаги. Впоследствии Валерий узнал, что за отличное оформление документов по поводу нашего задержания толстощекий начальник спецчасти получил звание майора, а его помощник – старшего лейтенанта. В своем рапорте они представили себя зоркими стражами порядка и героями границы, дважды задержавшими подозрительных лиц, то есть нас, при переходе государственной границы. Система работала без сбоев…

После допросов потянулись часы томительного ожидания, что решат «наверху». В полдень пришло указание: переход границы в районе перевала Санчар запретить, задержанных освободить и отправить поездом на пограничный пункт в Адлер. Со многими извинениями нас усадили в «уазик» и отвезли на железнодорожный вокзал в Минводах.

– А как же наш милиционер узнает, что нам запретили переход через Санчар? Ведь он ждет нас с лошадью под перевалом? – спросил я у начальника спецчасти.

– Ему сообщат, – последовал краткий ответ.

На лицах людей, толпившихся на вокзале, бросились в глаза озлобленность и раздражение. На перроне стоял поезд «Москва – Грозный» и люди обменивались гневными репликами с пассажирами и проводниками этого состава.

До абхазской границы в селе Веселом мы добрались благополучно, но на контрольно-пропускном пункте через мост на реке Псоу вновь начались наши мытарства. У шлагбаума скопилась длинная очередь автомашин, чадящих угарным газом. Дорога было полностью запружена раздраженным народом. С трудом протиснувшись к дежурным пограничникам, с равнодушным видом взирающим на собравшуюся толпу, я попросил их позвать старшего. С видимой неохотой солдат ушел в дежурную часть, откуда вышел хмурый капитан, вероятно в то время обедавший.

– Ну, что там у вас? – буркнул он.

– Я живу в Абхазии и возвращаюсь домой, а это мои помощники.

– А что вы там делаете?

– Строим церковь!

– А какие-нибудь бумаги есть?

Я протянул ему справку из сельсовета и бланк о командировке в Абхазию из Лавры, в которой говорилось, что я отправлен для церковной помощи населению.

– Стойте здесь и ждите!

Капитан ушел с моими бумагами, а я попросил своих вспотевших от волнения спутников читать молитву «Живый в помощи Вышняго». Этот псалом, как писал в письмах отец Виталий, всегда следует читать в трудных жизненных ситуациях. Я тоже взялся его читать, но Иисусова молитва мягко вернула мое сердце к словам «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя».

Через полчаса из вагончика вышел дежурный офицер, отдал мне справки и приказал пограничникам пропустить нас.

– Идите на досмотр багажа!

Сердце мое похолодело: неужели отберут церковные сосуды, которые подарил мне батюшка, а также те, которые я вез на Псху? Таможенники тщательно обыскали рюкзаки моих товарищей. Подошла моя очередь:

– Старинные иконы, книги везете?

– Нет, только новые для подарков!

– Проходите! – усталым голосом сказал таможенник.

Меня, с огромным рюкзаком, он почему-то не стал обыскивать.

На абхазской стороне нас вообще никто не остановил. В ржавой электричке с разбитыми окнами мы добрались до Сухуми. На стук в калитку вышла матушка Ольга и всплеснула от удивления руками:

– Откуда ты появился? Да еще с такими добрыми хлопцами!

– Из Лавры, матушка! Привез вам гостинцы от отца Кирилла, а также книги и иконы…

На шум пришли дьякон Григорий и, из соседнего дома, послушник с седой бородой.

– Спасибо старцу, что нас не забывает… – прослезилась хозяйка.

Пока она, вытирая концом платка слезы, угощала нас наваристым борщом, дьякон расспрашивал о жизни в России и об отцах Лавры. На наши ответы и на мои рассказы о мытарствах на границе он горестно качал головой:

– Куда же все это катится, Господи?

Матушка отозвалась из кухни, разливая нам компот:

– У нас еще одно горе, батюшка! – Она поставила перед каждым по большой кружке компота. – Отца Тихона ограбили бандиты и избили. Он и так до этого сильно болел, а тут такое искушение…

– А где он сейчас?

– Уехал, родимый, куда-то в Подмосковье… – матушка поманила меня пальцем на кухню. – Сказал, что отец Симон, когда наберется опыта, будет у вас старцем, – прошептала она. – Дай-то Бог… Для старца ты еще совсем молодой!

– Да я об этом и не думаю, матушка… – смущенно ответил я.

– Ну, ты как хочешь, а теперь мы будем у тебя исповедоваться, больше не у кого!

Так неожиданно мне пришлось принять исповедь у этой супружеской четы, которых я любил и благоговейно почитал всю свою жизнь. Вместе с ними исповедовался и их послушник Борис.

Военный грузовой вертолет, срывая кепки с голов встречающих, высадил нас на Псху. Зазевавшуюся пьяненькую старушку ветром укатило в кусты. Разговоры и расспросы в доме Василия Николаевича затянулись до полуночи. Никто не хотел расходиться. Много вопросов было о России и что в ней происходит. Это глубоко волновало местных жителей. Блокада Абхазии со стороны России продолжалась, а граница все сильнее укреплялась. Хотя война закончилась, но бои продолжались в районе Сванетии и на границе Грузии. Войска ООН установили коридор безопасности между Абхазией и Грузией. Прежнего грузинского правителя сместили, и лидером стал оголтелый националист. Население Абхазии жило в постоянном напряжении, люди жаждали новостей и объяснения, почему все происходит так хаотично. Всех пугала обстановка на Северном Кавказе. Утомившись от долгих разговоров, я ушел спать, еще долго слыша снизу восклицания: «Россия, Москва, Тбилиси, Сухуми…»

На следующее утро в доме появился утомленный Валерий:

– Батюшка, что с вами случилось?

На мои рассказы он неодобрительно покачал головой:

– Ну что за люди? Целую неделю потерял на той стороне, а пограничники ничего мне не сообщили! Зачем вы им Библию подарили? От нее для них толку не будет… (он был в сильном гневе на российскую погранзаставу) Специально еще раз перейду границу, чтобы насолить начальнику! Кстати, отец Симон, мне из Сухуми привезли настоящую железную печь специально для вас! Прошу, возьмите…

Действительно, моя печь на Грибзе из тонкого кровельного железа давно прогорела, и этот подарок был весьма кстати:

– Спасибо, Валера, всегда буду помнить тебя, а когда буду топить печь, то особенно – с большой благодарностью!

– Она тяжелая, батюшка! – вступил в разговор Василий Николаевич. – Лучше я вам ее на лошади привезу.

Наконец мы двинулись по тропе под восхищенные возгласы восторженных москвичей, впервые попавших в Абхазию. На лугах пестрели ромашки и васильки, зверобой усыпал зеленые лесные поляны. Мраморные скалы, поросшие вечнозеленым самшитом, многократным эхом умножали шум белопенной Бзыби.

Отец Пантелеймон издали заметил наш отряд и поспешил нам навстречу:

– А я уже начал думать, что вы не приедете! На Псху поговаривали, что вас арестовали на границе…

– Слава Богу, не посадили , а ведь запросто могли посадить! – ответил отец Ксенофонт.

Геолог слушал наши рассказы о банде в Буденновске и о нашем повторном задержании с нескрываемым любопытством:

– Чувствовал я, что будут у вас искушения… Все четки истер, пока молился о вас!

– Спасибо, дорогой! – порадовался я молитвенному настрою своего друга.

Выгрузив рюкзаки, мы все вместе стали рассматривать привезенные книги и иконы. Заодно я отдал иноку сэкономленные двести долларов, прошедшие долгое путешествие.

– А почему вы их не потратили? Я же дал деньги на ваши расходы! – удивился отец Пантелеймон.

– Тебе они тоже могут пригодиться, отче! – улыбнулся я. – Кто знает?

На следующий день нас разбудил зычный голос инока:

– Отцы и братья, у нас церковь не достроена, а вы спите! Предлагаю немедленно взяться за работу, пока мы все вместе, потом отоспимся…

После умывания и молитв, захватив веревки, мы отправились к реке в осиновую рощу, где сохли напиленные для церкви бревна. За несколько дней нам удалось перетащить их к нашей строящейся церквушке. Геолог с братом взялись рубить пазы в бревнах, а мы с иеромонахом и кандидатом наук принялись ровнять топорами по шнуру стволы и подгонять их друг к другу. Инок подозвал отца Ксенофонта:

– Отче, иди сюда, научу рубить лапы, тебе это дело пригодится!

В недолгое время иеромонах уже ловко орудовал топором, сидя на возвышающейся стене храма. Отец Пантелеймон, видя, что строительные работы неплохо продвигаются без него, взялся поварить. В честь нашего приезда он испек торт, умудрившись сделать его из галет – остатков «гуманитарной» помощи.

В две недели нам удалось возвести церковь под стропила. Осталось накрыть ее кровлей из дранки. Заготовленной дранкой поделился с нами Василий Николаевич, привезя ее с пасеки. Заодно он доставил на Решевей и громоздкую железную печь из толстого металла.

Вместе с ним ушел на Псху служить отец Ксенофонт, с которым отправились и наши гости, жаждущие общения с местными жителями. Пчеловод подарил нам флягу свежего меда, предупредив, что этим летом мед в основном пчелы принесли «дурной», пусть отстоится. К обеду геолог наполнил литровую банку «дурным» медом и поставил на стол.

– Эх, угостимся на славу свежим медком!

– Отец, его есть нельзя, пусть до осени постоит! Помощник отца Пимена как-то наелся такого меда, потом катался по земле и кричал: «Ой, мама, умираю!»

– Умер, что ли?

– Нет, не умер. Через два часа все прошло. Говорят, что «дурной» мед – лекарство от всех болезней, только принимать его нужно понемногу. У меня самого от такого меда искры из глаз сыпались, а я только лизнул его на пробу…

– Ерунда, организм у меня крепкий, все переварит!

Инок щедро намазал медом большой кусок лепешки. Мы сидели в летней кухне у большого раскрытого окна. За окном синел перевал Доу с повисшей на нем грядой белых кучевых облаков. Среди зеленого буйства леса под перевалом продолжал цвести каштан. Наш сад принес в этом году славный урожай. Обрезанные мною деревья были усыпаны поспевающими яблоками, грушами и черносливом. У заборчика возле дома под летним ветерком кивали головками розовые лилии.

– Отче Симон, что это все вокруг такое белое? – изумленно прервал инок наше молчание.

– Нет, все нормально, зеленое! – засмеялся я, полагая, что мой собеседник шутит. Но он продолжал безсвязно говорить:

– А я говорю, белое! – И пробормотал: – Что-то мне нехорошо…

Он тяжело поднялся и, пошатываясь, пошел за угол дома. Не дойдя до угла, геолог зашатался и упал, сильно ударившись головой о деревянные балки стены.

Я кинулся к нему: неужели убился? Отец Пантелеймон слабо стонал. Лицо его было пугающе бледным. Я попробовал приподнять моего друга, чтоб завести в дом, но он оказался слишком грузным для меня. Пришлось положить геолога на одеяло и оттащить в тень под ореховое дерево. Выпив немного воды, инок простонал:

– Что это было со мной? Голова раскалывается!

– Ты отравился «дурным» медом, отец, упал в обморок и сильно ударился головой об стену.

– Понятно. Я полежу чуть-чуть, все вокруг кружится…

К вечеру мой друг отлежался, сохранив на память о «дурном» меде большой синяк на лбу.

Дождавшись возвращения со Псху иеромонаха и наших гостей, мы загрузили рюкзаки продуктами и книгами. Я тащил рулон желтого пластика, который мне подарили в Королеве на ракетном заводе, и железную печь, обмотав ее острые углы мешковиной. И все же эта тяжелая печь отбила мне спину, похоже, на всю жизнь. От сильных болей в пояснице во время переноски тяжелой печи я закусывал губы, чтобы не стонать. Весь этот путь я говорил про себя: «Господи, прими мои труды в покаяние! Больше ни о чем не прошу…» Отдохнув на Грибзе, мы сделали еще несколько ходок за продуктами для моей зимовки.

Стояло прекрасное начало осени, солнечной и сухой. Пока еще было довольно жарко. Горные вершины, парящие в режущей глаза синеве, и купание под голубыми струями водопада понравились нашим гостям. Кавказ им явно пришелся по душе. Тем не менее инок с братом на привалах уходили в свои воспоминания о Севере:

– Морошка, клюква, комарики, болота…

Вся северная экзотика не сходила с их уст. Они остались влюбленными в северные края, особенно в лесные верховья Печоры. А я был так рад увидеть свою келью, что расцеловал ее порог. В отсутствие в келье похозяйничали сони-полчки. Пришлось заняться уборкой, досадуя на себя самого, что оставил щели в потолке. В церкви мы отслужили несколько литургий. Наши глаза и сердца сияли счастьем.

– Жалко расставаться, отче! – сказал на прощанье геолог. – Но дела ждут. Возможно, я ребят поеду провожать в Сухуми, благослови!

– С Богом! – прощался я с отцом Пантелеймоном и поблагодарил всех друзей за помощь. Их радостные улыбки отразились на моем лице. Вскоре звонкий пересвист птиц заглушил их удаляющиеся голоса. Я оказался один.

Очи Божии смотрят в мир сквозь душу человеческую, которая по неведению ищет Его в мимолетных видениях земной суеты, уходя все дальше и дальше от Бога. К чему приходит та душа, которая познала неверность путей своих? К признанию своей чудовищной ошибки и искреннему всецелому покаянию и молитвенным просьбам, умоляя Христа простить ей этот ошибочный выбор. Тот, кто кается лишь на словах, не может вернуться в свое сердце, где обитает Христос. Но тот, кто кается всей душой и всем помышлением своим, обретает освобождение от бремени скорбей и находит спасение в Царстве Божием, открывающемся в его собственном сердце.

НАЧАЛО ПОКАЯНИЯ, У КОТОРОГО НЕТ КОНЦА

Когда в Боге для нас исчезают враги, то исчезают и друзья. Тогда все люди становятся нашими близкими, а все звери, птицы и рыбы, вся тварь, дышащая одним с нами воздухом, – нашими меньшими братьями. Ты, Боже, – Жизнь моя и Счастье мое! Как бы хотел я разделить всего Тебя и раздать Твою благость близким моим, чтобы каждое живое и чувствующее существо ощущало Тебя всем нутром своим. Но близкие мои не устремляют взор к Тебе, а братья мои меньшие не воспринимают Тебя, осветившего сердце мое, ибо слаб я и немощен больше всех близких моих и одурманен страстями больше самых диких зверей. И все же не ищу я ничего в целом мире, ибо постиг я, что Ты, Господи, – единственный пресветлый Владыка моего сердца, страждущего, томящегося и жаждущего приникнуть к Тебе навечно.

Что есть духовная жизнь? Наше неисходное сердечное внимание в покаянной молитве, насколько это возможно, и совершенное трезвение ума, насколько это достижимо. Эгоистическая душа никогда не может быть счастлива, счастье – это полнота всего бытия. Полнота счастья приходит лишь к той душе, которая отказалась от своего эгоизма.

Когда я поднялся в верхнюю келью, взяв с собой литургийные сосуды и антиминс, то расцеловал от радости все ее стены, до того милой она мне показалась. Я покрыл крышу принесенным желтым пластиком и настелил полы. Яркий цвет кровли смущал меня.

«Обязательно при случае принесу со Псху зеленую краску и закрашу ею этот вызывающий яркий цвет! Заодно и церковь разрисую под цвет скал!» – решил я.

Мне очень нравился в горах живой огонь, своим жаром излечивающий всякую простуду. Поэтому я попытался из камней сложить очаг в виде камина, но, когда я разжег его, в келью повалил такой густой дым, что мне пришлось ползать по ней на четвереньках. Облачная завеса висела в полуметре над полом, позволяя дышать, но жить в таком дыму не представлялось возможным. Я поднял наверх старую железную печь с прогоревшим боком и обложил ее камнями. Она не так дымила, как камин, и в храме сразу стало уютно. Над престолом я разместил простые иконы, поставил на него и на жертвенник бронзовые подсвечники и зажег красные лампады. Кажется, до сих пор красивее в жизни храма я не видел.

В два окошка синели горные дали, сверкая ледниками. Небеса словно заглядывали в келью. Тишина стояла такая, что было слышно собственное дыхание. В этой церкви в честь Рождества Пресвятой Богородицы я впервые безбоязненно отслужил ночную литургию, не опасаясь незваных гостей и не тревожась, что кто-нибудь увидит свет из окошка. Спешить было некуда, и каждую молитву из служебника я повторял по несколько раз, стараясь глубже проникнуть в ее смысл. На рассвете литургия закончилась звонким треньканьем проснувшихся синиц. Отчетливым ясным светом полыхнула заря. В восточное окошко ударил первый солнечный луч. Над Кавказским хребтом поднялся пламенеющий диск осеннего солнца.

Я вышел из кельи и сел на скамью, которую приладил под южной стеной храма над самым обрывом. Подо мной темнели остроконечные верхушки пихт. С Чедымского хребта свисали легкие пряди утренних облаков. Ощущение полета над землей передалось моей душе: «Слава Тебе, Боже, за то, что подарил мне всю эту красоту! – прошептал я. – Дай мне сил прожить здесь в покаянной молитве и умереть, шепча Твое святое Имя!» Безвременное время вступило в свои права, стирая границы дней и недель.

Понемногу в тишине лесного безмолвия один на один с молитвой я начал приходить в себя. За водой я ходил с канистрой к маленькому родничку, где медведь изгрыз мой пластиковый шланг. Поэтому пришлось смастерить деревянную колоду, из которой вода падала красивой струей. Когда этот родник иссяк, я начал ходить с канистрой к водопаду на склоне горы. Тело мое за это время тоже укрепилось удивительным образом: дыхание стало легким, шаг быстрым, почти летящим. Когда я ходил по лесу, то буквально не ощущал земли под ногами. Дыхание тоже изменилось, я не чувствовал одышки даже с тяжелым грузом за спиной.

Зрение, слух и обоняние обострились так, что я мог услышать запах охотника на расстоянии до километра. Глаза без труда выхватывали все лесные приметы: сломанные веточки – это прошел кабан-секач, обгрызенные травы на камне – здесь стояли серны, сорванный мох на стволе дерева – медведь оставил свою метку. По свисту птиц я мог узнать, кто движется в лесных чащах – зверь или человек.

Чутье безпрепятственно проводило сквозь непроходимые места. Охотники терялись в догадках, не понимая, куда уходят мои следы. Вырубая в зарослях скрытые тропы, навешивая по скалам веревки, я легко преодолевал водопады по узким каменным полкам, отталкиваясь от стен лыжными палками и удерживая ими равновесие над клокочущей брызгами и пеной водопадов пропастью.

Но больше всего меня удивила молитва: теперь я мог читать ее то быстро, то медленно, как мне было удобно. Иногда я молился этой молитвой в такт своим шагам, когда шел лесом, иногда соразмерял ее с ударами сердца или с дыханием, когда находился в келье. Такая покаянная молитва никогда не прерывалась, даже если я пробовал ее остановить. Когда я просыпался, сердце уже молилось. Сны полностью исчезли. Я засыпал и просыпался с молитвой. Со временем я начал слышать ее во сне, вначале изредка, а потом все чаще.

Это удивительное молитвенное состояние легко передавало все мои переживания. Молитва становилась покаянной, когда мне хотелось сугубо покаяться, особенно на литургиях. Непрестанная молитва превращалась в благодарственный поток слез, если в сердце возникало желание безпрестанно благодарить Бога за все Его благодеяния. Этой же покаянной молитвой я поминал всех близких и далеких, а также усопших родных и всех неизвестных мне людей. Тогда она становилась живым молитвенным потоком горячих просьб и прошений о Божественной милости ко всем людям. Хотя слова молитвы оставались те же, сама она наполнялась новым смыслом и становилась ходатаицей о каждой душе. Сырая, промозглая осень заставила меня спуститься в нижнюю келью. Вершины гор забелели первым снегом и уже не оттаяли. Осенние вихри принялись раскачивать грозно шумящий лес. В окошко потянуло холодом. По крыше забарабанил дождь, сменившийся упругой тишиной, – в воздухе закружились первые снежинки. В дневные часы я брал в руки «Афонский патерик» и погружался в чтение житий святых мучеников и Афонских преподобных, не прекращая молиться. На одной картинке я подолгу задерживал свое внимание. На ней была изображена старинная греческая келья с маленькой церквушкой и высоким кипарисом. Перед церковью находились ступени, ведущие к каменной стене, назначение которой мне не было понятно. Что скрывалось за ней и что означало, я не мог догадаться. Лишь спустя несколько лет, паломничая по Святой Горе, я нашел это место. Оно оказалось кельей преподобного Петра Афонского на южном склоне Афона, в окрестностях Великой Лавры. Впоследствии я не раз там молился, сидя в скалах в уединенной палатке. А каменная стена ниже кельи, как выяснилось, являлась кладкой, которой закрыли пещеру преподобного Петра, чтобы никто не дерзнул в ней подвизаться.

Еще меня умиляла открытка моего друга, с которым, будучи иеродиаконами, мы вместе служили на литургиях. Затем он уехал на Афон, и я потерял с ним связь. Но он вспомнил обо мне и передал с паломниками эту открытку. Присланную мне фотографию монастыря святого великомученика Пантелеймона, с необыкновенно лазурным небом и безконечно голубым морем, я мог рассматривать часами, то плача от непередаваемого счастья, то молясь и любуясь величественным монастырем. Но ни одним помыслом я не дерзал тогда даже помечтать о Святой Горе. Все, что было связано с Афоном, мне представлялось как святая святых: монахи, монастыри, церкви, даже сама земля Афона заставляли трепетать мое сердце.

Морозы крепчали, а с ними крепло и сугубое покаяние. Особенно сильно я укорял себя за глупую ошибку юности: зачем я лучшую часть своей жизни доверял лживым помыслам, которые вначале выглядели добрыми, а через несколько мгновений обманывали меня самым жестоким образом? С зарождением в сердце самодвижной молитвы ум вошел в сердце и соединился с ним непостижимым образом, избавив меня от докучливых мыслей и переживаний. Только теперь мне открылась новая жизнь, которую полностью определяла благодатная молитва. Для нее не нужно было никаких планов. При ней оказывались глупыми и пустыми всякие мечтания, а такие страсти, как чревоугодие, гнев, похоть и уныние, выглядели так, как они есть, – гадкими и отвратительными. Теперь они отчетливо виделись в уме как враждебные силы. Эти страсти пытались вернуть мою душу к прежним рабским отношениям, когда они назойливо диктовали мне свои решения. Но теперь положение совершенно изменилось – благодатная молитва полностью пожигала их и посекала на месте.

Часто я молился Богу о том, чтобы с молитвой, поселившейся в сердце, не впасть в тщеславие и гордыню. Много историй о падениях подвижников я прочел в духовных книгах, а еще больше услышал от самих монахов, рассказывавших о том, как пали обретшие благодать и потерявшие ее из-за гордости. Сознавая в себе остатки прошлых горделивых притязаний из своей юности, я просил Господа и Пресвятую Богородицу, чтобы Христос и Матерь Божия помогли мне не впасть заново ни в какое тщеславие и гордыню. Помня наставление старца, я умолял Господа оставить меня в нищете и убожестве, чтобы самодвижная молитва никогда не ушла из моего сердца. Ни за что душа моя не хотела возвращаться на прежние пути дурных помышлений и страстей, испытывая к ним полное отвращение. Благодатная молитва сделалась для моей души неистощимой водой жизни, которую я мог пить снова и снова, никогда ею не насыщаясь.

Время от времени меня посещали помыслы о том, как я весной выйду из кельи и начну проповедовать людям о чудесной непрекращающейся молитве, о том, что любой искренне верующий человек может обрести этот Божественнный дар, если подклонит свою волю под волю Божию. Эти помыслы пытались представить мне, какие вдохновенные проповеди я мог бы произносить в церкви, какую помощь я мог бы оказать людям… Но благодать непрестанной молитвы показывала со всей ясностью всю зловредность и нелепость этих навязчивых помышлений, увлекающих душу мою на якобы добрые дела, но имеющие целью отвлечь ее от Бога и молитвы.

Иногда приходили раздумья о наставлениях старца. Если батюшка сказал, что самодвижная молитва – это только начало духовного пути, то что является его завершением? Это не было тогда открыто мне. Отец Кирилл наставлял меня следовать святым отцам, но чему следовали они? Когда я вновь углубился в Добротолюбие, в труды преподобного Макария Великого и преподобного Симеона Нового Богослова, мне заново открылась глубина их поучений. То, что раньше проходило мимо сознания незамеченным, теперь становилось ясным и понятным. Те намеки, недомолвки и прикровенные высказывания о молитве теперь мое сердце сразу ухватывало и постигало без всяких размышлений и долгих обдумываний. А кажущиеся разногласия у святых отцов предстали как описание различных этапов духовного спасения.

Слова старца о том, что за все эти годы я только пришел к началу духовной жизни, проникли в меня во всей полноте, выявив их глубинную суть. Поистине иначе и быть не могло. Как я прочитал в текстах Добротолюбия, все наши поиски и попытки научиться молитве, покаянию, смирению и любви – все это еще не является духовной жизнью, а лишь приближением к ней. Действительная духовная жизнь есть оживление духа человеческого Божественной благодатью, не своими усилиями, эрудицией, опытом, аналитическим умом, а именно благодатью, в которой дух реально начинает жить полнотой благодатной жизни, несопоставимой с прежним существованием души в помыслах и страстях.

Даже эта духовная жизнь не приходит в душу сразу во всей полноте. Она рождается в ней как слабый росток, поднимающийся весной из прогретой солнцем земли, которому еще предстоит расти и плодоносить. Так и дух благодати требует от души полного предания ему и самоотречения от всех помыслов и страстей. Для каждой души свое время укрепления в благодати. У одних это происходит быстрее, у других – медленнее. Редкие чистые души могут сподобиться Божественного дара даже в отрочестве, но для большинства душ необходимо пройти долгий период становления и утверждения в благодатном обретении самодвижной молитвы и совершенного соединения с ней. Не сразу сердце утверждается незыблемо в непрестанной молитве, способствующей стяжанию стойкости и смирения, хотя она и сподобилась этого чудесного Божественного дара. Старые дурные привычки и наклонности трудно искореняются и еще долго могут досаждать преображенной, изменившейся душе.

Одно мне открылось совершенно ясно – если моя духовная жизнь в молитве только началась, значит, я навсегда должен отречься от использования греховного ума, его размышлений, мечтаний и домыслов, скрывающих от меня Бога. Сосредоточиться лишь на непрестанной покаянной молитве, отвергнув самого себя, живущего эгоистическими мыслями и переживаниями, – это и есть мое настоящее покаяние, о котором я мечтал всю жизнь и к которому постоянно стремился. Слезы радости заливали мое лицо. Я словно обрел твердую почву под ногами, вернее, незыблемый камень, который есть Иисус Христос. «Иисусе Сладчайший, помилуй мя!»… Наконец-то я понял смысл монашеского правила, которое читал автоматически столько лет, а тот, кто составил этот драгоценный акафист, несомненно знал, о чем писал. «Боже, даруй мне благо жить и дышать Твоим Именем, слиться с Тобой навеки, ибо в Тебе я нашел свое счастье!» – молился я ночами в келье, озаряемой трепетным светом звезд.

Старое Добротолюбие на церковнославянском языке сильно увлекло меня одной главой преподобного Каллиста Ангеликуда. Я никак не мог понять ее, хотя чувствовал в ней какой-то глубокий сокровенный смысл, до которого я еще не дорос. Пришлось отложить эту главу до поры, не оставляя надежды постичь когда-нибудь ее суть. Евангелие стало для меня источником безконечной мудрости, неисчерпаемой рекой духовного постижения. Как мог я раньше читать его по обязанности, как монашеское правило, и самонадеянно полагать, что для меня в нем все ясно и понятно? Поистине, я тогда совсем не понимал духовной сути евангельских изречений. Ныне Иисус говорил из священных текстов так, словно Он говорил со мной лицом к лицу о самом сокровенном, и я плакал от счастья, сознавая, что наконец-то, хотя бы в какой-то мере, улавливаю глубокий смысл Его Божественных откровений.

А преображенный мир не переставал радовать меня удивительными открытиями и чистотой своего бытия. В душе открылось какое-то неизреченно чистое детское видение всех его проявлений. Мои милые друзья синички одарили меня терпением и стойкостью переносить зимние стужи и метели, не уставая утешать своим пением в морозные рассветы. Я видел, как им было зябко, как прятали они от холода свои лапки в перья, а головки под крылышки, и как радовались первым лучам восходящего солнца. Красноголовый дятел поведал мне о своем трудолюбии и неунывающем характере. Снежинки говорили со мной на языке своей неуловимой хрупкой красоты. Сверкающий иней напоминал о чистоте освятившейся души, а зимнее солнце, восходя все выше над снежным хребтом, возвещало мне о начале новой жизни и встрече с пробудившейся весенней землей. С каждым событием и явлением чудесной удивительной жизни сердце мое ощущало кровную связь всеми глубинами и участвовало в этой жизни неисповедимой и неописуемой Иисусовой молитвой. Я не мог подыскать слов, чтобы восхвалить и воспеть ее достойно, и не имел возможности даже намеком передать кому-нибудь ее неизъяснимую красоту.

Март ярким солнечным лучом, пронизав заснеженные верхушки пихт, проник в мою келью. Если в начале января я наблюдал, как красный диск заходящего солнца медленно движется вдоль хребта, закатываясь все дальше и дальше, то теперь солнце подолгу висело на западе, алыми отблесками наполняя зимний заснеженный лес. Я выходил из кельи и подолгу стоял, прислонившись к пихте, любуясь розовыми всполохами вечерних облаков и проникновенно читая молитву. Медленно и незаметно сердце утверждалось и устанавливалось в непрестанной молитве, – вернее, сама молитва все глубже укоренялась в нем, делая его причастником постоянно повторяющегося и в то же самое время никогда не повторимого чуда. Душа жаждала проверить себя на опыте.

Что ожидает меня в этот раз, когда я выйду из кельи? Каким будет мой дальнейший путь? Куда и на какие дела призовет меня Господь? На все эти вопросы молитва отвечала тихим небесным гласом, убирая все сомнения и колебания: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Помилуй мя в вечности, вечно юный Господь и Бог мой, Иисусе Христе, и роди меня в неизменно прекрасном Царстве Твоем, откуда, словно сияющий луч, пришла в сердце мое неизреченная молитва Твоя, Сладчайший Иисусе! Если это и есть начало духовной жизни, то оно прекрасно, Господи Боже мой! Слава Тебе за все!»

Душа, как графит в кимберлитовой трубке,

Спрессована тяжестью фраз.

В какой-то момент, не снеся перегрузки,

Она переходит в алмаз…

Когда я забываю о себе, то смерть вижу подобной сну, а жизнь – безконечностью, изливающейся из Тебя, Боже, подобно величественному, безконечно разнообразному потоку. Без Тебя этот мир не будет подобен даже тени. Ведь даже тени никакой не останется, если повсюду разольется одна лишь тьма. Не тянусь я к жизни мира сего, Господи, и не страшусь смерти, ибо вечная Жизнь – дыхание уст Твоих, а смерть – лишь ярлык для пугливых душ, забывших Тебя. Ибо дал Ты мне познать, что душа безсмертна и всякая смерть есть всего лишь изменение в ее вечном бытии.

НАСТАВЛЕНИЯ АРХИМАНДРИТА КИРИЛЛА, ЗАПИСАННЫЕ ПО ПАМЯТИ

♦ Кроме Святого Духа искать больше нечего, кроме Христа другого пути нет, кроме Пресвятой Троицы спасаться больше негде.

♦ Для мирской жизни нужно приобретать мирские знания, для духовной жизни нужно стяжать духовное разумение.

Земные знания приобретаются волей и усидчивостью, а духовное разумение стяжается упорством и самоотречением.

Мирские знания укрепляют эгоизм, а духовное разумение приводит к спасению от одержимости эгоизмом.

♦ До тех пор, пока все, что мы ни делаем, увеличивает наш эгоизм, мы увеличиваем наши скорби.

Когда все наши действия и поступки направлены к уменьшению эгоизма и обретению благодати, мы увеличиваем нашу свободу от скорбей.

♦ Вся жизнь становится духовной практикой, когда ни одна минута не тратится впустую.

♦ Пока мы считаем себя ограниченными нашим телом, мы связаны по рукам и ногам разочарованием и смертью.

♦ Когда мы обретаем себя во Святом Духе, мы становимся тем, чем должны быть, – безсмертным духом человеческим, не имеющим ни границ, ни разочарований.

♦ Есть Церковь внешняя, и есть Церковь внутренняя. Внешняя Церковь – это те, чьи умы обращены к постижению и усвоению церковных установлений и чинопоследований.

Внутренняя церковь – это те, чьи сердца стремятся к постижению Истины во Христе Иисусе, это Царство Божественной Любви и святости во Святом Духе.

♦ Если мы привязаны к этой жизни – мы не христиане.

♦ Все свои поступки соразмеряй с высотой своей цели: чем выше и духовнее твоя цель, тем больше помощь Божия и тем спасительнее твои действия.

♦ Бог каждой душе дает выбор: злые идут к своему концу, малодушные – к скорбям, а святые – к вечности.

♦ Что такое спасение? Когда мы не теряем благодать ни в жизни, ни в смерти.

♦ Монах, не гонись за чинами и почестями, стань святым – этого ждут от тебя Бог, Церковь и страна.

♦ Евангельскую истину можно постичь умом, но если твои поступки будут противоречить заповедям Евангелия, ты потеряешь спасение.

♦ Если научишься бдительно хранить малую благодать вниманием и доброй совестью, то дурные страсти не смогут преградить тебе путь к великой благодати Царства Небесного.

♦ Когда свой самый ничтожный грех будешь видеть как личное предательство Христа, покаяние никогда не отступит от тебя.

♦ Беда в том, что люди больше любят мир, в котором счастья нет, чем Бога, Который поистине есть вечное Счастье.

♦ Для того чтобы мир не обманул его, монах отрекается от мира, зная, что это не истинная жизнь, истинная жизнь пребывает лишь в едином Боге.

♦ Чем мир обманывает душу? Тем, что прекращается внезапно, лживо обещая ей долгие наслаждения мимолетной жизнью.

♦ Признак души, вступившей на путь спасения, – отсутствие чревоугодия. Признак души, стяжавшей благодать, – отсутствие гневливости. Признак души, утвердившейся во Христе, – отсутствие малейших прегрешений.

♦ Лучше одну минуту помолиться Богу всем сердцем и всей душой, чем год молиться в лености и дремоте.

♦ Знание Бога без любви не приводит к спасению. Любовь – это и есть полнота богопознания.