Птицы вечности

Птицы вечности

Птицы вечности реют повсюду

и в небесные трубы трубят.

Молча слушаю, мою посуду,

ты не слышишь, ты моешь ребят.

Мы оглохли от хриплых и разных

свистунов на руинах основ,

от пророков ленивых и праздных,

извращающих истинность слов.

Жить и жить бы спокойно и тихо

в мирозданье, где есть тополя,

где цветёт-доцветает гречиха,

дышат свежестью мёда поля.

Мельник с неба просыплет мучицы —

мы и сыты, и с хлебом живём…

Птицы вечности, вечные птицы,

я не знаю, что в сердце моём.

Только ходики слышатся в доме,

только тени мерцают хитро.

И всю ночь я держу на ладони

прядь волос — золотое перо.

Жизнь или смерть? Конечно, жизнь!

Но только чтобы, братцы,

душой не опускаться в высь,

во тьму не подниматься.

Я видел в смерти столько слёз,

кровь в жилах леденела!

И боль прожгла мой дух насквозь,

и стало пеплом тело.

Октябрьская буря и первый мороз

швыряют остатки листвы под откос:

деревья, как годы, — и годы, как лес,

пронизаны ветром до края небес.

Утраты считаю одну за другой.

За ветку держусь, пережёван пургой.

Держусь и держусь, вспоминая о том,

как птахи звенели над майским кустом,

как лоси трубили два утра подряд

и в ранний восход проливался закат.

Предзимнее время, осенняя Русь…

За мёртвую ветку держусь и держусь.

И даже камнем обрастая,

вовек не стану я другим,

милее мне изба простая —

защита нищим и нагим.

Богаче я, но землю рою

не для того, чтоб всё — моё!

Не для того хозяйство строю

и берегу в лесах зверьё.

Молюсь на ягоду-малину

и в пояс кланяюсь грибам,

и горько думаю, что сыну

любви к земле не передам.

Не в том беда, что путь в тумане,

а в том, что смутно на душе…

И вот стою на поле брани —

на той же вечной на меже.

Через неё прошла дорога

за города и облака…

И не судите слишком строго

ни богача, ни бедняка.

Ударят в ранний час морозы,

и потекут от счастья слёзы,

искрясь в оранжевых лучах…

Зима, зима! С хрустящим снегом,

с неповторимым лыжным бегом

и вьюгой-змейкой на лугах.

И всё-таки мне ближе осень,

когда меж туч сияет просинь,

когда, устав от дел и слов,

шагаю по листве опавшей

с печалью, может, запоздавшей,

но ясной, как сама любовь.

А, впрочем, думаю, с годами,

неважно, штилем иль цунами,

жизнь обернётся для меня —

живу себе, и слава Богу,

торю во тьме свою дорогу,

во тьме средь дыма и огня.

Ну, а если стихи протрубят отбой

и не смогут меня поднять,

дорогая, хоть ты оставайся со мной,

нелегко одному умирать.

И не плачь, и судьбу за меня не кляни,

просто молча и тихо гляди,

как уходят мои беспокойные дни

по секунде в туман и дожди.

А когда и дыханье покинет меня,

осторожной своею рукой,

словно облачком лёгким в сиянии дня

мне навеки глаза закрой.

В моей душе — душе печальной,

где плыли баржами века, —

есть пристань, есть канат причальный,

да только высохла река.

Летают чайки, блещет галька,

сверкает сахаром песок,

и долбит мусорная галка

леща протухшего в висок.

Была река… И вот не стало.

Закрылась пристань, слышен мат.

И лишь душа светлинкой малой

сквозь тьму веков глядит назад.

Разлито в воздухе тепло:

берёза листья распускает,

рассвет озёрное стекло

туманной ватой протирает.

Вовсю токуют глухари,

на солнце отливают перья

то светом утренней зари,

то — голубого завечерья.

И золотисто-синий свет,

струящийся с небес на поле,

как радость уходящих лет,

как ощущенье вечной воли.

Взойдя на шаткое крыльцо,

стою, до пояса раздетый,

ласкают плечи и лицо

луч золотой, весёлый ветер.

Не верю даже, что зимой,

когда мороз гремел, как сабля,

душа, объятая тоской,

до самой сердцевины зябла.

Встречая новую весну,

я понимаю, как впервые,

что всё на свете прокляну,

но не рассветы золотые.

Туман лохматый и седой

над чёрным днём завис…

Ты забрала любовь с собой,

как забирают жизнь.

«Верни! — тебе кричу я вслед. —

Моя любовь — моя!»

Но лишь молчание в ответ,

как сон небытия.

Запрусь в избе — и не зови.

Налью стакан вина

и выпью за помин любви,

как в горе пьют — до дна.

Предзимье… Человек бредёт

через поля, как через годы:

и тащит груз своих забот,

как скот, не знающий свободы.

О, сердце русское, скажи:

когда цепей порвутся звенья,

в какие бросишь мятежи

своё великое терпенье?

Но сердце бедное молчит.

И человек меня не слышит.

Плывёт шуга, мороз трещит,

и ветер оголтелый свищет.

Ничего я вспомнить не успел,

как, простившись с веком, постарел.

И не важно, что в руках пока

столько силы, что свалю быка.

Главное — души высокий свет

потускнел, сошёл, как снег, на нет.

А коптить, как треснутая печь,

ах, постыло… Не об этом речь.

Лютик, вейник, незабудка

Расстилают свой ковёр,

и чирок — шальная утка —

поднимается с озёр.

Дремлет старое крылечко,

тяжелеют небеса,

и над замершим заречьем

ходит, ухает гроза.

И в кругу высоком бора

снова ранит душу грусть:

ох, не скоро, ох, не скоро

я теперь сюда вернусь.