Пуговицы

Глава 3

Мы с Лизой блондинки. Не натуральные, конечно, хотя мои настоящие волосы довольно светлые, а вот у Лизы совсем темные, почти черные, потому что папа у нее армянин. И до того как ее родители развелись, у Лизы была армянская фамилия.

Впервые мы перекрасились в восьмом. Посреди года к нам перевелась новенькая девочка. Тихая, скромная, совсем белая, с белесыми ресницами и бровями. Она всего боялась и ходила по стеночке. Мы ее не трогали. По правде говоря, даже внимания особо не обращали. И вот как-то на алгебре эту девочку вызвали к доске и попросили разобрать домашнюю задачу. Девочка встала, глазами хлопает, мел в руки взять боится. Ну, математичка и начала ее прессовать: «Чего стоим? Почему спим? Разговаривать умеем? А писать? Домашнюю работу делала? На прошлом уроке была? Ты вообще слышишь, что я с тобой разговариваю?» Однако девочка, опустив взгляд, лишь жалко улыбалась и пожимала плечами.

– Садись на место, – терпение математички закончилось, – блондинка, она и есть блондинка. Откуда там мозгам взяться?

Восьмой класс – самый пик моей бунтарской активности. Достаточно было малюсенькой искры.

– И что с того, что она блондинка? – выкрикнула я с места. – Вы седая, значит, у вас старческий маразм?

Тогда я была очень сложным и конфликтным подростком. Знала, что я плохая, и чувствовала себя такой. А плохим детям полагается вести себя зло и агрессивно.

Математичка закрывала глаза на мои «выступления», потому что в то время я знала математику лучше всех в классе. Она просто вызвала меня к доске расписывать задачу. И я, конечно же, без труда это сделала.

А на следующий день мы с Лизой, не сговариваясь, пришли в школу с бело-желтыми головами. Краска легла не очень хорошо, особенно на Лизины волосы, однако акцию протеста можно было считать состоявшейся.

– Докажите теперь, что мы тупые, – гордо заявила я математичке.

И с тех пор мы с Лизой красились исключительно «скандинавским блондом», символизирующим нашу дружескую солидарность и глубокую убежденность в том, что о человеке нельзя судить по внешности.

Мы взяли по большому стакану капучино и ведерко с крылышками на четверых. Развесили мокрые куртки на спинках стульев, а сами развалились на коричневых диванах.

– Нет, серьезно. – Я выждала, пока ребята немного поедят. – А что, если это та самая потерянная растяжка? Тогда получается, что все случилось под нашим носом. Может, нужно рассказать об этом полиции?

Бэзил громко поперхнулся кофе:

– Микки, ты совсем? Хочешь, чтобы нас всех круглосуточно таскали на допросы, а потом обвинили в этом убийстве?

– С чего нас обвинят, если мы ни при чем?

– А то я не знаю, как это бывает. Им вообще пофиг, кто виноват, главное, чтобы было на кого повесить.

В том, что касалось полиции и вообще любых вопросов, связанных с законом, Бэзил считался среди нас бесспорным авторитетом. Его дядька Антон по малолетству отсидел пять лет в колонии, и, хотя дальнейшая его судьба сложилась благополучно, он, не переставая, делился с Бэзилом печальным жизненным опытом.

– Делать тебе больше нечего! – Фил жадно налегал на крылышки. – Просто труп, просто клеенка, а ты уже придумала детектив.

– Между прочим, мой дед был следаком, и у меня это в крови.

Бэзил громко расхохотался:

– У тебя в крови устраивать кипиш из ничего.

– Это не кипиш, а любопытство. Напиши Липе, – попросила я Лизу, – пусть сходит и точно все разузнает. Труп, может, и не покажут, но растяжку-то можно посмотреть.

– Смеешься? – Фил скривился. – Нас взашей погнали, а Липа типа разузнает.

– Ради меня Липа сделает что угодно, – похвасталась Лиза.

– Вот и напиши, – поддержала я.

– Придет время, все само выяснится, – проворчал Бэзил.

Но Лиза уже быстро что-то написала и отправила.

Сеня Липатов был тихим прилежным парнишкой, послушным и немного робким. Мы над ним посмеивались и нечасто звали куда-то. Но Лизу он любил беззаветно и выполнял все ее прихоти. В основном, конечно, это касалось домашки, но иногда Сеня решался и на героические поступки вроде того, чтобы отмазать ее перед мамой, сказав, что от нее пахнет не пивом, а его домашним квасом, или прикрыть, когда она сбегала с уроков; несколько раз он подделывал для нее медицинскую справку и таскал у отца сигареты.

– Липа тогда растяжку и стырил, – пробурчал Фил.

В том, что он недолюбливает Липатова, нет ничего удивительного, потому что сам Фил особой преданностью Лизе похвастаться не мог и каждый раз был вынужден оправдываться, почему Сеня нашел время ее проводить, позвонить, написать, а он нет.

– Липа ушел раньше нас, – сказала я, – забыл?

– Я с того вечера вообще почти все забыл, – с глупой улыбочкой признался Фил.

Лиза метнула в него гневный взгляд, а Бэзил понимающе хмыкнул. В тот день они оба завалились на репетицию пьяные.

Порванную растяжку с надписью «С днем рождения, любимая школа!» запихнули в тайник за цветочными горшками возле столовой во время последней репетиции школьного концерта. В тот вечер произошло немало неприятного, и ее убрали, чтобы не светить, когда директриса придет ругаться. Но на следующее утро растяжки в тайнике уже не было.

Лизин телефон громко возвестил о пришедшем сообщении. Подхватив ее под локоть, я заглянула в экран. Липа ответил: «Видел только растяжку. Точно наша, хотя буквы сильно стерлись. Труп уже погрузили в труповозку. Но поварихи и Ольга Олеговна сказали, что это Надя. Они ее по сережкам опознали и кулону. Ты сегодня после школы что делаешь?»

Надя. Надежда Эдуардовна. Тот самый ночной кошмар на протяжении последних пяти месяцев. Распахнутое окно, разбитое зеркало, кровь на футболке. Угрозы, страх, чувство вины, ненависть к ней и к самой себе – все это была Надя. Женщина взрослая, гордая и ревнивая – как описала ее гадалка Гуля. Она так часто приходила ко мне во снах, а оказывается, все это время была мертва и гнила в этом жутком колодце.

– Ну? – нетерпеливо поторопил Лизу Бэзил.

– Жесть, – я все еще переваривала новость, – Липа пишет, что это Надя. Та, убитая женщина – Надя.

– Кто такая Надя? – Развалившись на стуле, Фил закинул ноги в грязнющих кроссовках на соседний.

– Надежда Эдуардовна, – с нажимом пояснила я, – физручка наша бывшая.

– Рано или поздно ее точно кто-нибудь да прибил, – сказал Бэзил после общего ошарашенного молчания.

– Вася, – Лиза посмотрела на него осуждающе, – так нехорошо говорить.

– Микки, дай платок! – Бэзил протянул руку. – Сейчас разрыдаюсь.

Бэзил терпеть не мог Надю. Большинство ее уроков он прогуливал, а когда появлялся для сдачи нормативов, либо цеплял ее насмешками и грубостями, либо откровенно хамил. Бэзил никогда паинькой не был, но если и конфликтовал с кем-то из учителей, то больше ради показухи, понтов и репутации главного говнюка школы. Надю же он невзлюбил по-настоящему. И сколько мы с Лизой ни выпытывали у него причину, объяснять не хотел.

Лиза предполагала, что это из-за того, что, когда Надя только пришла к нам, Бэзил пытался флиртовать с ней – наигранно, задиристо, при всем классе, но то была его обычная манера поведения – пошлить, смущать, провоцировать. Так он вел себя почти со всеми учителями. Надя же восприняла его подростковую дурь довольно своеобразно: вместо того чтобы пригрозить плохими оценками или отрицательной характеристикой в его футбольный клуб, как это делало большинство учителей, она принялась насмехаться над ним, называя то ребенком, то малышом, то пупсиком, что заводило Бэзила еще больше.

– Ну, Надя и Надя. – Фил равнодушно пожал плечами. – Я тоже как-то не особо расстраиваюсь.

Надю и я не любила, однако поражало другое: после той злосчастной репетиции, где физручка психанула, как гормонально неуравновешенная школьница, в школе она больше не появлялась.

– Надю с того вечера никто не видел, – сказала я, ощущая неприятный внутренний холодок.

– Понятное дело не видел, раз она уволилась. – Бэзил укоризненно покачал головой.

– Ужас, конечно, – с чувством выдохнула Лиза, хватая меня за руку.

Я повернулась к ней:

– Тебе не кажется странным, что пропавшая растяжка и внезапно исчезнувшая Надя вдруг обнаруживаются в одном и том же месте спустя пять месяцев?

– Да, наверное. И что, по-твоему, это значит?

– Только подумай, какова вероятность повстречать маньяка в двухстах метрах от школы? Да еще такого, который смог с ней справиться. Это же Надя. Вы забыли? Она Фила тогда на раз скрутила.

– Ой, вот не надо. – Фил возмущенно выпрямился. – Понятное дело, я поддался. Что же я, с женщинами драться буду?

– Повстречать маньяка на двухстах метрах почти нереально, – неожиданно серьезно сказал Бэзил, – но вот того, кто долго следил за ней, караулил и заранее знал, с кем имеет дело, запросто.

– Может, и так, но как он взял растяжку?

– Вот заноза-то, – выругался Бэзил. – Ну, допустим, я выкинул эту дурацкую растяжку на помойку за школой, а он ее оттуда взял.

– Правда? – От удивления я на секунду забыла, что разговариваю с Бэзилом.

– Нет! – Он довольно заулыбался. – Но все равно, это самое предсказуемое развитие событий, без учета прочих неизвестных.

– Если никто из нас четверых растяжку не забирал, – сказала я, – то остаются двое: Липа и Томаш. Кто-то из них должен был вынести ее на улицу.

– Зашибись, – наигранно хохотнул Фил, – я знаю, что вы сделали прошлым летом… Мне нравится расклад.

– Может, сама Надя и взяла, – продолжал упорствовать Бэзил.

– Откуда ей было знать, что мы ее спрятали? Она и в зал-то не возвращалась.

– Я могу поговорить с Липой, – предложила Лиза.

– Ага, и он сразу такой: «Да, Лизочка, конечно, это я спер растяжку, и Надю укокошил тоже я, потому что она называла меня дрыщом, рахитом и заморышем», – подражая сюсюкающей манере Липатова, передразнил Фил.

– А кто поговорит с Томашем? – осторожно спро-сила я.

Бэзил наигранно осклабился:

– Конечно, ты. Признайся, ты спецом весь этот напряг замутила, чтобы появился повод с ним пококетничать.

– Может, ты? – я перевела взгляд на Фила.

– Не, – тот опустил глаза, – это у тебя дедова кровь, вот и допрашивай сама.

Лизу просить смысла не имело, Томаша она тоже не жаловала.

– Как бы там ни было, если вдруг полиция докопается до растяжки, узнает о ее пропаже и все такое, ведь на ней написано про школу, то чтобы не вздумали ничего трепать. Ясно? – Бэзил погрозил нам с Лизой пальцем. – Если вдруг выяснится, что мы имеем к этому какое-то отношение, то кранты. Нормальной жизни больше не будет.

С этим согласились все, даже я. Лиза пообещала предупредить Липу, а разговоры с Томашем повесили на меня. Сколько бы я ни наступала на грабли под названием «инициатива наказуема», пройти мимо них не получалось никак.

Мы жили в двушке в старой пятиэтажке: Кощей в дальней изолированной комнате, я в большой проходной. Раньше, пока Яга была жива, дальняя комната была ее, проходная Кощеева, а я спала на кухне. Но потом Яги не стало. Мы убрали ее вещи и все поменяли. Кощей, разумеется, не хотел. Однако услышав, что я хочу занять дальнюю комнату, встрепенулся и поспешил застолбить это место себе.

Я же, устав просыпаться посреди ночи от жутких звуков холодильника, отбиваться от тараканов и дышать запахом подгоревшего масла, была согласна на любой угол, где босые ноги можно опустить на коврик, а не на ледяную каменную плитку.

Теперь у меня были свой раскладной диван и низенький стол-этажерка на колесиках, на который удобно ставить чашку и класть ноги, сидя с ноутом на коленках, а на полке под столешницей хранить немногочисленные учебники и тетради.

Дома было холодно, и вот уже три недели никто не убирал. Я мыла за собой чашку, тарелку и закидывала в машинку свое белье, но, кроме этого, ничего не делала. Кощей даже не стирал, и его грязные вещи копились в корзине, но еще больше было разбросано по квартире.

Мы находились в положении затянувшегося противостояния – кто первый не выдержит и сделает уборку. Но разговаривать разговаривали и иногда вместе ужинали.

– Представляешь, у нас в школе труп нашли. – Я вошла к нему в комнату.

Кощей, как обычно, сидел в кресле перед включенным телевизором. На коленях у него стояла кастрюля с гречкой, и он ел прямо из нее большой ложкой. Рядом на стуле остывала чашка с чаем. Пар из нее тонкой струйкой тянулся вверх.

Услышав про труп, дед удивленно приподнял густые седые брови и замер.

– Как так? Прямо в школе?

– Рядом. Возле соседнего дома. – Я опустилась на его кровать.

По телевизору показывали, как полицейские ловят карманника в метро.

– Ты кашу-то хоть погрел?

– Мне и так нормально. – Он отставил кастрюльку. – Ну и чего труп?

– Это наша бывшая физручка Надя. Прикинь, она там почти полгода пролежала.

– Где там?

– В колодце канализационном. Сантехник полез и нашел ее.

– И чего?

– Откуда мне знать? Полицейские нас близко не пустили.

Кощей одобрительно покивал и, снова взявшись за кастрюльку, стал задумчиво есть.

– Похоже, ты не особо расстроена.

– Скорее озадачена.

– Лучше бы была напугана.

– Почему это?

– Может, мозгами бы своими куриными думала, когда по ночам шляешься.

Кощей действительно был очень худым, костлявым и высоким и, сколько бы ни ел, никогда не поправлялся. У него был длинный прямой нос с горбинкой на переносице и яркие васильковые глаза. Мне досталась только горбинка.

– Не начинай, пожалуйста.

– Тебе кашу оставить?

– Нет. Мы с ребятами в кафе поели.

– На какие это интересно шиши?

– Вместо завтраков.

– Больше никуда сегодня не собираешься?

– Успокойся, дома буду.

– Тогда иди и дверь за собой закрой. Полсерии из-за тебя пропустил.

Я устроилась на диване, закинув ноги на спинку. Воспоминания о Наде и обо всем, что с ней связано, неотступно преследовали меня. Надя мне не нравилась по многим причинам, но не признавать, что она красивая, я не могла. Просто красота ее была слишком броской и, пожалуй, агрессивной.

Даже не из-за идеальной спортивной фигуры, которую она подчеркивала всеми допустимыми в школе способами, и не из-за гладкого утонченного лица с аккуратным прямым носом. Дело было в ее глазах. Ярких голубых глазах, которые я так силилась разглядеть во сне, но никак не могла. В них скрывалось нечто такое, что будто хватало тебя за горло и, пока она смотрела, не отпускало. Нечто требовательное и властное. Настойчивое и проникновенное. Эти глаза так сильно контрастировали с мягкостью ее голоса, улыбки и манер, что трудно было поверить, что все это способно существовать в одном человеке.

В Наде определенно таилась какая-то загадка, и именно она придавала ей особую, неповторимую красоту.

Наде было около двадцати пяти, но, когда она впервые появилась у нас на уроке, все решили, что это новенькая девчонка-ученица. И парни, конечно же, попытались к ней подкатить, однако, когда она строго велела им выстроиться по росту, чтобы оценить их достоинства, стало ясно, что к чему. Впрочем, Надя всегда довольно благосклонно откликалась на любые заигрывания, что, разумеется, раздражало девчонок, и меня в том числе. Бэзил с Липой – единственные из парней – не переносили Надю на дух.

Липа, потому что она его постоянно при всех унижала, а Бэзил по каким-то мутным, одному ему известным причинам.

Идея с танцем принадлежала Лизе, а мы с Филом просто согласились ее поддержать.

Лиза несколько лет ходила на танцы и обожала их. А вот ее мама считала, что, вместо того чтобы готовиться к ЕГЭ, она тратит время на ерунду, и не хотела оплачивать занятия. На выступления дочери в клуб она ни разу не пришла, и Лиза очень рассчитывала затащить ее на школьный концерт, на котором она выступит круто.

Предполагалось, что танцевать Лиза будет с Филом, а я с Бэзилом, но, узнав, что репетиции проводит Надя, Бэзил отказался наотрез. Фил заупрямился – не хотел в одиночку выглядеть дураком, и, несмотря на Лизины мольбы, выступление оказалось под угрозой. Чтобы ее как-то утешить, я согласилась танцевать с Липой. Однако тот был не в состоянии выполнить даже самую простую поддержку, и после одной бестолковой, но жутко смешной репетиции с ним физручка неожиданно привела мне в пару Томаша.

Поначалу я думала, что умру от смущения и неловкости, но вскоре эта вынужденная близость превратилась для меня в необходимость. Я ждала эти репетиции, как не ждала их Лиза, совершенно отчетливо чувствуя, что Томаш тоже им рад. И пока я не застукала его целующимся с Надей в торговом центре, мне казалось, что между нами происходит нечто особенное.

В последний день перед школьным концертом Фил не просто притащился на репетицию пьяным, но и зачем-то привел с собой Бэзила.

Как только тот появился в дверях актового зала, где мы репетировали, я поняла, что вечер закончится плохо. С ног они, конечно, не валились и разговаривали вполне связно, но вели себя отвратительно: кривлялись и над всем ржали. Надя несколько раз попросила Бэзила уйти, но он только запальчиво отвечал: «Ко мне или к вам?» и еще что-то в этом роде. А когда она прекращала препираться с ним и отворачивалась, Бэзил подкрадывался сзади: то руку на плечо положит, то по волосам погладит, то по спине. Надя вздрагивала, замахивалась, Бэзил отскакивал, и они с Филом истерически хохотали.

Фил отрывался по-своему. В тот момент, когда они с Томашем подхватывали нас с Лизой и кружили, он то и дело подстраивал так, чтобы мы с ней столкнулись ногами.

Лиза ругалась, я тоже, но Филу и трезвому сложно что-то объяснить, а уж нетрезвому и подавно. Все шло к тому, что нам придется разойтись по домам. После одного из таких столкновений Лиза не выдержала и со злостью отпихнула Фила, тот отпрянул и снес Липу, который, забравшись на водруженный на парту стул, закреплял на заднике кулис растяжку с надписью «С днем рождения, школа!». Падая, Липа ухватился за растяжку и на несколько секунд повис на ней. Потом клеенка треснула, растяжка оборвалась, и он свалился Филу под ноги. Надя принялась кричать, что Липа недоделанный, беспомощный и кривой. Я вступилась за него. Тогда внезапно с еще большей злостью она накинулась на меня. Высказала, что я невоспитанная, наглая и развратная малолетка, что у меня кривые ноги, длинный нос и плоская задница.

Прежде чем я очнулась от удивления, Бэзил выдал тираду, в которой из приличных слов были только местоимения. Надя пригрозила, что пойдет к директору (та как раз еще была в школе), и Фил недвусмысленно обозначил: если она на них настучит, то пожалеет. Надя рассчитывала на поддержку Томаша, но он просто сидел, свесив ноги, на краю сцены и, не обращая внимания на происходящее, переписывался с кем-то по телефону. Наде даже пришлось его окликнуть: «Слава! Ты не хочешь ничего сказать?» Томаш поднял голову, мельком оценил обстановку и равнодушно ответил: «Нет». В ярости Надя вылетела из зала и больше не вернулась.

Все, что происходило до сцены, повторяющейся в моем сне, я помнила отлично, однако случившееся после вспоминалось неясно и с трудом. Мне теперь было сложно отличить реальное от множественных интерпретаций сна.

Когда взбешенная Надя выбежала, Лиза начала кричать на Фила, потом на Бэзила, и парни тут же отправились курить. Лиза расплакалась. Липа принялся извиняться и утешать ее. Вернувшись, Фил с Бэзилом стали ржать над Липой, вспоминая, как он висел на растяжке, как падал, какое у него было лицо в это время. Липа обиделся и ушел. Я сказала Бэзилу, что он козел, а Лиза забрала Фила для разговора наедине. Они вышли. В этот момент у Томаша зазвонил телефон, он спрыгнул со сцены и тоже вышел из зала. Оставаться наедине с идиотничающим Бэзилом не было никакого желания, и я пошла вниз. В коридорах школы стояла тишина. Из директорского кабинета не доносилось ни звука.

Только дверь в учительский туалет, который обычно запирался на ключ, была немного приоткрыта, оттуда сильно тянуло холодом.

Я заглянула туда. Надя стояла ко мне спиной возле открытого окна. Я вошла, и она резко развернулась. Молния на ее белой олимпийке была расстегнута, как если бы ей вдруг стало жарко. Рукава собраны до локтя. Волосы, прежде поднятые в хвост, растрепались. В пронизывающем голубом взгляде бушевала ненависть.

– Ты что думаешь, маленькая гадина, ты мне хоть что-то сможешь сделать? – зашипела она, медленно приближаясь. – Ты меня не знаешь. Ты меня совсем не знаешь! Тебе не стоило в это лезть!

Я мужественно удержалась, чтобы не выскочить в ту же секунду за дверь.

– Что-то случилось, Надежда Эдуардовна?

Надя в одно мгновение оказалась передо мной и замахнулась. От неожиданности я зажмурилась, а открыла глаза, услышав глухой удар. Кулак физручки впечатался в зеркало позади меня, и гладкая поверхность тут же покрылась сеткой трещин.

Я никогда не считала себя робкой или нерешительной, чтобы запугать меня, нужно еще здорово постараться, однако в тот момент абсурдность происходящего парализовала.

Надя вытерла выступившую на костяшках пальцев кровь о мою светлую футболку, затем так близко наклонилась ко мне, что я почувствовала на щеке ее дыхание.

– Это ты во всем виновата, тупая малолетняя шлюшка. Ты сама. Помни об этом всегда!

К счастью, в коридоре послышались голоса, и, резко распахнув дверь, она выскочила из туалета.

Мне представлялось, что все именно так и было, но теперь, когда стало известно о Надиной смерти, такой страшной и необъяснимой, ее обвинения в мой адрес стали звучать еще тревожнее.

«Что ты думаешь насчет сна про Надю?» – написала я Лизе, чувствуя, что больше не могу прокручивать все эти воспоминания.

«Не сомневалась, что ты запаришься», – ответила она.

«Но согласись, это странно. Сначала она постоянно снится, а потом оказывается мертвой».

«Это совпадение. Надя на всех тогда кидалась. Может, на улице сорвалась на случайного прохожего, а он оказался ненормальным, разозлился и прибил».

«Не помнишь точно, что та гадалка с рынка говорила?»

«Что ты должна ее отпустить, а она отпустит тебя».

«А вдруг Надя пытается мне что-то сказать?»

«Например?»

«Например, кто ее на самом деле убил».

«И поэтому обвиняет тебя? Микки, в это сложно поверить. Не рассказывай лучше про это никому. И вообще не вспоминай! Все, что с нами происходит, живет в наших головах».