Пункт назначения

Станислав Соловьев ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ Рассказ

Во тьме было удобно лежать, хотя я представлял себе, что буду вздрагивать и вглядываться во тьму широко раскрытыми глазами, пытаясь найти конец моим неясным переживаниям. После ярких огней вокзала темень рисовалась в моем воображении невеселыми красками… Ничего этого не было. Во тьме лежать выходило не так уж и страшно. Я находил в ней некоторый уют и этому удивлялся.

Миха лежал на соседней полке, и свет далеких фонарей выхватывал на какой–то миг его опухшее лицо. Он часто моргал — слезились глаза. У всех у нас слезились глаза, но больше всего — у худого молчаливого парня, которого Миха называл Эгеем. Я недоумевал: есть ли такое имя — Эгей? Я спросил у Михи, что это — имя или кличка? Миха растерянно покачал головой: может быть, имя, может быть, кличка, кто его знает…

Эгей тоже был из Бельш и сейчас он звучно сморкался где–то. Он сморкался все время, пока мы ехали. Я с раздражением подумал в который раз, что у меня самого платка носового нет. Это было странным: сколько себя помню, всегда во всех карманах были рассованы носовые платки — чистые, грязные, свежевыстиранные, заскорузлые, были даже совсем новые с магазинной биркой. Мои многочисленные платки были разные по размеру — маленькие, большие как простыни… Я по инерции еще раз прошелся по карманам, и в который раз убедился, что платка у меня нет.

Не спалось. Мне, Михе и еще, видимо, загадочному Эгею, который периодически чихал и звучно сморкался. Все остальные спали, кто постанывая, кто беззвучно, — и мне иногда казалось, что не спящие это, а мертвые, тела которых уже остыли, и что когда приедем в пункт назначения, первым делом выволокут эти остывшие деревянные тела и положат ровным рядом с блестящими рельсами. Тогда я пытливо высматривал в темноте лицо Михи, и, находя, облегчено переводил дыхание. Миха непонимающе глядел на меня и время от времени тихо шипел: «Что с тобой, а?..»

Лампочки в вагоне не были разбиты или свинчены практичной рукой. Свет просто не включали. Для экономии? Или просто по недосмотру? Я склонялся к мысли, что из экономии. Сорок восемь мужчин (я был первым, кто залез в вагон и от нечего делать считал следом входящих людей) лежали на голых полках, поджав ноги, из тамбура отчетливо поддувало. Когда мне надоедало лежать, и хотелось согреться, я садился и смотрел в окно. Там мелькали серые силуэты на черном фоне, и было ничего не разобрать. Иногда тьму прорезал яичный свет фонаря и слепил меня, тогда глаза слезились больше обычного. Я ложился на холодную полку и поджимал ноги. Мы разговаривали. Миха спрашивал, какого черта мне не спится.

— Видишь, — говорил он шепотом (он все время говорил шепотом, словно чего–то боялся), — все кругом дрыхнут, а ты толчешься и мне спать мешаешь.

— Если бы ты хотел спать, уже бы давно спал, — парировал я его ответы и злился.

— Как думаешь, долго еще будем ехать? — в который раз спрашивал Миха. На мою злость он не обращал внимания, а может, просто не замечал.

— Думаю, да, — односложно отвечал я.

— Я никого не знаю, вот только этого Эгея, потому что он из Бельш. Но это так — знакомство только отдаленное. Про Гагая я тебе рассказывал, — жаловался Миха.

В ответ я кивал головой: про Гагая он уже рассказывал.

— Что? — не понимал Миха. И мне приходилось говорить:

— Рассказывал ты про Гагая.

— Вот этого мужика я вроде бы знаю, — продолжал Миха, как ни в чем не бывало, тыкая пальцем в темноту. — Может, он тоже из Бельш, как думаешь?

— Вряд ли. Если он из Бельш, ты бы его знал как облупленного, — язвительно подтрунивал я над Михой.

— Шутишь? — уязвлено шипел он и начинал ворочаться. На ногах у него были огромные сапоги, подбитые гвоздями, они производили приличный грохот. Я вздрагивал от шума, а Эгей в этот момент как специально начинал особенно громко чихать и сморкаться. Миха на время затихал, и я погружался в собственные мысли.

Но на самом деле никаких мыслей не было, хотелось согреться и еще знать, куда мы едем. С того момента, как мы сели в вагон, никто не спросил охранника: «Куда мы едем?» Со временем у меня возникло такое ощущение, что все, кроме меня и Михи, знали, куда мы едем, а мы с Михой не знали этого по недоразумению. Но это было неправдой. «Не всей правдой», — как сказал бы Гагай из рассказов Михи.

Люди не разговаривали. Они не стали знакомиться, ругаться из–за отсутствия света, тепла и необходимых объяснений. Они просто стали спать, поджав ноги — подальше от сквозняков, что гуляли от тамбура в тамбур. И я, снедаемый неоформленными предчувствиями, пытался последовать примеру мирно спящих мужчин, но у меня это не очень получалось. Тогда я вслушивался в перестук колес, и мне мерещилась тихая песня, как вроде бы кто–то сидел на крыше вагона и стонал на неизвестном языке. Изъяснялся в любви ночной темноте…

— Ты спишь? — спрашивал Миха.

Я молчал. Что мне было отвечать: сплю или нет? Мне казалось глупым отвечать на такой вопрос: он бессмыслен сам по себе. Если я сплю, значит, я не могу сказать об этом. Если я скажу об этом, получается, я солгу…

Мне казалось, что я сплю. Когда я анализировал свое состояние, пытаясь определить, сплю я уже или еще нет, я обычно просыпался. Я боялся потерять мифический сон и молчал, игнорируя требовательный шепот Михи. Не дождавшись моего ответа, он затихал на время.

Мы садились поздним вечером. Садились бестолково, и если бы не охранники, садились бы до сих пор. Миха умудрился отдавить кому–то ногу, а потом долго ругался с пострадавшим, пока охранники не растолкали их по разным вагонам. Я все боялся, что жертва миховых сапог попадет к нам в вагон, но все обошлось. Под ногами хлюпали лужи. Динамик оглашал списки, они путались между собой и вызывали одобрительный ропот. Когда нас, наконец, распределили по вагонам, быстро наступила темнота и нельзя было понять, в каком направлении едем. Миха говорил, прикрывая ладонью рот: «Неважно, в каком направлении, лишь бы пожрать дали…»

Пожрать не дали, и от этого у него настроение испортилось. «Не дали пожрать», — огорченно сокрушался Миха, цокая зубом. Мне было смешно: я хихикал в поднятый воротник.

— А там нам дадут пожрать? — спросил Миха из темноты.

— Вряд ли, — сомневался я. Вот черт! Я все–таки успел задремать, а он меня разбудил.

— Эх, надо было денег побольше взять, — злобно шипел Миха, и ворочался на полке: он на ощупь пытался пересчитать деньги.

— Ты взял деньги? — я искренне удивился.

— Обязательно, — Миха был сама гордость. И ради приличия спрашивал:

— А ты, что не взял?..

— Как–то не подумал, — что мне было ответить?

Миха уязвлялся моим невежеством и начинал давать советы.

Но тут в вагоне появлялся охранник. Он устало волочил ноги, останавливался около нас и смотрел широко раскрытыми глазами прямо мне в лицо. Свет фонаря выхватывал остекленевшие глаза без зрачков, и в моей голове проносилась молния: «Спать!». Меня скручивало как пружину, и я тут же погружался в неверный сон, замечая, как острая спина охранника удаляется в глубины вагона.

Мы спали. Эгей даже сквозь сон так же чихал и звонко сморкался. Миха во сне тоже был неспокоен. Он пытался пересчитывать деньги: его руки, словно пауки, бегали по одежде и с радостью нащупывали содержимое. Радость читалась в дрожании его пальцев. Я видел его раскрытые глаза, неподвижные, не моргающие, уставившиеся в потолок, но мы спали и, вероятно, мне это только снилось. Время от времени наступал момент, когда наши тела шевелились. Мы садились, смотрели друг на друга невидящими глазами и громко шипели, монотонно качаясь из стороны в сторону:

— Агу–малагу–макабра-бакабра! Агу–малагу–макабра-бакабра!..

Приходил охранник и прекращал эту бессмыслицу. Он не качался и ходил прямо.

Когда мы проснулись, состав уже стоял. Нас разбудил охранник: он тормошил нас и бил ладонью по лицу. Получив по щекам парочку жестких оплеух, я сел и первым делом посмотрел в окно. Встающее солнце ослепило глаза, и они заслезились. «Не смотреть в окна! Солнце!» — заорал охранник и тем разбудил остальных. Он заставлял нас выходить по одному из вагона. Вставать и идти было поначалу непривычно: я не чувствовал своего тела, ноги все время пытались подкоситься. Миха удрученно тер щетинистые щеки, не забывая, впрочем, держаться за поручни.

Когда мы все вышли и остановились, не зная, что нам делать дальше, охранник проорал: «Идите в город!..» Мы растерялись: я, наверное, как и другие, был почти уверен, что охранник последует за нами — покажет дорогу и вообще… Однако он и не думал покидать поезда. Он равнодушно подсчитал нас своим оловянным взглядом и исчез в глубине вагона.

Никто нас не встречал. Вокруг, куда не кинь взгляд, раскинулась светло–желтая пустыня. Пустыня была ровной, как стол и уходила до самого горизонта. На ощупь она была твердой и под ногами гудела. Песок, покрытый хрупким инеем, противно скрипел — мы топтались на месте, пытаясь понять, где находится город. Встающее солнце слепило глаза и только мешало нам — многие прикрывали глаза руками, но им это мало помогало. По всему песку были разбросаны осколки битой керамической плитки, куски алюминиевой проволоки, пыльные листы целлофана, фольга, обугленные пружины, пухлые слои поролона…

В какой–то момент люди, до того бывшие одним монолитным стадом, разбрелись кто куда, и каждый стал заниматься своей персоной. Кто отхаркивался, прочищал горло и массировал веки озябшими руками. Кто совершал неуклюжие движения — хотел согреться, но только исходил паром… Маха с неприязненной миной на лице пинал поролон и сплевывал на заиндевевший песок. Было морозно и со сна знобило. Наконец какой–то тип в старом замшевом пальто заметил у горизонта далекие строения и радостно засмеялся. Мы стали оборачиваться на смех, вытянув шеи. Кто–то присвистнул, кто–то выматерился. Потом оказалось, что все наручные часы показывали разное время, а часы у Эгея были и вовсе разбиты. Тогда Миха предложил спросить время у охранника, что остался в вагоне. Не дожидаясь одобрения, он стал возвращаться к составу. Но все было напрасно: состав уже разворачивался по кольцу, чтобы вернуться назад, в Бельш. Миха было припустил за ним, однако тут же ему это надоело, он остановился и махнул рукой. Михе было неохота напрасно растрачивать энергию: вряд ли охранник откликнется на его запоздавшую просьбу. Он вернулся, и мы стали решать, что делать дальше.

Решали мы недолго. Тип в пальто предложил идти в город, как нам и говорил охранник. Остальные помалкивали, молчаливо с ним соглашаясь, только Эгей хрипло шипел. Прислушавшись, я услышал, что он просто матерился, кляня холод: на нем были тонкая рубашка и брюки, и летние легкие туфли. Миха, казалось, не реагировал на происходящее: он ковырял сапогами песок и время от времени сплевывал. Я бестолково топтался возле него. Никого я больше не знал, кроме Михи, и мне было неуютно в холодной пустыне.

Типу в пальто наше стояние надоело, и он первым пошел к городу. За ним следом потянулись остальные. Тогда я спросил Миху:

— Что мы так и будем здесь стоять? — во мне поднималось раздражение.

Миха растерянно посмотрел на меня. Он с силой потер щеки, но ничего не ответил. Мы повернулись и пошли вслед за остальными.

Киев, 25 сентября 1997 г.