Пурга над «Карточным домиком»

2

А Килю они с самого начала не хотели брать с собой.

Дима, Димон мог бы придумать десять, двадцать, сто способов, как избавиться от Кили, и любой из них сработал бы безотказно. Но попробуй придумать что-нибудь толковое, когда тебе ставится условие, чтобы все было «честно». Если же получалось «нечестно, нехорошо», Стеша ни за что не соглашалась. Даже такая невинная вещь — запланировать выход на десять утра, а потом сделать вид, будто сговаривались на восемь, и уйти раньше, без него — даже такой пустяк вызвал у нее презрительную гримасу (нижняя губа закушена, верхняя сморщена и притянута к носу).

— Но ведь сами-то мы будем знать, что сговаривались на десять! Будем или нет? А раз будем, знаешь, как это называется?

И вот теперь они со своей «честностью» и «хорошестью» катили по заснеженному лесу не втроем, как мечтали, то есть быстро и беззаботно, а с этим тюком из варежек, валенок и шарфов, поставленным на лыжи, с вечным отставальщиком и опаздывателем — Колькой Ешкилевым, по прозвищу Киля.

Киля начал увязываться за ними давно, еще с летних каникул. Если, например, мяч у них во время игры улетал в овраг, заросший крапивой, и Димон с Лаврушей затевали долгое препирательство, кто его туда заколотил и кому доставать, откуда-то незаметно появлялся Киля, ни слова не говоря лез в овраг и вскоре появлялся с мячом в руках, со свежими волдырями по животу, щекам и коленкам, но с сияющими глазами. Или они опаздывали к началу сеанса в деревенский клуб и со вздохом занимали «стоячие места» среди зрителей, подпиравших стены, но вдруг кто-то махал им рукой из середины зала — это Киля вскакивал на скамейку, которую он удерживал до их прихода, лежа на ней животом и вцепившись руками и ногами. Или у Стеши начинала хрипеть и задыхаться ее карманная «Селга», и она трясла ее, колотила, прижимала к уху, но все равно не могла ни слова разобрать в своих любимых театральных передачах — одни вопли и стоны, настоящий театр абсурда — кому это нужно. И опять откуда ни возьмись выныривал Киля и протягивал в потной ладони свежую батарейку к приемнику в герметическом полиэтиленовом мешочке.

Что им оставалось делать?

Они принимали его услуги, говорили «спасибо», хлопали по плечу… и через минуту забывали о его существовании.

Или старались забыть.

Потому что быть обязанным Киле — в этом им чудилось что-то унизительное. Он был младше их на год. Ниже ростом. Слабее во всем. Даже Стешин рюкзак ему было не пронести и километр. При этом еще сказочно невезучий. Если в траве где-нибудь притаивался осколок стекла, он обязательно напарывался на него босой ногой. Если мосткам через ручей приходило время сломаться, они ждали именно того момента, когда Киля ступит на них. Стоило ему выйти в чистой рубашке, как пролетающая сорока капала точнехонько на отутюженный воротник. Наконец, единственный раз, когда он решился принять участие в обычном развлечении своих одноклассников и сбросить из окна третьего этажа бумажную «бомбу» с водой, она взорвалась во дворе интерната прямо у ног проходящего Алексея Федотовича, директора.

Конечно, им было жалко его. Но, во-первых, жалость — чувство тягостное, обременительное, к чему-то обязывающее; а во-вторых, никто не мог бы доказать им, что они должны принять Килю в свою компанию и дружить с ним. С какой это радости? Когда он молча глядел на них издали немигающим расширенным взглядом, будто просил о чем-то, и ждал, и надеялся, всем троим делалось так смутно и тяжело на душе, что хотелось только одного — убежать, спрятаться, отгородиться.

Даже Стеша при всех своих «хорошо — плохо» признавала, что никто не обязан выполнять эти немые взглядовые просьбы, что бы они ни означали. Поэтому, когда однажды в разгаре лета они отправились в очередной поход (так давно собирались! к Запрудному озеру за раками! с ночевкой у костра!) и, уже углубившись в лес, увидели, что незваный и безмолвный Киля тащится за ними, они на секунду опешили от такой наглости, потом остановились, потом посмотрели назад (не почудилось ли?), потом друг на друга, и тогда Димон, которому почему-то всегда выпадало брать на себя все тяжелые и неприятные дела, повернулся и пошел навстречу Киле.

Тот стоял и ждал его, и смотрел своим обычным просительным взглядом, но еще что-то новое было в его лице, что-то похожее на виноватую улыбку.

Эта улыбка сильно мешала Димону. Чем ближе он подходил, тем шире раздвигал плечи, грознее сутулился, шевелил бровями, надувал брюшной пресс, но ничего не помогало. Киля все так же глуповато улыбался и не двигался с места.

— Ну? — сказал Димон, останавливаясь шагов за пять, чтобы был еще запас расстояния — надвигаться и пугать. — Куда это ты собрался?

Киля молчал.

— Тебя кто-нибудь звал? Ну, говори — звали тебя или нет?

Киля молчал, краснел и улыбался.

— Так вот — поворачивай, и чтобы я тебя на этой дороге не видел. Понял? А не то — считаю до трех. Раз, два…

Киля не двигался.

Пришлось сказать «три» и попытаться использовать оставленные пять шагов. Димон набрал воздуху, присел, сделал страшное лицо и бросился вперед со своими плечами (в два раза шире), брюшным прессом (можно стать двумя ногами), кулаками (сорок килограммов на силомере правым, тридцать шесть — левым).

Киля только втянул голову в плечи и зажмурился.

Это было совершенно не по правилам. По правилам он должен был кинуться бежать со всех ног, в худшем случае — прокричать издали что-нибудь угрожающее или обидное и исчезнуть. Так, во всяком случае, вела себя до сих пор вся мелюзга, которую доводилось шугать Димону. А что было делать с этим, с неубегающим? Не бить же его, на самом деле.

— Вали отсюда, — нерешительно сказал Димон и толкнул Килю в плечо.

Тот послушно плюхнулся в дорожную пыль и только тогда открыл рот и выпалил одним духом, видимо, давно заготовленную фразу:

— Можно-мне-ходить-с-вами-я-умею-север-и-юг-по-мху-на-деревьях-и-вырезать-закопчен-ные-тросточки-а-ваших-мест-никому-не-скажу-режь-ножом-жги-огнем.

— Нельзя, — сказал безжалостный Димон. — С нами никому нельзя. И не лезь ты к нам больше. Будешь лезть — еще не так получишь.

Он вернулся к своим, и они все трое быстро и сосредоточенно пошли по дороге и, лишь пройдя большую часть пути, украдкой оглянулись.

Кили не было.

Лесной туннель уходил в лесную бесконечность, и только трава, прибитая ими, медленно распрямлялась. Тут Стеша вздохнула и заявила, что поступили они все-таки неважно, почти подловато, на что Димон немедленно взъелся и стал допытываться, кто же именно неважно поступил? Не с их ли молчаливого согласия он прогнал Килю?

Так они препирались на ходу: «Все равно нехорошо!» «нет, ты скажи кто, прямо скажи». «Не знаю, кто, а все равно — нехорошо», пока заглядевшийся на них Лавруша не въехал лицом в паучью сеть, на краю которой здоровенный паук завтракал небольшой перламутровкой. Как всегда при виде живого, поедающего живое, Лавруша расстроился, и тогда те двое, оставив свою перепалку, накинулись на него, стали доказывать, что пауки полезнее бабочек, что в природе все разумно, естественный отбор, борьба видов, сам ведь собираешься сегодня поживиться за счет ракообразных, дала, вон уже их обиталище виднеется. Озеро блеснуло за стволами.

Они сбросили рюкзаки и побежали купаться.

Потом носились друг за другом по прибрежной траве.

Потом срубили в лесу две сушины для костра, чтоб горел всю ночь, а на мелких сучьях вскипятили чай.

Потом расстелили одеяло и разделили на нем припасы — каждый кусок на три части.

В общем, они и думать забыли о чем-нибудь, кроме предстоящей ночной охоты, когда Лавруша, рассыпая творог с недоеденного бутерброда, вдруг радостно закричал:

— Глядите! Глядите!

Никогда нельзя было знать заранее, что может привести Лаврушу в восторг. Поэтому Стеша с Димоном, поворачивая головы, были готовы увидеть что угодно — змею, рысь, лесной пожар. Что угодно, только не Килю, сидящего на корточках шагах в двадцати и глядящего на них все с той же виноватой улыбкой.

— Как в страшном сне, — сказал Димон. — Мальчик, ты чей? Что-то у тебя лицо очень знакомое.

Стеша схватила его за обе руки, но Димон и не думал вставать. В наступившей тишине стало слышно, как шипит влажный мох по краю костра и гудят первые вечерние комары. Черноглазый лягушонок вылез из брусничника и запрыгал в сторону Кили.

— Ребята, ну чего вы? — не выдержал Лавруша. — Пускай, а? Раз все равно он сам дошел. Что нам — жалко? Киля, иди сюда! Слышишь? Иди.

— Не, мы здесь, — хрипло ответил Киля. — Мы не помешаем.

И тогда Стеша с криком «эх, вы!» вскочила на ноги, подбежала к нему, за руку притащила упирающегося к костру, сунула кружку с чаем и вареное яйцо, сама уселась рядом, положила подбородок на колени и уставилась — нет, все трое теперь уставились на Димона.

Димон пожал плечами, обвел глазами верхушки сосен, прибрежный камыш, рассеянно взял с одеяла кусок сахара, повертел перед глазами и вдруг едва заметным баскетбольным движением швырнул его тихонечко в Килину кружку. Киля слизнул с руки разлетевшиеся капли и недоверчиво поглядел на остальных.

— Откуда ты знаешь? — сказал Лавруша. — Может, «они» больше любят вприкуску.

И все, наконец, с облегчением засмеялись, просто покатились со смеху, хоть шутка того не стоила, и Киля смеялся громче и радостнее всех.

Нельзя сказать, чтобы они жалели потом, что взяли его в свою компанию.

Уже в тот вечер, когда они, дождавшись темноты, спустились к озеру, им было хорошо от мысли, что кто-то остался на месте привала. И, бродя по пояс в черной воде, высвечивая лучом фонарика расползающихся из-под ног раков, приятно было время от времени поднять голову и увидеть посреди жутковатой стены леса яркое пятно костра, поддерживаемого Килей на берегу. А вернувшись — показывать ему добычу, каждый — свою, и упиваться его восхищением. А потом угощать его дымящимися раками (неприятное дело опускания их в соленый кипяток опять досталось Димону, а Лавруша на это время куда-то исчез и вернулся лишь на готовенькое). А потом учить его всем премудростям походных ночлегов и делиться с ним, с незапасливым, одеялом и антикомарином «Тайга». А возвратясь после каникул в интернат, защищать его от нахальных одноклассников и угощать печеньем, присланным из дома. И вообще, приятно было встречать на деревенской улице или в школьном коридоре человека, которому достаточно сказать «привет», или «как дела, Киля?», или «в кино пойдешь вечером?» — и он просияет от счастья.

Но бывали и такие случаи, когда Киля был им только в тягость, и они не знали, как от него избавиться, не обидев; обижать же его у них теперь просто язык не поворачивался, рука не поднималась.

А в то утро — первое утро Нового года — он им был уже вовсе ни к чему, и тащился там сзади по лыжне так, что они чувствовали себя бурлаками, волочащими груз неуклюжести, медлительности, ответственности — ведь обещали Алексею Федотовичу — ну, чистое наказание!