Пушкиногорье

Гром выстрела на Черной Речке

Как-то меня пригласил в гости поэт Николай Доризо и познакомил со своей трагедией в стихах «Третья дуэль». А потом, через совсем непродолжительное время, я с повышенным интересом прочитал ее в шестом номере «Нового мира» (1983 г.). Хорошо, что она появилась именно в этом журнале — еще одно свидетельство нашего общего внимания к любимому Пушкину.

В своей поэме Доризо рассказывает о роковом возмездии, о трагедии, которая вошла в дом убийцы Пушкина — Дантеса. Его родная дочь Леония Шарлотта, в которой заговорила русская кровь ее матери, родной сестры жены Пушкина блестяще изучив русский язык, посвятила всю свою жизнь памяти великого русского поэта. Леония знала наизусть все главные пушкинские шедевры. В ее комнате висел портрет Пушкина, висел как икона, перед которой она молилась. Она не звала отца иначе как «убийцей».

В Леонии Шарлотте сказались многие черты русского характера. И это понятно. Помимо того, что у нее была русская мать, сам Дантес по линии своей матери был внуком графини Елизаветы Федоровны Варцлебен, бывшей замужем за графом Александром Семеновичем Мусиным-Пушкиным (1730–1817). Он приходился шестиюродным братом Надежде Платоновне Мусиной-Пушкиной, которая, как мы знаем, была бабушкой Н. Н. Гончаровой, жены А. С. Пушкина.

Родство Пушкиных с Мусиными-Пушкиными — родство кровное, хотя и весьма отдаленное по общему предку.

Доризо дал правдивый портрет Леонии, ведь она умерла от горя, потеряв рассудок….

Доризо вспоминает слова М. Ю. Лермонтова из его стихотворения «Смерть поэта».

Само «возмездие» и «божий суд» над Дантесом на этом не закончились. Изгнанный из пределов России, Дантес жил во Франции. Как рассказывает племянник А. С. Пушкина Лев Павлищев в своей книге «Кончина Александра Сергеевича Пушкина» (П., 1899, изд. П. П. Сойкина) «жившие во Франции соотечественники жены Дантеса не пускали убийцу Пушкина к себе на порог. Не могу не привести при этом слышанный мною от Ольги Сергеевны рассказ, что через два года после дуэли с Пушкиным Дантесу прострелили нечаянно правую руку — как бы в возмездие, ниспосланное свыше, за убийство поэта — в ту минуту, когда он указывал ею на что-то своему спутнику. На охоте же убит в 1851 году нечаянно выстрелом и бывший его секундант виконт Даршиак. Проклятие перед Дантесом продолжалось».

Передо мною неопубликованные записки художницы Александры Петровны Шнейдер, любившей Пушкина своей особой, неповторимой любовью. Копию этих записок она подарила Надежде Васильевне Соколовой, моей приятельнице (ныне покойной), известной в 30-е годы певице Ленинградского академического театра оперы и балета, а Соколова подарила их мне. В них художница рассказывает о том, какое проклятие довлело над родом Дантеса и после его смерти в 1895 году.

Вот отрывок из этих воспоминаний.

«Это было в 1901–1902 году. Я поехала в Париж, чтобы усовершенствовать свое мастерство под руководством одного известного французского преподавателя живописи, успешно занималась, и француз-учитель скоро искренне привязался ко мне, уделяя много времени занятиям со мною. Однажды в мастерскую вошел русский. Он просил принять его в студию. Руководитель студии резко отказал, не объясняя причины отказа. Меня поразил при этом его вид. По лицу его пробежала легкая судорога, и голос заметно дрожал. Оставшись с ним наедине, я поинтересовалась, чем вызван такой категорический отказ. Француз ответил: «Я не принимаю к себе русских». Сказал это глухим, сдавленным голосом, отрывисто и сухо… «Но ведь и я тоже русская», — ответила я ему. Для учителя это было полной неожиданностью. До сих пор он принимал свою ученицу за немку. Ее заявление подействовало на него как внезапный резкий удар. Он вздрогнул, как-то вытянулся и выронил из рук кисть и палитру… Потом отошел к окну и долго стоял, не оборачиваясь, не говоря ни слова… Но, придя, по-видимому, к какому-то решению, он подошел ко мне, тяжело опустился в кресло, стоявшее рядом, и заговорил: «Я вам скажу все. Я прямой потомок Дантеса. Когда русские узнают, кто я, они отворачиваются от меня с ненавистью и презрением. Да, во мне течет кровь того, чье имя для слуха русского человека одиозно. Я сам знаю, что во мне течет кровь убийцы Пушкина… Я ношу в себе это тяжелое наследство, ношу его в своем сознании. Это сознание подтачивает мои душевные силы, лишает меня покоя. В работе я забываюсь, но при встрече с человеком из России меня снова охватывает боль, горечь, и я теряю себя…»

Учитель говорил тяжело, казалось, он с усилием выдавливал из себя слова, и частые паузы прерывали его речь.

Помолчав, он продолжал: «Я знаю Пушкина. Знаю хорошо. Я сердцем понимаю, кого потеряла Россия в его лице. Это был светлый человек, прямой и неподкупный, это был гуманист. А их не так часто встречаешь в жизни. А поэт Пушкин — это взлет русской поэзии. Взлет стремительный, ошеломляющий. Я знаком в какой-то мере с историей вашей страны, поэтому не удивляйтесь, что я так говорю. Такие взлеты присущи только гению. Кто знает Пушкина, тот не может не любить этого поэта, такого ясного, солнечного…

…Да, Пушкин — солнце русской поэзии, и мне понятно все то, что происходит с вами, русскими, при встрече со мной… Я вас не осуждаю. Но мне от этого не легче. Мне от этого еще тяжелее, еще больнее.

Повторяю: я люблю Пушкина, люблю и как поэта, и как человека… Если вы отвернетесь от меня, я не найду в своей душе сил осудить вас». Он встал, подошел к окну и замер в напряженном тягостном ожидании.

На какие-то доли секунды я потеряла власть над собой. Реальная действительность ускальзывала от меня, и в потрясенном восприятии время и место утратили свое настоящее значение. Передо мною в эти минуты стоял не друг-учитель, не обаятельный и ставший близким мне человек, а тот, чье имя вызывало и вызывает в каждом русском человеке бурю гнева, протеста, сердечную боль, ненависть; передо мной стоял тот, чье пустое сердце билось ровно, когда он, не дрогнув, направил пистолет на нашу славу, тот, кто не был способен понять, «на что он руку поднимал».

А учитель стоял у окна, правая рука его опиралась на подоконник, левая судорожно сжималась и разжималась. Он ждал… В душе моей вспыхнуло независимо от ее воли чувство, заставлявшее русского человека отворачиваться от того, в ком текла кровь убийцы Пушкина.

Ни я, ни он не могли говорить. Слова были излишни… И я покинула мастерскую…»

Черногорский пилигрим

Святогорская обитель всю ночь бодрствовала. Игумен носился по всем монастырским дворам — и Святому, и Торговому, и тому, где была всякая будничная монастырская суета — погреба, квасоварня, заезжий двор, кордегардия. И всюду наводил порядок. В братском корпусе и кельях все мыли, скребли, постилали на полы свежую солому, курили смолу, чтобы вытравить скверный мужской дух. В Успенском соборе послушники заправляли лампады, паникадила, начищали мелом ризы, натирали образа постным маслом. Регент — отец Агафон, по прозвищу Исчадие, — репетировал духовный концерт Бортнянского «Сей день его же сотвори господь…». Сонные певчие были нерадивы. Отец Агафон кричал на них, то и дело оглядываясь по сторонам, нет ли поблизости игумена…

— Отец Агафоний! — раздался вдруг из притвора голос игумена. — Вы же в храме божием, а не на скотном дворе, помягче надобно!!

— Стараюсь, святой отец, видит бог, стараюсь, да только мочи нет с этим велегласием, истерзали они меня своей фальшивостью.

Отцу игумену нужно было всюду поспеть, за всем присмотреть. Ведь приказ-то, приказ какой строгий! Сам его превосходительство губернатор… Да что там губернатор — сама консистория, его высокопреосвященство епископ Нафанаил приказали навести порядок в обители. И приказали под страхом большого их гнева. Пишут, что приедет какая-то важнейшая персона, какой-де в обители доселе не бывало, — а кто едет — не пишут… Господи, неужто какой принц?.. Или, может, сам патриарх цареградский? А вдруг ревизор из Святейшего синода? А вдруг, свят, свят, свят… сам государь? Пропали мы тогда! При этой мысли Геннадий осенил себя крестом и произнес вслух: «Боже, милостив буди мне грешному, спаси и помилуй!»!

Наступил час ранней обедни. Зазвонил колокол. Все монахи стали по своим местам.

Наскоро справив службу, послушники стали выпроваживать из церкви старух богомолок и нищих, которые пришли на обедню погреться.

— А ну, давай отседова! — рявкнул на них келарь. — Помолились, и хватит… Не до вас тут!.. Эй, Михайло, — крикнул он привратнику, — выдвори скорее всех и держи ворота взаперти, пока владыко не прикажут!

На дворе было начало марта. Дорога вдоль слободы, покрытая глубоким снегом, совсем раскисла. За ночь снег прихватило морозом, и она вовсе стала непроезжей — сплошные ухабы. Мужики, которых волостное начальство согнало с окрестных деревень, поправляли лопатами и железными пешнями проезжую часть пути. Волостной поторапливал, грозился, стращал казнями египетскими. Вдруг кто-то крикнул: «Едут, едут!», и народ бросился врассыпную.

Со стороны Пскова показался большой конный поезд. Уморившиеся от бездорожья кони еле тащили большие крытые сани. По сторонам их скакали верховые офицеры, солдаты и какие-то другие чиновные люди. Позади катилось еще несколько саней. Поезд подъехал к Святым воротам обители и остановился. Ударил большой соборный колокол. Звон его подхватили все пятьдесят колоколов четырех святогорских храмов. Ворота распахнулись, и из монастыря вышел игумен-отец Геннадий, держа в руках чудотворную икону святогорской владычицы и приснодевы. Вслед за игуменом показалась монастырская братия и встала чин за чином по сторонам ворот.

Из головных саней легко выскочил необыкновенно высокий и красивый молодых лет человек, с живыми черными глазами, черными волосами до плеч и небольшой бородкой. Он был одет в зимние одежды, какие носили в те времена важные лица духовного звания. Но что-то в фигуре прибывшего было недуховное, говорящее о мирской жизни, о власти…

Приезжий подошел к игумену и приложился к иконе. Игумен передал образ рядом стоявшему священнику и протянул руки гостю. Паломник и игумен обнялись и троекратно поцеловались. Братия отвесила гостю глубокий княжеский поклон. Гость ответил таким же поклоном и произнес: «Мир вам!»

Под благословение подошли и двое из свиты, одетые богато, но как-то не по-русски, в меховых жупанах с цветными кушаками, в высоких шапках…

— Благословен грядый во имя господне, — воскликнул нараспев игумен и сделал гостю жест, приглашающий на Святой двор.

Подойдя к лестнице, ведущей к соборному храму, гость обратился к игумену:

— А где здесь могила великого русского певца Александра Пушкина?

Игумен вздрогнул, услышав имя Пушкина, но сделал вид, что вовсе не удивлен.

— Сюда, пожалуйста, — ответил отец Геннадий и указал на паперть собора.

— Я приехал поклониться светлому имени Пушкина и его праху. Хочу отслужить панихиду…

Отец Геннадий молчал, не зная, что и говорить.

Гость продолжал:

— Я дал обет… Хора не нужно. Пусть все будет наше, по-простому… Петь будут мои молодцы. — Ион кивнул в сторону тех двоих.

Войдя в ризницу, гость снял верхнюю одежду и велел подать облачение. И тут отец Геннадий совсем растерялся. «Кто сей? — вопрошал он себя. — Господи, кто сей?» Игумен с изумлением увидел, как высокому черноволосому человеку стали подавать богатые одежды архиепископа…

— Ваше высокопреосвященство… — начал было он, но гость не дал ему закончить фразу:

— Его отпевали здесь?

— В приделе, — ответил игумен.

— Вот там и служить будем, — добавил архиепископ, выходя из ризницы.

Священнослужители выстроились рядами, и все чинно направились в тот придел, где еще совсем недавно, в студеный февральский день, перепуганный строгими приказами из Петербурга и Пскова, он, игумен Геннадий, поторапливаемый жандармским офицером, наскоро отслужил заупокойную по убитому поэту и распорядился побыстрее опустить его в землю, чтобы немедля и куда следует донести, что все исполнено им в точности и со всею усердностию и что никаких особых церемоний в Святогорской обители в этот день не было…

Служба началась. Владыко гость служил истово. Подпевал хору. Отец Геннадий и его священнослужители старались делать все в такт архипастырю и тоже стали подпевать. За ними в хор включились остальные присутствующие. Звучала печальная заупокойная песнь. Ее подхватили соборные голосники. Казалось, что пели не только люди, но и камни стен и сводов древнего храма…

Служба закончилась. Гость попросил отца Геннадия провести его на кладбище, к могиле Пушкина.

«Господи, ну кто же он?» — вопрошал себя игумен, направляясь к кладбищу.

Подойдя к свежей могиле, прикрытой зеленым ельником, гость остановился около маленького деревянного креста, встал на колени, склонил голову до земли и долго стоял так. Поднявшись, он взглянул на небо и, помолчав, стал говорить стихами, но не по-русски, хотя в его речи было много русских слов:

— Братья, — продолжал он по-русски, — здесь лежит сердце великого поэта Александра Пушкина. Он мой духовный брат. Нет сегодня живого Пушкина. Но он среди нас, и всегда будет его тень с нами. Поклонимся же его святому праху и воспоем ему вечную память, ибо, поя славу Пушкину, мы поем славу его матери — великой России. Аминь!

— Аминь, — подхватили сопровождавшие.

— Аминь, — тихо прошептал игумен и вновь про себя подумал: «Господи! Кто же сей?..»

Кто же был этот странный гость, откуда он прибыл и как эхо могло случиться, чтобы он — такое высокое сановное духовное лицо — вдруг отслужил панихиду по крамольному Пушкину, говорил о нем такие странные недозволенные речи?..

Это был Петр II Негош — светский и духовный правитель Черногории, ее виднейший государственный деятель.

В истории Черногории он был известен своей успешной политикой ликвидации племенной разобщенности, он создал новый, более прогрессивный государственный аппарат, искоренял междоусобные распри и кровную месть» от которых страдали народ и государство. Насаждая культуру и просвещение, он содействовал упрочению независимости Черногории, всячески укреплял связи с Россией. В 1833 году он приезжал в Россию, где был принят царем Николаем I. В Петербурге Негош был посвящен в архиепископы и возведен в сан владыки Черногорского.

Но Петр Петрович был не только правителем Черногории, он был крупнейшим представителем сербской литературы XIX века, величайшим поэтом, любимцем своего народа. Он воспевал свой гордый народ, его многовековую борьбу против турецкого ига. Многие его стихотворения посвящены России. Негош перевел на сербский язык отрывки из «Слова о полку Игореве».

Он преклонялся перед Пушкиным. Сочинения великого русского поэта были в рабочем кабинете Негоша. Он посвятил ему свое стихотворение «Тени А. С. Пушкина», которым открывается его поэтический сборник «Сербское зеркало». Негош считал Пушкина первейшим человеком России и всего славянства.

В 1836 году, в разгар своей деятельности по реорганизации государства, Негош был оклеветан перед Николаем I и правящими кругами России, которым мерещились в его поведении революционно-демократические настроения, распространявшиеся в то время повсеместно с Запада на Восток. Чтобы рассеять это обвинение, Негош попросил у царя «высочайшей аудиенции». Получив согласие, он в конце декабря 1836 года выехал из Цетинья в Россию и вскоре прибыл в Вену. Здесь у него была вынужденная остановка. Русский посол задерживал визу.

В феврале, находясь в Вене, Негош узнал от посла, что в Петербурге убит его кумир Пушкин. По Вене пошли слухи, что Негош собирается в Петербург на похороны Пушкина…

Вскоре русский посол сообщил Негошу, что он может продолжать путь в Россию, и Негош немедленно покинул Австрию.

22 февраля он был уже в Великих Луках, а через два дня прибыл в Псков. Неожиданно в Пскове он был вновь задержан по особому предписанию, царя.

В Пскове Негош прожил более ста томительных дней. Здесь он довольно близко сошелся с губернатором Алексеем Никитичем Пещуровым, который хорошо знал Пушкина. В это время Пещуров выполнял просьбу вдовы Пушкина Натальи Николаевны, по опеке над детьми и имуществом поэта, по изготовлению рисунков мест, где Пушкин жил и где он был похоронен.

Пещуров о многом рассказал Негошу, в частности и о том, как А. И. Тургенев сопровождал прах поэта из Петербурга в Святые Горы. Он помог Негошу познакомиться с литературными богатствами и древними историческими памятниками Пскова. Он же помог совершить паломничество на могилу Пушкина в Святых Горах.

Может быть, под впечатлением этого паломничества и родились у Негоша знаменитые строки в поэме «Горный венец».

Эти слова Петра Негоша и сегодня громко звучат в наших сердцах, когда мы входим в Святогорский монастырь, чтобы поклониться светлому духу Пушкина.

Дядька поэта

Когда говорят о Пушкине, то невольно вспоминают имена его друзей, лицейских братьев, товарищей: И все же некоторых из них незаслуженно забывают, в особенности простых «маленьких людей» — спутников удивительной жизни Пушкина. А люди эти интересные, настоящие, достойные светлой памяти. И первый из них — Никита Тимофеевич Козлов, дядька поэта.

Между прославленной няней Ариной Родионовной и дядькой Пушкина очень много общего. Они были потомственными крепостными крестьянами. Всю жизнь прожили при господском дворе. Состояли между собой в родстве. Никита Тимофеевич был женат на дочери Арины Родионовны Надежде Федоровне.

Родившись в 1770 году в нижегородской вотчине Пушкиных, селе Большое Болдино, Козлов прошел весь путь тяжелой неволи крепостного человека, испробовал всю горечь беспросветной нищеты, подвергаясь самым разнообразным превратностям жизни.

Будучи от природы любознательным и настойчивым, он самоучкой освоил грамоту. Малым мальчонкой был взят Сергеем Львовичем ко двору, причислен к дворне и скоро занял в ней не последнее место, ибо был грамотей, балагур и остряк. В начале своего поприща он был казачком: разжигал барину трубку, бегал на побегушках. Потом возвысился и стал лампочником и, наконец, к семнадцати годам был возведен в ранг камердинера. Натура поэтическая, он увлекался игрой на балалайке и гитаре, не был лишен интереса к стихотворству и сочинял сказки.

В своих воспоминаниях сестра Пушкина Ольга Сергеевна так рассказывает о литературных опытах дядьки: «В доме деда и бабки благоденствовала поэзии. Процветала она и благоденствовала до такой степени, что в передней комнате Пушкиных (комнате, где толпились слуги) поклонялись музе доморощенные стихотворцы… из многочисленной дворни обоего пола, знаменитый представитель которой, Никита Тимофеевич, поклонявшийся одновременно и богу Вакху, на общем основании состряпал нечто вроде баллады о «Соловье Разбойнике», богатыре широкогрудом Еруслане Лазаревиче и златокудрой царевне Милитрисе Кирбитьевне. Безграмотная рукопись Тимофеича, в которой был нарисован в ужасном, по его выражению, виде Змей Горыныч, долгое время хранилась у моей матери..»

Мы не знаем подробного содержания этой баллады. Знаем только, что основой ее послужила древняя русская былина о русской удали, силе, любви, светлой победе доброго над злым.

Будущий автор «Руслана и Людмилы», который в те годы был от горшка два вершка, не раз слышал сказку своего дядьки, и она крепко запала ему в душу.

Никите было уже далеко за тридцать, когда Сергей Львович обратил на него особое внимание. Подраставшему сыну пришло время расставаться с нянькой. И вот Никита Тимофеевич объявляется дядькой маленького барина; ему доверили его растить, учить жизни, уму-разуму. С этих пор Никита Тимофеевич становится спутником всей жизни Пушкина, до его гробовой доски. Он был при маленьком мальчике в Москве. Водил его на народные гулянья. Он заставлял своего «Сашку» лазать на колокольню Ивана Великого, показывал кремлевские древности и святыни. С Пушкиным-юношей он жил в Петербурге после лицея.

В дядьке своем Пушкин, по его словам, видел настоящего русского человека, услужливого, но без раболепства, чувствующего свое достоинство, самобытного, смышленого.

Познания дядьки были обширны. Его простая, умная речь обращала на себя внимание друзей молодого поэта.

Крамольные стихи — «Деревня», «Вольность», эпиграммы на «барство дикое» — Пушкин отдавал на сохранение верному своему дядьке. По свидетельству современников, они стали известны многим грамотным дворовым. Так, например, дворовый Алексей — дядька И. И. Пущина (друга Александра Сергеевича, будущего декабриста) — хорошо знал эти стихотворения.

О замечательном демократизме Пушкина, о его уважении к своему слуге свидетельствует событие, закрепившее навсегда дружеские отношения между ними.

В Петербурге в одном доме с Пушкиным жил его лицейский товарищ, барон, впоследствии граф, Модест Андреевич Корф — большой барин, крепостник. Однажды Корф ни за что ни про что побил Никиту Тимофеевича. Дядька прибежал жаловаться Пушкину. «Александр Сергеевич, — рассказывает об этом Павлищев, — вспылил и заступился за дядьку, вызвал Корфа на дуэль. На письменный вызов Пушкина Корф ответил по-французски: «Я не принимаю вашего вызова из-за такой безделицы…» Буря, — продолжает свой рассказ Павлищев, — повела к тому, что Александр Сергеевич начал коситься на Корфа и стал его избегать».

Для Пушкина всякий простой человек, все равно, кем бы он ни был — кучером, кухаркой или ямщиком, был прежде всего человеком, имевшим такое же чувство достоинства, как Корф и другие господа.

Никита Тимофеевич на всю жизнь запомнил его заступничество и вскорости отблагодарил Пушкина должным образом.

Царь Александр I, информированный агентурой, не преувеличивал, когда при встрече с Е. А. Энгельгардтом сказал ему: «Пушкин наводнил Россию возмутительными стихами, вся молодежь их читает. Пушкина надобно сослать в Сибирь!»

2 апреля 1820 года царь приказал генерал-губернатору Милорадовичу сделать обыск у Пушкина и, в случае необходимости, арестовать его. Полицейский сыщик Фогель, придя к Пушкину в его отсутствие, встретил Никиту Тимофеевича и стал просить почитать рукописи Пушкина. Фогель прикинулся рьяным поклонником поэта, но Никита, предупрежденный Александром Сергеевичем о возможности такого визита, наотрез отказал Фогелю. Тогда сыщик стал предлагать Никите деньги, и немалые — 50 рублей. Но Никита открыл дверь и выпроводил гостя.

Когда Пушкин возвратился домой, он увидел сияющего дядьку.

— Что так весел, Никитушка?

— Да как же не радоваться, когда беда ушла со двора… — И Никита рассказал Пушкину во всех подробностях о визите сыщика.

Об этой истории потом рассказывал Ф. Н. Глинка, состоявший при генерале Милорадовиче чиновником для особых поручений. Вот этот рассказ:

«Раз утром выхожу я из своей квартиры на Театральной площади и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как всегда, бодр и свеж, но обычная (по крайней мере, при встречах со мной) улыбка не играла на его лице и легкий оттенок бледности замечался на щеках.

— Я к вам.

— А я от себя!

И мы пошли по площади. Пушкин заговорил первым:

— Я шел к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих пьесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, и я взял да и сжег все мои бумаги…»

Ф. Н. Глинка сообщал также, что Пушкин из рассказа Никиты Козлова о таинственном посетителе сразу понял, что над ним нависла угроза и дело пахнет Аракчеевым, Сибирью или Соловками.

Наступили тревожные дни.

5 мая 1820 года А. И. Тургенев сообщил П. А. Вяземскому: «Участь Пушкина решена. Он завтра отправляется в ссылку».

Царский приказ был строг. Сборы были недолги.

— Что ж, едем, Тимофеич?

— Едем, батюшка!

— А куда едем, знаешь, старче?

— Да по России, куда ж еще! — отвечал Никита.

6 мая Пушкин и Никита Козлов покинули Петербург. До Царского Села вызвались проводить друзья — лицейские братья Дельвиг и Яковлев. В Царском долго прощались. Спрыснули дорожку, чтоб пыльно не было. Наконец ссыльные сели на перекладные и по скучному белорусскому тракту тронулись в далекий, далекий путь. В дороге сразу же скинули городское платье: Пушкин — свой городской сюртук, Никита — свою «ливрею». В красных рубашках, опоясках и высоких сапогах поэт и его дядька выглядели довольно забавно..!

17 мая прибыли наконец в Екатеринослав. Остановились в дурном трактире, где их чуть заживо не съели клопы. В городе было пыльно и душно. С утра отправились купаться на Днепр.

Пушкин любил уплывать далеко. Никита волновался, кричал, умолял держаться ближе к берегу… В одну из поездок на лодке, после купанья, Пушкин схватил лихорадку. Несколько дней пролежал в бреду. Никита натирал больного водкой, бегал в больницу за порошками. Спасибо, подъехали Раевские. С ними после выздоровления поехали дальше.

Как-то, стоя на берегу Днепра, Пушкин и Тимофеич смотрели, как два скованных железными цепями арестанта — побочные сыновья помещика Засорина, ставшие разбойниками, — спасались вплавь через Днепр. Этот эпизод запомнился поэту и его дядьке. Позже он послужил Пушкину основой для поэмы «Братья разбойники».

Однажды, несколько месяцев спустя по приезде в Кишинев, Пушкин рассказал об этом в кругу своих знакомых. Кто-то из присутствующих выразил сомнение в возможности такого побега. Тогда Пушкин крикнул Никиту:

— А ну, Тимофеич, расскажи им, как мы с тобой смотрели арестантов на Днепре! — И Никита Тимофеич подтвердил справедливость повествования Пушкина. Об этом можно прочитать в «Материалах к биографии Пушкина», подобранных в 1851 году Бартеневым.

В Кишиневе Никита жил в одной из двух комнат, отведенных Пушкину в доме его начальника генерала Инзова, почтенного, доброго старика. Никита Тимофеевич делил с Пушкиным все тяготы, лишения и нужду. А тягот было немало. Трудно было вольному поэту переносить притеснения со стороны власть имущих, начальства, церкви. Ему, числившемуся на государственной службе, полагалось регулярно ходить в церковь, в местный архиерейский дом или, как там его называли, «Митрополию», нужно было говеть, исповедоваться. Это было обязательно. Неисполнение наказывалось.

«Дай, Никита, мне одеться: «в «Митрополии» звонят!»— писал Пушкин в одном из своих шуточных стихотворений, осмеивающих местные кислые нравы и обычаи. Он любил читать эти стихи вслух, подражая глухому басу церковного колокола.

Из письма Никиты Тимофеевича Козлова, «Главного камердинера Его высокородия Александра Сергеевича Пушкина к супруге моей Надежде Федоровне Козловой из г. Одес 15 сентября 1823 года».

«Милостивая государыня супруга моя Надежда Федоровна!

Пишет ваш законный муж Никита Тимофеич! Долгота разлуки нашей сделала меня несчастным человеком, но, невзирая на плачевное состояние мое, я жив и здоров, чего и вам от господа бога желаю. Извещаю вас, что мы теперь перебрались в другой город, именуемый Одес. Жизнь наша имеет мало покоя., Слова мои весьма бессильны и не могут стремиться к вам с необходимой ясностью, потому что жизнь эта полна смятения и беспокойства. Но никто как бог и его святые угодники! Разлетятся все суетные привидения, и пути наши прояснятся! Посылаю я к вам 15 рублей для утешения. В здешних краях деньги весьма дороги, и мы всегда терпим от них многие неприятности и обиды.

Кланяюсь вам низко. Муж ваш Никита Тимофеич.

Еще низко кланяемся вашей родной матушке Иринин Родионовне и моей дорогой куме, еще кланяюсь Михайле Ивановичу с детками его и всем родственным и соседям.

Супруг ваш Я. Козлов,

Писано в г. Одес».

Жизнь Пушкина, «опального вольнодумца и амфеиста», закончилась на юге ссорой с «придворным холопом и мелким эгоистом» — графом М. С. Воронцовым. Это и привело к ссылке в Псковскую губернию, в село Михайловское.

29 июля 1824 года одесский градоначальник граф Гурьев прислал Пушкину бумагу. Эту бумагу предлагалось немедленно подписать.

Никита развернул пакет, надел очки и стал читать: «Нижеподписавшийся сим обязывается по данному от г. одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде по своему произволу… На сей путь начислено прогонных на три лошади триста восемьдесят девять рублей четыре копейки.

Получил……………..

Колежский секретарь…………»

— Ну, и слава тебе, господи! Хотя и не густо отвалили… — И Никита, перекрестясь, положил бумагу на письменный стол Александра Сергеевича.

В дорогу собирались спешно. Никита бегал к разным лицам с записочками Пушкина об одолжении 20, 30, 50 рублей. На деньги, взятые у Веры Федоровны Вяземской, купили дорожную, модную, даже щегольскую коляску. «Потом кому-нибудь продадим», — заметил Пушкин. Наконец все было кончено. 31 июля утром шикарная карета, запряженная тремя старыми казенными одрами, ехала по улицам шумной, чванливой Одессы.

В карете сидели двое — один молодой, маленький, смуглый, с голубыми, чуть навыкате глазами, другой высокий, степенный старик. «В желтых нанковых, небрежно надетых шароварах, в русской цветной измятой рубахе, подвязанной вытертым черным шейным платком, Пушкин показался мне при встрече в Чернигове похожим на своего бедно одетого слугу…»— писал юноша Подолинский своим родным о встрече на дороге с Пушкиным.

Ехали долго, через многие губернии. Проехали Елизаветград, Кременчуг. Не доезжая до Кременчуга, на станции Семеновой, Пушкин крикнул Никите: «Вспомнил! Стой! Ночевать будем здесь. Будешь ждать меня!» А сам верхом, без седла, на почтовой лошади, не снимая хомута, поскакал к своему товарищу Родзянке, жившему отсюда в четырех верстах… Только Родзянки дома не было. Вернулся скоро, и сразу же тронулись дальше! Проехали Прилуки, Нежин, Чернигов, Оршу, Витебск, Полоцк. Мужики и бабы, работавшие в поле, с удивлением рассматривали странную пару… В дороге изрядно обносились. Похудели.

Наконец 9 августа показались холмы Опочки. Дальше казна отказывалась везти на своих лошадях. Нужно было дать знать в Михайловское. Подождали в трактире у Лапина и, как прислали лошадей, тронулись восвояси.

На другой день после приезда Никита был вызван к старому барину на расправу.

Сергей Львович бегал по комнате, размахивал руками и кричал:

— Стыдно тебе, старый пес, что ты, невзирая на мои строгие приказания, ничего не донес о сыне… Как ты исполнял свою должность! Ах ты, развратный старый черт! Да я тебя пошлю свиней пасти! Прочь с моих глаз… На конюшню… Выпороть стервеца!

Разжалованный Никита был отнят у Александра Сергеевича и вскоре отправился в Петербург «с сельскими припасами». Впоследствии он был назначен в услужение к Льву Сергеевичу.

Как жил Никита Тимофеевич у Льва Сергеевича, мы знаем очень мало, да и жил он с ним недолго…

«Утром достопамятного 14 декабря 1825 года, — рассказывает сын Ольги Сергеевны Л. Н. Павлищев, — дядя Лев исчезает из родительского дома…» Как известно, Лев Сергеевич оказался на Сенатской площади. Туда же направился и Никита.

В этот день было много любопытных, толпившихся около Сенатской площади, глазевших из соседних улиц на «действо». На стройке Исаакиевского собора — и на лесах, и возле них — толпились рабочие, разного рода мелкие служащие, дворовые. Тут же устроился и Никита Тимофеевич, симпатии которого были всецело на стороне восставших. Среди них было много друзей Александра Сергеевича. Некоторых он хорошо знал… Он увидел, как Лев Сергеевич появился в центре площади, занятой восставшими, подошел к Вильгельму Карловичу Кюхельбекеру. Заметив Льва Сергеевича, Кюхельбекер, указывая на Пушкина Одоевскому, крикнул: «Господа, примем и этого молодого воина!»

Потом началась пальба и душегубство, и Никита в ужасе побежал домой.

Весть о восстании дошла и до Сергее Львовича. Когда он заметил отсутствие Льва Сергеевича, страшное подозрение зашевелилось в его душе…

— Никиту! Позвать мне Никиту! — истошно завопил он.

Никита долго не появлялся. Наконец, как рассказывает Павлищев, «знаменитый Никита Тимофеевич явился к деду в кабинет с растрепанными чувствами».

— Где ты пропадал?

— Виноват, — ответил Никита, — ей-богу, у ворот стоял!

— А Леон Сергеевич где?

И тут Никита доложил, что на Сенатской площади солдаты передрались и искалеченных видимо-невидимо, а губернатор Милорадович уже на том свете, а Лев Сергеевич там…

«Никита, — продолжает свой рассказ Павлищев, — видя, что произвел эффект, напустил на себя пущую важность и занялся причитанием: «Красное солнышко, ты батюшка, Сергей Львович! Душенька моя переворачивается, что моего ненаглядного Левона Сергеевича нет. Где он пропадает, родименький?» Сергей Львович от такого причитания напугался еще больше и рассудил тут же попотчевать причитальщика здоровенной тукманкой и бежать за Львом немедля».

Лев Сергеевич, слава богу, остался жив. Из этой истории он выпутался безнаказанным.

Зимой 1826 года Никита Тимофеевич выехал с Сергеем Львовичем в нижегородское имение Пушкиных, где Сергей Львович входил во владение селом Кистеневом. По распоряжению барина «за усердие и расторопность» Никите был пожалован бараний тулуп, о чем и «в амбарную книгу было записано».

Сидя в заснеженном Кистеневе, Сергей Львович заставлял Никиту по вечерам сказки сказывать, толковать сны: Никита считался большим мастером этого дела. В одном из своих писем Сергей Львович писал: «Я сильно беспокоился о Саше, да и теперь беспокоюсь, потому что видел сегодня во сне, будто он женился. Рассказал я свой сон Никите, а этот старый хрен: «Батюшка, ясное солнышко ты наше, Сергей Львович! Сон ведь твой не к ладу!» Знаешь манеру нашего Никитки утешать…»

В сентябре 1826 года, на радостях по случаю освобождения сына из ссылки, Сергей Львович вновь назначает Никиту Козлова в услужение к Александру Сергеевичу. Никита жил с ним в Москве в период сватовства к Н. Н. Гончаровой и после женитьбы неотлучно был при нем в Петербурге.

Он наблюдал за Пушкиным, как за ребенком. Гордился его славой, гремевшей по всему государству, гордился собой и свое «я» неразрывно связывал с именем великого поэта. Он ревностно, оберегал все, что ему было доверено.

В середине июня 1830 года в Москве на квартиру Пушкина как-то зашел с визитом его приятель князь В. Голицын. Пушкина не оказалось дома. Голицын разговорился с Никитой. Тот, хорошо зная Голицына, обстоятельно рассказал о житье-бытье своего Александра Сергеевича и сообщил о том, что вскоре будет свадьба. Свою беседу с Никитой Тимофеевичем Голицын описал в стихах:

Вот моя беседа с Вашим камердинером. Я продолжил бы ее в стихах, если бы не так стремился сказать Вам прозой, как бесконечно я раздосадован, что не застал Вас дома. Всего лучшего! Вл. Г.».

Особенно ревниво хранил Козлов книги Пушкина, его рукописи, переписку. Он считал себя чем-то вроде секретаря поэта. Временами даже переусердствовал. Однажды он по просьбе Александра Сергеевича так припрятал некоторые его книги, что Пушкин никак не мог их найти.

В январе 1832 года он писал из Петербурга в Тригорское Прасковье Александровне: «Велите спросить наших людей в Михайловском, нет ли там еще сундука, посланного в деревню вместе с ящиками моих книг. Подозреваю, что Архип (садовник) или кто-либо другой утаивает его по просьбе Никиты, моего слуги. Он должен заключать (я разумею сундук, а не Никиту) его платье и пожитки, а также и мои вещи и еще несколько книг, которых я не могу отыскать…»

В конце января Осипова в ответ на это письмо пишет: «В сундуке, который, как говорят, принадлежит Никите, я нашла лишь те книги, которые я вам послала, и поломанную чайницу. Но я велю сделать обыск — мне хотелось бы знать, какого вида был сундук Никиты, так как очень может быть, что мне подсовывают другой, а настоящий прячут».

Для старого дядьки тридцатилетний Пушкин был таким же мальчиком, ребенком, требовавшим отеческой заботы, каким он был двадцать пять лет назад.

В последние годы жизни Пушкина Никита был уже не старый балагур и весельчак, а импозантный, строгий и к себе и к людям старик. Он сознавал, кем был Пушкин в его царстве-государстве.

В 16-м томе Академического полного собрания сочинений Пушкина, в письме неизвестного к поэту, датированном 19 июля 1836 года, мы читаем любопытные строки о старом, заботливом дядьке. Неизвестный пишет: «Я к Вам заходил на прошлой неделе, но благообразный служитель Ваш доложил мне, что Вы, живя теперь на даче, редко. — заезжаете сюда, и то, говорит, покажетесь — как огонь из огнива. Поэтическое сравнение это напомнило мне пословицу: «Tel maitre — tel valet»[4].

Когда в 1833 году Пушкин, работая над «Историей пугачевского бунта», предпринял тяжелое путешествие в Оренбург, он не решился взять с собою дядьку, жалея его старые кости. Но в пути он не раз вспомнил славного Тимофеича, его заботу и ласку. Молодой слуга, взятый в дорогу взамен Козлова, оказался человеком никудышным. «Он через день пьян, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом», — писал Пушкин жене 10 сентября.

В своей «Капитанской дочке» в образе старого Савельича Пушкин, Несомненно, запечатлел незабвенные черты своего доброго, заботливого Тимофеича.

Единственно, чем он утруждал Никиту в последние дни, — это беготней по делам своего доброго детища — журнала «Современник». А беготни было много. Пушкина жестоко жала цензура. Приходилось по двадцать раз посылать рукописи, гранки набора в цензуру, типографию.

В апреле 1836 года, в день похорон матери, Пушкин сказал сопровождавшему его дядьке, что внес в монастырскую казну деньги за место для собственной могилы, и указал, где надлежало положить его тело, буде он нечаянно умрет.

Старый Никита, конечно, не знал, на краю какой пропасти стоял Пушкин в эти последние его дни. Борьба поэта со всем «свинским» Петербургом неумолимо вела его к гибели. Умудренный годами, Никита чувствовал сердцем эту беду. Но чем он мог помочь затравленному, погибающему человеку?

Велико и безысходно было горе старого дядьки в тяжелые январские дни 1837 года. В. А. Жуковский рассказывает, что, когда карета с Пушкиным подъехала к дому, на крыльцо выбежал растерянный Никита. Он взял Пушкина, как ребенка, на руки и, горько плача, понес по лестнице.

— Грустно тебе нести меня? — спросил у него Пушкин.

Мы не знаем, что ответил ему Никита. Вероятнее всего, сильнее зарыдал…

Всю ночь и весь день и опять всю ночь Никита бегал по городу — к докторам, к аптекарю, в лавку за морошкой, которой попросил умирающий…

Когда Пушкин скончался, Никита безотлучно стоял около гроба и, по свидетельству современников, рассказывал публике всем теперь известные эпизоды смерти Пушкина».

Вместе с А. И. Тургеневым Никита Тимофеевич провожал поэта в последний путь.

«3-го (15-го) февраля, — рассказывает А. И. Тургенев, — в полночь, мы отправились из Конюшенной церкви с телом Пушкина в путь; я с почтальоном в кибитке позади тела; жандармский капитан впереди оного. Дядька покойного желал также проводить останки своего доброго барина к последнему его жилищу, куда недавно возил он же и тело его матери; он стал на дрогах, кои везли ящик с телом, и не покидал его до самой могилы».

Жандарм приказал лететь быстро, нигде не задерживаться. Ходили слухи, что в Пскове народ хочет распрячь лошадей и нести гроб на руках до Святых Гор.

— Шкуру сдеру, ежели что, — шипел жандарм, давая напутствие ямщикам.

И конц летели. За Псковом пала одна из лошадей. Пришлось задержаться в Острове.

Морозы в тот год стояли лютые. А Никита как встал на задок возка, припав головой к гробу, так и застыл. На что уж жесток был жандармский офицер Ракеев, сопровождавший гроб Пушкина, и тот был потрясен, видя доброго старика еле-еле живого.

«Человек у него был, — вспоминал Ракеев, — что за преданный был слуга! Смотреть даже было больно, как убивался. Привязан был к покойнику, очень привязан. Не отходил почти от гроба: не ест, не пьет…»

5 февраля, в десятом часу вечера, взмыленные кони остановились у ворот монастыря. Монастырь спал. Игумен распорядился внести гроб в верхнюю церковь. Никита побежал в Михайловское, чтобы собрать людей рыть могилу. Возвратясь, всю ночь простоял у гроба, распоряжался устройством могилы. Говорил Тургеневу: «Александр Сергеевич приказывал хоронить здесь, возле матушки…»

Рано утром другого дня гроб Пушкина был вынесен из соборного придела на руках крестьян и опущен в свежевырытую могилу.

Плакали крестьяне. Плакал Никита. Плакал древний колокол.

После панихиды Тургенев попросил Козлова приготовить ему узелок земли и еловую ветвь, чтобы увезти с собою в Петербург…

Все было кончено. Тургенев уехал. Никита остался, чтобы отслужить панихиду в своем церковном приходе, на Ворониче.

В Михайловском были поминки: пришли все дворовые и крестьяне пушкинских деревень.

Как он ехал обратно, как добрался до Петербурга, Никита помнил плохо. Приехав, заболел простудною болезнью и чуть богу душу не отдал.

И. И. Панаев, будущий редактор «Современника», которому пришлось вместе с Краевским и Сахаровым заняться разборкой книг в кабинете Пушкина, вспоминает о Никите Козлове:

«Во время наших занятий на пороге двери кабинета появился высокий седой лакей. Он вздохнул и, покачивая головой, завел с нами речь: «Не думал я, чтобы мне, старику, пришлось отвозить Александра Сергеевича… Я помню, как он родился, я на руках его нашивал..» И потом старик рассказал нам некоторые подробности о том, как они везли тело, в каком месте Святогорского кладбища погребено оно и прочее».

Дом Пушкина без Александра Сергеевича был не дом для Никиты. Все в нем было чужое и как бы пустое. И вот, узнав, что над имуществом и сочинениями Пушкина организована опека, а в опеке всеми делами заправляют Жуковский, Виельгорский и Тарасенков-Отрешков, Никита пришел к ним на заседание.

Упав на колени, он протянул им свое заявление, в котором просил «не оставить его, старика, своею милостью».

— Да что вы, голубчик. Встаньте! Не нужно так, — обратился к старику Жуковский.

— Заставьте богу молиться, возьмите хоть рассыльным. Я ведь и прежде много употреблялся Александром Сергеевичем по таким делам…

Просьбу старого дядьки уважили, и он был зачислен в опеку рассыльным. В протоколе заседания опеки об этом записано так: «Для надзора за движимым имуществом А. С. Пушкина и для употребления по необходимым рассылкам по изданию сочинений его нужно нанять отдельного человека. Для сего надежнее было бы назначить крепостного человека его Никиту Тимофеева, и прежде употреблявшегося Пушкиным по таким же делам, назначить ему и жене его обоим 30 рублей ассигнациями харчевых, считая со дня употребления сего, а именно с 1 февраля 1837 года, с производством жалованья обоим 40 рублей в месяц, считая с того же 1 февраля».

Так и после смерти Пушкина Никита Тимофеевич Козлов продолжал состоять по литературным делам покойного!

В мае 1837 года он упаковывает и перевозит в кладовые Гостиного двора рукописи «Пугачевского бунта». В марте 1838 года он едет к детской писательнице Ишимовой с поручением доставить письмо к ней Пушкина, написанное за час до дуэли. В мае 1839 года он доставляет в опеку из Экспедиции заготовления государственных бумаг тираж первого издания сочинений Пушкина. В 1840 году едет в Москву к Соболевскому «с нужными бумагами». В 1841 году упаковывает и перевозит из Петербурга в Михайловское библиотеку поэта. В 1842 году он сопровождает жену и детей Александра Сергеевича в Михайловское, ведет детей в Святогорский монастырь, рассказывает им, где «отдал он земле тело их дорогого батюшки».

В 1848 году Никита Тимофеевич явился с визитом к сестре Пушкина О. С. Павлищевой, сетуя на свое житье-бытье. «Он пришел, рыдая, целовал мне руки», — говорит об этой встрече Ольга Сергеевна.

В последний раз имя его упоминается в воспоминаниях Ольги Сергеевны, написанных ею 26 октября 1851 года. В этих воспоминаниях Ольга Сергеевна пишет: «Никита Тимофеевич — курьер при опекунстве, старик лет 80-ти, еще живой».

Умер верный друг великого поэта в 1854 году в возрасте 84 лет. Перед смертью он просил жену похоронить его в Святых Горах, в ногах Александра Сергеевича.

Была ли исполнена эта просьбах мы не знаем, да и вряд ли когда узнаем.

К милому пределу

В душе он уже давно распрощался с Михайловским. Родные еще в 1835 году решили продать свое сельцо, чтобы поправить тяжелое материальное положение. Для них Михайловское было только вотчиной, дачей. Для него же — местом высокого духовного преображенья и спасенья от жизненных бед и обид. Он не мыслил жизни без своей деревеньки и только после мучительного раздумья, споров с родителями, сестрой и ее мужем дал наконец свое согласие на продажу.

…И вот он опять в родных краях. Приехал потому, что мать перед смертью ему так велела. Она умерла от тяжелой болезни. Знала, что умирает, звала его. Просила прощенья за то, что всю жизнь отдавала свою любовь не ему, а другому — его брату. Этот грех ее мучил, потому что любовь ее к тому, другому, оказалась пустой. А нелюбимый пришел, просил прощенья, и они вместе плакали и убивались. Он просил прощенья за свою сыновью гордыню, за суетность, говорил ей ласковые успокоительные слова, и эти слова действовали на нее во сто крат лучше, чем исповедь, спасительные молитвы священника, соборование.

Когда пришел ее смертный час, она взяла с него слово, что он не оставит ее прах в Петербурге.

— Я знаю, ты занят, тебе некогда, — говорила она. — Поклянись, что отвезешь меня в нашу деревню.

И он дал клятвенное обещание.

Мать скончалась у него на руках в пасхальную неделю. С ее смертью навалились на Пушкина многие трудности. Гроб, попы, отпевание, беготня по канцеляриям за разрешением на вывоз покойницы из Петербурга. Деньги, деньги — все равно под какие проценты.

И вот, наконец, дорога… Он в четырехместной обшарпанной карете, взятой в Петербургском главном почтамте, а гроб — в большой фуре, специально приспособленной для дальних перевозок печальных грузов.

Ехали медленно. Весна 1836 года была дружная. Дорога совсем раскисла. За Лугой уже не дорога, а сплошная пучина.

Останавливаться возле заезжих домов и трактиров было неудобно, да и дорожным похоронным листом это запрещалось. Можно было останавливаться только возле церквей. Поэтому останавливались в Гатчине, Луге, Краснополье, Пскове, Острове. И всюду — то лития, то панихида.

Дорога казалась бесконечной. От ухабов и рытвин ныло все тело. От ладана, заунывного церковного пения тошнило. Чувствовал себя донельзя плохо.

Прибыв в Псков, хотел зайти к губернатору — добрейшему Алексею Никитичу Пещурову, но, представив себе его расспросы, показные слова соболезнования, решил не заезжать. Зашел в лавку купца Лапина, приказал ездовым выдать водки, а сам направился в архиерейский дом отметить дорожный лист и заказать очередную панихиду.

В Святые Горы добрались только на четвертый день — утром, на заре. Монастырь еще спал. Долго и зло стучался в ворота, пока не вышел привратник-послушник. Еле удержался, чтобы не двинуть кулаком в его заспанную рожу. Привратник побежал к игумену. Игумен скоро показался, взял у Пушкина открытый разрешительный лист и предписание, пробежал глазами документы, погладил пальцами большую сургучную, круглую, похожую на медный пятак печать и спросил:

— Как прикажете служить, сударь?

— То есть как это? — перебил его Пушкин.

— Я говорю, — как будем служить, по большому или малому чину? В главном храме, при полном освещении, с хором? Или простой? — продолжал монах.

— Все, все, все… — ответил Пушкин и махнул рукой.

Игумен повернулся к привратнику и приказал впустить в обитель траурный поезд, внести гроб в верхнюю церковь и зажечь свечи и лампады.

Пушкин попросил игумена послать кого-нибудь из послушников в Михайловское, чтобы тот передал старосте немедля снарядить в монастырь людей копать могилу.

Начинался последний день святой недели — самой радостной недели в году. Монастырские колокола вызванивали пасхальные плясовые напевы, Появились богомольцы, большей частью навеселе. В эти дни, по старинному русскому правилу, всем грешным и безгрешным были дозволены все радости жизни — ешь, пей, веселись!.. И только одному Пушкину было невесело. Веселость покинула его давно, и он даже представить не мог, как он выглядит, когда ему невесело…

Вышел на Святой двор. Постоял у паперти нижней деревянной Никольской церкви, где, как и десять лет назад, висела назидательная картина о краткости жизни земной, с виршами, сочиненными игуменом Ионой. На картине были изображены здешние небо и земля, луна и солнце, и круглые часы, напоминающие о быстротечном времени, и неумолимая смерть с косой, указующая костлявой рукой на эти часы. Под часами — старая кривая сосна, на которой художник повесил развернутый свиток с печальными стихами.

Окружили воспоминания. Вот могила Пимена — одного из первых настоятелей обители. Здесь впервые явилась Пушкину тень царя Бориса… Вот ограда монастырская. Вот келья, где когда-то проводил он часы в душеспасительных беседах со своим пастырем, игуменом Ионой. А вот келья его дружка, монаха отца Василия — чудесного ссыльного забулдыги, монастырского библиотекаря и архивариуса, благодаря которому он тогда понял, что не так уж страшен черт, как его малюют…

Где все они? Все прошло. Нет ни Ионы, ни отца Василия. И монахи другие, и послушники уже не те, да и сам он совсем другой…

Поднялся на холм. Шел и считал каменные ступени. Ступеней было тридцать семь. Подумал — и мне скоро тридцать семь… Странно! Подошел к родовому кладбищу. Поздоровался с мужиками. Присел на скамеечку и стал смотреть, как они лихо выбрасывают сухой золотистый песок из ямы.

А хорошо все же здесь! Высоко. Сухо. Деревья шумят. Никакой тебе суеты. И этот белый древний храм, словно богатырь, и этот проселок, по которому он часто хаживал сюда, в обитель древнюю. «Вольтер и Гете и Расин, являлся Пушкин знаменитый…» Чье это? Ах да, Языкова.

Являлся… Являлся… И вдруг он ясно представил себе собственную «таинственную сень». Я — где? Где? Там, в свинском Петербурге? О нет! Ни за что. Здесь! Только здесь. Здесь хорошо… «Твоя от твоих…» Только как это делается, если хочешь закрепить за собою место на родном кладбище?

Эта мысль прилепилась к нему крепко, и весь день не давали покоя слова древнего канона о Великом Покое. «Твоя от твоих, к тебе приносяще, о всех и за вся»…

Мать похоронили в два часа пополудни. По окончании церемонии он уехал в Михайловское. По шаткому крыльцу поднялся он в отчий дом. Все в нем показалось ему очень старым и ветхим. Покосившиеся скрипучие двери, облупившаяся краска на стенах, голые, без занавесок, окна, разбежавшаяся в беспорядке по комнатам скудная мебель — от всего этого повеяло на него тем странным, щемящим духом прожитой жизни, что так хватает за сердце, когда разбираешь личные вещи и бумаги, оставшиеся после смерти близкого человека.

Он открыл дверь в комнату, бывшую когда-то его кабинетом. В ней было пусто, как в сельской часовне. И хоть все здесь переменилось, он ясно представил себе, какая вещь и где тогда стояла: дедовские кресла, канапе, полка с его книгами, кровать, покрытая молдавским ковром, привезенным им с юга, любимая кожаная подушка, дорожная медная лампа, которую друзья изготовили для него, когда он задумал побег за границу… И вдруг из закоулков сознания, более глубоких, чем память, выплыл кабинет Онегина, который он, по выражению одной из дев Тригорского, «списал» со своего Михайловского кабинета: «И вид в окно сквозь сумрак лунный, и этот бледный полусвет… Здесь почивал он, кофей кушал, приказчика доклады слушал. И книжку поутру читал…»

Поэзия, как ангел-утешитель, спасла его, и он воскрес душой… Здесь ему писалось легко и много. Здесь были с ним его сокровенные друзья — Пущин, Дельвиг, Арина Родионовна.

Ах, бог ты мой, как все переменилось!

В комнату бесшумно вошла дворовая бабка Настасья, на попечении которой находился господский дом Михайловского, когда хозяева его были в отсутствии.

— Барин, а барин! Александр Сергеевич! Может, стол накрыть прикажете? Или чего согреть? — спросила она.

— Ничего, голубка моя, ничего не нужно. Устал я крепко. Лучше постели скорее. Мне вставать рано. Впрочем, от чайку не откажусь, душа что-то озябла. Чайницу спроси у Тимофеича, она в моем дорожном погребце.

Утром велел подать лошадь и опять покатил в Святые Горы. С полдороги вернул лошадь обратно, а сам пошел пешком: когда идешь пешком — лучше думается. Войдя в монастырь, поднялся на могильный холм, к матери. Могила была обложена дерном. Заботливые руки дворни украсили холмик подснежниками и вербой. На могиле стоял простой сосновый крест. Надо бы сочинить надпись. А зачем? Отец сделает. Он мастер сочинять эпитафии.

Было очень тихо. Пасхальная неделя кончилась. Никого вокруг. Ни мужиков, толкующих о приезде михайловского барина, ни монахов, вдоволь накануне насмотревшихся на знаменитого арапа… Вчерашняя мысль о собственной могиле созрела в душе окончательно: «Здесь лежит Пушкин. Здесь должен лежать Пушкин. Здесь, и нигде больше».

С мучительной ясностью пришла мысль: «Пушкина больше нет. Он безвозвратно мертв, как те, что лежат вот там, у подножья холма… Нет! Не хочу… А впрочем, что смерть? Ведь дела людей не измеряются только пределами их земной жизни!..». И снова мысль о «гробовом входе», «о милом пределе» — собственной могиле на родной земле. «Твоя от твоих…»

Эх, жаль, что нет Войныча рядом. Он все знает, все умеет. И Пушкин стал мысленно сочинять письмо Нащокину: «Войныч, милый друг! Вот ты все болеешь, а о том не хочешь подумать, что и умереть можешь. Приходится мне думать об этом за тебя. Вопрос о кладбище — вопрос не праздный, а очень важный. Так вот, знаешь, милый, лучшего кладбища, чем в моей псковской деревне, вряд ли где в другом месте сыщешь. Земля — не земля, а пух. А вид, вид вокруг — загляденье… Когда я преставлюсь, завещаю похоронить себя рядом с тобою, клянусь честью!»

В этот день, вечером, накануне возвращения в Петербург, Пушкин внес в монастырскую казну деньги, закрепив за собой клочок земли на случай смерти, В книге прихода и расхода монастырских сумм за 1836 год игумен Геннадий записал: «Получено от г-на Пушкина за место на кладбище 10 рублей. Сделан г-ном Пушкиным обители вклад — шандал бронзовый с малахитом и икона богородицы — пядичная, в серебряном окладе с жемчугом».

Эти вещи Пушкин взял из своего михайловского дома. Он знал, что покидает его навсегда. Солнце дважды в день не восходит. Михайловское для него — уже только вчера. Сегодня его уже нет. Остались лишь одни воспоминания, а завтра и от этих воспоминаний, быть может, ничего не останется.

— Ваше величество, с похоронами Пушкина надо поторопиться. В городе много шуму. Есть известия, что либералисты хотят нести гроб на руках до самого кладбища… — докладывал царю Бенкендорф.

— Но я же решил хоронить его в псковской деревне?! Вдова его, Жуковский очень просят, говорят, что сам покойник так велел. Так будет лучше, — перебил Бенкендорфа Николай. — Госпожа Пушкина вначале просила направить в качестве сопровождающего подполковника Данзаса. Я счел это недопустимым. Он ведь под арестом, ждет суда и следствия… Пусть едет Александр Тургенев, давнишний знакомец Пушкиных. За него они тоже очень просили… А кого ты можешь послать в Псков из своего корпуса? Нужно бы направить жандарма порасторопнее…

— Я. полагаю, ваше величество, что для сего дела лучше всех будет капитан Ракеев. Он — сама преданность, исполнительность, усердие.

— Ну что ж, пусть будет так. Приготовь нужные предписанья. Да не забудь приказать о негласном надзоре на всем пути следования и там, на месте, в Святых Горах! Выезд из Петербурга назначай на полночь третьего февраля. Тихонько, без шуму. Конюшенную площадь нужно бы с вечера оцепить…

Итак, решено! Ракеев и Тургенев, и никого более. Все!

Так судьбой было определено самому старшему другу Пушкина Александру Ивановичу Тургеневу сопровождать тело убитого к месту его последнего пристанища в Святых Горах.

Февраль 1837 года был суровым. Дороги на Псковщине всюду занесло глубоким снегом. Кони, везшие гроб, совсем притомились. От Острова траурный поезд бежал уже не по дороге, а по реке Великой. Снежный покров на реке был слаб, лошадям скользко. То та, то другая оступались или падали. Плохонькая кляча, которую с трудом удалось раздобыть на Островской почтовой станции взамен одной из пристяжных, поломавшей ногу, совсем стала.

Вокруг на полях снег, снег, снег…. И только благодаря Никите Козлову, дядьке Пушкина, сопровождавшему сани с телом убитого, ямщики ехали правильно и не сбились с пути.

Мороз был крут, ветер, гулявший по Великой, продувал насквозь. Наконец повернули на Сороть. Жандармский офицер то и дело приказывал ямщику остановиться и спрашивал Козлова: «Далече ли еще?»

Наконец замелькали в тумане огоньки церквей Воронина и в большом тригорском доме.

— Теперь, почитай, приехали, — сказал Козлов. — Вот и имение Прасковьи Александровны! — И, махнув рукой куда-то в сумерки, добавил: — А там вон и Михайловское… Отсюда до Святых Гор рукой подать, не больше пяти верст. Слава богу, скоро в тепле будем!

Где-то залаяли собаки. Ночной сторож Тригорского отбил в чугунную доску семь часов. Гул поплыл по реке. В такт ему гулко треснул где-то лед…

— А ну, постой, поворачивай к дому Осиповых, — распорядился жандарм.

— Как прикажете, ваше благородие, — ответил Козлов.

Жандарм глянул в сторону и, крякнув, добавил:

— Ненадолго…

Подъехали к дому. Услыхав под окном звон почтовых колокольцев, кто-то распахнул двери. Ракеев и Козлов вошли в тускло освеженные сени и стали стряхивать с шуб снег.

Показался лакей в домашней ливрее и закутанная в большой теплый платок маленькая старушка, лицо ее было еле видно. Ей явно нездоровилось.

— Кто это? — тревожно спросила она вошедших, остановив свой взор на жандарме.

Приезжие поклонились. Офицер звякнул шпорами:

— Я капитан Ракеев, сударыня! Господин Тургенев уже здесь? — Помолчав, Ракеев добавил: — Я к вам, госпожа Осипова, с недоброю вестию… Привез Александра Сергеевича… тело… по предписанию государя императора…

Вновь услышав страшные слова, Прасковья Александровна схватилась за голову, бросилась в комнаты с воплем:

— Знаю, знаю… убили, господи, убили!

Показался Тургенев, прибывший в Тригорское четыре часа тому назад. Выбежали дети, слуги, дом наполнился плачем и стенаниями.

Ракеев был милостив. Он разрешил отслужить в Тригорском панихиду, очень уж все просили, да и согреться хотелось.

Скоро в церкви на Воронине загудел траурный колокольный звон. Так начались похороны Пушкина.

…В том приделе Успенского собора Святогорского монастыря, где в ночь с 5 на 6 февраля 1837 года игумен и Ракеев разрешили поставить гроб с телом поэта, среди других изображений, повествующих о похоронах Пушкина, есть портрет Александра Ивановича Тургенева. Это копия с литографского портрета, висящего в кабинете Прасковьи Александровны в Тригорском. Тургенев подарил его Осиповой после своего возвращения из Святых Гор в Петербург, в том же феврале 1837 года. Портрет сопровождался письмом, в котором Тургенев благодарил Прасковью Александровну и ее дочь Марию Ивановну за радушный прием и беседы с ним о Пушкине в ту незабываемую ночь.

Он писал: «Минуты, проведенные мною с вами в сельце и домике поэта, оставили во мне неизгладимые впечатления. Беседы наши и все вокруг вас его так живо напоминают! В деревенской жизни Пушкина было так много поэзии, а вы так верно передаете эту жизнь. Я пересказал многое, что слышал от вас о поэте, Михайловском и Тригорском, здешним друзьям его. Все желают и просят вас описать подробно, пером дружбы и истории, Михайловское и его окрестности, сохранить для России воспоминание об образе жизни поэта в деревне, о его прогулках в Тригорское, о его любимых двух соснах, о местоположении, словом — все то, что осталось в душе вашей неумирающего от поэта и человека».

В этом же письме Тургенев подробно рассказывает историю своего портрета: «Вы желали иметь мой портрет, коего оригинал писан Брюлловым. Под эгидою таланта посылаю я его для тригорского вашего кабинета. Но позвольте, во избежание недоразумений, объяснить некоторые надписи и слова на сем листе. «Без боязни обличаху» — текст из летописи Троицкого Сергиевского монастыря Аврамия Палицына, который, описывая патриотически смелый поступок предка нашего Петра Тургенева (и Плещеева), кои обличали Самозванца в самозванстве и за то побиены им камением на Красной площади, говорит о сих двух героях искренности и любви к Отечеству «без боязни обличаху». Это приняли мы девизом нашим».

Брюлловский портрет был перерисован художником Виньеролом для литографа Энгельмана, сделавшего в 1830-х годах с этого рисунка литографию, отпечатанную в нескольких экземплярах. Один из них и прислал Тургенев Осиповой.

На этом портрете Тургенев изображен сидящим за столом; правая рука его заложена за борт сюртука, в левой он держит развернутое письмо, на котором видны слова:, «До наели! 1821. Константинополь». На столе книга с надписью на корешке: «О налогах», а под нею листы бумаги с надписями: «К Отечеству» и «Элегия».

В своем письме Тургенев подробно поясняет эти детали: «Элегия» написана братом Андреем, первым другом Жуковского, открывшего в ней гений и сердце его. «К Отечеству» — его же стихи, кои несколько лет по его кончине читаны были в Таврическом дворце, в собрании дворянства, когда Россия воспламенилась против Наполеона. «Книга о налогах» осужденного навек брата Николая, о коем лучше молчать. Книги сей было два издания, — и теперь нет в продаже ни одного экземпляра». Далее Тургенев продолжает: «Письмо, которое я держу в руках, писано братом Сергеем в 1821 году из Царяграда, во время чумы и ярости турок против греков. Правительство позволило брату оставить посольство и успокоить мать свою; он не думал о спасении своей жизни — Не оставил посольство, но, описав положение греков, сказал: «До нас ли!» Я хотел сохранить это чувство, а вас прошу принять сии изъяснения свидетельством моего к вам уважения и не пенять за сии подробности, без коих все сии слова были бы непонятны».

«Без боязни обличаху» братья Тургеневы всякие скверны тогдашней жизни с ее крепостным укладом. За это особенно любил их Пушкин.

С радостью поздравил он Сергея 21 апреля 1821 года с возвращением «из Турции чужой в Турцию родную».

С Александром Пушкин был в дружбе и переписке всю жизнь, с юных дней до предсмертного часа. Последнее письмо он послал Александру Ивановичу за день до своей гибели. На этом письме сохранилась помета рукой Тургенева: «Последняя записка ко мне Пушкина накануне дуэли».

Судьба декабриста Николая Тургенева, случайно избежавшего царской петли или каторги, всегда волновала Пушкина. Когда до Михайловского в 1826 году дошли слухи о том, что Николай Тургенев якобы арестован в Англии и выдан царскому правительству, Пушкин написал Вяземскому свое знаменитое стихотворение «Так море, древний душегубец…», в котором клеймил свой гнусный век с его тиранами и предателями.

Поясняя Осиповой надписи на своем портрете и подчеркивая патриотические заслуги братьев и предков, Александр Иванович еще раз хотел напомнить ей, что воспоминания о Пушкине, которые она хотела написать для потомства, — ее патриотический долг и написать их она должна «без боязни обличаху» всех, кто этого заслуживал.

Судьба портрета не простая. До революции он находился на своем месте в Тригорском. В 1902 году его видел, в доме Осиповых известный пушкиновед Б. Л. Модзалевский, автор книги «Поездка в село Тригорское в 1902 году». Позже портрет был передан в собрание Пушкинского Дома Академии наук, откуда поступил в Михайловское, когда в нем открылся музей. При разгроме заповедника гитлеровцами в 1944 году он был увезен в Германию, откуда возвратился в октябре 1945 года в числе немногих других памятных вещей Тригорского.

Известие о трагической гибели Пушкина прокатилось страшным эхом по всей России. Царь и присные, боясь народной «смуты», говоря словами Герцена, решили «конфисковать у публики похороны поэта». Когда обманутая толпа собралась на похороны, снег уже замел все следы погребального вывоза…

Той же боязнью народного возмущения и гнева было продиктовано и запрещение правительства сообщать в печати о том, что Пушкин убит на дуэли. Первое упоминание о дуэли смогло появиться только десять лет спустя, в «Словаре достопамятных людей» Д. Н. Бантыш-Каменского.

Все это порождало в народе слухи, одни тревожнее других.

Потрясло известие о смерти Пушкина и местных псковских крестьян. Они-то ведь хорошо знали поэта, жили рядом с ним. Они любили рассказывать, какой он был «отлично добрый человек», «не гнушался крестьянской избы, заходил в дома, качал люльки с плачущими младенцами», «со стариками за руку здоровался».. На ярмарках «вместе с народом гулял». «За все это начальство его и замучило».

Таинственную смерть поэта они старались объяснить, по-своему. К сожалению, вследствие барского пренебрежения первых исследователей жизни и творчества Пушкина к рассказам его современников из «простого подлого звания», никто не удосужился записать эти рассказы. Лишь со второй половины XIX века в печати стали появляться народные рассказы о Пушкине, и в их числе рассказы о смерти и погребении поэта.

Из этих рассказов следует, что Местные крестьяне, хорошо знавшие деревенского Пушкина, не считали скорый конец его следствием совокупности условий его жизни и роковых случайностей: друг и защитник крепостного народа, Пушкин, по представлению крестьян, погиб за народ, как жертва ненависти и злобы царя и крепостников-помещиков. Так, в рассказе одного новоржевского старика — современника Пушкина — повествуется: «Пушкин знал, что он долго не проживет. Он часто говорил: «Я рано сложу свою голову, но народу после меня лучше будет»…»

Народному представлению не чуждо было понятие о роковой дуэли Пушкина как о деле долга и чести. «У нас в деревне был такой лист, в котором было много написано про Пушкина, — рассказывает другой крестьянин. — Там было написано, как он на дуэль шел и как царь стал его уговаривать, чтоб не ходил. На это Пушкин царю ответил: «Нельзя, ваше величество, это закон, честь!» — и пошел на стрел…»

Есть рассказ, в котором повествуется о том, почему Пушкин дрался на дуэли с Дантесом. «Пушкин шел на дуэль за свою хозяйку. Крестцын мне рассказывал про эту причину. Сказал как-то один друг Пушкина: «Смотри, Александр Сергеевич, за твоей Наташей офицер ухаживает!..» Пушкин был смекалистый. Он сразу решил это дело разузнать в точности. И вот как-то сидел у него в гостях этот офицер, на кого у него подозрение было. Незаметно за разговором Пушкин взял да и погасил на столе свет. Потом взял сажу и мазнул ею по губам. Поцеловал жену и говорит: «Извини, пожалуйста», и вышел в другую комнату. Ну, а им и невдогад это было, и они поцеловались. Тут Пушкин вошел и все увидел… Вот тогда-то все и началось и к дуэли подошло».

Нужно отметить, что содержание этой народной легенды-сказки, в которой все, в сущности, вымышлено, повторяет содержание рассказа князя А. В. Трубецкого об отношениях Дантеса к Пушкину и его жене Наталье Николаевне. Этот рассказ, выдаваемый Трубецким за «истинную правду», был отпечатан в Петербурге в 1887 году отдельной маленькой книжкой, тиражом в 10(1) экземпляров.

Оскорбительное и для русского чувства, и для старого народного обычая обращение праха великого человека в казенный, тайно вывезенный из Петербурга и тайно похороненный в Святогорском монастыре груз, без сомнения, глубоко огорчило местное население. Крестьяне хорошо запомнили и передавали из поколения в поколение печальную историю погребения:

«Хоронили Пушкина ночью. Костры жгли. Говорили, что офицер, везший его тело в Святые Горы, очень торопился. Зарыли Пушкина наскоро, так наскоро, что весною все пришлось поправлять… А потом гроб Пушкина начальство хотело вовсе вытащить и отвезти в Москву, да наши мужики не дали…»

Что явилось основанием для того рассказа? Возможно, перезахоронение праха Пушкина в 1841 году, когда ставилось на его могиле мраморное надгробие, либо замена в 1879 году кирпичного цоколя этого памятника каменным, либо вскрытие могилы в 1902 году, когда во время установки мраморной балюстрады возле надгробия произошел обвал почвы и обнажился гроб Пушкина… Вряд ли кто сможет дать ясный ответ на этот вопрос…

Народная память особенно долго хранила эту легенду. 12 июня 1899 года корреспондент газеты «Новое время», сообщая о праздновании в Святых Горах столетнего юбилея со дня рождения Пушкина, писал: «Здесь в народе говорят, что в монастыре выроют тело Пушкина для следствия и будут кого нужно судить за убийство».

Народные рассказы о Пушкине ярко свидетельствуют о том, что память «простолюдинов» стремилась по-своему сохранить в веках светлое имя Пушкина. Простые крестьяне — земляки поэта, они первые начали прокладывать ту поистине «народную тропу», о которой, как о высшей награде, сужденной поэту, писал Пушкин в своем предсмертном обращении к потомству: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный….»

1837 год начался для царя беспокойно. Смерть Пушкина. Казалось, что прощание народа с телом покойного поэта сулило вылиться в бунт. Царь был твердо уверен, что имя Пушкина и после смерти будет производить смуту в государстве. И он принимал всякие меры, чтобы предотвратить действия «либералистов». А все эти подметные письма, разные стихи на смерть поэта… Особенно эти… как его… Лермонтова: «Отмщенья, государь, отмщенья…», «.. есть божий суд…», «…вы не смоете всей вашей черной кровью..». Кто это «вы»? Кому отмщенье? Ведь я же осудил Дантеса, разжаловал, выслал его из России, заставил покинуть Петербург и эту каналью Геккерна… А кто обеспечил осиротевшую семью, кто дал приказание отпечатать все его сочинения за счет казны? А кто погасил долги Пушкина, устроил судьбу его малолетних детей?.. «Отмщенье»? А разве не я отмстил его недругам? Я поверил в него… А может быть, все же было бы лучше разрешить ему в свое время покинуть Петербург и уехать в псковскую деревню? Пусть бы жил помещиком…»

Так думал Николай. Совесть подсказывала ему, что с поэтом он поступил коварно. И дуэль можно было бы предотвратить, а с похоронами он поступил и вовсе нехорошо… Единственный, кто всегда успокаивающе действовал на раздраженное сердце царя, был Александр Христофорович Бенкендорф — «мое левое око», как любил говорить о нем Николай.

Шеф жандармов имел право появляться у царя во всякое время дня и ночи. С ним он говорил обо всем. Так было заведено с того злосчастного 1825 года… Он все знал. У него были тысячи глаз и ушей во всех уголках страны. Из секретных донесений осведомителей, доносителей, шпиков Бенкендорф самолично составлял для царя резюме. И каждое утро и каждый вечер он являлся к нему в кабинет и докладывал, что и где случилось. Вся жизнь Пушкина — личная, домашняя, интимная — не раз была предметом бесед царя с его «левым оком»…

Во время одного из весенних парадов Бенкендорф жестоко простудился, долго болел, и лейб. — медик Арендт говорил царю, что шефу еле-еле удалось уйти от объятий смерти… Император перепугался и объявил ежедневное церковное служение в дворцовой церкви, а в придворный поминальник «о здравии» собственноручно вписал имя «раба божьего Александра». Кто это, знал только он один, другие не знали или делали, вид, что не знают…

Что это — возмездие?

А потом пришла весна и с нею тяжелая болезнь и нервические припадки царицы, которые делались все чаще и чаще с того памятного 1825 года. На пасхальной неделе императрице совсем стало плохо, и ее чуть не на руках пришлось отправить из Петербурга в петергофскую Александрию, где она долго отлеживалась в Фермерском дворце на попечении придворных лекарей. Возмездие?

На летних маневрах случилась опять беда. Объявив тревогу уланам, он как бешеный поскакал к приготовленному просмоленному столбу, который надлежало ему зажечь и тем объявить начало тревоги. Конь испугался факела, взвился на дыбы, шарахнулся в сторону, упал, задавил ординарца и чуть ему, царю, не свернул шею.

В августе Николай отправился на юг, где должны были состояться самые большие маневры 1837 года. Выехав из Царского Села 13 августа, он направился в Псков, там ему была приготовлена торжественная встреча — с колокольные звоном, крестным ходом, иллюминацией — 15 августа он прибыл, «всемилостивейше» принял губернатора, осмотрел древности, храмы, тюрьму. Просмотрел списки местных помещиков и отметил про себя имение Пушкиных. Проезжая по Киевскому шоссе мимо поворота на Святогорье и Новоржев, он, обратясь к губернатору Пещурову и указывая на дорожный столб с надписью, спросил: «А там что?..» — и, не дожидаясь ответа, дал шпоры коню…

Вспоминая поездку с царем на юг в 1837 году, Н. Ф. Арендт рассказывал, что в тот несчастный год, будучи на Кавказе, царь чуть было не свалился с горы в пропасть, когда почтовые лошади близ Тифлиса, чего-то испугавшись, бешено понесли коляску с высокой горы под откос. Царь сидел в коляске с графом Орловым. Все бывшие тогда в свите сочли спасение чудом, а царь смутно предчувствовал в нем новое предзнаменование…

Как-то, по возвращении с юга, царь и шеф вечером в Зимнем перебирали донесения иностранных и отечественных агентов.

— Друг мой, — заметил Николай, — ты представить себе не можешь, как я устал от ожидания какой-то беды…

И беда наконец таки пришла.

Конец 1837 года. Весело ожидали придворные и весь сановный Петербург рождественских праздников! Как всегда, ждали рескриптов, орденов, повышений по службе, балов, катанья с гор на Неве…

И вдруг, как гром среди ясного неба, раздался по всей столице звон набата. Запылал Зимний дворец. Это случилось в ночь на 17 декабря. Огонь быстро охвата все здание, всю тысячу его комнат. Огромное зарево зловеще осветило город. Гудели колокола всех церквей. С верхов Петропавловской крепости били пушки. Отсвет пожара был виден чуть ли не за сто верст от столицы.

Гвардия оцепила площади и главные улицы. Въезд в город был закрыт. В церквах приказано было непрерывно служить молебствие о спасении царева добра. Корпус жандармов повсюду рассылал агентов: царю и жандармам мерещились темные силы, поджигатели, мятежники.

Царская резиденция горела целую неделю. Николай смотрел из окон Адмиралтейства, как огонь уничтожал императорскую сокровищницу, как выносили из пылающего здания портреты царей и цариц, их регалии.

Простой народ видел в пожаре божью кару. По городу ползли слухи, что в огне «погиб царский трон», что-де «сгорел целый полк гвардии».

Когда пожар прекратился, Дворцовая площадь представляла собой картину настоящего светопреставления.

Через несколько дней царь приказал министру двора собрать всех министров и сенаторов в Аничковом дворце. Он вошел в залу своим обычным, твердым солдатским шагом. Сумрачным взглядом оглядел собравшихся и замер. Вместе с ним замерли все присутствующие, и вдруг он крикнул, и этот крик прозвучал в зале как вопль:

— Господа! Не стало колыбели моих предков. Мой Зимний дворец испепелил огонь. Но бог взял, он и даст вновь, ибо бог всегда со мною! Посему решили мы незамедлительно приступить, под его благословением, к возобновлению нашей резиденции по примеру предков наших… Не щадя ничего. Ничего…

Потом был оглашен указ: впредь столичные художники всех рангов и званий передаются в ведение собственной его величества канцелярии. Никто из художников без разрешения ее не имеет права распоряжаться собою, пока не будет восстановлен главный дворец империи.

Этот указ касался не только архитекторов, живописцев, скульпторов, декораторов, но и мастеров иных цехов — каменного, гранильного, монументального, мозаичного, не исключая даже тех мастеров, которые изготавливали могильные надгробия. Так в числе огромной армии художников и мастеров, мобилизованных на выполнение государева приказа, очутился и тот «петербургского монументального вечного цеха» мастер Пермагоров, которому потом, три года спустя, судьбою было начертано соорудить памятник на могиле Пушкина в Святых Горах.

11-го февраля 1837 года в дом Пушкина пришел поклониться праху поэта молодой 18-летний студент 3-го курса Петербургского университета Иван Сергеевич Тургенев — начинающий писатель и будущий великий романист. По его собственному признанию, он уже в то время был демократически настроенным человеком, мечтал о республике, об уничтожении крепостного права. Трагическую гибель Пушкина Тургенев переживал особенно глубоко. Он долго стоял у гроба, пристально всматривался в дорогие черты поэта. Потом разговорился со слугой, стоявшим у гроба и рассказавшим об обстоятельствах дуэли и смерти Пушкина. Растроганный Тургенев стал умолять слугу дать ему на память маленький локон волос с головы Пушкина. Он получил этот локон. Возвратясь домой, Тургенев вставил дорогую реликвию в медальон. Медальон этот сохранился до наших дней. При нем находится автограф Ивана Сергеевича — «Клочок волос Пушкина был срезан при мне с головы покойника его камердинером 30 января (11 февраля) 1837 года, на другой день после кончины, я заплатил камердинеру золотой. Иван Тургенев, Париж. Август 1880 г.».

После смерти Тургенева медальон находился у его близкого друга — знаменитой певицы Полины Виардо, по ее завещанию он был передан в Пушкинский музей Александровского лицея. В 1917 году медальон поступил из лицея в Пушкинский Дом Академии наук. Сейчас эта реликвия находится в фонде Всесоюзного музея Пушкина в Ленинграде и экспонируется в квартире-музее на Мойке, 12.

Свою огромную любовь к Пушкину Иван Сергеевич пронес через всю жизнь. Он считал Пушкина своим учителем и наставником. В своих воспоминаниях писатель рассказывает, что он не только любил и обожал Пушкина, но и поклонялся ему, что Пушкин был для него «чем-то вроде полубога». Об этой неугасимой любви к Пушкину Тургенев сказал в речи, произнесенной им в 1880 году, при открытии памятника великому поэту в Москве.

По воспоминаниям близких Ивана Сергеевича, имя Пушкина было на устах писателя в его предсмертные часы. Вскоре после получения из Франции известия о смерти Тургенева в Петербурге прошел слух, что великий писатель «незадолго до смерти завещал похоронить свой прах в Святогорском монастыре Псковской губернии в ногах у своего учителя Пушкина». Об этом вспоминает А. Н. Острогородский в своей книге «Педагогические экскурсии в области литературы», он пишет: «Да, повторяем мы себе то, о чем прежде думали, велико это слово учитель, если человек, сам зарабатывая себе почетное имя, может на смертном одре, подводя итоги своей деятельности, вспомнить того, кого он признает своим учителем…»

Царское правительство, верное своей ненависти к передовым русским писателям, чинило всяческие препятствия к возданию почестей Тургеневу. Оно и слышать не хотело о том., чтобы его прах был торжественно погребен в Святогорье — «хватит возни с этими господами и их сумасбродными затеями», заметил царь Александр III во время доклада ему министра императорского двора барона Фредерикса по поводу похорон Тургенева и появившейся прокламации партии «Народная воля», вышедшей в день прибытия праха Тургенева в Петербург. Правительство не Только слышать не хотело о похоронах Тургенева в псковском Святогорье, но приняло все меры к тому, чтобы покойному писателю воздавалось как можно меньше почестей. Тело Тургенева было похоронено в Петербурге рядом с прахом В. Г. Белинского.

Храм славы

26 мая 1899 года исполнилось сто лет со дня рождения А. С. Пушкина. Эту знаменательную годовщину торжественно праздновала вся тогдашняя Россия, соединившаяся в одном чувстве восторженного поклонения перед памятью великого поэта. К этой славной дате особенно готовились жители Пушкиногорья, ибо их земля приняла «охладелый» прах поэта в 1837 году. Здесь была его «деревенька на Парнасе». Им принадлежит идея создания в селе Михайловском «заветного пушкинского уголка» — превращения его в национальную святыню. С разрешения тогдашнего царского правительства они обошли моря и земли России, по древнему русскому обычаю собирали в кружки на это святое дело денежки повсюду — «от Кавказа до Алтая, от Амура до Днепра», принимали кто сколько даст, а давали — кто копеечку, кто пятачок и редко-редко рубль целковый… Их мечта наконец свершилась, и Михайловское стало народным достоянием.

В Псковском Государственном архиве сохранились списки того, где и сколь собрано денег, кто собирал и что говорил народ, опуская в кружки свои гроши на святое дело.

Такого всенародного праздника, какие устраиваются в наше время, в царской России не было да и не могло быть. Обнищавшему безграмотному крестьянству в те неурожайные голодные годы было нелепо готовиться к празднику. Царское правительство и через 62 года после смерти великого поэта продолжало бояться его влияния на простой народ. Оно распорядилось издавать для народа не все написанное Пушкиным, а только сочинения, особо проверенные, «допущенные к произнесению в народных аудиториях». Но все равно имя Пушкина все громче и громче звучало в массах.

На волостной сходке в 1898 году жители Святогорья избрали свой крестьянский комитет по подготовке к празднику. В своей книге «У Лукоморья» я подробно рассказываю о том, как все это было. Здесь же мне хочется рассказать лишь об одной любопытной истории, связанной с праздником 1899 года, — о сооружении в Святых Горах Пушкинского дворца, который был назван псковским начальством Храмом Славы Пушкина.

Как известно, псковские дворяне, помещики и правители ревностно относились ко всем задумкам простого народа: «Крестьяне вряд ли смогут сделать для Пушкина что-либо. Мы же культурнее простых мужиков — они ведь даже говорить-то правильно не умеют, а не только читать и писать, они вообще мило знают творения Пушкина» — так рассуждал на собраниях псковского Пушкинского комитета его член граф Гейден. Готовясь к празднику, псковское начальство больше думало о себе, чем о простом народе, в этом обвиняла его даже передовая столичная пресса. Народ готовился к юбилею по-своему, как к празднику радости и братства, видел в нем «зарю пленительного счастья». Проект Храма Славы был заказан Псковским комитетом архитектору-художнику Константину Васильевичу Изенбергу, в помощь ему был выделен псковский губернский архитектор Ф. П. Нестурх. В основу проекта была положена специально разработанная программа, которая предусматривала:

1. Дворец должен быть воздвигнут в непосредственной близости к Святогорскому монастырю, в котором находится могила поэта.

2. Он должен занять главенствующее положение в топографии местности.

3. Здание должно отвечать понятию «дворец» и иметь праздничный вид, а его декоративная отделка подчинена пушкинской теме (жизнь и творчество Пушкина).

4. Внутреннее помещение в основном должно состоять из большого зала и сцены. Вместимость зала не менее 1000 человек.

5. Учитывая, что на праздник соберется не одна тысяча человек, а значительно больше, перед зданием дворца должно быть устроено гульбище, на котором сможет разместиться несколько тысяч человек.

Как известно, на Святогорский праздник явилось свыше 5000 человек. Согласно смете, сооружение Храма Славы потребовало немалого количества средств и материалов. Учитывая это, комитет решил «строить здание не навсегда, а как временное». Материалы для него (бревна, доски, толь, стекло, холстина и проч.) взять напрокат у кого-либо из крупных псковских купцов-предпринимателей, с обязательством вернуть их по окончании празднества в течение.1899 года, уплатить за прокат некую сумму денег, «а если возможно, то и бесплатно». Что и было свершено. Вскоре из Пскова в Святые Горы прибыли рабочие и строительные материалы. Сооружение было возведено очень быстро. Площадкой для него был выбран один из холмов, расположенных к востоку от монастыря. Вершина холма была срезана и выровнена. Здание было одноэтажное, деревянное, длиною. 50 метров, шириною 25 метров и высотою 6 метров (исключая кровлю). Кровля состояла из 3 куполов овальной формы: один в центре, два по краям. На центральном куполе трехметровая лира, на боковых куполах по 2 лиры меньшего размера. По кромке кровли — декоративная балюстрада. В центре здания — широкие ворота, декорированные разноцветной материей. Над ними большое живописное панно с изображением лаврового венка, цветов и урны. По всему фасаду огромное панно с изображением сцен из произведений Пушкина: «Русалка», «Капитанская дочка», «Борис Годунов», «Сказка о рыбаке и рыбке», «Полтава», «Скупой рыцарь», «Евгений Онегин», «Руслан и Людмила». — Рядом с панно — большие окна-витражи, декорированные флагами и зелеными хвойными гирляндами. Вокруг здания разбиты площадки, на которых возведены ларьки для торговли гостинцами и сувенирами.

К Храму Славы была проложена специальная дорожка. Она шла от стен монастыря, через овраг и далее по специально возведенной деревянной лестнице в несколько маршей. Следы этой дорожки сохранились до наших дней. Стены внутри Храма были украшены большими картинами, изображающими усадьбу Михайловского, домик няни, вид псковского кремля, «Бал у Лариных», «Полтавский бой» — копии картин художников Кондратьева, Крыжицкого, Самокиш-Судаковской, Овсянникова, Самокиша… На эстраде был поставлен постамент с бюстом Пушкина.

Открытие праздника началось с возложения венков к бюсту. Первыми возложили свой серебряный венок сыновья поэта Александр и Григорий Пушкины. Вслед за ними возложили венки жители Святогорья, гости из Москвы, Петербурга, Пскова, Острова, Новоржева, Опочки, Пензы, Ярославля, Царского Села. После этого начались Пушкинские чтения с демонстрацией «Туманных картинок» на экране, выступления писателей и поэтов, а вслед за этим большой концерт. Праздник и чтения продолжались три дня.

Повесил звонкую свирель

Сегодня в музее-заповеднике, его музеях, парках, рощах, садах, городищах и селищах бывают сотни тысяч паломников. Не смогли бы музейные и парковые хранители, смотрители, садовники, лесники, уборщицы держать это заповедное царство во всей его красоте, благопристойности и чистоте, если бы в этой работе не участвовали сами паломники. Многие сотни доброхотов со всех концов нашей страны ответили на наш призыв по радио и телевидению и стали приезжать сюда, чтобы поработать для Пушкина. Их теперь у нас много всегда. Они убивают самосев дикого кустарника, сажают деревья и цветы, подметают аллеи и дорожки, рассыпают свежий гравий, поливают растения, окашивают газоны, приствольные круги, парковые бровки, газоны…

Живя и работая на природе, воспетой Пушкиным, человек видит вокруг себя красоту, простоту, ясность, сердечность. И он преображается. В душу его приходит покой и мир. Смиряется ее тревога, и впереди видится счастье.

Магическим действием обладает эта земля и поэзия Пушкина с ее «заповедями блаженства». Здесь человек находит своеобразные рецепты радости бытия. Здесь ключ к‘ пониманию того, почему неуклонно растет паломничество в эти святые места, почему растет число «доброхотов».

Особенно чудесен труд детей-школьников, о котором я хочу поведать читателю поподробнее.

Какой-то особой любовью любят они Пушкина. Он с ними с детства. Он учит их слову, речи, литературе, искусству. Он учит их любви к Отечеству, родной земле, природе. Много в нашей стране школ, Носящих имя Пушкина. Я не ошибусь, если скажу, что в каждом городе есть не только Пушкинская улица или площадь, библиотека, театр, клуб, но обязательно есть и школа имени Пушкина!

Все мечтают побывать там, где явился миру Пушкин, где он создал свои «звуки сладкие и молитвы», где он «страдал, любил» и «сердце… похоронил». Но особенно мечтают об этом дети-школьники. Откуда они только не приезжают в наше Пушкиногорье! Со многими школами мы, работники Пушкинского заповедника, в переписке. А пишут они о многом: о том, как устраивают в своих школах Пушкинские выставки, клубы, конкурсы, библиотеки, кружки, походы по пушкинским местам нашей необъятной Родины.

Все они взывают о помощи: советами, указаниями, просят прислать книги, памятки, сувениры, репродукции картин и рисунков на пушкинские темы. Они просят сообщить адреса потомков Пушкина, писателей, поэтов, ученых, пишущих о Пушкине, его близких, его эпохе. Со многими школами мы дружим много лет. Особенно активны школьники Мурманска, Кустаная, Череповца, Ростова-на-Дону, Львова, Киева, Новой Усмани, Белебея, Малаховки, Петрозаводска, Чебоксар, Красноярска, Коврова, Троицка… Не говоря уже о школах Москвы, Ленинграда, Пскова… Мы консультируем работу многих литературных кружков, театральных постановок, пишем рецензии на стихи ребят.

Поразительна активность школьников Вологды. Несколько лет они собирались к нам в гости. Совершали воображаемые экскурсии в Михайловское…, И вот наконец приехали. Радость, вдохновение ребят были безмерны. Они хорошо поработали в парках, устроили у нас в доме-музее Тригорского выставку своих рисунков, посвященных жизни Пушкина в псковской деревне, иллюстраций к «Евгению Онегину», «Борису Годунову», его сказкам. Уезжая из Пушкинских Гор, они увезли с собой немало зарисовок Михайловского, Тригорского, Петровского. Возвратясь к себе в Вологду, они открыли в Центральном Доме культуры Вологды выставку своих работ, посвященных Пушкиногорью. Особенно много приезжает к нам школьников в период летних каникул. Едут с Украины, Сибири, Белоруссии, Кавказа. И почти все стараются оставить по себе добрую память в нашем заповеднике: кто подметает дорожки и аллеи парков, кто окапывает приствольные круги мемориальных деревьев, кто поливает молодые саженцы, цветы… Работы у нас хватает на всех! Эта работа, несомненно, благотворно сказывается на сознании ребят.

Покидая заветный пушкинский край, школьники оставляют в «Книгах впечатлений» музея-заповедника слова благодарности. Вот одна из многих сотен записей:

«Мы, члены кружка «Встречи с будущим» при Центральном Доме искусств г. Москвы, не впервые приезжаем сюда. Здесь мы встречаемся с Пушкиным. Здесь мы испытываем радость безмерную. Здесь мы становимся лучше. Спасибо всем работникам Пушкинского заповедника!»

А вот отрывок из письма ребят восьмилетней школы № 2 города Новая Усмань Воронежской области:

«Здесь, в Михайловском, мы поняли многое. Знакомые нам стихи, написанные поэтом в Михайловском и Тригорском, зазвучали в наших сердцах с новой силой и красотой. Мы поняли, что такое «русский дух» и какую роль он сыграл в творчестве Великого Поэта!»

Вот уже много лет проходит в нашей стране Всесоюзная туристско-краеведческая экспедиция пионеров и школьников «Моя Родина — СССР». Одной из главных целей этой экспедиции является изучение памятников истории и культуры страны, изучение родного края, содействие охране памятников и окружающей среды. Экспедиционных отрядов, приезжающих в Пушкинские Горы, много. Но особенно часто бывают здесь школьники-псковичи. Их экспедиция базируется на областной детской экскурсионно-туристской станции. Много хорошего сделали члены этой экспедиции в Михайловском по благоустройству его. Чистота, порядок, красота садов, парков, аллей — вот главная их забота.

Как и все «доброхоты», ребята живут в Пушкиногорье лагерно, жизнь у них походная: все просто, скромно и даже немного сурово, никаких следов пустяковщины, баловства. Приятно и радостно смотреть на их труд и труд их наставников — учителей. Здесь я должен назвать Эмму Васильевну Смирнову, директора Псковской детской туристической станции, для которой труд экспедиции в Михайловском — святое дело, и такое отношение к делу она стремится привить всем ребятам, которых привозит сюда уже много лет.

Школьники мужают здесь не только физически, но и духовно. Они накапливают в заповеднике материалы для своих школьных сочинений, кружков, музеев, уголков, в которых работают в зимний учебный период, углубляют знания русской природы, творчества великого поэта, в музее-заповеднике они знакомятся с произведениями изобразительного искусства, которыми особенно богаты Тригорское и Петровское.

В благодарность за труд научные сотрудники заповедника читают ребятам лекции, проводят экскурсии, беседы, совершают прогулки по памятным местам, местам боевой славы Пушкиногорья. Всем «доброхотам» мы дарим в благодарность пушкинские сувениры, книги, Почетные грамоты. Все они, уезжая к себе на родину, повторяют слова Пушкина:

Бессмертна любовь людей к Пушкину. Его любят все, все, все! Я не раз видел: входят утром в заповедник люди усталые. Но когда уходят, такие светлые у всех лица. Когда гитлеровцев вышибли из Михайловского, вышел номер «Правды». В передовой было написано: «Мы удвоим вникание к месту, где реют тени великих людей, творцов русской культуры». Мы должны сделать, чтобы этому реянию светлой тени ничто не мешало. Пушкин всегда современен и велик. Гоголь когда-то сказал, что Пушкин — это русский человек в конечном его развитии.

С большой любовью готовится наш советский народ к каждой большой пушкинской дате — достаточно вспомнить 1937-й год — столетие со дня трагической гибели великого поэта, или 1949-й — год стопятидесятилетия со дня его рождения, или 1974-й, когда на Пушкинский юбилейный праздник в Михайловском на Большой поляне собралось более 100 тысяч человек. А торжественное заседание проходило в Кремлевском Дворце съездов при переполненном зале. В проведении этих дат принимали участие все деятели нашей культуры — прозаики, поэты, художники, актеры, работники музеев и издательств. Сколько было создано новых Пушкинских музеев, выставок, поставлено памятников, издано книг.

В февральские дни 1987 года — 150-летие со дня смерти великого поэта. Мы уверены, что ни один писатель, художник, композитор, ни один культурный человек не останется равнодушным к наступающему памятному Пушкинскому дню. Ибо величание Пушкина, светлая память о нем — это святое дело для всех нас.