Пустой трон

Пролог

Мое имя Утред. Я сын Утреда, который был сыном Утреда, а отца моего деда тоже звали Утредом. Отец мой писал свое имя как «Утред», но я встречал такие его написания, как «Утрет», «Угтред» и даже «Оутред». Иные из этих имен значатся в древних пергаментах, удостоверяющих, что Утред, сын Утреда и внук Утреда, есть единственный законный и вечный владелец земель, границы которых заботливо обозначены камнями и канавами, дубами и ясенями, болотами и морем. Земли эти лежат на севере страны, что мы привыкли величать Инглаландом. Мои же владения именуются Беббанбургом. Это омываемый бурными водами и продуваемый холодным ветром край.

Беббанбург я увидел, уже будучи взрослым. Первая наша попытка его захватить провалилась. Тогда великой крепостью владел дядя моего отца. Он украл твердыню у моего родителя. То была кровная вражда. Церковь пыталась прекратить междоусобия: мол, всем саксам-христианам пристало бороться против язычников-викингов, будь то даны или норманны, но отец заставил меня принести клятву довершить месть. Откажись я, он лишил бы меня наследства и имени. Так же, как лишил всего моего старшего брата и отрекся от него, хотя и произошло это по другой причине – не из-за отказа вершить месть, а потому, что тот сделался священником. Раньше меня звали Осберт, но когда брат посвятил себя Богу, его имя перешло ко мне. Теперь Утредом Беббанбургским зовут меня.

Отец мой был язычником, военным вождем и страшным человеком. Он часто говорил, что боялся своего отца, но я ему не верил, потому что ничто, похоже, не способно было его испугать. Многие убеждены – если бы не мой отец, наша страна звалась бы Данеландом, а мы поклонялись Одину и Тору, и это верно. Верно и странно, потому что родитель ненавидел христианского Бога, называл Его «пригвожденным», но, вопреки своей ненависти, провел бо́льшую часть жизни в боях против язычников. Церковь не признаёт, что Инглаланд возник благодаря моему отцу, говорит, что страну создали и завоевали христианские воины, но народ знает правду. Отца следовало бы величать Утредом Инглаландским.

Однако в год Господа нашего 911-й Инглаланда не было. Существовали Уэссекс, Мерсия, Восточная Англия и Нортумбрия. Когда зима перешла в пасмурную весну, я находился на границе Мерсии с Нортумбрией, в густо поросшем лесом краю к северу от реки Мэрс. Нас было тридцать восемь – все конные, мы выжидали среди голых высоких деревьев. Внизу простиралась долина, в которой журчал, убегая на юг, быстрый ручей, а в тенистых оврагах еще лежал скованный морозом снег. Совсем недавно здесь проскакали шестьдесят пять всадников, следуя течению потока, и скрылись из виду там, где долина и ручей резко поворачивали к западу.

– Теперь уже скоро, – пробормотал Редвальд.

Слова выдавали волнение, и я сделал вид, что не услышал. Я тоже нервничал, но старался не подавать виду – пытался представить, как держался бы мой отец. Он сидел бы ссутулившись в седле, угрюмый и неподвижный, вот и я тоже сгорбился и неотрывно вглядывался в долину. И коснулся рукояти меча.

Я назвал меч Клюв Ворона. Наверное, раньше у него было другое имя, ведь он принадлежал Зигурду Торрсону, и тот его именовал по-своему, только я не знаю как. Сначала я думал, что Ульфбертом, потому как это странное имя было выгравировано крупными буквами на лезвии. Выглядело оно вот так:

Но Финан, друг моего отца, объяснил, что Ульфбертом звали франкского кузнеца, выковавшего меч, и что этот мастер делал лучшие и самые дорогие клинки во всем христианском мире. Да и само оружие было христианским, ведь Ульфберт поставил кресты в начале и внутри своего имени. Я спросил у Финана, как найти Ульфберта и заказать ему еще такие мечи, но ирландец ответил, что мастер-волшебник работает в тайне. Закроет какой-нибудь кузнец свою кузницу на ночь, а наутро возвращается и обнаруживает, что там похозяйничал Ульфберт и оставил клинок, выкованный в пламени ада и закаленный в драконьей крови. Я назвал его Клюв Ворона, потому как на знамени Зигурда был изображен ворон. Именно этот меч держал Зигурд, когда сражался со мной, а мой сакс[1] вспорол ему брюхо. Я хорошо запомнил тот удар: и как поддалась вдруг добротная кольчуга, и выражение глаз ярла, когда он понял, что умирает, и восторг, с которым я потянул сакс вбок, потроша врага. Случилось это годом ранее в битве при Теотанхеле, когда мы выманили данов из сердца Мерсии. В той самой битве, где отец сразил Кнута Ранулфсона, но сам был ранен мечом Кнута, Ледяной Злостью.

Клюв Ворона был хорошим мечом, наверное даже лучше Вздоха Змея, клинка моего отца. Лезвие у него было длинное, но легкое, и другие клинки ломались при встрече с его остротой. Это был меч воина, и в тот день, когда мы ждали на поросшем лесом склоне над долиной с быстро бегущим ручьем, он висел у меня на боку. Помимо Клюва Ворона, при мне был мой сакс Аттор. Аттор означает «яд». Это короткий меч, удобный для работы в тесном строю «стены щитов». Он жалит, и именно его укус убил Зигурда. Еще я держал круглый щит с нарисованной на нем волчьей мордой, эмблемой нашего рода. На гребне моего шлема тоже красовалась голова волка, поверх камзола из кожи струилась франкская кольчуга, а все это укрывал плащ из медвежьей шкуры. Я – Утред Утредсон, законный владелец Беббанбурга, и я волновался в тот день.

За мной шел военный отряд. Мне исполнился всего двадцать один, и некоторые из воинов у меня за спиной были вдвое старше меня и во много раз опытнее, но я был сыном Утреда, лорда, и потому командовал. Большинство из наших держались в глубине чащи, рядом со мной располагались только Редвальд и Ситрик. Оба были зрелые воины, и их послали давать мне советы или, точнее, удерживать от опрометчивых поступков. Ситрика я знал с колыбели, отец доверял ему, тогда как Редвальд состоял на службе у леди Этельфлэд.

– Может, они и не придут, – пробормотал Редвальд.

Это был надежный парень, бдительный и осторожный, и я подозревал, что ему хотелось избежать боя.

– Придут, – буркнул Ситрик.

И они пришли – спешащий с севера отряд конных со щитами, копьями, секирами и мечами. Норманны. Я склонился в седле, стараясь пересчитать всадников, рысивших вдоль потока. Три судовые команды? Не меньше сотни воинов, и среди них Хаки Гримсон. По крайней мере, знамя его корабля было здесь.

– Сто двадцать, – объявил Ситрик.

– Больше, – отозвался Редвальд.

– Сто двадцать, – спокойно стоял на своем Ситрик.

Сто двадцать конников в погоне за шестьюдесятью пятью, миновавшими долину несколько минут назад. Сто двадцать воинов под штандартом Хаки Гримсона. Изначально на штандарте был изображен красный корабль среди белого моря, но красная краска выцвела до коричневой и местами поплыла, так что казалось, будто корабль с высокими штевнями истекает кровью. Знаменосец скакал за верзилой на могучей вороной лошади, и я предположил, что верзила и есть Хаки. То был норманн, осевший в Ирландии, а оттуда перебравшийся в Британию. Он занял землю к северу от реки Мэрс и решил обогатиться набегами на юг, на Мерсию. Ярл брал рабов, скот, добро, даже подступил к римским стенам Сестера, хотя гарнизон леди Этельфлэд без труда отразил атаку. Короче говоря, Хаки всем встал поперек горла, вот почему мы находились к северу от Мэрса, прятались среди голых деревьев и наблюдали, как его шайка идет на рысях на юг по прихваченной морозцем тропе вдоль ручья.

– Нам следует… – начал Редвальд.

– Рано, – оборвал я его и коснулся Клюва Ворона: проверил, легко ли выходит он из ножен.

– Рано, – согласился Ситрик.

– Годрик! – позвал я, и мой слуга, двенадцатилетний парнишка Годрик Гриндансон, сорвался с места, где ждали остальные воины. – Копье!

– Господин! – откликнулся он, вручая мне девятифутовое ясеневое древко с тяжелым железным острием.

– Ты скачешь позади нас, – велел я Годрику. – На изрядном расстоянии. Рог при тебе?

– Да, господин. – Он приподнял рог, показывая мне.

Звук рога должен был призвать на помощь шестьдесят пять всадников, если что-то пойдет не так. Однако я сомневался, что от них будет большой прок, если свирепые конники Хаки накинутся на мой крошечный отряд.

– Если они спешатся, – обратился к парнишке Ситрик, – ты поможешь угнать их лошадей.

– Я должен оставаться при… – начал было Годрик, явно намекая на свое место рядом со мной и тем самым на участие в бою, но Ситрик ударил его по лицу тыльной стороной ладони.

– Поможешь угнать лошадей! – отрезал Ситрик.

– Да, господин.

Из разбитой губы мальчика сочилась кровь.

Ситрик выдвинул меч из ножен. Подростком он и сам состоял слугой при моем отце и наверняка сгорал от нетерпения сражаться бок о бок со взрослыми, однако нет для мальчишки более короткого пути к смерти, чем оказаться в схватке с закаленными в бою норманнами.

– Мы готовы?

Ситрик согласно кивнул мне.

– Идем и перебьем ублюдков! – рыкнул я.

Шайка Хаки повернула на запад и скрылась из глаз. Она следовала вдоль ручья, впадавшему в приток Мэрса милях в двух от того места, где долина резко поворачивала к западу. В месте слияния двух потоков имелся невысокий холм, скорее, продолговатое, поросшее травой возвышение, похожее на курганы, которые древние оставили по всей стране. Именно тут Хаки предстояло умереть или потерпеть поражение, что в итоге означало одно и то же.

Пришпорив коней, мы спустились с холма, хотя я не гнал, чтобы кто-нибудь из людей Хаки, оглянувшись, не заметил нас. Мы достигли ручья и повернули к югу. Ехали неспешно, на деле я даже придержал отряд, выслав Ситрика вперед в качестве разведчика. Я видел, как он спешился и подыскал место, с которого мог обозревать западную сторону. Ситрик присел и вскинул руку, предупреждая нас, и лишь некоторое время спустя бегом вернулся к лошади и махнул нам. Когда мы подъехали, он ухмылялся.

– Норманны остановились чуть дальше в долине, – сообщил разведчик, шепелявя, поскольку в битве при Теотанхеле копье дана вышибло ему передние зубы. – И навесили на руку щиты.

Когда всадники скакали мимо нас, их щиты болтались за спиной, но в устье долины Хаки определенно ожидал неприятностей, поэтому заблаговременно изготовился к бою. Да и наши щиты уже висели у нас на руках.

– Они спешатся, когда достигнут конца долины, – заметил я.

– И построят «стену щитов», – добавил Ситрик.

– Так что спешить некуда, – закончил я его мысль и усмехнулся.

– Норманны могут поторопиться, – предположил Редвальд. Он боялся, что драка начнется без нас.

– Шестьдесят пять саксов поджидают их, – сказал я, мотнув головой. – Людей у Хаки больше, но он все равно будет осторожничать.

У норманна окажется почти двойной перевес над противостоящими ему саксами, но саксы эти занимают позицию на холме и уже приготовили «стену щитов». Хаки придется спешить отряд на изрядном расстоянии, чтобы не подвергнуться атаке в момент, пока он строит свою «стену». Только закончив ее и отведя в безопасное место коней, ярл сможет двинуться вперед, и продвижение его будет медленным. Требуется недюжинная отвага, чтобы сражаться в «стене щитов», когда ты ощущаешь дыхание противника, а клинки рубят и колют. Хаки будет наступать неспешно, полагаясь на численный перевес, и осторожно, на случай если саксы устроили западню. Ярл не может позволить себе терять людей. Даже считая, что победа в схватке у него в руках, он все равно не утратит бдительности.

Ирландские норманны валом обрушились на Британию. Финан, соратник моего отца, говорит, что ирландские племена выказали себя слишком упорным неприятелем и прижали северян к восточному побережью Ирландии. По эту же сторону моря отрезок к северу от Мэрса и к югу от шотландских границ представлял собой дикие, неукрощенные земли, потому корабли викингов рассекали волны, доставляя поселенцев в долины Кумбраланда. Формально Кумбраланд принадлежал Нортумбрии, но король данов в Эофервике встречал пришельцев с распростертыми объятиями. Данов страшило растущее могущество саксов, а ирландские норманны, эти свирепые бойцы, могли помочь в обороне принадлежащей данам страны. Хаки был всего лишь последним из прибывших и собирался разжиться за счет Мерсии, и вот почему нас отрядили уничтожить его.

– Помните! – обратился я к своим. – Выжить из них должен только один!

Всегда оставляй одного в живых, советовал мне отец. Пусть этот единственный несет в родные края пугающие вести. Я подозревал, впрочем, что все мужчины Хаки здесь и уцелевшему предстоит сообщить весть о поражении лишь вдовам и сиротам. Священники учат нас любить своих врагов, но не выказывать к ним жалости, да Хаки оной и не заслуживал. Он совершил набег на окрестности Сестера. Тамошний гарнизон, достаточный для обороны стен, но слишком слабый, чтобы одновременно выслать ударный отряд за Мэрс, запросил подкрепления. Подкрепление пришло в нашем лице, и вот теперь мы скакали на запад вдоль ручья, который становился шире, но мельче и уже не спешил, перекатываясь через камни. Невысокий ольшаник стал гуще, голые ветви деревьев склонялись к востоку под напором постоянно дующего со стороны моря ветра. Мы миновали сожженную ферму, от которой не осталось ничего, кроме обугленных камней очага. Это было самое южное из владений Хаки и первое, на которое мы напали. За две недели, прошедшие после нашего прихода к Сестеру, мы спалили с дюжину его поселений, угнали десятки голов скота, перебили немало мужчин, а детей захватили в рабство. Теперь ярл воображал, что загнал нас в ловушку.

От размашистого хода скакуна висевший у меня на шее тяжелый золотой крест бился о грудь. Я посмотрел на юг, где солнце неярким серебристым диском просвечивало сквозь затянувшую небо пелену, и вознес про себя молитву Одину. Я наполовину язычник, может быть меньше чем наполовину, но известно, что даже мой отец обращался подчас к христианскому Богу. «Богов много, – частенько говаривал мне он. – Никогда не знаешь, какой из них не дремлет, потому молись всем».

Вот я и молился Одину. «Я одной с тобой крови, – твердил я, – поэтому защити меня!» Бог сошел на землю и переспал со смертной девушкой, но это случилось задолго до того, как наш народ перебрался через море, чтобы захватить Британию. «Не спал он с девчонкой, – звучал у меня в ушах под стук копыт язвительный голос отца. – Он здорово трахнул ее, а от такого не уснешь». Меня всегда удивляло, почему боги не спускаются больше на землю. Это сильно укрепило бы веру в них.

– Не так быстро! – воскликнул Ситрик.

Я выбросил из головы богов, развлекающихся с девушками, и увидел, как трое из наших юнцов вырвались вперед.

– Придержи! – рявкнул Ситрик, потом усмехнулся мне: – Уже близко, господин.

– Надо бы выслать разведчика, – посоветовал Редвальд.

– Еще довольно далеко, – ответил я. – Вперед!

Я знал, что Хаки спешится, чтобы атаковать поджидающую его «стену щитов». Кони на ощетинившийся копьями строй не пойдут, отпрянут, поэтому воинам ярла придется в пешем строю напасть на саксов, расположившихся на пологой возвышенности. Но мы-то ударим ему в тыл, и тут лошади не испугаются, потому как сзади «стена щитов» вовсе не такая неприступная. Передняя шеренга – это сомкнутые щиты и сверкающее оружие, задняя шеренга – место, откуда начинается паника.

Мы забрали немного к северу, огибая выступ холма, и увидели их. Косые лучи солнца, пробившиеся сквозь брешь в пелене облаков, освещали христианские знамена на вершине и играли на обнаженных клинках. Шестьдесят пять человек, всего шестьдесят пять: тесно сбитая стена в две шеренги на гребне возвышенности, под сенью полотнищ с крестами. Между ними и нами находилась «стена щитов» Хаки, не закончившая пока построение, а еще чуть ближе к нам и правее переминались лошади под охраной мальчишек.

– Редвальд! – бросил я. – Отряди троих угнать табун!

– Да, господин, – кивнул он.

– Годрик, ты идешь с ними! – велел я слуге, затем перехватил тяжелое ясеневое древко копья.

Норманны до сих пор не заметили нас. Все, что они видели, – это шайка мерсийцев, вторгшихся вглубь территории Хаки. Северяне гнались за наглецами и собирались перебить всех до единого, но вскоре им предстоит узнать, что их самих заманили в ловушку.

– Руби их! – рявкнул я и ударил коня шпорами.

Руби их. Вот о чем слагают песни поэты. Вечерами в усадьбах, когда дым очага густо стелется под балками, рога полны элем, а арфист рвет струны, звучат песни о битвах. Это сказы о нашей семье, о нашем народе, о том, как мы помним прошлое. Поэт у нас называется скопом, а скоп – это человек, который умеет придавать форму вещам. Поэт придает форму минувшему, и так мы помним о доблести наших предков, о том, как они добывали нам землю, женщин, скот и славу. Норвежцы не сложат песен о Хаки, потому что это будет сакская песнь о нашей победе.

И мы пошли в атаку. Копье в руке, щит прижат к туловищу, Хердинг, мой конь, этот отважный скакун, молотит землю тяжелыми копытами. Справа и слева от меня летят галопом лошади, вперед выставлены острия, пар вырывается из конских ноздрей. Враг в изумлении оборачивается, и воины в задних шеренгах «стены щитов» не знают, что делать. Кто-то бежит к коням, другие пытаются выстроить стену, обращенную к нам. Я вижу бреши и понимаю, что норманны уже покойники. Позади них саксы садятся в седла, но начать бойню предстоит нам.

И мы начали.

Я нацелился на высокого чернобородого мужчину в дорогой кольчуге и шлеме с плюмажем из орлиных перьев. Он орал, видимо призывая своих сомкнуть щиты с его щитом, на котором был изображен орел с распростертыми крыльями. Потом бородатый перехватил мой взгляд, прочитал в нем свою судьбу, укрылся за орлиным щитом и занес меч. Я понял, что норманн собирается ударить Хердинга в надежде ослепить его или выбить зубы. Всегда бей в коня, а не во всадника. Нанеси коню рану или убей, и всадник превратится в добычу. «Стена щитов» рассыпа́лась, распадалась в страхе. Командиры пытались остановить беглецов. Я изготовил копье, потом тронул Хердинга левым коленом, и он обогнул чернобородого, который взмахнул оружием. Меч скользнул по груди Хердинга, нанеся глубокий порез, из которого полилась кровь, но то был не смертоносный удар, не валящая с ног рана. Мое копье пробило щит врага, разметав в щепы ивовые доски, и погрузилось в кольчугу. Я ощутил, как острие проламывает грудную клетку, выпустил древко, выхватил Клюв Ворона и развернул жеребца, чтобы рубануть по хребту другого противника. Выкованный колдуном клинок рассек кольчугу, словно та была из древесной коры. Хердинг вклинился между двумя воинами, повалив обоих наземь. Мы снова развернулись, а поле боя вокруг представляло собой хаос, полный перепуганных пехотинцев, которых догоняли и резали всадники. С холма примчались еще конные, и весь наш отряд кричал и убивал, а наверху реяли наши флаги.

– Мереваль! – взметнулся высокий крик. – Останови лошадей!

Горстка норманнов успела добежать до коней, но Мереваль – закаленный воин, разберется с ними. Хаки был все еще жив, его окружали тридцать или сорок дружинников, образовавших кольцо щитов вокруг господина. Этим людям оставалось стоять и смотреть, как режут их товарищей. Но гибли и наши. Я заметил трех лошадей с пустыми седлами и одну умирающую, которая молотила копытами, лежа в луже крови. Я повернул туда и срубил человека, с трудом поднявшегося на ноги. Он был оглушен, и я оглушил его еще сильнее, угодив мечом по шлему и снова сбив с ног. Слева от меня взревел норманн, вскинув двуручную секиру. Хердинг, гибкий как кошка, увернулся, и топор лишь скользнул по моему щиту. Мы с конем развернулись, снова полоснул Клюв Ворона, и брызнула кровь. Я орал в возбуждении, выкрикивал свое имя, чтобы мертвые знали, кто отправил их в ад.

Я дал шпоры, держа меч низко и высматривая белую кобылу по кличке Гаст. Она обнаружилась шагах в пятидесяти или шестидесяти. Ее наездник, с клинком в руке, спешил к остаткам отряда Хаки, но три другие лошади преградили Гаст тропу, заставив свернуть. Потом я забыл про Гаст – противник обрушил на меня меч. Норманн потерял шлем, половина его лица была залита кровью. Она сочилась также из раны на поясе, но лицо его было суровым, закаленным в битвах, а удар сопровождался могучим боевым кличем. Я выбросил навстречу Клюв Ворона, и клинок врага разломился пополам, причем верхний конец вонзился в луку моего седла и застрял в ней. Нижняя половина распорола мой правый сапог. Противник пошатнулся, а у меня по ноге заструилась кровь. Я опустил Клюв Ворона, дробя ему череп, и поехал дальше. На глаза мне попался спешившийся Гербрухт, который кромсал секирой мертвого или почти мертвого северянина. Он уже выпотрошил несчастного, а теперь явно намеревался отделить кости от плоти и яростно вскрикивал, круша тяжелым лезвием мешанину из мяса, крови, рваной кольчуги и расщепленных костей, втаптывая все это в траву.

– Что ты делаешь?! – рявкнул я.

– Он меня жирным обозвал! – крикнул в ответ фриз, присоединившийся к нашей дружине этой зимой. – Этот ублюдок назвал меня жирным!

– Ты и есть жирный, – совершенно справедливо заметил я.

Живот у Гербрухта был как у борова, ноги толщиной с дерево, а под щетиной прятался тройной подбородок, но при этом он обладал жуткой силищей. Ужасный противник на поле боя и надежный сосед в «стене щитов».

– Теперь уже больше не обзовет! – фыркнул фриз и погрузил секиру в череп покойника, расколов лицевую часть и обнажив мозг. – Тощий мерзавец!

– Ты чересчур много ешь, – сказал я.

– Я постоянно голоден, вот и ем.

Я развернул коня и увидел, что бой закончился. Хаки и его щитоносцы еще сражались, но были окружены и слишком малочисленны. Саксы спешивались, чтобы добить раненых и снять с убитых кольчуги, оружие, золото и серебро. Как и все северяне, эти воины носили браслеты, доказывающие их подвиги. Все добытые браслеты, а также фибулы, накладки с ножен и шейные цепи мы сваливали на изрезанный мечом, заляпанный кровью плащ. Я надел браслет, снятый с трупа чернобородого, на левую руку, добавив к прочим. Он был из золота, с угловатыми письменами, какие в ходу у норманнов.

Ситрик ухмылялся.

– Единственный уцелевший, господин, – сообщил он, указывая на перепуганного парня, почти уже мужчину.

Я кивнул:

– Подойдет. Отруби ему правую руку и дай коня. И пусть уезжает.

Хаки наблюдал за нами. Я подъехал к уцелевшим норманнам поближе и уставился на ярла. Это был коренастый мужчина со шрамом на лице и каштановой бородой. Он потерял в схватке шлем, и на косматых волосах темнела кровь. Уши у него оттопыривались, как ручки у кувшина. Он с вызовом смотрел на меня. На покрытой кольчугой груди висел золотой молот Тора. Вокруг ярла я насчитал двадцать семь бойцов. Они образовали тесный круг, выставив щиты.

– Стань христианином, – обратился я к нему по-датски. – И быть может, останешься жить.

Хаки меня понял, хотя едва ли владел этим языком. Он рассмеялся в ответ на мое предложение, потом сплюнул. Я и сам не был уверен, говорю ли правду, хотя нередко врагов щадили, если они соглашались креститься. Решающее слово принадлежало не мне, а человеку на высокой белой кобыле по кличке Гаст. Я повернулся к кольцу всадников, окружавших северян. Всадник на белой лошади посмотрел сквозь меня:

– Хаки брать живым, остальных убить.

Это не заняло много времени. Большинство из храбрейших норманнов уже полегло, и при Хаки находилась лишь горстка опытных воинов, остальные были слишком юны. Многие из них кричали, что готовы сдаться, но их рубили. Я наблюдал. Атаку возглавлял Мереваль, добрый дружинник, ушедший от Этельреда на службу к Этельфлэд. Именно Мереваль вытащил Хаки из кровавой кучи, отобрал у него меч и щит и заставил встать на колени перед белой лошадью.

Хаки поднял глаза. Солнце низко стояло на западе, за спиной у всадника Гаст, и слепило ярла, но тот ощущал ненависть и презрение, которые изливаются на него. Он двинул головой так, чтобы та оказалась в тени конника, и теперь, вероятно, видел франкскую кольчугу, отполированную песком так, что кольца горели, будто сделанные из серебра. Видел белый шерстяной плащ, окаймленный шелковистым зимним мехом горностая. Видел высокие сапоги с белой шнуровкой, длинные ножны, окованные серебром. А если бы дерзнул посмотреть выше, наткнулся бы на холодные голубые глаза на суровом лице, обрамленном золотистыми волосами, выбивающимися из-под отполированного под стать кольчуге шлема. Вокруг шлема шла серебряная полоса, а гребень венчал серебряный крест.

– Снимите с него кольчугу, – распорядился всадник в белом на белой лошади.

– Да, госпожа, – отозвался Мереваль.

То была леди Этельфлэд, дочь Альфреда, бывшего некогда королем Уэссекса. Она была замужем за Этельредом, повелителем Мерсии, но все в Уэссексе и Мерсии знали, что уже много лет ее любовником является мой отец. Это Этельфлэд привела свою дружину на север, на подмогу гарнизону Сестера, и именно Этельфлэд измыслила ловушку, в результате которой Хаки стоял теперь на коленях перед ее конем.

– Ты выказал себя молодцом, – почти нехотя бросила она мне.

– Спасибо, госпожа.

– Доставишь его на юг, – велела она, кивнув на Хаки. – Он умрет в Глевекестре.

Мне такое решение показалось странным. Почему не прикончить его здесь, на пожухлой после зимы траве?

– Ты не вернешься на юг, моя госпожа? – осведомился я.

Было ясно, что она сочла вопрос дерзким, но все же ответила:

– У меня тут много дел. Его повезешь ты. – Рука в перчатке вскинулась, прервав мою попытку развернуться. – Постарайся прибыть на место до наступления Дня святого Кутберта. Слышишь?

Я поклонился. Затем мы связали Хаки руки за спиной, усадили на лошадь поплоше и отправились в Сестер, хотя и не успевали добраться туда до наступления темноты. Трупы норманнов мы бросили на поле боя, на корм воронам, но своих убитых, которых оказалось пятеро, забрали с собой. Забрали захваченное знамя Хаки и всех коней неприятеля, навьючив их добытым оружием, кольчугами, одеждой и щитами.

Мы возвращались победителями под штандартом Этельреда с изображением белой лошади, стягом святого Освальда и причудливым флагом Этельфлэд с белым гусем, держащим меч и крест. Гусь являлся символом Вербурх, святой, чудесным образом избавившей ниву от разоряющих ее гусей, хотя я и не мог понять, почему поступок, который способна совершить любая десятилетняя девчонка с громким голосом, сочли чудом. Даже колченогая собака могла прогнать птиц с поля, но я никогда не дерзал высказывать свое мнение при Этельфлэд, глубоко почитавшей внушившую гусям страх святую.

Сестерскую крепость возвели римляне, поэтому укрепления ее были из камня – не как у бургов, что строим мы, саксы, со стенами из земли и бревен. Въезд в город защищали ворота и надвратная боевая площадка, а толстые стены крепости образовывали освещенный факелами туннель. Миновав его, мы оказались на главной улице, которая прямо, как стрела, шла между высокими каменными зданиями. Стук копыт эхом отражался от стен домов, потом в честь возвращения Этельфлэд зазвонили колокола церкви Святого Петра.

Прежде чем собраться в главном доме, расположенном в центре Сестера, Этельфлэд с большинством дружинников отправилась в храм, вознести благодарение за победу. Мы с Ситриком поместили Хаки в крошечную каменную хижину, оставив руки связанными на ночь.

– У меня есть золото, – сказал ярл на датском.

– У тебя есть солома для подстилки и моча вместо эля, – ответил Ситрик, после чего мы заперли дверь и оставили двоих парней сторожить пленника.

– Выходит, едем в Глевекестр? – спросил меня Ситрик.

– Так она сказала.

– Ты должен быть доволен.

– Я?

– Та рыженькая из «Снопа»! – Мой спутник расплылся в щербатой ухмылке.

– Одна из многих, Ситрик! – беззаботно воскликнул я. – Одна из многих!

– И та девчонка с фермы близ Сирренкастра, – добавил он.

– Она вдова, – заявил я настолько серьезно, насколько сумел. – А как мне известно, наш христианский долг – защищать вдов.

– Ты это защитой называешь? – расхохотался Ситрик. – Жениться на ней собираешься?

– Нет, конечно. Женюсь я на землях.

– Под венец тебе надо. Сколько тебе лет?

– Двадцать один, кажется.

– Значит, давно уже пора было жениться, – бросил он. – Как насчет Эльфинн?

– А что с ней?

– Славная кобылка, – хмыкнул Ситрик. – И осмелюсь предположить, скакать умеет будь здоров.

С этими словами он толкнул тяжелую дверь, и мы вошли в большой зал. Он освещался сальными свечами и жарким пламенем, пылающим в каменном очаге грубой работы, устроенном в римском полу. Столов для воинов гарнизона и тех, которых привела на север Этельфлэд, не хватало, так что часть сидела на корточках, но мне отвели место за высоким столом рядом с Этельфлэд. По бокам от нее восседали двое священников, один из которых, прежде чем мы приступили к трапезе, прочитал длинную молитву на латыни.

Этельфлэд я побаивался. Лицо у нее суровое, хотя люди говорили, что в молодости она была красавицей. В том, девятьсот одиннадцатом году ей было лет сорок, если не больше, и в золотых волосах появились седые пряди. От холодного и задумчивого взгляда удивительно синих глаз дрожь пробегала даже у самых отважных из мужчин. Словно она читала твои мысли и презирала их. Не я один страшился Этельфлэд. Ее собственная дочь Эльфинн и та сторонилась матери. Мне нравилась Эльфинн, вечная хохотушка и озорница. Она была моложе меня, мы росли вместе, и многие полагали, что нам следует пожениться. Не знаю, считала ли Этельфлэд это хорошей идеей. Она вроде как недолюбливала меня, хотя дочь Альфреда питала это чувство к большинству людей. Вопреки холодности в Мерсии ее обожали. Этельреда все принимали как правителя Мерсии, но любил народ ненавистную ему жену.

– Глевекестр… – обратилась она ко мне.

– Да, госпожа.

– Заберешь с собой добычу. Всю. Используй повозки. И возьми пленников.

– Да, госпожа.

Большинство пленных составляли дети, захваченные в имениях Хаки в первые дни нашего набега. Их предстояло продать в рабство.

– Ты должен успеть до Дня святого Кутберта, – повторила Этельфлэд приказ. – Понял?

– До Дня святого Кутберта, – покорно подтвердил я.

Она устремила на меня долгий, пристальный взгляд. Священники у нее по бокам тоже пялились на меня, и тоже враждебно.

– И ты заберешь Хаки, – продолжила правительница.

– Хаки тоже, – согласился я.

– И повесишь его перед усадьбой моего мужа.

– Проделай это медленно, – добавил один из священников. Существует два способа вздернуть человека: быстрый и медленный, мучительный.

– Да, отец, – кивнул я.

– Но сначала покажи его людям, – распорядилась Этельфлэд.

– Хорошо, госпожа, разумеется, – ответил я, но потом замялся.

– Что такое? – Она заметила мою нерешительность.

– Госпожа, народ захочет знать, почему ты задержалась здесь.

Она вскинулась, второй священник нахмурил лоб.

– Это не их дело… – начал он.

Этельфлэд знаком велела ему замолчать.

– Множество норманнов покидает Ирландию, – осторожно промолвила правительница. – И намеревается осесть тут. Их следует остановить.

– Разгром Хаки вселит в них страх, – напомнил я.

Она пропустила мою неуклюжую лесть мимо ушей.

– Сестер не дает им воспользоваться рекой Ди, – продолжила Этельфлэд. – Но Мэрс открыт. Я хочу построить бург на его берегу.

– Удачная мысль, госпожа, – пробормотал я и удостоился взора, полного такого презрения, что залился краской.

Взмахом руки она отпустила меня, и я вернулся к жаркому из баранины. Я наблюдал за Этельфлэд краем глаза, видел твердую линию челюсти, желчно сжатые губы и задавал себе вопрос: как, во имя Господне, удалось ей привлечь моего отца и заставить людей боготворить ее?

Ну да ладно – завтра я буду далеко от нее.

– Люди следуют за ней, потому что, не считая твоего отца, она единственная, кто хочет сражаться, – растолковывал мне Ситрик.

Мы ехали на юг по дороге, которая стала мне привычной за последние годы. Дорога проходила по границе Мерсии и Уэльса, служившей постоянным источником раздора между валлийскими государствами и мерсийцами. Валлийцы, разумеется, были нашими врагами, но они тоже являлись христианами, и нам никогда не удалось бы победить при Теотанхеле без помощи валлийских единоверцев. Временами они сражались за Христа, как это было при Теотанхеле, но столь же часто брались за оружие ради добычи, угоняя в свои горные долины скот и рабов. Результатом этих постоянных набегов стали выстроенные вдоль всей дороги бурги – укрепленные города, где народ искал убежища в случае появления неприятеля и откуда гарнизон мог нанести ответный удар.

Со мной ехали тридцать шесть дружинников и Годрик, мой слуга. Четверо воинов рассыпались дозором впереди, осматривая путь на предмет засады, остальные охраняли Хаки и две повозки, груженные добром. Еще мы стерегли восемнадцать детей, предназначенных для продажи на невольничьих рынках, но Этельфлэд настаивала, чтобы сначала мы показали их народу в Глевекестре.

– Зрелище хочет устроить, – сказал мне Ситрик.

– Верно! – согласился отец Фраомар. – Так мы покажем жителям Глевекестра, что одержали победу над отвергающими Христа.

Фраомар был одним из карманных попов Этельфлэд – человек еще молодой, ревностный и рьяный.

– Продадим это вот, – кивнул он в сторону катящейся перед нами повозки с доспехами и оружием, – и пустим деньги на новый бург, хвала Господу.

– Хвала Господу, – покорно подхватил я.

Деньги – головная боль Этельфлэд. Для строительства нового бурга, охраняющего Мэрс, требовались деньги, а их постоянно не хватало. Рента с земли, подати с торговцев и пошлины шли в доход ее мужу, а Этельред терпеть не мог Этельфлэд. Ее любили в Мерсии, но серебром распоряжался Этельред, и никто не хотел ссориться с ним. Даже сейчас, когда он лежал на одре болезни в Глевекестре, ему приносили клятвы верности. Только самые отважные и богатые, рискуя вызвать его гнев, давали Этельфлэд воинов и серебро.

Этельред умирал. В битве при Теотанхеле ему достался удар копьем в тыльную часть головы. Острие пробило шлем и проломило череп. Никто не ждал, что Этельред выкарабкается, но он выжил, хотя, если верить слухам, был едва ли лучше мертвого: бесновался как сумасшедший, брызгал слюной и дергался, а подчас выл, как пойманный волк. Вся Мерсия ждала его смерти, и вся Мерсия гадала, что последует за ней. На эту тему не говорили, по крайней мере открыто, но втайне шушукались только об этом.

И вот, к моему удивлению, отец Фраомар поднял ее в первый же вечер. Обремененные повозками и пленниками, двигались мы медленно. На ночевку остановились на ферме близ Вестуна, в недавно обжитой части Мерсии, ставшей безопасной благодаря бургу в Сестере. Ферма некогда принадлежала дану, но теперь там поселился одноглазый мерсиец с женой, четырьмя сыновьями и шестью рабами. Дом его представлял собой хибару из земли, дерева и соломы, скот ютился в убогом загоне из дырявого плетня, зато всю усадьбу окружал добротный частокол из дубовых бревен.

– Валлийцы всегда поблизости, – объяснил хозяин наличие дорогого укрепления.

– Ты не сможешь оборонять его с шестью рабами, – заметил я.

– Соседи подойдут, – пояснил он.

– И строить они помогали?

– Да.

Мы связали Хаки лодыжки, проверили, крепко ли затянуты узлы на запястьях, потом примотали его к брошенному близ навозной кучи плугу. Толпу из восемнадцати ребятишек загнали в дом, оставив двоих караулить эту ораву, прочие же разместились как могли на усеянном коровьими лепешками дворе. Разожгли костер. Гербрухт ел от души, набивая пузо размером с бочонок, а Редбад, еще один фриз, наигрывал на свирели песни. Печальные мелодии наполняли ночь грустью. Искры взлетали к небу. Немного ранее прошел дождь, но теперь облака снесло и показались звезды. Я заметил, что некоторые искры падают на крышу хибары, и встревожился, как бы кровля не занялась, но покрытая мхом солома насквозь пропиталась влагой, и искры быстро гасли.

– Нуннаминстер, – произнес вдруг отец Фраомар.

– Нуннаминстер? – переспросил я удивленно.

Священник тоже наблюдал, как блуждающие огоньки меркнут и умирают на крыше.

– Это монастырь в Винтанкестере, где почила госпожа Эльсвит, – пояснил он, хотя мне это мало помогло.

– Жена короля Альфреда?

– Да упокоит Господь ее душу, – пробормотал поп и перекрестился. – После смерти государя она выстроила монастырь.

– И что с того? – по-прежнему недоумевая, спросил я.

– Часть обители сгорела после ее смерти, – продолжил Фраомар. – Это случилось по вине искр, попавших на соломенную крышу.

– Здешняя кровля слишком сырая, – возразил я, кивнув в сторону дома.

– Разумеется. – Священник смотрел, как огоньки ложатся на солому. – В народе болтают, что тот пожар был местью дьявола. – Он снова осенил себя крестом. – Госпожа Эльсвит очень благочестива, потому и спаслась.

– Отец рассказывал, что это была сварливая ведьма, – осмелился ввернуть я.

Отец Фраомар нахмурился, потом смягчился:

– Упокой Господь ее душу. – Он сухо улыбнулся. – Я слыхал, что уживаться с этой женщиной было непросто.

– А с какой легко? – вклинился в разговор Ситрик.

– Госпожа Этельфлэд не согласится, – мягко продолжил Фраомар.

Я замялся, потому как мы коснулись опасной темы.

– На что не согласится? – уточнил я наконец.

– Уйти в монастырь.

– Это обязательно?

– А как иначе? – уныло отозвался Фраомар. – Муж умирает, она становится вдовой, причем вдовой с имуществом и властью. Люди выступят против нового брака – ее супруг получил бы слишком много власти и силы. Кроме того… – Тут священник осекся.

– Что – кроме? – негромко вмешался Ситрик.

– Господин Этельред, да спасет его Господь, оставил завещание.

– И в этом завещании сказано, что его жена должна уйти в монастырь? – процедил я.

– Что еще ей делать? – Фраомар пожал плечами. – Таков обычай.

– Не могу представить ее в роли монахини, – заметил я.

– О, это святая женщина, добрая! – с жаром воскликнул поп, потом вспомнил, что она повинна в прелюбодействе. – Не совершенная, конечно, но кто из нас без изъяна? Все мы грешны.

– А как же ее дочь, Эльфинн? – вырвалось у меня.

– Э, глупая девчонка, – отмахнулся Фраомар.

– Но если кто-то женится на ней… – начал я, но был прерван.

– Эльфинн – женщина! Она не вправе унаследовать власть отца! – Священник рассмеялся от одной мысли об этом. – Нет, для Эльфинн лучше всего выйти замуж за иноземца. Уехать куда подальше. Быть может, стать женой какого-нибудь франкского лорда? Или присоединиться к матери в стенах обители.

Разговор принял опасный оборот, потому как никто не знал наверняка, что произойдет после смерти Этельреда, а кончина его определенно скоро наступит. Короля в Мерсии не было, но и в качестве мерсийского лорда Этельред имел практически королевскую власть. Ему, конечно, хотелось зваться королем, но отстоять собственные границы он мог только при помощи западных саксов, а те не желали наличия в Мерсии независимого государя, а точнее, предпочли бы видеть на ее троне своего собственного короля. Да, хотя Мерсия и Уэссекс являлись союзниками, особой приязни между ними не наблюдалось. Мерсийцы гордились прошлым, а теперь стали вассальным государством, и стоит Эдуарду Уэссекскому заявить права на Мерсию, будет бунт. Никто не знал, что нас ждет и кого поддерживать. Принести клятву верности Уэссексу или одному из мерсийских олдерменов?

– Какая жалость, что у Этельреда нет наследника, – пробормотал отец Фраомар.

– Законного наследника, – уточнил я, и, к моему удивлению, священник рассмеялся.

– Законного, – согласился он, затем перекрестился и добавил благочестиво: – Господь все устроит.

На следующее утро небо затянули грозовые тучи, наползшие с валлийских гор. Ближе к полудню начался дождь и поливал все время, пока мы медленно тащились к югу. Дорогу, которой мы следовали, построили римляне, и всякий раз мы останавливались на ночлег на развалинах римских фортов. Шайки грабителей-валлийцев не попадались, а битва при Теотанхеле гарантировала то, что никакие даны не осмелятся сунуть нос так далеко на юг.

Дождь и пленники замедлили наше продвижение, но в итоге мы добрались до Глевекестра, столицы Мерсии. Прибыли за два дня до праздника святого Кутберта, но, лишь оказавшись в городе, я понял, почему Этельфлэд придавала этой дате такое значение. Отец Фраомар поспешил вперед с вестью о нашем приезде. Нас встретил звон колоколов, а у ворот собралась небольшая толпа. Я велел развернуть знамена: мою собственную волчью голову, стяг святого Освальда, белую лошадь Этельреда и гуся Этельфлэд. Штандарт Хаки тащил мой слуга Годрик, волоча его по грязи. Нашу небольшую процессию возглавляла повозка с добычей, за ней шли дети-пленники, следом плелся Хаки, привязанный к хвосту лошади Годрика. Вторая повозка замыкала строй, а мои воины ехали по обе стороны от колонны. Зрелище не самое впечатляющее. После Теотанхеля мы провезли по улицам города двадцать с лишним возов с добычей, множество пленников, захваченных лошадей и дюжину вражеских флагов. Но даже столь незначительная процессия дала жителям Глевекестра повод порадоваться, и нас чествовали всю дорогу от северных ворот до дворца Этельреда. Пара священников бросила в Хаки катышки конского навоза, толпа подхватила забаву, а детишки бежали рядом и осыпали ярла издевками.

У входа во дворец нас встретил Эрдвульф, командир ближней дружины Этельреда и брат Эдит, женщины, которая спала с лордом Этельредом. Эрдвульф был человек умный, приятный на внешность, властолюбивый и деятельный. Он водил полки Этельреда против валлийцев и причинил им большой ущерб. В народе ходили также слухи, что он отличился при Теотанхеле.

«Источник власти Эрдвульфа кроется между бедрами его сестры, но не стоит его недооценивать, – говаривал мне отец. – Он опасен».

Опасный Эрдвульф был облачен в длинную кольчугу, отполированную до блеска, поверх которой набросил темно-синий плащ, отороченный мехом выдры. Он вышел с непокрытой головой, и черные лоснящиеся волосы удерживались коричневой лентой. Меч, тяжелый клинок, покоился в ножнах из мягкой кожи, украшенных золотом. По бокам от Эрдвульфа расположилась пара священников и еще с полдюжины приближенных, на каждом красовалось изображение герба Этельреда – белой лошади. Завидев нас, Эрдвульф улыбнулся. Я заметил, что, пока он шел нам навстречу, глаза его не отрывались от знамени Этельфлэд.

– Господин Утред, собираешься на рынок? – обратился Эрдвульф ко мне.

– Рабы, доспехи, мечи, копья, топоры, – перечислил я. – Желаешь купить?

– А это? – Он указал на ярла.

Я повернулся в седле:

– Хаки, вождь норманнов, решивший обогатиться за счет Мерсии.

– Тоже продается?

– Его повесят, – ответил я. – Медленно. Госпожа приказала вздернуть его прямо здесь.

– Твоя госпожа?

– И твоя, – уточнил я, зная, как это его бесит. – Госпожа Этельфлэд.

Если он и злился, то не выказал этого, а снова улыбнулся.

– У нее много забот, – прощебетал Эрдвульф. – Она собирается вернуться?

Я помотал головой:

– У нее дела на севере.

– А я думал, ей захочется присутствовать на витане[2], который состоится через два дня, – ехидно заметил он.

– На витане?

– Тебя это не касается, – отрезал Эрдвульф. – Ты не приглашен.

Витан, как я подметил, соберется в День святого Кутберта. Так вот почему Этельфлэд хотела, чтобы мы поспели прежде, чем большие люди Мерсии соберутся на совет. Желала напомнить им, кто сражается с врагами страны.

Эрдвульф подошел к Хаки, оглядел его с ног до головы, потом вернулся ко мне.

– Как вижу, у тебя знамя господина Этельреда.

– Разумеется, – ответил я.

– И оно развевалось во время схватки, в которой вы захватили этого малого? – Он кивнул в сторону Хаки.

– Сражаясь за Мерсию, моя госпожа делает это под знаменем мужа.

– Значит, пленники и добыча принадлежат лорду Этельреду, – заявил Эрдвульф.

– Мне приказано их продать, – возразил я.

– Вот как? – Наглец рассмеялся. – Так вот тебе новый приказ. Все это принадлежит лорду Этельреду, поэтому передай добычу мне.

Он воззрился на меня, подбивая к ссоре. Вид у меня был, надо полагать, угрожающий, потому как его спутники наполовину опустили копья.

Появился отец Фраомар и метнулся к моему коню.

– Не надо свар, – прошипел он.

– Господин Утред и в мыслях не держал обнажать меч против дружинников лорда Этельреда, – измывался Эрдвульф. Потом махнул своим людям. – Заберите все это! – приказал он, указывая на повозки, добычу, Хаки и рабов. – И поблагодарим госпожу Этельфлэд, – тут его взгляд снова впился в меня, – за скромный вклад в казну своего супруга.

Я смотрел, как его подручные уводят повозки и рабов к воротам. Когда все закончилось, Эрдвульф расплылся в ухмылке.

– Так госпожа Этельфлэд не имеет намерения посетить витан? – насмешливо осведомился он.

– А ее приглашали?

– Нет, разумеется, она ведь женщина. Но ей могло быть интересно, какие решения примет витан.

Эрдвульф пытался выведать, вернется ли Этельфлэд в Глевекестр. Я хотел было сказать, что не имею представления о ее планах, потом решил не таить правду.

– Ее не будет, – сообщил я. – У нее много дел – она строит бург на Мэрсе.

– Ах, бург на Мэрсе! – воскликнул он и расхохотался.

Ворота закрылись за ним.

– Ублюдок! – буркнул я.

– У него есть право, – пояснил отец Фраомар. – Лорд Этельред – супруг леди Этельфлэд, поэтому все ее имущество принадлежит ему.

– Этельред – поросенок, у которого молоко матери-свиньи на губах не обсохло, – сказал я, пялясь на закрытые ворота.

– Он повелитель Мерсии, – выдавил священник. Фраомар принадлежал к числу сторонников Этельфлэд, но чувствовал, что смерть мужа лишит ее и влияния, и власти.

– Ублюдок или нет, но элем он нас не угостит, – встрял Ситрик.

– Эль – хорошая идея, – согласился я.

– А потом – рыженькая из «Пшеничного снопа»? – с ухмылкой уточнил он. – Если только ты не решил углубить свои познания в сельском хозяйстве.

Я усмехнулся в ответ. Отец дал мне усадьбу к северу от Сирренкастра и велел учиться земледелию. «Хозяин должен знать об урожаях, пастбищах и скоте не меньше своего управляющего, – ворчал мой родитель. – Иначе пройдоха будет надувать тебя как захочет».

Чем больше дней я проводил в имении, тем больше доставлял ему радости, но, должен признаться, я мало чего узнал про урожаи, пастбища и скот, зато очень близко сошелся с одной молодой вдовушкой, которую поместил жить в главном доме усадьбы.

– Сначала в «Сноп», – объявил я, тронув Хердинга. «А завтра, – добавил мысленно, – отправимся к вдове».

Вывеска таверны представляла собой большой, вырезанный из дерева сноп. Проскакав под ней, я оказался на утопающем в грязи из-за дождя дворе и передал слуге поводья. Мне нечего было возразить отцу Фраомару. У лорда Этельреда имелось законное право брать все принадлежащее жене, потому как у нее не было ничего, что не принадлежало бы мужу. И тем не менее выходка Эрдвульфа удивила меня. Этельред и Этельфлэд долгие годы жили в состоянии войны, но то была война без сражений. Он обладал в Мерсии законной властью, тогда как она пользовалась любовью народа. Этельред мог бы с легкостью отдать приказ заточить свою супругу, но брат оной был королем Уэссекса, а Мерсия выживала только за счет помощи, которую оказывали ей западные саксы в момент серьезной опасности. Поэтому муж и жена ненавидели друг друга, но терпели и делали вид, что никакой вражды не существует. Вот почему Этельфлэд так настойчиво использовала знамя супруга.

Ныряя под низкую притолоку двери таверны, я мечтал, как отомщу Эрдвульфу. Представлял, как выпускаю ему кишки или отрубаю голову или как слушаю его мольбы, приставив Клюв Ворона ему к горлу. «Ублюдок! – злился я. – Трусливый, напыщенный, сальноволосый, задирающий нос ублюдок!»

– Эрслинг![3] – окликнул меня хриплый голос, источник которого располагался близ очага «Снопа». – Какой зловредный демон занес тебя сюда в стремлении испортить мне день?

Я вытаращился. И отказался верить своим глазам, потому что в ответ на меня смотрел тот, кого я меньше всего ожидал увидеть в твердыне Этельреда.

– Ну, эрслинг, и что ты тут забыл? – допытывался мужчина.

Это был мой отец.