Пусть он останется с нами

Может быть, он даже все время жалеет, что я есть, я же совершенно лишний для него человек, я же это все время чувствую! Хоть бы умер бы я тогда вместе с мамой от дифтерита, и то, наверное, лучше было бы!

Хорошо еще, что бабушка у меня есть. Вот она меня точно любит. Только ее мне и жалко, очень она переживать будет, когда узнает, что я уехал. Я ей сразу телеграмму дам, как в Москву приеду. А потом она ко мне все равно переедет. И еще жалко все-таки, что я с Ленкой не попрощался, даже позвонить нельзя... Но Ленка поймет, что возможности не было.

На повороте я остановился и последний раз посмотрел на наш дом. Гравий сразу перестал хрустеть, и стало тихо-тихо. И весь наш дом был виден в лунном свете ясно, как днем. Даже одна расколотая черепица, которую Димка разбил в тот день, когда мы испытывали камнеметную машину.

В окнах света не было, как будто в этом доме никто и не живет. Только окна и были темные, а весь наш дом стоял белый-белый в лунном свете... И до чего мне стало грустно, ну просто слов нет. Зря я посмотрел на наш дом, окончательно меня это доконало. Я повернулся и пошел к выходу, не оборачиваясь и ничего не видя, потому что ком в горле у меня стал еще больше, даже дышать стало трудно, и в глазах защипало так, что сразу захотелось их закрыть, и не просто закрыть, как всегда, а обязательно ладонями.

Я сделал еще несколько шагов и подошел к калитке. Я взялся за ручку и потянул ее к себе, а она сразу так заскрипела, что меня мороз по коже продрал и во рту, и по языку и по деснам всем, такая оскомина прошла, как будто я штук пятьдесят зеленых слив съел подряд. А днем я эту калитку открываю, и хоть бы что, никакой оскомины! Скрип этот, наверное, можно было услышать на другом конце города.

Я еще чуть сильнее потянул на себя, чтобы поскорее покончить с этим, пока бабушка не проснулась, так эта проклятая калитка прямо завизжала противным визгом, как будто ее режут... Я решил с ней больше не связываться, а перелезть через забор. Удивляюсь, как мне это сразу не пришло в голову, отошел от нее и пошел к забору. Он у нас совсем низкий, и подтянуться на руках ничего не стоит, надо только сделать это сразу, рывком, чтобы не испачкаться в известке. Его совсем недавно покрасили, и он ужасно пачкается, стоит только к нему нечаянно прислониться. Я встал на цыпочки и вытянул вверх руки, ухватился за край. Я совсем было собрался подпрыгнуть и одновременно подтянуться, как почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Прямо всей спиной почувствовал, что на меня кто-то смотрит не отрываясь. Прямо как будто уперся этот взгляд мне в спину и особенно в затылок и давит. Я не сразу обернулся, еще немного постоял не оборачиваясь, потому что очень не хотелось оборачиваться. А потом все-таки повернулся и посмотрел в ту сторону. Под засохшим деревом рядом с опрокинутым мусорным ящиком, из которого все высыпалось на землю, стоял лев. Он стоял неподвижно и смотрел на меня. Это был огромный лев. Я много раз видел их в зоопарке, в цирке, в кино, но даже представить не мог себе, что они могут быть такими огромными. Он стоял ко мне боком и был виден весь. Желтая шерсть на его туловище блестела под лунным светом, как намазанная жиром. Не блестела только грива, она была темно-коричневая, но с проседью. А глаза у него были тоже желтые, и они мерцали тусклым светом под лучами луны. И даже, может быть, луна была здесь ни при чем — глаза у него светились сами по себе, изнутри. У него был толстый, торчащий на конце нос, щеки и тонкие губы и очень высокий лоб — человеческое лицо, и только. И выражение лица у него было как у человека. Он стоял над разбросанным мусором, и я, совершенно между прочим, подумал, что он, наверное, копался в этом мусоре, отыскивая еду. Я говорю «между прочим» потому, что с того момента, как я увидел этого льва, я думать начал не сразу, а просто стоял, ничего не думая, и смотрел на него.

Я не боялся. До сих пор не могу понять, почему я не испугался этого льва, которого все так боялись и за которым охотился весь город. Я помню только, что вдруг подумал: наверно, этот лев ужасно устал бродить по незнакомому городу среди людей, которые боятся его и убегают или хотят его убить. И еще я подумал, что он, может быть, хочет вернуться в цирк, но не знает, как это сделать, и никогда не сумеет вернуться, если я ему не помогу. Да, и это я помню точно, еще я подумал, что он ужасно голодный и его надо обязательно покормить. Не стал бы этот лев ни за что рыться в чужом мусорном ящике, если бы не помирал от голода. Я же не ошибаюсь, вот честное слово, я тогда думал только об этом, когда стоял в темноте напротив этого льва. И еще я увидел, а вот об этом никому не сказал ни одного слова, кроме Ленки, и она мне поверила… Я увидел, что этот лев ужасно обрадовался, что меня встретил. Всегда чувствую это — рады мне или нет, а этот лев просто ужасно обрадовался, что встретил меня. Это сразу стало заметно, хоть он ни разу даже не моргнул и хвостом не шевельнул, а стоял и смотрел на меня своими огромными желтыми глазами. Сейчас я думаю, что он был очень похож на третью собаку из подземелья с сокровищами, но это я сейчас так думаю, тогда ни о какой собаке и не вспомнил.

Я пошел к дому — хотел принести ему что-нибудь поесть. Я шел к дому и ужасно боялся этого. Я шел и думал: только бы он не ушел! Думал: неужели он уйдет, и мне будет так же плохо, как до его прихода. Только об этом и думал я, когда шел к дому по дорожке и поднимался по лестнице на крыльцо. Все у меня внутри дрожало от страха, что он уйдет. Я взялся за ручку двери, взялся и остановился, и три раза повторил про себя: «Хоть бы он не ушел. Хоть бы он не ушел. Хоть бы он не ушел». Потом обернулся и посмотрел на льва. Он продолжал стоять неподвижно, не сводя с меня глаз. И тут я засмеялся, всего один раз, как будто кашлянул, и сразу же остановился. Я всю жизнь до этого, когда смеялся, точно знал, над чем смеюсь, за секунду до того, как начинал смеяться, знал об этом. А тут смех вырвался из самого горла, как будто я не засмеялся, а кашлянул. Я сперва услышал этот смех и только потом понял, что засмеялся. Он все-таки не ушел!

Я открыл дверь. И сказал: «Заходи!» — и кивнул головой на вход, но сразу же вспомнил, что это не человек, и ему надо как-то объяснить, что я его приглашаю, какими-нибудь жестами, что ли... Но, оказывается, не надо. Он меня понял. Он медленно пошел к дому, не сводя с меня глаз, и я чувствовал, что этот лев мне доверяет и знает, что ничего плохого его в нашем доме не ждет. Он поднялся по лестнице, и деревянные ступени заскрипели под его лапами, и подошел к двери. Прежде чем войти, он поднял голову и еще раз глянул на меня, как будто спросил, правильно ли он меня понял. И я еще раз кивнул головой.

У нас на первом этаже очень большая передняя. Это мы ее называем передней, а вот моя тетя, когда приезжала к бабушке в прошлом году, сказала, что это никакая не передняя, а очень удобный большой холл. Может быть, это действительно холл, но мы, я и бабушка, после ее отъезда стали называть нашу переднюю по-прежнему. Она очень большая и удобная. Она бы вполне считалась комнатой, если бы не деревянная лестница, что ведет на второй этаж, где папин кабинет и две комнаты — бабушкина и моя.

А сейчас наша передняя мне показалась очень маленькой и тесной. Казалось, что всю ее вдоль и поперек занял собой лев. Он сперва подошел к лестнице на второй этаж и посмотрел наверх, потом подошел к двери в кухню, но туда не зашел, видно, понял, что из кухни туго придется выбираться задом. У нас в передней пол никогда не скрипел, а тут все половицы до одной, на какую бы он ни наступил своими лапами, начинали немедленно скрипеть, и все по-разному, каждая на свой лад. Он снова подошел к лестнице, видно, она ему чем-то понравилась, обнюхал первые несколько ступенек и лег перед нею на пол. Он положил голову на передние лапы и прикрыл глаза, не совсем прикрыл, а оставил узкую щелочку, как будто у него уже и сил не было зажмуриться. И вдруг он вздохнул. Вздохнул протяжно и грустно, видно, вспомнил что-то или подумал о том, что с ним будет. Я-то знаю, что животные ни о чем думать не могут, даже львы, на то они и животные, а не люди, но в тот вечер мне показалось, что лев думает, и мысли у него о чем-то очень печальном. Ужасно жалко его стало, до того у него был несчастный вид, он мне уже не казался таким огромным, даже захотелось подойти и погладить его. Я пошел на кухню и заглянул в холодильник, там в коробке для мяса лежал фарш из говядины, бабушка утром собиралась испечь мясной пирог. Я вынул из коробки этот фарш, он весь уместился у меня в двух ладонях, ногою захлопнул дверцу холодильника и отнес его льву. Фарш был очень холодный, прямо ледяной, и я подумал, что вдруг лев не станет есть холодное мясо, он же лев, тропический зверь, а не какой-то полярный медведь, чтобы есть мясо со льда. Я положил мясо перед ним прямо на пол, решив, что в крайнем случае он съест его спустя полчаса, когда оно оттает. Лев слегка приоткрыл глаза, не вставая потянулся к мясу, и оно мгновенно исчезло. Только розовый язык мелькнул, и мяса как не бывало. Он даже челюстями не стал двигать. Взял и сразу проглотил, потом встал и посмотрел на меня. Я пошел на кухню еще раз. В сковородке лежала жареная картошка и кусок мяса в застывшем жире, наверное, папин ужин. Я отнес ему это вместе со сковородкой, он съел все, причем сковородка ерзала взад и вперед по паркету под его языком, как заводная. Я еще раз заглянул в холодильник, но там, кроме овощей, компота и сыра, ничего не было. Сыр — кусок брынзы и несколько ломтей голландского — я на всякий случай отнес ему. Брынзу он есть не стал, только понюхал, а голландский начал осторожно жевать, и выражение лица у него в это время было недовольное.

После сыра он снова принялся за сковородку, хоть она уже была вылизана так, как будто ее вымыли горячей водой с мылом, даже деревянную ручку вылизал. А язык у него был такой широкий, что закрывал разом всю сковородку. Сковородка уже даже не ерзала, а под его языком билась о паркет, и я подумал, что надо поскорее подняться и сказать бабушке о том, что у нас лев в доме, а то она может прогнуться на тот стук и увидеть его. А это не шутка — старому человеку спросонок в своем доме увидеть льва. Да и не только старому, вот, например, Степа Очинский до сих пор ведь заикается из-за того, что его во втором классе на улице возле школы какая-то собака захотела укусить. Она только захотела, а он такой вой поднял, что собака убежала куда-то, и с тех пор ее никто около школы и не видел. Евтух говорит, что эта собака теперь тоже заикается, еще хуже, чем Степа, до того он ее напугал своим ревом. Вся школа тогда на улицу выскочила. Евтух говорит, что собака и не собиралась кусать Степу, просто она бросилась к нему с веселым лаем, это на перемене было, чтобы он ей дал кусок пирожка, а он со страху не понял, в чем дело, и, даже не разобравшись толком, сразу же начал заикаться и не может остановиться до сих пор. Вообще, может быть, что Евтух все это и придумывает, но я тоже сомневаюсь, чтобы эта собака захотела укусить Степу, никого никогда не кусала и вдруг, нате вам, Степу захотела укусить, самого спокойного человека в школе. Он с первого класса был очень спокойным и добрым!

Я поднялся наверх и на цыпочках прошел по коридору к бабушкиной комнате. Дверь была открыта. Я зашел в комнату. Окно было тоже открыто, и в комнате было светло от лунного света. Свет падал и на лицо бабушки. Она дышала совсем неслышно, а лицо у нее было доброе-предоброе, и даже мне показалось, что она улыбается хитрой улыбкой, она, когда со мной разговаривает, часто такой улыбкой улыбается. Может быть, она в это время меня видела во сне, ничего странного в этом нет, мы с бабушкой иногда видим друг друга во сне и наутро обязательно рассказываем об этом. Вполне может быть, что она меня видит сейчас во сне. Кому она еще будет так улыбаться, даже во сне?

Я никогда раньше не видел бабушку спящей, днем она все время что-то делает, суетится, все время на ногах, ее на одном месте не увидишь. Даже когда варенье варит, никогда у таза не засиживается, меня часто просит присмотреть, чтобы не перекипело. Из-за того, что она такая непоседливая, у нее варенье часто пригорает, а она потом очень расстраивается. И когда обедаем, она раз десять из-за стола встанет, то за тем, то за другим, а мне не разрешает, говорит, за едой нельзя ни на что отвлекаться. Сейчас она крепко спала, и даже подумать нельзя было, что она такая днем беспокойная. Я еще удивился, что бабушка такая маленькая — вся поместилась в одном уголке кровати, я никогда не замечал, что она такая маленькая и старенькая. Я раздумал ее будить, но еще постоял немного в ее комнате, потому что люблю свою бабушку, днем я об этом не вспоминаю, почему-то днем и возможности нет думать над такими вещами, все время какие-то дела, а вот сейчас я очень сильно почувствовал, что очень ее люблю, и еще почувствовал, что мне ее ужасно жалко, очень странно, что я так почувствовал, никогда я бабушку не жалел, да и жалеть ее не за что, она даже не болела ни разу, а тут мне без всякой причины стало очень ее жалко...

Я решил запереть дверь, чтобы бабушка, если проснется вдруг, постучалась, а я бы ей тогда открыл и объяснил, в чем дело, пока она его сама не увидит, но потом вспомнил, что дверь запереть нельзя, потому что у нас ни от одной двери в доме нет ключа, только один, от входной. Тогда я взял со стола из кучи папиных галстуков — бабушка отложила их погладить — один и, выйдя в коридор, осторожно прикрыл за собой дверь и этим галстуком крепко-накрепко привязал ручку двери к трубе парового отопления.

Лев сидел на том же месте. Сковородку он уже оставил в покое и теперь дремал. Время от времени он открывал глаза, причмокивая, жевал губами и смотрел на меня. Немножко удивленно смотрел, видимо, удивлялся, отчего это я не ложусь, и снова засыпал. А мне ведь обязательно надо было дождаться прихода отца, чтобы открыть ему дверь и предупредить, что у нас дома лев!

И, честно говоря, дело ведь даже не в этом было, мне спать не хотелось, ну вот совсем не хотелось, ничуточки. Мне ничего не хотелось, только сидеть вот так и смотреть на этого льва, который лежал напротив меня и дремал. Единственно, о чем я жалел, что ребята из нашего класса меня не видят. Потом ведь и рассказывать будешь — не поверят! Некоторые поверят, Димка, например, точно поверит, а некоторые ни за что не поверят, например, Евтух. Ужасно жалко, что в нужный момент тебя никто не видит. А когда не нужно, обязательно кто-нибудь тут как тут. Как тогда, когда я с приятелем Евтуха по асфальту катался, сразу же Ленка прибежала, никогда в тот тупик не приходила, а в тот раз тут же прибежала, как раз в самый плохой момент. А сейчас она спит.

Здорово было бы, если бы Ленка сейчас здесь была! Просто очень хорошо. Я хотел бы, чтобы мы всегда вместе были — этот лев, Ленка и я. И еще обязательно бабушка. Чтобы жили мы где-нибудь в лесу, домик там построили сами, я бы с нашим львом каждый день уходил на охоту, убивали бы с ним антилоп и буйволов, а Ленка и бабушка чтобы поджидали нас дома. И чтобы все нас в этом лесу боялись — все дикари-людоеды, тигры и другие львы. Чтобы они один раз украли Ленку и совсем уже собрались ее съесть, а мы бы со львом отправились ее спасать, и как она была бы рада, когда мы их всех перебили бы, а ее спасли.

А если отец приедет... Если он приедет, пусть поживет у нас в доме два-три дня, мы ему все покажем — и лес, и льва нашего, а потом пусть уезжает. Он, наверное, пожалеет, что мы его не уговариваем остаться, но мы уговаривать не станем. Нам и без него будет хорошо...

А на улице уже стало светать, я посмотрел на часы... Без четверти пять, а уже светает. Странное дело, луна еще на небе, а уже светает. Первый раз такое вижу. Интересно, долго она еще продержится? Когда солнце взойдет, она, наверное, точно исчезнет, посмотрю вот только, когда сегодня солнце должно взойти. Я встал и пошел посмотреть календарь, он у нас висит над телевизором у лестницы. Я оторвал листок со вчерашним числом и только собирался посмотреть время восхода, вдруг лев как вскочит! Моментально вскочил, как будто не он сейчас спокойно дремал, и стоит, и в горле у него что-то клокочет, как будто в баке с бельем вода кипит, только гораздо громче. Я сперва даже не понял, с чего это он вскочил, но потом понял — по улице мимо дома машина проехала, самая первая машина в это утро, а ему это почему-то очень не понравилось. Он все стоял, и в горле у него все клокотало, пока эту машину было слышно. А когда она проехала и все опять утихло, он успокоился, и снова лег, и закрыл глаза. Но в горле у него еще некоторое время продолжало клокотать. Все тише и тише, а потом совсем прекратилось. Он лег и спокойно задремал как ни в чем не бывало, а мне из-за его этого неожиданного вскакивания и рычания вдруг полезли всякие мысли, и я стал над ними усиленно думать. Ведь если он так разозлился из-за того, что по улице случайно проехала какая-то легковая машина, то что же с ним будет, когда приедет отец, ведь его машина останавливается совсем рядом, прямо у входа. Это понятно, чего он так злится, за ним уже два дня охотятся, и все на машинах, другого же льва, который с ним вместе убежал, убили уже, я сам слышал ночью. Вот он и злится. А пока он поймет, что не убивать его приехали, а просто человек домой с работы пришел, он же черт знает что натворить может! И объяснить ему никакой возможности нет, что отец скоро должен приехать. Он же от страха в окно может выскочить и убежать, а на улице днем его точно убьют рано или поздно. И потом я подумал, что все равно никто не разрешит, чтобы этот лев жил у нас, — и отец будет против, и бабушка, так что все равно придется его отдать в зоопарк, говорил же дрессировщик, что двух убежавших львов должны были отдать нашему зоопарку, так лучше, чтобы его прямо от нас и увезли в зоопарк, пока ничего не случилось. И это же очень хорошо, что его решили передать в наш зоопарк, это же рядом совсем, каждый день буду к нему ходить, может быть, даже в клетку к нему меня будут пускать. Сразу же видно, что он ко мне хорошо относится. А перевозить его сейчас самое время, пока народ не проснулся и не стал мешать. Пусть приедут на машине с клеткой и перевезут его. Конечно, легче было бы, чтобы он у нас остался, но это уж точно невозможно... Я сперва решил узнать в справочном номер, позвонить в цирк и сказать, чтобы за ним приехали, но раздумал, вспомнил, что сейчас еще очень рано, и в цирке, наверное, никого нет. И потом, даже если бы там кто-нибудь оказался, он бы мог мне не поверить, по голосу-то сразу понятно, что я не взрослый. Я решил позвонить отцу на работу, может быть, он еще там, и рассказать ему все как есть, а он уж их всех сразу отыщет, и в цирке и в зоопарке, кто этим делом должен заниматься. Я как номер набрал, трубку подняли сразу же. Только обычно женский голос говорит: «Приемная», это папина секретарша говорит, спрашивает, кто хочет говорить с ним, и только потом соединяет с ним. Это когда днем звонишь, а ночью я никогда еще папе не звонил, а сейчас я услышал, как мужской голос сказал: «Дежурный по гормилиции капитан Карташ». Я поздоровался и сказал, что с ним говорит сын полковника Дагкесаманского, и попросил соединить меня с папой.

По-моему, он удивился, что я в это время звоню, но ничего спрашивать не стал, а сказал, что полковника нет, что он выехал в полночь на операцию и еще не вернулся. Я сразу догадался, что это за операция, ведь второго льва они еще не нашли. Я попросил его соединить меня с телефоном в папиной машине. Он сказал: «Слушаю, хорошо», потом позвонил куда-то, я слышал, как он говорит по второму телефону, и сказал, чтобы его соединили с машиной полковника. Я только удивился, что он попросил его соединить, а не меня, как в трубке затарахтело, и потом я услышал голос отца: «Слушаю». Прежде чем я успел заговорить, этот дежурный капитан сказал ему, прямо выпалил на одном дыхании:

— Говорит капитан Карташ. С полковником Дагкесаманским хочет говорить его сын.

— Папа, — сказал я и замолчал. Я просто не знал, с чего начать.

— Что случилось? — сказал отец.

— Ничего не случилось, — сказал я. — Все в порядке.

— Почему же ты не спишь? Где бабушка?

— Она спит, — сказал я. — Она давно уже спит и ни разу не проснулась. Я ее запер в ее комнате, — я сказал и сразу же пожалел: конечно, надо было начинать не с этого. Я это сразу понял, когда отец даже замолчал от неожиданности; и я замолчал, потому что никак не мог придумать, как начать разговор.

— Зачем ты запер бабушку?

— Чтобы она не вышла и не испугалась.

— Чего испугалась? Слушай, немедленно расскажи, что там происходит. Во-первых, откуда ты говоришь?

— Из дому. Из передней.

— А чего бабушка может испугаться? Говори все.

— Льва она может испугаться, — сказал я, и сразу стало легче говорить остальное. — Я боялся, что она испугается льва, он сидит здесь очень смирно в передней, под лестницей, а она же не знает, что он смирный, и может испугаться, если вдруг его увидит. Вот я ее и запер.

— Ты во сне это увидел? — спросил отец. — При чем здесь лев?

— Да не во сне, — сказал я. — Честное слово! Этот лев сидит у нас в передней очень давно, я его уже покормил, он сейчас лежит и дремлет, я к тебе позвонил, чтобы ты попросил кого-нибудь в зоопарке, чтобы приехали и отвезли его туда, пока все не проснулись и снова его не напугали.

Отец мне теперь поверил, я это по голосу его почувствовал.

— Ты можешь пройти к двери? — спросил отец и, не дожидаясь моего ответа, сказал: — Положи трубку и попытайся пройти к двери и выйди наружу. Только не бойся и, самое главное, не торопись. Попытайся дверь за собой запереть, если ключ в ней, а если нет, не задерживайся. Поскорее! Иди к соседям! Только не бойся. И ни в коем случае не беги. Ни в коем случае. Или нет. Тебе до кухни сейчас ближе. Лучше запрись в кухне. Ты можешь добраться до кухни?

— Папа, — сказал я. — Ты так говоришь, потому что еще не увидел его. Ничего опасного нет. Этот лев совсем смирный и ко мне уже привык. Ты, пожалуйста, позвони в зоопарк.

— Делай то, что я тебе говорю! Не спорь, а скорее уйди в кухню. Я тебя очень прошу, делай только то, что я тебе сказал. Очень прошу. Иди в кухню. И ни в коем случае оттуда не выходи, что бы ни случилось. Скорее! Я еду!

— Ты же не знаешь, — сказал я, — он очень напуган. Если я уйду от него, он, когда приедешь, подумает, что приехали его убивать, и может такое натворить!.. Я тебя здесь в передней подожду, а ты лучше к дому близко на машине не подъезжай.

— Иди в кухню! — закричал отец.

Я никогда не слышал, чтобы он так кричал, у него даже голос сорвался.

— Немедленно иди в кухню! Я тебя очень прошу! Иди. Я приеду, во всем разберемся. Только не выходи в переднюю. Смотри, я тебя очень прошу! Встань за холодильник и не подходи близко к двери. — Он дал отбой.

Я положил трубку и сел в бабушкино кресло. Лев приоткрыл глаза, когда заскрипели пружины, и тут же закрыл их снова. А я, как уселся в это кресло, оно очень большое, кожа на нем мягкая, с очень высокой круглой спинкой, человек в это кресло весь целиком уходит, я как уселся в него, так мне вдруг спать захотелось, просто сил нет, веки стали сами опускаться, я только и делал, что старался держать их в приподнятом состоянии. Даже о льве забыл, только и старался как-нибудь продержаться, не заснуть до прихода папы. Но, кажется, я все-таки задремал. Потому что мне вдруг показалось, что случилось что-то страшное. Мне почему-то показалось, что мне на голову обрушился со страшным шумом потолок или еще что-то похуже. Я прямо затрясся в этом кресле, ничего понять не мог спросонок. Потом сразу все вспомнил. Лев уже не спал на полу. Он стоял, вытянув все туловище, и кожа на нем подрагивала, как будто его ударяет током, а хвост метался то в одну сторону, то в другую, каждый раз ударяя его кончиком по боку. А пасть у него была разинута до предела, как будто ее специально растянули вверх и вниз, все клыки были видны и нёбо — розовое, в темных полосах. А из глотки его такой рев раздавался, как будто у этого льва все сейчас внутри разорвется на части от ненависти и страха. И на морде кожа вся дергалась, особенно под усами, прямо в комки собиралась, а глаза его были расширены и горели желтым огнем. Я понял, в чем дело, когда услышал, как на улице хлопнула дверца машины. Сперва одна, а потом еще несколько. А я ведь просил отца, чтобы близко к дому не подъезжал. Теперь лев, конечно, решил, что приехали его убивать те люди, которые за ним охотились. Я услышал на лестнице шаги отца, я их сразу узнаю, и пошел к двери, чтобы отпереть, и попросить его, чтобы он лучше не заходил, пока не приедет машина с клеткой. Я вдруг почувствовал, что лев от страха может броситься на отца, если он вдруг войдет в комнату. А лев продолжал реветь, и от этого рева задребезжали все стекла. Я отпер ключом дверь, и она сразу распахнулась, оттого что ее сильно толкнули снаружи. На пороге стоял отец, у него было белое-белое лицо, как будто ни капли крови в нем не было, а за его спиной, я это увидел мельком, стояли еще несколько человек в военной и милицейской форме. Но это я увидел как-то не полностью, краем глаза, но что я увидел сразу, это автоматы. У всех у них в руках были автоматы. Я сразу понял, что они пришли убивать льва. Я сразу догадался, что они думают: это свирепый, опасный лев, которого надо немедленно убить. И еще я понял, что они его немедленно убьют, вот еще одна секунда — и убьют, прежде чем я успею рассказать, что он ни на кого не собирался нападать.

— Папа, не стреляй! — закричал я изо всех сил, чтобы перекричать этот рев, и оттолкнул в сторону ото льва дуло автомата. — Не убивай его!

Но он даже слушать не стал. Я по его глазам увидел, что он сейчас нажмет на курок автомата.

— Скорее наружу! — сказал отец.

Он схватил меня рукой и рванул к выходу, но я успел вывернуться, и рука его сорвалась с плеча куртки. Я с трудом удержался на ногах и отбежал от отца, прежде чем он успел схватить меня еще раз. Я отбежал на середину передней и встал между ним и львом. Ближе ко льву, совсем рядом с ним.

Я чувствовал, что я ненавижу отца, что он ничего не понимает, ненавижу за то, что он не хочет даже выслушать, что я хочу ему сказать, за то, что ему всегда было неинтересно все, что я думаю и хочу ему сказать. У меня даже зубы стиснулись от ненависти. От этой ненависти мне изо всех сил захотелось закричать. Но я не закричал, я ему сказал:

— Оставь нас в покое! Что ты от нас хочешь? Я же тебя ненавижу. Лучше бы сейчас тебя застрелили, чем этого льва! — Я не кричал, я даже ему все это не очень громко сказал, но он все услышал, каждое слово, несмотря на то, что лев продолжал рычать.

Отец повернулся и вышел, плотно затворив за собой дверь. Но перед тем как выйти, он постоял минуту и посмотрел на меня так, как будто увидел меня в первый раз в жизни, очень странное лицо у него стало. Было видно, что он и думать перестал о льве, что-то у него другое на уме появилось. Очень странное лицо было у моего отца перед тем, как он вышел.

Я подумал после его ухода, что никто еще с ним так не разговаривал, и еще я подумал, что он никогда этого не простит. И хоть мне было уже безразлично, простит он меня или нет, я почему-то вдруг заплакал. Пошел, сел в кресло и заплакал.

А лев продолжал рычать, и все его тело дергалось и сокращалось, как будто вместо костей у него были, как в бабушкином кресле, стальные пружины, которые у него внутри корчились и выпячивали вдруг шкуру в разных местах, а хвост его продолжал биться о спину и бока, как будто этот лев хочет перестать рычать, но никак не может остановиться, и из-за этого злится и лупит себя изо всех сил своим хвостом.

Он стал рычать тише, кажется, начал успокаиваться, и тут я услышал крики и стук на втором этаже. Да это же бабушка! Проснулась и, наверное, страшно перепугалась.

Я совсем о ней забыл! Лев сразу замолчал и стал смотреть наверх, видно, совсем растерялся. Я пошел к лестнице, и даже поднялся на две-три ступени, и остановился. Я подумал, что, пока я поднимусь на второй этаж и еще там задержусь, открывая завязанную дверь, льва могут убить, даже в комнату заходить не будут, прямо из окна. Ясно ведь, что они не стреляют в него только потому, что боятся попасть в меня. А если меня здесь не будет, они же его немедленно прострочат из автоматов. Все же думают, что раз он так свирепо рычит, значит, он кровожадный и окончательно неисправимый и хочет напасть на первого попавшегося человека. Я подумал, что бабушка на меня не очень обидится, когда я ей обо всем расскажу, все как было. Сперва-то поворчит, как всегда, это уж точно, но потом успокоится и все поймет. Потому что бабушка — очень справедливый человек и поймет, что у меня никакого другого выхода не было. Но все равно я очень беспокоился за бабушку и очень жалел, что я ее запер, а сразу же не сказал про льва. Потом стук прекратился, и я услышал, что бабушку снаружи кто-то окликнул и она ответила.

О чем шел разговор, я никак не мог разобрать, голоса слышались невнятно, потому что окно из бабушкиной комнаты выходит на улицу, а эта сторона дома противоположная от передней.

Лев совсем замолчал, но не ложился. Он неподвижно стоял и прислушивался к звукам снаружи. А я сидел в кресле и думал: что же мне делать дальше, и ничего придумать не мог. Я боялся выйти за дверь, потому что знал, что меня сразу схватят и отведут в сторону, и тогда конец всему.

Я все-таки решил позвонить в справочную и узнать телефон зоопарка, наверное, кто-нибудь там уже пришел на работу. Позвонить и сказать, чтобы они приехали за львом. В конце концов, если им его не жалко, пусть хотя бы подумают о том, что львы очень дорого стоят и что, чем покупать для зоопарка нового льва, не лучше ли попытаться спасти этого. Я приготовил в уме все слова, которые я скажу этим людям из зоопарка, и подошел к телефону. Я взял трубку и хотел набрать 09, но мне что-то вдруг показалось странным. Но это, конечно, из-за того, что я в уме готовил первые фразы; я сразу, как только поднял трубку, не понял, что телефон не работает — сигнала не было. Вначале я подумал, что мне совсем уже не везет, дальше некуда, но потом догадался, что телефон приказал отключить отец, — догадался, что я позвоню в зоопарк, я же сам ему сказал, что надо позвонить, — и отключил. И тогда я окончательно понял, что отец все равно сделает так, чтобы все получилось, как хочет он. Как всегда. Я понял, что этого льва убьют обязательно, и никакой нет силы, которая бы его спасла от смерти. Я подошел к нему. Подошел совсем близко, а он смотрел на меня не двигаясь, и чем ближе я к нему подходил, тем больше расширялись у него в глазах желтые зрачки. Он, наверное, думал: зачем это я к нему подхожу? Ведь за всю ночь я к нему подошел только тогда, когда принес ему из кухни еду. Я положил руку ему на спину и почувствовал, что он, как мокрый щенок, дрожит мелкой дрожью. Я понял, что он так дрожит от страха, потому что тоже почуял, что ему уже никакого спасения нет. И тут я опять заплакал, никакой пользы от этого не было, что я заплакал, но я никак не мог удержаться. Потому что мне ужасно стало его жалко.

Он поверил мне, что я могу его спасти, наверное, только потому и зашел в дом, когда я его ночью позвал, а теперь он увидел, что я его обманул. Я только поэтому и стоял около него, чтобы он понял, что я его не обманул, что я ни в чем не виноват перед ним. А он все дрожал, и кожа у него была на спине горячая-горячая, на ощупь казалось, что на ней и шерсти нет, до того она была горячая и тонкая, и вдруг он разинул пасть, с тонким, жалобным визгом протяжно зевнул и, клацнув зубами, захлопнул ее. Мне показалось, что, если этого льва сейчас придут убивать, он даже не шевельнется, как будто в его теле не осталось ни капли силы, столько тоски и страха было в том, как он зевнул.

Я помню все подробно, что произошло в нашем доме в ту ночь до и после этого, но я не могу вспомнить ни одного слова из тех, что я сказал этому льву, пока стоял рядом с ним и гладил его по спине. Я все пытаюсь вспомнить, что же я ему сказал, но ничего у меня не получается, хотя что-то очень долго рассказывал ему, а может быть, и не рассказывал, а просто успокаивал. Никак не могу вспомнить ни одного слова. Помню только, что мне вдруг стало очень холодно, несмотря на то, что по утрам у нас в передней бывает очень тепло, даже жарко, а я был в куртке, но мне все равно было зябко, и я тоже весь дрожал, и мне было очень трудно говорить, потому что приходилось каждый раз с трудом открывать рот, до того сильно мне свело челюсти.

Я решил, что никуда из передней не уйду, что бы мне ни говорили, решил остаться со львом до конца.

Я только удивлялся, почему это за окном прекратился всякий шум — ни голосов не было слышно, ни звуков шагов. Только где-то на улице, и то не рядом, а поодаль, слышался шум моторов. И еще мне слышался какой-то неясный и непонятный шум. Как будто в одном месте собралось множество людей и все они одновременно о чем-то негромко разговаривают. Но мне это все было совершенно неинтересно и не хотелось думать, что эти люди могли собраться рано утром на нашей улице. Оказывается, я не ошибся. На улице действительно собралась огромная толпа. Это мне потом рассказали Ленка, Димка и Вовка, да и не только они — все ребята рассказывали.

Непонятно, откуда все вдруг узнали, что лев находится в нашем доме, но в это утро здесь собрался весь город. Даже движение в этом районе полностью остановилось, потому что наша улица вся была запружена разными машинами «Скорой помощи», пожарными, ну и, разумеется, милицейскими.

Все удивлялись, почему солдаты и милиционеры, вместо того чтобы ворваться в дом и убить льва, стоят неподвижно и ни один из них не подходит к дому ближе, чем на десять-пятнадцать шагов.

И отец мой стоял неподвижно. Он все время стоял неподвижно и молча после того, как приказал наглухо оцепить дом и никого к нему не подпускать ближе, чем на один квартал.

Вовка рассказывал, что отец заговорил еще раз, только когда из окна послышались крики бабушки, он приказал пожарным, чтобы они подогнали к дому одну свою машину и спустили бы на улицу бабушку. Вовка говорит, что ему не было слышно, о чем бабушка говорила с отцом, слишком далеко это от него было, но он только увидел, что бабушка, поговорив с ним, вдруг бросилась к дому, но отец задержал ее и что-то сказал, всего несколько слов, после чего бабушка остановилась и стала плакать, а папа некоторое время смотрел на нее, а потом помотал головой и отошел в сторону. А бабушку взял под руку какой-то военный и так до конца с нею и простоял. Он хотел ее отвести в сторону и усадить в машину, но бабушка ни за что не соглашалась. Все люди стояли и удивлялись, что не предпринимаются никакие меры, а некоторые даже возмущались вслух и говорили, что это форменное безобразие, и спрашивали у военных, почему они, вместо того чтобы пойти спасать от верной гибели мальчика, стоят с таким видом, как будто сегодня праздник и они ждут начала парада.

Военные говорили, что им другого приказа не давали, а без приказа, известное дело, действовать никто не имеет права. Но люди не успокаивались, пока один лейтенант не вышел из терпения и не предложил любому человеку из тех, кто возмущается, — сказал, что в виде исключения он это разрешит, — пройти за цепь и задать все эти вопросы полковнику Дагкесаманскому, который только один и имеет право здесь приказывать.

Когда выяснилось, что ни одного желающего поговорить с отцом не отыскалось, все возмущаться перестали и стали ждать, что будет дальше.

И отец стоял молча, только время от времени поглядывал на часы.

Я так и простоял рядом со львом все это время, ни разу не отошел, мне казалось, что целый день прошел, а оказалось, что всего час или чуточку больше часа. Очень долго было тихо, я даже счет потерял, сколько времени прошло. А потом я услышал, как к дому подъехала машина, совсем близко, и сразу вслед за этим за дверью, прямо на крыльце, раздались какие-то тяжелые удары, потом я узнал, что солдаты разломали и оттащили в сторону перила нашей лестницы. Еще некоторое время раздавался за дверью непонятный шум и лязг, а потом она раскрылась, и я увидел, что раскрылась она не на крыльце, как обычно, а в длинную узкую клетку, по таким клеткам-коридорам в цирке звери из-за кулис выбегают на арену. Только из нашей передней другой конец этой клетки выходил не на арену, а соединялся с другой клеткой — побольше, установленной на грузовике, который задом подогнали вплотную к нашему крыльцу. А из-за клетки выглядывал тот самый дрессировщик и приветливо улыбался, не знаю только, кому это он улыбался — мне или сбежавшему от него льву. И больше ничего перед домом не было. Я специально подошел к двери и выглянул через прутья наружу. Только грузовик стоял и дрессировщик возле него. Дрессировщик несколько раз повторил льву какие-то слова на иностранном языке, мы в школе проходим английский, это был не английский, но я все равно понял, что дрессировщик просит льва зайти в клетку и обещает ему за это разные приятные вещи. Так оно и оказалось — он достал из сумки, что была у него в руке, кусок мяса, наколол его на железную пику и просунул ее сквозь прутья в дверь, и стал им плавно размахивать, говоря все те же пригласительные слова. Но все это никакого действия на льва не оказывало, а, кажется, даже наоборот, потому что, он хоть и продолжал стоять под лестницей, опять у него кожа на морде пошла комками. Он и на этот раз ощерил пасть, и у него опять заклокотало в горле.

Дрессировщик все повторял и повторял любезным голосом эти слова, он, наверно, был уверен, что рано или поздно они на льва подействуют.

Я тоже очень хотел, чтобы они подействовали, потому что боялся, что если лев не зайдет в клетку и ее увезут пустой, то тогда уже ни на что хорошее этому льву рассчитывать нельзя. И тоже стал просить льва, чтобы он зашел в клетку, стал просить самыми обыкновенными словами, дрессировщику это не понравилось, он, наверное, подумал, что я своим вмешательством порчу ему все дело, и хоть он не перестал разговаривать со львом, но улыбка у него с лица исчезла, и он нахмурился. Я даже не успел заметить, когда лев сошел с места и медленно пошел к двери. Он шел, опустив низко голову, и хвост у него был поджат чуть ли не к брюху. На меня он ни разу не глянул. Он и на мясо не обратил никакого внимания, хоть оно, вращаясь на конце шомпола, преградило ему путь, он просто отодвинул его лбом и прошел по коридору-клетке на грузовик.

Я даже не обиделся на него за то, что он не захотел со мной попрощаться, да и я же понимал, что это лев, а откуда льву знать, что надо попрощаться. У меня с плеч как будто гора свалилась, когда я увидел его в клетке и понял, что сейчас сюда придут люди; мне не хотелось об этом думать, потому что мне ужасно захотелось спать.

Я даже не заметил, кто первым вошел в дверь, как только с крыльца убрали клетку.

Я только увидел, что весь дом заполнился людьми, знакомыми и теми, которых я видел в первый раз. Здесь было много ребят из нашей школы, и Ленка была, и Димка с Вовкой, но все они жались у стены и ко мне не подходили, как будто мы были незнакомы. Даже учителя пришли, я этому удивился, потому что у нас в школе ни один учитель еще на урок не опаздывал, а в то утро они все непременно должны были опоздать, но почему-то никого это не беспокоило — никто из них уйти из нашего дома не торопился. Было видно, что очень много народу толпится у входа и во дворе. У всех были радостные лица, и все у меня что-то спрашивали или говорили что-то свое, но я ничего толком и не слышал, потому что увидел, как в дверь вошел отец.

Он шел ко мне, и все перед ним расступались, а я в это время думал, что вот сейчас и начнется самое неприятное, хотя я даже придумать не мог, что он мне скажет за то, что я наговорил ему сегодня.

Мне захотелось убежать куда-нибудь подальше, лишь бы не встречаться с отцом, до того мне стало страшно.

Он подошел ко мне вплотную и посмотрел на меня, совсем было собрался мне что-то сказать, даже губами пошевелил, но ничего не сказал, и вдруг, прежде чем я успел что-нибудь понять, нагнулся, обхватил меня руками, поднял и прижал к себе. Он прижался своим лицом к моему и стоял так с закрытыми глазами и ничего не говорил. Я тоже молчал, потому что никак не мог сообразить сразу, почему он ни с того ни с сего поднял меня на руки. Ведь никогда он меня не поднимал на руки и не обнимал! Даже в ту единственную четверть, когда у меня по всем предметам и в школе и в музклассе были пятерки! А сегодня так вообще непонятно, почему он меня поднял, да еще при посторонних. Я думал об этом и смотрел на лицо отца, я ведь так близко в первый раз его увидел. Я смотрел и удивлялся, что оно такое у него усталое и даже измученное, видно было, что и глаза у него были уставшие, несмотря на то, что они были закрыты. Он стоял так очень долго, и все вокруг стояли и молчали, и, кажется, никому не показалось, что он меня держит на руках слишком долго.

Я еще успел только подумать, что у моего папы сейчас очень доброе лицо, я только подумал так и сразу же перестал, потому что, оказывается, ни о чем не хочется думать, когда отец держит тебя на руках и прижимает к себе. Никогда не думал, что это так приятно и что на душе становится в это время очень спокойно и тепло. Даже представить себе не мог, что это так удивительно приятно!

А потом к нам подошла наша бабушка.

Факты биографии

МАКСУД ИБРАГИМБЕКОВ

Народный писатель Азербайджана родился 11 мая 1935 года в Баку. Отец – Ибрагимбеков Мамед Ибрагим (1898–1973), мать – Мешадибекова Фатьма Алекперовна (1915–1977). Жена – Ибрагимбекова Анна Юрьевна (1947), сын – Ибрагимбеков Мурад Максуд оглы (1965), кинорежиссер.

Сводные брат и сестра М. Ибрагимбекова: Ибрагимбеков Рустам (1939), Севда Ибрагимбекова (1942–1949)...>>>

Власть обязана быть сильной

Коллективное руководство, хором и в одиночку, монотонно распевая набившие оскомину куплеты о нетленных ценностях коммерческой демократии и радостях семейного гомосексуализма, проглядело кризис. Вследствие чего, Евроколхоз преобразился в единое поле сражений полиции с толпами забастовщиков и безработных, несущих в руках пустые кастрюли и дружно скандирующих, на самых изысканных языках мира, площадную ругань в адрес обанкротившихся евроруководителей....>>>

Пусть он останется с нами

По-моему, это очень хорошо, когда у человека отец — начальник милиции. И не какого-нибудь районного отделения, а всей городской милиции. И если он еще при этом хороший человек. Как, например, мой папа. У него, конечно, тоже есть недостатки. Моя бабушка говорит, что без недостатков людей не бывает, но я думаю, что у папы недостатки только мелкие, и всего их два: один — это то, что дома он бывает очень мало, всего не­сколько часов в сутки, часто я засыпаю вечером, его не дож­давшись, а второй — я думаю, что второй даже хуже недостаток, чем первый, — это то, что дома он все время молчит, иногда погладит мне голову или спросит, как дела в школе, ну и с бабушкой двумя-тремя словами перекинется, и замолчит на весь вечер, собственно говоря, уже и от вечера-то ничего не остается, до полуночи всего полтора-два часа. Даже за едой молчит. ...>>>

И не было лучше брата

Окрашенные темной охрой котлы на плоской крыше белого двухэтажного здания бани возвышались над всем этим отдален­ным районом города. Их монотонный рокот днем и ночью разносился над окрестными кварталами и был слышен в любом дворе даже тогда, когда налетал норд....>>>

Дополнительная навигация

Правила использования сайта/

Конфинденциальность/

Карта сайта

created by MediaDesign