Путешествия по Европе

Бельгия

Я провел несколько дней, объезжая вокруг Бельгии на поезде. В этой стране живет не одна нация, а две: на севере — говорящие по-голландски фламандцы, а на юге — говорящие по-французски валлонцы. У южан прекрасные пейзажи, красивые деревни, великолепная гастрономия и, кроме того, чисто галльское умение хорошо жить. А у северян — более красивые города, замечательны музеи и церкви, порты, основная часть населения и денежных ресурсов.

Фламандцы терпеть не могут валлонцев, а валлонцы — фламандцев. Но, поговорив с ними немного, понимаешь, что их связывает еще более сильная общая ненависть к французам и голландцам. Однажды я целый день гулял по Антверпену с местным жителем, говорящим по-голландски, и на каждом углу он указывал мне на какую-нибудь невинную пару, с отвращением бормоча: «Голландцы». Он был поражен тем, что я не видел разницы между голландцами и фламандцами.

Когда я просил кого-нибудь разъяснить толком, в чем заключается отличие, фламандцы начинали говорить сбивчиво и неопределенно. Наиболее часто звучала претензия, что голландцы приходят в гости без предупреждения во время обеда и никогда не приносят подарков. «Ага, как наши родные шотландцы», — говорил я себе.

В Антверпене я остановился на полдня, чтобы осмотреть местный собор, а потом провел вечер, бродя между маленькими прокуренными барами, полными темных панелей, тусклого желтоватого света и ярко одетых, довольных жизнью людей. Это приветливый город, в котором легко завязать разговор, потому что люди очень открытые и хорошо говорят по-английски. Я разговаривал целый час с двумя молодыми дворниками, которые зашли выпить по дороге домой.

Меня снова, уже который раз, поразило, как много они знают о нас и как мало мы знаем о них. Вы можете читать английские и американские газеты месяц за месяцем, но ни разу не найти ни единой статьи о Бельгии. А там происходят интересные вещи.

Взять хотя бы банду Нийвеля. Это была террористическая группа, которая в течение короткого периода в середине 80-х разъезжала по стране (насколько возможно «разъезжать» по Бельгии), и время от времени врывалась в супермаркеты или переполненные рестораны и открывала огонь, убивая без разбору женщин, детей — всех, кто оказался на их пути. Оставив после себя кучу тел, бандиты забирали сравнительно небольшую сумму денег из кассы и исчезали в ночи. Странно то, что банда никогда не предъявляла никаких требований, не брала заложников и не похищала больше нескольких сот фунтов. Она даже никак не называлась. «Бандой Нийвеля» ее окрестила пресса, потому что они всегда езили на «Фольксвагенах», угнанных где-то на окраине Нийвеля. Это продолжалось примерно шесть месяцев, а потом нападения внезапно прекратились и никогда больше не возобновились. Бандитов так и не поймали, оружия не нашли, полиция так и не узнала, кто они были и чего хотели. А теперь скажите: не странно ли все это? А ведь вы, очевидно, никогда не читали об этом в нашей прессе. И это тоже кажется мне весьма страннным.

На один день я заехал в Брюгге. Он находится всего в тридцати милях от Брюсселя, но, в отличие от столицы, так красив, будто находится в другой стране. В нем все совершенно: булыжные улицы, безмятежные каналы с бутылочно-зеленой водой, средневековые дома с покатыми крышами, базарные площади, сонные парки — абсолютно все. В течение двух веков Брюгге был самым преуспевающим городом Европы, но потом река Цвин заглохла, а политическая обстановка изменилась. Долгих 500 лет, пока другие города росли и развивались, Брюгге оставался забытым и нетронутым захолустьем. Ни одному городу так не помог упадок. Когда английский поэт Вордсворт посетил Брюгге в XIX столетии, на его улицах росла трава. Антверпен, как мне сказали, был еще более красив, но градостроители снесли все, до чего дотянулись, то есть практически все. Брюгге же уцелел благодаря своей незаметности.

Страховой агент, с которым я разговорился в баре на улице Сен-Якобстраат, печально рассказал, что на восемь месяцев в году Брюгге становится невыносимым из-за туристов. Он с возмущением поведал об иностранцах, заглядывающих в его почтовый ящик и ломающих его герань ради одного фотоснимка. Но я не особенно слушал его — во-первых, потому, что он был самым занудливым пердуном в баре, а во-вторых, мне просто не хотелось это слушать. Я хотел сохранить свои иллюзии нетронутыми.

По той же причине я уехал из Брюгге ранним утром, до того, как начали прибывать туристические автобусы, и отправился в город Динан на берегах величавой реки Маас, в этот день несущей свои воды под проливным дождем. Это место, несомненно, могло бы понравиться мне, если бы не были так свежи воспоминания о Брюгге и погода не была столь ужасной. Я стоял на мосту через Маас, а тяжелые, как пули, дождевые капли лупили по воде, порождая бесчисленные круги. Я намеревался побыть здесь подольше, чтобы вспомнить Южные Арденны, те маленькие деревни и дороги, по которым гулял во время моей первой поездки, но не был готов к такой погоде — я весь промок и дрожал как в лихорадке. Поэтому, пробыв в Динане всего час, вернулся на вокзал и отправился первым поездом в Намюр, на минеральные источники. Важным достоинством Бельгии являются ее размеры, позволяющие за час-другой оказаться в любом населенном пункте. Фактически, вся страна является пригородом Брюсселя.

У меня не было какой-то особой причины ехать на курорт с минеральными водами. Это место, расположенное в чаше зеленых холмов, в течение 200 лет было любимым местом отдыха европейских королей. Вплоть до I мировой войны здесь гостили аристократы и вельможи. Именно здесь Кайзер Вильгельм отрекся от престола, что стало началом заката как его карьеры, так и курорта. Я пошел в парк, в центр туристической информации, где, из вежливости полистав буклеты, спросил человека, сидящего за столом, часто ли теперь сюда наезжают короли и королевы.

— Совсем не приезжают, — ответил он с печальной улыбкой. — Времена Петра Великого прошли.

— Почему?

Он пожал плечами.

— Моды меняются. Теперь им подавай море и солнце. У нас тут до сих пор живет один странный барон, но в основном богатые немцы. А вообще здесь можно неплохо подлечиться, — он показал на кипу брошюр и отошел к новому посетителю.

Все брошюры пестрели такими устрашающими названиями, как «Гидрологический институт профессора Хенриджина» и «Отделение радиологии и гастроэнтерологии Института термических минеральных вод». Предлагаемые методы лечения выглядели тоже экстравагантными — от погружения в «природные углеводородные ванны» и обмазывания липкой горячей грязью, до подключения к автономной электростанции и легкой смерти на электрическом стуле — по крайней мере, так это выглядело на фотографиях. Эти изуверские процедуры гарантировали, на мой непросвещенный взгляд, сомнительные результаты — «расширение сосудов кожи», «обеспечение покоя терморегуляторных центров» и «ослабление контрактуры гортани».

Я без колебаний решил, что мои терморегуляторные центры и так достаточно спокойны, если вообще не умерли, а контрактура гортани, хотя и мешает мне иногда глотать спагетти, при хорошем раскладе все же позволит прожить еще два-три десятка лет. Такие мысли пришли в голову, когда я увидел, что делают с пациентами мускулистые дамы в белых халатах, едва услышав жалобы на боль в суставах или заметив какое-нибудь пятнышко на коже. На фотографиях была запечатлена пациентка, которую поочередно обмазывали дегтем, крутили под душем с давлением как на дне океана, заставляли лежать в чане с кипящим купоросом и подвергали другим процедурам, при которых в памяти всплывало леденящее выражение «военные преступления». Я взглянул на список городских врачей, ожидая увидеть среди них фамилию знаменитого нацистского преступника Йозефа Менделя, но не нашел, и был даже немного разочарован — здесь бы он мог развернуться.

Я принял душ, пообедал, прошелся по городу и навестил на улице Rue Royale веселый маленький бар, расположившийся рядом с могилой Мартина Гилберта и монументом в честь II мировой войны. В таком месте долго один не просидишь, выпив кружку-другую, поневоле начинаешь оглядываться в поисках собеседника. Но в Валлонии, увы, почти никто не говорит по-английски.

Я искренне пожалел, что не понимаю по-французски достаточно хорошо, чтобы подслушивать чужие разговоры. Мне три года преподавали этот язык в школе, но почти ничему не научили. Учебники тоже оказались совершенно бесполезными, ибо их писали люди, близко не знакомые с современными реалиями. Они никогда не учили тому, что действительно нужно уметь сказать по-французски — как вызвать по телефону девочку, как заказать выпивку или поставить на место нахала, лезущего без очереди. Почему-то все уроки в школе были посвящены абсолютно бесполезным и скучным вещам, как-то: помыть классную доску, проветрить помещение, ответить домашнее задание. Уже в седьмом классе я понимал, что все это мне ни на хрен не понадобится в дальнейшем. Жизнь подтвердила детскую догадку: во Франции мне никого ни разу не пришлось попросить вытереть классную доску или сообщить кому-нибудь ценную информацию, что « Сейчас зима. Скоро будет весна». И слава Богу, а то бы меня приняли за идиота.

Я никогда не мог понять, почему бы не сделать учебники более приспособленными к настоящим интересам подростка, с темами, наподобие: «Геральд и Изабелла занимаются оральным сексом» или «Эротические сны Клода, сына премьер-министра. Это потрясающе!» По крайней мере, учеников не приходилось бы силком заставлять читать тексты.

Когда я проснулся, за окнами хлестал дождь. Улицы превратились в реки, и машины плыли по ним, как лодки, поднимая волну. Мне пришлось выйти, чтобы обналичить чеки. В магазинах продавались самые соблазнительные товары: сыры размером с автомобильную шину, связки сосисок, розовые штабеля копченых арденнских окороков, пирожные с кремом и прочая и прочая… Как умело европейцы оформляют свои витрины! Даже в аптеках, как завороженный, подолгу пялишься на мозольные пластыри и прокладки от старческого недержания мочи.

Дойдя до последнего магазина и решительно не зная, что делать дальше, я импульсивно решил двинуться на Durbuy, в надежде, что погода там будет получше. Честно говоря, рассчитывать на это было глупо, учитывая, что Durbuy находился всего в пятнадцати милях от этого ненастья. Тем не менее благодаря запутанности бельгийских железный дорог, путь до Durbuy занял у меня большую часть утра, потребовал трех (хотя и коротких) пересадок, но до цели я так и не добрался — оказалось, что в Durbuy вообще нет вокзала. Ближайший к нему пункт, до которого я смог доехать поездом, был Barvaux, который на карте от Durbuy отделяют полмиллиметра, а на самом деле между ними четыре километра.

Я хотел взять такси, но на вокзале ни одного не было. Пришлось идти в город в поисках автобусной остановки, где я и набрел на гостиницу. Суровая администраторша объяснила мне, что в Barvaux нет ни такси, ни автобусов. Я как мог, спросил ее, каким же тогда образом мне добраться до Durbuy, ожидая, что леди швырнет на прилавок каравай черного хлеба, но она просто сказала: «Пешком, месье», и чисто по-галльски, весьма энергично пожала плечами, так что уши ее чуть не оказались на макушке, а подбородок едва не достал пупка. Нужно быть галлом, чтобы суметь так сделать. А истолковать этот жест можно так: «Жизнь есть говно, месье, я согласна, но не ждите от меня сочувствия, потому что это ваше говно».

Поблагодарив ее за урок философии, я направился на край города и наткнулся на забор, за которым дремал пес. В честь моего появления он проснулся, оскалил пасть и начал с лаем бросаться на ворота, намереваясь разорвать меня в клочья.

Не знаю, что во мне неизменно приводит собак в ярость. Я бы разбогател, если бы мне давали самую мелкую монетку всякий раз, когда какая-нибудь собака старалась добраться зубами до моей задницы, пока хозяин стоял в сторонке и говорил: «Не понимаю, что с ним, он никогда себя так не вел. Может быть, вы ему что-нибудь сказали?» Это всегда приводит меня в шок. Даже если представить, что собака могла бы меня понять, неужели я предложил бы: «Привет, приятель, не хочешь ли попробовать кусок моей задницы?»

Впрочем, бывает и так, что собака не нападает на меня с целью усадить до конца дней в инвалидное кресло — это когда я прихожу к кому-нибудь в гости и сижу на мягком диване со стаканом виски. В этом случае собака (обычно это огромный пес со слюнявой пастью) решает, что гораздо интереснее не убивать меня, а заняться со мной сексом. Весь его вид при этом говорит: «Давай, Билл, снимай штаны, я весь горю». Хозяин же, как будто не замечая его поползновений, вежливо спрашивает: «Он вам не мешает?» Это тоже замечательно. Так и хочется ответить: «Нет, Джим, я обожаю, когда собака держит меня зубами за яйца и дрочится об мою коленку».

— Я могу вывести его, если он мешает, — обязательно добавляет гостеприимный хозяин.

И тогда мне хочется ответить:

— Не надо его выводить, просто сними его с меня! Меня бы ничуть не огорчило, если бы всех собак в мире собрали в один гигантский мешок и отвезли в какое-нибудь малонаселенное место — например, на Гренландию, где они могли бы сколько душе угодно носиться бестолку туда-сюда и нюхать друг у друга под хвостом — и никогда больше не доставать меня. Единственная порода, для которой можно сделать исключение — это пудели. Пуделей я бы лично пострелял всех до единого без всяких переселений.

По правде говоря, я не люблю животных. Даже золотые рыбки смущают меня. Само их существование — вроде вечного упрека: «К чему все это? — молча вопрошают они из-за стенки аквариума. — Вот мы плаваем, плаваем… А зачем?» Если я смотрю на золотую рыбку больше десяти секунд, безответность этого немого вопроса доводит меня до ощущения, будто я уничтожаю себя, или, что ничуть не лучше, будто читаю французский роман.

По-моему, единственное хорошее животное — корова. Коровы нас любят. Они безвредны, симпатичны, им не нужна коробка, чтобы гадить в нее, они не дают разрастаться траве, они такие доверчивые и глупые, что их невозможно не любить. По соседству с моим жильем на поляне пасется стадо коров. Можно подойти к ним в любое время, и через минуту коровы встанут рядом, не зная по глупости, что делать дальше, но счастливые уже от того, что находятся рядом с вами. Насколько я замечал, они могут стоять так весь день, а если вы не уйдете — то и до скончания века. Они будут выслушивать ваши проблемы и никогда не перебьют вас, не зададут неуместного или бестактного вопроса. Они навсегда останутся вашими друзьями. А когда вам надоест смотреть на их глупые морды, можно их зарезать и съесть. Очень удобно.

В конце концов мне пришлось идти в Durbuy пешком. Он отделен от Barvaux очень большим холмом, так что вся вторая половина пути оказалась ведущей под крутой уклон дорогой. Начав спускаться, уже нельзя было гарантировать, что сможешь остановиться в нужный момент. Я все больше терял контроль над движением ноги переступали сами собой, как ходули, причем, все быстрее и быстрее. К последнему повороту я приближался с такой скоростью, что вписаться в него не представлялось возможным, как если бы я был инвалидом на паре деревяшек, которые яростно несли меня к большому амбару. Мне уже представилось, как я пробиваю насквозь кирпичную стену наподобие персонажей мультфильмов, оставив в ней дыру, повторяющую очертания тела, но реальность оказалась более интересной. Я умудрился попасть ногой в канализационную трубу, ловко вывихнув при этом лодыжку (мне явственно послышался треск, как от сломанной сухой ветки), произвел серию головоломных кульбитов, чувствуя себя Франкенштейном на роликовых коньках, шарахнулся физиономией об амбарную стену и, театрально пошатавшись с минуту, рухнул наземь.

Какое-то время я лежал неподвижно в высокой траве, страдая от нестерпимой боли в ноге. Потом попытался разглядеть, от чего мне так больно, не вывернута ли моя конечность под каким-нибудь ненормальным углом, но она выглядела вполне пристойно. Тогда я прекратил дергаться и стал отрешенно рассматривать склон погубившего меня холма, довольно абстрактно размышляя о том, каким образом сумею добраться до города.

В конце концов я кое-как принял вертикальное положение, используя стенку амбара в качестве опоры, и добрел, хромая, до ближайшего кафе, где упал в стоящее возле двери кресло. Сняв ботинок и носок, я осмотрел лодыжку, ожидая и даже, представьте себе, с тайным мазохизмом надеясь, что найду сломанную кость, прорвавшую кожу наподобие колышка для палатки. Но нога была лишь слегка синеватой и немного опухшей, так что рассчитывать на срочную транспортировку вертолетом и суету молоденьких медицинских сестер в эротично накрахмаленных халатах не приходилось. С полчаса я сидел, хмуро посасывая заказанную кока-колу, а допив, встал и обнаружил, что боль почти стихла.

Тогда я, хромая больше, чем надо бы, прошелся по городу. Он состоял из узких улочек и каменных домиков под шиферными крышами. На окраине высился замок, похожий на иллюстрацию к сказке, а под ним протекала мелкая быстрая речка Урт. Вокруг были зеленые холмы, которые веками отгораживали город от внешнего мира. Я долго просидел на скамейке у самой воды, наслаждаясь пейзажем и пением птиц.

Примерно в три часа дня мне пришло в голову, что лучше вернуться в Barvaux. Я кое-как доковылял до станции после шести, когда на ней уже было темно и пусто. Других пассажиров не наблюдалось, как и расписания на стене. Я расположился на стороне платформы, противоположной той, к которой приехал, не зная, когда может прийти поезд и будет ли он вообще. Я замерз и устал. Моя лодыжка опять принялась пульсировать. Кроме того, я не ел весь день.

Чувствуя себя одиноким и слабым, я стал с тоской вспоминать о ресторане в моем родном городе, название которого все считали аббревиатурой от «Вся Еда Отравлена». Это было странное место. Я чуть было не сказал, «ужасное место», но в отрочестве большинство вещей видятся странными и ужасными одновременно. Еда там была отвратительной, официантка некрасивой и глупой, а повара — беглыми каторжниками, вечно гнусавящими от хронических насморков. Всегда приходилось ожидать, что, когда повар поставит передо вами еду, сопля с его носа обязательно упадет на гамбургер.

В этом ресторане была официантка по имени Ширли, самая неприятная особа из всех, когда-либо виденных мною. Принимая заказ, она смотрела на клиента так, словно у нее просили одолжить машину, чтобы отвезти ее дочь в Тихуану и трахаться с ней весь уикэнд.

— Вы хотите что? — обязательно переспрашивала она.

— Свиную отбивную с луком, — виновато повторял клиент. — Пожалуйста, Ширли. Если тебя не затруднит. Когда появится свободная минутка.

Ширли вперялась в посетителя взглядом на пять минут, словно запоминая его черты, чтобы сообщить приметы полиции, затем царапала заказ на листочке бумаги и кричала повару на странном диалекте, который употребляют в ресторанах: «Два сломанных стула и хвост дохлой собаки!» — по крайней мере, так это звучало.

Если бы роль Ширли, грубой и болыпегрудой, играла в голливудском фильме известная актриса, то вы бы сразу поняли, что в ее груди бьется золотое сердце. И, вздумай вы подарить ей что-нибудь, она бы вспыхнула и сказала: «Ты чё, парниша, не надо было этого делать». Но если бы вы сделали подарок Ширли, она бы сказала просто: «Что это за херня?» У Ширли, увы, нет золотого сердца. Мне даже кажется, что у нее нет никакого сердца.

Однако у того старого ресторана были свои достоинства. Точнее, одно достоинство: он не закрывался всю ночь, и был всегда доступен, если вы вдруг оголодали или просто захотелось побыть среди людей вечером. Он был гаванью, он был убежищем. Увы, ресторана давно уже нет. Говорят, его владелец один раз попробовал стряпню своих поваров и помер. Но даже теперь я вижу его как наяву: пар на окнах, кучки ночных рабочих в углах, Ширли, поднимающая за волосы голову пьяного посетителя, чтобы вытереть столик влажной тряпкой. И я по-прежнему вспоминаю о нем иногда, особенно в таких местах, как вокзал в южной Бельгии, где темно и прохладно, и в двух направлениях, сколько видит глаз, тянутся рельсы без признаков жизни.