Путеводитель для гнома

В простуженном насмерть городе стояла глухая ночь. Туман был похож на насквозь промокший грязно-серый носовой платок: висел себе над тротуаром, затрудняя видимость. С неба капало нечто неудобопроизносимое.

Только не спрашивайте меня, что именно я делала в два часа ночи да на Владимирской горке; во-первых, это не важно, во-вторых, по прошествии времени причин я и сама не помню. Помню только следствия… Ну, короче, шагала себе, устало покачиваясь, мечтая добраться до дома, оглушительно сморкаясь и протирая слезящиеся глаза.

Пока не споткнулась обо что-то мягкое.

— Осторожнее, — проговорил едкий, скрипучий голосок. — Валит громадина такая напролом, и под ноги не глядит. Одно слово — человек!

«Человек» прозвучало как ругательство.

Я ошарашенно огляделась по сторонам. Не было никого рядом, хоть тресни. Возможности существования говорящей кошки я не допускала; и зря — лучше бы я увидела кошку, которая решила со мной поболтать. Но, переведя взгляд вниз, я обнаружила человечка, ростом чуть выше моего колена. Глаза у него были огромные, как грецкие орехи, черные и блестящие, насколько я могла рассмотреть в том освещении. А освещения было всего-то два умирающих естественной смертью фонаря да хилая ущербная луна.

Еще помню, что человечек был отчаянно бородат и одет в какой-то неописуемый кафтанчик ярких расцветок и колпачок. Словом, его просто не могло быть. Потому что это был гном.

Если вы встретили ночью, в центре города бородатого гнома в колпачке с помпончиком — это плохая примета: видимо, что-то не в порядке с вашей психикой. Сделав этот неутешительный вывод, я приняла неотложные меры, то есть чувствительно ущипнула себя за меховой отворот куртки. Куртка на щипок никак не отреагировала, в глазах у меня не прояснилось, соответсвенно, и гном не исчез. Пришлось мобилизовать всю свою волю и приняться издавать членораздельные звуки.

Признаюсь, что, выпучив глаза, я не придумала ничего лучше, кроме как ахнуть в изумлении:

— Господи! Кто Вы?

— Гномские мы, — ответил он с огромным достоинством. — Звать нас Пфуффий. И неча ахать, будто гномей не видела…

— Не видела, — подтвердила я слабым голосом. — А Вы…кхм, простите, настоящий?

— Еще бы не настоящий! — так и взвился Пфуффий. — Подлинные мы; высшей, можно сказать, пробы.

Он еще что-то бурчал в темноте и слякоти, а я хваталсь за слабую надежду, что это либо розыгрыш, либо галюцинация — но все лучше, чем вторгшийся в нашу реальность гном из сказочного, невероятного мира. Это было прекрасно, но совершенно меня не устраивало по многим причинам… Галюцинация однако оказалась разговорчивой:

— Путешествуем мы, — доверительно сообщил Пфуффий. — О вашем городе у нас на Брокене рассказывают великое множество сказочных историй. И всякий порядочный существ с детства мечтает сюда попасть. А нам повезло, — похвастался он, — мы путевку в лотерею выиграли; добрались вот и осматриваемся.

Только теперь я поняла, что гном упорно именовал себя на Вы и во множественном числе; просто какой-то монарх в изгнании.

Надеюсь, никто меня не осудит за то, что я плюхнулась прямо на мокрый бордюр и отчаянно потерла лоб, делая последнюю попытку привести себя в чувство. Пфуффий с жалостью наблюдал за моими манипуляциями, склонив голову набок. Борода его торчала разлапистым веником.

— Ты, главное, не переживай так сильно. Это бывает, бывает. Иной человек нас как увидит, так умом и повреждается маленько. А потом ничего, потом выдюживает. Человек, он сильный. Он все вынесет — и гнома, и привидения какого, и нежить всякую. А женский пол, тот супротив мужеского вообще крепок рассудком, все соображает. Тебя, примером, как звать-то?

— Ликой, Гликерией то есть.

— Ишь ты, — восхитился Пфуффий, — Гликерией. Не, Гликерья тебе не идет, а вот Лика в самый раз. Ты мне вот что скажи лучше, как же твой домовой тебя в такую стынь да темь из дому выпустил?

Я открыла было рот, чтобы просветить его на предмет того, что домовых у нас нет, но вовремя одумалась. Еще полчаса тому я и гномов считала сказочными персонажами. Поэтому в свой ответ внесла некоторые коррективы:

— Нет у меня домового.

Гном взглянул на меня горестно:

— Сиротинушка, выходит. И давно?

— Да сколько себя помню.

— Что ж это делается, — посочувствовал Пфуффий. — И никто тебя не подобрал. Показились все в городах, не иначе: людей на произвол судьбы бросают.

— А в какую лотерею Вы выиграли? — поспешила я переменить тему.

— Правильно угадал шесть ящериц из шести. Их в мешок заклыдвают, а потом вытягивают одну за другой. И нужно определить, какая под руку попадется. Редко угадать можно, ежели без ворожбы. А ворожба-то и запрещена, потому все телевизира насмотрелись и хотят взаправдашнюю игру играть. А нам возьми и повези… Целая ночь в запредельности — в людском городе загадочных славянских душ.

Он шагнул в сторону, и я увидела у самых ног гнома крохотный, кажущийся игрушечным чемоданчик. Теперь мне кажется, именно вид нехитрого его имущества и навел меня на безумную мысль (с другой стороны, это видение было самым интересным и завлекательным за всю мою жизнь, и было бы преступлением против любимой себя — не прожить его до конца).

— А хотите я Вам Киев покажу? — спросила я в каком-то невероятном азарте. Меня так и подмывало высунуть язык и осведомиться у рациональной части меня: «Слабо?»

— Правда?! — глаза гнома загорелись. — Взаправдашний, всамделишный человечий город? И лавки, и рынки, и зверинец?

— Нет, зверинец закрыт ночью. Магазины тоже, но это ведь не самое главное. Мы что-нибудь придумаем.

— Вот радостно, вот хорошо-то, — обрадовался гном, вцепившись в мой указательный палец. — Пошли. Коли ты с нами дружбу водить будешь, зови нас Фуффи, и как одного, то ись — на «ты».

Мы двинулись темным парком в сторону Андреевской церкви. Гном семенил, поспешая изо всех сил, но все равно мне пришлось практически подолгу стоять на месте. Сперва я не сообразила, что это связано с его ростом — простые вещи редко приходят в голову первыми — и осведомилась у спутника:

— Вам… тебе к церкви подходить можно?

— Темнота! — рассердился гном. — Вот ужо чудаки вы, люди. Удумали, видишь ли, что вы — венец творения. И распоряжаетесь всем по своему усмотрению: и тварью живой, и тварью молчащей; и за Всевышнего уже взялись. Для Него мы все — дети. Он нас не обидит. А люди нас к нечистой силе приписали, и это как нельзя более обидно.

— Ну, извини, — я и раньше чувствовала вину за весь род человеческий, а теперь и подавно.

— Да ладно, — неожиданно мягко молвил Фуффи. — Забыто… А вот куда ты меня ведешь?

— К дому Булгакова, — сорвалось у меня с языка. И тут же подумалось: «Что я плету? Откуда гномам знать о Булгакове?»

— Ой! — завопил Пфуффий на весь парк. — Это тот самый сказитель, который сложил повесть о Самом? — и он выразительно ткнул пальцем вниз.

— Он самый, — поведала я.

— И о Нем?

— Именно так.

— Волшебно, — закатил глаза гном. — О такой экскурсии я мечтал последние лет четыреста…

Киев ночью неописуемо хорош. Он и днем хорош, но любой город ночью приобретает какие-то ирреальные, размытые черты, словно переходит границу между явью и сном. У меня складывалось впечатление, что мы с Фуффи идем по ничейной полосе между двумя мирами: его и моим. На этом крохотном участке пространства быстро обретаешь друзей. Никогда бы не подумала, что смогу изливать душу гному. Но как-то так вышло, что уже спустя час он знал обо мне больше, чем самые близкие, самые родные люди.

Приблудившийся гном-турист оказался настоящим кладезем всякой премудрости. Особенно много и хорошо говорил он о первой, а также о второй, третьей и прочих любовях; сообщив мне, между прочим, трогательную повесть о гноме Ромио и эльфийской княжне Юлиттте, которые не смогли преодолеть разногласия между своими семьями и добровольно ушли из жизни. Правда, гномы и эльфы — практически бессмертны, и покончить с собой им было довольно сложно. Но! Терпение и труд все перетрут: Юлитта пала бездыханной на теплое еще тело не менее бездыханного Ромио, а гномы и эльфы сложили о них поэму, многажды подчеркнув, что захочешь — и бессмертного угробишь. Кстати, чуть войну не начали из-за нескольких строф… Жалко было его разочаровывать, но пришлось, и я упомянула о Шекспире. Негромко так, чтобы была возможность дать задний ход, если вдруг выяснится, что Пфуффию уж очень неприятно слушать об этом плагиате (замечу в скобках, что плагиаторами я полагала все же гномов).

— А, Вилли! — обрадовался наличию общих знакомых гномский гость. — Знаешь, я ему рассказывал эту историйку. Так он написал-таки свою пьесу? Никогда бы не подумал, что у парня выйдет. Видишь, даже нам свойственно ошибаться. Рад, искренне рад за него. А ты не знаешь, издавать будут?

Я заверила Пфуффия, что уже издали не один раз и, вероятно, будут еще.

— Интерес к гномам у вашего народа велик, — подняв палец, сообщил Пфуффий тоном знатока загадочных человеческих душ. А, может, так оно и было?

Чуть ниже Андреевской мы столкнулись лоб в лоб с чем-то или кем-то голубым и полупрозрачным. Днем раньше я бы просто потеряла сознание, теперь же радостно изумилась при виде привидения.

— Пфуффий! Дружище! — взревело оно, раскрывая холодные объятия. Объятия на саван похожи не были, скорее уж на кольчугу.

— Ася! — обрадовался гном и полез целоваться.

Лобызались они долго и со вкусом, но всему хорошему приходит конец; и внимание призрака обратилось на мою персону. Оторвавшись от Пфуффия, привидение осмотрело меня льдинками глаз и озорно кивнуло приятелю:

— А ты, старый ловеллас, все никак не уймешься! Где ж ты такую княгиню раздобыл?

— Это она меня раздобыла, — напыжился Фуффи от гордости. — Давай я тебя представлю, не зыркай. Ты, Лика, знакомься. Это Аскольд. Странно, что вы раньше не встречались.

Имя привидения вызвало у меня смутные подозрения.

— Простите, Вы случайно не князь Аскольд? — спросила я, немея от собственной догадки (нет, утром надо выпить бутылочку-другую валерьянки, и месяц никаких газет и телевизора. А то ведь свихнусь, и вся недолга).

— К Вашим услугам, — расплылось по ветру прозрачное сияние.

Видимо, за многие сотни лет Аскольд приобрел светские манеры.

— На концерт идете? — не спросил, а скорее, утвердил, призрачный князь. — Сегодня все уважающие себя киевляне стремятся попасть на концерт.

— Кто выступает? — деловито осведомился Пфуффий. — У меня, понимаешь, времени немного. А успеть надо — у-у-у.

— Лист приедет с супругой, — сказал Аскольд. — У вас с собой для сугреву ничего не найдется? Стоял, понимаешь, за билетами, замерз окончательно. Могилу не отапливают… Безобразие кругом.

— Для тебя — всегда! — с готовностью молвил гном, извлекая из чемоданчика объемистую, пузатую бутыль зеленоватого стекла. Судя по ее размерам, в чемоданчике больше ничего и не было. — А что Лист здесь потерял в такую погоду?

— Ну, ты даешь, — привидение вроде слегка обиделось. — Он супругу где себе раздобыл, смекаешь?

Эта история была весьма популярной в свое время: великий музыкант концертировал в Киеве, здесь влюбился и здесь же женился. Даже здание, в котором он выступал, снести еще не успели. Просто поражаюсь неоперативности наших градостроителей. Не знаю, читал ли Аскольд мои мысли, или там и читать было нечего, но он подтвердил сии догадки легким кивком.

— Вот-вот, супругу сюда тянет, слов нет. И Ференц вынужден, воленс-неволенс, привозить ее время от времени в стольный град. А чтобы не заскучать, заодно выступает перед своими поклонниками. Кстати, вы собрались идти или нет?

Я так умоляюще глянула на Пфуффия, что он покатился со смеху:

— Кто кому обещал город показывать, а? Ну, пойдем, пойдем.

Я набрала в грудь побольше воздуха и обратилась к Аскольду, твердо решив предполагать самое заманчивое и несбыточное:

— А Куприн будет?

— Должен, — ответило привидение. — Но гарантий не даю. Он, видите ли, давеча повздорил с Ольгой, с княгинюшкой нашей. Конечно, тут дело житейское, с ней не повздорить невозможно, у нее талант особый. Батый днями наведывался, говорит — ностальгия замучала. А княгинюшка тряхнула стариной и замордовала его, болезного. Он теперь кается, что в сторону Киева поглядел. Джихангиру-то я, признаться, и сам бывало глаз-другой подбивал, потому не лезь на матушку-Русь; но старушка всем кровь портит. Ей ведь памятничек воздвигли, а он возьми и не потрафь вот бабулька и бушует. Игорь опять же ведет себя не по-джентельменски, — Аскольд понизил голос, будто выдавал государственную тайну, «Гинессом» увлекся и «Хеннеси» чрезмерно потребляет. Ольге с ним несладко…

— Все равно ведьма, — флегматично бросил Пфуффий.

— Возможно, — согласилось привидение. — Но нас это не касается; нас интересует концерт. А еще больше нас занимает содержимое бутылки… бутылочки… — после раздалось невнятное бульканье.

Бутылка была оторвана от князя деликатным, но решительным движением, после чего перешла в полное мое пользование. Вкус был неописуемый, и необходимость вернуть емкость непосредственному владельцу заставила меня понять, что чувствовали предки, сдавая Киев татарам…

— Подвезем? — весело спросил кто-то, цокая рядом.

Питье в пузатой бутылке (между прочим, неисчерпаемой) оказалось крепчайшей мальвазией урожая Бог весть какого года. И приняв на свою совесть около полу-литра этого легендарного напитка, я уже ничему не удивлялась. Кентавр? Ну, пусть его будет кентавр. Кентавр?!!!

Я воззрилась на топотящее по улице создание с таким выражением на лице, что оно (то есть создание) надо мной смилостивилось.

— Китоврас я, — сообщило создание, ладно вышагивая иноходью. Онисимом кличут.

Хорошо, что тупость моя не простиралась до непроходимости, и я знала, что китоврасом кентавров называют на матушке-Руси. Другое дело, что мне всегда казалось: полукони-полулюди не имеют привычки украшать бока шашечками, как на такси. Пока я размышляла над этими, несомненно важными вопросами, кентавра приметили и мои собутыльники.

— Онисимушка! — рявкнул осчастливленный полбутылью Аскольд. — Как дела сердечные?

— Не спрашивай, — махнул рукой полуконь. — Я ей слово — она мне десять. И все в отрицательном то есть смысле.

— Не согласная? — изумился в свою очередь Пфуффий.

— Такая вредная бабенка попалась, — нажаловался китоврас. — А весу-то пудов шесть будет; постыдилась бы… Вы на концерт? Я с вами; ну его, этот извоз — настроение не то… Ну-ка, дай хлебнуть винца…

— Глаза твои конячьи, бесстыжие и мерзопакостные, — заголосило сверху.

Я подумала, что концерт Листа мне ни к чему, потому что такую экспрессию редко где сыщешь.

На помеле рядом со мной парила полнотелая женщина — вылитая Солоха — и крыла кентавра разными словами. Половину из них я процитировать вслух никогда бы не решилась. Зато другую половину произнести не побоялась бы, потому что слыхом не слыхивала.

— Бегемот недотепистый, петух недоклеванный, чучело нераспотрошенное! — визжала эксцентричная дама, — на кого же это меня судьбинушка вывела; что же я, горемычная, делать дальше буду? Неужто всю жизнь по концертам шляться выйдет?!!

Неожиданно она обернулась ко мне:

— Посудите сами, голубушка — то Карузо вдруг решил попеть на годовщине своего неприезда в Киев; то Литольфа в парке исполняют двойным составом симфонического оркестра; то в Купеческом саду духовые ностальгически тоскуют по несбыточному. А личная жизнь когда же?! А интим?

— Может, Вам бы стоило подыскать себе более подходящего суженого, — неуверенно произнесла я.

— Лучшего нет! — отрезала Солоха.

После мальвазии мир для меня был слишком хорош, чтобы мне вдруг захотелось что-то усложнять. Я жаждала любить всех подряд — даже ведьму на помеле. Кстати, хвост у нее имелся, все честь по чести; только вот соли на него сыпать не хотелось: ибо ведьма казалась милой, хоть и какой-то неустроенной. И было мне ее искренне жаль.

У «Дома Ричарда» шлялся бесхозный кот бегемотского размера, и на вежливые обращения в ус не дул, не откликался. На примитивное же «кис-кис-кис» отреагировал как на оскорбление, уставившись на меня зеленым злым глазом, и резко мяукнул. Не понравилось, видишь ли.

У «Гончаров» прилепились мы еще раз к камням мостовой, и, сидя на них, совершили обильное возлияние в честь вечной дружбы народов: гномского, человеческого, китоврасского, ведьминского, привиденческого и всякого прочего, каковой сыщется и выразит желание примкнуть.

И выразили, и примкнули.

Запах мальвазии распространялся по спящему городу с пугающей быстротой. Юный демоненок, бегущий в школу, располагающуюся на Лысой горе, завернул поприветствовать Пфуффия и выхлебнуть пару глоточков. Убредал он на четвереньках, напоминая маленького козлика. Я глупо захихикала. Несколько варягов примаршировали побеседовать с Аскольдом, а заодно и со всей компанией, по душам. Мальвазия пришлась им не по вкусу, напомнив не то духи, не то одеколон. Из-под складок призрачных плащей и пластин несуществующих уже доспехов они добыли добрый варяжский эль и приложились к нему от души. Предложили и мне, но Пфуффий и Аскольд, а также китоврас со своей зазнобой настрого и в один голос запретили мне мешать божественную мальвазию с адским кислым пойлом. Варяги обиделись конкретно на Аскольда, который при жизни только эль и пил, даже от меда отказывался. Это уже позже летописи немного приврали в сторону осветления его образа.

Пфуффий веселился от души. Он уже утратил надежду как следует осмотреть Киев; зато искренне радовался возможности повидать старых друзей. У меня хватило благоразумия не расспрашивать их всех о том, как, где и когда они познакомились.

— Лика! — возгласил он в перерывах между двумя тостами. — Ты мне должная одно обещание — город-то не показала.

— Выполню, — произнесла я, больше обеспокоенная четкостью произношения, нежели смыслом сказанного — и зря. Но это выяснилось немного позднее.

— Город ваш знаменит, а путеводителя для нас нету. Нам ведь ваши людские интересы ни к чему — ни рестораны, ни кафе, ни метро…

Пфуффий оказался довольно-таки современным господином, и я слушала его спокойно до тех пор, пока он не заговорил о метрополитене. Почему-то именно за него стало мне обидно, хотя ничего особенного в киевском метро нет.

— Чем оно тебе не угодило, Фуффи? — спросила я.

Ответил мне кентавр:

— Так ить их в смысле кобольды таких дырок и нор в земле понаделают, что наши метростроевцы свихнутся, разбираясь. Чего гном в подземке потерял, когда она — просто большая нора?

Я признала справедливость этих слов, и мир был моментально восстановлен, а также отмечен парой глоточков. Только не говорите никому, что спаивали меня ведьмы, привидения и гномы — все равно не поверят. Пусть это лучше останется великой гномской тайной.

— Так вот, — возгласил Фуффи. — Я требую, чтобы ты, Ликерья, написала подробный и обстоятельный путеводитель для гномов, кобольдов там всяких; можешь и для эльфов, коли охота выйдет. Обещаешь?

Наверное, тогда я и подписала себе бессрочный приговор.

— Обещаю!

— Герой ты, — сочувственно-восхищенно отметил какой-то из варягов, наслаждавшихся нашим обществом. — Для гномов писать — это все одно, что Рим взять приступом.

Я задумалась, но было уже поздно.

На концерт мы, конечно, припозднились. Вывалившись шумной толпой на Сагайдачного, увидели молоденького милиционера, который никак не мог для себя решить: снимся мы ему или нет. Неизвестно, что бы ему пришло в голову на этот счет, и как бы в связи с этим закончилась ночь для меня (я-то была реальной и уязвимой), но тут пронесся мимо экипаж Фундуклеева, сопровождаемый двумя вестовыми, и милиционер лихо отдал честь, весь подтянувшись и засияв в ночи. После он ошалело стал соображать, привиделся ли ему еще и экипаж, но мы не дожидались результатов — прошмыгнули себе в сторону Контрактовой площади.

Великий венгр уже привел публику в восторг и собирался уезжать. Странное дело, я даже не была слишком расстроена; а варяги — те откровенно ликовали за компанию с ведьмой. До музыки они были не слишком охочи. Из Контрактового дома валила музыкально-удволетворенная толпа разнообразнейших существ.

— Ты, Пфуффий, пропустил удивительное слышище, — сказал маленький мохнатый человечек в золотом пенсне и фетровой шляпке.

— Может, поздравствуемся, Парфеноний? — спросил гном, надуваясь торжественностью.

— Здравствовать тебе еще тыщу лет, — церемонно поклонилось существо, обозванное Парфенонием. — Представь даме, невежа.

— Знакомься, Лика, — широко повел Фуффи ручкой. — Это самый страшный зануда не только в вашем городе, но и на всей планете. Зато он же — самый надежный и верный друг, с которым мы пережили волнующие приключения, домовой Парфеноний!

— Имею честь увлекаться греческой стариной, — раскланялся домовичок.

— Почему именно греческой? — спросила я с огромным интересом.

— Случилось около двух сотен лет служить храмовым домовым в обиталище совоокой Афины, — пояснил мохнатик. — Меня тогда звали как-то иначе, но теперь я и сам не помню, как. С гордостью ношу новое имя Парфеноний…

— Пошел излагать, — сказал Аскольд. — Не остановишь. Но яичницу делает знатнейшую, особенно, если с ветчиной.

— Яичница — это дело, — радостно согласился китоврас. Пока мы беседовали с домовым, он целовался со своей ведьмой; она моментально подобрела и смотрела на него счастливыми, молодыми глазами.

— Онисимушка, поедем, я тебе завтрак приготовлю, — пропела, тая от нахлынувших чувств.

— Повременим, радость моя. Скоро рассвет, полюбуемся еще городом…

Я осмотрелась по сторонам.

— Но ведь этого все равно не может быть? — кажется голос мой звучал жалобно и даже просительно: рассудок отчаянно сопротивлялся органам чувств, пытаясь убедить их в том, что им грезится.

— Понедельник, — охотно разъяснил Пфуффий, — тринадцатое число. Мы находимся под тринадцатым созвездием загадочного Змееносца; к тому же повстречались на его территории. Отчего же не может?

Гном говорил абсолютную правду — Владимирская горка находится в знаке Змееносца, тринадцатом и исключительном. Вот и не верь после этого в чудеса…

Даже петуха они где-то умудрились раздобыть; для порядка — как пояснили мне педантичные варяги. Это было тем более удивительно, что их я всегда представляла волосатыми разгильдяями, но действительность оказалась иной. Какой-то из призраков смылся незаметно на время, и вернулся с ослепительно-белым петухом, замотанным в клочья предутреннего тумана, как в авоську. Птица вертела головой с любопытством, но без малейших признаков тревоги.

— Привычный он, — пояснил Аскольд, — мы его часто заимствуем на пирушки там, юбилеи всякие; чтобы не прозевать урочный час.

Петух поглядел мне прямо в глаза и кивнул утвердительно…

— Ну, — молвил Пфуффий, — хорошая вышла поездка. Я постараюсь еще наведаться, ты жди, Лика; только обязательно жди и не считай меня видением. И путеводитель пиши, очень тебя прошу.

Мы крепко обнялись, для чего мне пришлось поднять гнома на руки. Я чмокнула его в курносый нос, и Фуффи заалел щеками.

Аскольд приглашал на могилу — в гости. Я оставила адрес и телефон, понимая, что какие-то границы безумия уже перешагнула.

Варяги щедро одарили безделушками, лихо отрывая их от своих призрачных одеяний. Любопытно, что бронзовые и серебряные колечки и серьги становились осязаемыми, как только переходили в мои руки.

Китоврас преподнес подкову на счастье, а ведьма шепнула на ухо, что попозже сама меня сыщет. Я на всякий случай произнесла формулу приглашения.

Домовой о чем-то долго переговаривался с Пфуффием, затем быстро распрощался со всеми и, сославшись на безмерную занятость, исчез. На меня он почти не обратил внимания, откланявшись напоследок, и я вдруг отметила, что мне это не безразлично; и даже, напротив, обидно. Ничего никому говорить не стала. Однако в груди моментально образовалась крохотная такая пустота; даже не пустота — так себе, пустотка. Просто трудно в одну ночь обрести и снова потерять настоящего, взаправдашнего домового.

Неотвратимо приближался рассвет, отнимая у меня вымечтанную, выстраданную сказку, не успела я в нее поверить.

Печалиться было неприлично. Все целовались и обнимались до упаду; гном от меня более не отходил и на самом-самом последнем этапе прощания вручил мне бутыль из-под мальвазии. С окончанием волшебной ночи она утратила свои небывалые свойства и обратилась пустой бутылкой, но и так оставалась редкостью — темного, густого зеленого цвета, пропыленная, испещренная незнакомыми рунами (Господи! Будто руны бывают мне знакомы). Я бережно засунула ее во внутренний карман куртки.

Пфуффий запер свой чемоданчик, звонко защелкнув замочки; помахал мне рукой. Я стояла, опираясь на широкую спину китовраса, а позади нас, на помеле, висела в воздухе китоврасья возлюбленная.

И тут заорал петух.

Заорал, сказала бы я, немузыкально. Но зато по существу и конкретно. Так что все сразу закончилось — и гном, и призраки, и кентавр. Зато образовался рассеянный утренний свет, молодой милиционер, осуждающе на меня глядящий из-под козырька холодной не по сезону фуражки; да независимый петух, который бодро шагал вверх по улице.

Позади что-то зашаркало и заскребло асфальт. Я обернулась на звук. Китоврасья ведьма в сером зипунчике отчаянно подметала улицу своим заговоренным помелом. Лицо ее было свирепо, углы рта опущены, поза называлась «Не подходи — убью». Я разглядывала ее несколько секунд, и тут она подняла голову и озорно мне подмигнула:

— Ступай домой! Навещу на днях!

Я медленно закрыла оба глаза и так же медленно их открыла. Это обозначало полную солидарность, а заодно давало мне возможность убедиться, что я не грежу.

Город стал проявлять первые признаки жизни: зашумел транспорт, заголосили полусонные птицы, погасли фонари, и, как альтернатива, зажглись окна в домах. В моей квартире тоже было светло, и это привело меня в состояние усталого негодования: я с ног валюсь, хочу спать, а тут грабители шастают в моем собственном обиталище. Варягов на них нет… Взяв, как дубинку, увесистую бутылку из-под мальвазии, я решительно распахнула двери. Сейчас я им расскажу все, что знаю про Кузькину… Стоп! Из кухни ошеломительно потянуло аппетитными запахами — похоже, яичница с ветчиной. Ветчины в моем холодильнике месяца два как не водилось. И все эти детали наводили меня на одну невероятную догадку. Я не успела ее сформулировать, я не успела даже поверить сама себе.

Из кухни вышел мохнатый, круглоухий Парфеноний в голубом фартуке в мелкий цветочек, с большим ножом в одной лапке и пачкой масла — в другой. Золотое пенсне его внушительно поблескивало.

— Значит так, Гликерья, — сказал он весомо. — Садись завтракать; а за завтраком усваивай вместе с витаминами одну простую истину: это ты в последний раз без присмотра шаталась ночью в компании с гномом…

… Прошло с тех пор несколько месяцев.

На кухне готовится курица с черносливом. Парфеноний шуршит в кабинете — не то вытирает пыль, не то читает энциклопедию. Ждем в гости китовраса с ведьмой и славного князя. Я работаю.

А что?

Пишу вот гномский путеводитель по Киеву.