Путевые чудесные приключения барона Мюнхаузена

Предисловие

Дети, у вас есть свои грустные минуты, в которые необходим душевный отдых, как роса необходима поблекшему цветку. В эти минуты чтение легкой и комической книги освежает мысль и чувство. Смех иногда также нужен человеку, как и слезы. Они идут в жизни рядом, рука об руку, как пасмурный старик с веселым юношей, как мать в глубоком трауре со счастливой невестой. Посмотрите па природу; она чередует туманные и ненастные дни с ясными; и прелесть майского утра мы любим и ценим только потому, что есть осенняя непогода и зимний холод.

Книга Мюнхаузена заставляет смеяться, как хохот и гримаса умного фигляра. Но не в этом главная цель ее. Всмотритесь глубже, и вы увидите, что она вызывает на вопросы, и под видом юмора дает горькие уроки. Она осмеивает чудесное, представляя его в карикатуре; она ложью разрушает ложь, а это очень важно в вашем воспитании.

Вы, конечно, помните то время, когда вы засыпали в колыбели под говор или песню няньки, когда вас пугали ночными привидениями или заставляли верить всякому вздору. С этого начинается несчастное воспитание каждого из нас. Прежде чем мы принимаем чистые и верные понятия, нас окружает мир ложных верований. Он заслоняет от нас, как темная пелена, лицевую сторону жизни и природы; он приучает нас к нравственному бессилию и рабству. Когда мы подрастаем, эти первый впечатления долго, иногда целую жизнь преследуют нас, как дурные сны суеверную старуху. Нам все кажется, что духи и домовые, о которых мы слышали от нянек, действительно существуют. Под влиянием этой уверенности, нас беспокоит ложный страх, сомнение и раздумье; они отравляют лучине часы в жизни, наводя тоску и апатию.

Вера в чудесное есть признаки невежества и страха. Человек живет ею в ту пору, когда круг познаний его тесен, когда он не рассуждает. Веру принимает фантазия, то есть, та способность, которая, подобно магическому зеркалу, раскрашивает, преувеличивает и изменяет действительные предметы. Кто живет только одной фантазией, тот действуете, как лунатик, в сфере призраков и иллюзий. Совсем иначе работает ум; он постоянно допытывается положительного факта, наблюдает, сравнивает и анализирует. Чем скорей мы переходим от первого состояния ко второму, т. е. чем больше начинаем работать умом и чем меньше фантазией, тем умственное развитие верней и успешней. Оно вытесняете веру, как твердое металлическое тело вытесняет жидкое. Кто, например, из нас не верил искренно в ту басню, что Иисус Навин остановил солнце или Моисей раздвинул палкой воды Красного Моря и перешел через него, как по сухой земле? В десять или двенадцать лет мы принимали эти вымыслы за истины, да еще божественные. Есть миллионы людей, которые с этой верой умирают. Но положим, что мы все — от первого и до последнего — знаем законы природы и, на основании их, умеем проверить эти явления; тогда мы сочли бы их точно такой же сказкой, как рождение Минервы из мозга Юпитера или восхождение Мюнхаузена на луну. Поэтому чем мы раньше начинаем думать и понимать действительный вещи, тем скорей освобождаемся от слепой веры.

Вера в чудесное необычайно вредить нам. Она вредит сама по себе — тем, что отнимает у нашего ума силу и энергию. Вместо того, чтоб самим доискиваться истины, мы берем чужую выдумку за аксиому и, не замечая ее нелепости, повторяем ее, как затверженную молитву, которой не понимаем, как пословицу, которую постоянно слышим. Переходя из рода в род, из века в век, эта выдумка обращается в закон, и мы привыкаем к нему, как овца к своему стойлу. Если явится ум яркий, смелый, и станет доказывать нам, что это ложь, большинство сердится и проклинает его. За такое благородное обличение лжи много погибло славных людей: Афиняне отравили Сократа, католические монахи сожгли Савонаролу и сгубили Галилея; Испанские инквизиторы замучили тысячи жертв ужасными муками.

Но гораздо больше вредить нам вера тем, что ее употребляют, как пугало, как орудие обмана. Тираны, попы, монахи, политики морочат нас адом, страшным судом, чертями и ангелами, как морочили вас няньки привидениями. Они знают, что чем мы глупей, тем больше будем верить на слово, а это очень выгодно для них. Пользуясь нашей простотой, они стараются одурачить нас на каждом шагу; они, например, выдают за несомненную истину, что царя посылает Бог, как будто он так зол и безрассуден, чтоб определить в правители народа такого тигра, как был Иван Грозный или такого идиота, как был Петр III; они уверяют нас, что наши труды, состояние, способности принадлежать им, как полным хозяевам, и потому богатеют и наслаждаются за счет нашей бедности, слез и страданий; мы постоянно желаем и просим свободы и мира, а они сеют между нами раздор и неволю; мы рвемся из старых цепей, а они куют нам новые. И все это делается ими под тем мерзким предлогом, что будто б они наши отцы и покровители. Чтоб держать нас в темноте и обмане, они запрещают свободно мыслить, говорить и писать, уверяя, что свобода мысли и совести опасна для народа. Если б это было так, то почему Америка и Англия не видят этой опасности и не знают ни смут, ни гражданских войн, хотя там люди думают свободно, по крайней мере, свободней чем во Франции пли России. Порассудите над всем этим, и вы убедитесь, что ложь опутывает нас со всех сторон, как свивальники малых детей. На лжи стоит алтарь, престол, счастье нескольких обманщиков и несчастье народов.

Вот почему, дети, надо больше думать своим, а не чужим умом, стараясь поставить всякий предмет в том настоящем свете, в каком он, действительно, стоит. Конечно, такая работа, нелегка, но труда нечего бояться, когда плоды его хороши. К сожалению, школа, учитель, бо́льшая часть отцов и матерей поступают с вами совершенно обратно. Они приказывают, а не убеждают; они заставляют верить, а не размышлять; они воспитывают будущие машины, но не будущих людей и граждан. Трудно выразить, каких слез, и мучений нам стоит эта горькая ошибка.

Повторяю, рассказы Мюнхаузена, кроме смеха, отучают от веры в чудесное. И если они дадут вам этот плод, результат их будет самый полезный. Не забудьте, что вы только начинаете свою жизнь; наше поколение, верно, умрет с цепями на руках и с бессильным ропотом в груди; но перед вами светить будущее, свобода ваших братьев. Любите народ — выше и святее этого чувства нет ничего на земле.

К. М.

Глава I Отъезд Барона из Голландии. Странная встреча на одном острове. Прибытие на Цейлон и победа над крокодилом и львом

Слушайте, дети,что я расскажу вам о своих похождениях. В них так много удивительного, что я прошу вас больше думать, чем верить моему рассказу. Я буду доволен именно тем, если отучу вас верить на слово разным небылицам, которыми окружают вашу детскую колыбель няньки и мамки. Вот начало моей фантастической повести.

За нисколько лет перед тем, как моя борода возвестила мне о зрелом возрасте, или говоря проще, когда я вышел из юношей и не попал в мужа, т. е. когда я был ни тем, ни другим, сильно мне захотелось посмотреть на мир. Хотя мой отец сам много таскался по свету, но он вовсе не сочувствовал моему пылкому желанию; об этом я скажу вам после. Иначе думал мой дядя; он любил меня и был согласен потешить мое любопытство: его красная речь лучше моего несвязного лепета подействовала на моего родителя; и вот отец согласился повезти меня с собой на остров Цейлон, где родственник наш давным-давно был губернатором.

Мы отплыли из Амстердама, с разными депешами от Высокомочной Голландии. Признаться, путь был бы очень скучен и однообразен, если б не случилось одного замечательного происшествия. У берегов какого-то острова (простите — не помню его имени) мы бросили якорь, чтоб запастись дровами и пресной водой, что очень важно, как вы знаете, в морском путешествии. На этом-то острове вдруг поднялась такая страшная буря, что вырвала нисколько деревьев с корнями. Некоторый из них были очень тяжелы, но ветер поднял их на воздух, как соколиные перышки, и унес над землей так высоко, что чуть-чуть можно было видеть их. Как только унялась буря, они опустились вниз перпендикулярно, и каждое легло корнем на прежнее место; только на ветвях одного, которое летело быстрей и горизонтально, откуда ни возьмись — очутились муж с женой, — почтенная старая чета, очень интересная тупым выражением глаз и совершенным отсутствием лба; они преспокойно, как будто в огороде рвали, плоды с этого дерева, а оно мчалось с ними едва ли не быстрей лучшей почтовой лошади. Но тут случилась и беда, которую, если хотите, лучше назвать счастьем. Дело в том, что это странное дерево упало на голову начальнику острова, и убило его наповал. Если б оно поразило доброго человека, я назвал бы это событие действительным несчастьем, и вы, верно, пожалели бы вместе со мной; но, к общему нашему утешению, дерево было не так глупо, как думают о нем; оно рухнуло на отвратительного скрягу и тирана. Начальник был жестокий деспот; он мучил свой народ тяжелыми налогами, разорял и развращал попами, полицией, чиновниками, так что подданным его было не легче, чем каторжникам, а в царстве его было не лучше, чем в темной и наглухо запертой тюрьме. Подумайте хорошенько, и вы согласитесь, что смерть такого злодея должна быть общей радостью всякого доброго сердца.

Этот бездушный тиран был очень скуп; его палаты блестели необычайной роскошью, а подданные, бледные, исхудалые, замученные трудом и страхом, едва-едва не умирали с голоду. Потому жители, из благодарности к дереву, убившему этого урода, решились избрать свой правителем того самого чудака, который упал к ним с облаков, совершенно случайно.

Оправившись от бури и поздравив нового царя, мы поспешили, под благоприятным ветром, пуститься в дальней путь.

Около шести недель мы плыли до Цейлона, где нас встретили очень гостеприимно и вежливо. Но и здесь я испытал следующее приключение.

Недели через две после нашего приезда на остров, я провожал одного из братьев губернатора на охоту. Это был юноша крепких атлетических сил и, привыкнув к жару полуденного солнца, выносил его лучше меня. В то время, когда он уже был в глубине непроглядного леса,я только подошел к его опушке.

Задумавшись на берегу ручья, я вдруг услышал позади себя размашистый шорох; оборотившись, я остолбенел от испуга, увидев (что бы вы думали?) ужасного льва; дикий зверь шел прямо на меня, с явным желанием утолить свой голод за счет моего трупа, вовсе не спрашивая о том, хочу ли я предложить себя на завтрак ему. Что было делать при такой неожиданной встрече? Думать было некогда; ружье было заряжено мелкой дробью, а другого со мной не было. Хоть я вовсе, не надеялся убить своего врага из такого оружия, однако ж попытался испугать его выстрелом и, на случай удачи, ранить. Выстрел раздался, хотя лев еще был далеко вне его; теперь он рассвирепел и удвоил шаги, наступая на меня. Я попробовал бежать, но одна беда не приходит; положение мое с каждой минутой затруднялось: едва я повернулся назад, как перед мной очутился огромный крокодил, с разинутой пастью; направо лежал поток воды, налево глубокая пропасть, так-что куда ни повернись — везде неминуемая гибель. Растерявшись духом, я в полузабытьи упал на землю в тот самый момент, когда лев готов был броситься на меня; но, скакнув, он перепрыгнул через мое тело. Трудно сказать, в каком состоянии я находился в эту минуту; под влиянием напуганного воображения, мне представилось, что зубы разъяренного вепря уже вонзились в мои мускулы; холодный пот выступил на лице и сердце забилось, как секундный маятник. Пролежав, однако, в этом положении ни живой, ни мертвый, я очувствовался и услышал за собой необычайный шум, какого от роду не приводилось слышать. Приподняв потихоньку голову, я оглядел, что вокруг меня происходило; с невыразимым удовольствием я заметил, что лев, в припадке ярости, бросившись на меня, промахнулся и попал в раскрытую глотку крокодила. Голова одного была в зубах другого, и они начали отчаянную борьбу, что доставило мне случай увидеть самую кровопролитную сцену. Вспомнив, что со мной был охотничий нож, я вскочил и, с одного размаха, отрубил голову льву, а другим, тупым концом, воткнув его в горло крокодила, задушил и это животное.

Так победа была полная; между тем товарищ мой, думая, что я заблудился в лесу или повстречался с каким нибудь несчастьем, шел отыскивать меня. Поздравив друг друга с удачным спасением, мы измерили крокодила, и нашли, что он был сорок футов длиной.

Рассказав это происшествие губернатору, я возбудил общее удивление. Он велел немедленно привести домой убитых зверей. Шкура льва, очень хорошо сохраненная и переделанная в табачные мешочки, была представлена мной Голландским Бургомистрам, а они упросили меня принять тысячу дукатов.

Из крокодила же мы набили чучело, которое составляет одну из капитальных редкостей Амстердамского музеума. Показывая ее посетителям, старый смотритель очень наивно повторяет историю моей победы, раскрашивая ее на свой лад, как это, обыкновенно, бывает в подобных случаях и называя меня «господин великий барон». Иногда он так завирается, что будто крокодил, повернув хвостом, вышиб у меня нож из руки и, проглотив его нечаянно, разрезал себе сердце, отчего и умер немедленно. С тем вместе он прибавляет, что будто я, ухватив льва за гриву, отрубил ему голову так легко, как голубю.

После этого я начинаю бояться, что справедливость моей повести будет заподозрена; иной подумает, что все эти нелепости я изобрел сам, ради пустой потехи моих маленьких читателей. Впрочем есть пословица: «не любо не слушай, а лгать не мешай».

Глава II Путешествие Барона в Италию и Россию. Ночлег на деревенском кладбище

Если вы знаете, что такое тропический жар и бедная жизнь на Цейлоне, вы поверите, что я охотно оставил и остров и южное солнце. И вот корабль понес меня к берегам Италии, страны цветов, поэзии и католического безумия. Италия рисовалась в моей молодой фантазии земным раем, где песня, весна и полное счастье человека никогда не прекращаются. На деле вышло совсем иначе; посмотрев на толстых и пьяных монахов, увидев жирного и тупоглазого папу, окруженного китайским церемониалом, пожалев о бедности прекрасного народа, я решился побывать в стране снегов, — на другом конце Европы. Среди зимы я отправился в Россию. Легко одетый и верхом я чувствовал действие холода тем сильней, чем ближе подавался к северо-востоку. Вступив на границу Польши, первый предмет, замеченный мной на дороге, был бедный старик полунагой, дрожавший от морозу, голодный и истомленный, он лежал на перепутье; мне стало жалко бедняка. Хоть я сам был одет не очень тепло, но все же мне было лучше этого несчастного старика. Сняв верхний плащ, я покрыл им окоченевшего нищего, и услышал от него слово искренней благодарности. «Ваше доброе дело, — сказал он, — не погибнет даром; вас сторицей вознаградит тот, кто сильней и справедливей нас.»

Я продолжал ехать. На пути моем, необыкновенно монотонном и безлюдном, кое-где попадались деревни, построенные без плана, занесенный снегом и с виду очень бедные. Узкие окна, дырявые крыши, бревенчатые заборы или плетни, иногда лай собаки, иногда печальная песня горемыки — крестьянина, все это наводило на душу тяжелую тоску. На белой, безбрежной скатерти снега, ослепительной белизны, не было ни одной отрадной картины. Да, подумал я, царская власть не хуже морового поветрия проходит по народу, — подумав это, я дал шпоры уставшему коню и поехал дальше.

Наступил вечер. Заметив вдали что-то похожее на ствол дерева, торчавший над кучей снега, я, ради безопасности, положил около себя пистолеты и лег на снегу; сон мой был так крепок, что я не раскрыл глаз до самого рассвета. Вообразите мое изумление, когда я, проснувшись, увидел себя среди деревни, на кладбище, — а лошадь моя висела за узду на кресте колокольни.

Дело впрочем скоро объяснилось. Накануне, деревню занесло снегом, а к утру он растаял. Что я вечером принял за ствол дерева, привязав к нему усталого коня, то было высокой церковью.

Не размышляя дальше, я взял пистолет, выстрелил по узде и рассек ее пополам, так что лошадь упала вниз; я сел на нее и поскакал дальше. (Кажется, Барон забыл на этот раз свое скотолюбие; он должен был прежде накормить коня, особенно после такой голодной стоянки.)

Углубившись в Россию, я наконец нашел неудобным путешествие верхом. Применяясь к обычаям страны, я сел в одиночные сани и отправился прямо в Петербург. Не помню где, — но это было ночью — я встретился с голодным волком. Уставив в меня огненные зрачки, он долго гнался за санями. Спасения не было; приникнув ниц, я пустил лошадь во всю прыть, чтоб избежать погони кровожадного зверя. Но было поздно; он настиг меня и, не заметив никого в санях, бешено бросился на лошадь. Вцепившись в ее заднюю часть, он яростно пожирал бедное животное до тех пор, пока ее обглоданный остов не повалился на землю. Приподняв голову и заметив волка между оглоблями и в конной сбруе, я дал ему такой горячий удар плетью, что он, испугавшись помчал меня в тех же санях быстрей съеденной клячи. Через несколько дней мы прибыли в Русскую столицу совершенно благополучно.

Не стану обременять вас описанием великолепного города, а повторю стихи русского поэта:

В этой прекрасной строфе заключается вся физиономия казарменной столицы, и мне больше нечего прибавить к ней.

Глава III Охота Барона за дикими утками. Новый способ добывать огонь. Выстрел по лисице, Поимка дикого кабана

Прежде чем я поступил в армию, нисколько месяцев были для меня беспрерывным рядом праздников; я провел их среди полного разгула, в кругу таких друзей, которые не жалеют ни времени, ни денег. Вы можете представить, что я не отставал от своих приятелей-собутыльников. И теперь, когда я припоминаю эту буйную жизнь, мне хотелось бы повторить ее: так она нравилась беззаботной юности. Как водится, это время мелькнуло не без странных приключений; я расскажу о них.

Однажды утром, проснувшись, я увидел из окна большой пруд, покрытый дикими утками. Сняв ружье с стены, я спустился вниз с такой поспешностью, что наткнулся носом прямо на дверь. Толчок был так силен, что искры посыпались из глаз. Но это не остановило моего намерения; подошед на ружейный выстрел и прицепившись, я, к крайнему неудовольствию, заметил, что кремень соскочил с замка, во время моего столкновения с дверью. Времени нельзя было терять. Чтоб достать искру, я ударил себя кулаком в левый глаз; огонь снова посыпался, упал на порох, и ружье выпалило. Да и как чудесно выпалило! Одним ударом я убил пятьдесят пар уток, двадцать нырков и три пары селезней. Присутствие духа — главный орган великих дел. Моряки и воины часто обязаны ему спасением; охотники успехом своих предприятий.

Бродя в дремучем Муромском лесу, я увидели превосходную черную лисицу; жалко было портить ее драгоценную шкуру пулей или дробью. Лисица прижалась к дереву. В одно мгновение ока, я вынул из ружья пулю и на место ее опустил острый гвоздь. Прицелившись хорошенько, я так удачно выстрелил, что пригвоздил пушистый хвост хитрого зверя к самому дереву. Потом подошел и взял его живого. Потом эта лисица, вероятно из благодарности, полюбила меня, как добрая собака.

Через несколько дней я имел новую и более счастливую встречу. Расхаживая по дубраве, я заметили двух диких кабанов; они изволили идти очень тихо, и так, что задний держал в зубах хвост переднего. Такая свинская прогулка удивила меня. Я снял ружье и ударил в них; пуля разорвала хвост, не сделав более серьезного вреда. Передний боров бросился бежать, а задний остался неподвижно на прежнем месте. Рассмотрев дело, я догадался, что последний был старый и слепой кабан, руководимый первым, конечно, по чувству сыновней любви. Между тем, конец разрезанного хвоста остался во рту горемычной свиньи; приблизившись осторожно, я взял этот конец и, как будто ничего не бывало, повел животное тихим шагом. Вероятно оно подумало, что проводник его был тот-же поросенок, не подозревая, что его заместил сам Барон.

Свирепы и злы эти дикие свиньи, но они ангелы в сравнении с вепрями. На одного из этих чудовищ я наткнулся в лесу, совершенно беззащитный. Вовсе не желая пробовать силу его железного клыка, я спрятался за дуб, в ту самую роковую минуту, когда кровожадный зверь ринулся на меня с неотразимой алчностью. Опасность была неминуемая, и я так испугался, что, как говорится, душа ушла в пятки. Но и тут судьба выручила: схватив тяжеловесный булыжник, я так метко пустил его в лоб своему врагу, что он, получив центральный удар в самое темя, завертелся шаром на одном месте. Пока он приходил в разум, я успел сходить в деревню, взять веревку и потом привести его домой в полном здравии. После всего этого, я прославился счастливейшим охотником.

Глава IV Барон сажает вишневое дерево на лбу оленя. Верховая прогулка на медведе. Встреча с бешеной собакой в Петербурге

Вы, конечно, слышали, что Св. Губер слывет за покровителя ловцов и охотников, вы, может быть слышали и о том знаменитом олене, который являлся праведному отшельнику с крестом, торчавшим между его рогами. Когда я был поглупей, чем в настоящее время, я сам искренно верил этой сказке, ходил на поклонение старому Губеру, но никогда не видел дивного оленя. Но вот что случилось со мной, и, говоря вам по секрету, я иногда опасаюсь, чтоб и меня не произвели в какого нибудь Св. угодника.

Истратив однажды весь запас дроби, я вдруг увидел перед собой огромную лань; она так отважно смотрела на меня, как будто кто подсказал ей, что в карманах моих не было ни одного заряда. Я, однако ж, не потерялся; зарядив ружье вишневыми косточками, я пустил их прямо в череп дерзкого зверя. Прицел совершенно удался, олень оторопел, и затем вскоре скрылся. Через год или два, проходя тем же лесом, я увидел этого оленя, с высоким вишневым деревом, которое росло между его рогами. Вы видите, что мои косточки не пропали. Повалив одним ударом своего старого приятеля, я нарвал вишни и превосходно позавтракал. Теперь сообразите, что же мешает какому нибудь праведнику, аббату или епископу сажать кресты на оленьих головах, во имя Св. Губера, и потом дарить их знаменитым охотникам, как талисман спасения.

Вскоре за тем случилась со мной и другая, не менее занимательная, история. Заблудившись в лесу, около какой-то Польской деревни, я встретился лицом к лицу с необыкновенно большим медведем; судя по его отвислым бокам и скорому шагу, я мог заключить, что он был очень голоден, а голодные медведи вовсе не словоохотливы и дружелюбны. Пошарив в карманах пороху и пуль, я ничего не нашел, кроме сору. Думать было нечего. Притаившись за деревом, я выждал, когда косолапый мишка поровняется с ним. Едва он подошел и, к счастью моему, боком, как я вспрыгнув ему на спину, залаял так громко по собачьи, что медведь (вероятно он уже испытал зубы гончих собак), испуганный криком, пустился бежать скорей любого зайца. Ободренный его трусостью, я соскочил на землю, продолжая лаять до тех пор, пока он не исчез из виду.

Но вот случай, самый потешный, из всех случаев моей жизни. Пробираясь ночью по одному из самых глухих Петербургских переулков, я попал на бешенную собаку. Она бросилась на меня с остервенением, но я, чтоб отвлечь ее внимание, снял маховую шубу и накинул ей на голову. Между тем, как она грызла и рвала мой мех, я успел спрятаться под воротами. Прошло нисколько минут, собака скрылась, я поднял свою шубу и благополучно воротился домой. Но дело тем не кончилось. Поутру, слуга мой вбегает в комнату и, задыхаясь от страху, говорит: «Господин, в гардеробе происходят ужасы — ваша енотовая шуба взбесилась.» Я пошел посмотреть; в самом деле, все мое платье прыгало, тряслось и разрывалось в клочья. Этого мало; и верный слуга мой вслед за тем с ума ряхнулся; вскочив на верх платья, он начал немилосердно бить и топтать его. Не желая делить общей опасности города, я поспешил уехать, и потом слышал, что от моей бешенной шубы заразилась сумасшествием вся чиновная часть Петербурга. Но теперь, говорят, легче.

Глава V Любимая собака Барона. Преследование лани и рождение щенков. Война под Очаковом и победа над Турками

Доселе меня не оставляли ни счастье, ни удача; и я умел воспользоваться ими, как нельзя лучше, благодаря своей отваге и энергии. Все это вместе образует знаменитых моряков, воинов и охотников. Но странно было бы думать, чтоб адмирал, полководец, или солдат всегда надеялись на судьбу или счастливую звезду, не употребляя собственных средств для успеха в предприятиях. Удача — вещь хорошая только тогда, когда мы сами действуем благоразумно. «Под лежачей камень, — говорить пословица, — и вода не течет».

Я не могу упрекнуть себя в оплошности или небрежности; иначе, меня давно уж не было бы на свете. Едва ли кто больше подвергался опасностям, и едва ли кто лучше спасался от них. Но не в том моя гордость. Я особенно славился конями, ружьями, мечами и уменьем обращаться с ними. Но и не в этом было мое главное превосходство; все мое богатство, честь и слава заключалась в старой гончей собаке, которую я любил, как родного сына. Она состарилась на службе у меня, и была замечательна не столько цветом или ростом, сколько быстротой. Почти никогда я не разлучался с ней, и часто мы засыпали, в поле или лесу, под одним покровом, и одним богатырским сном. Под старость я берег ее, и лелеял, как старого друга.

Но вот что случилось с этой удивительной собакой. Однажды я взял ее на охоту, уверенный, что она, несмотря на свою беременность, не упустит зверя. Завидев дикую козу, необычайно толстую, я гикнул своей Палладе, и она стрелой помчалась за ланью. Но не прошло и трех минут, как я услышал легкий, младенческий крик целой своры щенков. Подъехав к ним, я, действительно, увидеть целую дюжину маленьких животных. Я тотчас понял, что это дети моей Паллады и гонимой ею лани: они обе ощенились во время погони, ни на минуту не остановившись на скаку. Вместе с ними бежал и щенки, разделившись, по инстинкту, на две группы; одни утекали, а другие преследовали. Наконец охота кончилась, и я овладел в один раз шестью ланями и, вместо одной старой Паллады, имел полдюжины новых.

Но охота, я думаю, очень наскучила вам; по-правде сказать, она надоела и мне. Для разнообразия рассказа, я поведу вас, читатель, на войну, которую страстно любят короли, дураки и дети (простите за сближение — в нем много правды.)

С давних пор мне хотелось повоевать, потому что в моих жилах текла кровь старых Ливонских рыцарей. Долго я думал, под чьим бы знаменем мне подраться; наконец убедился, что всего лучше воевать с Турками: во-первых потому, что их легче бить, чем кого-нибудь; во-вторых потому, что я мог идти под самым надежным орлом Русского царя, который, как известно не посылает менее двухсот тысяч войска, хоть бы дело шло о завоевании трех колмыцких кибиток. И вот я, в качестве кавалерийского капитана, отправился на берега Дуная.

Долго мы шли то степями, то гадкими дорогами, и наконец расположились на берегах Прута, на том самом месте, где некогда Петр I чуть-чуть не потерял головы вместе с армией. Подвиги наши были чудом храбрости; в несколько дней мы одержали несколько побед, прогнали врага и вдоволь захватили пленных.

Скромность не позволяет мне говорить о моем личном мужестве, потому что победы кому бы они ни принадлежали, всегда приписываются главнокомандующему, или лучше, царям и царицам, которые даже не нюхали пороху нигде, кроме парадов и разводов, не видели ни поля сражения, ни врага. Льстецы иногда называют их великими победителями, хоть им целую жизнь не довелось подраться даже с ветряными мельницами. Но не в этом дело.

Нельзя, однако ж, умолчать об одном доблестном подвиге, потому что история непременно раструбит его. Это было под Очаковым. К вечеру завязался жаркий огонь между моими Гусарами и Янычарами. Воспламенившись, я бросился на своем арабском жеребце вперед, молнией ударил на неприятеля и, прочистив саблей широкую дорогу, врезался в самый центр чалмоносных голов. Всякий удар острой стали — направо и налево сеял смерть и разрушение. Турки бросились бежать, как они никогда не бегали со времени Магомета. Поле услано было трупами, оружием, стонавшими раненными, издыхавшими лошадьми, оторванными членами, полито кровью и оглашено предсмертной молитвой или проклятиями. Но состраданиям или слезам, в эти минуты, нет места; одна жажда крови, жестокость и месть одушевляют воина. Увидев бегство неприятельского отряда, я пустился преследовать его и, забывшись, влетел через растворенные ворота, в самый город. Оглянувшись кругом, я не видел около себя ни одного из своих гусаров. Они, верно, были повоздержанней меня, и остались за дверями. Не раздумывая дольше, я повел поить своего усталого коня из колодезя, вырытого на площади. Удивляясь, что он пил слишком долго, я обернулся назад и, к крайнему изумлению, увидел, что вода лилась из него, как из жолоба. Задние части моего арабского рысака были отбиты; потом я рассудил, что они были оторваны тяжелыми воротами Очакова, которые наскоро затворились в ту самую минуту, когда я въезжал в крепость. Потерять такого дорогого коня было жалко; я обратился к кузнецу; спасибо ему, он помог горю. Связав накрепко разбитые члены, он сколотил их гвоздями, обложил скобками, залечил рану, положив на нее лавровые листы. Из этих листов впоследствии разросся самый свежий лавровый венок, которым украсилась моя победа.

Глава VI Восхождение Барона на луну. Спуск его на землю. Служба Султану и посольство в Петербург

Но не всегда же счастью баловать меня. Окруженный, в одном бою, со всех сторон, многочисленным неприятелем, я был взят в плен и, что всего хуже, продан турками, как невольник. Примирившись с грустным положением, я начали привыкать к нему; мне дали не трудную, но очень скучную работу — выносить каждое утро султанских пчел на цветистое поле, весь день стеречь их, а к ночи снова размещать по ульям. В один вечер, я потерял пчелу и тотчас же заметил, что два медведя напали на нее, чтоб поживиться медом. Со мной не было никакого оружия, кроме серебряного топорика, который дается, как отличие, султанскими садовниками. Я бросил его в разбойников, чтоб испугать их и освободить бедное насекомое. Но, по какому-то странному закону, топор мой полетел вверх и, зацепил в полете за рог луны, повис на нем, как на гвозде. Что было делать? Как достать его? К счастью, я вспомнил, что Турецкие бобы растут удивительно скоро и достигают необыкновенной высоты. Я посадил один немедленно; он вырос с изумительной быстротой, и верхним концом обвился около нижнего ключка луны. Теперь я с помощью этого растения мог взобраться на месяц, куда и поднялся; но вы не можете представить, как было трудно найти серебряный топорик там, где все блестит серебром и светом. Впрочем, после долгих поисков, я отыскал его в куче мякины и соломы. Потом надо было возвратиться; но увы! солнечный жар засушил и сжег мой боб, так что не было никакой возможности спуститься на нем. Подумав, я стал вить себе веревку из соломы; приготовив ее, я завязал один конец за луну, а другой бросил вниз. Взяв топор в правую руку, левой ухватился за канат, и начал спускаться. Но так как он далеко не доходил до земли, то я вынужден был, пролетев известное расстояние, рубить верхней ненужный конец и привязывать его к нижнему. При всем моем искусстве, веревка не донесла меня до султанской фермы; истертая и размочаленная, она оборвалась за пять миль над поверхностью земли. Я упал так плотно, что подо мной образовалась яма в девять саженей глубины: поэтому можно судить, с какой силой и тяжестью я громыхнулся на землю. Опамятовавшись, я не знал, как подняться из этой пропасти. Надумавшись, я принялся рыть ступеньки собственными ногтями (Барон, подражая светским львам своего времени, не стриг ногтей ровно сорок лет), и очень удобно выбрался на свет божий.

Истинные заслуги и за Султаном не пропадают. Полюбив мою верную службу, он пожаловал меня свободой, потом приблизил к себе в качестве чубукчара (подавателя трубок), затем возвел в достоинство конюшего и наконец Албанского паши. Но увидев, что я не умею ни рубить верноподданных голов, ни сдирать податей с бедных жителей, ни наказывать плетьми невинных, он отнял у меня эту почтенную должность, и назначил посланником к Русскому двору. Если не ошибаюсь, это было в славное царствование Катерины II, которая развела у себя целую конюшню любовников, и за то названа великой.

Выслушав новое назначение, я немедленно отправился в Россию и, в первый раз, проезжая Москвой, решился погостить в столице-старушке.

Глава VII Приезд в Москву и описание ее. Вид с Ивана Великого

Думаю, что не все из моих читателей видели Москву или находились в ней в таком сановитом достоинстве, как я — Барон и посланник от Турецкой Империи; поэтому не считаю лишним рассказать о своем пребывании в коротких словах.

Начну с первого впечатления. Приехав в Москву, я тотчас же отправился, как обыкновенно делают любопытные путешественники, осмотреть город. Что вам сказать о нем? С наружной стороны, если взять все вместе и его колокольни, и каланчи, и бельведеры, и сады и грязные переулки, и тощие домики и громадные дворцы, и широкие площади и непроходимые захолустья, если взять все это вместе, Москва будет походить па огромное лукошко, в которое царский каприз сбрасывал несколько веков все, что ему приснилось во сне или привиделось наяву. Москва носит три главных облика — Византийский, Татарстан и Европейский, но Русского в ней, кроме пирогов и квасу, ничего не нашел. Москва живет, как улитка, крайне-сосредоточенной жизнью; она вся уходит в свои воспоминания, да и как не лежать сердцу к этим воспоминаниям? Здесь короновали Иванов Грозных, там били бояр по пяткам Татарской плетью, здесь казнили стрельцов, как быков на бойне, там кропили св. водой цареубийц и развратных женщин; здесь следы глубокого раболепия, там остатки грубого чванства; везде колокольня и питейный дом, везде униженный слуга и над ним заносчивый барин.

Общество в Москве самое обворожительное. По приезде сюда, я должен был сделать две непременные вежливости — во-первых, поцеловать неумытую руку у Митрополита и во-вторых, явиться с визитом к губернатору. Обязанность первого состоит в том, чтоб просить Бога за благоденствие древней столицы, а обязанность другого разорять ее взятками. И духовный Бог никак не может сладить с светским — воровство здесь с незапамятных времен продолжается. Кто хочет полюбить Москву и ужиться в ней, тот должен каждый день делать двадцать пять ненужных визитов, три часа просидеть за обеденным столом и столько же за ужином.

На другой день, я решился взойти на Ивана Великого, чтоб оглянуть одним взглядом весь громадный город. Без преувеличения, вид восхитительный! Желая продолжить свое удовольствие, я приказал подать себе бумажный змей (аэростаты еще не были известны в Москве) и, привязав себя к его мочальному хвосту, отправился, по направленно ветра, осматривать окрестности. Воздушное мое путешествие было бы совершенно счастливо, если б только я не прельстился одним золотым крестом, на высокой церкви. Пролетая мимо его, я хотел отчасти отдохнуть, а отчасти и насладиться очаровательным видом — и потому, оставив свой змей, уселся на этом кресте, очень удобно. Вследствие ли усталости или влияния горного воздуха, я крепко уснул здесь, и только на другой день звон колоколов разбудил меня от приятного сна. Захотев есть, я решился сойти на землю; со мной, впрочем, не было ни веревки, ни лестницы, и потому, подломив снизу креста, я преспокойно упал с ним па мостовую. Вот, подумал я, и новое чудо во имя креста.

Глава VIII Опасное купанье в Средиземном море; Барон попадает в брюхо рыбы и остается там более четырех часов

Однажды я рисковал погибнуть самым странным образом в средиземном море. Купаясь в превосходном Марсельском заливе, в летний полдень, я отплыл довольно далеко от берега; вдруг перед мной остановилась огромная рыба, с широкими зебрами; ясно было, что она хотела проглотить меня. Надо было спасаться; не теряя ни одной секунды, я съежился в самый маленький размер, как спеленутый ребенок, и юркнул, между ее зебрами, прямо в желудок: здесь я пробыл несколько времени, среди совершенной темноты и довольно большого жару, как вы можете представить. Но наскучив, я начал беспокоить рыбу, чтоб она выбросила меня из своего брюха. С этой целью я начал кувыркаться, топать, кричать, но кажется ничто ее так не сердило, как моя пляска в присядку. Едва я начинал свой бешенный танец, как она из всех сил старалась выплюнуть меня; но я противился. Наконец рыба ужасно замычала, и от злости поднялась в воде почти перпендикулярно. Один итальянский рыбак, удивший в это время на берегу, заметив ее, немедленно зацепил крючком и вытащил на землю. Сбежался народ, и начал рассуждать, как распотрошить пойманную белугу, чтоб сохранить как можно больше ее жиру. Я понимал итальянский язык, и чрезвычайно испугался, чтоб они не рассекли и меня пополам своим оружием. Поэтому я стал на самой середине брюха, до того огромного, что еще дюжина людей могла поместиться в нем, — думая, что операция рыбаков начнется с оконечностей белуги. Но горько обманулся; они запустили нож в самый центр, недалеко от моего носа; увидев сияние света, я закричал истошным голосом, призывая на помощь. Трудно выразить, как изумились рыбаки, услышав человеческий крик, выходивший изнутри рыбы, и увидев человека, прямо ходившего по ее брюху. Потом я рассказал им свою печальную историю, и они смеялись от всего сердца.

Освежившись и выкупавшись снова в море, я поплыл за платьем, которое осталось на другом берегу. Говоря приблизительно, я оставался в рыбьем брюхе около четырех часов с половиной. Какой-то библейский пророк пробыл дольше моего, и не умер.

Глава IX Барон сбивает воздушный шар на землю и спасает ученого француза. Путешествие его по Нилу и милость Султана

Когда я служил Турецкому Султану, мне часто случалось прогуливаться у берегов Геллеспонта, с которого открывается великолепный вид на море и Константинополь, с его роскошным сералем. Одним утром, наслаждаясь восходом чудной зари, свежей, как щека красавицы и чистой, как горная лилия, я заметил в воздухе шарообразное тело, величиной вершков двенадцать. Взяв охотничье ружье, без которого я никогда не прогуливался, и зарядив его пулей, выстрелил в шар, но пуля не достала его, потому что он носился под облаками. Тогда я положил двойную порцию пороху и пять или шесть пуль, и этот выстрел был совершенно удачен. Глобус, разорванный с боку, полетел вниз. Вообразите мое удивление, когда я увидел у своих ног золотую тележку, а в ней человека и кусок зажаренного барана!

Рассмотрев их и дав отдохнуть от сильного ушиба воздушному путешественнику, я поднял и обласкал его. Это был очень любезный француз, помешанный на какой-то ученой теории; он рассказал мне следующую историю.

«Сем или восемь дней, — говорил он, — пробыв в той стороне, где солнце никогда не западает, я решился посетить Исландский остров, понюхать дым его знаменитого вулкана и потом проехать в Англию. Осмотрев здесь туманы и отвратительную сырость Лондона, я вздумал устроить себе шар с золотыми возком и подняться в облака, чтоб произвести некоторые атмосферные опыты. К несчастью, направление ветра изменилось, едва я оставил землю, — как по воле бури был занесен вместо берегов Темзы к берегам Геллеспонтского пролива.

Пролетев около пяти тысяч миль, я так проголодался, что ученые наблюдения вовсе на ум не шли: я гораздо больше думал о хорошем супе чем, о влиянии атмосферы на дыхание. На третий день я решился заколоть своего ягненка и, поднявшись далеко выше луны, почти под самое солнце, воспользовался его необыкновенной теплотой. Содрав шкуру с барашка, я вывесил его за шар, с той стороны, откуда светило солнце. Не прошло и двух часов, как мое жаркое было готово; этой пищей я пробывался до настоящей минуты.»

Француз окончил рассказ и, кажется, был очень удивлен видом окружающих его предметов. Когда я сказал ему, что перед нами стоить роскошный сераль Турецкого султана, он очень умилился и засверкал мутными глазками. «Причина моего долгого воздушного плавания была та, что я нечаянно изломал пружинку, которой можно поворачивать шар направо и налево, вниз и вверх. Это секрет моего изобретения, еще неизвестный миру. И если б вы не выстрелили в меня, — чему я обязан своим спасением, — верно мне, как Магомету, пришлось бы висеть между небом и землей до второго пришествия.»

Вскоре затем великий визирь послал меня в Каир, с таким грязным поручением, что я думаю лучше умолчать о нем.

Приехав сюда с огромной свитой, я исполнил приказание и, отпустив своих спутников, стал жить простым человеком. Погода была восхитительная, и река Нил струилась в полной прелести своих вод. Пользуясь случаем, я нанял лодку и решился спуститься в ней до Александрии. На четвертый день моего плавания, знаменитая река начала прибывать, и так быстро, что на другое утро все окрестные города и села были затоплены водой. К вечеру, моя лодка загрузла, сначала я думал, среди кустарников, а на заре увидел, что это были миндальные дерева, совершенно зрелые и покрытые роскошнейшими плодами. Около семи или восьми часов поднялся порывистый ветер, и перевернул вверх дном нашу лодку. К счастью, я и моя прислуга спаслись, взобравшись на миндальные ветви, где мы прожили не менее шести недель, питаясь сладкими плодами. Конечно, они надоели нам, но в нужде не знают вкуса. Наконец поток Нила убыл, и мы подобно Колумбу, с восторгом ступили на твердую землю. Подняв лодку, которая лежала на дне, недалеко от нас, мы поправили ее, высушили свое платье и потом увидали, что мы плыли над стеной превосходного сада, обставленного лимонами и миндалями. В Александрии я пересел на корабль и поспешил явиться к Султану. Довольный моей расторопностью и рассказом о приключениях на водах Нила, он чихнул, в знак особенного удовольствия, так крепко, что восемь фарфоровых ваз, курившихся фимиaмом, повалились с пьедесталов; я не упал только потому, что прислонился к мраморной колонне. В награду за труд, он приказал отворить мне двери заповедного сераля, и показать пятьдесят прекраснейших акадий. Выше этой милости ничего нельзя требовать от Султана.

Глава X Путешествие Барона по Сибири и пребывание его на ледовитом океане

Наконец мне так наскучила ленивая и полусонная жизнь турок, которыми, к сожаление, досталась, едва ли не самая лучшая часть земного шара, что я решился переселиться на север. Слыша много интересных рассказов о Сибири, я хотел проверить, правду ли говорить об этой дикой, пустынной стране, заселенной разными племенами, из которых самое умное и едва ли не самое честное — особенное племя ссыльных, пригоняемых Русским царем в наказание. Повесив ружье за плечо и взяв свою верную Палладу, я отправился пешком к ледовитому морю; но переступив за Алтайский хребет, я не мог идти дальше, потому что на всяком шагу встречались сугробы снега или топкие болота. Не помню, в какой-то татарской деревне, я купил себе сани и четверку тощих собак, чтоб продолжать путь в этом спокойнейшем экипаже. Набрав с собой хлеба, мяса и мехов, я поехал прямо к полюсу, чтоб поискать арктический путь в северном море. (Следовательно, Барон прежде Франклина задумал это великое предприятие.) Эта мысль, достойная головы другого Колумба, сильно занимала мое воображение; я мечтал, как со временем по этому пути будут бежать тысячи кораблей, нагруженных Американскими и Европейскими товарами, как процветет теперь варварский край Лапландии, и цивилизация пройдет от юга до севера. Увлеченный этой яркой мечтой, я совершенно забыл о предметах более простых и близких, и только на третий день вспомнил, что собаки мои, запряженные в сани, не сделали ни одного роздыха и ничего не ели. Но теперь уже было поздно; вероятно, разгневанные моим невниманием и одушевленные чувством мести, они так рьяно понесли меня по снежным холмам и топям, что я вылетел из саней и упал в какую-то яму. Проспав здесь около суток, я проснулся на заре и увидел кругом себя самую печальную картину. Представьте себе дикую степь, засланную сплошными льдами, без человеческого жилья, без леса и трав, где не слышно было ни птичьего голоса, ни чириканья насекомых. Все спало каким-то странным, могильным сном.

Положение мое — если вы помните историю бедного Крузо — было ни чем не лучше его. На его безлюдном острове, по крайней мере, было тепло, а вокруг меня царствовал такой холод, что я должен был ежеминутно потирать нос, чтоб не лишиться его кончика. Впрочем, я нисколько не струсил. Осмотревшись, увидел, что эта белая степь — ледовитый океан, который, как известно, упирается своими льдами прямо в небо. Надо было прежде всего позаботиться о шалаше или хижине, чтоб было где обогреться. Натаскав дюжины две огромных льдин, я сложил их вместе, как складывают бревна, вывел крышу, поставил камин и щели замазал снегом. Если б я прожил здесь дольше, вероятно, я устроил бы из этой ледяной лачуги великолепную кристальную палату, разукрасив ее колоннами, обставив картинами, статуями и люстрами. Но теперь было не до того; камин у меня был, а огня достать не было никакой возможности. Натесав, однако, ледяных поленьев, я разложил их в камине, и начал думать, как бы добыть искру. Пока я размышлял, вдруг надо мной заблестел такой удивительной свет, какого я не видел ни в одном царском дворце. Вы, конечно, догадаетесь, что это было северное сияние, которое я имел честь видеть в трех шагах от своего холодного шалаша. Взяв кусочек трута, как-то уцелевшего в кармане, я пошел к огненному столбу, зажег трут и развел у себя блистательный огонь. Первую ночь я проспал голодный. На другой день, проснувшись очень весело, пошел на поиск пищи. Бродя случайно, без цели, и без знания местности, я вдруг наткнулся на страшного белого медведя. Ну что было делать с этим кровопийцей? В руках у меня не только не было ружья, но даже палки.

Подумав крепко, я нашелся. Когда медведь заревел во всю глотку, приподнявшись па задние лапы, я также заревел медвежьим голосом, став па четвереньки. Вероятно, мой Мишка — по тупости или по невежеству — принял меня за животное своей породы. Поворотившись назад, я пополз к своему шалашу, пе переставая реветь на весь океан, — и медведь, как будто за медведицей, потащился за мной скорой поступью. Когда я привел его в свою берлогу, он немедленно растянулся у камина и заснул крепким сном. Между тем, я заострил льдину, подкрался к мишке и так больно треснул его по лбу, что он уж больше не просыпался. Наделав из его мяса ветчины, а шкуру обратив в шубу, я с этим запасом прожил на ледовитом море около трех недель.

Может быть, я навсегда остался бы здесь, если б только встретил хоть одного живого человека; без общества я решительно не могу жить, хоть бы поселился на самой луне. Прежде чем я собрался в обратный путь, мне хотелось оставить памятники в честь моего посещения безлюдному края; поставив ледяную колонну, у самых дверей шалаша, я вырезал на ней следующую надпись:

Простившись с ледовитым морем и его единственными обитателями — белыми медведями, я пришел через пять дней в Камчатку.

Глава XI Родословная Барона и его бегство из Африки в Голландию. Странная встреча его с отцом, в кулачном бою

Вы хотите (я вижу это по вашей физиономии) познакомиться с моей интересной родословной; предупреждаю вас, благородней ее нет ничего в мире. Мать моя была бабушкой царя Давида, а об отце я мало знаю. Однажды мои родители заспорили об очень важном вопросе: где был построен ковчег Ноя и куда он девался после потопа? Спор окончился ссорой, а затем полным разводом. Мать моя — старушка семидесяти лет — повесив меня, трехлетнего ребенка — за спину, оставила мужа ночью, и поплелась в Африку.

Говорят, что за ней была послана погоня, но она укрылась в горах Абиссинии, и благополучно прибыла к мысу Доброй Надежды. Поселившись среди дикого племени, но превосходной природы, она успела понравиться молодому князю, — вождю нескольких сотен кафров. Его величество предложил руку моей матери, и она охотно вышла за него замуж. Свадьба была истинно великолепная, и я доселе сохранил ее в самой свежей памяти. Как теперь вижу, на песчаной степи была поставлена разноцветная шелковая палатка, окруженная четырьмя верблюдами и сотней бравых мюридов; внутри палатки были разостланы ковры и тигровые шкуры; по стенам висели копья, луки, стрелы, ножи и бамбуковый дубинки; в одном углу лежали человеческие черепа — знак воинственного характера князя, а посредине стояли бурдюки с кумысом и десять зажаренных баранов. Верховая скачка, пляска с кастаньетами, кулачный бой, какая-то барабанная музыка и песни, похожие на вой голландских шакалов — украсили наш семейный праздник. Я сидел на самом почетном месте, как наследник престола, — на ворохе разных шкур, под кожаными балдахином и с дурацким колпаком на голове. Рабы, по первому знаку, подносили мне шербет, кумыс и огромные ломти говядины, так что я наелся и напился до беспамятства.

Когда я вырос и отец мой умер, мне следовало принять его корону или, лучше, меховую баранью шапку (корон в этом царстве не было) и управлять народом. Но здесь был закон, по которому избираемый царь должен быть непременно трехаршинного роста; мне не доставало четверти вершка до этой меры, и я потерял царство. На престол уселся самый дубинный господин, не умевший сосчитать трех баранов; но народ, как вы знаете, особенно дикий, уважает не столько ум, сколько рост и физическую силу.

Между тем, к берегам Африки пристал корабль с Ливонскими купцами. Познакомившись с одним из них, во время промена трех быков на две новых сабли, я изъявил желание отправиться с ними в Европу. Им нужен был толмач с Африканскими дикарями, и они охотно взяли меня, в качестве матроса. Потом оказалось, что хозяин этого корабля был мой дядя, брать покойной матери. Обласкав своего племянника, он высадил меня на берега Голландии, послав, как драгоценную редкость, в свое семейство. Здесь я начал воспитание, и из всех наук особенно полюбил кулачный бой, в чем и усовершенствовался до удивительной степени. Выйдя однажды на площадь, с тем, чтоб подраться с охотником, я вызван был старым и дюжим бургомистром. Засучив рукава и ставь в боевую позицию, мы ожидали сигнала, чтоб бросится друг на друга. Кулак на моего противника уж был занесен, но в ту самую минуту, как я должен был его треснуть по лицу, он ринулся в мои объятия, и начал целовать и плакать. Дело в том, что он, увидев на левой щеке маленькую бородавку, узнал во мне своего потерянного сына. В самом деле, из расспросов и рассказов было ясно видно, что я единственный сын его и наследник.

Потом я узнал, что отец мой, опечаленный и оскорбленный побегом жены, оставил Азию, великий сан, друзей и две тысячи верблюдов, и переехал в Голландию торговать луком и перцем. Теперь вы видите, что в моих жилах соединялась кровь трех народов, а в фамильном гербе девизы — трех частей света.

Глава XII Барон, с помощью шелкового шара, переставляет здания с одного места на другое. Его потешные выходки с парламентом и лордами

Одна из моих шалостей.

Я позабыл сказать вам в своем месте, что единственная вещь, которую я получил в наследство, была та славная праща, которой Давид убил Голиафа.

Она служила мне во всех лучших предприятиях. Приехав в Лондон, я сделал такой большой шар, что принужден был скупить весь шелк на Английских Фабриках. Старые и молодые леди были очень недовольны моей шалостью, и три месяца не являлись на балы, за неимением модного туалета.

Между тем я обратил шар и пращу на очень забавное дело; с помощью их я перенес здание с одного места, а на место его поставил другое. Жители, вероятно, спали, и потому нисколько не догадывались о своем нечаянном переселении. Все это было сделано ночью. Поутру весь Лондон пришел в изумление, увидев Виндзорский замок на месте Св. Павла, а собор на месте Виндзорского замка.

По случаю такого необыкновенного явления собрался чрезвычайный парламент, повсюду открылись митинги; чтоб посмеяться над старыми глухими лордами, я взобрался на крышу парламента, укрепил его к шару и поднялся на такую высоту, что чуть-чуть было видно землю. Три месяца я держал лордов на воздухе, и Англия жила без парламента, как черепаха без хвоста, и жила ни чем не хуже прежнего.

В другой раз я выкинул с ними иную штуку. Пригласив всех пэров, герцогов, маркизов, одним словом, всех чиновников Лондона, обедать на корабль, угостил их старым вином Опорто; это вино шестьсот лет стояло в погребе одного Лиссабонского графа, и вы можете судить, как оно было крепко. Напившись его вдоволь, мои лорды совершенно ошалели; беседуя за столом, подшучивая друг над другом, смеясь и почекиваясь стаканами, они были, видимо, очень довольны. Заметив, что хмель разобрать их сильно, я велел отчалить корабль и увез их в Южную Америку. На другой день, народ узнав о переселении своих начальников и представителей, в которых он, верно, не очень нуждался, осветил город блистательной иллюминацией и задал общественный обед — «в честь освобождения от почтенных лордов.» Я вовсе не ожидал такой всеобщей радости, думая, в простоте сердца, что всякие лорды — люди полезные человечеству.

Глава XIII Второе путешествие по Ледовитому океану. Знакомство с белыми медведями и избиение их

Еще путешествие на север.

Вы, конечно, помните последнее путешествие капитана Фипса по ледовитому морю; я провожал его, в качестве не матроса, а друга. Когда мы вышли на открытый океан, я взял свой чудесный телескоп, чтоб осмотреть окружающие предметы. На громадной глыбе льда я увидел двух белых медведей, с остервенением боровшихся. Взяв заветный карабин, я пошел прямо к ним. Дорога была невыносимо-гадкая; то я поскальзывался, то утопал в снегу, то перепрыгивал через ямы, то шел по зеркалу, то по грязи. Наконец поравнявшись с ними, я увидел, что медведи играли. Посмотрев на их прекрасные шкуры и оценив их, я стал думать, как бы овладеть ими, не попортив пулей. В ту самую минуту, левая нога поскользнулась, и я повалился на спину, удар пришелся в затылок и я долго оставался без чувств. Очнувшись, я страшно изумился, увидев, что одно из этих животных перевернуло меня вниз лицом, и, растянувшись шагах в десяти заснуло. Не теряя удобного случая, я прицелился ему в лоб и выстрелил. Но едва раздался удар; как на ледяном холме поднялся оглушительный рев, и целое стадо медведей бросилось на меня. Вспомнив старое подобное приключение, бывшее со мной у берегов Сибири, я наскоро стащил шкуру с убитого зверя и завернулся в нее с головой и ногами. Окружив и обнюхав меня со всех сторон, они, очевидно, сочли меня за своего брата и оставили в покое. Чтоб не портить дела, я стал подражать их мимике, — покачивать головой и подниматься на задние лапы; все это удалось, как нельзя лучше, и они начали обращаться со мной на дружеской ноге.

Теперь мне захотелось одурачить их доверчивость и поживиться насчет их простоты. Я слышал от одного армейского лекаря, что рана нанесенная в позвонковую кость мгновенно убивает. Что же? — подумал я, — не мешает попытать это средство. Оправив нож, я ударил им самого старого и большого, между плечами и затылком; минута была роковая; если б он не издох в то же мгновение, разумеется, он растерзал бы меня на части. К счастью, все обошлось хорошо; медведь упал, не успев даже испустить рева. После этого явилось желание уничтожить их всех поодиночке, что я и сделал без особенного затруднения. Хотя они и видели, что товарищи их валились, как мухи от мышьяка, но никто из них не догадался, где причина смерти. Когда я прикончил последнего, почувствовал себя вторым Самсоном, побившим свою тысячу.

Вернувшись на корабль, я взял три части экипажа, чтоб помочь мне содрать шкуры и перенести мясо на борт. Добыча была богатая; половина корабля была загружена махами и ветчиной.

Когда мы воротились домой, я послал нисколько окороков ветчины, от имени капитана, лордам адмиралтейства, министру финансов и лорду мэру в Сити, а остальное роздал друзьям своим, и от всех получил самую искреннюю благодарность, а Сити даже почтило меня приглашением каждый год обедать в Гильдголе, в день лорда мэра.

С мехами я распорядился еще лучше; я послал их Русской императрице, которая оделась сама и одела весь двор свой. Она написала мне, собственной рукой, очень лестное письмо, приглашая чрез посланника разделить честь ее постели и трона. Но я отклонил просьбу, потому что никогда не завидовал царскому достоинству. Получив отказ, ее величество занемогло от любви и вскоре скончалось. Князь Долгорукий потом рассказывал,что главной причиной ее смерти был паралич сердца, горевшего ко мне самой пламенной любовью. Впрочем, оно уже давно перегорело, когда мне представился случай быть преемником престола.

Думали и говорили, что капитан Фипс не хотел идти дальше, чем мог, в своем путешествии. Смею уверить вас честным словом, что это вина не его. Загрузив корабль медвежьими шкурами и ветчиной, я остановил ход его и было бы безрассудно пустить его среди льдов, которые громоздились высокими горами.

Капитан часто жаловался, что ему не удалось участвовать в этом славном дне, который он называл медвежьим днем. Из-за этого мы поссорились с ним. Желая подорвать мою репутацию, он даже пустил молву, что будто я надуваю медведей, как будто я обязан действовать с ними также честно, как с лордами. Теперь он сделан пэром, а я брожу по свету, ища славы и приключений.

Глава XIV Прогулка по Кавказу. Плен Барона. Лечение его на берегу Каспийского моря

Прогулка по Каспийскому морю.

Узнав, что на берегах Каспийского моря очень удобно поселиться для излечения грудных болезней, я немедленно отправился на Кавказ, из города Портсмута.

Пробираясь горами Дагестана, я спустился на великолепную долину; передо мной текла чистая и быстрая река, светлая, как стальная сабля, вправо поднимались горы, коронуемые вечными снегами; влево сплошными массами хмурились гранитные скалы, а на них колыхались вершины громадных сосен и каштанов. Очарованный этой грандиозной сценой, я приостановил коня и задумался. Как будто из земли выскочил черкес и, не дав оглянуться, накинул мне на шею аркан и поволок в горы.

По дороге я очнулся и понял, что меня ожидал жестокий плен, среди сурового племени. Так и случилось. Восемь месяцев бедный Барон пас овец, доил коров и забавлял нагих ребятишек. Наконец эта жизнь оскорбляла меня, и я решился, во что бы то ни стало, избежать ее. Заспорив однажды со своим господином, что я не хуже его могу управлять дикой лошадью, он приказал подать двух лучших рысаков. На одного он сел сам, а на другого я, и мы условились скакать до известного места. Условие было страшное: если он перегонит меня, в первой праздник я должен был лишиться головы, ради потехи зрителей; если я перегоню его, он должен был отдать за меня свою младшую дочь — редкую красавицу. Но не о том я думал. Когда мы пустились по дороге, я дал своему деспоту проскакать вперед и видя, что он исчез из моего виду, поворотил в сторону, углубился в лес, и на другой день приехал на берег Каспийского моря.

Здесь я поселился в грязном и глухом городишке, Баку. Посоветовавшись с доктором, я начал лечение; он приказал мне, как можно больше купаться в соленой воде и греться на солнышке. В первой же раз, окунувшись в Каспийские воды, я был схвачен огромным тюленем за ногу. Это неуклюжее, но здоровое животное, вероятно, хотело поиграть со своей добычей; оно три дня водило меня на поверхности моря, причем я успел осмотреть все подробности берегов и исторические памятники древнего Самарканда. Когда у меня будет досужное время, я непременно составлю особенные записки, под названием:

Глава XV Прорытие Суэцкого канала. Праздник в Александрии и победа Барона над Типпо Саибом

Третье путешествие в Петербург.

Путешествуя во внутренних частях Африки, под самым экватором, фантазия моя так разгорячилась от полуденного солнца, что я день и ночь думал об одном — о соединении Средиземного моря с Индийским посредством Суэцкого канала. Зная, что русские давно уже губят попусту людей воюя с турками или черкесами, я придумал употребить этих головорезов в дело.

С этой целью я снова отправился в Петербург, извещенный наперед, что царь, прозванный потом Дон-Кихотом нашего века, очень расположен ко мне. Явившись во дворец, я был принять в кабинете императора и за чашкой кофе посоветовал ему обессмертить себя, вместо шутовских походов в Италию и Швейцарию, прорытием Суэцкого канала. На другой же день по всей империи был разослан указ такого содержания:

и т. д.

В силу этого приказания, я набрал себе множество русских инженеров, присоединил к ним две или три тысячи турок, и пошел с ними копать Суэцкие пески. Прибыв на место, я осмотрел работы, измерил пространство, собрал орудия и, на другой день, приступил к делу. Не далее, как через пять дней воды Индийского океана слились со средиземными, и я увидел необыкновенное множество кораблей, плывших новым путем. В память такого важного события, мне приготовили великолепный обед в Александрии. Вся площадь Птоломея была заставлена столами и палатками; две тысячи жареных быков и сорок фонтанов, струившихся чистейшим родосским вином, составили пир народа. Чтоб отличить меня от толпы, мне устроено было особенное место, на высокой башне, откуда я мог озирать всю верхнюю часть Египта. В числе моих блюд, было одно самое драгоценное — жаренный хвост крокодила, необычайно вкусный. Советую попробовать его моему читателю, если случится ему быть в Каире. В конце обеда, когда подняли тост за мое здоровье, я встал на башне и произнес следующую речь: «Народ! мы празднуем великий день победы над природой. Посмотрите на Китайцев; они загородили себя колоссальной стеной от других народов, а мы соединили все нации и моря каналом. Честь и слава вам, мои бравые работники! Выпьем же дружно за здоровье Суэцкого перешейка.» Едва я окончил, как раздались громкие рукоплескания и громовая песня — Гог и Магог.

На другой день явились ко мне с челобитной бедные Индийцы; они жаловались на жестокость тирана Типпо Саиба, известного всевозможными злодействами на полуострове. Не медля ни минуты, я поехал усмирить разбойника. Созвав тысячу сипаев и десятка два европейцев, я напал на Саиба врасплох и прогнал его армию до самых ворот Серингапатама; здесь я вызвал его на смертельный бой, в виду всего города и войска. Саиб выехал на слоне, вооруженном пушкой, а я на белом коне, и с копьем. Едва мы сошлись на довольно близком расстоянии, как коварный деспот пустил в меня градом пуль и бомб. Перехватив их руками, я бросился на слона и ухватившись за верхнюю часть хобота, нижним концом начал хлестать хитрого врага. Удары мои были так метки, что я сшиб Саиба на землю и, схватив за глотку, отнес в свой лагерь.

Долго я раздумывал, как бы покрепче наказать этого тирана. Собрав индейских мудрецов, мы положили общим советом — посадить Саиба на престол вверх ногами и держать его в этом положении до глубокой старости. Народ был в восторге от такого распоряжения, и в награду провозгласил меня великим и непобедимым Властителем всей Индии. Не желая ссориться с Англичанами, я отклонил эту честь и простым смертным уехал в Европу.

Глава XVI Освобождение пленных англичан на французском корабле

Самая короткая и самая приятная для Англичан.

Возвращаясь из Индии, я поехал в Англию через Францию. Как иностранец, я не встретил никаких неприятностей на этом пути. В Кале́ я встретил корабль, с английскими матросами, взятыми в плен. Тотчас же блеснула в моей голове мысль — освободить их от неволи, что я и исполнил следующим образом: приделав себе пару крыльев, в сорок метров длины и двадцать ширины, я поднялся на корабль с первым блеском зари, когда все — даже часовой — спали отчаянным сном. Вколотив на верху трех мачт крепкие крючья, я поднял корабль над водой и понес его в Дувр. Переправа моя продолжалась не более получаса. Не имея больше надобности в крыльях, я подарил их коменданту Дуврского замка, где доселе показывают их, как редкость.

Что же касается французов и пленных англичан, они проснулись за два часа до нашего приезда. Последние тотчас поняли свое положение и, поменявшись местами с первыми, отняли у них все — на этот раз не более, что было взято французами по праву войны.

Глава XVII Путешествие по океану; открытие дичи внутри тюленя. Чутье Трезора

Во время путешествия в Восточную Индию с капитаном Гамильтоном, я взял с собой любимую ищейку — Трезора. Говоря языком поэзии, эта собака была дороже всех сокровищ мира, потому что она никогда не обманывала меня. Однажды, когда по нашим расчетам мы были не менее, как в трехстах милях от материка, Трезор почувствовал приближение дичи. Я с удивлением наблюдал это около часу, и заметил капитану, что мы должны быть недалеко от земли, потому что моя собака ощущает запах дичи. Все засмеялись; но это нисколько не изменило моего мнения о Трезоре. После долгого спора за и против, я сказал капитану, что гораздо больше верю в нос моей собаки, чем в глаз всякого моряка, и потому предложил пари во сто гиней. Капитан опять засмеялся и, позвав доктора, попросил его пощупать мой пульс. Медик отвечал, что я совершенно здоров. Потом они повели, вполголоса, следующий разговор:

Капитан. Кажется, барон спятил с ума. Я не могу, по чести, принять его пари.

Доктор. Я думаю иначе; он в полном здравом уме, и полагается больше на чутье своей собаки, чем на знание всех морских офицеров. Он, конечно, проиграет, и поделом ему!

Капитан. Неловко выиграть такое пари. Впрочем я попытал бы, если б только он принял назад деньги.

В продолжение этого разговора, Трезор бегал по палубе и обнюхивал все углы, что утвердило меня еще больше в моем мнении. Я опять предложил пари, и оно было принято.

— Идет! Идет! — сказали мы почти вместе, и в тоже время матросы, удившие за бортом , вытащили огромного тюленя. Чтоб собрать жир, они разрезали его на две части, и вдруг из его желудка порхнули шесть пар живых куропаток.

Они там находились уже давно, потому одна сидела на яйцах, а другая прятала под крыльями маленьких детенышей. Капитан задумался, видя, что мой Трезор не способен лгать, когда дело идет о верном понимании его носа. Выиграв пари, я задал морякам обед с куропатками и предложил тост за здоровье всех собачьих носов, и в особенности моего Трезора.

Глава XVIII Второе путешествие на луну. Описание ее жителей и образа их жизни

Я уж рассказал вам об одном путешествии па луну, за моим серебряным топориком. Случилось мне побывать там и во второй раз; эта поездка была еще забавнее; я пробыл здесь очень долго и намерен сообщить все, что я видел.

По просьбе одного дальнего родственника, который утверждал, что есть народ именно такой, как описал его Гулливер в царстве Бродиньяки, я отправился на поиск лилипутов. Что до меня, я всегда считал этот рассказ баснословным; впрочем, чтоб исполнить волю своею родича, назначившего меня своим наследником, я поплыл в южное море, не встретив на дороге ничего замечательного.

Через три недели, когда мы миновали, остров Отаити, нас застиг необычайный ураган; одним порывом подняло наш корабль, по крайней мере, на тысячу миль над океаном, и мы около шести недель носились выше облаков. Наконец мы открыли обширную землю, окруженную лучами, круглую и светлую; причалив к превосходному порту, мы вышли на берег, и увидали, что земля обитаемая. Внизу под нами виднелась другая планета, покрытая горами, реками, лесом, городами и прочим; это была та самая земля, на которой мы живем. Обитатели открытой нами планеты были люди колоссального роста; они разъезжали на громадных трехголовых коршунах. Чтоб составить некоторое понятие об этих птицах, я должен сказать вам, что каждое крыло у них шесть раз больше, чем коренной парус нашего корабля. Так вместо лошадей, как мы, обыкновенно, ездим, великаны луны (эта планета была луна), — ездили на птицах. Царь их вел войну с солнцем, и предложил мне вступить в его войско, по я решительно отказался. Все в этом странном мире необыкновенного размера: простая муха больше всякого из наших кораблей; войну они ведут редисками — это главное их орудие, которое они употребляют вместо копий; раненные немедленно умирают. Щиты у них сделаны из грибов, а стрелы из верхних кончиков спаржи. Сюда приезжают торговать жители звезды — Северной Медведицы. Фигура их очень интересная; лицо — шириной с хорошую бочку; глаза — в подбородке, ниже носа; у них нет ресниц, и они покрывают глаза, во время сна языками: рост их не менее двадцати футов высоты. Что же касается до обитателей луны, они еще выше, — около тридцати шести футов; они называются не людьми, а кухмистерами, потому что приготовляют свою пищу не иначе, как на огне, и притом едят ее не так, как мы: вероятно, ради сбережения времени, чтоб не тратить его попусту за обедами и ужинами, они открывают левый бок и разом кладут ее в желудок, в следующий месяц и в тот же день они повторяют тот же прием. Выходит, что каждый из них ест только двенадцать раз в год. Я думаю что это самая лучшая метода для больших обжор и эпикурейцев.

На луне живет только один пол людей и других животных; все они родятся из деревьев разной величины и свойства. То дерево, которое производит кухмистеров, самое красивое и стройное, ветви его прямые, листья красноватые, плод заключает в себе семена или кости не менее двух туазов величиной. Когда они созревают, что узнается с переменой цвета, их бережно собирают и хранят. Когда нужно, чтоб из семени вышло живое существо, его бросают в кипяток, через несколько минуть является животное.

Природа наделила их умом для разных предприятий, и каждому зерну наперед определила его назначение. Из одного образуется воин, из другого философ, из третьего законовед, из четвертого пахарь и т. д., и каждый из них действует только в своей сфере.

Когда они стареют, смерти не знают, но превращаются в воздух и исчезают подобно дыму. Что же до питья, они ничего не пьют, и дышат, вместо легких, волосами. У них по одному пальцу на каждой руке, также действуют, как мы своей пятерней. Головы они свертывают под правую мышку, и когда путешествуют, или предпринимают какое нибудь трудное дело, они оставляют их дома, потому что могут советоваться с головой на всяком расстоянии: это обыкновенная их манера. И когда люди старшие или сановные желают знать, что делается вдали от них, между народом, сами они остаются у себя, а голову посылают на посылки; она невидимкой ходит везде, и разузнает разные происшествия.

Желудки у них складываются, как наши дорожные мешки; и когда они не нужны им они оставляют их, как мы оставляем шляпы и перчатки. Одежды они не носят никакой, потому что не боятся ни холоду, ни стыда.

Но что всего занимательнее, лунатики вынимают глаза, как стекла из подзорных трубок, и могут видеть ими, держат ли их в руке или в подбородке. И если, на случай, потеряют, могут заменить их покупными. Поэтому на луне главная торговля — глазная; все улицы и лавки завалены этим товаром. Мода постоянно изменяется; нынче носят голубые глаза, завтра желтые. Знаю, что все это покажется странным, но если хоть тень сомнения останется на вашей душе, съездите сами на луну и тогда убедитесь, что рассказ мой справедлив, как сущая правда.

Глава XIX Сон Барона в пушке и опасное положение его

Первое мое посещение Англии было в эпоху покойного короля. Здесь я имел случай осмотреть все лучшие города и разослать моими друзьям в Гамбурге много дорогих вещей. На возвратном пути я посетил башню Уорф; солнце здесь так палило и я так устал, что принужден был, для отдыха, спрятаться в одну пушку, где преспокойно и уснул. Это было 4 июня, когда здесь празднуется какая-то давнишняя победа. Ровно в час пополудни, нисколько не подозревая своего опасного положения, пушка выстрелила, и я в одну секунду очутился на другой стороне реки, упав на стог сена. Здесь я продолжали спать тем же глубоким сном, до тех пор, пока хозяин не повез продавать свое сено на рынок. Уже здесь разбудили меня вилами, которыми стали разворочивать стог. Пробуждение мое, конечно, было не совсем приятное, потому что удар пришелся по ребру. Вскочив, я спросонок упал на хозяина, сломав ему шею, но не повредив себе. Потом, к крайнему моему утешению, я узнал, что это был дурной человек, и купец-кулак, стараясь купить все дешево, а продать, как можно дороже.

Глава XX Путешествие Барона в горе Этне. Знакомство его с Вулканом. Пребывание внутри кита и кругосветное плавание

С особенным удовольствием я читал путешествие Брайдона в Сицилию; ему же обязан желанием посетить гору Этну. Как я приехал сюда — это вовсе не любопытно. Через три или четыре дня, по приезде, я поднялся на вулкан, с тем, чтоб осмотреть его внутренние части, т. е. спуститься в самое жерло. Предприятие, разумеется, богатырское, но надо же было когда нибудь узнать, что там делается. Вершина Этны так подробно описана, что я не стану говорить о ней; вероятно, вы знаете ее не хуже меня. Осмотрев края кратера, очень широкого и похожего на воронку, я начал думать, как бы спуститься вниз. На этот раз, ничего не пришло на ум лучшего, как спрыгнуть туда со всех ног, что я и сделал. Тотчас же я почувствовал необычайный жар; со всех сторон валился на меня пепел и горячие уголья. Это замедлило мой полет; тяжесть, однако ж, превозмогла и я скоро был в самой сердцевине вулкана, среди раздирающего шума и крика, смешанного с проклятии. Очнувшись и оправившись от страху и боли, я оглянул кругом себя. Вообразите мое удивление, когда я увидел себя в обществе Вулкана и Циклопа; три недели они ссорились, из-за власти и управления, что сопровождалось всеобщим потрясением земного шара. Впрочем приход мой помирил их, и сам Вулкан — очень любезный джентльмен — приложил пластырь к моим ранам, отчего они немедленно и зажили. Потом он угостил меня прохладительными напитками, нектаром и винами, какие подаются на стол только богам и богиням. После этой прелестно-адской закуски, Циклоп приказал Венере обласкать меня, как заезжего странника. Нельзя описать красоты комнаты и роскоши кровати, на которой я отдыхал. Разве только гурии да Султанские жены спят так превосходно, как я провел первую ночь в царстве Вулкана.

Он очень обстоятельно познакомил меня с Этной. «То что вы, простые смертные, — сказал он, — называете землетрясением, ничто иное, как пепел, выбрасываемый из моей печи. В наказание своевольных подданных, я бросаю в них горячим угольем и золой; отражая ее и не смея обратить на меня, они выкидывают ее на поверхность земли с такой силой, что некоторые камни, вылетают из жерла Этны или Везувия, и падают близ Москвы или Константинополя; вы, сдуру, называете эти осколки аэростотами, и думаете, что они низвергаются сверху. Нет ни одной простой вещи, чтоб ваши ученые колпаки не запутали ее разными теоретическим вздором.»

Дальше он уверяли меня, что гора Везувий была некогда его особенным дворцом, в которыми есть сообщение под водой, на пространстве трехсот пятидесяти миль.

Обласканный и любимый, я продолжал быть особенно любезными си Венерой; но Вулкану эта вежливость не понравилась, и он очень грубо наказал меня. Однажды пригласив в свой кабинет пить чай и послушать музыки (двести молотов били в медные наковальни — и это у Циклопов называется оперой;) я пришел и, по обыкновению, нагнувшись поцеловать руку у его верной супруги, вдруг был озадачен громовыми ударами в спину, шею и затылок. Оказалось, что коварный Вулкан приказал отделать меня молотками. Потом, обратившись ко мне, он сказал: «неблагодарный смертный, возвратись, откуда пришел,» и затем дал мне такого дюжего толчка, что я вылетел в море.

Что было со мной потом — ничего не помню; но, опамятавшись, я плыл по безбрежным водам, освещенным солнечными лучами. Немножко было холодно, после кратера Этны, но лихорадки не случилось. Вскоре затем, я увидел громадное белое тело, плывшее навстречу мне; это была ледяная глыба. Осмотрев ее кругом, я взобрался на самую верхушку, и не видя нигде твердой земли, предался двойному отчаянию. Впрочем, к ночи я увидел корабль, который шел очень быстро; когда он поравнялся со мной, я закричал ему по-немецки, а мне отвечали по-голландски. Тогда я спустился в море и, по веревке, взошел на палубу. Допросив их, где они были, я узнал, — что в великом южном океане. Теперь было ясно, что я из горы Этны через центр земли, был выброшен в индийское море. Надеюсь, что никто, и самый Кук, не совершал такого быстрого и наставительного путешествия.

Я освежился и пошел спать. Голландцы очень грубый народ. Рассказав им о своем путешествии в жерло горы Этны, я заметил, что некоторые из них, и в особенности капитан, судя по его гримасам, усомнились в достоверности моего рассказа. Впрочем из уважения к их гостеприимству, я проглотил оскорбление.

На вопрос мой — «куда они едут?» — капитан отвечал — «на поиск новых открытий. И если, — прибавил он, — история ваша справедлива, то проход открыт, и мы бесполезно возвратимся на родину.» Корабль шел тем самым путем, где некогда плыл знаменитый Кук, и на другой день мы пристали к Ботани-Бэ. Я отнюдь не посоветовал бы англичанам ссылать сюда преступников и наказывать их ссылкой; жизнь на этом острове, скорее может быть наградой людей порядочных, потому что природа — богатая и великолепная.

Здесь мы пробыли только три дня, а на четвертый застигла нас ужасная буря, разметавшая корабли, поломавшая мачты и кормы. И что всего хуже, она упала прямо на ящик, в котором хранился компас, разбитый в дребезги. Известно, как велико это несчастье на море; теперь быль потерян наш путь. Наконец буря стихла, но ее сменил резкий ветер, под которым мы делали, по крайней мере, сорок узлов в час; такое плавание продолжалось шесть дней. Наконец кругом нас все стало изменяться; зеленые воды приняли беловатый цвет; на обоняние повеяло ароматическим запахом, и скоро открылись берега; мы вошли в очень хороший порт, и ступили на землю, текущую медом и молоком. Оказалось, что это быль остров, состоявший из одного сыра. Можете представить, с каким наслаждением любители этого кушанья бросились к нему, и как они были рады такой неожиданной находке. Что до меня, я сыру не люблю, и потому не способен был разделять их восторга. Жители этого острова очень многочисленны, и они питаются одним сыром, которого каждую ночь вырастает столько, сколько им нужно на день. Здесь же мы нашли очень много винограду, но странно, что грозди его, вместо вина, точились молоком. Физиономия обитателей была очень комическая, совершенно на оборот нашей; рост их — не менее девяти футов высоты; три ноги и одна рука. Вообще же они очень красивы, с одним рогом на лбу, и когда дело доходит до драки, сражаются на рогах с удивительной ловкостью. Они не ходят, а плавают в молоке, как мы гуляем по зеленому лугу.

На том же острове, во время прогулок, мы открыли семнадцать молочных рек, и десять — сладчайшего ликера. Многие из матросов, по жадности, так напились, что попа́дали в эту жидкость и утонули.

На тридцать восьмой день нашего странствия мы подъехали к противоположной стороне. Здесь мы встретили неизвестное нам растение — маньолию, огромного размера, а на нем всевозможные фрукты — груши, яблоки, абрикосы и тысячи других, совершенно нового вкуса. На этих растениях были птичьи гнезда необыкновенной величины. Так одно было в окружности в два раза больше купола Св. Петра в Риме. Оно было свито из древесных ветвей, очень искусно сплетенных. В гнезде лежало до пятисот яиц, из которых каждое было величиной с большое колесо. Открыв одно с великим усилием, мы увидали бесперого птенца, очень изящной формы. Едва мы выпустили его на волю, как мать его — здоровенная птица, схвативши нашего капитана в когти, подняла его к облакам и потом бросила вниз; к счастью он упал в море, но возвратился на корабль без зубов, потому что эта свирепая птица выбила их крыльями, когда несла его вверх.

На обратном пути, мы взяли другое направление и видели множество новых интересных предметов. Между прочим, мы застрелили двух диких кабанов; у каждого торчал один рог между глазами, почти так же, как у жителей упомянутого острова. Потом мы осведомились, что этих зверей можно обучать для верховой езды и вешать на их рога до пятидесяти пудов какой угодно клади.

Мимоходом, около одной отмели, мы заметили трех людей, повешенных за ноги. Расспросив, я узнал, что это были три путешественника, наказанные за то, что, возвратившись домой, обманули своих друзей, рассказав им о небывалых вещах. Впрочем это дело не касалось меня; я ограничиваюсь всегда одними фактами.

Прибыв на корабль, мы отчалили; едва отъехали от берега, как к крайнему нашему изумлению, дерева начали кланяться нам; каждое из них, мерным тактом: наклонилось два раза в пояс, и потом все выпрямились по-прежнему. Нельзя было не подумать, что посещение наше было приятно им.

Путешествуя без компаса, мы вошли в море, которое показалось нам почти черного цвета. Попробовав его воду, мы нашли ее превосходнейшим вином, и с трудом оторвали матросов от дарового напитка. Через несколько часов окружили нас киты и другие животные необычайной величины; особенно один из них был колоссальной меры. Мы наехали прямо на него, и это чудовище втянуло наш корабль, со всеми его снарядами, в свою широкую пасть; потом, разинув ее еще шире и забрав в нее целое озеро воды, проглотило нас совершенно. Легко вообразить, что это было за брюхо, когда корабль наш, с мачтами и парусами, поместился в нем так удобно, как будто мы стояли на якоре в спокойном порту. Температура была теплая и не совсем удобная для дыхания. На дне этого урода-желудка валялись якоря, канаты, лодки, шлюпки и несколько разбитых или полусгнивших кораблей; все это было проглочено страшным животным. Темнота была непроглядная — ни солнца, ни месяца; только в каком-то углу мерцала бледная лампа. Каждый день нас качало сильным приливом и заносило песком. Животное с каждым глотком воды забирало ее не меньше Женевского озера, а это озеро, как вы знаете, тридцать миль в окружности. На другой день, когда корабль сидел на мели, мы с капитаном сошли с него, засветив фонари. Прогулка наша внутри кита была самая занимательная; мы встретили людей всех наций, на площади, очень похожей на Вандомскую. Здесь толпилось народу тысяч десять; шло совещание, как бы выйти на свет божий из этой темной пропасти; некоторые оставались здесь по несколько лет. Между ними были дети, никогда не видевшие ни солнца, ни земли. В ту самую минуту, как начался жаркий диспут, животное почувствовало жажду и глотнуло воды; поток ее был так быстр и глубок, что мы принуждены были, сломя голову, бежать по домам, иначе рисковали захлебнуться или потонуть. Дождавшись нового отлива, мы положили общим советом — связать две большие мачты, и когда наша тюрьма разинет свою пасть, немедленно пропустить их в ее глотку, чтоб она не закрылась. Задумано и сделано. Сотня коренастых людей была выбрана для этой работы. Как только животное растворило рот, мы поставили свой снаряд так, что верхний конец его был воткнут в нёбо, а нижний — в язык. Таким образом распахнув рот кита, мы дождались прилива и вышли на небольших лодках в открытое море. Дневной свет, после трехмесячного заключения в гнилом воздухе и совершенной темноте, обрадовал наш взор невыразимо. Когда мы все освободились от этого всемирного обжоры, корабли наши составили вместе огромной флот — всех наций и самых разнообразных флагов.

Мачты мы оставили во рту у него за тем, чтоб предупредить на будущее время других от этой ужасной бездны. Первым нашим вопросом было: «в какой части света мы находимся? После разных наблюдений, я решил, что мы плавали среди Каспийского моря; оно было известно мне лучше, чем другим. Как мы попали в него — это непостижимо, потому что оно не имеет сообщений с другими водами. Впрочем один из обитателей Сырного Острова доказал мне, что животное провело нас сюда подземными ходом. Как только я вышел на берег, на меня бросился молодой медвежонок; но я, не дав ему распустить когтей, схватил его руками и так сжал, что он заревел отчаянно и испустил дух. Вы, пожалуй, улыбнетесь над этим подвигом, но это таки было, и я не могу изменить факта.

Отсюда я опять отправился в Петербург. Здесь все изменилось, в несколько лет, как будто я попал в другой город и к другому народу. Поразведав у разумных людей, что значит эта перемена, я узнал, что старый царь умер, а новый сел на престол. Первый был угрюмый чудак, правивший народом не столько по правилам головы и сердца, сколько по правилам своего расстроенного желудка. И так как желудок его страдал постоянными припадками, в особенности дурным пищеварением, то каждый симптом царского брюха был истинным несчастьем для народа. Напротив, другой властитель пользовался полным здоровьем, и в империи его все было весело и в порядке. Чтоб понять этот странный темперамент России, надо знать, что в ней только один царь живет, думает и говорит, а все прочие только смотрят на него и передразнивают. Кто любит фарсы и комедии, тому я советую съездить в Россию и познакомиться с Зимним дворцом. Это превосходнейший балаган фигляров в целом мире.

На этот раз я в Петербурге ничего не сделал, кроме посещения академии наук. Представьте, что здесь рассуждают ногами, а ходят головами. Впрочем, ученое общество очень малое. Оно состоит большею частью из нашей кочующей братии, продажных немцев.

Возвратившись в Англию я был представлен Роберту Пилю; он, как первый министр, ввел меня во дворец королевы, где я рассказал все свои похождения, в присутствии пятидесяти лордов, и за то получил орден подвязки. Вот где истина не пропадает даром!

Глава XXI Прогулка на орле по земному шару

Возник у меня фамильный спор с одним дальним родственником, спор очень важный, и я должен был посетить его на острове Танете. Ожидая окончания процесса, я в то же время пользовался прекрасной погодой и предпринимал утренние прогулки. Заметив однажды черный предмет на вершине высокой горы, я решился подойти к нему, и увидел развалины древнего храма. Они сильно подстрекнули мое любопытство: следы величия и роскошной архитектуры явно показывали, что здесь некогда кипела широкая жизнь. Пораздумав о разрушительной силе времени, я не мог удержаться от слез над этими бренными остатками. Рассуждая о мимолетной гибели всего существующего под луной, я обошел несколько раз вокруг эти развалины. На восточной стороне их уцелели остатки высокой башни, отененной плющом, с плоской кровлей и около сорока футов высоты. Осмотрев ее внимательно, я захотел взлезть на ее вершину, предполагая, что вид с нее будет самый восхитительный. Одушевленный этим желанием я, цепляясь за нити плюща, достиг цели, хоть и не во всем безопасно. Платформа была покрыта свежей зеленью, а посредине виднелась пропасть. Насладившись грандиозной сценой окружающей природы, ясной, живописной и разнообразной, у меня родилось новое желание спуститься вниз, чтоб измерить глубину бездны, которая, вероятно, соединялась с каким-нибудь подземным проходом; но не имея веревки, я не знал, как сойти туда. Перебрав в голове все возможный средства, я бросил камень вниз и стал прислушиваться к эху. Звук долго раздавался, переливаясь в тысячи различных тонов. Слушая его, я вдруг увидел огромного орла, вылетевшего оттуда с необычайной быстротой; не знаю как, но я мгновенно очутился на его спине, и он, расправив свои чудовищные крылья, понес меня на воздух. Ухватившись за его шею, я находил путешествие безопасным и даже приятным. Пролетая мимо горы Моргата, мы встретились с охотником; он выстрелил в орла, и отбил мне пятку у сапога, но не ранил. Отсюда орел полетел на Гибралтарскую скалу, и только что хотел присесть на вершине ее, как раздался залп ружейных ударов: пули свистели над моей головой и градом сыпались из-под перьев птицы: но и здесь мы остались невредимы. Поднявшись немедленно, орел пустился по атлантическому океану, и, поровнявшись с Венсенскими лесами во Франции, быстро упал вниз. Здесь я рисковал перевернуться через его голову и ушибиться до смерти. К счастью, орел сел на высокое дерево, и я имел время оправиться. Не желая подвергаться опасности, я решился освободиться от него, при более удобном случае, когда он поднимется на Альпийские горы или сядет на равное место. Отдохнув нисколько минут, он облетел кругом леса и так громко закричал, что крик его можно было слышать по ту сторону канала.

Вдруг навстречу ему пролетел другой орел; он взглянул на меня с явным неудовольствием; после обычных приветствий и какого-то немого, но понятного им языка, они помчались по одному направленно.

Через два часа перед нами открылась снежная вершина горы-гиганта, с великолепными окрестностями. Орлы опустились на вершину, и я скоро догадался, что это был Мон-Блан. День был ясный и тихий, как сон ребенка. Под нами раскидывались села, фермы, реки, цепи гор, долины, озера, дороги, стада и охотники, и все это сливалось в одну стройную и яркую панораму. Вдали на севере виднелся Швейцарский оберланд, с его прелестными деревушками; к югу — Итальянские равнины, роскошные, как Персидские ковры; направо и налево — ряды гранитных скал, обильная растительность и шумные водопады. Женевское озеро, как изумруд в эмали, горело чудным цветом, так что лучше и богаче этой картины я ничего не видел от роду.

Когда я отдохнул и насладился бесподобным видом, орлы собрались в новый путь; они понеслись к Тенерифскому пику. На Мон-Блане я не мог оставить своего возницу, потому что без проводника невозможно было спуститься вниз; здесь тоже не видел никакого средства. Между тем, орлы, видимо утомленные и, под влиянием сильного солнечного жара, заснули; я не замедлил последовать их примеру. Когда солнце закатилось за горизонт и настали прохладные сумерки, я проснулся. Спутники мои уже давно пробудились; взмахнув крыльями и вытянув шеи, они направились к южной Америке. Луна освещала океан, и я любовался зрелищем бесчисленного множества островов, рассеянных по дороге. На рассвете мы достигли твердой земли и спустились на темя очень высокой горы. В ту самую минуту, месяц, прорезав дымчатые облака, скользнул палевым светом, и я увидел род кустарника, покрытого плодами, похожими на ягоды; орлы пожирали их с жадностью. Я старался распознать, где мы находимся, но туманы и облака затеняли все глубоким мраком; и что особенно было неприятно, кругом нас, на самом близком расстоянии, раздавался потрясающий вой диких зверей. С первыми лучами утра, когда сделалось ясно, я подошел к загадочным плодам и, вынув нож, отрезал себе кусочек. И что же? Это был жареный бык, в небольших котлетах; я попробовал и нашел их превосходными. Нарезав нисколько ломтей, я спрятал их в карман, где отыскалась корка хлеба, взятая с Моргата, две или три пули, попавшие сюда на Гибралтарской скале. Завтрак мой был вкусней царского. Затем я отрезал еще два больших куска и, перевязав их ниткой, повесил на шею орла для сбережения.Уложив провизию, я увидел другой плод, вроде надутого пузыря; проколов его ножичком, я заметил влагу, подобную Голландскому джину; она потекла широкой струей, и чудесно утолила мою жажду.

Пока мои орлы отдыхали, я успел сделать очень хорошую прогулку. Недалеко было озеро, окаймленное густым лесом; желая осведомиться, что здесь было интересного, я пошел к его берегу. Воды озера искрились оранжевым цветом; на них плавали растения с огромными листами. Здесь я в первый раз увидел знаменитый цветок-Викторию. Это открытие принадлежит, без сомнения, мне, но я вовсе не думал прославиться, как ботаник, и потому оставил дело без внимания. Между тем, взобравшись на этот цветок, я нашел, что листы его очень тверды; из них я устроил себе зонтик, который уже давно был нужен мне, от дождя и жару.

Возвратившись к орлам, я заметил, что они с нетерпением ожидали меня. Когда я сел на свое место, накрывшись новым зонтиком, они немедленно поднялись, и, кажется, вовсе не заметили прибавленной ноши. В полчаса — не больше — мы миновали Мексиканский оазис и влетели в северную Америку. Еще несколько минут, и перед нами раскинулись белые полярные пустыни, которым я обрадовался, посетив их во второй раз. В стороне я увидел памятник, поставленный мной, если вы помните, во время моего первого путешествия.

Прежде чем, мы достигли ледовитого океана, холод начал беспокоить меня. Вспомнив, что со мной есть крепкий напиток, я глотнул его и совершенно согрелся. Около Гудзонова залива, мы встретили множество кораблей и Индейцев, спешивших с товарами к торговому порту.

В это время я так привык к своему орлу, что сидел на нем, как в креслах, и озирал окрестные предметы с невозмутимым спокойствием. Рукам моим было тепло, потому что я прятал их в перья; если уставал, ложился на шею орла и даже иногда решался вздремнуть в этом положении.

Под 79 градусом орлы стали лететь с особенной быстротой; я думаю затем, чтоб согреться от холоду. Но вот несчастье, о котором я и теперь не могу вспомнить без лихорадочного трепета. Когда уже не было видно ни земли, ни жизни, орлы, разлетавшись очень быстро, ударились головой о прозрачное тело; это было облако, замороженное холодом, и твердое, как камень.

Казалось, мы должны были неминуемо погибнуть. Но чувство опасности и ловкость моего положения дали мне возможность спасти моих спутников; когда они обмерли от ушиба, я ухватился за крылья первого и, распустив их, упал вниз, как будто на веревке. Я был очень доволен тем, что успел расплатиться долгом с обязательной птицей; она, не более как в три дня, пронесла меня по всему земному шару и дала случай видеть много замечательных вещей.

На снегах ледовитого моря мы провели нисколько минут. Я еще хотел попробовать отыскать арктический путь, что с давних времен занимал мою мысль. Но увидев, что льды громоздились сплошными массами и от холода все сжималось и замирало, я оставил предприятие до другого случая. Между тем орлы, накормленные и напоенные досыта, благодаря старому запасу провизии, готовы были воротиться назад. И через нисколько часов мы были на той же башне, с которой понеслись в воздушное путешествие.

Навестив моих друзей, я рассказал им о своих похождениях. Изумление выражалось на каждом лице; они искренне поздравили меня со счастливым приездом; весь вечер был отдан самой приятной беседе и лестным похвалам моего мужества и отваги.

Глава XXII Сборы и приготовления Барона к путешествию по внутренней Африке

Все что я сказал прежде — это евангельская истина; и если б кто осмелился заподозрить меня во лжи, я готов драться с ним на каком угодно оружии. Да, я заставлю его раскаяться в дерзости и признать непогрешимость моего рассказа. Конечно, у меня есть ошибки в числах, в названии местностей, но общий тон повести — безукоризненная правда. Да ведь задача историка или путешественника не в подробностях — это мелочи, педантизм ученой спеси, — но в идее. Поэтому клянусь и исповедую, что в моем рассказе есть истина, но только на свой лад и другого характера.

Приехав в Англию осенью, — когда жители Лондона, не поглощенные лавками, биржей и пристанью, скучают больше ледовитых медведей, я стал приискивать себе дело, чтоб не застрелиться от зевоты. Дело явилось; у меня родилось желание побывать во внутренних частях Африки, и это желайте томило меня и день и ночь. В самом деле, где же можно сделать лучшие открытия, как не в стране песков и знойного бесплодия. С этой целью я стал добиваться содействия правительства, чтоб наследовать источник Нила, и если возможно покорить все области под экватором. Наперед я знал, что эта идея понравится лордам; они очень любят подбирать к своим рукам дикие народы и, под предлогом какой-то цивилизации, обдирают их, как липку. Это я заметил мимоходом. Дело в том, что мой план был принят и, кажется, был принят особенно потому, что когда я докладывал его королеве, она зевала от скуки, а за ней зевали и министры; вероятно, чтоб отвязаться от меня, они махнули рукой и приказали мне дать корабль, экипаж и сто тысяч фунтов стерлингов.

Но этого было мало; мне нужен был ученый товарищ, который бы говорил на всех Африканских языках. В Ирландской улице, в одном из захолустий Лондона, жил некто Гиларо Фростикос, граматик, лингвист и философ. Узнав от одной старой прачки о таком сокровище, я явился к нему, без всякой баронской церемонии. Ко мне вышел человек с всклокоченной бородой, немытый и нечесаный, по крайней мере со дня его свадьбы, — с толстым брюхом, признаком высокой души и нежнейшего сердца. На красных щеках, заплывших жиром, была заметна бурная страсть к чистому джину и крепкому пиву. В глазах у него было что-то восклицательное, как междометие. Раскланявшись, я объяснил ему причину моего визита. Лингвист и философ, не дождавшись моего предисловия, заговорил вдруг на пяти разных языках, из чего я понял только одно последнее слово. Я попросил его объясниться по-английски или по-немецки; оказалось, что он не говорил ни на одном чистом языке, а употреблял разную смесь диалектов. Впрочем затруднение было побеждено, и мы стали объясняться мимикой. Расхвалив мою идею, Фростикос начал доказывать всю трудность исполнения ее, все предстоящие опасности. Желая покончить дело разом, я намекнул, что на моем корабле будет бочка джину, — и убедил его совершенно. Он согласился ехать в качестве толмача и товарища.

На другой день пришел ко мне один молодой лорд, сын богатой и древней фамилии, известной особенно тем, что она не сделала нигде и никогда ничего хорошего. Он просили меня присоединить его к нашему обществу, на что я не имел никаких возражений. Он отправлялся искать золота и бриллиантов в окрестностях Томбукту и, начитавшись восточных сказок, мечтал о какой-то короне в царстве Моталамбута. Все же лучше, подумал я, в Африке, чем в доме сумасшедших. Подумав это, я просил юного лорда явиться на корабль. 3 июня мы вышли в море.

Глава XXIII Кораблекрушение у Гвинейского берега и наказание торгашей человеческим мясом.

До Гвинейского берега мы не встретили ничего замечательного; но миновав его, увидали высокий прозрачный холм, на открытом море. Солнце играло на его блестящей поверхности так ярко, что трудно было наблюдать явление. Оказалось, что это был громадный ледяной остров, тем больше удивительный, что он плыл в тропическом море. Мы решились избежать опасного столкновения с ним, но напрасно. В одиннадцать часов ночи подул свежий ветер, сделалось темно, и мы прямо наткнулись на снежную глыбу. Кораблекрушение было ужасное. Мачты, канаты, паруса, борта — все затрещало, лопалось и уничтожалось; экипаж пришел в отчаяние. Чтоб восстановить порядок, я приказал молчать и слушаться меня. В нисколько минут корабль наполовину был затоплен водой; ледяная масса, сорвавшись сверху, упала на палубу и перебила больше половины пассажиров. Нечего было терять время; я поднялся на вершину мачты и успел ввести корабль в самую середину льда. За мной последовал и остальной экипаж, и мы все спаслись от гибели, перебравшись на вершину острова.

Восход солнца открыл перед нами ужасную картину; корабль окружен был со всех сторон ледяными массами и представлял самое жалкое зрелище. Рассудив, что надо делать — мы решились перетащить с него всю провизию, оружие, лодки и все, что было необходимо для нашего путешествия. Теперь оставалось увести его домой, как это ни было трудно. Воспользовавшись попутным ветром, мы распустили на его вершине паруса, обратив в них все, что было можно, — плащи, одеяла, панталоны и даже рубашки. Ветер стоял благоприятный, и мы несколько недель шли в таком виде к южному мысу.

Недалеко от него мы повстречали флот негров, судя по их черной коже и дикому выражению лиц. Эти варвары успели отбить нисколько кораблей у европейцев в Гвинейском порту; познакомившись с удобствами образованной наций, они основали колонии на вновь открытых островах, близ южного полюса; здесь они завели плантации, какие только могли привиться в холодном климате. Так-как сами негры, дети жаркой страны, не могли привыкнуть к полярному холоду, то они задумали адский план — покупать христиан и заставлять их работать на себя. С этим намерением они воровали, брали в плен и покупали белых людей, жен и детей; нагружая корабли человеческим мясом, они продавали его плантаторам, а эти палачи обращали несчастных в вечное рабство. Волосы дыбом становятся, когда слушаешь, какие истязания и муки несут эти несчастные в руках алчных торгашей.

Узнав об этом, я решился наказать злодеев. Помимо открытой силы не было возможности уничтожить этот отвратительный торг человеческими костями и телом, потому что у негров был предрассудок, что белые люди не имеют души. Мы решились атаковать разбойников, и скоро нагнали их. Бой продолжался недолго; мы забросали их глыбами льда и снега, и спасли несчастных пленников, а тиранов их побросали в воду. Освобожденные плакали от радости, и мы были довольны тем, что могли возвратить их отечеству, утешить их жен и детей.

Глава XXIV Опасное прохождение Африканских пустынь и приход Барона в царство дикарей

Прибыв благополучно к мысу Доброй Надежды, я приказал немедленно снарядить караван и двинуться в сердце Африки. Голландское правительство, благодаря его гостеприимству, оказало нам всевозможную помощь в этой экспедиции, — предложило превосходного вина и вообще было очень обязательно. Подвигаясь к северу, мы видели по дороге плодоносные земли, богатую растительность; дикие племена, уже знакомые с европейцами, пропускали нас дружелюбно. Но все это изменилось, когда мы проникли в самый центр Африки.

Путешествуя по направленно компаса и звезд, мы с каждыми днем видели более пустынные степи, и по ночам принуждены были укрываться в пещерах от диких зверей. Однажды, между холмами мы услышали ужасный вой львов, который, подобно раскатам грома, раздавался по скалами. Казалось, что это место было общим свиданием этих диких животных; целый день мы шли с большой осторожностью, не отдаляясь от каравана далее пистолетного выстрела. Ночью мы раскидывали палатки и укрепляли их, подобно военному стану. Только что мы расположились спать, как кругом нас загремела оглушительная серенада, по крайней мере, тысячи львов; они оцепили наш лагерь со всех сторон и приближались мерным шагом. Скот наш трепетал от страха. Я приказал своим товарищам стать поди ружье и не стрелять впредь до моего приказания. Потом взяв доброе количество смолы, я посыпал ее сплошным слоем кругом лагеря, и по этому слою рассеял порох зигзагами. Между теми львы подходили ближе и ближе. Вероятно они чувствовали, что их ждет засада, и потому подвигались очень медленно. Едва они перешагнули, в одно время со всех сторон, за черту моего смоляного снаряда, и уткнули в него свои носы, обнюхивая, как кровь, взрывая лапами и свирепея, по мере приближения к добыче. В ту самую минуту, как они готовы были броситься на нас, я поджег порох; взрыв раздался, и испуганный животные, с обожженными мордами, с горящими гривами и хвостами, пустились бежать. Тогда я скомандовал общий залп и погоню; мы преследовали их по лесам около двух суток, истребив всех до одного. Затем, мы уж больше не слышали воя зверей; наш караван навел общий ужас на все четвероногое царство.

Наконец мы пришли на пределы безмерной пустыни, которая, как океан, расходилась на все стороны от нас. Ни дерева, ни былинки, не было видно; но все сливалось в беспредельную песчаную степь, подернутую золотой пылью и блестками перлов.

Перлы и золото были не нужны нам, потому что мы не надеялись скоро возвратиться в Англию. В стороне, на конце горизонта мы заметили что-то похожее на столб дыма; вооружившись телескопом, мы увидали, что это ураган, поднявший песчаную массу до самых облаков. Я тотчас же велел окопаться укреплением, что и было исполнено немедленно. Вслед за тем, над нами повеял вихорь; это был страшный поток песка; как морские волны, он разливался по степи; три дня продолжалось беспрерывное его течение и занесло нас совершенно. Духота была невыносимая; но заметив, что буря стихла, мы открыли отверстие на свет и выбрались из своей могилы очень скоро. Кругом лежала безжизненная пустыня. Вытащив лошадей и повозки, мы продолжали путь. Подобные ураганы, столь обыкновенные в Африканских степях, часто беспокоили нас, но мы всегда спасались с помощью того же средства. Проехав более девяти тысяч миль по этой дикой и безлюдной стране,под палящими солнцем,томимые жаждой и засыпаемые песком, среди постоянных опасностей и лишений, мы наконец завидели горы и зелень. Это была минута необыкновенной радости для нас. С души вдруг спало томление и чувство освежело. Ничего не может быть романтичней и грациозней этих скал и пропастей, окруженных цветками, травами и высокими пальмами. Обилие плодов было беспримерное; стали появляться стада буйволов, овец и лошадей; на ветвях дерев раздавался птичий концерт; светлые горные ключи падали кристальной влагой на живописные долины; везде была жизнь и идиллическое счастье. Небо снова приняло голубой цвет, и природа видом повеселела.

Глава XXV Прием Барона Африканским царем. Управление его народом. Советы мудреца Гиларо Фростикоса

Обойдя ближайшие горы, мы вошли в превосходную долину; на ней сидело множество людей, которые ели живого быка, отрезая от него ломти мяса длинными ножами. Крик мучимых животных оглашал этот варварский праздник. Пирующие запивали свою еду особенным напитком, описанным в путешествии Кука, — он называется кава. Воодушевленный негодованием против такого варварства, я решился уничтожить обычай — есть живое мясо и пить гадкую каву. Но я понимал, что такую реформу нельзя совершить в нисколько минут.

Отдохнув здесь нисколько дней, мы отправились в столицу нового царства. Появление наше возбудило общее любопытство и говор по всей стране: на нас смотрели, как на выходцев с неба; но в особенности стрельба наших ружей поразила изумлением дикий народ.

Наконец мы достигли престольного города, расположенного на берегах прекрасной реки; император, окруженный всем двором, торжественно вышел нам на встречу. Он сидел на богато убранном верблюде, а свита его, из раболепного уважения к монарху, шла пешком; лицо его было типом национальной породы, — белое, как снег. Перед ним играла превосходная музыка в сопровождении роскошного поезда. За пятьдесят шагов перед нами остановилась процессия.

Мы приветствовали ее залпом ружейных выстрелов и громким «ура!». Я поспешил сойти с лошади и с непокрытой головой подошел к императору. Он был одинаково учтив — сошел с верблюда на землю и, подав мне руку, сказал: «Я очень рад познакомиться с таким знаменитым путешественником, и почту за особенное счастье быть полезным вам в моей империи.»

Я поблагодарил государя, выразив ему полное удовольствие — найти столь образованный народ внутри Африки. Из благодарности за его гостеприимство, я обещал ввести в его царство науки и искусства Европейского общества.

Не трудно было мне догадаться, что подданные его были не земного происхождения, а вели свой род от обитателей луны. Это я тотчас заметил по языку, и чтоб удостовериться, спросил мнение своего ученого товарища. Гиларо Фростикос подтвердил мою догадку и вывел из нее бездну новых философских заключений. Чтоб представить вам образчик этого удивительного говора, мягкого и нежного, как песня соловья, я попросил секретаря императора написать нисколько строк. Вот точная копия с его рукописи:

Великолепный властитель повел меня в свой дворец, среди общего удивления его придворных. Самый роскошный прием ожидал нас в царских палатах. Балабан II (имя этого царя) постоянно обращался к нам за советами и верил им, как глаголу алкорана. Часто он расспрашивал меня о состоянии Европейских монархов и особенно о Великобританском королевстве; я говорил с ним откровенно, и он сомнительно покачивал головой. Я советовал ему ввести у себя правление, подобное Английской конституции, и установить парламент.

Его величество, будучи бездетным с согласия всего народа назначил меня наследником престола и затем не замедлил умереть. Аристократия и войско упрашивали меня принять корону. Я посоветовался с друзьями и, в первый раз в жизни побежденный демоном властолюбия, согласился на такую глупость.

Теперь у меня было довольно власти, чтоб уничтожить безобразный обычай моих подданных — есть живое мясо и пить каву. С этой целью я старался уговорить большинство народа. Но народ принял мою реформу дурно, и косо стал смотреть на иностранцев, которые пришли с уставом своих нововведений.

Сначала я действовал одним советом и убеждением; иногда я принимал к себе целые тысячи обедать за европейским столом. Но все это было напрасно. Моя доброта породила ропот; во мне заподозрили какого-то фанатика и честолюбца, и видели личные расчеты в моем желании образовать из этих тигров и крокодилов истинных людей. Наконец заметив, что кроткое обхождение ни к чему не ведет, я запретил, под угрозой строжайшего наказания, есть живых быков и пить каву.

Эта мера навсегда лишила меня популярности. Повсюду имя мое сделалось предметом насмешки, пасквиля и памфлета. В таком положении я обратился за советом к моему благородному другу. Он явился в полное собрание и говорили так:

«Почтеннейший Мюнхаузен, я думаю, что ваше величество попусту хлопочет приневолить народ жить так, как он никогда не жил; напрасно вы убеждаете их, что жареный бык, пудинг, пирог, сахар и вино — прекрасные вещи. Чтоб понимать все это — надо родиться в Англии. Законами вкусу не учат; вы забыли старую пословицу de gustibus non disputandum sit (о вкусах не спорят). Поэтому, я думаю, гораздо лучше для чести вашей империи и счастья ваших подданных оставить всякие притеснительные меры, и дать народу полное право жить так, как он хочет. Если же вы непременно хотите уничтожить их варварские обычаи, то надо действовать более нравственными средствами, чем указами и угрозой. Я советовал бы на первый раз, распространить в этой стране обыкновение пить кофе поутру; вы увидите, что это невинное средство поведет за собой самые радикальные перемены в варварской жизни этого народа. От кофе они скоро перейдут к нашим завтракам, а от завтраков — к обедам. Попробуйте, ваше величество, эту меру, и я даю вам честное слово вашего друга, что вы успеете в своем желании.»

На этот раз я изумился уму и красноречию моего ученейшего Гиларо; он так высоко стал над личными интересами, что вместо джина откровенно посоветовал пить кофе. Мнение его было принято единодушно, и я на следующее утро созвал во дворец огромное собрание пить кофе. К общему удивленно, все мои аристократы и цвет благородного сословия нашли напиток превосходным. Не прошло и двух недель, как он обратился в общее употребление всей империи. Юноши и старики, жены и дети, богатые и бедные — все находили его нектаром, питьем богов и гурий. Я был бесконечно рад; снарядив особенный караван, я послал его в Аравию за самым лучшим мокко, и приказал раздать его по всей стране. Предсказание Фростикоса совершенно сбылось; кофе вывел варварский обычай моих подданных и образовал их. Я возвратил свою популярность, и отсель царствовал среди всеобщих благословений.

Глава XXVI Постройка удивительного моста между Африкой и Великобританией. Возвращение Барона в Англию и слава его имени

«Теперь, благороднейший барон, — сказал знаменитый Гиларо, — наступило время дать народу какое-нибудь великое предприятие, достойное вашего славного правления. Что вы думаете, если б мы построили мост, соединяющий континент Африки с Великобританией? Воспользуйтесь настоящим энтузиазмом ваших подданных и дайте им этот труд. Он увенчает ваше царствование блистательным успехом.»

Нация охотно приступила к делу, желая прославить себя постройкой здания, еще небывалого в мире. Я приказал отпускать работникам двойную порцию кофе, и они работали из всех сил. Вавилонская башня, которая, как говорят, была семь миль высоты, или Китайская стена — чистые пустяки в сравнении с нашим колоссальным зданием. И оно было окончено в самое короткое время.

Высота нашего моста была необычайная; средняя арка подходила под самую луну, так что мы боялись, чтоб она не помешала обычному течению небесного светила; но архитекторы измерили расстояние и определили его очень точно. Луна свободно проходила над аркой, и по ночам служила ей лучшим Фонарем. Общий вид моста представлял радугу, хотя спуск и восхождение его вовсе не были трудны. Арки висели на железных цепях, утвержденных в гранитные обелиски; один конец моста лежал в самом центре Африки, а другой — на берегах Темзы. По математическому вычислению, мост мог поднимать тяжесть в 100 000 000 пудов и должен был простоять до того отдаленного времени, когда Европа будет страной варварской, а Африка — образованной. Потомки наши подтвердят истину этого факта.

Когда кончилась постройка нашего изумительного моста, я приказал вырезать блестящую золотую надпись на главной арке; буквы ее так велики, что все корабли, идущие в восточную и западную Индию, могут читать их очень ясно. Надпись следующего содержания:

Так началось постоянное и самое удобное сообщение средней Африки с Великобританией, путешественники ринулись со всех сторон, — одни по делам, другие из простого любопытства.

Устроив жизнь народа варварского, я решился сложить с себя корону, потому что в Англии составилась против меня враждебная партия. Простившись с народом, я отправился в путь среди необыкновенного торжества. На мосту, где я ехал с своей свитой, выстроились две линии подданных, посыпа́вших мой путь цветами; венки и фестоны украшали арки; рукоплескания раздавались по всему атлантическому океану. И какой был очаровательный вид с верхней арки! За нами тонула в прозрачной дали Африка; направо раскидывались долины Франции и Пиренеев; налево бежали корабли по океану. В подзорную трубу я видел воды Балтийского моря и Финские граниты. Одним словом, такого веселого и разнообразного пути не было, нет и не будет на всем земном шаре.

Прибыв в старую Англию, я был встречен с необыкновенным восторгом. Весь Лондон сбежался посмотреть на меня, и лорд-мэр, в знак особенного уважения, подал мне ключи от города. Вечером была зажжена блистательная иллюминация; и даже Родосский Колосс, услышав о славе дел моих, вышел поздравить меня с успехом великого предприятия, и с этого времени имя Барона Мюнхаузена сделалось именем всего света.