Путник со свечой

Я ушел, ибо пребывание в этой обители несправедливости

Не что иное, как пустая трата жизни. Пусть радуется смерти моей тот,

Кто сам сумеет спастись от смерти. Омар Хайям *

* Рубайят Хайяма дан в прозаическом переводе Р. Алиева и М.-Н Османова.

1. Свидетельство учителя

Старик шел в Нишапур. Он мог прийти туда раньше — и год назад, и двадцать лет назад, но разве не бывает так, что мы оказываемся там, куда совсем не собирались, и как ни спешим, не можем очутиться в нужном месте? Одна цель влекла его в город — увидеть имама Омара Хайяма; говорили: имам — единственный человек в мире, кому небо ниспослало знать истину. Сам старик, бывший в разные дни жизни рабом и господином, воином и гонцом, учеником и учителем, бессчетное число раз пытался ответить, зачем аллах дарует человеку жизнь, а дав, безжалостно отбирает; не находя ответа, он искал его в беседах с толкователями Корана, звездочетами, поэтами, но их слова оказались лепешкой, после которой снова наступал голод, ему же хотелось насытиться не на один день.

Когда-то он был учителем Хайяма. Каким был мальчик, которого отец за руку привел в медресе сорок или пятьдесят лет назад, старик, конечно, не помнил — столько детей прошло перед глазами. Он помнил Абу-Тахира, потому что его отец — начальник тюрьмы — велел выстроить для учителя дом, помнил Хуссейна ибн Юсуфа с багровым родимым пятном во всю щеку, помнил силача и задиру Хасана Саббаха, а вот Хайяма не помнил: высокий он был или низкорослый, худой или толстый, быстрый в соображении или нерадивый, почтительный или дерзкий. Люди говорили ему: «Слышал, Малик-шах возлюбил твоего ученика как брата?», «Радуйся, хаджи, твой ученик пересчитал все звезды на небе!» И куда бы он ни приходил, люди, узнавая, что это он первым вложил калам в пальцы имама Омара, не отказывали ему ни в крове, ни в пище. Последние годы он только этим и жил; в Хорезме он говорил: «Я учитель Омара Хайяма», и в Самарканде говорил: «Я учитель Омара Хайяма», то же повторял в Багдаде, Герате, Балхе, Шахрисабзе. Его именем стало Учитель Хайяма.

Однажды в Балхе, ворочаясь среди храпящих в караван-сарае, он вспомнил слова, услышанные через пространство времени: «Почтенный учитель, начало наших бед не в том, что вы не можете нас научить, а в том, что не велите знать». Но кто их сказал, Хайям или кто-то другой, разве ответишь?

Старик хотел пить, а воды не было; возможно, она струилась совсем рядом, журчала по камням, светящимся солнечными бликами, или прохладными волнами омывала берег. Но старик боялся свернуть с дороги.

«Ничего, потерплю. Может, встречу караван или приду в селение. Ничего, я потерплю, не такая уж сегодня жара».

И он шел дальше, опустив грязноволосую голову, чтоб не смотреть по сторонам, — там виднелись деревья, зыбко дрожавшие от зноя. Только однажды, прикрыв худой ладонью уставшие глаза, старик долго смотрел на них и представил, как свернет с дороги и пойдет к деревьям: они все ближе, уже легла на лицо невесомая, но такая благословенная тень ветви, матерински разросшейся на множество веточек, что-то лепечущих зелеными губами листьев; между могучими горбатыми корнями в неглубокой песчаной ложбинке упрямый родничок — прозрачная вода переливается через край и растекается по земле; в этой драгоценной чаше кружится белый цветок с мохнатыми желтыми тычинками; губы все ниже склоняются к воде, уже вдыхая ее холод, нетерпеливое дыхание рябит воду...

Старик горестно облизал пересохшие губы, вздохнул. Перетянул на впалый живот узел пояса. Веревка была толстая, поэтому узел получился большой и сбивался на правый бок, больно натирая кожу.

Однажды он уже шел Нишапурской дорогой, мимо старых ветвистых черешен. Тогда в этом доме с глиняным дувалом была подстава шахских гонцов, здесь неутомимые всадники меняли коней, ели, запасались водой и мчались дальше. Сейчас дом обвалился, рухнули стены, арык засыпало песком, и только две старые черешни вышли к дороге, словно встречая гостей. Жители давно оставили дом, построили себе новое жилище, а деревья остались — теперь они настоящие хозяева дома, хранители погасшего очага; они не могут, как люди, уйти в другие селения, города, страны — здесь их вечная родина. Глубокая вода поит их корявые корни, проросшие глубоко во тьме земли, обжигающее солнце переполняет сладким соком их плоды, ветер с далеких вершин обрывает спелые черешни, роняя в мягкую красную пыль. Но пора плодов еще не настала, лишь недавно облетели цветы.

— О дорога! — прошептал старик. — О великая дорога! Почему пахарь, мотыжа землю, находит серебро и бронзу, а я, который прошел тебя от начала до конца, от зари до заката, не нашел даже черствой лепешки? Я вышел в путь сильным и крепконогим, громко смеющимся над стариками, а теперь я сам стар и похож на облезшего верблюда. Ты отняла у меня все, дорога, ты ненасытно впитала мою жизнь, как пролитую воду, так дай мне хоть глоток за отнятые годы, ведь я учитель Омара Хайяма! Я кормил его своими знаниями, как голодного птенца, а сейчас он взлетел над Западом и Востоком, и в мудрости моему ученику нет равных среди живущих.

Бормоча и вздыхая, старик брел дальше. Лицо его кривила боль, когда босая нога наступала на камешек, припорошенный пылью. Однажды он даже зарычал — словно пять скорпионов вонзили жала в огрубевшую подошву, это был не камень и не скорпион, а женская бронзовая пуговица в форме птичьей лапы, цепко сжимающей шарик из синего лазурита, об нее он и поранился до крови. Отерев рукавом пыль, старик сунул пуговицу за щеку — больше некуда было спрятать, к тому же, если сосать бронзу, не так хочется пить, и еще, слышал он, лазурит помогает при лихорадке и беспокойном сне.

Дорога стала пурпурной, когда он услышал за спиной нарастающий топот. На стремительном коне промчался воин, спеша с повелением шаха; старик даже не успел разглядеть всадника — остались только дымные клубы пыли и ожог плети. Что ж, плеть и спина неразлучны, как иголка с нитью. Старик в молодости тоже был гонцом, до сих пор на правом запястье остался жесткий рубец, натертый кожаным темляком. Когда-то одним ударом кругло сплетенной сыромяти он мог перебить гортань волка.

Пройдя еще фарсанг [¹ Фарсанг — 6 километров.] он увидел вдали темную точку. Путник? Нет, не похоже. Всадник? Старик торопливо свернул на обочину. И точка тоже замерла. Дерево! Старик хрипло засмеялся — вдруг там вода, ведь где ей и быть, если не рядом с деревом.

Это было мертвое дерево — шелковица, пораженная гневом аллаха; обугленный ствол, расколотый до сердцевины, чернел огромным дуплом, где в полный рост мог встать человек. Кривые ветки воздели изуродованные руки, словно моля о пощаде. Уже никогда не оживут они зелеными листьями, никогда не прошуршат по листьям сладкие ягоды — божий гнев страшен. Но пока стоит дерево, пусть изрубленное, пусть сожженное, пока цепляется омертвевшими корнями за землю, у него нельзя отнять тень.

В тени шелковицы лежал младенец. Старик присел на толстый корень, рассматривая красное с желтизной лицо, приплюснутый нос, синие выпуклые глаза, осторожно протянул кривой палец, и младенец довольно зачмокал.

— Кто тебя здесь оставил, маленький человек? Даже волчица не бросает своих детенышей. Может, разбойники убили твою мать? — Бронзовая пуговица, царапая язык, мешала говорить, и старик положил ее на землю. — Может, змея ужалила ее в сердце, когда она искала для тебя воду?

Тень, заботливо укрывшая дитя, медленно разжала громадные черные руки и передвинулась, рыжие тоненькие волосы вспыхнули медным блеском. Ребенок зажмурился и заплакал. Старик достал из-за пояса дудочку, раздвинул грязные усы, поднес к губам косточку орла. В тишине зазвучала протяжная унылая мелодия, она струилась как ручей, бегущий по горному склону, — чисто и легко, на одной печальной ноте, беззащитной в тишине и одиночестве.

— Что мне с тобой делать, маленький человек? Я стар и беден, у меня нет ничего, только дудочка и бронзовая пуговица. Все, что я накопил, отняли несправедливые жадные люди. А тебе еще ничего не успели дать, кроме жизни и старой тряпки, на которой ты лежишь. Кто твоя мать, откуда? Из Герата, Бухары, Ургенча? — Ребенок брызнул тонкой струйкой на сморщенную старческую ладонь. — Мальчик. Мужчина... Может, кто-нибудь даст мне за тебя хотя бы десять дирхемов, тогда мне не придется идти в Нишапур пешком, а там мне только стоит сказать, что я учитель Хайяма, и меня сразу помоют в бане, оденут в дорогие одежды, угостят кебабом и шербетом.

Ползая на четвереньках, старик собирал травинки и листья подорожника. Набрав полную горсть, вернулся к младенцу и устало лег рядом, пережевывая стершимися зубами пахучую зелень. А мальчик пищал, как птенец. Он еще был частью природы, и обрезанная серебристая пуповина еще незримо соединяла его с землей, небом, травой, птицами, зверями, обгоревшим деревом. Его круглые глаза смотрели по ту сторону бытия — бессмысленного и вечного. И все- таки это был человек, неважно — из Герата, Бухары или Ургенча, но, обреченный волей творца жить, он жил. И крохотная жизнь его — тоньше паутины, легче козьего пуха, короче ресницы — уже вобрала в себя все, что суждено испытать каждому, будь он нищий бродяга или царь царей: страх, сиротство и боль.

Старик выплюнул на ладонь зеленую кашицу и, скатав шарик, вложил в рот младенца.

— Ну вот, а теперь усни. Ты даже не понимаешь, какая удача тебе выпала, даровав встречу со мной, ведь я могу возвысить тебя своими познаниями. Вот, послушай-ка задачу... Ну, какую же тебе задать полегче? «Копье стояло в воде отвесно и высовывалось наружу на три локтя. Ветер отклонил его и погрузил в воду таким образом, что острие стало находиться на поверхности воды, а основание не изменило своего положения. Расстояние между первоначальным местом его появления и местом его исчезновения в воде — пять локтей. Мы хотим узнать длину копья». О, эту задачу решит не каждый, только плохо, что в ней снова говорится о воде, а я хочу пить. Можешь не сомневаться, я знаю все задачи ал-Хорезми, Абу-л-Вафа, Ибн Сины, ал-Бируни и ал-Кархи, иначе как бы мой ученик Омар стал всемогущим в познании? Если бы я разложил перед тобой сокровища своего ума, жемчуг и рубины показались бы рядом с ними камнями. Правда, я уже слишком стар, а ты еще слишком мал, но все равно великая милость в том, что ты встретился со мной, твой путь начинается с удачи. А теперь, маленький человек, я тоже отдохну. Нам еще долго идти, и я устал.

Старик развязал узел веревки и задохнулся от боли, расколовшей и обуглившей его, как молния дерево. Последнее, что он увидел, — оперенное древко стрелы, дрожащее перед глазами.

Два воина в холщовых куртках с нашитыми полосками буйволовой кожи осторожно подошли к хрипящему старику. Высокий отложил лук и, осторожно вытянув руку с блеснувшим ножом, приподнял голову за седые спутанные волосы, чтобы не испачкать кровью сапоги и штаны. Второй что-то искал между корнями шелковицы.

— Господину показалось, Али. У этого бродяги, наверное, нет и медной фельсы.

— А я своими глазами видел, он что-то прятал.

— Уж не это ли? — Длинный поднял младенца.

— Хо-хо-хо! От этого змееныша воняет, как от тухлой рыбы. Самое подходящее имя для него — Аффан[¹ Аффан — вонючий, тухлый (араб.).].

Воин обтер мальчика тряпкой, завернул в плащ, сорванный со старика, и понес к дороге. За ним, недовольно ворча, шел второй, вытирая о рукав лезвие ножа.

На дороге их ждал надменный всадник в тяжелом парчовом халате и пышной чалме из тончайшего касаба. Белый иноходец нетерпеливо приплясывал, зло косясь на двух скакунов с притороченными ковровыми сумами: один конь был масти кумайт — с рыжей гривой и черным хвостом, второй скакун хурма-гун, цвета хурмы.

— О господин, мы нашли только этого ублюдка.

— А что еще, дети шакала?

— Бронзовую пуговицу и нищего бродягу, он уже не дышит.

— Ладно, сунь этого щенка в мешок и в путь. Хоть мальчик? Сам вижу. Отдашь его начальнику рабов, пусть запишет.

Господин ударил коня плетью, и всадники, качнувшись в седлах, поспешили в путь. Порыв ветра долго гнал за ними пыль, потом вернулся к одинокой шелковице и дунул в дудочку. Она жалобно запела.

2. Северный ветер

Последний верблюд не успел еще пройти арку постоялого двора, как сразу густо повалил снег. Купцы приказали слугам достать из тюков тулупы, теплые сапоги и, на всякий случай, походные жаровни со звонким березовым углем.

Хайям плотнее запахнул халат из верблюжьей шерсти. Он и Абу-л-Хотам Музаффар ал-Исфазари ехали на мулах в самом хвосте каравана, за ними только конные воины — конвой. Издалека оба имама были как братья — в чалмах из зеленого бухарского касаба, в ниспадавших на плечи накрахмаленных тайласанах — черных накидках, отличающих судей и ученых. Хотя Исфазари давно уже прославился трудами по астрономии и геометрии, до сих пор в нем сохранилась давняя привычка во всем походить на учителя.

Древняя дорога, выбитая в хорасанской земле еще воинами Александра Македонского, протянулась на сотни фарсангов, соединив город Нишапур и город Балх. Не один раз прошел ее Хайям: и с торговыми караванами, и с гонцами султана Малик-шаха, и в одиночестве, но всегда это случалось весной или летом, и первый раз зимой. Поэтому он не подумал о снеге. Светило солнце; белые сугробы, в некоторых местах до половины скрывшие высокие колья, ограждавшие дорогу, слепили чистым светом и еще не обдавали лицо холодом. Подняв к глазам ладонь с одинокой снежинкой, Хайям внимательно рассмотрел крошечную звездочку, пока она не превратилась в сверкающую каплю. Попробовал языком — вода пресная. «Что ж, по крайней мере мы избежим несчастья всех караванов — жажды», — подумал он.

От головы каравана по обочине дороги, лихо избоченясь в седле, скакал всадник. Когда он осадил коня, Хайям узнал в нем караван- салара — помощника караван-баши, отвечающего за всех верблюдов, мулов, лошадей. Поперек его седла были перекинуты две шубы из волчьего меха.

— Господин, купцы из Балха просят тебя и твоего достойного спутника принять эту одежду.

— Передай им нашу благодарность. Как ты думаешь, сколько дней нам еще идти до Балха?

— Если аллах так повелит и не будет пурги, через месяц мы войдем в ворота Матери Городов.

Караван-салар пронзительно свистнул, и конь, взметая копытами снежную пыль, размашистой рысью пошел вдоль вереницы неторопливых верблюдов.

— Ну, Абу-л-Хотам, тепло тебе в волчьей шкуре?

— Я больше надеюсь на чалму, учитель. Кому суждено замерзнуть, тот окоченеет и в бане.

— Вот как? Раньше я не замечал за тобой таких открытий, да и отец твой всегда больше полагался на свои глаза и уши, хотя надел чалму хаджи [¹ Хаджи — мусульманин, совершивший хадж — паломничество в Мекку.] когда тебя еще не было на этом свете. Когда остановимся на ночлег, пожалуй, спрячу тыквы с вином, а то, чего доброго, ради спасения моей души ты выльешь вино на землю. А помнится, в Исфахане ты не отставал от Абд-ар-Рахмана Хазини и Наджиба ал-Васити в богоугодном деле осушения кувшинов, даже я порой не мог за вами угнаться.

— Ах, учитель, какими только грехами мы не испытываем терпение аллаха в молодости!

— Значит, ты с тех пор состарился, а я помолодел?.. Но если ты стал чаще обращаться к Корану, чем к трудам Евклида и ал-Хорезми, тебе непростительно не знать, что терпение создателя поистине безгранично и одним кувшином больше или меньше — что ему за дело? Разве, кладя ощипанную курицу в котел, ты считаешь, сколько зерен она склевала?

— Но мы говорим о людях...

— А к людям терпение всемилостивого никогда не иссякает. Даже халифа Муавию — да будет мир над ним! — никто не видел в гневе. Или ты не читал об этом? Когда я рассказал удивительный случай с ним великому визирю Низам ал-Мульку, он поспешил записать эту историю в свою книгу «Сиясет-намэ».

— Расскажи, учитель. Может быть, она и мне послужит уроком.

— Известно, что халиф Муавия был человеком очень кротким. Во время приема, когда перед ним сидели приближенные, к нему подошел молодой человек в изношенной одежде. Приветствуя халифа, он без стеснения сел перед ним и сказал: «О повелитель правоверных! Сейчас я прихожу к тебе по одному важному делу. Если исполнишь, скажу!» Муавия сказал: «Все, что возможно, исполню». — «Узнай, что я человек чужестранный и не имею жены. Твоя мать не имеет мужа. Отдай мне ее в жены, дабы я был с женой, а она с мужем, а тебе будет вознаграждение». Муавия сказал: «Ты человек молодой, она же настолько старая женщина, что во рту ее нет ни одного зуба. Почему ты желаешь ее?» — «Потому что я слыхал, что она обладает большим задом, я же люблю большой зад». Муавия сказал: «О господи! Мой отец также взял ее в жены за это качество, другой заслуги она не имела; от этой страсти он и умер. Однако я передам этот разговор матери; если она пожелает, никто не будет препятствовать ей в этом сватовстве». Он так сказал, и в нем не обнаружилось раздражения.

Исфазари засмеялся.

— И чем же кончилось у них дело?

— Точно не знаю, но думаю — они договорились. Какая же старуха откажет молодому?

— Ты прав, отец! В нашем селении тоже случилось такое.

Хайям обернулся и увидел за спиной молодого воина в лохматой бараньей шапке. Конь под ним приплясывал, косясь лиловым глазом на тяжелую плеть, свисавшую с запястья всадника. Воин вытер рукавом халата слезы со щеки.

— Судя по твоему налучию и колчану, ты уже четвертый год несешь службу?

— Да, в Новый год будет четыре. Я старший в семье, вот и пошел в солдаты. Кормят до отвала, одежда и оружие казенные, жалованье платят, можно и домой кое-что послать. Скоро получу новое седло, узду с серебряными звездами, палицу — плохо ли? А земля в наших местах тощая, не то что зад той старухи, о которой ты рассказывал. Одни камни на ней растут.

— И много у вас земли?

— Совсем нет, хаджи. Отец с братом копают колодцы — это занятие у нас по наследству.

— Как же узнают, где вода?

— Где саксаул, там и вода. Копай вдоль корня!

— И глубоко!

— Иногда на пятьдесят локтей, иногда на сто. Дело простое, но очень тяжелое. Сначала пальцы опухают, потом начинаешь кашлять. А когда из горла пойдет кровь, ни один лекарь не поможет.

— Как же зовут тебя, сынок?

— Рахматулла.

— Видишь, как получается, Рахматулла: не успели мы пройти и одного фарсанга, а ты узнал новое от меня, и я у тебя кое-чему научился.

— Ха-ха! Шутник ты, отец! Будем проезжать Карабиль, там наше селение. Если остановимся неподалеку, прошу тебя быть гостем в родительском доме. — Воин поклонился и повернул коня к начальнику конвоя, взмахом руки приказавшему приблизиться Рахматулле.

— Учитель, и что у тебя за страсть — тратить время на разговоры с низкорожденными? То с кузнецом, то со стражником, то с огородником.

— А ты знаешь, Абу-л-Хотам, кем был мой отец Ибрахим? Он шил палатки. И дед Омар шил палатки, отсюда имя мое — Хайям. За высокий рост и худобу деда прозвали Омар Мешочная Игла. А прадед Юсуф красил верблюжью шерсть в зеленый, синий и шафрановый цвета. И сколько бы я ни копал вглубь корень рода своего, мне не найти там эмиров и халифов. И вот эти руки в мозолях и ожогах щелочи — руки не имама, а подмастерья.

Абу-л-Хотам посмотрел на руки учителя, потом на его лицо: желваки отвердили широкие смуглые скулы, черная жесткая борода выбилась из-под накидки, белки разгневанных глаз покраснели; в минуты гнева мало кто мог выдержать тяжелый, безжалостный взгляд Хайяма.

— Тебе, сыну ученого и внуку ученого, не понять, что несколько поколений должны были откладывать каждый медяк, чтобы я первым в своем роду научился читать и писать. Моя мать — да будет память о ней долгой, как моя печаль! — не могла прочитать ни одного слова, начертанного рукой сына, — слезами радости она читала их. И я никогда не осквернял память о родных высокомерием, не считал себя возвысившимся над ними только потому, что узнал то и это, а они не знали.

— Прости, учитель, если я тебя обидел.

— Да, ты меня обидел. Но дело не в обиде, слово не камень — голову не разобьет; я хочу, чтобы ты понял: мы стали высокими людьми лишь потому, что о нас всю жизнь заботятся низкие. Они вбили эти колья вдоль дороги, чтоб мы не сбились с пути; они вырастили для нас пшеницу и виноград, чтоб мы не знали недостатка в хлебе и вине; это они сшили нам одежду, сделали из тростника каламы и бумагу, сложили из кирпичей обсерваторию в Исфахане и смастерили по твоим чертежам астролябию, какой не было ни у одного астронома мира. Что мы без этих людей? Снежинка... Смотри: дохнул — и нет ее. — Хайям задумался. Из шубы доносились его вздохи. — Ты мог бы вычислить ее объем и вес?

— Конечно.

— Он ничтожный. Думаю, это чудо творения весит не больше одной сороковой ячменного зерна. А соединенные в неисчислимое множество, невесомые звездочки сбивают человека с ног, погребают целые деревни. Я своими глазами видел, как снежная лавина перебросила через реку трех всадников вместе с конями; родственники нашли их весной, когда растаял снег на берегу. Смотри, Абу-л-Хотам, некоторые колья уже совсем занесло, — похоже, у нас сегодня будет трудный день.

Отвернув высокий воротник, имам посмотрел на белесое небо, завешенное косо летящим колючим снегом.

— В предсказании погоды тебе нет равных, учитель. Слышал я от отца, что в прошлом году, когда ты гостил у него в Мерве, султан Мухаммад послал к отцу слугу с поручением: «Скажи имаму Омару, пусть он определит благоприятный момент для выезда на охоту, — так, чтобы в эти несколько дней ни дождя, ни снега». И отец вошел к тебе.

— Да, Абу-л-Музаффар передал мне волю повелителя, и я назначил день и сам держал стремя султана. Только мы проехали расстояние в один петушиный крик, как налетел ветер и поднялся снежный вихрь — сильнее, чем сейчас. И все засмеялись. Султан уже натянул поводья, чтобы повернуть коня, но я успокоил его сердце. И точно: туча скоро исчезла и еще пять дней никто не видел ни дождя, ни снега.

— А в эти дни что нас ждет?

— Снег и ветер. Но они не опасны, страшнее — головорезы Хасана Саббаха. Не зря же с нами такая охрана.

— Неужели правду о нем говорят, что, если он укажет на кого- то пальцем своей вражды, того не спасут ни стены, ни стража?

— Думаю, так. Если уж послушные ему отравили всесильного Малик-шаха и вонзили нож в спину великого визиря Низам ал-Мулька, то трудно избежать их гнева. Но ведь и в руках противников Саббаха кинжал остер, а яд — смертелен. Еще не родился тот, кого нельзя убить.

Хайям и Исфазари вели разговор по-арабски, к тому же шепотом — кто знает, в чьи уши ветер вложит неосторожные слова? Может, уже завтра их услышит Саббах в своей неприступной крепости Аламут.

Красношерстные верблюды неторопливо продолжали путь. Когда ветер крепчал, колокольчики звенели тревожно. Мелкий колючий снег все сыпал и сыпал, просеиваясь сквозь небесное сито. На взрыхленной сотнями копыт дороге он торопливо заметал глубокие следы, а по обочинам, на склонах коричнево-охристых пригорков снежинки, падая, меняли цвет, розовели, словно крошки айвовой халвы, и были заметны.

К полудню снег покрупнел и распушился. Теперь он был как клочья хлопка, летел не наискось, а прямо, будто нанизанный на нескончаемые нити. Ястреб, нахохлившийся на куполе одинокого мазара [¹ Мазар — могила святого.] лениво взмахнул острыми крыльями и, плавными кругами набирая высоту, исчез за белой пеленой. Верблюды, лошади, мулы, замедлив поступь, подняли заиндевевшие морды, словно вглядываясь туда, откуда неслышно для людей пахнуло слабым запахом горьковатого кизячного дыма.

— Эй, хаджи, уже близко Хейсенабад, — крикнул проскакавший Рахматулла. — Там сотворим молитву и отдохнем.

Верблюд-вожак свернул с караванной дороги на узкую невидимую тропу, и вскоре путники увидели высокую голубиную башню, а еще дальше — еле различимые глинобитные домики селения. По мере приближения три здания выделялись среди других строений: маленькая мечеть с темнеющим на вершине минарета гнездом аиста; большое двухэтажное здание со множеством пристроек — каравансарай; справа от него дом поменьше — должно быть, местного иктадара[² Иктадар — владелец икта, земельного надела.].

С ржавым скрежетом отворились ворота, обитые железными полосами, и караван медленно втянулся в просторный двор, защищенный высокой стеной. Дав подбежавшему слуге дирхем, Хайям поручил ему заботу о муле и поспешил в отведенную для него комнату на втором этаже.

Помещение оказалось тесное, с узким, в ладонь, оконцем. Если бы не горел светильник, недолго и лоб расшибить о низкую притолоку. Штукатурка местами осыпалась, обнажив каменную кладку. К стене придвинута скрипучая суфа, застеленная потертым коричневым паласом. В углу свернутый молитвенный коврик, медный кумган, таз, глиняный кувшин с подогретой водой. Пол покрыт грязным войлоком. Да, это не постоялый двор Зубейды, где есть и повар, и банщик, и лекарь...

Расстелив маленький коврик, Хайям совершил омовение и молитву и лег на суфу, достав из ниши подушки, теплое одеяло. Ноги от долгой езды затекли, и теперь в пятках щекотно покалывало. Хорошо!

На двенадцатый день пути от Мешхеда и на пятнадцатый с тех пор, как за спиной остался Нишапур, показались белые волны нагорья Джуд-хыз. С каждым пройденным фарсангом они вздымались все выше, грозя обрушиться на караван, завертеть, закружить его в гибельном водовороте бурана. Верблюды ревели, кони ржали, мулы кричали, люди молились.

Не окажись купцы из Балха такими почтительными к ученым, плохо им пришлось бы в чалмах и халатах. Исфазари с надеждой смотрел на учителя, словно в его власти были и снег, и ветер. Обмотав концами черной накидки лицо так, что остались одни глаза, Хайям тревожно смотрел по сторонам. Иногда, послюнявив указательный палец, высоко поднимал его — северный ветер мгновенно впивался острыми зубами в палец. С трудом докричавшись до Рахматуллы, имам велел ему найти караван-баши и передать, что у него есть важный разговор.

Наконец высоко над головой Хайям увидел оскаленную морду верблюда — громадного белого мехари [¹ Мехари — порода верблюдов.] слившегося с бураном, еще выше — красное от ветра огнебородое лицо караван-баши.

— Вот я, имам.

— Как думаешь, верблюды устали?

— Двух мы уже не смогли поднять.

— А люди?

— Э-э, что говорить! Такого даже я не видел.

— Тогда слушай! Скажи погонщикам, пусть остановятся и сгонят караван в одно место. Ночью ветер утихнет и кончится снег.

— Если бы так, господин!

— Не сомневайся, караван-баши. И поспеши, иначе животные и люди обессилеют, а ночью, когда будет сильный холод, многие замерзнут.

Белый верблюд, качнувшись опавшими горбами, растаял в снежной круговерти. Где-то впереди раздались крики, щелканье бичей, ругань. Один за другим верблюды опустились на колени, окружив кольцом людей, лошадей и мулов. За этой живой дышащей стеной ветер терял силу, но снег все выше наметал сугробы. Утрамбовав сапогами маленькую площадку, воины охраны разожгли костер и теперь отдирали сосульки с бород и усов. Абу-л-Хотам Исфазари жадно глядел на высокие языки пламени, не решаясь растолкать толпившихся, не желая попросить место у огня; но руки сами тянулись к костру.

А Хайям, укутавшись с головой в волчью шубу, лег на подстеленную попону, достал на ощупь плоскую глиняную фляжку, вынул затычку и отпил несколько глотков горького вина. Зажал пальцем горлышко, прислушиваясь к заструившемуся теплу, подмигнул сам себе и еще отпил. «Если аллах доведет меня до Балха и обратно, никогда не покину Нишапур, если только жизнь моя не будет в опасности», — пообещал Хайям. «Из-за чего я трачу свое время и здоровье? Эмир Абу Ca' Джарре призвал меня составить гороскоп, пообещав награду, и я поспешил, забыв, что дома — и камни из золота. Эх, Омар, когда тебе уже за шестьдесят, пора подумать о другой награде. Если твой хлеб насущный предопределен творцом, то никто не уменьшит и не увеличит его. Не надо тужить о том, чего нет... А золото? Что золото? По ту сторону бытия ты не сумеешь взять с собой даже ячменное зерно, даже каплю вина на губах. Но живой человек все-таки нуждается в золотых монетах, в серебряных и даже медных, — унизительно просить в долг у булочника, мясника и торговца бумагой. Вот почему я оставил Нишапур и поспешил в Балх. А если награда и впрямь окажется такова, как обещал эмир, сразу закажу для библиотеки шкафы из кедрового дерева, переплету все книги в кожу и пергамент и велю их натереть кедровым маслом — тогда они хотя бы не станут добычей моли. Что-то еще хотел... Что-то связанное с эмиром... А, вспомнил! Он ведь живет на улице Работорговцев. И в Нишапуре есть такая. Шкафы, пожалуй, подождут, а вот невольницу куплю, чтоб была красива лицом и вкусно готовила, — хватит с меня обедов сестры, приправленных упреками!»

К полуночи ветер утих и небо очистилось от туч. Звезды, словно бесчисленные светильники, зажженные разом, сияли отчетливо и ярко.

— Учитель, смотри! — Исфазари осторожно потрогал плечо Хайяма. — Я вижу звезды!

— А? — Хайям откинул шубу, поежился от холода.

— Учитель, звезды подтвердили твои слова.

— Да? Что ж, пусть отыщут караван-баши — пора поднимать людей.

Разбуженный лагерь зашевелился; вспыхнули факелы, зазвенели бубенцы, слышалось хриплое дыхание погонщиков, снова торочивших к седлам ящики, мешки, тюки.

Рахматулла подвел к Хайяму оседланного мула, но тут подоспел караван-салар, ведя в поводу игреневого жеребца с парчовым чепраком и богатым седлом; в слабом лунном свете тускло поблескивала высокая лука кованого серебра, а сам рыжий жеребец казался золотистым, как золотой песок. Хайям принял повод, протянул руку к белой стриженой гриве, но конь рванулся, сбив в снег Исфазари; имам в одно мгновенье намотал повод на кулак и с такой силой сжал удилами рот жеребца, что тот присел от боли.

— Господин, от всех торговых людей тебе поклон и благодарность. Не потрудись взять у меня повод — это тебе подарок.

— Рахматулла, возьми повод! Будем проезжать вашу деревню, передашь коня отцу, скажешь — от низкорожденного ему подарок.

Хайям тронул каблуками мула, а воин стоял, ошеломленно глядя ему вслед. Но вот раздалась команда: «Гулямы, строем попарно, марш!» И Рахматулла, сразу очнувшись от грозного крика висак- баши [¹ Висак-баши — командир над тремя гулямам-стражниками.] лихо взлетел в седло и занял место в строю конвоя.

Идти пришлось долго. К утру, увязая в глубоком снегу, спустились через перевал Ак-Таш в предгорье, а дальше — в зыбучие пески пустыни Карабиль. На дне колодцев чернел лед, приходилось туда опускать людей, обвязав веревкой, — снег растапливали только для чая. На стоянках жгли саксаул, раскалывающийся под ударом железных палиц, как мрамор, — дерево горело бездымным жарким огнем. Зато в караван-сараях наедались шурпой, пловом, вареным мясом, овечьим сыром. И снова шли дальше — через Андхой, через Мазари-Шариф, через Кубадиан — и наконец, на тридцать девятый день пути, по льду, змеящемуся поземкой, перешли реку Балх-Аб. Куропатка, с фырчаньем вылетевшая из-под копыт белого верблюда-вожака, села на обочине, ослепленная ярким зимним солнцем. Воздух за ночь промерз, холод выстудил из него запах разрезанного арбуза. Ветер сдувал алмазную пыль с руин некогда могучей Бактрии — родины Заратуштры и Кира, с неприступных башен крепости Балх. Стены, бесчисленные крыши домов, бойницы, купола мечетей искрились белым пламенем снегов. Неожиданно северный бешеный ветер одним взмахом смел драгоценные покровы — как разгневанный мастер-усто, недовольный собственным рукодельем.

Когда стража, собрав пошлину, а с купцов еще и «долю султана» — налог на товар, подняла воротом громадную бронзовую решетку, пропуская в город караван из Нишапура, снова пошел снег — колючий, режущий лицо, не тающий на ладони, пока не поднесешь ее к губам. Снег ложился надолго.

Почти тридцать лет не был здесь Хайям и сейчас не узнавал пригород, расстроившийся во все стороны от шахристана [¹ Шахристан — центральная часть городов средневекового Востока, где находилась резиденция правителя.]. Новые улицы, базары, мечети, бани, караван-сараи, громадные склады задолго до въезда в крепость оглушали городским шумом. Хорасанцы, мавераннахрцы, хорезмийцы, арабы, индусы, румийцы, армены, франги, туркмены, нубийцы — какая только речь не звучала в те времена в благословенном Балхе, по праву названном еще и Об-эль-Булдан — Матерь Городов. Сюда, как стрелы, пущенные в цель, стремились торговые пути из Багдада и Каира, Исфахана и Бухары, Венеции и Ани, Пекина и Могадишо.

Отсюда, как лучи солнца, они расходились по всей обитаемой земле. И над всем, что ввозили в Балх и вывозили из него, имел силу и власть эмир Абу Са'да Джарре. Его чиновники назначали купцам места в торговых рядах, ведали складами, зернохранилищами и бойнями, взвешивали бронзовые, стеклянные и каменные гири, решали, сколько серебра и меди должен отсчитать меняла за магрибский, багдадский или нишапурский золотой динар.

Не перечислить того, чем торговали в Балхе. Только в один день — а это был вторник, — когда наш караван закончил долгий и опасный путь, в город вошли десятки караванов, груженные великим множеством товаров, и каждый товар писцы эмира старательно вписали в пошлинные книги: леденцы, вареный имбирь, гвоздика, цветы мускатного ореха, розовое масло, мускатный орех, корица, шелк, алоэ, слоновая кость, самаркандская бумага, сандаловое дерево, китайская камфора, моржовый клык, воск, сера, олово, сахар, квасцы, дамасская сталь, тековое дерево, кедровое дерево, свинец, медь, чай, мирра, сурьма, хлопок, кардамон, кубебовый перец, чернильный орешек, ладан, лак, шафран, мумиё, изюм, пшеница, рис, конопля, сало, рыбий клей, уголь, мыло, льняное семя, кунжутное масло, горчичное семя, бадахшанский лазурит, фундук, тростниковые древки пик...

А еще в этот день караван доставил из Хамадана на продажу в Балх семнадцать детей-рабов, старшему из которых минуло десять лет, а младшему исполнилось два года — и это был Аффан, подобранный в придорожной пыли. Первым человеком, которого он увидел в этом мире, стала женщина, его мать; вторым — учитель Хайяма; третьим — стражник, перерезавший горло старому учителю. Но Аффан никогда не сможет вспомнить их, он будет обречен на незнание своего начала, на пытку воспоминания.

Когда эмиру доложили, что Гийас ад-Дин ибн Ибрахим абу-л- Фатх Омар Хайям Нишапури и хаджи имам Абу-л-Хотам Музаффар ал-Исфазари уже в Балхе, он играл в нарды [¹ Нарды — игра, распространенная на Востоке.] с имамом чтецов Корана Абу-л-Хасаном Газали и, не прерывая игры, спорил с ним о толковании айята [² Коран состоит из 114 сур (глав), а каждая сура — из айятов (стихов).]: «Разве они не посмотрят на верблюда, как он создан; и на небо, как оно возвышено?» Услышав весть, эмир приказал немедленно провести ученых во дворец, помыть в бане и, если они не пожелают отдохнуть в доме гостей, пригласить их на трапезу.

Распаренные и надушенные, переменив одежды, Хайям и Исфазари вошли в покои Джарре. Увидев Гийас ад-Дина, Абу Са'да встал ему навстречу и обнял, кивнул Исфазари, усадил их. Газали, воспользовавшись этим, привел новое доказательство в защиту своего толкования айята, но эмир бесцеремонно перебил его:

— Остановись, замолчим! И спросим знающего. Гийас ад-Дин, еще в Балхе ты слыл хафизом [³ Хафиз — человек, знающий на память Коран.] и знатоком семи чтений Корана. А у нас вражда во мнениях.

— Я и сейчас знаю на память весь Коран и семь его чтений. Но если мое мнение подтвердит твое, я огорчу почтенного Газали; если соглашусь с ним, ты останешься недоволен. Лучше промолчать.

— Да умножит аллах подобных тебе среди ученых! — сказал довольный Газали. — Правда, раньше я считал, что там, где речь заходит о знаниях, ты не считаешься ни с кем.

— О знаниях, которые можно проверить, — поправил Хайям. — Если Аристотель сказал: «Длина и время, как и вообще все непрерывное, называется бесконечным в двояком смысле — или в отношении деления, или в отношении границ», то, хоть обрушься небосвод, наоборот не будет. Если Евклид доказал: «Из любого центра можно описать окружность любого радиуса», то даже все верблюды царства ни на волос не сдвинут этот постулат с опоры истины!

— Выходит, неверные собаки нам учителя, а не пророк и его внуки? — Эмир Абу Ca'да пихнул пяткой раба, расставлявшего на скатерти блюда с зеленью, и тот опрокинулся на ковер, устилавший пол. — Пять раз в день совершает мусульманин омовение, и каждый раз с кончиков пальцев стекает грязная вода. Что же сказать о душе, погрязшей в грехе и не обращенной к аллаху? Что пользы от грязных? Аллах сказал: «Я — с вами, укрепите тех, которые уверовали! Я брошу в сердца тех, которые не веровали, страх; бейте же их по шеям, бейте их по всем пальцам!»

Исфазари незаметно сжал пальцы Хайяма, предостерегая от лишних слов, но имам вырвал руку.

— Почтенный эмир, разве пчела, накапливая в улье мед, не собирает пыльцу и с розы, и с гречихи, и с кизила, и с цикория? Что для пчелы пыльца — для нас, ученых, труды предшественников. Если что-то в них соответствует истине, порадуемся этому и переймем это у них; если же что-то окажется ложным, укажем на это и простим их.

Изучение древних книг не только угодно аллаху, но обязательно для мужей науки. А тот, кто запрещает их изучение людям, сочетающим в себе природный ум и богобоязненность, тот закрывает перед людьми знания врата исследования, через которые пророк призывал нас шествовать к познанию аллаха. Это высшая степень невежества и отдаленности от всевышнего.

Да, эмир, в книгах неверных есть и ложь, и грязь, и заблуждения, но только из-за этого поступать с ними, как поступил халиф Омар, предав огню сокровищницу разума в Александрии, — преступление. Мало ли кто захлебнулся в воде, а мы пьем ее и без нее не можем. Прекрасно средство, которое одному вредит, но тысячи исцеляет. Потому-то, когда пророк — наилучшие молитвы и привет над ним! — повелел некоему человеку напоить медом своего брата, страдающего поносом, а тот, послушавшись, вызвал медом понос еще сильнее и обратился к пророку с жалобой, тот сказал: «Аллах правдив; лжет живот брата твоего».

Хайям закашлялся — пересохло в горле. Поискал глазами чай или шербет, но не было — напуганные слуги, зажмурив глаза, толпились у дверей. Они бы и уши закрыли поплотней ладонями, но держали подносы, блюда, кувшины, не решаясь войти, и не знали — время ли ставить кушанье на скатерть. Эмир задумчиво гладил крашенную хной короткую жесткую бороду. Исфазари, морщась, посасывал кончик черного уса, словно ус его был виноградным листом, вымоченным в уксусе. Только имам чтецов с грустной улыбкой смотрел на Хайяма.

— Да, Гийас ад-Дин, нет тебе равных в астрономии и философии — в этих науках тебя приводят в пословицу. И в законоведении ты наставник судей. И рубаи твои, будь они семижды прокляты, запоминаешь сразу — они, как репьи, цепляются за одежду. И в толковании Корана твои познания совершенны. Ах, если бы ко всем твоим добродетелям создатель даровал тебе главную — способность избегать неповиновения богу!

Хайям улыбнулся.

— Не печалься обо мне, почтенный Газали! На свете теперь два рода людей: у одних есть разум и нет веры, у других есть вера, но нет разума. Довольно обладать чем-то одним, а я ученый...

Кто знает, как долго затянулось бы неловкое молчание между гостями и хозяином, если бы не наступило время второго намаза. Молитва приближает человека к богу и к подобным себе. Из дворцовой мечети они вернулись просветленные, предупредительные друг к другу. Слуги уже накрыли дастархан, красиво и щедро уставив его зеленью, мясом, жаренным на сковороде и вертеле, запеченными в тесто птицами, жирной рыбой масгуф, выловленной в Евфрате, и прочим, что бедняк не видит и во сне, ученые берут лишь с чужих скатертей, а эмирам даровано от рожденья.

— Эмир, нет ли в твоем доме юноши по имени Низами Арузи Самарканди? — спросил Хайям.

— Да, он у меня уже с год секретарем.

— Это мой ученик, один из лучших после Исфазари и Хазини.

— Что ж, он почтительный юноша и сведущ в науке. Когда я спрашиваю его о чем-нибудь, он отвечает: «Отлично, повелитель! Прекрасно, повелитель!» Служба у меня его возвысит. — Эмир хлопнул в ладоши и приказал привести Арузи.

— Твоя рука, Абу Ca^, облагодетельствовала многих, и за это тебе воздастся.

Эмир задержал перед губами щепоть плова, подозрительно глядя на Хайяма.

Вошел стройный, слегка прихрамывающий юноша в бархатной круглой шапочке и голубом халате с коричневыми полосами, подпоясанном шелковым платком. Поклонился, краснея от смущения.

— Твой учитель пожелал тебя увидеть. Сядь слева от него.

Хайям обнял Самарканди, поцеловал.

— Учитель, в понедельник я видел тебя во сне. Ты сидел в саду нашего медресе и чертил на земле фигуры золотой зубочисткой, которой любишь закладывать прочитанное в книге.

— Ты и зубочистку помнишь, маленький самаркандец?

— Я даже могу сказать, в какой одежде ты приходил на занятия.

— А ты, Абу-л-Хотам?

— Лучше всего я запомнил тяжелую линейку. Как вспомню, спина начинает чесаться.

— Ты был лентяем и непоседой. Удивляюсь, как ты стал ученым! — Хайям подмигнул ему.

— Гийас ад-Дин, люди говорят, ты учился в медресе вместе с Низам ал-Мульком и Саббахом? — отложив чисто обглоданное крыло перепелки, спросил Газали. — Будто вы даже дали клятву: тот из трех, кто добьется успеха, поможет двум. А когда Низам получил должность из рук Алп Арслана, вы с Саббахом пришли напомнить о клятве. Саббах попросил место писца при дворе — и было исполнено.

— Интересно, а что попросил я? Ты не слышал об этом?

— Ты попросил себе налог, поступающий в казну с жителей твоей деревни. Говорят, ты сказал: «Если исполнишь мою просьбу, я смогу под родной кровлей заниматься поэзией, которая восхищает мою душу, и предаваться созерцанию творца, к чему склонен мой ум».

— И что же?

— Низам исполнил твою просьбу.

— Жаль, что я этого не знал... А Саббах действительно служил писцом в канцелярии.

— И что ты можешь сказать об этом сыне свиньи, испражняющемся чаще дрофы? — При одном упоминании имени Саббаха эмир тяжело задышал от гнева.

— То, что говорят люди.

— Эх, попадись он моим воинам, я сам содрал бы с него шкуру!

— Сила твоя известна, — подтвердил Хайям, — но Аламут далеко от Балха.

— Багдад еще дальше, но мой дед Абу Муслим ибн Хаукиль Джарре сокрушил его своим гневом. Недавно султан Мухаммад призвал меня в Мерв, а также эмиров Туса, Нишапура, Нисы и Герата — мы собираем большое войско против Саббаха, но это тайна с золотой печатью! Будет ли благоприятствовать нашему победоносному походу расположение светил?

— Ответ скажут сами светила, — я всего лишь переводчик слов неба на язык людей.

Внесли сладости и напитки. Эмир все чаще опускал голову в громадном белом тюрбане, увенчанном пером павлина, смешно посвистывая распухшим от простуды носом.

— Учитель, позволь мне что-то принести для тебя? — тихо спросил Арузи.

Хайям кивнул.

Самарканди вернулся с пузатым фарфоровым кувшинчиком, в каких обычно варят чай, налил пиалу и подал учителю.

— Плохо человеку, когда зажимают ему рот, не давая вымолвить ни слова, но действительно невыносимо, когда закрывают рот, мешая выпить — Хайям с нежностью посмотрел на ученика. — Один ты понял меня, маленький самаркандец... Ты уже стал выше меня, а когда-то не мог дотянуться рукой до моего плеча.

— Учитель, я стоял в дверях, когда ты спорил с имамом чтецов, и все запомнил. Я давно уже записываю слова, сказанные тобой и о тебе, — пусть будет память моим детям.

— У них будут свои учителя — лучше меня.

— Нет, равного тебе не было после ал-Фараби и Абу Али Ибн Сины. Я давно хочу спросить... если позволишь... Но боюсь обидеть тебя дерзостью.

— Спрашивай.

— Есть ли в науках недоступное тебе?

— А ты как думаешь?

— Думаю, нет вопроса, на который бы ты не ответил.

— Каждый может ответить на вопрос, но не всегда верно и не всегда сразу. Абдаллах Омар ал-Хаттаб однажды спросил у своего отца, уходившего из этого мира: «Когда я увижу тебя, отец?» — «На том свете». Но сын сказал: «Хочу скорее». Омар ал-Хаттаб ответил: «В первую, во вторую или в третью ночь увидишь меня во сне». Прошло время, и сын все ждал. Наконец, через двенадцать лет, увидел его во сне: «О отец! Не говорил ли ты, что я увижу тебя через три ночи?» — «Я был занят. В окрестностях Багдада разрушился мост; мои смотрители не обратили внимания на это, а у одного барана нога провалилась в дыру и сломалась — до сего времени я держал за это ответ».

А можно отвечать и дольше. Можно всю жизнь держать ответ... А теперь я тебя спрошу, самаркандец. Что это: «И если прямая, падающая на две прямые, образует внутренние и по одну сторону углы меньше двух прямых, то эти прямые, продолженные неограниченно, встретятся с той стороны, где углы меньше двух прямых»?

— Пятый постулат Евклида.

— Да, пятый постулат Евклида. Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— А я уже тридцать шесть лет ищу его доказательство. И множество достойных людей напрасно занимались тем же полтора тысячелетия до меня. Вот какие вопросы случаются, юноша. Правда, есть и потруднее, но число их невелико. Если будешь писать обо мне, напиши где-нибудь: «Хайям любил спрашивать, словно ребенок».

— Гийас ад-Дин, о чем у вас беседа? — спросил Газали, закончив играть в нарды.

— Об ответах.

— Люди спрашивают у бога, дети — у отца. Жаль, что у тебя нет детей, Гийас ад-Дин.

— Да, мне их уже не зачать — смерть и ослу помешала залезть на ослицу. Этот случай из непоправимых. Скоро и я усну, как эмир Абу Ca'да, только спать буду без храпа.

Гийас ад-Дин поднял пиалу с вином и, видя в ней неведомое другим, сказал:

— Могила моя будет расположена в таком месте, где два раза в год северный ветер будет осыпать меня цветами...

— А? Какие цветы? — хриплым спросонья голосом проворчал эмир.

— Груши и абрикосы, — ответил Хайям.

3. БАЛАГАНЩИК

Четыре муэдзина стояли на вершине минарета, прижавшись к узорчатой медной решетке. Огромным цветистым ковром под ними расстилался город. Он был подобен сну — все краски, запахи и формы смешала умелая рука создателя внутри стобашенной стены. Муэдзины смотрели на восходящее солнце, но свет умирал в их белых рыбьих глазах, как факел, брошенный в колодец.

Отдышавшись от долгого восхождения по каменным виткам лестницы, трое и тот, кто подал сигнал хлопком ладоней, закричали:

— Аллах акбар! Свидетельствую, что нет бога, кроме аллаха! Свидетельствую, что Мухаммад — посланец аллаха! Идите на молитву! Идите к спасению! Аллах акбар! Ля иллях илля ллах!

Пронзительные звуки еще не успели раствориться в городском шуме, а четверо набрали воздух в сморщенные мехи легких и повторили призыв к молитве.

— О проклятые! Пусть милосердный аллах переломает вам ноги, каждую в трех местах! — проворчал Хайям и, подтянув сползшие шальвары, повернулся на правый бок.

Что же он видел во сне? Что? Разве теперь вспомнишь? Проснувшись, он любил неподвижно лежать на жесткой суфе, словно селезень, покачиваясь на волне между бытием и небытием, между сном и пробуждением. Эти краткие мгновения вмещали в себя так много, что он поражался их неисчерпаемости. Сколько раз ему снились проклятые параллельные линии! Вскочив, как будто дом пылал, охваченный пожаром, он, проклиная темноту, возжигал нетерпеливыми руками светильник, и, пока разгорался фитиль, мысли бесследно исчезали. И так же в прах рассыпались рубаи, казавшиеся во сне цветистыми и прочными, словно ковровый узор. Увы, ни сон, ни вино не открывали запоров на вратах познания.

Кряхтя, имам сел на широкой суфе, поискал глазами халат. Все в комнате было разбросано: одна туфля валялась в углу, вторая красовалась на низком столике, прижав грязной подметкой листы, исписанные уравнениями; серебряный кувшин, привезенный еще из Самарканда, опрокинут; халат скомкан, из-под него змеится развязанная чалма.

Хайям слез с суфы; подперев кулаком ноющую поясницу, поднял халат, но лень было продеть руки в рукава, и он накинул его на плечи. Теплый ветер шевелил всклокоченную черную с проседью бороду, гладил щеки. Смахнув со стола туфлю, старик взял верхний листок и, поднеся к близоруким глазам, покачал головой — цифры покачивались, пальцы дрожали.

— О аллах, если бы ты знал, как у меня болит голова, ты бы оставил мне хоть один глоток на дне кувшина.

Набралось на три маленьких глотка. Вино было мутное, горчило, но он выцедил его; постоял, прислушиваясь к ударам повеселевшего сердца. Ну вот, теперь можно сходить в медресе, узнать расписание занятий на следующую неделю.

Хайям встал на четвереньки и полез под суфу, где хранил тяжелый кожаный мешочек. Откладывая в сторону золотые динары и медные фельсы, он на ощупь нашел четыре серебряных дирхема, снова присыпал мешочек землей и задом вылез на свет. Босиком прошел в сад, ополоснул в арыке лицо, руки, ноги и вытерся полой халата. Ветви шелковицы, густо усыпанные зеленой листвой и белыми ягодами, отражались в бегущей зеленой воде; хотелось сесть, прислонившись озябшей спиной к теплому сильному стволу, и смотреть в проточную воду. «Но переодеться-то все равно надо», — подумал Хайям.

Вернувшись в комнату, он сменил шальвары, надел просторную зеленую джуббу [¹ Джубба — верхняя одежда.] обшитую у подола, ворота и кроя рукавов крученым золотым шнуром, сунул ноги в сафьяновые туфли без задников. Долго закручивал чалму, потом с гневом отбросил ее в угол и достал из сундука новую, уже закрученную.

В ворота постучали. Торопливо бросив под суфу грязную скатерть, туда же ногой запихнув скомканный халат и чалму, хозяин поспешил встретить раннего гостя.

За воротами стоял Абдаллах ал-Сугани по прозвищу Джинн.

— Мир тебе, развязывающий узлы тайн!

— И тебе мир, господин точный исследователь! — ответил Хайям, обняв старого друга.

Пока он расстилал чистую скатерть и доставал из стенной ниши крошечные мягкие подушки, Джинн достал из сумки кувшин с гранатовым вином, очищенные фисташковые орехи и нарды. Прежде чем приступить к игре, друзья наполнили чаши и пожелали друг другу здоровья. Оба слыли азартными игроками, но, в отличие от Хайяма, Джинн не скрывал радость и гнев: если выпадало «шесть- шесть» или «пять-пять», он хлопал в ладони и так хохотал, что никак не мог бросить кости. Но первую партию он проиграл.

Когда кувшин опустел наполовину, Хайям рассказал Абдаллаху о случае, свидетелем которого был в Медине: в караван-сарае двое сели играть в нарды — купец из Халеба и местный брадобрей, и мединец семь раз подряд выбросил «шесть-шесть». Джинн не поверил: «Вероятность такого удивительного совпадения столь ничтожна, что ее можно опровергнуть алгебраическим исчислением». Они заспорили о способах исчисления сочетаний и, проспорив до хрипоты, решили избрать судьей трактат ал-Хорезми «Ал-джебра». Этой книги у них не было, поэтому, доиграв партию, а заодно допив вино, мудрые вышли из дома, бережно поддерживая друг друга.

Не успели они пройти квартал лекарей и травознатцев, как повстречали переплетчика дворцовой библиотеки Умара ибн Аббада. Умар спешил к купцу, заказавшему дорогой переплет для книги ар-Рази «Элегантность в шахматах», но по пути решил купить необходимое лекарство. Когда он узнал причину спора, то изъявил желание присутствовать при его разрешении — до сих пор никто из нишапурцев не был свидетелем неправоты Хайяма. Купец же подождет, а лекарство он сейчас купит.

Худой, черный, как головешка, лекарь в лиловой шапочке угостил всех троих айвовым шербетом и высказал интересные суждения о таинственной медицине индусов. К тому же — воистину газель бежит на стрелка! — среди медицинских трактатов, хранившихся у врачевателя, нашелся и прекрасный список «Ал-джебры». Нашли нужное место об исчислении сочетаний, и прав оказался Джинн, но, так как Хайям своими глазами видел удивительное, решили: мединец играл пустотелыми костями, утяжеленными свинцом. Так были оправданы и математика, и очевидец. А поскольку этот день принес радость всем четверым, продолжили его в майхане [¹ Майхана — питейный дом.].

Землистый запах анаши и горячего пота, дрожащие звуки рубаба и звериное рычание пьяных дервишей: «Йа-ху! Йа-хак!», золотая пыльца полудня и разноцветие вина — вот что от пола до потолка наполняло майхану, и трезвый был здесь так же неуместен, как мертвец среди живых.

Пьяницы потеснились, а тех, кто не мог двигаться, за руки и за ноги отволокли в угол, освободив место для новых гостей. Громче зазвенели струны рубаба, пронзительно запела флейта, дробь барабана рванулась из-под быстрых пальцев. Два ученых и лекарь, сбросив туфли, обняли друг друга и, покачивая плечами, начали старинный танец. С каждым движением годы вылетали из их сердец степными горлинками, крепли голоса, останавливая прохожих на соседних улицах. И когда трое превратились в волчок, пущенный сильной рукой, оборвались звуки флейты, рубаба и барабана.

Хозяин майханы своей рукой налил лучшего вина в китайские фарфоровые чаши, и мальчики в атласных халатах поднесли их веселым старикам. Когда они выпили и отщипнули по черной виноградине, к суфе подошел юноша.

— Высокочтимые, позвольте ничтожному слуге усладить касыдой ваши благословенные уши. — И, не дожидаясь ответа, прочитал ее от первой строки до последней.

— Эй, хозяин, принеси чашу с вином для поэта, — крикнул лекарь.

— Лекарь, неужели ты так пьян, что одно называешь двумя? — изумился Хайям. — Где ты видишь второго поэта? Глоток воды — и то слишком дорогая плата за этот ослиный рев, ибо осел кричит своим голосом, этот же крадет чужие голоса.

— Но он еще молод...

— Щенков от беспородной суки и надо топить, пока слепые. Что ты прописываешь больному, если он упал и сломал ногу?

— Ясно что — мумиё, лучшего лекарства нет.

— Как мумиё врачует сломанную кость, так и стихи должны возвращать душу к жизни.

Джинн ерзал на суфе, ему было жаль юношу, хотя он и принимал сказанное Хайямом.

— Не обижайся, я тоже выслушал твою касыду, — Джинн улыбнулся покрасневшему юноше. — Некоторые строки ее подобны строкам несравненного Насир-и-Хусроу, яркость сравнений — творениям великого Рудаки, а скорбь любовного томления увлажняет ресницы воспоминанием о Абу-Теммаме...

Теперь поэт зарделся от радости.

— Вот-вот, об этом я и толкую, — прервал Абдаллаха Хайям. — Рифма твоей касыды напоминает одно, ее ритм — другое, а сравнения — третье. А сам ты напоминаешь кошку, которая сожрала трех соловьев и удивилась, почему она мяукает, а не поет. Ступай, несчастный, и знай: у плешивого не вырастут волосы, даже если каждый день мазать голову медом.

Хайям посмотрел вслед юноше и слез с суфы. Лекарь спал; лиловая шапочка сползла на нос. Абдаллах ал-Сугани, обмакнув тонкий палец в чашу с вином, чертил на ковре геометрические фигуры. Переплетчик Умар бранился с кривым флейтистом:

— А я говорю тебе, лучшее вино из рейхана, — оно укрепляет сердце, желудок и устраняет газы.

— Но от него болят глаза, а утром ломит затылок.

— Что за сказки ты придумываешь, проклятый! Научись сначала отличать вино от кунжутного масла!

Хайям хотел вмешаться в спор, но махнул рукой и вышел из майханы; не успел пройти и тридцати шагов, как его догнал запыхавшийся переплетчик.

— Опора познания, — сказал он, отдышавшись, — разреши, я провожу тебя.

Солнце не щадило ни молодых, ни старых. Изумрудным и синим огнем полыхали купола мечетей, от глиняных стен струился жар, как из печей, в которых пекут лепешки. Ослепительной наготой сияли алебастровые колонны эмирского дворца. Дымы очагов лениво поднимались над улочкой.

Старики обогнули огромное здание коврового склада и вышли на площадь, где по праздникам ремесленники стравливали баранов. И сейчас здесь толпился народ, окружив площадь полумесяцем.

Хайям подозвал чумазого босоногого малыша с черной косичкой на бритой голове чтобы тот острыми локтями растолкал зевак и проложил дорогу, но вспомнил, что не взял с собой ни одной медной монетки, а дирхем отдавать было жалко.

— Как тебя зовут, мальчик?

— Мухаммад, — гнусаво ответил малыш, не вынимая палец из носа.

— Счастливое имя тебе дали родители. Ступай с миром, Мухаммад.

Они и так протиснулись вперед — люди почтительно сторонились, освобождая путь имаму.

Перед толпой стоял худой сутулый человек в залатанных штанах, старой рубахе, подпоясанной синим платком, и пыльных каушах. Длинный конец зеленой чалмы был пропущен под рыжей бородой и закинут на плечо. Синеглазый мальчик, находившийся при нем, достал из легкого кожаного сундука бамбуковые трубки, вытряс из них еще одни, ловко соединил и накрыл паласом. Мужчина погладил мальчика по стриженой голове, раздвинул цветастую шелковую ширму и скрылся за ней.

Хотелось пить, но Хайям решил посмотреть хотя бы начало представления. И еще он старался вспомнить, где видел худого печального кукольника. В Багдаде? Самарканде? Алеппо? Там он встречал балаганщиков. И даже на родине пророка — в Медине, но тот был прибит за уши к громадным городским воротам.

— Ку-ка-ре-ку! — прокричал за ширмой петух, и представление началось.

Старый коврик казался волшебным. Он превращался то в лавку скупого менялы, то в баню, то в сад, куда ночью забрался осел, полюбивший дикую козу.

— Хоп, хоп! Хоп, длинноухий, хоп! — По коврику, смешно хромая, затрусил тряпичный ослик, нагруженный двумя корзинами с кирпичами. Рядом шла коза, срывая листочки с дерева. Осел нежно гладил ее длинными ушами.

— О коза, если в такую прекрасную ночь, когда сад полон благоухания, я не запою сладостную мелодию, не может быть услады в моей жизни! Если я сейчас не начну распевать освежающие душу напевы, какой мне толк от моего веселья и какая мне польза от моего существования?

Коза тонким голосом мальчика сказала:

— О осел, что за речи ты произносишь? Ты лучше говори о вьюке и погонщике. Нет голоса хуже твоего, нет звука противнее, чем твое пение. Какое дело ослу до музыки? А затем, мы ведь как воры забрались в чужой сад, совершаем кражу. Коли ты начнешь сейчас орать, садовник проснется, закроет ворота в сад, кликнет помощников и расправится с нами по-свойски...

Толпа молчала. Редкие улыбки освещали угрюмые лица. Кто знает, какую цену придется заплатить за смех? Он не ткань, не бирюза, не дыня — случается, что получаешь его бесплатно, а расплачиваешься головой. Те, кто привык смеяться, убедившись, что двери дома заперты на все запоры, потихоньку выбирались из толпы. Переплетчик осторожно тронул Хайяма за локоть.

— Прости меня, Гийас ад-Дин, но я совсем забыл о книге, которую обещал принести купцу.

— Поторопись, Умар, — насмешливо сказал Хайям, — грех томить ожиданием богача, а то он проснется, как хозяин сада...

Не дослушав, переплетчик ящерицей юркнул в толпу.

— О коза, — продолжал осел, — я — горожанин, а ты — деревенская баба, я — животное домашнее, а ты — дикий зверь. Разве может неуч оценить музыку? Разве житель пустыни понимает толк в пении? Поющий отдает свою душу, а слушающий наполняет свою душу.

— Какое сердце не стремится послушать пение, — молвила коза, — какая душа не жаждет музыки! Но только кто может внимать твоему реву? Боюсь, твое пение окажется пагубным.

Но осел не послушал совета и заревел изо всех сил. Коза одним прыжком перемахнула глиняную изгородь сада, и вовремя: прибежал садовник, схватил осла, привязал к дереву и спустил шкуру. Толстый садовник в огромной чалме, с длинными рыжими усами и рыжей бородой, настриженной из верблюжьей шерсти, кряхтя, сдирал с осла шкуру. Сорвал и шлепнулся задом о землю, а от бедного осла осталась только... рука кукольника — длинные смуглые пальцы, схватившие садовника за бороду.

Хайям не выдержал и засмеялся. Молодой кузнец, стоявший рядом с ним, посмотрел на старика и тоже засмеялся. Сперва тихо, потом захохотал, прихлопывая огромными ладонями по грязному прожженному фартуку. Хохотала вся площадь.

И снова опустел коврик. Но вдруг послышался дробный цокот копыт. На площадь вылетел белый конь с чернобородым всадником в тяжелом парчовом халате — это был хранитель эмирских туфель. Чуть позади скакали два стражника на тонконогих крутогрудых скакунах: один конь был масти кумайт — с рыжей гривой и черным хвостом, второй — хурма-гун — цвета хурмы. Всадник на рыжем коне зло натянул поводья, вскинувшись на стременах, — каплей воды сверкнул клинок. Ширма упала, открыв кукольника и мальчика, спрятавшегося за его спиной. Второй стражник взмахнул тяжелой плетью, висевшей на запястье, и балаганщик, закричав, схватился за лицо. Заплакал мальчик. Хранитель эмирских туфель не обернулся.

Медленно, не глядя на обгонявших его людей, шел Хайям, шаркая стоптанными туфлями. Женщины в покрывалах жались к стенам. Мальчишки швыряли камнями в хромую лохматую собаку. Гончар Мурод-Али поклонился имаму, но тот не ответил. На узком коврике в тени лежал больной лихорадкой и стонал. А Хайяму казалось: стонет мир, закрыв руками окровавленное лицо. И плачет, как мальчик, которого он тоже где-то видел.

Так, задумавшись и скорбя, он подошел к медресе Эль-Хуссейния, в котором преподавал математику, поднялся по ступенькам и сел, устало привалившись к деревянной резной колонне. Сегодня занятий не было, и во дворе стояла тишина. Дышать стало легче.

В арке ворот показался носильщик с широким ремнем, перекинутым через плечо.

— Носильщик! — позвал его Хайям. — Вот тебе два дирхема, купи рейханового вина и принеси в мой дом. Слышал я сегодня, что оно укрепляет сердце и устраняет газы.

Вернувшись домой, Хайям зажег светильник, но не успел совершить омовение, как в ворота постучал носильщик. Имам подивился его усердию и пригласил войти. На скатерти лежала черствая лепешка и виноград. А теперь еще и две чашки с вином, на одну треть разбавленным розовой водой.

— Благодарю тебя, шейх познающих.

— Разве ты меня знаешь? — удивился Хайям.

— Господин, тебя не знают только те, кто ничего не знает.

— Хороший ответ стоит большого глотка, — ответил повеселевший Хайям.

Носильщик выпил и, поклонившись, ушел.

А старик еще долго сидел, сжимая чашу. Потом взял свободной рукой светильник и, откинув ногой ковровую занавеску, вошел в комнату, где хранились книги. Здесь стояла такая же суфа, только поуже, и низкий столик для игры в шахматы, выложенный отполированными квадратиками чинары и самшита; глиняные фигурки дремали в выдвижных ящичках, а на крышке стола стояла бронзовая чернильница и резная подставка для каламов.

Хайям поставил светильник и чашу, достал из ниши «Книгу исцеления» Ибн Сины. Любимая книга! Она сопровождала его в скитаниях. Хайям бережно погладил переплет из сандаловых дощечек и наугад открыл страницу. «Материальность бывает раньше, чем бытие самой вещи, и она нуждается в материи, из которой состоит. Следовательно, все, что стало существовать после того, как не существовало во времени, имеет материю, в которой и заложена сущность ее возникновения».

В который раз он поразился мудрости учителя, но сегодня ему не хотелось думать о тайнах бытия. К чему исследовать тайны бытия, когда очевидное ужасно и несправедливо? Неужели наша жизнь действительно подобна игре в нарды и кто-то бросает кости нашей судьбы? Он вспомнил Абдаллаха ал-Сугани, прозванного Джинном. Сколько ночей они провели вместе в Исфаханской обсерватории, составляя новый календарь для Джалал-ад-Дина Малик-шаха! Сколько спорили! Особенно о «весах Архимеда». Сорок лет Абдаллах думал над их созданием, но даже Хайяму не объяснил их тайное устройство, только однажды признался, что бесценные весы могут изобличить любое злоупотребление.

Когда казначей султана Санджара, женоподобный скопец Саада, узнал об удивительном изобретении Джинна, он испугался, что будет изобличен, и пригласил Абдаллаха во дворец. И пока они вместе вкушали плов, запивая его квашеным топленым молоком, слуги казначея рубили саблями «весы Архимеда», — среди них был и тот, кто сегодня чуть приметно кивнул свирепым стражникам на балаганщика, а сам даже не обернулся, услышав крик боли; тогда он еще не был хранителем эмирских туфель. То, что удалось разрубить, и то, что не поддалось клинкам, вместе с рукописями, числами и чертежами сложили в три больших мешка и утопили в реке. Так за время, достаточное, чтобы моргнуть, нас покидает бессмертие и в двери разума стучится безумие.

— Бедный Абдаллах! — вздохнул Хайям. — Он так и не смог вынести этот удар и теперь говорит о несправедливости шепотом. Но разве сам я, вернувшись из Мекки, не придержал поводья языка и не спрятал сокровенную тетрадь подальше от чужих глаз? Может быть, мы действительно лишь фигурки на шахматной доске? Или тряпичные куклы в сундуке балаганщика?

Он вспомнил сутулого бородача, схватившегося с криком за лицо. Вряд ли тот умеет извлекать кубические корни и вычислять объем усеченного конуса. Но вырастут малыши, подобные Мухаммаду, ковырявшему в носу, и тому мальчику... где же он видел его?.. и расскажут своим детям про упрямого тряпичного осла... И кто тогда вспомнит о нем — повелителе философов Востока и Запада? Кто? Какой-нибудь осел-математик да мудрец, выживший из ума.

Он выпил вино. Пусть болят глаза и ломит затылок. Это будет утром, а сейчас новая рубаи щекочет ему язык. Не вставая с суфы, он потянулся к столику, но упал и больно стукнулся лбом об пол.

— Лучше бы я сам слез, не дожидаясь, пока сатана лягнет меня копытом, — проворчал Хайям, приложив к ушибу монету. — Хвала аллаху, что я еще не проломил себе нос.

Он взял чернильницу, подвинул серебряную подставку с каламами. Их было много, различных по длине, толщине и форме. Он выбрал длинное перо шамси, сделанное из египетского камыша.

Слабый ветер вспугивал желтое пламя светильника, в соседней комнате шуршала мышь, тихо скрипело перо. Хотя Хайям был немолод, почерк его оставался гладким, ровным и красивым. Беззвучно шевеля липкими от вина губами, он писал:

Мы — куклы, а небо — кукольник.

Это действительность, а не аллегория.

Мы поиграем на ковре бытия

И снова попадем в сундук небытия один за другим.

Тихо скрипело камышовое перо, дрожало коптившее пламя...

4. Не проклинайте этот мир

В большой светлой комнате на глиняном полу сидели, поджав ноги, двенадцать мальчиков, а на ковре — учитель Хайям, в синем халате и белой чалме. От пряного весеннего тепла хотелось спать; голова медленно клонилась на грудь, и тогда дети смеялись, корчили рожи, украдкой грызли орехи. Им не терпелось скорее выбежать на улицу, где ласково сияло солнце, журчали арыки, цвели розы и барбарис.

В узкое окошко влетел черный индийский скворец и, пронзительно вереща, стремительными ломаными линиями прочертил комнату. Хайям испуганно вскинул голову, разбуженный криком птицы и смехом детей. Он увидел черного скворца — в солнечных лучах грудка его вспыхивала быстрым фиолетовым огнем; скворец опустился на ковер рядом с пиалой и, кивая головкой, быстро пил чай.

— Рустам, — сказал учитель толстому мальчику в расшитой золотом тюбетейке, — откинь ковер у входа, пусть птица вылетит на волю. Немудрено, что она заблудилась. Вот вы так беспечно смеетесь над ней, а разве сами не сбились с пути? Лучше бы вам стать погонщиками ишаков, чем зря переводить чернила!

Скворец радостно свистнул и вылетел на улицу. Дети сидели смирно, боясь пошевелиться.

— Не помню, задал ли я вам упражнения на завтра? Подскажи мне, Али.

Сын хозяина ковровой мастерской встал и поклонился.

— Да, учитель. Мы записали два задания: выучить суру «Муравьи» и решить задачу с торговцем шелком.

— Легкие задачи я вам задал, дети, а трудную не хочется придумывать в такую жару.

Ковровая занавеска откинулась, — низко согнувшись, вошел статный чернобородый мужчина, ведя за руку испуганного мальчика, утирающего слезы.

— О господин, прости, что помешал твоему богоугодному делу. Я переписчик Керим ибн Маджид, в прошлом году я со всем прилежанием переписал твой труд «Ноуруз-наме». А это мой приемыш Аффан, которому я вместо отца.

Дети, зажав рты, прыснули от смеха. Зашептали, кося глазами: «Аффан! Тухлый!» Учитель посмотрел на них, и сорванцы сразу присмирели.

— Что ж, человек не всегда сам выбирает свое имя, а ты сделал доброе дело. И у пророка был приемный сын — Зейд.

— Да, господин, злые люди так его назвали. Позволь мальчику расти в тени твоей мудрости.

— Он умеет писать?

— Еще с прошлой осени, господин, и почерк его уже приятен глазу.

— И у тебя есть деньги, чтобы заплатить за обучение? Хотя зачем я спрашиваю? Переводчикам отваливают столько золота, сколько весит книга; переписчикам платят серебром; а самим пишущим достаются удары по пяткам. Поэтому с тебя я возьму дороже.

Переписчик достал из-за пазухи маленький мешочек и, поклонившись, подал Хайяму. Тот высыпал монеты на су фу, подсчитал и остался доволен.

— Ну что ж, приводи его завтра после второго намаза.

— Благодарю, господин, что ты выслушал твоего слугу. Аффан, хорошенько запомни этот счастливый день. Учитель, кости у него мои, а мясо твое — научи его мудрости и не жалей ударов.

— Ладно, ступай, — махнул Хайям. — Али, собери чернильницы и каламы. А вы, лентяи, бегите домой. Тот, кто не выучил сегодняшний урок, пусть съест десять лепешек с медом.

Он остался один в опустевшей комнате, прислушиваясь к топоту проворных босых ног. Вот они вылетели, как скворцы. А его крылья отяжелели, потеряли силу. Что толку махать ими — курица и та взлетает выше. Все реже он видит небо и все чаще землю. И проклятая спина сгибается все круче, иногда так вступит в поясницу, что вздохнуть — и то больно.

Пока сестра жила вместе с ним, он хоть не знал домашних забот — одежда была чисто выстирана, мясо прожарено, книги заботливо обернуты в прочный наманганский шелк. И даже вино всегда водилось в его доме, хотя из-за каждого глотка приходилось спорить с сестрой до хрипоты. А мерзкие старухи, которых она присылает вместо себя, своей стряпней могут отбить аппетит у любого. Эти крючконосые сварливые ведьмы только выманивают у него деньги. Но хватит! Завтра же он найдет молодую. Он давно уже присмотрел дочку старика Мурод-Али, живущего в квартале гончаров, — она стройна, как прутик ивы, лицо ее округло, словно спелый персик.

Хайям вздохнул. А зачем откладывать на завтра? Все, что угодно аллаху, надо делать быстро. Он надел туфли и, не заходя домой, заспешил в квартал гончаров. Здесь же жили керамисты и мастера по изготовлению изразцов.

В мастерской Мурод-Али не оказалось. Два его сына и два ученика месили ногами красную всхлипывающую глину, изредка поливая водой и подсыпая золу. Увидев Хайяма, они остановились.

— Муса, где твой отец? — спросил Хайям старшего сына.

— Он в саду, господин. Дядя привез ему кеклика.

Действительно, мастер сидел в саду и пил чай. Перед ним стояла клетка, сплетенная из прутьев, на которую он смотрел с наслаждением и интересом: на жердочке, нахохлившись, сидел кеклик — горная куропатка.

— Мир тебе, мастер.

— И тебе мир, повелитель умных. Зейнаб! — крикнул он, обернувшись к дому. — Гость переступил наш порог, принеси чай.

Плавно покачивая узкими бедрами, между ореховыми деревьями проскользнула Зейнаб с медным подносом на голове. Румяное лицо она закрыла широким рукавом накидки. Поставила поднос и ушла.

Хайям маленькими глотками пил чай. И мастер пил, не спуская прищуренных глаз с куропатки.

— Мурод-Али, возраст наш и годы дружбы заставляют меня сказать правду о деле, ради которого я пришел.

— Уши мои — слуги твоих слов.

— Разве, когда мне нужен кувшин, я иду к другому гончару? Нет, я идут к тебе. Искусность твоих рук известна многим.

Мастер согласно кивал. Разве кто-нибудь возьмется отрицать приятное?

— Вот и сейчас я вошел в твой дом с просьбой. Сделай мне красивый сосуд и прорежь в нем щель, в которую может пролезть динар, но не может пролезть палец, — буду туда складывать золотые монеты.

— Какой сосуд тебе нужен, господин, большой или маленький?

— Думаю, достаточно, если он будет высотой в ладонь. Хочу сложить деньги в одно место — мало ли для чего они могут понадобиться!

Мастер смотрел на кеклика, но думал о другом. Его огромный лоб с гладким пятном ожога прорезали морщины. Могучие руки тяжело лежали на коленях. Пальцы, всю жизнь мявшие глину, сжимались и разжимались.

— Хороший чай, — похвалил Хайям, — кто его так вкусно готовит?

— Зейнаб, кто же еще? После смерти матери она теперь хозяйка в доме. Не знаю, есть ли что по женской части, чего она не сделает лучше других.

— Да, счастлив твой дом, ему не нужно ни столбов, ни крыши, — вздохнул Хайям. — Ах, лучше бы мне, как отцу, тоже шить палатки, тогда я хотя бы залатал дыры на халате. Клянусь его памятью, никаких денег не жалко, только бы не знать домашних забот!

— Что ж, золото — падишах среди прочих денег, оно повелевает всем.

— Верная мысль. Но где найти женщину, которая согласилась бы войти в мой дом? Чтобы она была благочестива и скромна, приятна лицом и чистоплотна. Ты же знаешь, Мурод-Али, благочестие в наши дни стоит дешевле, чем финики в Басре. Видно, на тебе милость аллаха — трех сыновей и дочь оставила тебе жена. А я в этом мире один, и некому заступиться за меня перед всемогущим. Боюсь, так и останутся мои динары в глиняном сосуде.

— А какой ширины ты хочешь сосуд? — спросил гончар.

— Такой, чтобы в него вместились восемнадцать золотых. Такую цену и Рустем не заплатил за своего скакуна.

— Так, господин, — согласился Мурод-Али, — но скакун только ржет и скачет, а та, в которой ты испытываешь нужду, должна варить, шить, стирать, ткать, подметать. К тому же от коня никто не требует скромности и благочестия. Не лучше ли тебе заказать кувшин в два раза больше?

— Ах, приятель, сосуд можно сделать величиной с тюрьму, но что в том пользы? Если бы я заранее знал, что та, которая войдет в мой дом, будет стройна и свежа лицом, как твоя дочь, с такой же родинкой на правой щеке, так же искусна в приготовлении сладостей и всего остального, я бы не пожалел и вдвое больше.

— Да, такое дело не решается враз, — рассудительно заметил гончар. — Есть девушка, о которой мы с тобой толкуем.

— Отныне, Мурод-Али, благополучие мое в твоей ладони. Давно не слышал я твоих песен. Скажи дочери, пусть принесет рубаб, и спой мне что-нибудь.

— Если аллаху угодно. — Он громко хлопнул в ладони.

Зейнаб выслушала слова отца и принесла рубаб, выдолбленный из урючного дерева.

Мурод-Али подтянул струны и, закрыв глаза, запел. Заслышав звуки рубаба, в сад вошли сыновья и ученики, потом, шепотом сказав «салам», — соседи.

Некоторые дела в этом мире кажутся мне непростительными:

Первое — когда старуха красит сурьмой глаза,

Второе — когда тайны сердца рассказывают другим,

Третье — когда непутевый сын становится болью отцовского

сердца,

Четвертое — когда расстаешься с другом,

Пятое — когда красавица лежит в объятьях глупца,

И, наконец, непростительно мне, что я нищий, скиталец.

Гончар отложил рубаб.

— Я услышал эту песню еще в молодости от одного старика. И всю жизнь помню.

Хайяму нечего было сказать. Сердце его отозвалось печалью на каждое слово песни.

— Мурод-Али, отныне я твой должник. Я шел к тебе за советом, а получил вдвое. Если решишь отдать в медресе младшего сына, возьму с него за обучение только две трети положенной платы.

— Благодарю, господин, недаром твоим именем клянутся. Пусть мальчик учится, а я переговорю, с кем надо, и через три дня, в пятницу, мы сладим дело, о котором говорили.

Накануне пятницы Хайям лег спать пораньше, надеясь проснуться утром дня украшения. Но напрасно он ворочался с боку на бок, то откидывая одеяло, то закрываясь с головой, — сон не приходил. Он набросил на плечи халат и, осторожно ступая в темноте, вышел в сад. Ковш Большой Медведицы сверкал над спящим городом. Все семь звезд ее виднелись отчетливо, словно вытканные серебром на черном бархате полуночного неба.

— Скорее бы утро! Видно, проклятые муэдзины проспали время молитвы, а я дрожу от нетерпения, как страдающий лихорадкой. Прав был Ибн Сина, болезни есть теплые и холодные. И не только болезни. Разве наша жизнь не делится на годы жара и озноба? В молодости мы бездумно бросаем в костер бытия целые деревья, сейчас же рады каждой щепке. Раньше мне ничего не стоило идти без отдыха и день, и два, и три, сейчас даже езда на смирной кобыле отдается болью в крестце... Ах, Омар, к чему роптать? Раньше было то же, что сегодня: и сто лет назад багдадский динар весил мискаль [¹ Мискаль — 6 граммов.] а после четверга шла пятница. Мир остался прежним — изменился ты. Слава аллаху, что ты еще вдыхаешь и выдыхаешь. Волос, на котором держится твоя жизнь, истончился и поседел, но клинок смерти до сих пор не коснулся его. Помнишь, что сказал тебе в Балхе старый пьяница: «Пусть радуется смерти моей тот, кто сам сумеет спастись от смерти»? Едва ли ты слышал от людей слова разумнее.

Смотри, уже тускнеют звезды, а небо становится розовым и бирюзовым. Надейся! Вон соловей сел на гранатовое дерево, раскрылись цветы шиповника. Да, Омар, мир остался прежним, и он не так уж плох.

Под пронзительные крики муэдзина Хайям сотворил молитву и, надев лучшее платье, заспешил в баню.

Банщик оказался из его учеников. Хайям помнил его прилежным мальчиком. Став юношей, он, по наущению отца, сменил калам на мыло и рукавицу и, судя по всему, не сожалел об этом. Увидев учителя, банщик почтительно помог ему раздеться, ввел в парную, потом в серную ванну. И так три раза. Он намыливал его и тер рукавицей со всем старанием, мял суставы так, что по всей бане стоял треск, выскоблил пятки пемзой, гладко обрил голову, обрезал ногти, окрасил ладони и подошвы золотистой хной. Потом завернул учителя в мягкую прогретую простыню.

Когда довольный Хайям вернулся из бани, время уже клонилось к полудню. Вместе с ним пришел повар, одолженный у хозяина караван-сарая, со всем необходимым для обеда. Пока повар готовил, старик сходил к меняле, разменял восемьдесят дирхемов из расчета по двадцать за один динар, тщательно проверил, не обрезаны ли монеты, — случалось и такое. Потом зашел к Абдаллаху ал-Сугани, прозванному Джинном, пригласил его взглянуть на служанку и заодно скоротать время.

Не успели они доиграть партию в шахматы, как повар сказал, что у него все готово — кебаб, рис, лепешки, соусы, зелень, фрукты, в кувшин с шербетом брошен снег и даже срезанные розы плавают в тазу.

— Ступай к своему хозяину, остальное мы сделаем сами, — сказал ал-Сугани, раздраженный, что его отвлекли от игры. — Душа моя, Абу-л-Фатх, что ты скажешь, если я пойду правой башней?

— Воля твоя, высокочтимый Джинн, а мой ход конем.

— Ты отдаешь его?

— На здоровье, Джинн, я же беру твою левую башню. Ха-ха-ха.

— Смейся, благородный Абу-л-Фатх, умоляю тебя, смейся еще. Но если я сделаю тебе шах, закрой на минуту свой благоуханный рот и дай посмеяться мне.

— Так вот какую штуку ты сыграл со старым другом! Где были мои глаза? Наверное, солнце ослепило их. — Он протянул руку к доске, но постучали в ворота. — Жаль, что нам помешали, и сегодня мы уже не доиграем партию. Посмотри, кто там?

Пока ал-Сугани вводил гостей, Хайям быстро поправил чалму, одернул халат. В сад вошел Мурод-Али, за ним женщина, скрывшая лицо под тонким красным покрывалом.

— Мир тебе, помощь веры, — поклонился гончар.

— И тебе мир, почтенный Мурод-Али. Надо же, совсем забыл, что сегодня пятница!

— Вот та, о которой мы договорились.

— И она умеет все делать по дому?

— Больше того.

— И родинка у нее на правой щеке?

— Воистину.

— Или на левой?

— На правой, господин. Ты мое слово знаешь.

— Как ее имя, Мурод-Али?

— Родители назвали ее Зейнаб.

— Да умножит аллах ее дни, душа моя готова стать ее запястьем. Пусть сорвет яблоко и принесет. — Хайям толкнул острым локтем в бок ал-Сугани, кивнул: «Смотри двумя глазами!»

Стройная, легко ступая по траве, вошла в сад; когда она потянулась к ветке, старики увидели, как шелковая накидка очертила бедра и тонкую талию. Обнажилась маленькая пятка, крашенная хной; нежные ямочки увидел Хайям на щиколотке — словно кто-то двумя пальцами сжал нежную плоть, как розовую глину. Зейнаб сорвала три яблока: одно подала Хайяму, второе — ал-Сугани, третье — гончару. Им это понравилось.

— Что ж, Мурод-Али, время обеда. Войдем в мой дом, там все готово. Скажи Зейнаб, пусть подаст воду для омовения и делает все, что положено хозяйке.

Мужчины сели вокруг скатерти, засучили рукава халатов и омыли руки. Зейнаб заботливо спросила, кто из них любит плов с шафраном, а кто с рейханом, голос ее звучал нежно и негромко.

Хайям смотрел то в блюдо, то на Зейнаб, пока гончар не признался:

— Это моя дочь, господин. Подумал я, у меня еще есть сыновья, а у тебя никого. Согласен ли ты, чтобы она жила под твоей крышей? Если согласен, скажи свое слово — и дело с концом.

Хайям поспешно достал динары, высыпал из кожаного мешочка на скатерть. Мастер брал золотые монеты и снова клал в мешочек.

— Я торгую кувшинами, но не детьми. И не сердись — это Зейнаб так пожелала. Правду говорят: женский разум что кувшин с трещиной — что ни налей, все выльется. Я ее и просил, и бил, но она хочет к тебе. Не знаю, что она в тебе нашла, кроме ума... Гийас ад-Дин, будь ей опорой.

— Мурод-Али, отныне ты мне вместо брата. Вот, Джинн, теперь я снова здоров, печень моя уменьшилась, кровь снова в движении. Лучшее лекарство не описано и в «Каноне».

— Верно. Даже вино, если его слишком долго прятать от гостей, превращается в уксус. Что же сказать о мужчине, в доме которого нет женщин? Только боюсь, ты теперь не захочешь играть со мною в нарды и шахматы. Где двое игроков, третий — помеха.

— И тебе не стыдно, Джинн? Вспомни, сколько нашу дружбу били, мяли, трепали, а она, подобно овечьей шерсти, становилась лишь нежнее и дороже. Дом мой открыт для тебя всегда.

Растроганный ал-Сугани вытер глаза концом чалмы и обнял старого друга. Хайям тоже заморгал ресницами. Мурод-Али обнял обоих огромными ладонями и прижал к груди.

— Клянусь, ради таких минут каждого из нас зачала мать! Видно, аллах вылепил этот день из самой лучшей глины.

Так за жареным мясом, квашеным молоком и чаем со сладостями старики наслаждались беседой, а Зейнаб занималась своим делом. Ей было смешно смотреть на отца, которого она привыкла видеть строгим, на мудрых ученых, заботливо подкладывавших друг другу мягкие подушки. «Какие смешные!» — подумала она.

А они были не смешные — счастливые.

Выплескивая грязную воду, Зейнаб услышала, как Хайям проводил гостей до калитки и сказал им:

— Да, друзья, сегодняшний день из лучших. Пока зеркало запотевает от дыхания, не торопитесь звать плакальщиц. Пока сердце еще в пути, не проклинайте этот мир — лучше его нет ни над головой, ни под ногами.

Что к этому добавить?

После месяца шахривар настал михр — обильный месяц, когда созревают персики и груши, гранаты и ягоды тута, когда грецкие орехи роняют лопнувшую кожуру и стучат по глиняным крышам, спугивая дремлющих котов.

В эти дни Хайям выходил из дома только в медресе. Мир его, вмещавший некогда вселенную, сжался до карих зрачков Зейнаб; подобно пчеле, он знал только свой улей, и порог его дома, не боясь быть ужаленными неприязнью, могли переступить Абдаллах ал-Сугани, прозванный Джинном, гончар Мурод-Али, сестра и ее муж — имам Мухаммад ал-Багдади.

Теперь Хайям жил в маленькой комнате, смотревшей окном на восток, как и положено библиотеке, а большую отдал Зейнаб. Вечером, когда улица засыпала, он сидел над раскрытой книгой, не видя букв. Если бы в эти минуты кто-нибудь спросил: «О чем ты думаешь?», имам не смог бы ответить. О чем? Обо всем.

Задув светильник, он приходил к Зейнаб — развязать пояс ее шальвар, ведь сказано в Коране: «Женщина вам пашня, пашите ее как угодно». Он стал ребенком, лепетал глупые слова, сравнивая любимую с розой, а себя с росой, которая ложится на цветок ночью и покидает его на рассвете. Он уходил на рассвете, шатаясь как пьяный. В узкое окно струился свет, освещая запылившиеся рукописи, а он лежал, устало закрыв глаза, и улыбался. Он был счастлив.

Первыми перемену в Хайяме заметили ученики. Он не шутил с ними, но и не бил по ладоням тяжелой линейкой — просто дремал и равнодушно слушал их косноязычные ответы. Даже когда родители медлили с платой, учитель не призывал проклятья на их головы.

Потом спохватились бродяги и пьяницы, с которыми Хайям водил знакомство. Думали — он заболел, пока один из дервишей не увидел его на базаре торгующимся из-за баранины. Дервиш стоял за спиной Хайяма, поигрывая чашей из кокосового ореха, подвешенной на трех цепях, спускавшихся на грудь. Дождавшись конца торга, он подмигнул своим дружкам и спросил почтенного: «Кто ты, так похожий на Хайяма, только трезвый?» Старик, даже не обернувшись, ответил: «Я-то известен в двух Востоках, а вот кто ты, зачатый ишаком и потаскухой? Недаром тебя стреножили железной цепью». Смех посыпался на голову несчастного, как камни. Поистине нелишне знать, с кем шутишь.

Но больше всех досаждал Хайяму своим злословием один законовед. Не называю его имени, потому что и у тех, кто подложил законы под зад вместо подушки, есть дети и ради чего им краснеть за глупость отцов? А этот к тому же был глупее остальных, но, желая прослыть умником, он до начала занятий приходил в медресе и брал у Хайяма уроки законодательства и толкования Корана. А на людях поносил его, о чем Хайям узнал со слов Абдаллаха ал-Сугани. В тот же день он нашел на улочке Баяти пять зурначей и пять барабанщиков, дал каждому по два дирхема, наказав рано утром ждать у ворот медресе.

Как только пришел законовед, Хайям велел музыкантам надуть щеки и ударить в барабаны. Когда перед аркой собралась толпа, недоумевая, что стряслось, Гийас ад-Дин громко сказал всем:

— Внимание, о жители Нишапура! Вот вам ваш ученый. Он ежедневно в это время приходит ко мне и постигает у меня науку, а среди вас говорит обо мне так, как вы знаете. Если я действительно таков, как он говорит, то зачем он заимствует у меня знания? Если же нет, зачем поносит своего учителя?

Что бы ты ни говорил мне — говоришь по злобе,

Постоянно ты нарекаешь меня еретиком и безбожником.

Я признаю себя таким, каким ты меня называешь, но

Рассуди по справедливости: достоин ли ты говорить все это?

Так Хайям умножил число своих врагов еще на одного. Конечно, в маленьком городе заметен даже персик на ветке, что же говорить о нем, который в лучшие времена сидел у подножья трона Малик-шаха и пил шербет из одного кувшина с всесильным визирем Низам ал-Мульком? Огради себя хоть крепостной стеной, люди все равно увидят, правая или левая нога барана варится в твоем котле.

Изредка Хайяма навещала сестра и передавала, что о нем говорят. Он только отмахивался.

— Сестра, с тех пор как я вышел из отцовского дома, молва всегда бежала за мной, как собака, кусая за пятки. Разве не так?

Сестра вздыхала и печально смотрела на брата. Борода его стала совсем седая, глаза высветлило время, руки в морщинах, словно он пахарь или кузнец, а не ученый.

— Что ты вздыхаешь, сестра? Я давно не чувствовал себя так хорошо.

— Ах, брат, зачем дразнить людей? Пусть бессовестный гончар заберет свою дочь, а я познакомлю тебя с достойной женщиной.

— С достойной? — крикнул Хайям. — Это у которой во рту шатается последний зуб, а голова трясется от слабоумия? Не суй нос в мои дела, женщина! Разве ты не видишь, что время моей жизни умещается в ладони, а я, вместо того чтобы запомнить этот мир, трачу с тобой время на пустое.

Сестра заплакала.

Хайяму стало ее жаль; он виновато погладил тонкую легкую ладонь. Так уж случалось, что она всегда ему мешала. Когда он учился у Насир ад-Дина шейха Мухаммада Мансура, сестра однажды опрокинула чернила на его тетрадь; когда он переехал в Самарканд, она жаловалась отцу, что брат дарит подарки невольнице имама Абу-Тахира; даже высокие стены Исфаханской обсерватории не помешали ей подсчитать, сколько вина он выпил с друзьями.

Нет, он не любил сестру, но сейчас, когда из рода Хайяма их осталось всего двое, ему было жаль ее. Аллах не дал ей детей. Ему тоже, но у него были книги и вино, друзья и женщины. И скоро будет ребенок. Даже сейчас, на закате лет, он счастлив. Наверное, последним своим счастьем...

Хайям гладил тонкие сухие пальцы сестры.

Когда вошла Зейнаб, сестра быстро вытерла краем накидки мокрые щеки и заторопилась домой. Хайям не стал удерживать ее.

— Господин, где ты будешь ужинать — дома или в саду?

— Дома, Зейнаб. Меня что-то знобит.

— Хочешь, я принесу тебе ватный халат?

— Спасибо, мой распустившийся бутон. Что бы я делал без тебя? Ну, иди сюда, султан очарований. — Он обнял ее за гибкую спину и усадил рядом. — Тебе хорошо здесь?

— Да, господин, не надо месить противную глину и ткать с утра до вечера.

— А со мной тебе хорошо?

— О господин!.. — Щеки ее вспыхнули.

Чтобы согреться, Хайям выпил полную чашку бульона, сваренного из вяхирей — лесных голубей, и почувствовал себя сытым. Он лениво сосал тонкие ломтики душистой сладкой дыни.

— Господин, а правду говорят, что Луна больше Джума-мечети?

— Правда, мой прекрасный попугай. Хочешь, я нарисую тебе и Солнце, и Луну? Принеси мне бумагу. Хотя подожди. Солнце... — старик нежно погладил маленькую упругую грудь девушки, нащупывая твердый сосок, — ...подобно соску твоей груди, а Земля — дразнящей родинке возле соска.

— Мне щекотно! А Луна?

— Если бы рядом с родинкой была еще одна... Видно, все-таки придется идти за бумагой. — Он с сожалением отнял руку от груди.

Зейнаб принесла калам, чернильницу, бумагу. Хайям точными линиями нарисовал Солнце, Землю, остальные планеты, написал их названия.

— Теперь тебе понятно?

— Да, это совсем просто. А где же пятое небо, куда взлетел пророк на крылатом Бораке и взял Коран из рук аллаха?

— Лист бумаги слишком мал, чтобы вместить, кроме необходимого, еще и невозможное. Хотя ты не читаешь моих книг, тебе все-таки надо знать, что все, что человек может себе представить, не выходит за пределы трех: необходимое, возможное и невозможное. Необходимое — это то, что не может существовать и должно существовать; возможное — то, что могло бы и не существовать; а невозможное существовать не может. Хотя не всегда заметна разница между тремя, — порой достаточно искры, чтобы завеса между ними вспыхнула и обратилась в дым. Необходима жизнь. И смерть необходима. Но где кончается одно и начинается другое? Скажи мне, жизнь моей души.

Хайям перевернул лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу. Все некогда было записать, теперь самое время...

От глубин черного праха до зенита Сатурна

Я разрешил все загадки мироздания,

Проницательностью я развязал тугие узлы, —

Все узлы развязались, кроме узла смерти.

— Я обломал ногти об этот узел, зато развязал другое — пояс твоих шальвар. А радость иногда превыше истины! Не отворачивай лицо, — я всегда его должен видеть. Оно необходимо мне! А ведь я думал: любовь для меня уже невозможна. Но увидел тебя — и завеса вспыхнула, и моя наука оказалась фальшивым дирхемом — поскреби его, и под серебром увидишь медь. Тем и прекрасна наука, что в ее результатах никогда нельзя быть окончательно уверенным. Как, впрочем, и в любви... Сегодня тебя любят, завтра — проклинают.

— Не говори так, господин! Мне стыдно, но я никого так не любила — ни отца, ни братьев.

— Вот уж не думал, что опровержение моих слов так приятно. Запомни, маленький нарцисс, у меня ничего не осталось, кроме тебя. Я хочу, чтобы ты родила девочку, похожую на тебя. Пусть имя ей будет Айша — Живущая. Пусть будет у нее широкий лоб и острый подбородок, как у тебя, и густые брови, и длинные ресницы, и сладкие губы, и...

— Разве ты не хочешь сына?

— Вся моя жизнь прошла среди мужчин, я устал от них. А теперь иди, мне надо побыть одному.

Он проводил Зейнаб ласковым взглядом, любуясь ее походкой.

Конечно, прав был пророк, веля женщине отгородить лицо от мира. Глаза ей даны смотреть на мужчину и за детьми, а не читать книги или движения светил. Что ей до того, пересекутся параллельные линии или не пересекутся, равна сумма углов треугольника ста восьмидесяти градусам или не равна, вращается Земля вокруг Солнца или, как говорят муллы, покоится на рыбе. Что ей до того? А разве мужчины сгорают от желания узнать все это? Тысячи людей живут в городе, а ты беседуешь с тенями ушедших, да еще с ал-Сугани.

Вспомни, сколько месяцев днем и ночью ты вместе с Абд-ар-Рахманом Хазини, Абу-л-Абассом Лукари, Абу-л-Хотамом Музаффар ал-Исфазари и другими трудился в обсерватории над составлением астрономических таблиц, создавал календарь, точнее которого люди не знали от сотворения Адама! И что же? Кому это пошло на пользу? Никому. Да, Омар, видно, туча твоих знаний пролилась дождем в пустыне.

Нет, Омар, опроверг он себя, если бы каждый начинал путь с начала, а не от места, очерченного предшественниками, человеческая мысль кружилась бы на месте, как собака, пытающаяся укусить свой хвост. Разве не Евклид построил здание, с крыши которого ты пытался увидеть дальше? Разве ты сам не поднимался по ступеням лестницы, так крепко и прилежно возведенной Ибн Синой и ал-Фараби? Кому-кому, а тебе стыдно брюзжать и сетовать. Да, люди темны, но, если ты зажег на их пути хоть один светильник, в мире станет светлее. А тот балаганщик с тряпичными куклами — разве он не оставил людям каплю света? Ты просто глупый ворчливый старик. Как еще Зейнаб не сбежала от тебя с каким-нибудь плечистым молодцом?

Ах, женщины! Каждая из вас как пятый постулат Евклида, который только кажется не требующим доказательств. А возьмешься искать доказательства — и лишишься сна.

И по дороге в медресе Эль-Хуссейния он продолжал думать о геометрии и женщинах и, как не первый раз за последние недели, снова ушиб колено о груду обожженных кирпичей, наваленных во дворе школы. Потирая ушибленную ногу, Хайям вошел под восьмиугольный свод. В четырех углах просторного двора цвели померанцевые деревья и благоухали цветочные клумбы, также имевшие форму восьмиугольника. Двор двухэтажной стеной окружили крошечные комнатки-худжры для учеников; на первом этаже двери были расположены прямо, на втором — слева.

Старый служка, подметавший двор, успевал вытянуть метлой по спине кого-нибудь из мальчишек, с визгом носившихся по двору. Увидев учителя, дети поспешили в комнату для занятий. Служка низко поклонился, хотя горб, выпиравший под грязным халатом, и так согнул его в вечном поклоне.

— Мир тебе, имам.

— И тебе мир, Мансур. Когда уберут эту груду камней?

— Рабочие ленивы, господин, я их стыжу каждый день, но этот народ не понимает слов. — Горбун зорко оглядел двор и подошел вплотную к Хайяму. — Шейх Гийас ад-Дин, у меня к тебе дело.

— Какое же? — Хайям удивленно посмотрел на подметальщика.

— Наш повелитель... — Хайям вздрогнул, услышав титул повелителя исмаилитов Хасана ибн ас-Саббаха аль-Химьяри, — ...просит тебя, отложив все заботы, прибыть в Аламут.

— А ты, Мансур, оказывается, сундук с секретом...

— Не обо мне речь, господин, а о тебе.

— Так вот, передай пославшему тебя, что я дал клятву никогда не покидать Нишапур, если только моей жизни не будет угрозы.

— Как знать, имам? Наш повелитель не любит промедления, а шея ученых не тверже любой другой.

— И это тебя просили передать мне, горбун?

— Нет, такого мне не поручали.

Хайям выхватил из-за пояса самшитовый футляр для калама и замахнулся. Он бы ударил подметальщика, если бы тот нагло смотрел ему в глаза, но Мансур, вскрикнув, закрыл лицо руками и пальцы его задрожали от предчувствия боли — футляр был тяжелый, с прямыми острыми гранями.

— Ступай прочь, собака! Если я еще раз увижу тебя в медресе, начальник тюрьмы изрубит тебя в куски.

На уроках Хайям не слушал учеников, задумчиво чертя каламом круги на шершавой бумаге. «Зачем я нужен Саббаху? Не будет же он говорить со мной о математике и толковании Корана. Тогда зачем? Аламут далеко от Нишапура, но люди Саббаха повсюду. Какая же нужда во мне исмаилитам?»

После уроков, проходя по двору, Хайям снова споткнулся о кирпичи. Остановившись у могилы эмира Абу-л-Абасса ибн Тахира ибн ал-Хуссейна, святое имя которого носило медресе, Хайям поклонился его праху и помолился, чтобы проклятые кирпичи обрушились на головы тех, кто их здесь бросил. Из медресе он пошел не домой, а на улицу Кривых Ножей — к Абдаллаху ал-Сугани, прозванному Джинном. Здесь жили оружейники и кузнецы, из закопченных мастерских полз едкий дым, пахло окалиной и отсыревшим углем, и никогда не смолкал гром молотков о наковальни. Жестокий звон неостывших клинков.

Хайям не любил здесь бывать и много раз ругал Джинна, что он не соглашается переехать поближе к Хайяму, в квартал переписчиков, переплетчиков и торговцев бумагой, — здесь было тихо, чисто и в каждом дворе разбит сад или цветник.

Толкнув дверь, от ветхости волочившуюся по земле, Гийас ад-Дин прошел мимо пустого бассейна. Рядом с домом была сложена маленькая плавильня, в которой давно уже погас огонь. И сам домик Джинна казался таким же забытым и холодным.

Господин точный исследователь сидел на полу — босой, бритая голова без чалмы сияла, как начищенный кумган. В одной руке он держал реторту с раствором ляписа, в другой — фарфоровую чашку с купоросным маслом. Увидев гостя, он поставил реторту и чашку, обтер руки полой халата и обнял друга.

— Джинн, оставь свое богопротивное занятие, и выйдем на айван [¹ Айван — крытая веранда.]не то я скончаюсь раньше срока.

Охая от боли в поясницах, старики вынесли на айван большой скатанный ковер с подушками, потом пиалы, глиняный кувшин с водой, пару лепешек и горсть изюма.

— Радуйся, Джинн, вчера сестра мне сказала, что переплетчик дворцовой библиотеки Умар ибн Аббад продает свой дом. Помнишь, мы встретили его, когда искали книгу Мухаммада ал-Хорезми «Ал-джебра»? И он недорого возьмет, я уже торговался с ним до хрипоты.

— Зачем?

— Чтоб ты жил рядом и я не тащился в это проклятое аллахом место. Помнишь, в молодости мы мечтали, что будем жить вместе в большом доме с прекрасным садом — ты, я, Абу-ль-Маджид Санаи, Музаффар Исфазари. И у нас будет общая библиотека с кедровыми шкафами для книг, и лаборатория, и даже маленькая обсерватория на крыше. А наши жены жили бы вместе и вместе готовили для нас...

— Санаи еще сказал, что после пятого намаза сам будет запирать женскую половину на стальной засов, чтоб жены не мешали нам болтовней и упреками.

— Но он сейчас в Газне, Исфазари — в Исфахане. Мы так давно не собирались вместе... Помню, я вместе с сыном Исфазари гостил у эмира Абу Са'да Джарре в Балхе. И мы вспоминали Исфахан. Но знаешь, Джинн, он стал слишком часто упоминать имя аллаха и только один раз перечислил звезды, а ведь он астроном, а не муэдзин.

— Это бывает с каждым в разное время. Сначала любовь, потом вера, и только после — знание.

— А если смешать все это в твоей реторте, то получится зловонный состав, называемый жизнью.

— Нет, получится загадочное и прекрасное, которое тоже зовется жизнью. Мы же, алхимики, соединяя все со всем, не смогли получить даже золота.

— А Джабир ибн Хайян?

— Единственный, он смог. Через двести лет после его смерти сломали старый дом в Эль-Куфе и под сгнившим полом нашли запыленный брусок золота. С тех пор никому не удавалось повторить такое, хотя уход ибн Хайяна и нашу жизнь разделяют триста девять лет. Мы по-прежнему его ученики и подмастерья. — Джинн закашлялся, лицо его покраснело, на лбу выступил пот. Он часто дышал, в груди хрипело. — Проклятая кислота! Уф-ф! Гийас ад-Дин, поешь изюм, а я приготовлю поесть.

— Не утруждай себя, я пришел к тебе за советом. — И Хайям рассказал о встрече с горбуном во дворе медресе.

— Ты прогнал одного гонца, но у Саббаха их много, есть помоложе и посильнее подметальщика Мансура, — пощипывая бурую бороду, заметил Джинн.

— Но зачем я ему нужен? У меня нет охоты тащиться по горам. Пока я лезу на свою крышу, у меня и то уже сердцебиение.

— Тогда скажи тому, кто придет — а я думаю, ждать долго не придется, — что эмир повелел тебе написать книгу и часто спрашивает о ней.

— Но у них везде уши, Джинн. Разве ты не видишь, что наша страна раскалилась, как жаровня, и некуда поставить ногу без того, чтобы не обжечь пятки!

— Тогда скажи, что ты болен, и не выходи из дома.

— Но если исмаилит придет ко мне домой и об этом донесут во дворец, меня с веревкой на шее повлекут на ковер крови [¹ Ковер крови — коврик, на который ставили осужденного на казнь.]

— Я не узнаю тебя. Где твоя голова, равной которой нет в государстве? Если даны условия, значит, есть и решение. Мне кажется, такое: найди подметальщика и сам назначь место и время встречи. И лучше не в Нишапуре и не в уединенном месте, а в людном — на базаре или в мечети.

— В мечети я последний раз был два... да, два года назад.

— И то — чтобы украсть молитвенный коврик.

— Это придумали мои враги. Распустили слух, что я украл коврик и выменял на вино. Сперва я разозлился, потом стал поддакивать лжесвидетелям — пусть уж говорят обо мне правду.

— Тогда назначь встречу на базаре, — где тысячи людей, там двое незаметны.

— Наверное, ты прав. Я подумаю.

— Будь осторожен, Гийас ад-Дин, и помни — у тебя есть друзья.

— Да, да, Джинн, это одно из утешений стариков, островок в изменчивом мире превратности. Не провожай меня и хорошо подумай о домике Умара ибн Аббада.

5. Дорога в Тус

Хайям въехал в Тус с восточной стороны, через ворота, в которые вошел караван верблюдов, груженный золотом по повелению султана Махмуда Газневи — плата Фирдоуси за «Шахнаме», а в тот же день и час из западных ворот Туса, скрипя огромными колесами, выехала арба с телом поэта. Вспомнив эту печальную историю, имам пробормотал:

Воду, которую не дали при жизни,

После смерти вылили на его могилу.

Тус водой, фисташковыми рощами и тем, что здесь, в доме торговца аптекарским товаром, родился великий ибн Хайян, прозванный Джабиром, то есть Костоправом, ибо он поставил на должное место медицину. Увы, от дома Джабира не осталось даже развалин, а в доме Фирдоуси жила дряхлая старуха. Хайям видел ее — она стояла у ворот.

Понукая мула, Хайям проехал дровяной базар, знаменитое водохранилище глубиной в сорок ступеней, земляную дамбу, желтую от созревших дынь, и по тесным грязным улицам добрался до каравансарая Толстого Ибрахима — здесь они сговорились о встрече с посланцем Саббаха.

Караван-сарай был старый — прямоугольная просторная постройка с четырьмя угловыми башнями, придававшими ей внушительность и подобие крепости. Прочные стены отбрасывали внутрь двора прохладную тень и манили отдохнуть после долгого пути. Ни сторожа, ни управителя не было видно, хотя в полуденной тишине, казалось, еще слышался отзвук караванных колокольцев. Стертые каменные плиты двора свидетельствовали, что уже много лет по ним ступают верблюды, топчутся овцы и козы. В некоторых помещениях были сложены вороха верблюжьей колючки, кипы прошлогоднего сена, мешки с овсом. Пахло навозом, пережаренным мясом, терпкой кожурой неспелых грецких орехов, которую, мелко истерев, добавляют в корм лошадям, предохраняя от болезней соленой воды, неизбежной при переходе через громадные солончаки Дешт-и-Кевира.

Наконец на крик Хайяма вышел, утирая замасленные пловом губы, плечистый сторож свирепого вида и молча проводил почтенного имама в комнату, отведенную ему в западной башне. Обычно здесь было сыро и зябко от толстых стен, но сейчас горела жаровня и глиняный светильник с пятью рожками. От серебряного кувшина для омовений прохладно пахло розовой водой. Пол выложен шестиугольниками из зеленого камня, на котором точильщики точат ножи. Пушистые хорасанские ковры и драгоценный столик, инкрустированный по черному дереву редким янтарем, придавали маленькому жилищу неожиданно великолепный вид. Кто-то, видимо хорошо знавший привычки Хайяма, оставил на столике обливное блюдо с засахаренным миндалем и сосуд из полированной коричневой тыквы, полный чудесного вина. В этом Хайям убедился прежде, чем скинул туфли.

Выйдя из башни, ученый смысл с лица пыль в маленьком бассейне, нашел Толстого Ибрахима, принимавшего с приказчиком освежеванные бараньи туши для кухни, и справился о цене — он рассчитывал на кров поскромнее.

— Не утруждай себя заботами, имам, я свое получил. Если захочешь приказать, позвони в серебряный колокольчик — все будет исполнено без промедления.

Гийас ад-Дин обрадовался и поспешил к себе. Достал из дорожной ковровой сумки «Книгу исцеления», с которой никогда не расставался, и раскрыл на странице, заложенной золотой зубочисткой. Но читать не пришлось — дверь открылась и вошел Саббах. Да, Хасан ибн ас-Саббах аль-Химьяри. Не страшась и не оглядываясь, хотя за его голову, положенную на весы, султан Мухаммад обещал золота впятеро тяжелее.

Хайям усмехнулся: с каких пор добро стало дешевле зла, что цену человеку теперь назначают не за ум и красоту, а за жестокость? Разум нынче в цене чеснока, злодейство же ценят на вес золота и даже впятеро дороже.

Хасан Саббах стоял перед Хайямом в черном войлочном колпаке и тяжелом, распахнутом на мощной груди, драгоценном халате, тесно затканном маленькими золотыми бута — символами огня, похожими на стручки горького перца. Под халатом виднелась голубая накидка, нетуго перепоясанная широким черным поясом, тоже изукрашенным бута, но серебряными. Кожаные туфли с острыми загнутыми носами опирались на узкие серебряные каблуки. На шее висело украшение с блюдо величиной — нестерпимо-синий громадный овал из бадахшанского лазурита, оправленный в затейливую золотую филигрань. Тяжелая ладонь сжимала посох, вверху окованный серебром и украшенный крупным, нежно мерцающим жемчугом. Саббах молча остановился в дверном проеме и спокойно смотрел на Хайяма. Казалось, такой человек мог только стоять — так он был строг и неподвижен. Поэтому Хайям тоже встал — босой, домашний, незаметно вытирающий о халат палец, липкий от засахаренного миндаля. Молча они стояли — седобородый, уже сутулящийся ученый и могучий твердощекий властелин исмаилитов, густо заросший прямой черной бородой.

— Тебе понравилось вино, Гийас ад-Дин? Оно из погреба султана Малик-шаха.

— Да, оно густое и красное...

— «...как кровь, которую ты пролил» — ты это хотел сказать? Не бойся, я пришел тебя выслушать.

— Раз ты пришел слушать, значит, я должен говорить. Но сначала ответь, что ты хочешь узнать от меня? И сядь — мы оба проделали неблизкий путь.

— Что я хочу узнать? Ах, Гийас ад-Дин! Мне ли задавать вопросы тому, кто вопрошает лишь творца, минуя даже аллаха? Разве я Малик-шах, чтобы спрашивать у тебя? Разве я проклятый Низам ал-Мульк, чтобы советоваться с тобой? Я всего лишь нищий, просящий слова справедливости и правды. Ты не умеешь лгать, поэтому я умолял тебя назначить мне день встречи; вот моя протянутая рука, Гийас ад-Дин, — она протянута за подаянием истины.

— Саббах, мы не дети, и я знаю, зачем мы встретились здесь. Твоим именем пугают детей и взрослых, султан Мухаммад, — да продлит его дни аллах! — собираясь в гарем, надевает под платье кольчугу, опасаясь твоих молодцов, накурившихся гашиша. Ты убил Малик-шаха, и Низам ал-Мулька, и тысячи других, имена которых знаешь лучше, чем я.

— Да. И мне известны имена тех, чья смерть идет за ними неотступней тени. Как врач, ты должен знать, что при болезни отворяют кровь, чтобы больному стало легче.

— У каждого врача три средства — слово, лекарство и нож. Ты же, не испробовав первых двух, поспешил взять нож, а так поступают мясники, но не целители.

— Разве это не твои слова:

Тому, кто сведущ в тайнах мира,

Радость, горе и печаль — все одно.

Раз добро и зло мира равно пройдут,

Хочешь — будь болезнью, хочешь — снадобьем.

— Мои. Но я удивляюсь тебе, Саббах: когда мы были детьми, ты спрашивал меня, где писать «каф», а где «вав», а теперь ты считаешь себя всезнающим и не нуждаешься в советах, хотя сейчас каждая твоя ошибка ужасна. Пей вино.

— Аллах не разрешил нам это.

Хайям пожал плечами и выпил.

— А все, что ты делаешь, он разрешил? Вложить в руки глупцов ножи... Пролить кровь правоверных... И разве ты не знаешь, что человек — самое совершенное творение аллаха?

— Это не помешало тебе поднять руку на подметальщика Мансура.

— Я поступил нехорошо. Но ты сравниваешь несравнимое, Саббах. Замахнуться на одного или зарезать тысячу — понятия разные, и следствия таких поступков несоизмеримы. Скажи мне, как называется то дерево, которое ты так щедро поливаешь кровью?

— Имя ему — справедливость. И с этого дерева я срежу все сухие ветви, заботясь, как истинный садовник, о плодоносящих. — Огромные карие глаза Саббаха смотрели спокойно, не мигая, но в их спокойствии была видна досада и усталость, как у родителей, рассказывающих очевидное непонятливым детям. — Ислам состарился и оплешивел, я верну ему силу.

— Такая беседа может длиться бесконечно, ибо примеров множество на каждый случай. Я скажу «два-три», ты ответишь — «три-четыре», я — «пять-пять», ты — «шесть-шесть» [¹ Различные положения игральных костей при игре в нарды.]. Но ведь мы прожили жизнь, Саббах, и научились причину отличать от следствия, слова от поступков.

— Закон, основанный на лжи, всю жизнь пропитывает ложью.

— Конечно, ложь отвратительна — ты прав, но стало что-то слишком много правд, просто глаза разбегаются — как на базаре; не знаешь, у какого торговца она слаще и дешевле. Но торгующему нелишне знать: если чего-то слишком много в продаже, товар падает в цене и можно остаться в убытке.

— Я не купец, Гийас ад-Дин, откуда мне знать их хитрости?

— Ты озабочен, что наша жизнь пропитана ложью. Синее решил перекрасить в красное. Мой прадед был красильщиком, и я в этом деле понимаю. Ты слишком торопишься, Саббах, а по мне пусть жизнь будет пропитана ложью, но не кровью — от лжи имеется лекарство, от смерти же исцеления нет. Пророк — наилучшие молитвы и привет над ним! — сказал нам: «Люди! Оглянитесь!» Мы оглянулись и увидели вокруг мерзость, ложь, беззаконие, а впереди, в конце пути, — благополучие и справедливость. Но этот путь не одинаков для всех, многие не смогли его пройти. И все-таки это путь, движение, развитие. А ты, смеясь над людьми, идущими по пути, указанному пророком, думаешь: «Глупцы! Вы слепые и заблудившиеся. Уж я-то устрою это дело!» И ты бьешь народ палкой по ребрам, считая себя единственным вожатым, знающим тайный смысл грядущего. «Нам предопределено свыше», — твердят такие, как ты, а их предопределение на самом деле — выдумка, или болезнь, или врожденное слабоумие.

Хайям налил из тыквы вина, перелив через край пиалы, и, боясь расплескать еще больше, нагнулся и отпил, вытянув шею, как курица.

— Напрасно ты смеешься над предопределением, Гийас ад-Дин. Однажды я был перед султаном Малик-шахом, когда к нему пришел мальчик из детей эмиров и хорошо прислуживал. Я удивился тому, как хорошо он служит в раннем возрасте. Султан же мне сказал: «Не удивляйся, ведь цыпленок, вылупившийся из яйца, клюет зерно, хотя его никто не учит, но не находит дороги домой, а птенец голубки не может клевать зерно без обучения, но зато становится вожаком голубиной стаи, летящей из Мекки в Багдад». И я поведу мусульман дорогой, открытой лишь мне одному. Но мне было бы легче, имея такого спутника, как ты. Я знаю только путь, тебе же дано знать, будут ли мне сопутствовать расположения светил. Два наших знания, — Саббах стиснул левую ладонь правой, — предрешат исход любого дела, — среди людей нашего времени нет равных мне и тебе.

— Саббах, не обманывай хотя бы себя! Верблюда в некотором смысле тоже можно назвать спутником... К тому же у меня свой путь: от дома до медресе, из медресе домой, а у тебя — от края до края мира. Мне поздно пускаться в такую дорогу, да я и не слышал, чтоб кто-нибудь ее прошел. А уходили многие...

— Я рад, Гийас ад-Дин, что ты не хитришь со мной. И я не стану лукавить. Я могу сдуть тебя с ладони жизни, как пылинку. Сиди, сиди и не бойся! Могу исполнить любое твое желание, как если бы ты достиг престола аллаха.

— Первому я верю, но во втором сомневаюсь.

— Мои предки из племени химьяритов говорили: «Недоверие — мудрость дураков».

— Что ж, если ты так всемогущ, Саббах, вот тебе бумага и калам — докажи пятый постулат Евклида!

— Я всегда считал, что ученые это дети, и ты мне кажешься одним из них — самым непоседливым и дерзким, — впервые улыбнулся Саббах.

— Возможно, мы и похожи на детей любопытством и жадностью познания. Мы тоже ругаемся, спорим, опровергаем друг друга. Но что было бы, если бы мы взяли вместо каламов ножи и решили защищать свои мнения не спором, а резней? Недолго прожила бы наука после таких кровопусканий! А ведь мы решаем задачи труднее тех, которые ты взялся решить. И мы пусть медленно, но неуклонно, без крови и убийств, отвоевываем известное у неизвестного, конечное у бесконечного. Изучение наук и постижение их с помощью истинных доказательств необходимо для того, кто добивается спасения и вечного счастья.

— Гийас ад-Дин, не зря тебя зовут «Худжжат ал-хакк» — «Доказательство истины». Мне очень жаль, что свет учения халифа Исмаила не осветил твою душу. — Саббах намотал на толстый палец черные волосы бороды.

— Аллах помогает нам во всех случаях, он наше прибежище. А свет и тьма в нас самих. По крайне мере, вечная жизнь начинается здесь... Некоторые полагают, что бесконечность бытия и есть вечная жизнь; другие считают, что она начинается, когда нас призовет аллах. Оба эти представления неточны, вернее, недостаточны. Вечная жизнь отличается от земной, но начинается на земле — в тебе, во мне, в Толстом Ибрахиме... И не надо путать свет с пожаром, хотя и от него на время становится светлее.

— Пожар?.. Мысль о пожаре мне не приходила, но я подумаю. Может быть, у тебя есть просьба? Я с радостью ее исполню, если... она не выше моих сил.

— Просьб у меня нет, остались желания. И самое большое из них — прожить остаток дней без суеты. Я приехал в Тус купить у судьи редкий список перевода «Начал», сделанный еще ал-Хаджжаджи [¹ Ал-Хаджжаджи — первый переводчик на арабский язык «Начал» Евклида.] Но мне не хотелось бы, чтобы об этом знали многие. Хозяева караван-сараев люди общительные...

— Твое беспокойство напрасно. Толстый Ибрахим надежный человек и умеет молчать. Мир тебе, Гийас ад-Дин, я рад, что ты нашел время для меня. Иди и ничего не бойся.

Саббах встал, взял прислоненный к столику посох и, слегка наклонив голову, чтобы не задеть колпаком о притолоку, вышел.

Хайям остался один. Посмотрел на глубоко вмятую подушку, где только что сидел Саббах, устало погладил бороду. «Странно, он немного моложе меня, но у него ни одного седого волоса в бороде, а моя совсем седая. Гранаты щек моих сморщились и посинели, и бывает нестерпимо больно вот здесь». Боль, словно спящий пес, которого позвал хозяин, проснулась и острыми зубами вгрызлась в сердце. Старик со стоном опустился на правый бок, поджав колени к подбородку. Осторожно вдохнул и вытер взмокший лоб. Фу! Губы сразу иссохли, как опавшие листья. Он с трудом дотянулся до колокольчика и позвонил. Подождал, еще позвонил — шагов не было слышно. Из-за стен башни смутно доносился шум (может, пришел караван?), но на лестнице было тихо. К счастью, боль скоро прошла.

Хайям поправил халат, сунул ноги в домашние туфли без задников и, чутко прислушиваясь к успокоенному сердцу, вышел из комнаты. Шум во дворе стал громче. «Ну и глотки у этих погонщиков! Даже за стеной от них нет спасения!»

Но кричал не погонщик — молодая женщина в черной накидке пронзительно кричала, царапая тащивших ее мужчин. В одном Хайям узнал свирепого сторожа. Втянув голову, тот увертывался от острых ногтей и молча тащил женщину. В углу двора возле склада для фуража толпились люди, что-то плотно окружив. Хайям растолкал спины, протиснулся вперед и увидел Толстого Ибрахима, лежавшего на пыльных каменных плитах. Он упал лицом вниз, поджав руки с поднятыми локтями, словно силясь подняться. Лужица темной крови растеклась вокруг надломленной шеи; далеко разлетелись осколки стеклянной гири; следы чьих-то туфель, отпечатанные в пыли, терялись в крови и вновь начинались из крови. Кровавые следы.

— Что с ним? — спросил Хайям рыжебородого.

— Не знаю, хаджи. Хозяин пошел за рисом для плова, и мы услышали крик. Прибежали, а он лежит с перерезанным горлом. И никого рядом.

Хайям опустился на колени, осторожно распрямил руку, сжал тремя пальцами запястье, прижав вену к лучевой кости. Пульс не прощупывался — Толстый Ибрахим был мертв.

Толпа, тесно обступившая убитого, качнулась и треснула; люди, отталкивая друг друга, выбирались из толпы. Хайям поднял голову: мимо бежали дети; семенили женщины в волосяных покрывалах; шаркали бормочущие старики; толстый торговец, ругаясь, толкнул стражника, наступившего ему на пятку. Куда они спешат? Сидя на корточках, не видно. Хайям встал: вдоль арыка, в сторону водоема, укрытого лимонными деревьями, густо желтеющими плодами, спешили люди. Над чалмами, шлемами стражи возвышался черный войлочный колпак Хасана Саббаха; сотни рук тянулись коснуться его тяжелого халата, узорчатого пояса, его посоха, украшенного жемчугом.

«О люди! — с горечью подумал имам Омар. — Куда вы торопитесь так, что с пяток сваливаются туфли? Спешите на пожар, и не с водой — с огнем. Ах, люди!.. Но где начинается свет и вечная жизнь, если возле мертвого остался только один живой? Если даже там, где люди целуют окаменевший след пророка, человека разрубили на куски, как тушу в мясной лавке. Где спастись человеку?»

Хайям побрел к башне. Вопли толпы словно толкали его в спину, но не было сил бежать. Отяжелевшие ноги с трудом поднимались по каменным ступеням. «Не утруждай себя заботами, шейх, я свое получил...» Ах, Саббах, Саббах! Теперь я понял, почему ты счел хозяина надежным и умеющим молчать. Ты веришь только мертвецам! А я-то старый глупец, говорил с тобой о творениях аллаха и самонадеянно подумал, что прокладываю путь к твоим ушам.

Вот так. Жил человек, плохой или хороший — кто знает? Звался Ибрахимом. Имел жену и, наверное, детей. Любил хорошо поесть — иначе от чего же растолстел? Молился, подсчитывал барыши, считался почтенным горожанином. Шел на склад с гирей, не зная, что смерть к нему ближе, чем рубаха. И вся его вина лишь в том, что он был человеком. Будь он верблюдом, лимонным деревом или водой в арыке, Саббах прошел бы мимо. Но человеку, увы, дарована способность говорить...

Хайям, словно это было вчера, снова увидел себя в Мекке — в толпе паломников, покрытым, как и все, цельным куском материи — ихрамом. Они прошли среднюю арку Баб ас-Сафа — через эти врата выходил пророк, когда шел на моление на гору Сафа. Раньше там был Камень, на который ступал благодатными ногами посланник аллаха, мир да будет над ним! След его стопы вырезали и вставили в белый камень так, что пальцы ног обращены в сторону мечети. Одни паломники припадали к следу пророка лицом, другие ставили на него ногу. Хайям счел более уместным припасть лицом. Потом вошли в дом Каабы и заполнили его; Хайям, оттесненный в Иракский угол, нашел взглядом колонну, на которой лежал Черный Камень — округлой формы, длиной в ладонь и четыре пальца, шириной в восемь пальцев. Вместе со всеми он шел справа налево; подойдя к Камню, поцеловал его и снова обошел. Так семь раз: три раза бегом, четыре раза медленным шагом. Когда один иссохший старик, обессилев от бега, упал и его стошнило, служители с обнаженными мечами тут же изрубили паломника на куски. Тогда Хайям с великим усилием удержал себя от тошноты, но еще много ночей просыпался от удушья.

Разве угодна была кровь того старца аллаху? Разве она хоть на волос прибавила славы пророку? Ах, люди, люди! Ведь это вам в уши закричал Фирдоуси: «Если смерть справедлива, тогда что же несправедливо?» Да, пророк знал силу и власть Камня, ибо Камень всегда прав, потому что мертв. Вот почему прав и Саббах, а Толстый Ибрахим виноват и лежит с перерезанным горлом на каменных плитах своего караван-сарая. И так будет до тех пор, пока люди не поймут: главное — не Камень, не Закон, не Власть и даже не Знание, главное — человек.

Он больше не мог оставаться в караван-сарае — страшно стало одному в каменной башне, с этой подушкой, вмятой каменным задом Саббаха, с засахаренным миндалем, положенным неведомой рукой. Торопливо подвязав поясом халат, Хайям вышел из башни, прошел мимо присыпанной песком крови, где только что лежал Ибрахим, вывел из стойла заупрямившегося мула и поспешил из Туса, пока еще не закрыли ворота.

День был жарким и солнечным. Широкая дорога пахла пылью и полынью, серебристо-зелеными кустиками росшей по обочине. Поля поспевающего ячменя подступали почти вплотную к дороге, шелестя высокими колосьями на теплом ветру. Этот шелест жизни, и безлюдная дорога, и огромное небо над зеленеющей долиной вдруг показались таким счастьем, что Хайям остановил мула и, опустившись на колени прямо в пыль, поблагодарил бога, что с ним случалось очень редко.

6. О пользе сдувания пыли

Громко постучали тяжелым кольцом в ворота.

— Здесь живет шейх Абу-л-Фатх ан-Найсабури?

— Йа аллах! — крикнул Хайям, предупреждая Зейнаб, что пришел чужой мужчина и ей надо закрыть лицо покрывалом.

Судя по тому, что незнакомец назвал его ан-Найсабури, он был арабом — персы говорят Нишапури.

— Я — ан-Найсабури, а ты кто, гость? Войди в дом и назови свое имя.

— Я — Икрам ибн Джамал из Багдада. И отец мой, и дед, и прадед торговали бумагой. Наша семья поставляла ее Хунайну ибн Исхаку, Абу-Юсуфу аль-Кинди, Абу-Насру Фараби, Абу-ль-Ала Маарри.

— Вот как! Давно я не слышал столько прекрасных имен сразу!

— Наша лавка рядом с Бейт ал-Хикма [¹ Бейт ал-Хикма — «Дом мудрости», академия, основанная халифом Ал-Маамуном.]

— Был я и там.

— И у нас тоже, имам хаджи. Тогда ты удостоил беседой моего отца, а я вам прислуживал. И ты взял стопку лучшей бумаги — бирюзовой и золотистой.

— У твоего отца шрам над правой бровью, и он, как суфий, бреет усы?

— Память твоя огромна, господин! Тогда отец сказал мне и старшему брату Ясиру: «Дети, каждый год в этот день давайте нищим по двенадцать дирхемов».

— Почему по двенадцать?

— Ты осчастливил наш дом в двенадцатый день месяца рамазана.

Хайям и гость прошли на айван, где Зейнаб уже постелила скатерть и накрыла завтрак.

— Что же привело тебя на чужбину?

— При халифе Мустаршиде многие торговцы бумагой обнищали, ибо спрос на нее упал, — воюют оружием, а не бумагой. Старший брат стал торговать хлопком и переехал в Миср, а я хотел, чтобы дело моих предков продлилось. И отец похвалил меня и сказал: «Икрам, поезжай в Найсабур. Там, где живет Доказательство истины, всегда будет нужна бумага». Я пришел со вчерашним караваном и утром поспешил к тебе.

— Ты рассказал хорошее, но чем я могу помочь твоей торговле? Я человек бедный.

— Имам, тебе не придется тратить, ты будешь только получать. В стене, возле ворот, есть удобная ниша. Пока я не приобрел дом, я бы хотел устроить там лавку, а тебе от меня будет плата — пятнадцать дирхемов каждый месяц.

— Это за место. А за шум?

— Ты шутишь, господин?

— Какие шутки! Отодвинь ухо ладонью и скажи мне, что ты слышишь?

Пока молодой торговец сидел, смешно оттопырив большое ухо, Хайям не спеша ел печеные баклажаны, фаршированные сладким перцем и луком.

— Я слышу только журчание воды в арыке и скрип дерева.

— И я это слышу. А когда ты сделаешь из моего дома лавку, у меня будет болеть голова от воплей покупателей, и мне придется каждый день пить отвар из зерен конопли, сильфия и мяты. А лекарство в наши дни стоит дорого. Кроме того, к тебе будут приходить поэты, а они не могут говорить как люди — им непременно надо выть или рычать. Неплохо иметь пятнадцать дирхемов, но тишина стоит дороже.

— Может быть, двадцать дирхемов вернут тебе спокойствие, господин?

— Ты прав, багдадец...

— Меня зовут Икрам ибн Джамал.

— Как бы тебя ни назвал отец, ты прав: чем больше дирхемов, тем спокойнее. И я не поверю, что ты желаешь зла старому человеку.

— Клянусь прахом отца, это так. Но назови свою цену, имам!

— Тридцать дирхемов и сто листов бумаги каждый месяц.

— Если багдадской или бухарской, я согласен.

— Самаркандской.

— Тогда тридцать листов, хотя и это мне в убыток.

— Тридцать самаркандской и сорок бухарской.

— Но это то же самое! — опешил ибн Джамал.

— Разве? Видишь, я уже не помню, что сказал минуту назад, и у меня начала болеть голова.

— Хорошо, хорошо, тридцать дирхемов и пятьдесят листов самаркандской бумаги — только из уважения к твоей мудрости и седине. Деньги я уплачу сейчас, а товар у меня сложен в караван-сарае.

Ибн Джамал достал шелковый позванивающий мешочек, положил на протянутую морщинистую ладонь. Хайям подивился верному расчету багдадца — в мешочке оказалось точно тридцать монет.

— Господин, если ты не возражаешь, я сегодня же пришлю двух каменщиков и плотника — надо оградить нишу кладкой в три кирпича, оштукатурить, выложить окно и дверной проем.

У Хайяма тоже нашлось дело в городе, и он вышел вместе с ибн Джамалом. Проходя мимо медресе, учитель с радостью увидел, что куча кирпичей уменьшилась и рабочий с распухшей щекой, перевязанной платком, складывает в тачку последние. Хайям захохотал. Багдадец с удивлением смотрел на него, а зеваки на них обоих.

— Ибн Джамал, то, что я тебе расскажу, удивительней приключений морехода Синдбада. Однажды в нашем медресе обвалилась стена, и я нанял каменщиков для ее ремонта. Неделю они работали, а оставшиеся после них кирпичи валялись здесь три года, став причиной моих бедствий. Из-за них я совсем охромел. И когда мое терпение истончилось, я помолился эмиру Абу-л-Абассу ибн Тахиру ибн ал-Хуссейну, чтобы он обрушил эти кирпичи на голову тех, кто их здесь бросил. Прошло семь месяцев — и, как ты видишь, куча убрана, а каменщик наказан. Теперь я верю, что эмир Хуссейн действительно святой, — сам подумай, сколько людей обращаются к нему с молитвой, если моя ждала очереди так долго.

Рабочий, не понимая, над чем все смеются, тоже захохотал, раскрывая рот, насколько позволяла повязка.

— Отец мне говорил, имам, что однажды твои слова дошли до самого аллаха.

— Я что-то не помню.

— Прости, я плохой рассказчик, но дело было так. Однажды ты сидел в саду и пил вино, дабы отвлечь себя от суетного мира. И вдруг поднялся страшный ветер, он вздымал тучи пыли, гнул к земле деревья, валил на бок людей...

— Ну и ветер! — хмыкнул Хайям.

— Ураган! Он набросился на тебя и опрокинул чашу с вином. И тогда ты крикнул:

Ты разбил мой кувшин с вином, о господи!

Закрыл для меня врата наслаждения, о господи!

Ты пролил на землю пурпурное вино.

Да буду я проклят, может быть, ты пьян, о господи?!

Эти упреки дошли до ушей аллаха, вызвав его гнев. И аллах наказал тебя — перекосил твой рот и сковал язык немотой. Тогда ты, говорят, раскаялся, заплакал и взмолился:

Кто в мире не грешил, скажи?

Кто живет безгрешный, скажи?

Я совершаю зло, а ты воздаешь злом, —

Так какая же разница между нами? Скажи!

— Нет, такого случая я что-то не припомню, багдадец, хотя книга моей жизни из какой только бумаги не сшита — белой, золотистой, пурпурной, голубой. Но знаешь, какое ужасное подозрение вкралось в мое сердце, когда я слушал твой рассказ?

— Не знаю, господин. Мой отец клялся — это истинная...

— Я не о том. Ты сам пишешь стихи?

Ибн Джамал поднял голову, разглядывая бирюзовый купол мечети.

— Так я и знал! — Хайям сплюнул на землю и растер плевок. — Клянусь, ты измарал сто тюков бумаги. Хотя где же и быть бумаге, как не у торговца бумагой. И конечно, ты считаешь себя лучше Рудаки?

— Пусть мне отрежут язык, если я хоть шепотом скажу такое. Как я могу даже в мыслях равнять себя с Адамом поэтов, если я только учусь делать первые шаги, и ноги мои разъезжаются, как у новорожденного верблюжонка.

— И кого же ты избрал себе в учителя? Назови их.

— Абу-л-Касим Фирдоуси, Абу-Шукур Балхи, Абу-ль-Ала Маарри, Насир-и-Хусроу и ты, мауляна[¹ Мауляна — духовный учитель, наставник.] — позволь мне тебя так называть.

— Я? — Хайям с удивлением посмотрел на торговца. — Но мое имя лишнее в этом созвездии поэтов. Нет, я всего лишь математик, и то... Давай передохнем хоть минуту в одном доме. Это близко.

Они зашли в лавку точильщика ножей, где в задней комнате подавали вино — мутное и непроцеженное, зато без лишних разговоров. Все дело заняло не больше трех минут, и собеседники вновь увидели солнце.

— Перечисляя великих, ты назвал Насир-и-Хусроу. В таком случае ты должен знать его строки, сказанные о пишущих:

Стоишь и за стихом читаешь пышный стих,

А честь твоя, как кровь, стекает на пол с них.

— Я их храню, как сокровище. Этому двустишию предшествует другое:

Тупице посвящать касыд хмельное зелье —

Что наряжать осла в шелка и ожерелье *

* Перевод И. Сельвинского.

— Хорошо, торговец бумагой.

— Меня зовут Икрам ибн Джамал.

— Но знать поэтов и самому быть поэтом — разное.

— Я никогда не называл себя высоким именем, мауляна.

— И правильно. Высокое имя лучше высокой крыши. А то развелось слишком много неучей и сопляков, именующих себя Багдади, Мешхеди, Мервази, Самарканди. Вот, кстати, идет один из них — Нишапури. Смотри, как он пыжится и вертит головой, высматривая жертву для своих касыд. Несколько лет назад я встретил его в майхане. Правда, и щечки у него были тогда румянее, и стан стройнее.

Молодой мужчина, о котором говорил Хайям, шел по улице, часто поглаживая шелковистую черную бородку; при каждом движении крупный лал в перстне вспыхивал быстрым огнем, доставляя его владельцу наслаждение. По моде, введенной еще женой Харуна ар-Рашида Зубайдой, его сафьяновые туфли были расшиты хорошо ограненными разноцветными стеклами — на драгоценные камни пришлось бы истратить состояние. Чалма была скручена изящно и высоко, расшитый золотыми нитями конец спускался длинно, как у ученого.

Щеголь опасливо покосился на Хайяма, решая, подойти или пройти мимо, но тщеславие пересилило. Сложив на груди узкие ладони, он поклонился имаму, не удостоив его спутника даже взглядом.

— Мир тебе, светоч познания!

— И тебе мир, незнакомец.

— Мы знакомы, высокочтимый имам, — улыбнулся любитель слов. — Я услаждал твой слух касыдой в одном ученом собрании.

— Да? И что же я сказал тогда?

— Ты был приветлив со мной и сказал, что рифма моей касыды подобна строкам несравненного Насир-и-Хусроу, яркость сравнений — творениям Рудаки, а скорбь любовного томления увлажняет ресницы воспоминаниями о Абу-Теммаме.

— А ты не перепутал? Наверное, я был здорово пьян, если мог выдумать такое! Вижу, ты преуспел за эти годы. Ты выбрал дело по душе? Стал каллиграфом, булочником, банщиком, или на беду свою, евнухом?

— Я не могу жить без поэзии!

— Что ж, случается и такое. Верно, ибн Джамал? Приходит называющий себя поэтом и начинает пронзительно вопить: «Я не могу жить без поэзии!» Она же отвечает: «Но ведь я без тебя могу, зачем принуждаешь меня к сожительству?» Но такой и слышать не хочет, продолжает кричать дурным голосом, как верблюд в пору гона.

Ибн Джамал шел за Хайямом, боясь пропустить хоть одно слово; за ним, отстав на два шага и стараясь казаться равнодушным, шествовал сочинитель рифм в сафьяновых туфлях, но шею его влекло любопытство, как курицу — рассыпанные зерна.

— Случилось мне знать одного юношу в Газне, — с улыбкой продолжал Хайям, — который, вместо того чтобы прилежно учиться в медресе, писал касыды, за что его часто били учителя. Но то ли кожа у него была толще буйволиной, то ли он действительно любил соединять слова в строки, но этот несчастный никому не давал прохода без того, чтобы не всучить пару-тройку касыд. Хотя, если признаться, сочинял он неплохо.

— И что же? — нетерпеливо спросил тот, кто не мог жить без поэзии.

— А, это ты? Прости, я и не знал, что кто-то идет следом за нами. А юноша... Кто видел переболевших оспой, тот узнает их по отметинам на лице. Так и тот юноша переболел поэзией — он вдруг вбил себе в голову, что должен стать поваром. Шейх Абу-ль-Маджид Санаи, которого я считаю лучшим из всей своры пишущих на фарси, пришел к родителям глупца открыть им, что их сын — поэт, и дар его редчайший, от щедрости аллаха. Отец, а он был оружейник, увидев в своем доме богатого господина, пообещал спустить шкуру с сына, если он не станет поэтом, — вот улыбка судьбы. Но юноша стоял на своем: хочу быть поваром, у меня к этому влечение! Сейчас он главный пловщик султана Мухаммада, и думаю, в этом деле ему нет равных.

— Конечно, чего ждать от сына низкого человека! — Нишапурец, подбоченясь, погладил холеную бородку; в перстне ярко вспыхнул лал. Багдадец задумчиво смотрел вдаль.

— Ты тоже так считаешь, ибн Джамал?

— Какое право я имею судить других, если сам ничтожен?

— А я думаю, парень правильно сделал, — вмешался в разговор чайханщик, вышедший из чайханы обсушить пот на толстой груди.

— Мир тебе, Абдулла! Чайханщики — люди, сведущие во всех делах, и мнение их достойно внимания. Интересно, что ты скажешь о назначении поэта?

— За меня сказал Абу Али: «Поэты — принцы вселенной». По сложности ваше дело сравнимо с нашим. Чай варят в каждом доме, а лучший чайханщик один на весь город, даже если он огромен, как Багдад. Вода, огонь и чай — вот наше богатство. Но мой дед говорил, что семь поколений должны переливать чай из пиалы в чайник и в пиалу из чайника, пока он не обретет совершенную крепость, аромат, вкус и цвет настоя.

— Ты прав, Абдулла, но не во всем. Тем поэт и отличается от тебя, что в своем сердце хранит боль, знания и мудрость семи поколений, а судья ему все остальные поколения, сколько бы их ни пришло. Чай выдыхается и мутнеет между двумя молитвами, а написанное пером несокрушимо. Слово — послание сердца. Однажды шах Ануширван Справедливый сел на коня, чтобы поохотиться. Проезжая по окраине деревни, он увидел девяностолетнего старика, сажавшего ореховое дерево. Шах удивился, ибо, только становясь двадцатилетним, орех приносит плоды, и сказал: «Эй, старик! Ты сажаешь ореховое дерево?» — «Да, повелитель». Шах спросил: «Сколько же ты думаешь прожить, чтобы узнать вкус орехов?» На что услышал: «Они посадили, а мы съели, мы сажаем, а они съедят». Вот ответ поэта.

В нашем городе есть мастера шестидесяти ремесел, Абдулла, — чайханщики, ткачи, стекольщики, каменотесы, банщики, гончары, оружейники, ювелиры, резчики по дереву, медники и другие. Среди этих ремесел нет ни одного, по трудности сравнимого с работой поэта. Только копатели кяризов. Они роют колодцы в песках — копают землю на двадцать, на пятьдесят, на сто локтей! Пока из глубины не выступит желанная вода, лучше которой нет ничего. Им не хватает воздуха, они стиснуты сырыми стенами колодца, в любой момент готового обрушиться и заживо похоронить мастера. Но они копают, копают, а найдя воду, роют другой колодец. И так десятки колодцев — год за годом. И каждый соединен с другим подземным ходом, собирая тоненькие ручейки в неиссякаемый источник. От этой работы у копателей колодцев желтеют щеки, впадает грудь и горлом идет кровь. Они умирают, а вода, их вода, спасает людей от жажды, от отчаяния, от бессилия. Вот...

Хайям побледнел и, силясь что-то сказать, жадно глотал воздух. Ибн Джамал подхватил его на руки, не зная, что делать.

— Сюда, сюда, — засуетился Абдулла, расталкивая зевак, загородивших вход в чайхану.

Хайяма положили на суфу, подложив под голову подушку, и развязали пояс халата.

— Господин, уже побежали за лекарем.

— Лучше... домой... домой... — Язык с трудом повиновался Хайяму.

Тут же остановили арбу зеленщика, разгрузили корзины с перцем, луком, редькой; имама бережно положили на кошму, подстеленную Абдуллой. Он лежал и слабо улыбался. Небо опрокинулось над ним, щекоча глаза нестерпимой голубизной. Огромное облако плыло, не отставая от арбы, до самого дома.

Когда больного вносили в узкую дверь и неловко повернули, Хайям крикнул — такая боль пронзила грудь. Нос с благородной горбинкой заострился, лицо побелело от боли. Словно сквозь дым он видел людей, знакомого врача, почувствовал под халатом его пальцы, холодные от льда, накрошенного в бычий пузырь.

— Где болит, Гийас ад-Дин?

— Под ключицей... очень...

— А здесь? — Хаким стукнул согнутым пальцем пониже левого соска.

— Больно...

— Поднимите ему голову.

Придерживая пузырь со льдом, привязанный полотном к голове, больного приподняли. Врач поднес ему толстую фарфоровую чашку, в которой с треском и густым дымом тлел коричневый шарик. Губам стало тепло.

— Дыши!

С каждым глотком дыма дышать становилось безболезненней и легче.

— Теперь болит?

— Под ключицей нет... там больно.

— Через каждые два часа пей по десять капель из этого пузырька. Запивай горячим козьим молоком.

— Что в нем?

— Сумбул, китайская корица, дикий имбирь, семена укропа — настоянные на виноградном вине.

— Вот видишь, лекарь, на вине. Дай мне попить, пересохло во рту.

— Принесите молока.

— От молока у меня изжога.

— Если будет изжога, проглоти косточку маслины или разжуй пять зернышек овса.

— Ты не врач, а палач... Вместо того, чтобы лечить больного, ты издеваешься над ним. Я болен, но не болезнь угрожает моей жизни, а отказ от вина... Самое удивительное, лекарь: чего бы я ни принимал внутрь при болезни — все вредит мне, кроме вина.

— Гийас ад-Дин, ты сам был врачом, и не мне говорить тебе о вреде пьянства, — достаточно того, что сказал пророк.

— То, что сказал пророк, я знаю лучше тебя. Но неужели ты никогда не задумывался, почему люди тянутся к вину, а не к отварам и мазям, хотя кровь лозы, как ты утверждаешь, вредна, а лекарства полезны? Мы были каплей жидкости, вложенной в чресла, извергнутой наружу пламенем страсти... Поживем и умрем... Время между нашим приходом и уходом надо прожить радостно, — и без того в наши сердца создатель вложил немало скорби. Или ты думаешь, с тобой время поступит иначе, чем с другими? Знаешь ли ты, в чем цель моего поклонения вину? Не поклоняться никому, в том числе и себе. К тому же я пью, но не пьянствую.

— Успокойся, — шепнула Зейнаб, обтирая мокрую грудь Хайяма. — Тебе вредно много говорить.

— Ты права. К чему многословие без поэтического дара? Ступай, лекарь, ты не понял больного, а без этого лечение бесполезно.

— Я приду завтра, а если понадоблюсь спешно, пришли кого- нибудь за мной — я живу у Ворот Канала.

Хайям устало закрыл глаза.

— Зейнаб, и ты осуждаешь меня? Сядь рядом. — Зейнаб поправила сбившееся одеяло, робко села на край суфы. Хайям погладил ее узкую ладонь, прижал к закрытым глазам. — Как я счастлив, что твоя рука закроет их... Ты не поверишь, мое сердце, но я полюбил тебя, когда ты была совсем маленькая. Я заказал твоему отцу тысячу кувшинов, чтобы видеть тебя чаще, и все ждал, как тот старик садовник, посадивший ореховое дерево. И я дождался! А скоро нас будет трое: ты, я и тот, кто родится. Тебе уже нельзя носить воду, — скажи сестре, чтоб прислала женщину.

— А тебе нельзя говорить.

— Ничего, мой сахарный попугай, я и так слишком редко говорю с тобой. Принеси мне шербет, похолоднее.

Зейнаб принесла запотевший кувшин с вишневым шербетом, но Хайям спал. Она нежно разгладила глубокие морщины на темном лбу с белой полоской кожи у волос, — Хайям только на ночь снимал чалму.

«Бедный, он всегда думает о своих противных линиях. Даже в праздники пишет. И совсем немного пьет — больше говорит о вине... Нет, пусть лучше будет мальчик — похожий на него. Нет, лучше мальчик и девочка».

Она думала и гладила лицо Хайяма, и дыхание его становилось глубже, спокойнее. Имам улыбался во сне.

Кто-то громко позвал Зейнаб. Она встала, задев туфлей кувшин, и быстро наклонилась, чтобы удержать его, но боль ударила в поясницу как камнем. Она упала на колени, до крови закусив губу, чтобы не разбудить спящего криком; сжалась в комок, боясь пошевелиться. А в ворота стучали. Испугавшись, что стук разбудит Хайяма, Зейнаб поднялась, держась за суфу, и медленно пошла к воротам. Это был отец.

— Муса видел, как имама повезли домой. Что с ним?

— Врач сказал, что у него трехдневная лихорадка.

— А с тобой что? Не пора звать повитуху?

— Не знаю, отец. Я так боюсь!

— И твоя мать боялась, когда рожала тебя. Не бойся, все будет хорошо. Завтра пошлю за старухой Нарджис, пусть сводит тебя в баню. Ну что ты, глупышка? А где имам?

— Он спит. Врач не велел его будить.

— Зейнаб, с кем ты разговариваешь? — донеслось из дома.

— С отцом.

— Пошли кого-нибудь в майхану, а я сейчас выйду. — Набросив халат, в шерстяной серой шапочке Хайям сам вышел на айван. — Мир тебе, Мурод-Али. Садись сюда, здесь прохладнее. Уф! Теперь, благодаря родству с тобой, кувшины у нас водятся в избытке, а вина в своем доме я не видел давно. Какое дерево тебе по душе?

— Мы, гончары, любим орех, у него крепкая древесина.

— Тогда расстелем скатерть под орехом.

Зейнаб принесла подушки.

— Как твое здоровье, имам хаджи? Укрепил ли его лекарь?

— Что сердце, Мурод-Али? Если оно не болит, мы считаем себя здоровыми, хотя на самом деле такой человек неизлечимо болен. Хвала аллаху, сейчас и сердце болит, и стало легче, чем когда меня везли на арбе зеленщика вместо лука и перца. А как здоровье твоих детей?

— Слава аллаху и благословение всем его пророкам, они здоровы. Младший каждый день спрашивает, когда я отведу его в медресе. О нем я не беспокоюсь, а вот Зейнаб...

— И о ней не беспокойся. Она родит девочку, все признаки тому: и горькая слюна, и много пятен на лице, и плод зашевелился после четырех месяцев, а не трех. Ты сам можешь легко проверить: беременная девочкой первый шаг после остановки делает левой ногой. Мне и самому случалось принимать роды, но для Зейнаб я отыскал хорошего врача — он учился у самого Ибн Сины. Думаю, уже недолго ждать, когда ты станешь дедом, я — отцом.

— И ты хочешь девочку?

— Да, девочку.

— В нашем роду первыми всегда рождались мальчики.

— В нашем тоже, но все признаки подтверждают мое желание. Я редко просил аллаха, а сейчас пять раз в день возношу молитвы ему и Абу-Ль-Хамалату — «покровителю нош». Надеюсь, они меня услышат.

— Неужели у тебя никогда не было детей, Гийас ад-Дин?

Хайям ничего не ответил. Он смотрел на Зейнаб — она двигалась осторожно, словно внутри нее был сосуд, откуда нельзя расплескать ни капли. Лицо ее подурнело от пятен, белки глаз посинели; когда она поднимала ресницы, в карих зрачках дрожал свет. Не было видно и ямочек на щиколотках. Но сейчас Хайям любил ее больше, чем тогда, когда она, привстав, тянулась к яблокам: она носила в себе самое сокровенное его жизни — продолжение.

— А вот и вино. Откуда оно?

— Я не спросила, господин.

— А если бы тебе принесли серьги с бирюзой, ты бы сто раз спросила, откуда бирюза — из Нишапура, Табаса, Кара-Мазора или Ходжента? Ведь каждому известно, что ходжентская быстро теряет цвет и желтеет, а из Кара-Мазора — крошится при обработке. А вино важнее бирюзы. Как ты считаешь, Мурод-Али?

— Для Зейнаб важнее бирюза, для тебя — вино, для меня — глина. Будь хоть алмаз, из него не сделаешь кувшин.

— Ах, Мурод-Али, когда ты научишься делать кувшины с вином, я брошу все и пойду к тебе в подмастерья.

— Прежде чем стать подмастерьем, я восемь лет ходил в учениках. Ты знаешь, наше дело из древнейших...

— Не зря же аллаха назвали «формовщиком».

— Да, аллах слепил человека из глины, поэтому наш труд угоден богу. Вот, посмотри на это блюдо. — Усто выложил лепешки на скатерть и взял блюдо, расписанное желтым, коричневым, зеленым узором. — Видишь, оно покрыто трещинками, словно паутиной. Ты, наверное, даже не замечал их, но хороший гончар увидит сразу. Он скажет, в каком городе его делали, давно или недавно, где взяли глину, кто мастер, кто был его наставником, кто стал его учеником.

— А ты что скажешь про блюдо?

— Делали его в Шахрисабзе на улице Куллоли, расписывал усто Керим-баба, а обжигал подмастерье.

— Верно, — удивился Хайям. — Я действительно привез его из Шахрисабза, а вот имя мастера мне неизвестно, — помню только, что хромал на левую ногу.

— Это и есть Керим-баба. А хромым его сделали братья одной женщины, которую он любил щипать за зад. Подкараулили его в темноте, избили палками и бросили через стену кладбища. А он упал на камень и сломал ногу.

— Собаки! — воскликнул имам. — Разве зад их сестры лепешка, чтобы уменьшиться от щипков? Такого достойного человека сделали хромым!

— О нем рассказывают и такое...

— Поведай мне, Мурод-Али. — Хайям налил гончару чай, себе вино — из дикого черного винограда.

— Рассказывают, был у него ученик Юсуф. Не помню, семь или восемь лет прошло, пока Керим-баба позволил ему сесть за гончарный круг. Всему научил — формовке, приготовлению красок, начертанию узоров, обжигу. Наконец настал день, когда подмастерье сказал: «Теперь я знаю то же, что и ты. Пора мне ставить на посуде свой знак». Сколько гончар ни уговаривал его остаться еще на год, Юсуф не соглашался. Ты ведь знаешь, молодые всегда торопятся, а тут как раз умер один гончар, юноша взял в жены его дочь, и мастерская досталась ему вместо подарка.

Получалось у него не хуже, чем у Керим-бабы, только блюда после обжига покрывались трещинками. Покупатели их не замечали, но он-то видел! Пробовал разную глину, огонь быстрый и медленный, краску густую и жидкую, а вынет блюдо из печи — опять трещинки. Долго мучился Юсуф, потом взял лучшее блюдо и пошел к мастеру.

«Усто, почему у тебя нет трещин на поливе, а у меня есть?» — «Потому, что ты поспешил назвать себя усто. Помнишь, я звал тебя остаться еще на год, зачем же пришел, когда тебя не звали?» — «Два года буду подмастерьем». — «Нет, — ответил Керим-баба, — до моей смерти. Тогда скажу».

Конечно, другой бы на месте Юсуфа засмеялся и пошел прочь. А он согласился. «Учитель, скажи скорее, в чем причина проклятых трещин, лишивших меня покоя?» — «Прежде чем ставить блюдо в печь, сдуй с него пыль».

Мурод-Али не спеша допил чай. Хайям молчал, разглядывая чашу с вином. Вздохнул.

— Жаль, Мурод-Али, что я не слышал эту историю раньше и не смог рассказать ее своим ученикам. Может, они не торопились бы так спешно называть себя учеными, ведь в нашем деле сдувать пыль куда важнее, чем в вашем. Впрочем, это относится и к поэтам.

7. Цветы, деревья, люди под луной

Хайям сорвал яблоко, обтер ладонью, но с сожалением вспомнил, что два передних зуба шатаются. А сорванное не приставишь... Досадуя на необдуманный поступок, вернулся в библиотеку, прижал яблоком трепетавшую бумагу, где незачеркнутой осталась только одна фраза: «Перенося страдания, человек становится свободным».

...Зейнаб спала, прикрыв ладонью глаза. Голубое шелковое одеяло соскользнуло на кошму — Зейнаб спала, свернувшись, как плод в чреве матери, хотя она сама уже мать, и стоит приложить руку к животу, чтобы почувствовать нетерпеливое толкание младенца. Как не похожа она на девочку, думал имам, которая плакала в ту ночь, когда ушел Джинн, ушел Мурод-Али и они остались одни. Потом... Потом было много ночей, и она смеялась, не отпуская его. Чем больше он любил Зейнаб, тем жарче становилось ее частое дыхание, обжигая его до кончиков пальцев. Однажды, обессиленно разжав руки, он открыл глаза и испугался: карие глаза Зейнаб сузились и были злыми от желания.

Густые черные волосы завесили щеку и острый подбородок и шевелились от дыхания. Серебряный браслет на запястье оттиснул на бедре узорчатый след виноградного листа. Грудь тяжелая, как яблоко. Гладкая и совершенная, как яблоко.

Имам почувствовал слабость в ногах и опустился на колени перед суфой. Так же подломились у него колени, когда увидел Камень, вмурованный в стену Каабы. Он упал ниц, боясь встретиться взглядом с Камнем, чувствуя, как сам погружается в черную твердь. Тогда Камень сломил его своей бездушностью и неотвратимой истинностью; миллионы исступленных взглядов не оставили на нем даже царапины. Да, пророк знал силу и власть Камня — где кончалось человеческое, начинался Камень.

А та, что лежала перед ним, свернувшись, как дитя, наполняла его радостью, жизнью и ужасом перед смертью. Тяжелый купол живота, полная грудь, обжигающая ладонь, влажные зубы, белеющие сквозь густые волосы, — вот Кааба его любви, яблоко его веры, его последняя молитва богу.

Ночи в его жизни были радостнее дней — так случилось. Годы работы в Исфаханской обсерватории научили его ночному бдению и отваге мышления. Ночью мир спал и не подсматривал за ним тысячью глаз. А днем досаждали люди, суета, молитвы, глупые советы сестры.

Иногда в обсерватории забрасывали все дела и предавались кейфу. Пили, но продолжали спорить о происхождении и движении звезд. Смеялись друг над другом, дурачились, зная, что обсерватория — одно из немногих мест во всей державе Великих Сельджуков, где можно говорить громко, не опасаясь длинных ушей доносчиков. Они называли звезды именами любимых и даже тех, чью ласку покупали за несколько дирхемов в развалинах Исфахана, где жили зороастрийцы. Когда же Малик-шах оттиснул на первом листе «Звездных таблиц» золотого льва Большой печати, названия звезд в мире ислама стали такими же незыблемыми, как имена Али и Абу-Бекра.

Хайям с удивлением посмотрел на свою морщинистую ладонь, нежно сжавшую грудь Зейнаб. «Воистину, моя рука умнее головы», — усмехнулся он. С трудом поднялся с онемевших колен, укрыл одеялом обнаженную возлюбленную, вместившую в себя все, что отныне составляло смысл и радость его жизни. А яблоко оставил возле маленькой ковровой подушки.

Деревья в саду высветило лунным светом. Запах цветущих гранатов и жасмина вплетался в нежное дыхание раскрывшихся цветов шиповника. Луна, плывшая в черном небе, казалась срезанной желтой розой в бассейне, до краев наполненном водой. Он вспомнил слова поэта и обрадовался, что они живут в мире:

Роза — дар прекрасный рая, людям посланный на благо,

Станет сердцем благородней тот, кто розу в дом принес.

Продавец, зачем на деньги обменять ты хочешь розы?

Что дороже розы купишь ты на выручку от роз? *

* Перевод В. Левика.

Но сам он больше любит шиповник. В это время года на кустах редки цветы — удивительные, вечером и на рассвете побеждающие все другие запахи сада; зато созрели круглые зеленые плоды, полные пушистых семян, — отвар из них целителен при многих болезнях, но особенно когда кровоточат десны и шатаются зубы.

Знакомый садовник не раз предлагал ему по старой дружбе, а потому и дешево, саженцы знаменитых ширазских роз, но Хайям остался верен диким лесным цветам. Однажды, перечитывая рубайат Абу-ль-Хасана Кисаи, подаренный ему еще в Самарканде главным судьей Абу Тахиром, которому он посвятил «Трактат о доказательствах задач ал-джебры и ал-мукабалы», он нашел цветок шиповника, вложенный в рукопись. Лепестки истончились и стали хрупкими, но душистое дыхание их оставалось свежим и нежным. Нет, пусть розы цветут в стихах поэтов, сладко перешептываясь с соловьями, а в жизни ему милее шиповник — с детства он запомнил его, потому что веранда дома его отца Ибрахима была обсажена этими кустами. И траву между кустами отец косил сам, никому не уступая радости первым вдохнуть благословенный запах срезанной травы.

И в своем саду Хайям поступал так же, каждую весну путешествуя в детство. Когда в Багдаде великому слепцу Абу-ль-Ала аль-Маарри поднесли пиалу с водой, взятой из запасов каравана, только что пришедшего из Мааррета, поэт осушил ее и сказал: «Это вода моего детства».

Он погладил куст шиповника, и рука его стала мокрой от росы. Лепесток, неосторожно задетый рукавом халата, плавно опустился в арык и исчез, унесенный потоком.

В соседнем доме заплакал ребенок. Поплакал и перестал, — наверное, мать дала ему грудь. Скоро и его по ночам будет поднимать крик ребенка.

Когда Хайям возвращался в дом, под туфлей хрустнула сухая ветка. Еще в прошлом году сильным порывом ветра обломало старый орех, с тех пор ветка так и лежала, высушенная ветрами, солнцем, и, некогда гибкая и плодоносящая, легко переломилась под старческой ногой. Хайям поднял ее, вынес из дома нож и стал строгать дерево. Под острым лезвием вилась тонкая стружка, срез дерева в лунном свете переливался зеленью и краснотой, и даже темной синевой — как перья фазана.

Предсмертный крик овцы заставил его вздрогнуть; лезвие сорвалось с твердого сучка и поранило мизинец. Он полизал ранку. Уже не струился свежий аромат жасмина и шиповника, — по саду стлался душный запах теплой крови, хлынувшей из перерезанного горла. Он помнил этот запах с той такой далекой поры, когда его с матерью едва не затоптали в мечети. Обезумевшая толпа вжала их в резную алебастровую колонну. Нечем было дышать, но в помещение все вдавливались люди, стонавшие от ран и нестерпимой давки. Хотя мать укрыла его полой накидки, он видел седую бороду муллы, прямо на глазах красневшую от крови, струившейся с разодранного лба. Видел молодую женщину, сгорбленную, как старуха, — стрела пригвоздила ее ладонь к голени. Одежда ее была разорвана почти до пояса, и тело светилось, как алебастровая колонна. Со двора доносились стоны и хохот, пронзительные крики женщин, звонкий цокот копыт по каменным плитам площади.

Сколько раз с тех пор он видел людей, утиравших кровь! Кровь, пот и слезы. «Ах, об этом сокрушались и до меня», — подумал Хайям, досадуя, что все чаще мысль его, подобно прирученной птице, возвращается в клетку прошлого, а не стремится к неизведанному.

А солнце, еще невидимое за домами и деревьями, уже захлестнуло небо заревом восхода. Звезды стали прозрачными; отведя взор, трудно было найти их вновь.

Задиристо крикнул соседский петух, и сразу заплакал ребенок. Слепые муэдзины начали утомительный путь по крутым ступеням к вершине минарета.

За высоким глиняным дувалом проскрипела арба. Чей-то голос тихо напевал песню о неверной возлюбленной. Не иначе как заика Тимур везет на продажу свои молитвенные коврики. У кого в Нишапуре еще такой противный голос?

— Эй, Тимур, — крикнул Хайям, — разве мало тебе своего дома, что ты еще и мой оскверняешь своим гнусным пением?

Голос умолк.

Хайям открыл дверь и, перешагнув арык, ступил в прохладную пыль.

— М-мир, тебе, г-господин. — Заика Тимур, удобно сидевший на куче ковриков, с трудом согнулся — мешал живот. — Слыхал н-новость? Н-ночью умер г-господин хранитель эмирских туфель, п-пусть аллах возьмет его з-за руку и отведет в рай.

— Легко ли он простился с жизнью?

— Об этом, г-господин, надо с-спросить его.

— И это верно. Кому же теперь эмир доверит свои туфли?

— Э-э, б-была бы халва, а рот найдется.

Хайям смотрел вслед вихлявшей арбе, а перед глазами его стоял балаганщик, схватившийся руками за лицо, и надменный хранитель эмирских туфель, гарцевавший на тонконогом белом скакуне. Тогда он даже не обернулся на крик окровавленного человека, а сегодня ночью, может быть, сам вопил от ужаса и боли. А туфли? Что туфли? Парчовое шитье их сто лет не потускнеет, и потные эмирские пятки разве что оставят вмятину в козлиной подкладке да скособочат каблуки.

Зажмурившись, он смотрел на разгоравшееся солнце. Оранжевое марево дрожало в прищуренных глазах и вдруг угасло — прохладные ладони прикрыли его глаза. Он прижал их к губам и снова к глазам.

— Господин, уже чай готов. И твои любимые лепешки с медом.

— Помнишь, однажды я тебе сказал, что лучше чая вино...

— А лучше вина женщина, а лучше женщины — истина, — смеясь, скороговоркой докончила Зейнаб.

— Да, так я тогда сказал. А сегодня, гуляя по саду, понял — все это пустое. Все в мире имеет вес и протяженность, объем и время бытия, но нет такой меры вещей — истина. То, что вчера считалось доказанным, ныне опровергнуто. То, что сегодня считают ложным, завтра твой брат будет учить в медресе. И не всегда время — судья понятий. Сколько болтовни я слышал о себе! Хайям — доказательство истины, Хайям — скряга, Хайям — бабник, Хайям — пропойца, Хайям — богохульник, Хайям — святой, Хайям — завистник. А я такой, какой есть.

— А я, господин?

— Ты лучше вина и важнее истины. Давно хочу дать тебе денег, купи золотой браслет с колокольчиками, чтобы я издалека слышал — ты идешь.

Но и без браслета с колокольчиками он услышал весть о Зейнаб...

...Хайям шел по коврам, устилавшим улицу Вышивальщиков — кривую, как нож. Шел, шаркая ногами и опустив голову, и в глазах рябило от пестрых цветов и узоров. Сто тысяч узелков связали проворные пальцы женщин, прежде чем грубая основа стала ковром, похожим на весенний сад. А человек куда сложней и прекрасней, хотя соткать его гораздо проще — достаточно связать две нити. Нет узла сложнее этого, только смерть может его порвать. И она рвет.

Но как же так?

Как же случилось такое, великий и всемилостивый? Не успело масло выгореть в светильнике, яблоко, сорванное вчера, так же румяно и душисто, а мою возлюбленную отнесли на кладбище Хайра, и мулла прогнусавил над ней суру «Ясин», которую читают над покойником, и в изголовье могилы вылили кувшин воды!

Как же так, всевидящий и всемогущий? Я ждал, когда мне вынесут ребенка, а лекарь вышел с пустыми руками... Пусть я недостоин продлить свою жизнь, — возьми ее, но зачем ты отнял жизнь Зейнаб? Да, я злословил, спорил с тобой, подшучивал, но я верил всем твоим делам. Какими глазами мне теперь смотреть на тебя, если между тобой и мной — Зейнаб, заживо изрезанная ножом? Я-то, старый глупец, писал, что любовь — стон соловья, а это — стон человека, умирающего на твоих руках. Да, господи, все мы твои рабы, глина, из которой ты лепишь нас по своему умыслу. Но ведь не будь нас, что было бы с тобой? Разве не ты сказал устами пророка: «Создали мы человека и знаем, что нашептывает ему душа его, и мы ближе к нему, чем яремная вена»? Где же ты был, всесущий, что не услышал жалобных криков моего ягненка, что кровь ее не забрызгала тебя?

Имам шел по пыльным коврам, и слезы отмечали его путь. Бегали босоногие мальчишки, трусили ишаки с поклажей, шли мужчины и женщины, и все, встретив Хайяма, молча уступали ему путь и смотрели вслед.

Придя домой, старик наполнил пиалу вином рейхани. Поднес к губам и в гневе выплеснул на пол.

«Ты обмануло меня, вино! Сердце мое пусто, как ладонь... Пусть я отныне умру от жажды, но не спасусь от нее вином. Пусть не будет мне радости. За что я проклят, если приношу одни страдания моим любимым? Смешливая Ясмин — первая, кому я открыл сердце... Грудь ее была такая высокая, что тень падала на землю, и я еще смеялся, что по тени от ее груди могу узнать час молитвы. Где она? Когда мы шли к кади, чтобы стать мужем и женой, мастер, украшавший купол мечети, выронил тяжелый изразец; бедная, она даже не вскрикнула... Мой первый учитель Мухаммад-и-Мансур, где он? На каком базаре его продали в рабство, уведя на веревке из Балха? Низам ал-Мульк — моя опора во всех начинаниях, построивший обсерваторию и академию, — где он? Упал лицом на землю, когда в спину вошел исмаилитский нож. А египтянка Кора — смуглая, гибкая, неукротимая в любви? Я дал ей имя ал-Мусика — Музыка; ее гортанный голос сводил меня с ума. Хотя она была невольницей, ее нарядам завидовали все красавицы Самарканда. Она красила кончики пальцев, и я, как помешанный, твердил: «О, ал-Мусика!» Где ты, струна моей души?.. Я вернулся от судьи Абу Тахира, а рукописи были в крови твоих убийц, а горло твое сдавлено шнурком. О, ал-Мусика, что ты защищала — свою честь, мои рукописи? Я никогда не узнаю.

И вот теперь Зейнаб... Я растил ее нежностью и лаской, я терпеливо ждал, когда она повзрослеет для любви. Если на мне заклятье, то почему падают самые дорогие вокруг меня, а я стою? !

...Тихо скрипело перо, оставляя черный след на бирюзовой самаркандской бумаге. Слеза, сорвавшись с ресниц, размывала горестные слова.

О небосвод! Ты постоянно огорчаешь мое сердце,

Рвешь рубашку моего счастья.

Ветер, дующий на меня, ты обращаешь в пламя,

Воду, которую я пью, ты во рту превращаешь в пепел.

Он не мог остановить слезы...

Он согласился бы своими руками разжечь костер и швырнуть в него все книги, свои и чужие, подставить спину тысяче плетей, только бы вновь услышать тихий смех Зейнаб, почувствовать под ладонью пугливую куропатку ее сердца, коснуться губами ее губ, сладких, как финики «деглет нур» — «солнечный пальчик». Он снова увидел ее густые черные волосы, перевязанные пурпурной шерстяной лентой, младенчески выпуклый лоб, треугольно открытый под шатром волос, и брови, пушисто сросшиеся на переносице, и всегда непокорный завиток на левой щеке.

Желтая луна дрожала, как отраженная в реке, то скрываясь за огромными медлительными облаками, то золотой монетой выкатываясь сквозь прорехи в них, раскрашивая спящий город нежно-желтым, синим, коричневым. Ночные стражи давно перегородили улицы тяжелыми цепями, чтобы вор или пьяный зороастриец-гуляка не смущали покой горожан. Тихо в благословенном Нишапуре — родине его слез. Только веселые дрозды клюют переспевшие абрикосы, и они с тихим всплеском падают в арык, да сорванные ветром листья шуршат у глиняных дувалов — утром их соберет и сожжет господин увлажнитель улиц.

Мирная тихая жизнь, пахнущая дымом очага и свежеиспеченной лепешкой, идущая, но не уходящая, каждодневная, кропотливая, сегодня такая же, как вчера, завтра такая же, как сегодня. Жизнь, в которой едят, спят, молятся, прядут, вышивают, куют железо, обжигают кирпич, рожают, хоронят, поливают, сажают, пишут касыды, обрезают виноград, рубят головы, сбивают масло, покупают, продают.

Крутится веретено, вращается гончарный круг, продолжается жизнь, то прибавляясь, то убывая. Воистину.

Сколько раз в Исфахане он с остановившимся сердцем провожал взглядом огненный росчерк упавшей звезды, прежде чем так же стремительно и нестерпимо ярко вспыхнуло в нем прозрение: звезды рождаются и умирают. Как люди, как яблоки, как птицы... Как все сущее. Тогда он даже Джинну не осмелился сказать об этом. А может, не мужества не нашел в себе, а слов и доказательств? А теперь, когда угасла последняя радость его жизни, яркая, словно звезда Сухейль, ничто не изменилось, не остановилось в этом мире.

И сейчас он сидел на плоской крыше, но не видел звезд — горе завесило мир серой душной завесой. Сжав седую голову ладонями, старик раскачивался из стороны в сторону, то жалобно всхлипывая, то бормоча.

— В одном месте звуки рубаба, в другом — горестный плач; в одном — беседа мудрых, в другом — пьяная болтовня; в одном месте — юные красавицы, в другом — прокаженные. Так и не знаю я, из чего создан этот мир — из радости или горя?

— Из радости и горя, брат! Или, если угодно аллаху, из горя и радости! — крикнул кто-то из темноты.

Хайям вздрогнул от неожиданности.

— Именем аллаха, кто там?

— Это я, ал-Сугани. Спусти мне лестницу, я принес тебе поесть.

— Поесть? И ты можешь говорить о еде в такую минуту?

Хайям спустил лестницу, и Абдаллах ал-Сугани по прозвищу Джинн, кряхтя, поднялся на крышу, держа перед собой увесистый узел с едой. На нем была длиннополая полосатая аба и неряшливо закрученная чалма с длинным концом. Сняв туфли, он сел рядом, обнял старого друга, и Хайям, как ребенок, прижался к его широкой груди.

— Абдаллах-хан, что мне теперь делать? Лучше бы мою жизнь взял господь, лучше бы мою кровь пролил, мои глаза закрыл!

Впервые за тридцать шесть лет, что они знали друг друга, Хайям назвал ал-Сугани по имени, и тот почувствовал, как комок подступил к горлу.

— Знаю, брат, утешения здесь излишни, и даже сам Абу Али не нашел бы средство, останавливающее кровь души...

— Ты помнишь, как Мурод-Али привел ее в мой дом, когда мы играли в шахматы, и она еще спросила тебя, любишь ли ты плов с рейханом или шафраном? А теперь ее нет!

— Не ново, но страшно, — грустно ответил Джинн. — Ты знаешь, молодость я провел в Герате, который ты считаешь родиной винограда. Да, винограда там и правда вдоволь, по крайней мере, в мои годы каждому хватало. Купишь лепешку, сорвешь самую спелую гроздь, и считай, что сыт. А если купец или чайханщик закажут вывеску, тогда и дирхемы зазвенят в кошельке. Много ли человеку надо, если он молод и здоров? А я тогда на спор разбивал ударом кулака обожженный кирпич и никому не уступал дорогу. Однажды, когда я шел с базара, мне встретилась девушка верхом на вороном коне. Поверишь, я только взглянул на ее пальцы, сжавшие поводья, и увидел ее всю — без накидки, паранджи и шальвар. И я пошел за девушкой и конем. А вечером отдал все, что накопил, одной пронырливой старухе, только бы она передала красавице, что моя жизнь — поводья в ее ладони. Девушку звали Фатима — «Отнятая от груди», ибо она рано лишилась матери, и ее воспитывал дядя, торговавший в Герате изюмом. А еще она приходилась родственницей Абдаллаху Ансари — да будет милость аллаха над ним! — и это о Фатиме он сказал: «Браслет на твоем запястье — обруч на шее моей». И вот эту красавицу я захотел, и она меня захотела. А ты ведь знаешь, в Герате люди не спрашивают: «Кого взял в жены?», а: «Сколько отдал бирюзы и шелка?» А где мне было взять бирюзу и шелк, если я был рад ячменной лепешке? И если бы не доброта одного туркмена, давшего мне двух беговых верблюдов, я так и не увидел бы ее лица.

— Верблюды стоят дорого, Абдаллах-хан.

— Да, так мне ответил и туркмен. Но я был с ним как сын с отцом, рассказал всю правду и попросил совета. «Хорошо, — сказал он, — бывает, человеку кажется: его жизнь зависит от вещи, а денег у него нет. Но не всегда цена — это деньги. Если ты любишь девушку так, как говоришь, и готов отдать жизнь ради нее, отруби три пальца на левой руке — пусть будет доказательством. Сын мой выберет самых быстрых верблюдов и проведет вас через пески в Ургенч». Он так сказал и вытащил из ножен кинжал...

— И ты отрубил? — крикнул Хайям.

Джинн поднял левую руку с тремя обрубками.

— Ах, Джинн! Помнишь, в Исфахане я спросил тебя, где ты изуродовал руку, а ты засмеялся в ответ.

— Я засмеялся, чтобы не заплакать. Но рука зажила, и мы с Фатимой была счастливы. На деньги, вырученные за ее украшения, мы купили дом с огородом, и я смог изучать науки. Через полтора года у нас родился сын — Хуссейн. Мы с женой не уставали любоваться им. Но однажды в пятницу я пришел из мечети, а мой сын умер — играл костяной пуговицей, положил в рот и задохнулся...

Старики молча сидели на крыше. Луна грустно улыбалась им. Над черными башнями Ворот Праздника уже розовело небо. Старое ореховое дерево в саду проснулось и, словно со сна, расправило могучие ветви. От легких дуновений ветра покачивались тонкие побеги душистого горошка, густо переплетенного стебельками; розовые, белые, фиолетовые, пурпурные, изящно загнутые лепестки, соединенные попарно, отсюда, с крыши, были похожи на рой бабочек. Наверное, поэтому бабочки всегда кружатся над душистым горошком. Над головой грозно прожужжал жук — полетел за белыми сладкими ягодами тута. Соловей выпорхнул из куста жасмина, сел на шелковицу, любопытно вертя серенькой головкой. Горло птички мелко вибрировало, она то заливалась переливчатым свистом, то умолкала.

— Вот так, Джинн, уходят наши дни...

— Что ж, Абу-л-Фатх, уходят. Читал я в одной книге неверных: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное; время убивать и время врачевать...» Остальное не помню.

— Кто бы он ни был — неверная собака или правоверный — в моем доме он был бы гостем. Такие слова рождаются трудно... Ты лучше других знаешь, что я был лишен возможности заниматься наукой, не оглядываясь по сторонам.

— То же сказал мне Бируни: «Настоящее время не благоприятствует науке».

— Ему ли не знать? Ведь это его султан Махмуд велел трижды в день сбрасывать с крыши дворца на землю, дабы Бируни оставил мысль о вращении Земли и собственным мясом и костями убедился: Земля твердь, и твердь неподвижная. Да, мы были свидетелями гибели ученых, от которых осталась малочисленная, но многострадальная кучка людей. А большая часть тех, кто сейчас имеет вид ученых, притворяются знающими. Меня называют скупым в сочинениях. Это так. Зато они щедры в глупости и бездоказательности; их ослиный рев заглушил голоса истинных искателей ответов. Разве мне самому не пришлось поспешить в Мекку, чтобы сохранить глаза, уши и голову? Разве твою мысль не утопили, завязав в мешок? Но не в том самое горькое, Джинн, хотя много приходится претерпевать от властителей, богословов, невежд. Горька сама наука. Я зашел слишком далеко по дороге познания и остался в одиночестве. Увы, мне уже не дождаться, когда меня поймут, а самое страшное — отречься от своего знания.

— Так, Гийас ад-Дин, и все-таки наши учителя измерили дугу мередиана между Тигром и Евфратом, Биру ни определил длину окружности Земли, и сам ты создал календарь, превосходящий совершенством все, что было создано от сотворения мира. А твой ученик Аффан уже сейчас радует тебя и меня.

— Да, он смышленый мальчик. Всего год назад дядя привел его в медресе. Ты должен знать его — это переписчик Керим ибн Маджид.

— Как же мне его не знать, если это я и посоветовал ему отдать племянника в ученики Хайяму. Когда я шел к тебе, Аффан сидел у калитки, не решаясь войти в дом, и читал книгу. Я дал ему лепешку и жареную рыбу...

— Книгу? Какую?

— Мне показалось, это Джабир ибн Хайян. Помнишь, ты велел выложить его слова на дне бассейна во дворе обсерватории, чтоб, отдыхая, мы всегда видели их перед собой?

Хайям закрыл глаза, словно всматриваясь в узорчатое дно под прозрачной солнечной водой, и медленно прочитал: «Я работал руками и головой. Я упорствовал в своих поисках до тех пор, пока не достигал желаемого результата, который затем проверял».

— Я их не раз повторял мальчику, и надеюсь, сокровенное этих слов ему открыто. А почему он сидит у ворот?

Джинн пожал плечами.

— Если хочешь, я позову его.

— Пожалуй. И возьми на суфе халат, набрось на мальчика — прохладно.

А день начинался. На крыше уже стали различимы трещины в твердой глине, пятно от пролитого вина. Соловей вспорхнул и сел рядом, быстро выклевывая засохшие травинки и зерна риса.

Джинн и Аффан прошли по дорожке, обсаженной колючими кустами шиповника. Из дома мальчик вышел в голубом шерстяном халате, волочившемся по земле. Увидев учителя, он низко поклонился, украдкой глядя на Джинна. Тот подтолкнул его к лестнице. Хайям подвинулся на край ковра, освобождая место маленькому гостю.

— Вот не знал, что эмир мне выделил сторожа. Мы с Джинном старые совы, а ты почему не спишь?

— Прости, учитель, что я посмел прийти к тебе.

— Ничего, ночь ко мне снисходительнее дня.

— Дядя уехал в Мешхед за бумагой, а я занимался.

— Это похвально. И чем же?

— Я считал, сколько времени Луна движется от минарета Усмы до минарета Марсие. Вчера я измерил расстояние между ними — двести восемьдесят шагов. А сегодня высчитал время — три раза пришлось перевернуть песочные часы и еще сосчитать до сорока. Значит, прошло девятьсот сорок секунд.

— И что следует из того?

— Я подумал, учитель, что предмет появляется и исчезает, если движется вблизи округлого тела...

— Сынок, ты сам понял это?! — взволнованно спросил Джинн. Но Хайям больно ущипнул его за бок.

— А как же червяк входит в яблоко с одной стороны и, прогрызая в нем ходы, появляется с другой? Как стрела из лука, поднятого над головой, исчезает из вида и снова падает на землю? Как караван входит в Нишапур через Ворота Помощи, а выходит из Ворот Канала? Ну, Аффан? Не торопись, сынок, подумай. Напомню тебе — истинным доказательством муж науки называет наиболее совершенное исследование посредством наиболее совершенного рассуждения. А то, что ты сказал нам, не доказательство. Ты можешь привести другое?

— Нет, учитель. — Мальчик виновато опустил глаза?

— И я не знаю, — улыбнулся Хайям.

8. Уход

Двор был заставлен кувшинами и блюдами, а мастер все доставал из печи новые, медля выпустить из огромных ладоней. Щелкнув ногтем по обожженной глине, он прислушивался к звуку и ставил изделие на землю. С тех пор, как его друг — колодезный мастер — нашел в заброшенном раскопе удивительную голубую глину, Мурод- Али работал только с ней. Посуда из нее не билась и звучала гулко. Сырая глина замасливала пальцы и мылилась, как бобовая мука; она снимала боли в желудке и затягивала раны, очищала от горечи хлопковое масло и отбеливала овечью шерсть. Только однажды раньше видел Мурод-Али такую глину — в зеленом городе Шахрисабзе, у великого гончара Керим-бабы, назвавшего ее «землей аллаха». Для мастера эта глина была бесценной, как для гранильщика камней — алмаз.

Последним из печи мастер достал большое блюдо шириной в локоть, послюнявил палец и очистил поливу от горячей пыли, обнажив нежно-желтую, раскаленную глазурь. Пучком травы он бережно обтер блюдо, придирчиво любуясь красотой: на бледно-желтом круге, только по краю очерченном тонкой бирюзовой волной, горделиво распустил черно-зеленый хвост сиреневый павлин.

Поручив сыну работу, гончар омыл руки, переменил одежду и, завернув блюдо в кусок чистого холста, вышел из дома. На базаре он купил широкую корзину, сплетенную из гибких прутьев ивы, наполнил ее лучшим виноградом и, широко шагая, поспешил в квартал переписчиков книг.

После смерти дочери прошло восемь лет, и впервые за это время он шел к Омару Хайяму, услышав от младшего сына, что учитель болен и уже месяц не встает с постели. Зато каждую среду после первой молитвы гончар шел на кладбище Хайре, где долго стоял на коленях перед могилой дочери.

Отвлекшись от невеселых мыслей, Мурод-Али заметил, что давно уже идет за человеком в черном шерстяном плаще, громко, как слепец, стучащим посохом. Когда человек остановился, рассматривая глиняные стены, мастер увидел лицо, прикрытое капюшоном, узкую черную бороду, крепко сжатые безусые губы. Он и раньше догадался, что идет за суфием, теперь убедился.

К воротам дома они подошли вместе. Над старым дувалом высоко росло огромное ореховое дерево, между яблонями и абрикосами виднелась крыша с расстеленными одеялами. Индюки с отвисшими носами что-то искали в пыли. Суфий и гончар ждали, когда им откроют ворота.

Сестра Хайяма провела мужчин на айван, застеленный белым войлоком. Вышла она с красным лицом, обиженно поджав губы.

— Брат просит вас переступить порог и быть гостями.

Мужчины оставили обувь у порога.

Хайям лежал на суфе, придвинутой к окну. Сейчас, без пышной зеленой чалмы, его бритая голова казалась непомерно большой и тяжелой для иссохшей шеи. Высокий морщинистый лоб навис над сгорбленным носом и впалыми щеками. Короткая борода и усы белели на коричневой коже, как мыльная пена, взбитая брадобреем. Имам приветливо оглядел вошедших и шевельнул рукой, лежавшей на пестром лоскутном одеяле. Мурод-Али низко поклонился; суфий, откинув черный капюшон, почтительно поцеловал худую руку.

— Учитель, я поздно узнал о твоей болезни.

— Не поздно, если я жив, Санаи. Я рад тебе. И тебе, почтенный усто. Прости меня, если можешь.

— В моем горе нет твоей вины — на все воля аллаха. А я принес тебе подарок. — Мурод-Али развернул холст и стал перекладывать гроздья из корзины на блюдо.

— Виноград отдай сестре. Блюдо... — Гончар осторожно опустил на протянутые руки блюдо, сразу прижавшее исхудавшие ладони к одеялу. — Усто, зрение мое ослабло, но пальцы послушны — они не видят ни одной трещинки. Я помню твой рассказ о пользе сдувания пыли. Обещай рассказать его шейху Абу-ль-Маджиду Санаи — он оставит его в назидание людям. А это твоя тамга? Две линии пересекают третью... Если бы мне понадобился знак, я выбрал бы его. Верно, Аффан? Аффан!

— Абу-л-Фатх, в этой комнате нет никого, кроме нас.

— Позови ученика.

Юноша в лиловой шапочке и синем халате, задумавшись, шел по дорожке сада. Трудно было узнать в нем испуганного мальчика, которого привел в медресе переписчик Керим ибн Маджид. Теперь он сам стал преподавателем, сменив больного Хайяма. Он успел побывать в Исфахане, три года изучал алгебру, логику и теорию музыки в багдадской академии Низамийе, его способности заметили в Мерве, при дворе султана Санджара. Сейчас Аффан как раз думал: переезжать в Мерв или остаться в Нишапуре? Увидев суфия, юноша остановился.

— Учитель тебя ждет.

— Сынок, это мои друзья — шейх Санаи и усто Мурод-Али. Если бы здесь стояли султан и визирь, радость моя была бы меньше. Посмотри тамгу, оттиснутую на блюде, на что она похожа?

— Здесь три линии... На пятый постулат Евклида!

— Мурод-Али, спасибо за прекрасное блюдо. Без него я мог бы забыть о важном. Аффан, — Хайям погладил руку юноши, — ты делаешь первые шаги в науке, но шагаешь как скороход. Запомни: у этого пути есть начало, конца у него нет. На этой дороге нет ни попутчиков, ни колодцев с водой, ни деревьев с прохладной тенью, защищающей от зноя. Как нет верблюдов и коней, сокращающих путнику расстояния. Запомни слова Евклида: «В геометрии нет царской дороги». Нет ее и в алгебре, и в астрономии, и в алхимии. Если тебе страшно, остановись.

— Я не боюсь, учитель, — ответил ученик.

— Страх придет после. Обязательно придет, когда ты остановишься перед пропастью. Даже в рай есть мост — Ас-Сырат. Хотя он тоньше волоса и острей клинка, аллах ведет по нему правоверных. А через незнание нет ни мостов, ни обхода, ни провожатых.

— Не пугай его, Абу-л-Фатх. Своими знаниями ты вымостил столько царских дорог!

— Ты поэт, Санаи, а у поэтов свои дороги: когда путь поэта преграждает море, он становится рыбой; если пропасть — птицей. Все превращения ему доступны, но ученый, продвигаясь вперед, не может оставить за собой даже пяди незнания, не вспаханного доказательством. Ты думаешь, я пугаю мальчика небылицами? Но вот одна из бездн. — Хайям постучал ногтем по тамге, оттиснутой на блюде. — Имя ей — пятый постулат Евклида! Я даже не помню, сколько лет над ним бился, пока не понял — этому нет доказательства.

— Учитель, я тоже думаю о параллельных линиях.

— Сынок, твои слова причиняют мне боль...

— Учитель, ради аллаха милосердного, я не хотел!..

— Я прощаю тебя и прошу, стоя на пороге жизни: не пытайся отыскать ключ к параллельным линиям! Я изучил все пути до конца; я сгорбился и поседел, одолевая их. Я прошел весь беспросветный мрак этой ночи, и всякий светоч, всякую радость жизни я в ней похоронил... Какой сегодня день?

— Четверг, — поспешно ответил Аффан; в его голубых глазах стояли слезы. — 12 мухаррама 526 года [¹ 4 декабря 1131 года.]

— Четверг... День Юпитера, он указывает на справедливость визирей и праведность кадиев, факиров и людей веры. Если год начинается с четверга, добра будет много, и умножатся дожди, плоды, деревья и злаки, подешевеют лен, хлопок, мед и виноград, и много будет рыбы. Аффан, скажи сестре, чтобы хорошо накормила тебя. И ступай домой — завтра тебя ждут ученики.

— Учитель, я учу их только тому, что узнал от тебя. И сейчас прошу совета: шейх Абу Бекр Мервази зовет меня к престолу султана Санджара. Не знаю, как быть?

— Одни султаны любят драгоценные камни, Другие увлекаются соколиной охотой, третьи со всего царства собирают красавиц в гарем, четвертые — ученых мужей. И Джинн, и я испытали это. Ты сам должен решить, где твое место, а я хочу напомнить: наилучший из султанов тот, кто часто общается с людьми знания, и наихудший из ученых тот, кто часто общается с султаном. Я верю, ты не ошибешься в решении.

Имам проводил Аффана ласковым взглядом, прощаясь.

— Скорее принесите уксус! — Санаи взял бессильную руку Хайяма — сердце билось неровно и слабо.

Вбежала сестра. В пиалу с горячим козьим молоком Санаи отсчитал десять капель густого настоя и поднес к губам больного. Обтер уксусом виски, потный лоб. Через минуту имам открыл глаза — медленно, издалека возвращался к ним свет и разум. Он пошевелил губами, собираясь что-то сказать, но сестра тут же напомнила:

— Брат, врач не разрешил тебе говорить.

— Если бы только врач! Всю жизнь я придерживал поводья языка, мой рот в кровь истерт железными удилами.

— Твоя сестра права, Абу-л-Фатх.

— Она всегда права, Санаи, но уже поздно. Помнишь, я послал тебе рубаи:

Всевышний мастер, который создавал людей,

Не знаю, зачем создал их с изъянами и недостатками?

Если хороши эти формы, зачем было их разбивать?

А если не хороши они, чья же вина?

Тогда ты мне ответил, помнишь?

— Помню.

— Скажи.

Санаи прочитал красивым звучным голосом:

Что плоть твоя, Хайям? Шатер, где на ночевку,

Как странствующий шах, дух сделал остановку.

Он завтра на заре свой путь возобновит,

И смерти злой фарраш * свернет шатра веревку **.

* Фарраш — слуга.

** Перевод О. Румера.

— Вот фарраш и свернул веревку моего шатра. Помню, мой учитель шейх Мансур назвал одного человека трусом, хотя его лицо украшал сабельный шрам. Человек крикнул: «Ты лжешь! Я воин и не раз смотрел в лицо смерти». Шейх Мансур ответил, а я запомнил: «Все мы с первого дня рождения смотрим в лицо смерти. Даже когда спим, мы смотрим ей в лицо».

— Разве ты раньше не болел, Хайям? Разве, болея, не выздоравливал? Скоро ты сам улыбнешься своей печали.

— Не надо слов, добрый Санаи. Раньше я болел, а сейчас умираю — в этом вся разница.

Хайям закрыл глаза. Санаи сделал знак гончару, показывая на занавеску. Молча они сидели на айване, пока муэдзин не призвал правоверных к молитве. Оба опустились на колени лицом к Кыбле [¹ Кыбла — сторона, в которой находится Мекка.]прося аллаха продлить дни жизни Хайяма.

Частые капли дождя застучали по листьям, в арыке вскипали пузыри, серебряные гвоздики капель прибили к дороге мокрые листья. Сад, иссеченный косыми струями, окутался дымкой испарений и нежным запахом увядания. Мурод-Али вспомнил о блюдах и кувшинах, оставленных во дворе, — сейчас, омытые небесной водой, они расцвели, как тюльпаны в долине, но им нужен теплый ветер, а не сырость. Что ж, дети знают дело не хуже отца, и беспокойство излишне. Трех сыновей и дочь принесли ему жены. Сейчас остались сыновья — Муса, Керим, Мурод-Вафо. Хвала аллаху, будет кому обмыть его тело на досках и отнести на кладбище — рядом с Зейнаб.

А Санаи думал о своем. О Мерве, где за молодым Хайямом толпой ходили младшие ученики медресе. Уже тогда он выбрал дорогу, о которой сегодня говорил ученику, и шел по ней, пока хватило сил, уйдя так далеко, что идущие следом потеряли его из вида и вряд ли догонят через сто лет. Шейх Санаи чувствовал, как его сердце истекает, словно сургуч на огне, и кусал пальцы от горя. Он осторожно прошел в библиотеку, где лежал Хайям. Бережно взяв руку, Санаи прислушался к пульсу — удары сердца отдавались в пальцах, как запоздалые капли дождя, срывавшиеся с веток.

Но Хайям не спал — он лежал, надеясь, что так ему никто не помешает. Слишком мало времени осталось быть наедине с собой. В эти минуты он видел себя шестилетним мальчиком с черной косичкой на бритой голове. Отец с утра ушел в мастерскую, мать готовит обед. Проходя мимо Омара, она обязательно целует сына, а если руки свободны и не в муке или масле, обнимет и прижмет к груди. Но масло в доме бывает редко, по праздникам. Полтора мана [² Ман — шесть килограммов.] пшеничного хлеба стоят дирхем, и три мана ячменного хлеба стоят дирхем, поэтому мать покупает только ячменный. Отец кроит и шьет с утра до вечера, иногда надолго уходит из дома и возвращается усталый, но обязательно с подарком для Омара — свистулькой или горстью засахаренных орехов. Гости к ним не ходят, зато Омар любит ходить к соседям — его кормят.

Посреди комнаты висит деревянная колыбель, подвешенная к потолку на четырех веревках, в ней недавно поселился младший брат Омара — Юнус. Его поят молоком из деревянного рожка, и он смешно чмокает губами, пуская пузыри. Омар, сложив за спиной руки и привстав на цыпочки, часами смотрит на брата, удивляясь, что он такой маленький и не умеет говорить. Он даже перестал играть на улице — так интересно смотреть на малыша. Но однажды ночью Омар просыпается от крика матери и, затаив дыхание от страха, видит сквозь дырку в одеяле, как мать целует братишку и плачет, а отец молча перерезает ножом веревки колыбели. Приходят соседки и, обнимая мать, тоже плачут. Так страшно! Какая-то старуха ведет Омара за руку в чужой дом и кормит пловом, и жалеет его. Через три дня за ним пришел отец; его черная борода поседела. «Отец, ты испачкал бороду мукой?» — спросил Омар.

Через несколько лет, когда он уже окончил мактаб [¹ Мактаб — начальная школа.] и начал учиться в медресе, родилась сестра; отец снова подвесил к крюкам люльку, но Омар больше не подходил к ней. Часто он убегал подальше от дома и, сев на корточки под деревом, думал о Юнусе. Иногда ему казалось, что он только во сне видел брата, потому что отец и мать никогда о нем не вспоминали, а он помнил. С детства он привык находить ответы — неизвестность мешала жить, от нее чесалось тело и пропадал сон. Однажды, когда отец уехал в другой город, Омар спросил у матери, чистившей золой медный афтобе: «Мама, а Юнус к нам никогда не придет?» Мать, выронив кувшин, зажала рот грязной ладонью. Утерев слезы, она рассказала сыну, что, когда умер Юнус, у них с отцом не было даже медной фельсы, и они на коленях просили чужих людей, спешивших на кладбище, положить в могилу и Юнуса. Видно, у тех людей было доброе сердце, потому что, сами измученные слезами, они услышали чужое горе. И маленького Юнуса положили в землю и вылили на могилу воду, а мать никогда больше не встречала тех людей, и никто не мог указать ей могилу сына среди чужих могил.

Вот о чем думал Хайям. Он печалился, что, побывав в Мекке и Багдаде, Самарканде и Балхе, Газне и Герате, так и не пришел к единственному брату. «Мы виноваты, брат, но я уже иду к тебе. Я возьму тебя на руки, и мы всегда будем вместе. Ты, конечно, не узнаешь меня, Юнус, ведь мне тогда было шесть лет, а сейчас восемьдесят два, зато я знаю столько интересных сказок, умею делать свистульки из глины и камыша и бумажные лодки».

Хайям услышал тихие шаги — вошла сестра.

— Брат, ты спишь?

— Да, сестра, я сплю.

— Но ты же говоришь со мной!

— Это во сне.

— До шуток ли теперь? Пришел имам Мухаммад ал-Багдади.

— Разве ты ему больше не жена, что называешь его так пышно? Скажи: «Пришел твой свояк», — я пойму. Если он пришел поучать меня, ответь, что я умер. А если навестить больного, пусть войдет.

Имам Мухаммад ал-Багдади искренне заботился о людях, но своими бесконечными наставлениями и советами так надоел им, что, завидев в конце улицы его огромный белый тюрбан и темно-русую бороду, люди запирали ворота, как перед нашествием врага. Мухаммад ал-Багдади не замечал насмешек, потому что желал ближним добра, но эти пожелания терпеливо сносила только его жена, еще в детстве оглохшая на левое ухо.

Почтенный имам вошел с полной корзиной трав, мазей, втираний; в одной банке извивались болотные пиявки, в другой хранились засушенные скорпионы. Тут же лежали печень зайца, жир барсука, медвежья желчь и еще какие-то снадобья, достаточные для умерщвления десяти самых крепких людей.

Свояк с трудом поднял корзину, чтобы Хайям поразился могуществу современной медицины.

— Имам Гийас ад-Дин, я пришел исцелить тебя! Я два дня беседовал с лучшими врачами Нишапура и поспешил тебе на помощь. Да будет тебе известно, что сотворил аллах в человеке сердце, и селезенку, и легкие, и шесть кишок, и печень, и две почки, и две ягодицы, и костный мозг, и кости, и кожу, и пять чувств...

— Дорогой свояк, а еще аллах дал каждому из нас язык. К сожалению, у некоторых людей он длиннее шести кишок и шире двух ягодиц, и от болтунов больше бедствий, чем от чумы.

— Да, да, я, кажется, читал об этом в одной редкостной книге...

— Где же ты взял ее? По-моему, у вас дома только одна книга.

— Книг у нас пять, но ту я читал в Багдаде.

— Там в нише лежит книга, обернутая в красный шелк...

Мухаммад ал-Багдади достал нужную книгу. Это была «Книга исцеления» Ибн Сины, написанная каллиграфом на тонком белом пергаменте, украшенная редким переплетом из сандаловых дощечек. После чтения пальцы долго пахли душистым деревом. Найдя главу о едином и множественном, Хайям, водя пальцем по строкам, прочитал нужное место и заложил страницу золотой зубочисткой.

— Скажи сестре, чтобы послала за Абдаллахом ал-Сугани в квартал кузнецов. И пусть приготовит самый лучший обед для моих гостей. За вином попроси сходить Санаи. Деньги у меня под подушкой. Десять динаров...

— Но ведь ты не пьешь!

— Ступай и сделай, как я сказал.

Хайям остался один. Он ждал боли. Обидно, что боль отнимет у него последние силы, которые так нужны ему сейчас, и он, вместо того чтобы обратиться к аллаху, будет снова кричать и задыхаться. Как глупо, что он так долго откладывал приготовление к смерти! А ведь за жизнь, как за баню, платят при выходе. Чем же заплатить ему? Он оставляет людям знание и крылатые рубаи, разлетевшиеся неведомо куда. А у Мурод-Али останутся трое сыновей — это достойное оправдание перед богом, ибо знание, как бы бесценно оно ни было, похоже на сокровища, спрятанные в тайнике или розданные нуждающимся. А дети — это сад, цветущий и плодоносящий, бесконечное продление жизни. У него был отец Ибрахим, и у Ибрахима был отец, прозванный Мешочной Иглой, и у того был отец и у того... И нет конца корню, уходящему во время, как нет числа ветвям, разросшимся от ствола.

Но разве его книги рождены не им? Разве его рубайят — не его дети? Разве он не огорчался за них и не радовался им? Не обманывай себя, Хайям: имам ал-Багдади тоже скрипит пером, зачерняя бумагу; никчемный рифмоплет Нишапури строчит касыды, и торговец бумагой изводит тюки бумаги. Нет, ты поплясал, как кукла балаганщика, — и снова пора в сундук, в дорогу. Мир не стал богаче с твоим приходом и не обеднеет, когда ты уйдешь.

А ученики? Санаи, Абу-л-Хотам Исфазари, Низами Арузи, Абдар-Рахман Хазини, ал-Байхаки, Аффан... — их много, просто некогда вспомнить всех. Но сколько ни вспоминай, Хайям, такого, как Джуз- джани у Ибн Сины, у тебя никогда не было, хотя ты ждал его всю жизнь. Как молитва, совершенная в Мекке, равна ста тысячам молитв, так и Джузджани дороже тысячи учеников. А может, ты был плохим учителем, скупым на доброту и откровение? Все говорят о твоей скупости, и только покойники могли бы свидетельствовать о доброте. Ясмин, Кора, Зейнаб... Золотой браслет с колокольчиками... Пушисто сросшиеся брови, шатер душистых волос над выпуклым детским лбом...

Он протянул руку, гладя этот лоб, но пустота не дала ей опору, и рука упала. Восемь лет...

Сейчас, как сорванный давным-давно цветок шиповника, ты вдохнул ее нежный запах и поднимаешься за ним все выше — пылинкой, подхваченной солнечным ветром. И мысли твои плывут, как облака, — отрешенно и недостижимо для людей. Ах, если бы не Джинн, ты дунул бы на тончайшую паутинку, еще связывающую тебя с землей, и поднялся навстречу облакам и восточному ветру.

Слабый вздох слетел с бескровных губ, даже не пошевелив седых усов. Так тяжело было открыть глаза, так нестерпимо полыхало закатное небо! Растаял аромат шиповника, запахло жареным луком и вонью алхимиков.

— Абдаллах?

Абдаллах ал-Сугани смотрел на друга, едва шевелившего губами, и молча плакал.

— Ты пришел, брат?

Джинн склонил голову.

— Теперь тебе не надо торговаться с ибн Аббадом. Позови «чистых», я хочу оставить завещание. Пусть войдут Санаи и мой свояк.

Джинн позвал шейха Санаи и имама ал-Багдади.

Когда они вышли из библиотеки, глаза у них припухли и покраснели.

— Жена, Хайям сказал: обедать будем в саду. Расстели скатерть и поставь все, что положено в таких случаях.

Сестра и еще одна женщина, нанятая для стряпни, расстелили в саду ковры, принесли подушки, новую скатерть и все, что приготовили, — мясо, плов, зелень, фрукты, соленье и маринованное. Для Хайяма поверх подушек постелили волчью шубу; Мурод-Али вынес его на руках, как ребенка. Теперь он был в зеленой чалме и тяжелом драгоценном халате, много лет назад подаренном Малик-шахом.. Оглядев печальных гостей, Хайям вдруг поднес ко рту сложенные ладони и закукарекал. Свояк, что-то шептавший на ухо Санаи, махнул рукой, спугивая наглого петуха, а все засмеялись.

— Вот и хорошо. А если вы будете смотреть в землю, я прогоню вас. Плакать будете потом, сейчас не надо. Пусть те, кто меня любит, выпьют вина. Мурод-Али, у тебя сильная рука — налей всем до краев, а мне воды. Выпейте! А я поем вместе с вами, хотя проклятый лекарь разрешил мне только виноград и молоко с медом. Но кто не ест со своим гостем, тот дитя прелюбодеяния.

Ал-Багдади пил, кривясь от отвращения; Мурод-Али цедил вино, как неизбежное лекарство; Джинн и Санаи пили с удовольствием.

— Почтенный имам, — сказал Санаи, — у вас в Багдаде говорят: «Питье без музыки нередко причиняет головную боль». Тебе, кажется, плохо?

— Правильно, Санаи. Усто, прошу тебя, спой нам. Сестра, принеси рубаб.

Мурод-Али попробовал струны, подтянул колки. Могучая, с окаменевшими мозолями ладонь тяжко легла на хрупкую деку.

— Какую песню тебе спеть?

— Самую любимую.

Гончар с силой ударил по струнам. Печальные глаза, до самой глубины просвеченные болью, смотрели вдаль; зазвучал сильный голос — чистый и глубокий, как воды Нишапур-дарьи. Песня стремительно вылетела из дверей и стала слышна многим.

Некоторые дела в этом мире кажутся мне непростительными:

Первое — когда старуха красит сурьмой глаза,

Второе — когда тайны сердца рассказывают другим,

Третье — когда непутевый сын становится болью отцовского сердца,

Четвертое — когда расстаешься с другом...

Голос сорвался, не в силах петь дальше, только пальцы с черными ногтями безжалостно терзали жилы струн. Тонкая шея Хайяма напряглась; и он продолжил дрожащим голосом:

Пятое — когда красавица лежит в объятиях глупца,

И, наконец, непростительно мне, что я нищий, скиталец.

— Так, усто? Я помню. И прошу тебя: спой еще.

— Я спою песню, которую ты знаешь лучше нас — она твоя.

Те, которые состарились, и те, которые только родились, —

Каждый стремится достичь в этом мире свою цель.

Но никому этот дряхлый мир не остается навечно —

Мы уходим, приходят другие и снова уходят.

Санаи с восхищением смотрел на гончара, не замечая, как пальцы сами постукивают по крутому боку кувшина. Джинн уже в третий раз поднял пиалу, каждый раз осушая до дна. Мухаммад ал-Багдади, впервые узнавший вкус вина, глупо улыбался, и качал огромным тюрбаном, и даже упал на бок. Он хватал соседей за рукава, призывая к вниманию. Но, видя, что слушают другого, пронзительно закричал:

— И сказал пророк: «Любезны мне из благ вашей жизни три:

женщины, благовоние и прохлада моих глаз — молитва». А я думаю, старое вино лучше старой жены!

— Эх, свояк, ты не понял ни женщин, ни вина. Лучше выпей еще, а мне дай воды.

Имам неверной рукой протянул чашу, но она расплескалась, пока он ее подавал, а остатки пролил сам Хайям — пальцы правой руки онемели и не сжимались. Он хотел выругаться, но прикусил язык, чтобы не гневить бога. Но все-таки высказал свою обиду:

Тщетно тужить — бесполезная затея,

Ибо этот небосвод сеял и жал тысячи подобных нам.

Наполни кубок вином, вложи скорей в мою руку,

Чтобы я выпил с мыслью: случилось все, что должно было случиться.

— Санаи, запомни эту рубаи — у Хайяма она последняя. А теперь, никчемные пьяницы, позовите садовника, пусть срежет всю траву в саду.

Садовник не заставил себя ждать. Он прибежал запыхавшийся, в узкой бороде застряли крошки хлеба.

— Джинн, достань из мешочка два динара. Фарид, возьми их и окажи мне милость — срежь эту траву.

Садовник прижал руку к сердцу и глазам, но золотые не взял, даже попятился от них.

— Фарид, это же золото, а не медь!

— Поэтому я и не возьму его, господин. Разве я платил тебе, когда ты говорил со мной? Разве ты требовал динары, когда дарил нам свои рубаи?

— Слова твои утешают меня, Фарид. Срежь траву, и я твой должник.

— Но в ней уже нет сока, имам, и нет пользы.

— Я не корова, и у меня выгода в другом. Эта трава еще много лет будет расти, а я сюда не вернусь. Пусть ее запах будет мне наградой.

Садовник засучил рукава халата.

— А вы пойте. Санаи, налей вина! Горе мне с вами, разве так пьют?

Мурод-Али и Джинн пели, Санаи стучал пальцами по дну кувшина, зажав его между коленями, ал-Багдади икал и размахивал руками. А садовник, стоя на коленях, срезал серпом пучки травы, еще мокрой от дождя и скрипящей под острым лезвием.

Хайям, закрыв глаза, прислушался к запахам сада: вот сильный порыв ветра принес издалека аромат жасмина, потом роз, совсем рядом он почувствовал дыню и даже увидел ее — разрезанную на куски, истекающую сладким соком. Пахло еще многим, но не срезанной травой. И только когда умолкли струны рубаба и голоса, еле слышно повеяло зеленым соком, стекающим по лезвию серпа. И это дуновение, не слышное другим, перенесло его на сказочном ковре- самолете в детство, где он, босоногий и черноглазый, карабкается на ослика. Кажется, он никогда не заберется на подушку, перетянутую подпругой, но сильная ладонь отца легонько подталкивает его, и вот он уже сидит, широко растопырив острые колени. А далеко внизу, как под горой, визжа, бегут мальчишки. Ослик трусит по дороге; Омар взлетает и опадает на подушке, и сердечко то взлетает к самому горлу, то холодком покалывает пятки. А вокруг так солнечно и радостно, что страх уходит, и он кричит срывающимся голосом: «Хоп! Хоп!» И, крепко зажмурив глаза, летит мимо розовых лепестков цветущего миндаля, мимо тяжелых ветвей яблонь, свесившихся над глиняными дувалами, и все равно все видит — только в оранжевом зыбком мареве. Отец щекочет его колючей черной бородой, возносит сильными руками выше ослепительного полумесяца мечети. Смеется: «Смотри, жена, какой богатырь вырос! Настоящий Рустем!» И счастливая мать бежит к ним, протягивая апельсин, сияющий, как солнце.

Сейчас, просеивая сквозь пальцы свою жизнь, Хайям бережно высматривал драгоценные крупинки счастья. Их набралось всего щепоть, но каждая из них была бесценна. Все было в его жизни: страх и отвага, слава и забвение, прозрения и утраты, подлость и великодушие. Но перед любым судьей — земным или небесным — он без трепета положит свои дела на чашу весов, хотя годы, как печь литейщика, сплавили их неразделимей, чем олово, свинец и медь — в бронзу. Пока были силы, он шел, и одному богу известно, каким неимоверно трудным оказался его путь; оглядываясь назад, он сам не верил, что преодолел пустыни неведомого, поднялся на ледяные вершины открытий. Там, в самом начале дороги, у порога странствий, к коленям матери прижался босоногий мальчик, удивляющийся всему, любящий сладости и горячие ячменные лепешки с медом. А на другом конце — седой старик, любопытный, как дитя, любящий землю и небо, вино и цветы. Вдыхай, вдыхай, Омар, их запахи и красоту! Садовник Фарид стоит на коленях, кланяясь траве, и отблеск острого железа высвечивает на его загорелом лице капли пота.

Сестра увела пьяного мужа. Под ореховым деревом остались Хайям, Абдаллах ал-Сугани, Мурод-Али и Санаи. Пожелтевший лист яблони опустился на рубаб, чуть слышно тронув струну.

— Омар, уже прохладно. Ты не замерз?

— Мне хорошо, Джинн. Прежде чем прокричат азан, обещай мне, что через сорок дней после моего ухода ты войдешь в мой дом и станешь хозяином. Торговец бумагой заплатил мне за год вперед, а спрятанное золото тебе покажет Мурод-Али. Я хочу, чтоб ты занимался своей зловонной наукой, не беспокоясь о еде и крыше. Безумие есть свой хлеб за чужим столом.

— Нет, Омар. Я буду приходить к тебе в гости, как прежде.

— Абдаллах, и ты меня хочешь обмануть? Ах, старик, вранью, как и любому ремеслу, надо учиться с детства, Если ты именем аллаха не поклянешься жить здесь, я подожгу дом. Санаи, принеси светильник!

— Абу-л-Фатх, успокойся! Воля твоя для нас закон, и мы ее исполним. Правда, Джинн? — Санаи посмотрел на Джинна. Тот опустил голову.

— Как быстро кончился день! Только что было утро, а солнце уже спешит покинуть небосвод. И ничего нельзя удержать в руке, даже пылинку! Мурод-Али, я все хочу спросить тебя... Еще с того дня, когда ты привел в дом вторую жену...

— Третью, господин. Вторая стала матерью моего младшего.

— Пусть третью. И, наверное, были в твоей жизни другие женщины? Скажи, усто, какую из них ты любил больше всех?

Гончар потрогал струны, прислушался.

— Каждому времени своя женщина.

— Вы слышали, непутевые? — Джинн и Санаи улыбнулись. — Каждое из этих слов — в двадцать киратов ^[1 Кират — мера веса, равная 0,2 грамма. Выражение «в двадцать киратов» означало высшее качество чего-либо.^] Санаи, дай мне глоток вина, я должен попрощаться с вином. Как хорошо! Это вино из белого винограда, выдержанное не меньше восьмидесяти дней. — Хайям облизнул языком губы.

«Аллах акбар! Идите на молитву! Идите к спасению! Аллах акбар! Ля иллях илля ллах!» Пронзительные крики муэдзинов спугнули тишину. С вершины минарета Джума-мечети, огражденной кованой решеткой, был виден весь город внутри стобашенной стены: площади, кривые и прямые улицы, сады, огороды, бахчи, водохранилища и арыки, купола базаров, глиняные крыши домов, дворец эмира, караван-сараи. Отсюда, с высоты минарета, домик Хайяма с окном, открытым на восток, казался игральной костью, закатившейся на ковер.

Муэдзины повторили азан.

— Братья, ступайте в дом. Я помолюсь один.

Ласковым взглядом Хайям проводил друзей, уходивших в темноте к раскрытой двери, в которую ему уже никогда не войти.

Опираясь непослушными руками о подушку, он встал на дрожащие ноги и, волоча за угол истертый молитвенный коврик, пошел к арыку.

Произнеся имя аллаха, Хайям омыл проточной водой руки, прежде чем опустить их в сосуд; прополоскал рот, втянул воду носом. Совершив омовение, имам сказал:

— Свидетельствую, что нет бога, кроме аллаха единого, не имеющего товарищей, и что Мухаммад — его раб и посланник. Боже мой, причисли меня к кающимся, причисли меня к очищающимся. Слава тебе, боже мой! Хвалою тебе свидетельствую, что нет господа, кроме тебя, прошу у тебя прощения и каюсь перед тобою.

Превозмогая жжение в сердце, не дававшее вздохнуть, старик упал на колени, прочитал первую суру «Фатиху» и склонился до земли, коснувшись губами горькой травы.

— О господи! Я много скитался по склонам и долам, но от моих скитаний дела не улучшались. Я доволен тем, что жизнь моя со всеми превратностями хотя и не всегда шла хорошо, но все же иногда проходила приятно. Ты знаешь, господи, что я познал тебя по мере моей возможности. Прости меня! Мое знание тебя — это мой путь к тебе...

Когда Джинн, Санаи и Мурод-Али вышли после молитвы в сад, Хайям лежал на траве. Голос его умолк. Сердце остановилось.

9. Свидетельство ученика

Не помню, кто и когда прозвал меня Тухлой Рыбой; все отворачивались от меня, словно я с макушки до пят был осквернен нечистотами. Даже самые мягкосердечные не говорили мне: «Мальчик, возьми лепешку», но бросали ее в пыль.

Я не знал ни отца, ни матери, ни рода своего, ни родины. Старик Якуб рассказал мне, что его брат нашел меня на дороге, у одинокого дерева, но где это дерево, куда вела дорога, он не сказал. Но Якуба я разыскал много лет спустя, а брат его к тому времени умер.

Годовалым младенцем меня отвезли в Балх и там, на улице Работорговцев, продали угольщику. В его доме я носил воду, подбирал овечий навоз, чистил илистое дно арыка, увлажнял землю в саду, тер зерно. Его работникам доставались объедки, а мне то, что оставалось от объедков, — кости. Работники бросали их и хохотали: «Эй, у тебя должны быть крепкие зубы, ведь ты сын собаки». Но я знал, что моя мать была человеком и человеком был отец.

Вскоре угольщик разорился, его дом, скотину и меня продали за долги. Так я оказался у мастера, варившего бумагу. С утра до вечера я носил дрова и мешал тяжелой лопатой в котлах. От духоты и пара, а может, от недоедания у меня по всему телу пошли нарывы; они лопались, и от меня действительно смердило. Тогда меня за два тюка шерсти отдали шерстобиту. И тут было не легче. Девочки и старухи били шерсть, расчесывали острыми чесалами, а я, стоя на коленях, катал ее локтями, не разгибаясь. Если какая-нибудь старуха не давала мне из жалости горячего молока, я всю ночь не мог заснуть от кашля. Мои руки от запястий до локтей огрубели, как кожа буйвола. Наверное, и сейчас я бы катал проклятую шерсть, отупев как животное, но меня увидел переписчик Керим ибн Маджид — да будет милость аллаха над ним и всем его родом! — и выкупил за шесть нишапурских динаров. Он первый отнесся ко мне, как человек к человеку, заменил мне родителей, и я вечный должник его на этом и на том свете: отец и мать дали мне жизнь, ибн Маджид — свободу.

Когда я научился с его помощью читать и писать, он привел меня в медресе, где я первый раз увидел имама Хайяма. Я знаю, об учителе даже сейчас продолжают говорить разное, я же видел от него только хорошее. Говорили, что он равнодушен к ученикам... Да, но только к тем, кто сам был равнодушен к знаниям. Я не помню, чтобы он нас бил или кричал, как это в обычае у других преподавателей. «Кто возвышает голос, тот не верит в силу молитвы», — часто повторял учитель.

Он научил меня переносу вычитаемых членов уравнения в другую его часть, где они становятся прибавляемыми, а также сокращению равных слагаемых в разных частях равенства; научил исчислять объемы тел и расстояния. Я прилежно изучил его труды:

«Проблемы арифметики», «Алгебраический трактат», «Комментарии к трудностям во введениях книги Евклида».

Когда я вернулся из Багдада, учитель уже был болен и вручил мне заботу о медресе. Никогда не забуду тот день: я вошел, задержав дыхание от страха, и мальчики, приветствуя меня, опустились на колени... А я даже не видел, где место наставника; вспомнил всю свою жизнь, все побои, ругательства и унижения. Не помню, что я в тот день говорил детям... Обучая других, я с еще большим упорством и тщанием учился сам, и каждое слово имама укрепляло мои познания.

Одного не могу себе простить: что в тот день — в четверг, 12 мухаррама — я ушел из дома учителя. Тогда он просил меня оставить мысль о параллельных линиях, потому что сам напрасно потратил годы на доказательство пятого постулата Евклида. До сих пор не пойму, что случилось! Словно злой дух в меня вселился — я впервые узнал, что мысль учителя не всесильна и может отступать. А я был молод и чувствовал силу; мне казалось, Хайям боится, что я отыщу ключ к доказательству. И в тот же день, забрав все деньги, которые у меня были, я вышел из Нишапура с караваном, идущим в Мерв, — меня звали ко двору султана Санджара. Еще в пути я узнал о смерти учителя, но что-то помешало мне вернуться в Нишапур...

Помню, как в Мерв пришел Низами Арузи Самарканди, и обо мне сказали, что я ученик Хайяма. Мы долго гуляли с ним в Павлиньем саду, и Самарканди спрашивал о моих занятиях — а я в то время день и ночь бился над проклятыми параллельными, но безуспешно. Потом он стал читать рубаи и после каждого четверостишия спрашивал мое мнение, и еще — знаю ли я, чьи это строки. Я пожал плечами — мысли мои были о другом.

— Их написал учитель.

— Разве он пил вино? — удивился я. — Я никогда не видел его пьющим, а также никогда не слышал, чтобы он говорил о поэзии, — мне всегда казалось, он считает ее делом недостойным и относится к поэтам с пренебрежением.

Самарканди так пристально посмотрел на меня, что я смутился.

— Аффан, мы недостойны своего учителя. Мы только брали от него, но ничего не дали взамен.

— Но что мы, никчемные, могли прибавить к его мудрости?

— Ему нужны были не знания — знаний его хватит на всех, — он испытывал нужду в понимании... В году 506 [¹ 1112 год.] в Балхе, на улице Работорговцев — тебе ли не знать ее? — в доме эмира Абу Ca'да Джарре остановились имам хаджи Омар Хайям и имам хаджи Музаффар Исфазари, а я присоединился к услужению им. Во время пиршества я услышал, как учитель сказал: «Могила моя будет расположена в таком месте, где каждую весну северный ветер будет осыпать меня цветами». Меня эти слова удивили, хотя я знал, что такой человек не будет говорить без основания. Но я и подумать не мог, что учитель через пространство времени видит так же отчетливо, как мы — через дорогу. Он надеялся на понимание, Аффан. Но надеялся напрасно...

На следующий день, после первой молитвы, мы с Арузи на двух конях выехали из Мерва. Возле рабата Кей-Кубада мы обнялись, как братья, оставшиеся без отца, и повернули коней: он направо — в сторону Самарканда, я налево — в Нишапур.

Когда я въехал в Ворота Канала, прошло уже четыре года с тех пор, как учитель закрыл свое лицо покрывалом земли, и низкий мир осиротел без него. В пятницу я пошел поклониться его праху и взял с собой одного человека, чтобы он указал мне его могилу. Он привел меня на кладбище Хайра. Я повернулся налево и у подножия стены, огораживающей сад, увидел его могилу. Грушевые и абрикосовые деревья свесились из этого сада и, распростерши над могилой цветущие ветки, всю могилу его скрыли цветами. И мне пришли на память те слова, что я слышал от Низами Арузи Самарканди, и я разрыдался, ибо на всей поверхности земли я не увидел бы для него более подходящего места.

1974—1978