Путь домой

Жаба сказала, весна скоро закончится. Пророкотала далёким раскатом грома и прыгнула в траву. Я пожалел, что не взял плащ. Жаба не обманывала, до лета оставалось чуть больше недели, об этом трезвонили грозы, шумел тёплый, назойливый дождь. И всю эту неделю я буду мокнуть и идти.

Зачем я вернулся? Зачем, тётушка Жаба?

Дорога широкой лентой петляла от Килларни до Трали, манила вернуться в столицу славного графства Керри, сесть на дилижанс и умчаться прочь. Но я шагнул вслед за болотной пророчицей. Я обещал ей золотой – настоящее сверкающее солнце, редкого гостя на небе, и куда более редкого в кармане.

«Зачем тебе золотой, тётушка Жаба?»

«Ква-ква, голубчик. Испеку пирог, вложу в тесто монетку. Кому попадётся, весь год горя знать не будет».

Я перепутал, конечно, перепутал: золотой я обещал в гостинице в Килларни за самую чистую комнату и самый чистый ночной горшок.

– Тинне О’Салливан? – хозяйка внесла имя нового постояльца «Сна под холмом» в замызганную книгу. Почерк у неё кривой, ползущий вверх, фамилию мою исковеркала ошибками и кляксами.

– Тинне О’Салливан, – подтвердил я.

– Не родственник старику Салливану? – задумалась она, и от натужных мыслей поставила кляксу на моём имени, – Он, кажись, тоже был Тинне.

– Не родственник.

– Он помер, когда мне лет пять было. Ушёл в лес и помер, глупый старик. Мы в него камни кидали, а он грозился банши наслать.

– Что насчет номера? – поддержал я хозяйкину память золотой монетой.

– Тинне О’Салливан… Хорошо, темноглазый, – она попробовала монету на зуб, – Но куска пирога тебе не достанется.

– Ещё бы, мне ли без горя жить, – подмигнул я в ответ. Хотелось слегка подправить улыбку на её лице, ведь явно тот зуб справа гнилой да лишний.

Тётушка Жаба, не пойдёшь ли со мной после прогулки? Положу тебя под подушку драгоценной хозяйки гостиницы «Сон под холмом». Никому не спать ночью, гром да кваканье, крик да плаканье! Они кидали камни в старика О’Салливана. Два камня попали в поясницу, третий угодил в затылок. Как же не помнить!

Тётушка Жаба промолчала, подобрала живот. Мы прыгали по огромным корням, распирающим почву, припадали к сырой палой листве, проскальзывали в мшистые овраги. Хорошо, что я похудел. Великий голод прошёлся по изумрудным землям. Они только-только оправились от голодных смертей и плача сирот. Теперь кормить нужно гораздо меньше ртов, на тощие тела уйдёт меньше ткани. В Килларни всё обстояло чуть лучше, чем в остальной Ирландии. Не знаю, в чём тайна, но хозяйка обещала, что в похлёбке вечером я найду кусочки жира, может даже и мясо.

Жаба скакала к Торку между деревьями в три обхвата, высокими, с густыми говорливыми кронами и корнями глубже людской памяти. Значит, моя цель не изменила своей природе. Она, дивная моя, там, где вода как хрусталь, где струи поют звонче птиц, где ветви так переплелетаются, что ни одной капле дождя не проскользнуть.

Жаба вывела меня к водопаду. Не подвела, тётушка, не обманула.

– Что ж уговор есть уговор, – я наклонился к влажному тельцу, осторожно вынул тонкую иглу из правого глаза, – Свободна, тётушка Жаба. Больше не попадайся.

В следующий раз трижды взвесит, прежде чем выпрыгнет к одинокому путнику. Думала поймать меня. Думала, не вижу её. Настоящую.

Тётушка Жаба, где твои бородавки? Кожа гладкая, пальцы длинные, глаза красные, клыки с ладонь.

– Поцелуй меня, милый друг, ты с дороги устал, есть мёд моих губ. Есть рядом ручей, есть ложе из трав. А ты так высок, а ты так кудряв… – запела девица с красными глазами и волосами цвета молодой коры. Повстречались мы на буреломе – самое место для нагой красавицы. Весенние бури прошли, оставив поваленные стволы: сиди себе, высматривай. Вот она и выжидала.

Железная игла пронзила чудный глазок. Я не утратил сноровки, да и легко скрутить тянущиеся к объятию руки.

– Давай-давай, – подбодрил девушку, – жабой ты мне милее.

Как вытянись из-под ягодных губ клыки, так и втянулись обратно. Молочная кожа побурела, покрылась бородавками, уменьшилась девица, сжалась.

– Вытащи! Не признала! – заквакала-заквохтала, – Столько времени прошло. Что ж ты не сгинешь никак, кудрявый?

– Выбирай, снимаю кожу или ведёшь меня к ней.

– Смерти хочешь?

– Смерть всегда рядом ходит. Но моя дурёха заплутала где-то.

– Весна скоро закончится, она уйдёт, мы все уйдём, – причитала жаба, –Летом двери открыты…

– Выбирай, снимаю кожу или… – а что «или» не договорил. Убить не убью, но к жабьему облику навек припечатаю.

– Отведу, не убивай!

И опять красавицей обернуться решила.

– Тётушка Жаба, а тётушка Жаба, – иглу я не убрал, судороги сотрясали тельце, превращение не удавалось, – Ты что девица, что нежить, гадость редкостная. Лягушкой до болота доскачешь.

На том и договорились. Так и дошли до места. Иглу я вынул, вытер, вложил в футляр. Не вытру, от зелёной крови травой обрастёт. Инструмент заговорённый беречь нужно. Где я в нынешнем Килларни толкового кузнеца найду?

Водопад вызванивал по камням древние песни. Здравствуй, Торк, дружище! Сегодня не искупаюсь в твоих водах, уж прости. До сумерек надо в «Сон над холмом», там пирог и мясная похлёбка. Подскажите сладкоструйные воды, ваша ли хранительница посылает в эти земли благоденствие? Она любит покрупнее добычу, чтоб в теле, чтоб кожа розовая, глаза блестящие. Нам известны её предпочтения, милый Торк?

Вот она, на камне. Не изменилась.

Водопад ниспадал в быстрый ручей, обнимал стройную фигуру, играл с концами золотых прядей. Давняя знакомая моя напевала что-то тихое, гаснущее в перекатах воды, изредка проводила рукой по течению, гладила скользящий по телу Торк.

– Ты воняешь людьми, – головы не подняла, но заметила, – Дышишь тяжелее племенного быка. И набит железом. Как святая земля держит тебя?

«Когда Бог создавал время, он создал его достаточно» – гласила местная пословица. Только людям бог отдал краткий век, всё остальное отошло холодным, прекрасным и кровожадным детям волшебного народа. Леаннон или как называли раньше Ланнон-Ши не покинула места кормления. Столетия сменялись, Торк приносил ей заплутавших в лесу монахов, крестьян, путешественников или чрезмерно романтичных юношей.

– Зато ты диво как хороша, Леаннон, душа моя! – я придал голосу мелодичности. Она любила, когда не говорили, но пели хвалу её красоте, – Всё также тонки руки, гибок стан и струи воды, что перебираешь нежными пальцами, подобны струнам арфы…

– Где моя дочь? – перебила она, откинула золотые волосы, обнажила острые клыки.– Знаю, что угодить умеешь и навредить мастак.

– Дочь? Тётушка Жаба? – удивился я, – От кого ты её родила, от красного колпака или келпи? Морда как раз лошадиная.

–А ты чей сын? – нахмурилась, плеснула рукой в мою сторону, – Чьё имя носишь, отверженный? По какому праву топчешь покой этих камней, мутишь чистоту вод?

– Торк радуется мне, слышишь звон?

– Ты пришёл меня убить?

– Пришёл сделать тебе дочь покрасивее.

«Сон на холме» ел, двигались разом с десяток ртов. Стучали ложки, громыхали деревянные кружки, шкварчало масло, булькала похлёбка. Чавканье должно было отогнать сгущающиеся сумерки. По крайней мере, создавалось подобное ощущение. Слышите, злые духи, как здесь едят! Таковые и вас сожрут за милую душу!

В моей тарелке плавали только жир и лук, никакого мяса, кислая капуста хрустела, но ужаса не наводила. Влажный хлеб и цветом, и запахом напоминал мокрый свитер. Или я не умел столь потрясающе жевать, чтобы не чувствовать плесневелой вони.

– Пирог уже в печи! – хозяйка проплыла мимо, ароматы капусты и лука тянулись за ней шлейфом.

– Зубы не сломайте, – я источал любезность.

Мы соперничали друг с другом в широте улыбки. Интересно, как она станет улыбаться, когда в пироге не окажется золотого? Я проверил карман. Вернулся, родной. Мне ведь понадобится лошадь, путь до замка Рок не близкий, ноги поберечь надо.

Жертву я выбрал легко. За Леаннон полагалась богатая жертва. Смешивать золотую кровь с здешней грязью я не мог, нужна плата особенная, прекрасная, как сама хранительница Торка. У хозяйки гостиницы было две дочери. Внушительная Дара, старшая, походившая на мать широтой плеч и бёдер, и младшая Нисса, тонкая, шустрая, смешливая.

– Она на выданье, – гаркнула хозяйка, когда я вселялся. Нисса принимала чемодан, нагнулась низко, под искусным кружевом ворота я сосчитал каждый цветок веснушек на девичьей груди.