Путь хунвейбина

Глава 3 Троцкистское нашествие

Мода на занятие политикой сходила на нет. Я чувствовал это по тому, что сокурсники стали относиться ко мне иначе, чем еще год-полтора назад. Тогда я вызывал уважение однокашников. С нами учится настоящий анархист! А сейчас в их вопросах типа «Когда революция?» было больше иронии, нежели искреннего интереса. Падала численность неформальных организаций. Фактически перестал существовать «Демократический союз». Питерский «Народный фронт» ушлые дяди и тети начали использовать для того, чтобы пробраться во власть, и им это удалось. Тихо умирали объединения, которые выступали за «социализм с человеческим лицом»: Федерация социалистических клубов, группа «Современная марксистская мысль», объединение «Перестройка». Самиздатовские газеты уже не вызывали прежнего интереса.

Некоторые ребята, которые работали с АКРС в 1989-м, зимой-весной 1990-го, будто испарились. Но приход в АКРС Янека Травинского и Леши Бера взбодрил нас. Если бы не они, летом 1990 года наша группа перестала бы существовать. Алексей взял на себя все «секретарские» задачи, он переписывался с читателями «Черного знамени» и активистами из других городов, распространял «Черное знамя» в электричках и среди пассажиров поездов дальнего следования, благодаря чему газета попадала в самые отдаленные уголки страны. Даже в места лишения свободы! Действовал Леша просто: он заходил в отравляющийся поезд и проходил по вагонам, предлагая пассажирам «Черное знамя». Многие провинциалы покупали, наверное, чтобы потом дома показать землякам: «Во, чего в Питере купил! «Черное знамя»! У них в Питере уже анархисты открыто газетами торгуют! Дела-а!»

Янек оказался очень начитанным и умным пареньком. Типичный еврейский юноша-идеалист. Ходил он в дешевой джинсовой двойке (брюки и безрукавка), изготовленной в Польше или в Болгарии еще до перестройки. То есть джинса не линяла. Из брюк он давно вырос. На ногах - сандалии. На голове – копна жестких черных волос, на верхней губе пробиваются усики. Я заразил Яна увлечением «Красными бригадами», и он узнавал о них, читая обличающие их советские книги. Что касается Бера, он то в основном читал Ленина.

Я видел, что прежняя наша тактика не приносит результатов. Мы распространили тысячи, десятки тысяч газет и листовок у заводских проходных – ничего! Ни один рабочий не изъявил желания сотрудничать с нашей организацией. Товарищи, не видя плодов своей деятельности, впадали в уныние, а то и озлоблялись против рабочих - «конформистское быдло!»

Отойдя от анархизма, мы решили, что нужно принять организационный устав и избрать комитет РПЯ. Я стал председателем РПЯ, Бер – исполнительным секретарем, а Георгий Моторов и Янек - членами редколлегии нашей новой газеты. Встал вопрос о названии. Я предложил – «Красный передел». Мне казалось, что это название отсылало, как «Красным бригадам», так и к русской народнической традиции (группа «Черный передел»). Но Гоша справедливо заметил, что эта аллюзия понятна только мне, а все прочие будут слово «передел» будут заменять на «беспредел», а то и рифмовать с не очень красивым глаголом, который обозначает не самое поэтическое проявление физиологии. Остановились на «Красном знамени» - так называлась газета Розы Люксембург.

Летом 1990 года мне предстояла «пионерская практика», то есть я, будучи студентом педагогического вуза, должен был отработать вожатым в пионерском лагере. Меня распределили в лагерь «Дзержинец» за Зеленогорском, предназначенный для отдыха детей сотрудников КГБ. Я вместе с другими студентами прошел медкомиссию в поликлинике при «большом доме». Но когда я пришел за заключением, заместитель директора пионерлагеря извиняющимся тоном заявила, что «Дзержинец» в моих услугах не нуждается. Видимо, сотрудники КГБ подняли архив и выяснили, что я полтора года до этого распространял листовки с призывом к вооруженной борьбе с режимом. Чего они опасались? Что я задушу ночью их детей? Или что распропагандирую их, превращу в анархистов? Так или иначе, меня отправили в соседний лагерь - для детей сотрудников милиции, и если бы я вынашивал черные замыслы в отношении чекистских отпрысков, я мог бы реализовать их, просто перейдя через дорогу.

Но я не желал детям зла. Мне пришлось дооформлять какие-то справки, и в лагерь я приехал через три дня после начала смены. Директор пионерлагеря, милицейская женщина средних лет в звании майора, недоверчиво изучала меня в своем кабинете. Видимо, моя внешность не внушала ей доверия. В узких джинсах, в куртке с молниями, коротко стриженый, с косицей.

- Вы что, панк? – спросила она меня.

- Нет, почему вы подумали, что я панк?

- Потому что похож на панка. Мне часто приходиться общаться с неформалами, - сказала она самодовольным тоном.

В итоге она назначила меня подменным пионервожатым. То есть не стала закреплять за каким-то определенным отрядом, а сделала, так сказать, запасным. Поселили меня не в бараке с детьми, а в каморке для духовых инструментов в домике для занятия музыкой, который назывался green music house. И я был этому очень рад.

Пионервожатые проводили время, как подобает проводить его студентам на практике. Днем они следили за пионерами, а вечером и ночью предавались всяческим развлечениям: слегка выпивали, ходили разнополыми компаниями купаться голышом в Финском заливе, играли в азартные игры с нескрываемым эротическим подтекстом и прочее.

Я строил свои дни совершенно иначе. Детьми занимался мало – лишь один раз отряд малышей вывел на берег Финского залива. Зато много занимался физкультурой на спортплощадке, по вечерам бегал 10-километровые кроссы, а поздно вечером начинал читать и читал до глубокой ночи, а то и до утра, от чего просыпал лагерные построения и завтрак. И начальство выказывало недовольство мною. А читал я трехтомник Троцкого «История русской революции». Меня эта книга поразила. До этого ни чего более увлекательного о русской революции я не читал: удачные образы и зарисовки, динамичное публицистическое изложение сочетаются с боевым марксистским анализом. Троцкий буквально с каждой страницы подсказывал аргументы для споров с либералами и консерваторами, которые доказывали, что революция была не нужна.

Кроме того, я изучал Мао Цзе Дуна и историю «Черных пантер». Мао Цзе Дун мне показался каким-то скучным, его тексты показались мне похожими на уроки учителя в школе для неграмотных или слабоумных. А вот маоисты из «Черных пантер» меня воодушевили. Помню, я очень жалел тогда, что в Ленинграде нет гетто и не из кого создавать вооруженные отряды самообороны.

Я читал, сидя в своем green music house. Пил крепчайший чай. Иногда ко мне заходили сокурсники – якобы попить чаю, а на самом деле им надоедало шляться, но спать еще не хотелось, и они искали место, где приткнуться, а у меня горел свет. Я наливал им чаю, но делал хмурое лицо, односложно отвечал на вопросы, словом, всем своим видом показывал, что они оторвали меня от более интересного занятия, чем болтовня с ними. Вот так я и жил.

Однажды меня навестил Янек. Мы гуляли по берегу Финского залива, обсуждали, что будем делать дальше, делились впечатлениями от книги о «Красных бригадах» «Убийцы». И я, и Ян понимали, что продолжат таскаться с газетами к заводам бесполезно, но и отказываться от пролетарской линии мы не хотели.

- Слушай, Янек, ты читал о тактике «пролетарских экспедиций», которая была на вооружении итальянских автономистов и первого поколения «Красных бригад»? В масках они проникали на промышленные объекты и совершали акты саботажа.

Янек кивнул головой.

- Ты предлагаешь ощутить жар пролетарского сообщества? – спросил Янек и улыбнулся.

Я и Янек выучили наизусть то, что писал о «пролетарских экспедициях» Антонио Негри: «Всякий раз, когда я надеваю пассамонтану, я ощущаю жар пролетарского сообщества. Всякий акт разрушения и саботажа отзывается во мне как голос классовой общности. Возможный риск меня не тревожит. Я ощущаю лихорадочное возбуждение, как если бы ждал встречи с любовницей».

- А почему бы и нет? Только вместо актов саботажа мы будем раскидывать в цехах листовки. Рабочие утром придут и увидят их, подумают, что на заводе работает тайная революционная организация. А потом, когда мы появимся у проходной с газетами, они свяжут листовки с нами. И зауважают нас.

- Хорошая идея. Нужно ее обсудить с Бером и Гошей.

Янек уехал наутро, ночевал он в моей каморке, а я читал всю ночь Мао Дзе Дуна в помещении для занятия музыкой. Найдя новый тактический ход, мне не терпелось применить его на практике.

Однако то, что я ничего не делал как вожатый, раздражало начальство лагеря для детей милиционеров, и мне поручили заняться подготовкой военно-спортивной игры «Зарница». Я сперва расстроился из-за того, что придется заниматься всякой советской ерундой. Но потом на меня снизошло. Я написал сценарий «Зарницы» по мотивам Гражданской войны на Украине. Играют четыре отряда: красноармейцы, белые, петлюровцы и, конечно, махновцы. Перед каждым отрядом ставится задача – захватить радиоузел и административный корпус. Тот, кто сделает это первым – побеждает. Начальство одобрило мой сценарий. Всем четырем отрядам я написал тексты обращения к «согражданам», которые они должны были прочесть в случае, если захватят радиоузел. Дети играли с энтузиазмом. Командирами белых, красных и петлюровцев были молодые милиционеры и тюремные охранники, которые работали в лагере старшими пионервожатыми. Я, естественно, командовал махновцами.

Дабы использовать игру в пропагандистских целях, мне надо было захватить радиоузел лагеря. И пока другие отряды отбивали друг у друга жилые корпуса, чтобы подобраться поближе к зданию администрации, я с отрядом «махновцев» занял радиоузел и начал вещание.

«Граждане! Товарищи! Друзья! Белые офицеры, красные комиссары и националисты петлюровцы – все это враги трудового народа. Они воюют друг с другом за власть над вами. Все они хотят угнетать и эксплуатировать вас! Только мы – революционные повстанцы-махновцы – выражаем волю народа, потому что мы и есть - народ! Разгоняйте органы власти белых, красных и петлюровцев! Создавайте вольные Советы! Вставайте под знамена Революционной повстанческой армии! Да здравствует революция! Да здравствует свободные коммунизм и анархия!» - разносился мой картавый голос по лагерю. Дети из других отрядов, воодушевленные этими призывами, стали переходить к «махновцам». И мы в итоге победили. Я остался в радиоузле, а часть отряда свободно прошла через весь лагерь и спокойно заняла административный корпус.

Наверное, милицейское начальство пожалело, что доверило мне организацию «Зарницы», но дети были довольны и попросили меня рассказать им о Махно, и я неделю ходил по отрядам перед отбоем и рассказывал ребятам о Несторе Ивановиче.

В пионерском лагере я сумел «завербовать» в РПЯ однокурсника Александра Гажева, полноватого, черноволосого парня с очками на мясистом носу. Он заслуженно пользовался репутацией чудака. Время от времени он сообщал окружающим, что находится «на ручнике» - так он называл заторможенное состояние. Он постоянно попадал в какие-то странные истории. Даже в пионерском лагере. Так, когда он нес дежурство в административном корпусе, его домогалась пьяная повариха. Она разделась догола, встала в позицию «пьющего оленя» и попросила Саню: «Возьми меня!», а Саня Гажев убежал. Вслед он слышал голос поварихи: «Дурачок! Куда же ты?! Ты же мне нра-ви-шься!». Потом Гажев рассказывал, что увиденное произвело на него страшное впечатление. Что открылось перед его глазами – Саша молчал. Повариха была обычной выпускницей ПТУ, чем она могла отпугнуть Гажева - не понятно.

Если человек кажется странным обывателям, это не значит, что он потерян для революции, рассуждал я. Мы разговаривали с Сашей, совершали вместе пробежки по вечерам. В ходе пробежек я объяснял ему, почему в России победил сталинизм и почему сталинизм является отрицанием социализма. Саша высказывал вполне здравые мысли, чувствовалось, что он много читает, неплохо знает историю, в частности, события Гражданской войны. Конечно, я рассказывал ему о «Красных бригадах» и немецкой «Фракции красной армии» как об организациях, с которых мы должны брать пример. В конце концов, Саша заявил, что присоединяется к РПЯ. Честно говоря, вступление Гажева в РПЯ подорвало авторитет нашей организации среди студентов факультета истории и обществоведения. Если в РПЯ Саня Гажев, значит, это не серьезная организация – решили они. Но Саня стал активистом организации в трудный момент, когда другие разочаровывались в политической деятельности, он был вместе с нами два года, до окончания института. Потом он работал учителем, сильно нуждался, а сейчас он служит во внутренних органах. В марте 2005 года я видел, как он руководил разгоном пикет «яблочников» на Малой Конюшенной, не особенно в этом преуспел, а кто-то из участников пикета послал Саню на три буквы.

Вторая, июльская, смена заканчивалась и наша практика тоже. И меня, подменного пионервожатого, решили занять на медкомиссии для третьей, августовской, смены. Я с радостью уехал из лагеря в Ленинград, чтобы последние три дня практики провести в поликлинике для сотрудников МВД. Это была хорошая работа! Так получилось, что в лагерь в основном собирались 13-летние девочки, вполне оформившееся. Я сидел за столиком перед кабинетом врача и собирал карточки детей, проверял наличие всех необходимых справок, а 13-летние девицы перед заходом в кабинет раздевались до трусов. Правда, первая партия девиц застеснялась, и врач разрешил им не снимать бюстгальтеры. Но чем дальше, тем раскрепощенней попадались пионерки. В конце рабочего дня одна блондинка чуть было не сняла с себя все до нитки, но мы с напарником в последний момент сумели ее остановить, чтобы не нас потом не обвинили в развращении малолетних, да не просто малолетних, а чад милиционеров.

Но на следующий день я на медкомиссию не пришел, потому что забастовали рабочие метростроя. В касках, как шахтеры, они собрались на площади Островского у здания управления ленинградского метрополитена, что напротив Александринского театра (тогда – театра имени А.С.Пушкина). Туда же прибежали всякие либеральные активисты, подняли царское трехцветное знамя, но рабочие попросили убрать его и не использовать их акцию для политической пропаганды. Мы с Янеком пришли с черным знаменем, на которое была нашита красная звезда, и с газетой «Черное знамя», но не стали доставать ни знамя, ни газеты. Мы просто стояли и внимательно следили за тем, как разворачивается не книжная, а реальная рабочая борьба. Мы пытались завязать разговор с метростроевцами, узнать, что побудило их к забастовке. Мы набирались опыта. Но последний день практики я прогулял.

Когда на следующий день я пришел на медкомиссию, главный врач спросила меня: - Почему вас не было вчера на работе?

- Я участвовал в забастовке рабочих метростроя.

- Ладно, вы свободны, ходите на забастовки… куда угодно.

Закончилась моя практика, начальница лагеря пожаловалась на меня заведующей кафедрой педагогики, а в характеристике потом написала, что я заслуживаю лишь удовлетворительной оценки. Но заведующая кафедрой, зная меня как добросовестного студента, решила не портить мой аттестат и поставила мне четыре.

- Эти милиционеры привыкли работать с трудными подростками, а со студентами общаться не умеют, - сказала она.

В августе наступило политическое затишье. Мы продолжали продавать по утрам остатки «Черного знамени». В конце августа мы с Гошей побывали в Москве на «встрече памяти Льва Троцкого», организованной британской троцкистской Революционной рабочей партией, известной тем, что в ее рядах состояла известная английская актриса Ванесса Редгрейв. «Пятьдесят лет назад, в 1940 г ., Сталин убил Льва Троцкого, который вместе с Лениным был архитектором революции Октября и создателем Красной Армии, - обращались инициаторы встречи… к советским рабочим. – Убийство Льва Троцкого – это основной пункт сталинской контрреволюционной политики; подавление рабочего класса и его лучших представителей. Прошли пятьдесят лет, миллионы трудящихся в Советском Союзе и в Восточной Европе сбрасывают с себя сталинизм. Они отказываются от этого ненавистного угнетения, процесс ликвидации сталинизма необратим. В то время, когда сталинизм неумолимо умирает, Четвертый Интернационал, созданный Львом Троцким в 1938 году и который под репрессиями был почти уничтожен, сегодня начинает новую жизнь!»

Авторы обращения называли сталинизм «всемирным тупиком» и призывали «всех, кто считает себя троцкистом, принять участие в Международной встрече, посвященной памяти Льва Троцкого, чтобы поддержать идеи Льва Троцкого». Кроме того, организаторы встречи были рады увидеть «всех рабочих, крестьян, интеллектуалов и молодежь (и мужчин, женщин), которые отказались от лживых альтернатив капитализму и сталинизму». Они, организаторы, не сомневались, что «будущее рабочего класса – в борьбе за социализм, что означает строительство мировой партии рабочего класса».

Рабочие и крестьяне на приглашение не откликнулись, да и интеллектуалов, и мужчин, и женщин, собралось немного. Встреча проходила в какой-то гостинице на окраине Москвы. Вел ее англичанин венгерского происхождения Саймон Пирани. Я выступал на конференции, говорил какие-то общие слова о необходимости создания боевой пролетарской партии. Выступал Сергей Биец, лидер «Союза коммунаров» и марксистской фракции… в антикоммунистическом «Демократическом союзе». Он издавал газету с остроумным названием «Призрак коммунизма». И вообще был большим оригиналом. Не знаю, сколько раз в месяц он посещал душ, но от него постоянно исходил терпкий аромат «дикого мужчины», волосы темные, длинные, сальные, кожа на лице покрыта угрями.

В тот приезд моя первая ночь в Москве прошла в квартире казначея Конфедерации анархо-синдикалистов, внука партаппаратчика среднего звена. Перед сном я расслаблялся в огромной ванне, которая была скорее маленьким бассейном. За ужином мы с казначеем обсуждали вопросы движения, попивая грузинское красное вино. Не скрою: я люблю комфорт. Во всяком случае, не отказываюсь от него без необходимости. Но утром казначей отправился в провинцию по делам КАС (он, кстати, потом был уличен в присвоении денег из казны КАС и куда-то скрылся – аппаратные гены дали знать о себе), и я был вынужден искать себе новый ночлег.

Биец с готовностью согласился принять меня. Но стоило мне переступить порог его квартиры, как я горько пожалел, что принял его приглашение. Лучше бы я ночевал на вокзале! В квартире Биеца стоял запах чего-то сожженного, какого-то реактива, но главное - по стенам, по полу сновали полчища тараканов. Они хрустели под ногами!

Биец пригласил в кухню попить чаю. Я заметил, что он наливает из крана в чайник горячую воду – чтобы быстрей вскипела! Я удивился и попросил налить в чайник холодную воду.

- Ох, уж эти гуманитарии! – улыбнулся Биец. – Такие привередливые!

Но просьбу мою удовлетворил.

Зайдя в туалет, я увидел унитаз, испачканный чем-то фиолетовым.

- Почему у тебя фиолетовый унитаз? – спросил я Сергея.

- Вылил в него один реактив.

Биец был недоучившимся студентом-химиком Технологического института.

Я лег спать на диван в большой комнате, мне казалось, что я слышу, как бегают тараканы. Я лежал и вспоминал, как ходил на концерты Виктора Цоя. В тот вечер сообщили, что он погиб…

Так я промучился до утра, тихо встал и ушел, не будя Биеца, храпевшего в маленькой комнате. Я описал внешность Биеца, его быт… Да, он был и, наверное, остается таким, как я его представил. И это, конечно, что-то объясняет в этом человеке. Но что касается его политической деятельности, то он никогда не сворачивал с того пути, который выбрал в ранней молодости. Он и сейчас остается одним из ведущих активистов российского троцкизма.

Московская конференция английской Революционной рабочей партии положила начало западной троцкистской экспансии на просторы Советского Союза. Разные троцкистские тенденции засылали своих эмиссаров в «первое в мире рабочее государство». Все хотели побыстрее рапортовать, что им удалось создать на родине Октября секцию своего – самого правильного, самого рабочего, самого верного идеям Ленина-Троцкого – интернационала.

Чтобы понять поведение троцкистов, нужно немного знать историю троцкистского движения. Это - история расколов и межфракционной грызни. Когда Троцкий жил в изгнании, вокруг него сложился кружок последователей, которые выступали против сталинизма во имя «истинного большевизма» и «идеалов Октября». Большинство из них были обычными левыми интеллигентами - писателями, историками, журналистами. И лишь немногие, в основном, бывшие французские анархо-синдикалисты (француз Монат и его товарищи), имели опыт подпольной работы, участвовали в реальном рабочем движении.

Троцкий в изгнании издавал «Бюллетень оппозиции большевиков-ленинцев». Сталин его читал, подчеркивал карандашом важные соображения конкурента и делал все, чтобы этот бюллетень перестал выходить. Сталинские агенты охотились за троцкистами, точнее за теми из них, кто занимался практической деятельностью. В 1936-м в Париже под ножом хирурга умер сын Троцкого Лев Седов. Лев Седов занимался изданием «Бюллетеня оппозиции», создавал в Европе троцкистские ячейки, был правой рукой отца. Есть все основания полагать, что болезнь Льва была спровоцирована, а хирург работал на Сталина. В 1938-м Троцкий, видя, что Коминтерн окончательно выродился, объявляет о создании IV Интернационала. Он верил, что грядущая война закончится также, как предыдущая – революциями в ряде стран, в частности, антисталинской революцией в СССР, боялся опоздать и поэтому заранее готовил «субъективный фактор» - руководящий штаб международной революции.

Но из затеи Троцкого ничего не вышло. Его «интернационал» изначально представлял из себя конгломерат сект и кружков. Еще при жизни Троцкого он распался на конкурирующие тенденции. И ладно бы, если бы фракции спорили только по политическим вопросам! В конце 30-х годов две французские группы воевали друг с другом на право держать при себе внука Троцкого, Всеволода Седова. У самого Троцкого не было опыта партийного строительства. Пока Ленин создавал партию большевиков, Троцкий критиковал за сектантство и вождизм, что, однако, не помешало ему, когда встал вопрос о захвате власти, воспользоваться плодами ленинской работы. Собственные организационные начинания Троцкого терпели фиаско. До 1940 года IV Интернационал держался на авторитете «красного Льва». 20 августа 1940 года Троцкого убил сталинский агент Рамон Меркадер ударом ледоруба. В IV Интернационале началась война за наследство, которая продолжается поныне. Он распался на ряд соперничающих, порой остро враждующих течений и сект. Вырождению троцкистского движения, конечно, способствовало давление со стороны сталинистов. Быть троцкистским активистом было небезопасно даже на демократическом Западе. Это, например, подтверждает случай с Мокки из французской Lutte Ouvriere. Отсюда - нетерпимость троцкистов к любой критике, замыкание в собственной секте. Часто троцкисты напоминают гностиков – только их партия, их тенденция, их течение знает волшебный рецепт освобождения рабочего класса и всего человечества. Остальные – не знают, как надо. К конкурентам троцкисты в лучшем случае относятся как к «ошибающимся товарищам», «мелкобуржуазным социалистам», в худшем – как к врагам, агентам империализма и сталинизма, а то и фашизма.

Обо всем этом я узнал позднее, а тогда что я видел? Я видел, что с Запада приезжают люди, и мужчины, и женщины, которые заявляют, что хотят помочь русским активистам создать организацию революционеров. Конечно, я шел с ними на контакт.

В начале сентября в Питер приехала английская троцкистка Элизабет Кларк, типичная уроженка Туманного Альбиона. Высокая блондинка лет 45 с конопатым лицом, в очках, с тонкими губами, которые растягивались в улыбке, когда Элизабет как бы шутила. Она представляла тенденцию Militant, которая, естественно, враждовала с Рабочей революционной партией. Потом Элизабет рассказала мне, что в молодости была баптистской, представительницей христианской молодежи, ухаживала за больными, сирыми и убогими. Но вихрь молодежного бунта унес ее в революцию. Она создавала ячейки Militant в странах третьего мира, и вот приехала в Россию.

В Москве Элизабет успела обработать Биеца, и тот с энтузиазмом взялся за создание российской секции Militant. Взять нас с наскока она не смогла и перешла к длительной осаде РПЯ. Вскоре подъехал ее товарищ по партии Роберт Джонс, крепкий лысый мужик среднего роста, больше похожий на возрастного футбольного хулигана, нежели на троцкистского активиста. Роберт очень плохо говорил по-русски, с жутким акцентом. Элизабет знала язык лучше, хотя, как и Роберт, закончила лишь краткосрочные курсы русского перед отправкой в Советский Союз.

Militant отличается от других троцкистских тенденций тем, что придерживается тактики энтризма, проще говоря, его активисты организованно входят в крупные левые реформистские партии, дабы убедить ее членов в правильности троцкизма и переманить их к себе. В Англии Militant находился внутри Лейбористской партии, потом внутри тенденции начались споры, все закончилось расколами и распадом Militant на несколько соперничающих сект.

Откуда эта идея энтризма? Троцкий в одной статье посоветовал английским троцкистам работать внутри Лейбористской партии, и вот этот один совет, выданный в конкретной политической ситуации, Militant абсолютизировал и сделал из него рецепт на все времена и все случаи политической жизни. Вырывать из «священного писания» какой-то кусок и строить на этом куске здание собственной «церкви» – типичная черта сектантов, как троцкистского, так и любо другого толка.

Но вот беда: Советском Союзе не существовало больших левых реформистских партий. Куда входить? Не в КПСС же! Но Militant вывернулся из этой ситуации весьма своеобразно. Вначале, говорили идеологи тенденции, на волне перестроечной демократизации нужно способствовать зарождению и развитию массовой рабочей партии (а то, что она появится, никто в Militant не сомневался), параллельно создавая организацию троцкистов, а потом, когда реформистская партия появится, троцкисты войдут в ее ряды, чтобы преобразовать партию в авангард революции. Вот такая сложная задача. Роберт уехал решать ее в Москву, а Элизабет осталась в Ленинграде. Затем из Англии в помощь Элизабет приехал еще один активист, парень лет 30, худой, в очках – типичный «ботаник». Я с позволения профессора Юрия Васильевича Егорова пригласил его и Элизабет на семинар по новейшей истории, чтобы они рассказали о троцкизме, о положении трудящихся на Западе. Они пришли, но не смогли воодушевить моих однокурсников, а, наоборот, разочаровали какими-то плоскими рассуждениями об ужасах капитализма.

Осенью на нашем горизонте нарисовалась еще одна троцкистская команда – американцы из Интернациональной коммунистической лиги спартаковцев. Они приехали с уже готовым тиражом журнала «Спартаковец». Его содержание озадачило. Спартаковцы не столько обличали капитализм, столько другие троцкистские группы и тенденции, причем языком сталинистского агитпропа 30-х годов. Конкуренты объявлялись «лакеями империализма», «двурушниками», «шавками буржуазии». А английский троцкист Джерри Хилли, создатель Революционной рабочей партии, обвинялся в растлении малолетних девочек. Якобы бывший докер, здоровяк Хилли, обращал девушек в троцкизм исключительно через постель. В журнале «Спартаковец» мы узнали об одной страшной болезни – сталинофобии. Это когда, критикуя сталинизм, ты не пользуешься диалектическим методом, а все очерняешь, не желаешь признать, что сталинизм сохраняет связь с Октябрьской революцией, и в итоге оказываешься в лагере империалистической реакции. Надо ли говорить, что, по мнению спартаковцев, в этом лагере оказались все троцкисты, и лишь они, спартаковцы, сохранили верность учению Ленина-Троцкого? Кроме того, спартаковцы призывали поддержать советское вторжение в Афганистан.

Я не особенно хотел общаться ними, но они прилипли, как банный лист к ягодице. Они – это: здоровый широкогрудый мужик с черными усами, похожий на ковбоя – он предпочитал клетчатые рубашки и сапоги-«казаки»; Виктор – мужчина интеллигентного вида лет 35 с рыжей щетиной на лице, с польской фамилией, кажется – Грабовский; и Марта Филипс, худая еврейская женщина в очках, под очками – безумные глаза. Как потом выяснилось, широкогрудый мужик был не ковбоем, а до вступления в ИКЛ работал моряком дальнего плавания. Активистом стал после развода. Ходил в разные общества, остался с троцкистами.

Троица нас затерроризировала! Они приходили без приглашения на наши собрания, обрывали наши телефоны. И все ради того, чтобы мы вступили в их тенденцию.

А познакомились мы с ними на демонстрации 7 ноября. Шли мы уже не под черным флагом с красной звездой, а под красным с эмблемой IV Интернационала – серп и молот на цифре 4. В ночь перед демонстрацией я стащил вывешенное на доме старое советское знамя, закрасил желтый серп и молот, а в центре полотнища синим фломастером нарисовал символ троцкистского Интернационала. Получилось не очень красиво, я не художник, но достаточным для того, чтобы утром привлечь к себе внимание спартаковцев из США.

Они подошли, держа в руках журнал, на черно-белой обложке - Ленин и Троцкий, а также бессметный слоган: «Да здравствует дело Ленина-Троцкого!». Их было двое: моряк и Виктор. Они широко улыбались, говорили, что рады встретить троцкистов на родине Октября. Мы дошли вместе до Дворцовой. Я им сказал, что мы дружим с французской организацией Lutte Ouvriere.

- О, это ненастоящие троцкисты! Они вслед за врагами рабочего класса не признают государство Восточной Европы рабочими, они не приветствовали вхождение Красной армии в Афганистан, - тут же заявил Виктор.

На Дворцовой площади на них набросились сталинистские старики, стали рвать их журналы с Троцким на обложке, кричать: «Сволочи! Провокаторы!» Мы защитили Моряка и Виктора. Я залез на постамент Александрийского столпа и начал ораторствовать. Рядом встал кто-то из ребят с флагом IV Интернационала. Я говорил, что революционная программа большевиков не имела ничего общего со сталинизмом, что именно сталинизм привел к реставрации капитализма в СССР, что советским трудящимся необходимо сохранить остатки завоеваний Октября, в частности, противостоять приватизации национализированной экономики и разрушению планового хозяйства. Меня слушало человек сто, а Грабовский фотографировал, как я в берете, стоя на постаменте Александринского столпа, выступаю на фоне троцкистского знамени, а знамя развевается на фоне Зимнего дворца.

Потом, в январе 1991-го, в Париже, на одной из демонстраций против войны в Персидском заливе, я увидел французских спартаковцев, они продавали свою газету «Молот». На первой полосе я обнаружил себя, выступающего на Дворцовой 7 ноября. Заголовок гласил: «Спартаковцы поднимают знамя IV Интернационала на родине Октября». Так вот зачем меня фотографировал Грабовский! Меня охватило возмущение. Я подошел к распространителям «Молота». Поздоровался по-французски, а потом, тыча пальцем в «Молот», начал на ломанном английском: «Ит из ай, он зе фото, бат ай эм донт спартакист! Айдестенд?!», Распространитель, а точнее – распространительница, дамочка лет 30, растерялась: «Уи, Уи!». Я продолжал напирать: «Ват, уи! Ват?! Ит из нот труф! Ай эм донт спартакист, айдестенд?!» «Уи!» - спартаковка быстро моргала, испуганно глядя на меня. Я отчаялся, что либо ей объяснить. «Уан момент, эскиузьми, - сказал я, вырвал из ее рук экземпляр газеты, а потом, показывая ей на фото, еще раз сказал: - ит из донт ай». «Уи!». «Фак спартакист!» - бросил я на прощание. Пьер меня успокоил, когда я рассказал ему о фотографии в «Молоте»: «Они так делают, мы это знаем».

Марта Филиппс была основной в компании спартаковцев, комиссаршей. Начальство Лиги ее отправило в Москву. Но как только ей сообщили, что в Ленинграде Грабовский и «ковбой» познакомились с нами, она тут же примчалась ан берега Невы обрабатывать нас. Все кончилось скандалом. Мы пригласили их на свое собрание, чтобы объяснить им, почему не хотим становиться секцией ИКЛ. Собрание проходило в одной из аудиторий в первом корпусе института Герцена. Мы сидели друг против друга, за преподавательским столом моряк, Грабовский и Марта, а мы за партой. Я спокойно объяснил, в чем наши позиции разнятся, одобрение советской агрессии в Афганистан - главное, что нас не устраивало в политике ИКЛ, если не брать в расчет, конечно, странное поведение засланной троицы. Спартаковцы вербовали нас грубо, безыскусно: обещали регулярные поездки в Штаты для «обмена опытом», ставки для освобожденных активистов и прочие блага. Я сказал, что теоретическая и политическая дискуссия – это максимум, на что мы готовы. Вдруг Марта Филиппс вскочила и начала кричать, ее глаза под очками блестели безумием:

- Вы не понимаете! Здесь совершается огромная историческая ошибка! Сейчас, здесь, мы могли возродить троцкизм в СССР! А вы отказываетесь! Это недопустимо!

Под конец тирады Марта перешла на визг и разрыдалась.

Мы растерялись, никто не ожидал такого взрыва эмоций, такого сумасшествия. В аудитории стало тихо, лишь Марта Филиппс хлюпала носом и сморкалась в одноразовый платок.

Молчание прервал усатый «ковбой». Он что-то сказал по-английски.

- Хау мач? – удивленно переспросил Игорь Рыбачук, который вступил в РПЯ в сентябре, он учился на том же факультете, что и я, но на курс младше, его рекомендовал Саня Гажев.

«Ковбой» повторил. Игорь повернул ко мне свое растерянное лицо: - Они просят, чтобы мы им заплатили 100 рублей за журналы «Спартаковец» и другие их материалы…

У меня были с собой «партийные» деньги, я отсчитал сотню (месячная зарплата инженера!) и протянул «ковбою».

- Сенкью, амиго!

Товарищи потом ругали меня за то, что фактически подарил сотню из общей кассы, но я не хотел унижаться перед бывшим завсегдатаем анонимных обществ. Так мы расстались со спартаковцами. Марта Филиппс жила в Москве года два, в начале 90-х ее нашли мертвой в съемной квартире. Спартаковцы попытались представить ее новой Розой Люксембург, женщиной, которая погибла за интересы рабочего класса от рук его врагов. Но это все патетика. О смерти Марты ходили разные слухи, но я не думаю, что их нужно тиражировать.

Затем спартаковцы прислали в Питер какого-то сумасшедшего немца лет 25. Он врывался на собрания других групп и кричал что-нибудь типа: «Вы не троцкисты! Это мы настоящие троцкисты! А вы фашисты!». Один раз мы сказали ему, что если он ворвется на наше собрание, то вернется в Германию с кривым носом и распухшими яйцами, а то и вовсе без них. Он внял.

С немцем работал один парень, физик по профессии, Алексей Петров. Он переходил из одной организации в другую, мы даже прозвали его «блуждающим членом». Вначале он сотрудничал с РКРП, потом с нами, затем со спартаковцами, после - с Militant, то есть с Биецом и Элизабет, вокруг него собралась питерская группа «Рабочая демократия». Когда Militant начал колоться, он выбрал тенденцию, которая называется Комитет за марксистский интернационал, разошелся с Биецом. Недавно на три части раскололась и группа «Рабочая демократия», и Петров возглавляет один из осколков. В троцкистской среде он известен под псевдонимом Иван Лох. Пятнадцать лет назад это был спортивный парень, любитель бега трусцой. Сейчас Леша – очень полный, заросший бородой и волосами, беззубый мужчина, похожий на экс-хиппи.

Что касается спартаковцев, то вскоре после нашего общения с Мартой и ее друзьями я узнал, что на Западе они пользуются заслуженной репутацией провокаторов. Некоторые даже уверены, что они работают на ЦРУ, создавая отталкивающий образ троцкизма. Во Франции я не раз видел, как они устраивали скандалы на митингах других троцкистских организаций. Они вставали где-то в стороне и начинали обличать организаторов митинга в оппортунизме, предательстве и т.д. Их прогоняют, но они возвращаются вновь и вновь. Также ведут себя английские спартаковцы. Пока не получат на орехи.

Но не думаю, что они сознательные агенты. Скорее спартаковцы довели до крайности сектантский дух троцкизма. Например, в ИКЛ запрещено поддерживать сексуальные связи с людьми, которые не принадлежат Лиге. А недавно спартаковцы раскололись на две секты: на тех, кто считает, что активистам можно иметь детей, и на тех, кто считает, что нельзя.

Еще летом 1990 года в Питере у Казанского я познакомился с американской троцкисткой Мерелин из Объединенного секретариата Четвертого Интернационала. Сейчас я понимаю, что это – самая вменяемая троцкистская тенденция. То, что сектанты ругают их за оппортунизм, – хороший знак. Во всяком случае, они понимают, что живут в мире, из которого давно ушли Ленин, Троцкий, Люксембург, что мало повторять священные заклинания, нужно стараться применить революционный метод к современной действительности. Тогда я не знал, что Мерелин – худая блондинка – та самая троцкистка, с которой спал герой романа «Это я, Эдичка!». Именно она пыталась обратить Лимонова в троцкизм и, как мы видим теперь, неудачно. Говорят, Мерелин стесняется вспоминать об этой своей связи. Но что было – то было…

Мерелин производила приятное впечатление. Она не навязывала свое мнение, не брызгала слюной, а пыталась понять позицию собеседника. Правда, было сразу заметно, что она – из «поколения молодежного бунта». На запястьях – фенечки, на шее – бусы, джинсовая одежда, сигареты сворачивает на машинке. Мерелин записала то, что я говорил на «встрече памяти Троцкого» в Москве, перевела на английский и издала в Америке в журнале Объединенного секретариата.

В ноябре мы с Янеком заявились на конференцию Партии трудящихся, под этим громким названием некоторое время выступала группа интеллектуалов во главе с Борисом Кагарлицким. Это был неплохой пиар-проект, рассчитанный на привлечение внимания крайне левой западной общественности. Расчет себя оправдал. Все «мягкие» троцкисты, которые находились под впечатлением от успеха Партии трудящихся в Бразилии, на импульс среагировали. Конференция проходила в Доме дружбы народов на Фонтанке. Я не помню, о чем говорили собравшиеся. Но наше с Янеком внимание привлек представитель итальянской троцкистской организации «Революционный социализм», парень с внешностью фотомодели, высокий, загорелый, волосы темные, длинные, но не патлы. Но он привлек наше внимание, конечно, не своей внешностью, а тем, что он – итальянец, человек из страны, где действовали «Красные бригады»! В перерыве мы подошли к нему и на ломаном итальянском объяснили, кто мы такие. Сказали, что изучаем опыт «Красных бригад». Итальянец сразу напрягся, засуетился, заявил, что он против терроризма, что он за массовые действия рабочего класса, потом достал из органайзера стикеры с рекламой его организации и подарил их нам, мило улыбнулся на прощание. Мы видели, что он общается с болтунами, которые выдают себя за деятелей независимого рабочего движения, активистов свободных профсоюзов. А итальянец старательно делал вид, что нас не замечает. Мы ушли разочарованные.

В сентябре или в конце августа мы получили письмо из Франции от руководителей Lutte Ouvriere. Правда, письмо было без подписи, а то, что его написали руководители LO, мы должны были догадаться сами. «Главное дело революционерам проходить теоретическое образование и сознательно обоснованными доводами образом делать выбор своей политической преемственности (я привожу буквальный текст письма, который представлял собой плохой перевод на русский), – писали анонимы из LO. – В вашем письме вы подчеркнули ряд выборов, которые вам надо было сделать, чтобы нанести ответов вопросам, которым ответы анархистского движения оказались неудовлетворительными вам. Например, о необходимости основания пролетарской партии и диктатуры пролетариата – два важных понятия, глубоко извращенных сталинизмом». Авторы письма обещали: «Мы охотно передадим все наши тексты и опубликованные работы, которые могут вам оказаться полезными». Также LO руководители заявляли, что «в рамках политической письменной дискуссии, которую нам предлагается завязать с вами, взаимно обогащаемый момент мог бы касаться издания газеты», то есть троцкисты предлагали донести до нас свою точку зрения, «критически при случае, но всегда по-братски».

Авторы письма сообщали, что наша оценка политической ситуации в Советском Союзе соответствует их позиции. Но их все-таки беспокоили вопросы, которые «бурно на уму даже у человека, отдаленного от СССР», а именно: «Перед курсом, объявленным верхами, в какой политике нуждается пролетариат? Как нам сопротивляться восстановлению капитализма, а вместе не следовать за той или другой фракцией бюрократии, которая делала бы вид, что тоже этому сопротивляется? Каким образом, какими доводами и какими словами нам защитить эту политику? Как нам дать победить рабочей демократии и не следовать за политическими течениями, которые под лозунгом-предлогом борьбы за всеобщую свободу захотели бы прежде всего добыть свободу для частных капиталистов эксплуатировать рабочих? Каким образом рабочий класс смог бы успешно использовать условия настоящего кризиса в верхней бюрократии, чтобы укрепить свои позиции?» я специально привел дословно большой кусок из письма, чтобы передать аромат нашего общения с французами. Я так много читал плохие политические переводы на русский и так много общался с иностранцами, что сам чуть не заговорил на коверканном русском языке, время от времени в моей речи проскальзывали обороты, подхваченные из разговоров с французами или англичанами. Надо отдать должное LO: вопросы, которые они подняли в письме, не были праздными, а вытекали из реальной политической и социальной ситуации в Советском Союзе. Я сразу это заметил. Без четкого ответа на эти вопросы нельзя было бороться за интересы советских рабочих.

Правда, когда Гоша сообщил, что получил письмо от LO, я удивился. Еще больше я удивился, когда Гоша заявил мне, что это письмо – ответ на мое послание во Францию. Я долго вспоминал, когда мог написать во Францию не какое-то письмецо, а целое послание! Наконец вспомнил. Уезжая, Пьер попросил меня набросать на бумаге мое видение политической ситуации и задач нашей организации. Он дал мне свой блокнот, я сел писать, дело было в квартире Гоши. Пьер расхаживал по комнате, попыхивая душистой трубкой. Со стороны, картина, наверное, напоминала место из какого-нибудь фильма о Сталине и его окружении. Только у Пьера не было усов.

Так что дефицита в «международных контактах» мы не испытывали. Но эти контакты не были нашей целью, они прилагались как бы в качестве нагрузки.

В сентябре мы перешли к тактике «пролетарских экспедиций». Первым объектом для такой экспедиции мы выбрали железнодорожное депо в Тосно. И вот почему. Мы узнали, из депо уволили рабочего, кажется, Тихомирова, за то, что он требовал выделить ему собственное жилье, на которое имел право, поскольку отработал в депо положенное количество лет. В знак протеста уволенный железнодорожник начал голодать прямо напротив Ленсовета – он поселился в палатке на Исаакиевской площади у памятника Николаю I. Милиция его не трогала. Тихомиров состоял в Центре взаимопомощи рабочих «Независимость». Центр представлял из себя компанию последователей Леонида Павлова, человека, внешне очень похожего на Карла Маркса в преклонные годы. Павлов разработал свою теорию, согласно которой рабочих эксплуатирует «класс социалиев» - первых лиц, то есть начальники.

Честно говоря, нас не сильно интересовал сам Тихомиров и его личный квартирный вопрос. Мы искали повод проявить себя как защитники пролетариев. Мы пригласили представителя «Независимости» и предложили ему провести заочное заседание «рабочего суда», то есть без участия обвиняемого – начальника вагонного депо города Тосно, депутата Леноблсовета В.П.Соловьева. Представитель «Независимости» согласился с нашим предложением. И «рабочий суд» постановил, что «за преступную деятельность против рабочего движения» г-на Соловьева следует: 1) незамедлительно выгнать с занимаемой должности; 2) лишить права заниматься какой-либо административно-распорядительной деятельностью на 2 года; 3) выселить из незаконно занимаемой квартиры в рабочее общежитие, а квартиру передать законным владельцам (то есть нуждающимся рабочим).

Я распечатал 1000 экземпляров этой листовки на агрегате, который мне удалось забрать у Вольберга. На следующий день, дождливым сентябрьским вечером мы отправились в Тосно. Мы это – Алексей Бер, Янек, Саня Гажев и я.

Мы перелезли через забор депо, и начали раскладывать листовки на рабочих местах, в вагонах. Административный корпус оказался открытым, мы с Янеком вошли внутрь и стали раскладывать листовки на креслах, прикреплять их на доски объявлений, вдруг внизу послышались шаги и голоса. Мы поднялись на верхний этаж, нашли дверь на чердак и вылезли на крышу, чтобы спуститься по внешней пожарной лестнице, снизу нас заметила какая-то тетка и подняла крик. Мы нашли дверь, которая вела с крыши в какой-то аппендикс административного корпуса, начали ее взламывать, неожиданно с внутренней стороны дверь отворил охранник, я чуть не упал на него. Охранник испугался и просто попросил нас уйти с крыши, проводил нас вниз. По дороге мы разговорились, я объяснил, кто мы и зачем приехали в Тосно. Внизу стояли еще несколько охранников, они вели себя наглей, но в рамках. Все в один голос говорили, что Тихомиров думает не о коллективе, а только о себе. Я сказал, что мы им, охранникам не верим, и хотим узнать мнение рабочих депо. И охранники отпустили нас: «Идите в депо, поговорите с мужиками, только все уже разошлись, осталась только дежурная смена». В годы перестройки такое было реально, сейчас бы тут же охрана сдала активистов в милицию, а та отвезла бы их в суд за незаконное проникновение на промышленный объект. Что касается мужиков, то их мнение в отношении Тихомирова разделилось. Мы раскидали все листовки и с чувством выполненного революционного долга возвратились в Питер.

Вскоре на общем собрании мы приняли Декларацию революционных пролетарских ячеек № 1 – «Рабочему классу – революционную партию». Общаться с внешним миром посредством деклараций и коммюнике – стиль, который мы переняли от немецкой «Фракции красной армии» и итальянских «Красных бригад». Текста Декларации написал я, а приняли его единогласно. «Хозяйство, государство, политика бюрократии и ее международные отношения поражены насквозь социальным кризисом, характеризующим предреволюционное состояние общества, - я привожу полностью текст документа, чтобы было понятен наш образ мышления. – Главным препятствием на пути превращения предреволюционного состояния в революционное является отсутствие у пролетариата пролетарского руководства. Выходя на политическую арену, пролетариат становится объектом манипуляций чуждых ему политических сил. Опыт забастовочной борьбы показал: без своей политической организации пролетариат не может отстоять свои политические и экономические требования; создаваемые им органы самоуправления – стачкомы – наводняются «бюрократической сволочью» и рабочей аристократией. Это будет продолжаться до тех пор, пока пролетариат не создаст свою политическую партию – партию революционного авангарда. Ее цель: завоевание власти пролетариатом и экспроприация буржуазии и бюрократии. Это особенно важно сейчас, когда часть сталинской бюрократии из привилегированной касты стремится стать классом необуржуазии. Ее политика реставрации капитализма и сделок с международным империализмом грозит ликвидацией экономических основ рабочего государства и превращением СССР в полуколонию. Это принесет огромные беды рабочему классу и без того задавленному бюрократическим прессом. То, что готовят реформаторы – это чудовищный мутант худших черт империализма со всеми «прелестями» сталинизма. Без политического объединения рабочих нельзя будет противостоять этим процессам.

Революционные пролетарские ячейки начали движение за создание революционной рабочей партии. Но оно захлебнется без массовой пролетарской поддержки.

Рабочие, объединимся в борьбе:

- против продолжения существования бюрократической системы!

- против реставрации капитализма!

- за рабочую власть против диктатуры буржуазии и бюрократии!

- за мировую пролетарскую революцию!

Нам необходимо помнить слова Троцкого о том, что кризис пролетарского руководства может стать кризисом человеческой культуры».

Не знаю, что думали рабочие, читая этот текст… Написал его я, но, по сути, он является компиляцией отрывков их Переходной программы IV Интернационала и статей LO, которые прислал Пьер из Парижа. Кстати, Пьер декларацию не одобрил, он справедливо заметил, что она «напоминает бой барабана». Но мы считали, что чем радикальней текст, тем лучше.

Я вновь размножил декларацию на чудо-агрегате, но в конце процесса что-то замкнуло или напряжение подскочило, агрегат окончательно перегорел, и из-за меня отрубило свет во всей коммунальной квартире, где я тогда жил.

Декларацию мы распространяли на Металлическом заводе, в конце распространения произошло то, что уже однажды случилось у Кировского завода. Один мужик схватил меня за рукав и потащил, хрипя: «Пошли работать! Нечего бумажки раздавать!». Я перегруппировался и у самой проходной ударил мужика кулаком в печень, а коленом в пах, мужик сел прямо в помойное ведро, которое стояло у входа, и почему-то спросил: «А в честь чего?!». Мы потом с Янеком и Бером, которые были свидетелями инцидента, долго смеялись – это же надо – спросил! Тем не менее, 15 октября 1990 года тысяча экземпляров деклараций РПЯ № 1 разошлась среди рабочих Металлического завода.

Остатки тиража мы раскидывали в ходе «пролетарских экспедиций» на Трамвайно-троллейбусный завод, что рядом со станцией метро «Выборгская». В первой экспедиции участвовали я и Янек. Мы положили листовки буквально у каждого станка. Экспедиция прошла удачно, если, конечно, не считать того, что Янек, перелезая через забор, вырвал целый клок из свой джинсовой безрукавки.

Он долго сокрушался:

- Вот черт! Мне так нравилась эта безрукавка! Как ты думаешь, товарищ Жвания, ее можно незаметно зашить?

- Думаю, можно.

Я не понимал, чего так убивается из-за старой безрукавки, тем более из которой он давно вырос, поэтому и порвал, перелезая.

Но мама Янека аккуратно вшила обратно вырванный клок, и Янек ходил в этой безрукавке еще года два.

Вторая «экспедиция» прошла менее успешно. Я ее организовал, чтобы потренировать личный состав перед более сложными «экспедициями» на крупные заводы. Охранники увидели, что по цехам ходят какие-то странные типы. Сами задерживать нас не решились, а спустили на нас собак. Я услышал лай, повернулся – на меня летит здоровая черная псина! В последний момент я успел вскочить на какой-то верстак. Из другого цеха под конвоем лающих собак привели Саню Гажева и Игоря Рыбачука. Словом, задержали нас всех. Привели в помещение охраны, начальник охраны прочел текст декларации, посмотрел на нас с удивлением и начал звонить в милицию. Милиционеры, видимо, не изъявили желания приезжать за нами. Начальник охраны переписал наши документы и отпустил нас.

Мы продолжали продавать газеты у проходных заводов, пробовали это в поземном переходе, который ведет на ЛОМО. За утро уходило 3-4 экземпляра. То же самое у проходных других заводов. Что произошло? Ведь еще меньше чем год назад за одно утро улетало по 100-150 экземпляров! Я недоумевал, мы все недоумевали.

В ноябре наконец вышел первый номер нашей новой газеты, по предложению французских товарищей мы назвали ее «Рабочая борьба». Это был лист А-4, с двух сторон которого были напечатаны тексты. Кстати, макеты мне помогли сделать в одном ныне весьма известном информационном агентстве по просьбе человека, который сейчас занимает весьма высокий пост в федеральной газете «Известия», а до недавнего времени занимал высокий пост на НТВ. Это я о Пете Годлевском…

В принципе газета понравилась нашим новым французским друзьям. В передовой статье я по троцкистской схеме объяснял, почему победил сталинизм. На второй полосе была напечатана Декларация РПЯ №1 и свод принципов РПЯ - «На чем мы стоим». Вот «На чем мы стоим» Пьер не одобрил. Мы заявляли, что «принимаем прямое действие во всех его формах», в частности, саботаж, а высшим проявления прямого действия считаем всеобщую стачку. Пьер сказал, что мы еще «не до конца расстались со своим анархистским прошлым». Я заказал тираж 3 тысячи экземпляров и явно погорячился. Тогдашняя динамика продаж обещала, что последний экземпляр продастся в лучшем случае через год, при условии, что мы будем выходить на распространение каждый божий день.

Видя, что ставка исключительно на пролетариат не оправдывает себя, мы параллельно занимались пропагандой среди студентов. И на этом поприще у нас появился хороший шанс. Студенческий комитет института Герцена, в который входили либеральные студенты, активисты «Народного фронта» передали в наше распоряжение книжный киоск в первом корпусе института, где располагалась столовая. Но кроме газет «Рабочая борьба» и «Черное знамя», а также журнала «Спартаковец», который мог скорее отвратить от троцкизма, нежели привлечь, продавать было нечего. С расформированной кафедры научного коммунизма я притащил в киоск огромный портрет: Маркс сидит, а Энгельс стоит за плечом соратника. Получился отличный задник. Книжные полки я закрыл красным знаменем с эмблемой IV Интернационала и плакатом, на котором Троцкий запечатлен за чтением газеты Militant – плакат мне подарила Элизабет.

Каждый из нас обязан был дежурить в киоске в неделю не менее 8 часов – торговля не шла! Мы хранили в киоске все наши вещи: газеты, палки для флагов, сами флаги, то есть приспособили его под склад. Проводили в киоске собрания, благо наша группа была немногочисленной и все с трудом, но помещались.

Полки для книг были широкими, приблизительно такими, как полки в плацкартном вагоне, и на них можно было спать. В октябре в Ленинград приехал Биец для презентации первого номера газеты «Рабочая демократия». Элизабет, которая курировала деятельность группы Биеца, попросила меня взять его на ночлег. Мы просидели с Сергеем всю ночь на коммунальной кухне, не выспались. Я с легкостью переносил недосып, а вот Биеца с непривычки «рубило». И я ему предложил поспать в киоске. Он согласился. Я запер Биеца в киоске и ушел на лекции, а потом отправился в читальные залы библиотеки. О запертом Биеце забыл! Бедный, он просидел в конуре часов восемь, все его встречи сорвались, а мочевой пузырь едва не лопнул. Элизабет расценила мои действия как саботаж, направленный против группы «Рабочая демократия». Я уверял, что это не так. Элизабет не верила мне, и лишь Сергей заявил, что благодаря мне он хорошо выспался.

29 ноября 1990 года мы, РПЯ, приняли Декларацию №2. Называлась она «Политический кризис и раскол в правящий касте». Мы разослали ее по всей нашей адресной базе. Текст вновь подготовил я. Мы утверждали, что «налицо кризис верхов, коррумпированная олигархия раскололась на два основных лагеря, которые борются между собой, но политически необходимы друг другу»:

«Первые – это лагерь реставраторов капитализма. Так называемые реформаторы, которые раньше были верными шавками сталинской системы – Ельцин, Афанасьев, Попов и Ко – ныне воспевают западный капитализм, рассуждают о скорейшем перенимании его опыта и конструктивном диалоге с империализмом». Мы доказывали, что предлагаемый реставраторами путь – «денационализация собственности на средства производства, приватизация промышленности, реставрация частной собственности и рыночных отношений» - выгоден прежде всего «той части бюрократии, которая, пользуясь своим привилегированным положением, за счет теневых манипуляций награбила огромное состояние. Она готова пожертвовать частью политического могущества ради того, чтобы легализовать свое воровство. Отсюда ее наглая болтовня о пользе легализации частной собственности и рыночных отношений». Нас не устраивало, что «бюрократы-реформаторы сегодня открыто братаются со спекулянтами и мафиози, возводят их преступную деятельность в ранг закона». Мы понимали, что «реставрация капитализма – это коренная социальная ломка, которая чревата непредсказуемыми последствиями», поэтому провести ее можно лишь, «опираясь на чрезвычайные меры и диктатуру»: «Сказки о «шведском рае» обернутся для советских трудящихся массовым обнищанием и диктатурой по типу фашистской диктатуры Пиночета.

«Реформаторы это понимают, - предупреждали мы. – Они уже заняли многие ключевые посты в структуре государственной власти. Набрав очки за счет популистской демагогии, сегодня они ратуют за военно-полицейский режим». В пример мы приводили Анатолия Собчака, который был тогда председателем Ленсовета и который, «являясь инициатором создания в Ленинграде свободной экономической зоны, требует ввести в стране режим чрезвычайного правления». «Кому это нравится, пусть лижут пятки реставраторам капитализма», - заявляли мы.

Не менее жесткой критике удостоились те, кто «не может совместить свое привилегированное положение с реставрацией капитализма»: «На словах эти преступники, забрызганные кровью пролетариев, борются за социализм, на деле – они желают далее паразитировать на завоеваниях Октябрьской революции: национализированной собственности и плановом хозяйстве».

Подводя итог, мы призывали бороться «за власть демократических рабочих советов», «выступить единым рабочим фронтом против новейшей опасности установления диктатуры, как просталинской, так и пробуржуазной; радикализовать методы борьбы за установление режима пролетарской демократии».

По сути, написано все верно. Но каким языком! Скажу честно: я получал творческое эстетическое удовольствие от этого языка. Ведь Brigatte Rosse писали также!

Как я еще успевал учиться и учиться неплохо, сейчас ума не приложу. Но успевал. На спецкурсе по новейшей истории я сделал доклад о «Красных бригадах», меня похвалил профессор Егоров и предложил на эту тему писать диплом. Я, естественно, согласился.

Не знаю почему, но в конце 1990 года я почти перестал обращать внимание на то, как я одет. Я срезал косу, перестал носить куртку с молниями. Ходил в джинсах, которые мама купила мне в Биробиджане по дороге из геологической экспедиции, они были на два размера больше, чем нужно – мама продолжала покупать мне вещи «на вырост», в бежевом плаще, который тоже мне купила мама и тоже в Биробиджане, в ботинках «прощай молодость», на голове – серая махеровая шапка. Если бы я был чернокожим, то выглядел бы, наверное, точь-в-точь как студент из Африки.

Именно в таком прикиде я отправился во Францию по приглашению Пьера. И Франция изменила меня.