1

Гидеон Стрэндж открыл свои глаза жаркой удушливой тьме и хныканью отца. Постарался не двигаться, хотя эти всхлипы не были чем-то новым или неожиданным. Под конец отец часто забивался в угол, свернувшись там в комок, словно комната сына была единственным надежным местом на свете, и Гидеон не раз подумывал спросить, почему после всех этих лет его отец по-прежнему столь угрюм, слаб и сломлен. Вопрос довольно простой, и если б отец хоть на сколько-то оставался мужчиной, то наверняка на него ответил бы. Но Гидеон знал, что может сказать отец, так что не отрывал головы от подушки и наблюдал за темным углом, пока отец наконец не взял себя в руки и не подошел к нему. Несколько томительных минут он стоял молча, опустив взгляд в пол; потом коснулся волос Гидеона и попытался шепотом укрепить себя, повторяя: «Помоги мне, помоги мне, Господи!», после чего обратился в поисках сил к своей давно усопшей жене, так что «помоги мне, Господи!» вскоре превратилось в «помоги мне, Джулия!».

Насколько же все-таки жалкое зрелище, подумал Гидеон, – вся эта беспомощность и слезы, эти дрожащие грязные пальцы… Труднее всего было не пошевелиться – и вовсе не потому, что матери давно не было в живых и она не могла бы ответить, а по той причине, что Гидеон знал: стоит ему хоть чуть-чуть двинуться, и отец обязательно спросит, не спит ли он, не грустно ли ему и не чувствует ли он себя столь же потерянным. Тогда придется сказать правду: нет, ничего такого, но где-то внутри он ощущает такое одиночество, какое не должно быть знакомо любому мальчишке его возраста. Однако отец больше не заговаривал. Просто провел рукой по волосам сына и застыл настолько неподвижно, словно та сила, к которой он взывал, вдруг каким-то волшебным образом нашла его. Но Гидеон знал, что такого никогда не случится. Он видел фотографии отца прежних времен, а в памяти сохранились несколько смутных воспоминаний о человеке, способном смеяться, улыбаться и не прикладываться к бутылке по несколько раз на дню. Годами он мечтал, что этот человек вернется, что это все-таки когда-нибудь произойдет. Но отец носил свои дни словно полинялый костюм – пустой внутри человек, единственная страсть которого пробуждалась от мыслей о давно почившей жене. Тогда он будто немного оживал, но что толку, если это были лишь кратковременные неяркие вспышки, лишь неясные намеки на жизнь?

Мужчина последний раз коснулся рукой волос мальчишки, а потом пересек комнату и потянул на себя дверь. Выждав минуту, Гидеон скатился с кровати, полностью одетый. Организм работал на одном кофеине и адреналине, и он с трудом мог вспомнить, когда в последний раз спал или видел сны, или думал о чем-то, помимо единственного завязшего в голове вопроса: чего это стоит – убить человека?

Нервно сглотнув, осторожно приоткрыл дверь, стараясь не обращать внимания на то, что руки у него мертвенно-бледные, а сердце колотится, как у кролика. Повторял себе, что четырнадцать лет – это уже вполне мужчина и что не нужно быть старше, чтобы спустить курок. Господь желал, чтобы мальчики становились мужчинами, в конце-то концов, а Гидеон собирался сделать лишь то, что сделал бы его отец, если б был для этого вполне мужчиной. А значит, убийство и смерть – тоже план Господа, и Гидеон неуклонно повторял себе это где-то в темном уголке своего сознания, пытаясь убедить ту часть себя, которая дрожала, потела и едва перебарывала тошноту.

С того времени, как убили его мать, прошло тринадцать лет, потом еще три недели после того, как Гидеон нашел маленький черный револьвер своего отца, а еще через десять дней выяснил, что к серому, угловатому зданию тюрьмы на дальнем краю округа его может доставить двухчасовой ночной поезд. Гидеон знал, что местной ребятне уже доводилось запрыгивать в этот поезд прямо на ходу. Главное, говорили они, как следует разбежаться и не думать, какие они на самом деле острые и тяжеленные – эти огромные сверкающие колеса. Но Гидеон все же боялся, что сорвется и угодит прямо под них. Каждую ночь ему снились про это кошмары – вспышка света и тьмы, а потом боль, до того правдоподобная, что он просыпался, ощущая, как противно крутит ноги. Просто ужасающий образ, даже если представить себе все это, когда не спишь, так что он затолкал его поглубже и приоткрыл дверь пошире – как раз чтобы увидеть отца, развалившегося в старом коричневом кресле. Прижимая к груди подушку, тот таращился в сломанный телевизор, в котором Гидеон спрятал револьвер после того, как два дня назад стянул его из ящика отцовского комода. Теперь он понял, что держать ствол надо было у себя в комнате, но тогда показалось, что нет лучшего тайника, чем иссохшие потроха перегоревшего телека, который последний раз работал, когда Гидеону было всего пять лет от роду.

Но как достать револьвер, когда прямо перед ним расселся отец?

Надо было поступить как-нибудь по-другому, но мозги у Гидеона иногда работали криво. У него никогда не было намерения создавать какие-то сложности. Просто так порой само собой выходило, отчего даже самые добрые из учителей полагали, что лучше бы ему подумать о столярной мастерской или слесарном цехе, чем обо всех этих мудреных словах в умных увесистых книжках. Стоя в темноте, он подумал: наверное, эти учителя в чем-то правы, в конце-то концов, поскольку без револьвера он не сможет ни застрелить того человека, ни защитить себя, ни показать Господу свою волю делать необходимые вещи.

Через минуту он прикрыл дверь. В голове крутилось: «Поезд пройдет в два…»

Но часы показывали уже двадцать одну минуту второго.

А вскоре и час тридцать.

* * *

Еще разок заглянув в щелку двери, он наблюдал, как вздымается и опадает бутылка, пока отец не обмяк и та не выскользнула у него из пальцев. Выждав еще пять минут, Гидеон прокрался в гостиную, переступая через разбросанные по полу автомобильные запчасти и другие бутылки и едва не споткнувшись, когда за окном с ревом пролетела машина, выстрелив светом фар в щель между неплотно задернутыми занавесками. Когда опять воцарилась темнота, он присел на корточки за телевизором, снял задний кожух и вытащил револьвер – черный, лоснящийся и более увесистый, чем ему помнилось. Крутанул пощелкивающий барабан, проверил, на месте ли патроны.

– Сынок?

Слабый голос слабого человека. Гидеон выпрямился и увидел, что отец не спит – дыра в заляпанной драной обивке, похожая очертаниями на человека. Навалились неуверенность и испуг, и на миг Гидеону захотелось опять нырнуть под одеяло. Можно все отменить – сделать вид, будто ничего и не произошло. Было бы хорошо, подумал он, вообще никого не убивать. Можно убрать пистолет на место и отправиться в постель. Но тут в руках отца он различил некий светлый ореол – цветы. Их бутоны давно уже высохли и обтрепались, но в день свадьбы его матери они красовались у нее на голове, словно корона. Он посмотрел на них еще раз – белые звездочки гипсофилы и белые розы, все уже пожелтевшие и почти осыпавшиеся, – и подумал, как эта комната может выглядеть, если вдруг кто-то заглянет в нее сверху: мужчина с давно увядшими цветами, мальчишка с револьвером… Гидеону хотелось объяснить всю мощь этого образа, заставить отца понять: мальчишка вынужден сделать то, на что не способен его отец. Но вместо этого он развернулся и бросился бежать. Опять услышал свое имя, но уже в дверях, практически вывалившись с крыльца во двор. Кое-как устояв на ногах, бросился прочь, сжимая в руках теплый уже револьвер. Так крепко вколачивая каблуки в твердый бетон, что заныли голени, пробежал полквартала, а потом через садик одного старика нырнул в густые заросли, простиравшиеся к востоку вдоль ручья, и стал поспешно взбираться по склону большого холма туда, где за провисшей колючей проволокой ржавели закрытые фабрики.

Он уже уперся в ограду, когда его отец где-то далеко за спиной раз за разом стал взывать к нему по имени – так громко, что голос его срывался, ломался и в конце концов дал петуха. На какую-то секунду Гидеон замешкался, но тут где-то на западе свистнул локомотив, и мальчишка, подсунув револьвер под ограду, быстро перелез ее поверху, расцарапав кожу и крепко приложившись обеими коленями, когда неудачно приземлился на заросшую сорняками заброшенную парковку с другой стороны.

Свисток поезда прозвучал ближе и громче.

«Совсем необязательно это делать».

«Зачем кому-то умирать?»

Но это говорил страх. Его мать погибла, и ее убийца должен за это заплатить. Так что он нацелился в просвет между выгоревшей мебельной фабрикой и промышленным корпусом, в котором некогда делали нитки, – теперь в нем недоставало одной стены. Между зданиями было заметно темнее, но Гидеон успешно пробрался между ними – ни разу нигде не свалившись, даже несмотря на россыпи битых кирпичей под ногами, – прямо к дыре в ограде возле старого белого дуба в дальнем углу. Здесь было чуть светлее от уличного фонаря и от нескольких низких звезд, но вскоре он опять оказался в темноте, протиснувшись на животе под проволокой и практически свалившись в лощину прямо за ней. Сухая земля легко осыпалась под ногами. Кое-как съехав на пятках вниз – непонятно, как еще револьвер в темноте не выронил, – Гидеон прошлепал по мелкому ручейку внизу и вскарабкался на противоположный склон. Встал, едва переводя дух, в протянувшихся вдоль путей густых зарослях кустарника. На фоне черной земли рельсы казались ослепительно-белыми.

Он согнулся в поясе, пытаясь умерить судорожную боль во всем теле; но поезд уже показался на повороте, выплюнул на склон холма луч ослепительно-яркого света.

Подумалось: сейчас он должен сбавить ход.

Но дудки.

Поезд взлетал на подъем, словно никакого подъема тут и в помине не было. Три локомотива сплошной стеной металла просвистели мимо, высасывая воздух из легких. Но за ними в гору стал ежесекундно взлетать вагон за вагоном – Гидеон скорее чувствовал, чем видел их в темноте. Пятьдесят, потом еще сотня – их вес все больше наваливался на локомотивы, тянул их назад, и вскоре он понял, что поезд действительно настолько замедлил ход, что за ним почти что можно поспеть бегом. Это он и попробовал сделать, бросившись бежать со всей мочи, в то время как отсвечивающие желтым колеса создавали вакуум, притягивая его к себе, хватая за ноги. Попытался уцепиться вначале за один вагон, потом за другой, но перекладины приделанных к ним лесенок оказались слишком высокими и скользкими.

Рискнув бросить взгляд назад, он увидел, что его нагоняют последние несколько вагонов – всего лишь штук двадцать, а вскоре и еще меньше. Если он упустит этот поезд, то упустит и шанс добраться до тюрьмы. Сделал еще одну отчаянную попытку дотянуться, растопырив пальцы, но упал, рассадив лицо. Вскочил, опять побежал и наконец-то надежно ощутил в руке перекладину лесенки. Плечо взорвалось резкой болью, а одна ступня несколько раз долбанула о мелькающие снизу концы деревянных шпал, пока, наконец, Гидеон вдруг не оказался в спасительной скорлупе вагона.

Получилось! Он в поезде, который увозит его туда, где он убьет человека, и осознание этого тяжко придавило его в темноте. Теперь это все не какие-то разговоры, не планы и не предположения.

Через четыре часа встанет солнце.

Пули будут настоящими пулями.

«Ну и что с того?»

Он сидел в черной, как смоль, тьме, полный решимости, пока за открытой дверью вздымались и опадали силуэты холмов, а дома помигивали между ними будто звезды. Думал о бессонных ночах и голоде. А потом где-то под ним блеснула река, и он стал высматривать тюрьму, яркие огни которой вскоре сверкнули в нескольких милях впереди со дна долины. Она приближалась с каждой секундой, и Гидеон высунулся из вагона и приготовился, когда земля под насыпью показалась более-менее плоской и не очень каменистой. Стал искать в себе силы для прыжка, но все еще оставался в вагоне, когда тускло освещенный участок земли промелькнул мимо, а здание тюрьмы утонуло во тьме, словно корабль в океане. Еще немного, и все будет напрасно, так что он представил себе лицо матери, шагнул вперед, упал и ударился о землю, словно мешок с камнями.

Когда Гидеон очнулся, было еще по-прежнему темно, и, хотя звезды немного потускнели, света хватало, чтобы кое-как хромать по путям, пока впереди не показалась дорога, ведущая к скоплению коричневых зданий, которое он уже видел из движущегося вагона. Подошел к вывеске, черные буквы на которой гласили «ПРИВЕТ СИДЕЛЬЦАМ!», различил очертания раскинувшегося по бокам от нее шлакоблочного здания бара в два окна. Его лицо смутно отражалось в стекле. Рядом не было ни людей, ни машин, а переведя взгляд к югу, Гидеон увидел вздымающееся вдали здание тюрьмы. Он долго смотрел на него, прежде чем проскользнуть в переулок на задах бара и прислониться спиной к мусорному контейнеру, от которого несло куриными крылышками, окурками и мочой. Полагалось бы радоваться, что пока все идет по плану, но револьвер в руке, прижатой к бедру, казался каким-то чужим. Первое время Гидеон пытался наблюдать за дорогой, но наблюдать там было не за чем, так что он прикрыл глаза и попытался представить себе пикник, который они устроили, когда он был совсем мал. Фото, сделанное в тот день и оправленное в рамку, стояло на тумбочке возле его кровати. На нем были желтые шорты с огромными пуговицами, и сейчас ему казалось, будто он может припомнить, как отец поднимал его высоко над головой и крутил вокруг себя. Гидеон держался за это детское воспоминание, сколько мог, а потом попробовал представить, каково это – убить человека.

Курок – назад.

Руку вперед, держать твердо.

Он столько раз отрабатывал это у себя в голове, что наверняка должен был справиться, но даже в мыслях револьвер дрожал и сохранял молчание. Гидеон уже многие тысячи раз на протяжении многих тысяч ночей представлял себе одну и ту же картину.

«Отец – не настоящий мужчина».

«И он никогда не станет настоящим мужчиной».

Прижав ствол себе ко лбу, Гидеон попросил у Господа придать ему сил, а потом прошел через все это еще раз.

«Курок – назад!»

«Руку – вперед!»

Еще больше часа он пытался вернуть себе утраченную решимость, но в конце концов его лишь вырвало в темноту, после чего он так крепко обхватил себя за ребра, словно все тепло во всем мире тоже окончательно истощилось.

Загрузка...