Путь избавления. Школа странных детей

Кто-то пропал, ребенок, катастрофа, хаос, крах, нужно вытащить ее, вернуть домой, вспомнить ее, оживить, спасти!

Слова плюс пульсируют во мне, подталкивают вперед, но в них нет смысла.

Спасти? От чего? От смерти? Но катастрофа – не смерть, а жизнь. Смерть – тихая гавань, прочный сук, на который садится воробей, цветущий луг для жука и влажная земля для червя, а для кита – глубины, куда не достанет гарпун. Этому я учу. Возможно, учу слишком хорошо: мои дети уходят рано и охотно. Ходят слухи, что обучение в школе связано с такими суровыми трудностями, что дети не выдерживают, в них пробуждается склонность к самоуничтожению; это ложь, поверить в которую может лишь полный невежда, хотя учитель из меня суровый, отрицать не стану. Но смерть – не конечный пункт, а начальный; а мы – ключи в руках путников, еще не отыскавших дом. Выбиваясь из сил, мы пытаемся втиснуться в замочную скважину запертого мира, и наступает момент, когда ключ поворачивается в замке.

Но на этот раз, увидев, как закрутился цилиндр и щелкнули смазанные штифты, я вставила в скважину щепку. Я нырнула за пропавшей и крикнула в темноту, повелевая теням задержать ее.

Кого ее?

[Помехи; звуки дыхания.]

Финстер. Ева Финстер. Так звали ребенка, которого я искала. А может, и не так, и пропала совсем другая девочка, какая – мне неведомо.

Впереди мелькнули ее узкие плечики в платье из гнойно-желтого органди – нет, помилуйте, чепуха какая, из черной грубой шерсти, кое-где опаленной огнем. Как юркая форель, лавировала она сквозь [неразличимый набор звуков]. Затем мы обе затерялись в шуме и гомоне, что вечно царит здесь, то есть нигде, то есть в стране мертвых.

Здесь все белое, распадающееся на цвета спектра, на формы, и снова растворяющееся в белизну. Белое небо. Белые равнины, куда с невероятной высоты проливаются белым потоком души, с ревом выпадают из жизни сразу в смерть, без всяких промежуточных остановок. Нисходящий поток, белый водопад – единственная примета, о которой сообщают все путешественники; элементы потока находятся в непрерывном движении и падают так быстро, что кажутся неподвижными – одна громадная седая фигура, замершая в пространстве с поникшей головой. Порой в потоке наблюдается утолщение – это разом ринулись вниз жертвы пожара на текстильной фабрике, утопленники с большого корабля, сгинувшего в ледяных водах [неразличимое слово].

Но мне нет дела до водопада сгинувших, мое дело – одна капля, которой здесь не место. Обнаружить ее – вот моя задача. Подобно всем детям, она изменчива, как мысль, и принимает разные формы – тритона, ложки, игрушечной машинки. Она не помнит, кто она. И я напоминаю ей об этом. «Финстер!» – зову я. Имя на мгновение упорядочивает поток, и я вижу ее. Потом она снова меняет обличье.

Я протягиваю ведро и зачерпываю ее; ведро покрыто красной эмалью, на боку надпись «ПОЖАР», а на дне плещется полумесяц чистой воды; это ведро создала я, чтобы выловить ее из потока, я создаю его прямо сейчас, описывая его. Я тоже вношу изменения в этот мир, но действия мои методичны. Ведро выныривает из потока сухим и изменившимся: теперь оно деревянное, из дуба, и скреплено ржавыми обручами, а на потрескавшемся краю муха довольно потирает лапки. В этой мухе я, кажется, узнаю Еву Фин-стер; она улетает; я следую за ней. Следую по тропе, которая тут же возникает под ногами. Крошечная черная крапинка передо мной мельтешит в теплой бурой пыли. Нужен сачок, понимаю я, и, занеся его, шагаю навстречу крапинке. На накрахмаленный подол моего черного платья садится бурая пыль. Я опускаю сачок. Ева ускользает, приняв облик заводной мыши, пушинки, облачка.

Я вновь собираю свой арсенал – крюки и сюжетные капканы, грамматические ловушки и кошки, – и пускаюсь вслед за ней. Она обернулась маленьким облачком, жмущимся к земле, и скользит по тропинке мне незнакомой (хотя казалось, что все тропинки здесь придуманы мной) – ее тропинке, тонкой, как нить, и запутанной, как ветви дерева. А может, это и есть деревья, по ветвям которых она бодро карабкается вверх? Меня охватывает странное чувство. Страх? Восторг? Оставив сачок для ловли бабочек у края дороги – сигнальный маячок, один из многих, оставленных мной здесь, увидеть который суждено лишь чудакам, отшельникам, а, возможно, и хулиганам, частенько мои маячки опрокидывающим, – я шагаю дальше, и тропинка ширится, превращаясь в дорогу.

Я знаю эту дорогу. Она отходит от почтового трактата тракта на Чизхилл, спускается в овраг и идет по его дну сквозь густой невзрачный подлесок, куда не проникает луч солнца, выходя на заболоченную пустошь, сплошь поросшую чертополохом и усеянную островками кустарника. Вдали виднеется крыша с фронтонами, величественные высокие деревья, хозяйственные пристройки. Теперь я поняла, куда мы направляемся. Впрочем, куда же еще? Я следую за ней.

На всем пути сквозь подлесок, который и не подлесок вовсе, за нами гонятся серо-зеленые прыгучие лающие твари, но не псы. Я подзываю кроликов: своих грозных защитников, умеющих летать и кричать. По всему телу у них раскрытые красные клювы и крылья вместо языков, а языки вместо крыльев. Кролики сражаются с серо-зелеными псами, которые вовсе не псы, и гонят их на чизхиллские холмы, знакомыми очертаниями встающие, как поднимающееся тесто, из моего воображения; кролики и псы растворяются вдали на их склонах и на время исчезают. На время, которое не время вовсе. Исчезают, хотя и не существовали взаправду.

Оно – она – да, дитя [пауза] стремглав мчится дальше, теперь уже не в виде облачка, а в своем обычном обличье – девочка в платье из гнойно-желтого органди – нет-нет, в черной школьной форме, слегка опаленной огнем. Я мчусь вслед за ней.

Почему бы мне просто не отпустить ее? [Помехи; звуки дыхания.]

Если попытаться ответить на этот вопрос рационально, ответ найдется сразу: ни одной директрисе не хотелось бы лишиться ученицы под самым носом у инспектора из региональной службы образования. И в данных обстоятельствах, в данных обстоятельствах, в данных…

Кто-то пропал, ребенок, катастрофа, хаос…

Ты слышишь?

Рассказ стенографистки (продолжение)

И снова пауза. В комнате тихо, хотя события сегодняшнего дня оставили свой след: запах дыма и лампового масла, осколки стекла, пятно на ковре. Но все это может подождать, так что я, пожалуй, вернусь к рассказу о себе, хоть мне все время хочется говорить о себе не в первом, а третьем лице, печатать не «я», а «она» или «девочка» – вероятно, потому, что сидя в той прыгающей по ухабам машине, я с каждой минутой чувствовала себя все меньше собой и все больше кем-то еще – местоимением третьего лица в неизвестной истории. Тучи сгустились, небосвод потемнел, и наконец мы свернули на дорогу получше, но почти сразу же съехали с нее на безымянную тропу, спускавшуюся в крутой овраг, заросший буреломом, и пересекавшую полноводный ручей. У ручья мы свернули и некоторое время следовали по берегу, несколько раз переезжая его по мосткам. Наконец дорога вывела нас на бугристую заболоченную пустошь.

– Вот, – произнесла мисс Тень, потянувшись и стукнув тростью в окно с моей стороны, – Специальная школа. – В то самое мгновение солнце как по команде выглянуло из-за туч и осветило открывшуюся нашим глазам сцену, но несмотря на это, я увидела лишь рощу величественных покачивающихся деревьев, сгрудившихся вместе словно нарочно, чтобы скрыть из виду то, что находилось позади них. Но вот мы подъехали ближе, деревья покорно расступились, и передо мной в окружении хозяйственных построек предстал дом, черный и угловатый, похожий на дом из книги с картинками, в котором позже случится что-то ужасное. Черные птицы кричали и устремлялись вниз против ветра. Одинокие капли дождя принялись выстукивать телеграфное послание по крыше автомобиля.

Мы снова пересекли ручей, в этом месте широкий и обмельчавший, с берегами, поросшими низким кустарником, и подъехали к тяжелым чугунным воротам со старомодным кованым орнаментом, сквозь которые была продета блестящая новенькая металлическая цепь… хотя нет. Цепь добавили потом, совсем недавно, после того, как начались неприятности. Когда же я впервые приехала в школу, ворота были открыты, но все равно не выглядели гостеприимными. Мало того, по-видимому, их не запирали уже несколько лет, так как они были сплошь увиты сорняками. Мы беспрепятственно проехали внутрь, слушая, как хрустит и плюется под колесами мелкий гравий; шофер явно не горел желанием подъезжать слишком близко и остановился на почтительном расстоянии от входа.

– Выходите, мисси, – скомандовал он, открыл дверцу и протянул мне руку; моя сопровождающая уже шагала к крыльцу, а я так до сих пор и не пошевелилась. Я вышла так быстро, как позволяли затекшие спина и ноги, и не сразу выпустила длинные тонкие пальцы шофера, а тот глядел на меня с любопытством с высоты своего роста. Затем высвободил руку, обошел автомобиль кругом и достал из багажника потрепанный чемодан, принадлежавший еще моему отцу. – Я отнесу, – вызвался было он, но я видела, как не терпится ему скорее уехать, и покачала головой, отметая возражения. – Уверены? Ну тогда я поехал. Нет, дитя, ни к чему это… ну да ладно, благодарствую. – Он покосился на удалявшуюся мисс Тень. – Надеюсь, вы понимаете, во что ввязываетесь, мисси, а коли не понимаете, может, оно и к лучшему. Что ж, счастливо оставаться. Не падайте духом! – Он дал задний ход, машину слегка занесло на повороте, и острый камушек, отскочив, вонзился мне в лодыжку. Я вскрикнула и наклонилась, потирая больное место.

Едва я выпрямилась, как дремавшее во мне чувство оторванности от моей прежней жизни и нынешней вырвалось на свободу, и все элементы нового окружения стали восприниматься столь же оторванными друг от друга, как и я от них. Все представшее моему взгляду казалось резким и глянцевым, а все предметы – существовали как бы сами по себе. Я видела дорожку отдельно и отдельно – кусты, росшие вдоль ее кромки; отдельно – деревья, растущие чуть поодаль. В кустах чирикали воробьи, но их чириканье не сливалось в общий щебет; каждая птица существовала обособленно. Я видела каждое дерево, их кроны выглядели неестественно яркими на фоне грозового неба; они существовали отдельно друг от друга и от поля, на которое падали их отдельные тени, но и тени эти виделись мне отдельными от поля, на которое их отбросил солнечный свет. Трава росла отдельно от земли; каждый стебель чертополоха отличался от другого, от грязи, из которой выбивался, и от неба. А самым обособленным было здание школы; все окружающие объекты словно шарахались от него.

Мисс Тень скрылась в тени высокого и узкого крыльца; там, в глубине, должно быть, открылась дверь, впустив ее и снова закрывшись за ней. Автомобиль давно уехал, и с ним – мой последний шанс убраться отсюда, в смятении подумалось мне. Но куда мне идти и что делать? Я чувствовала кости своих пальцев, сдавленных ручкой чемодана. От здания школы исходил шепот или тихий гул, нараставший и стихавший с ветром.

Меня же пригласили, храбрясь, подумала я. Я имею право здесь находиться. И зашагала по дорожке к крыльцу. Казалось, что до парадной двери еще очень далеко. Мой чемодан был довольно большим – при желании я сама могла бы в него уместиться – и при каждом шаге больно бил меня по щиколоткам. Мои кожаные туфли были покрыты узором из дырочек. При каждом шаге свет падал на них под разным углом, и отверстия отбрасывали тени в форме полумесяцев, то растущих, то убывающих. Иногда эти маленькие тени проглатывала большая тень, отбрасываемая моей собственной фигурой, или тень от спустившихся черных чулок, покрытых катышками. Мои щиколотки то сгибались, то разгибались, каждая по отдельности. И все эти явления существовали обособленно и воспринимались мной обособленно, и сама я была оторвана от них и даже от себя, девочки, шагавшей по белому гравию к нижней ступени крыльца. Так вот значит, как выглядит дом с привидениями, подумала я. Я не так себе их представляла. Привидений. А теперь выходит, что привидение – это я.

Тут дверь отворилась, и на крыльцо вышла белокожая девочка в школьной форме.

– П-п-привет, – громко и облегченно выговорила я, – меня зовут…

Но тут я увидела, что глаза ее заклеены липкой лентой, а рот открыт, но не в приветствии, а с какой-то иной целью. На ощупь она дошла до верхней ступеньки крыльца и начала спускаться вниз, аккуратно нащупывая ногой края ступеней. Тень крыльца сползла с ее лица, как вуаль, зацепившаяся за сук, и раскрытый рот осветило солнце, полыхнув на языке ярким серповидным бликом. Нога наконец нащупала каменную плиту у подножия лестницы, девочка уверенно ступила на дорожку, ведущую от дома, и всем телом налетела на меня.

Мне почему-то в голову не пришло шелохнуться. Мне казалось, что меня нет и потому до меня никак нельзя дотронуться.

Пошатнувшись, я попятилась назад, уронила чемодан и ухватилась за жесткие и тонкие цыплячьи локти девчонки. Было не совсем ясно, пытались ли мы удержать равновесие или преследовали какую-то совсем иную цель. Девочка оказалась ниже меня ростом, и сквозь ее тонкие прямые волосы, разделенные пробором, просвечивала кожа головы, словно из мутных темных вод поднималось нечто белесое, чему бы лучше оставаться на дне. Лоб ее покрывал тонкий белый пушок, и брови были не намного гуще; этим пушком были припорошены даже ее острые скулы, на одной из которых виднелась большая бурая родинка. Через глазную повязку я видела, как вращаются в орбитах ее глаза, словно следя за движущейся мишенью у нее в голове.

Она выпрямилась, несколько раз резко выдохнула через ноздри, а рот ее, словно управляемый множеством голосов в ее голове, каждый из которых давал ему разные приказы, сперва растянулся в натужной полуулыбке, затем сжался в трубочку и раскрылся, обнажив пульсирующий язык. Снова закрыв рот, она выдавила долгое «ввввв», и тут до меня наконец дошло, что она пытается заговорить. Волна изумления разлилась по моему телу, как талая вода.

Дом перестал казаться угрюмым. Чувство оторванности и отдельности уступило заинтересованности и ощущению родства. Она тоже заикается, как я, а то и хуже! Меня снова охватила надежда, что здесь я найду свое место, а может, даже сумею отличиться.

И тут девочка открыла рот и произнесла мужским голосом, властным и ошеломленным, без намека на заикание:

– Кто ты? Ты не моя дочь.

Я отшатнулась. Девочка отвернулась, направилась в сторону и, спугнув стайку воробьев, начала пробираться сквозь кустарник.

Потрясенно схватив чемодан, я поднялась по лестнице к входной двери, которая, к моему облегчению, по-прежнему была открыта; постучать я бы в жизни не осмелилась. Мне удалось протиснуться внутрь и затащить чемодан в щелочку, не коснувшись обитого железом края и холодного язычка щеколды, высунувшегося и смотревшего прямо на меня.

Широкая лестница вела на темную площадку второго этажа, а выше растворялась в темноте. Ступени протерлись почти добела и лишь у стен остались лакированно-черными; на темной поверхности, как кометы в ночном небе, блестели редкие золотистые царапины. Мисс Тени и след простыл, однако на лестнице сидел тощий и бледный рыжеволосый мальчишка лет четырнадцати и тыкал себя в рот длинной заостренной палочкой. Губы его были все в порезах и кровоточили, а палочка – красной от крови.

Увидев меня, он прекратил свое занятие и нетерпеливо склонил голову набок.

– Ммммм… у-хммммм… – Меня прошиб мелкий пот. Рукава прилипли к коже. – Ммммм… У-хммммм-ммм…

Я зажмурилась. А когда открыла глаза, увидела, что мальчишка потерял ко мне интерес и со скучающим видом снова начал тыкать себя палочкой. Я перевела дух и попробовала снова.

– Ммм-может, вы знаете, куда здесь положено идти новеньким? Кому мне показаться? – спросила я.

– Я… – Он похлопал ресницами и снова прекратил свое занятие. Затем вздернул подбородок и произнес: – Я бы не стал этого делать. – И снова принялся истязать себя.

– Чего делать? – Я, с одной стороны, была возмущена полным отсутствием у него манер, а с другой – заинтригована. Я знала, что мне предстоит учиться вместе с такими же заиками, как я, но никогда еще мне не приходилось сталкиваться с полным отсутствием любопытства, жалости и насмешек. Здесь я была обычной. Подумать только!

– Идти. И п-п-п-показываться. На т-т-твоем месте я бы не стал никуда ходить и показываться. Ясно же, что она не хочет тебя видеть. Если бы хотела, уже бы встретила. И вызвала в свой кабинет. И в-в-в-выдала форму, а может, и другие привилегии, – последнее слово он произнес подчеркнуто саркастичным тоном, – привилегии, о которых остальные могут только м-м-м-мечтать, ведь одному богу известно, какими почестями она бы наделила тебя, если бы действительно хотела тебя видеть. П-п-п-поверь, будь это так, тебе бы не пришлось меня спрашивать, – с этими словами он замолчал, поднял подбородок, закрыл глаза и снова ткнул себя палочкой в рот. – Нет, любезная, если ты с ней до сих пор не повидалась, убирайся лучше восвояси.

– Но я только приехала!

– Вот и хорошо, значит, еще не успела ничем ей насолить. Убирайся, пока можешь. – С этими словами он сунул в рот кончик своего пыточного орудия и попробовал его на вкус.

Я ошеломленно замолкла, надеясь, что сдержусь и не расплачусь. Представила, как стучусь в дверь тетки Маргарет с чемоданом в руке, говорю, что это все было глупой ошибкой, недоразумением, вижу выражение ужаса на ее лице… и поняла, что скорее брошусь под поезд, чем вернусь домой. Мысль об этом успокоила меня, и тут я вспомнила письмо, подтверждающее, что меня приняли в школу: конверт с напечатанным адресом, длинный волос, наполовину темный, наполовину белый, прилипший к клеевому краю, короткая записка на бумаге тонкой, почти как папиросная, вложенный в письмо билет на поезд. Мисс Тень, встретившую меня на платформе с табличкой, где вместо моего имени зияла дыра; имя она выкрикивала вслух. Нет, не может быть, что я ошиблась.

Значит, дело в другом. Что ж, не впервые меня встречают недоброжелательно из-за цвета моей кожи. Резкий ответ готов был сорваться с уст, когда парнишка вдруг вскочил и скрылся в узком проходе за лестницей, ведущем в недра здания. Где-то тихо затворилась дверь.

Через мгновение на лестнице показались ноги в массивных черных ортопедических ботинках. Звук их шагов был слишком тяжелым – дум, дум, дум, – будто обладатель ботинок нес что-то очень громоздкое, что в любой момент могло упасть, если вовремя не поставить это на пол. Я попятилась. Вскоре та, кому принадлежали ботинки, вышла на площадку и постепенно, частями, явилась моему взору целиком. Мне показалось, будто у ног вдруг случайно выросли туловище и голова, что выглядело довольно страшно. Неприятное ощущение усиливалось оттого, что дама была в длинном платье из накрахмаленной плотной ткани и ноги ее словно вырастали из плеч. Даже ее лицо, красное, с глубокой сухой трещиной на пятке-подбородке, напоминало подошву.

– Немедля поднимайся, дитя! Ну что ты там застряла! – воскликнула незнакомая дама, развернулась, и снова от нее остались одни ноги. Дум, дум, дум, загремели по лестнице шаги.

Я поспешила следом, волоча за собой чемодан, с каждым шагом ударявшийся о ступеньки; один замок расстегнулся, я задержалась, чтобы застегнуть его, и когда поднялась на площадку второго этажа, дамы в черных ботинках уже и след простыл. Не слышала я ее шагов и выше на лестнице, и потому решила свернуть в широкий коридор, тускло освещенный единственным окном в конце. По обе стороны коридора тянулись закрытые двери.

В коридоре было полно детей в школьной форме, от совсем маленьких, лет примерно шести, до казавшихся мне почти взрослыми. Среди них я с облегчением увидела нескольких чернокожих, азиатов и других, чью расу определить на взгляд было невозможно. Большинство стояли в очередях, ведущих к той или иной закрытой двери; очереди пересекались и переплетались, но не смешивались. Эта картина могла бы показаться упорядоченной, если бы не кое-что странное, происходившее здесь же, рядом: на полу, раскинув руки и ноги, лежала девочка, а другая, постарше, к чьему форменному платью на спине было приделано нечто вроде паруса, что делало ее похожей на динозавра с гребнем, пыталась всунуть ей в рот зауженный конец восьмифутовой картонной воронки, упорно не желающей держаться прямо. Другая ученица беседовала с неким предметом, напоминавшим маленький ромбовидный ластик, то и дело поднося его к уху, чтобы услышать ответ. Трое мальчиков, один, как и я, смешанной расы, пытались засунуть друг другу в глотки ладонь целиком. Хлопнула дверь, и из нее выбежал юноша, изо рта которого струились черные бумажные ленты; распахнув дверь напротив, он ворвался внутрь и захлопнул ее за собой. Глядя на эти диковинные вещи, я стояла как вкопанная, а потом, сама того не желая, захихикала. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания. И снова у меня возникло ощущение, что я призрак; никто не видит меня и не слышит. Как ни странно, меня это очень успокоило.

Вдруг что-то промелькнуло у самого моего лица, задев меня крылом: в дом каким-то образом проник воробей. Бедолага трепыхался и бился о круглое окошко в конце коридора, а потом ринулся прочь от него. Дверь рядом со мной открылась, и дети по очереди стали заходить внутрь. Я наблюдала за ними, примостив чемодан на своих ботинках. За дверью я увидела грифельную доску, скамьи и анатомические диаграммы, висевшие на деревянной рейке. Зашел последний ученик. Белый мужчина с тугими черными кудрями и пурпурно-красным лицом, одетый не то в мантию, не то в свободную блузу, застегивающуюся на пуговицы на спине, высунулся в коридор, увидел меня – чему я очень удивилась (впрочем, если он медиум, то должен видеть призраков, подумалось мне), – раздраженно щелкнул языком и произнес:

– Что стоишь столбом? Марш на свое место! – С этими словами он схватил меня за локоть и затащил в класс.

Он встал у доски и поднял линейку. Его блуза так туго стягивала шею, что вся кровь, казалось, прилила к голове. Я бы не удивилась, выступи у него на лбу кровавый пот. Он ударил линейкой о поцарапанный деревянный стол с такой силой, что линейка отскочила и треснула его по щеке. В ярости он схватился за щеку и потер больное место, где мгновенно налился синяк, а дети – кроме меня, – с грохотом отодвинув стулья от парт, вскочили на ноги и принялись тараторить, по всей видимости, заученные наизусть строки, хотя говорили они так быстро, что я не могла разобрать ни слова. Не исключено, что при этом они заикались, но если и так, то делали это очень слаженно и – если это в принципе возможно – без единой запинки. Звуки их речи меня напугали, и ощущение оторванности вернулось; вновь я перепугалась, что попала не туда и меня здесь не примут за свою. Учитель смотрел на меня и отсчитывал такт линейкой.

Я неуверенно открыла рот. Музыка – а это было похоже на музыку – немедля затихла. Голоса стихли зловеще внезапно и зловеще одновременно – с человеческими голосами не бывает такой синхронности, – и все горящие глаза разом устремились ко мне, словно на меня вдруг уставилось большое многоглазое насекомое.

– Я просто решила сделать вид, что повторяю за всеми, – проговорила я, повернувшись к учителю и расправив плечи. – Мне очень неловко, ведь я не только попала на урок без спроса, но даже не знаю, где должна находиться. Я только что приехала… – И я указала на свой чемодан. Говорила я с несвойственной мне уверенностью и не заикалась, что несказанно удивило меня, и я почувствовала, как по лицу расползается глупая улыбка.

– И чему тут улыбаться? – рявкнул учитель. – Если это не твой класс, будь добра, избавь нас от своего присутствия. Немедля отправляйся к координатору.

С разъяренным видом он отвернулся и снова треснул по столу линейкой. На этот раз у нее отломился кончик и отскочил к стене; я вскочила и поспешила прочь. Я стояла в коридоре, угрюмо разглядывая двери в поисках хоть какой-нибудь подсказки, и тут одна из них открылась.

– Вот ты где, – произнесла дама с лицом-подошвой, раскрасневшаяся так, что волоски над верхней губой и на щеках белели на пунцовом фоне. – Ты куда запропастилась?

Наверное, она и есть координатор, решила я и молча проследовала за ней в небольшой кабинет, где стояли стол и кушетка с небрежно скомканным пушистым покрывалом невнятного цвета и из невнятного материала. На полу у кушетки стояли черные ботинки великанского размера, те самые, что я видела на лестнице. Дама села, подобрала под себя ноги в чулках, подоткнула подол платья и тяжелой, крупной ладонью похлопала по кушетке рядом с собой.

– Тебе не повредит немного вздремнуть, – заметила она, убрала за уши выбившиеся волосы и положила голову на руку, как на подушку. Не прошло и минуты, как она заснула. Подбородок ее слегка подрагивал; во сне она скрипела зубами.

Мне это показалось чрезвычайно странным, но я вдруг ощутила сильную усталость и неуверенно присела на самый краешек кушетки. Не далее чем через секунду из-под кровати высунулась белая кошачья лапа и схватила меня за лодыжку; когти зацепились за чулок, ткань натянулась, но кошка потрясла лапкой и вскоре отцепилась. Сняв туфли, я примостилась на самом краешке кушетки, стараясь не коснуться спящей рядом дамы ни рукой, ни ногой. Тем не менее, близость ее теплого тела убаюкивала, и вскоре я уже крепко спала.

Документы

Отрывок из «Наблюдений очевидца»

Нам посчастливилось получить заметки очевидца, который побывал в Специальной школе Сибиллы Джойнс при жизни директрисы. Этот человек, ко всему прочему, был ученым, специалистом в области, ныне носящей название лингвистической антропологии. К сожалению, после написания упомянутых наблюдений, которые я привожу в сокращенном виде, об ученом больше никто ничего не слышал.[3] Он оставил лишь черновик незавершенной книги в виде вороха разрозненных рукописных заметок; книга, впрочем, свет так и не увидела. Эти наблюдения публикуются впервые; я обнаружил их в архиве старых документов, купленных на аукционе филиала Американского общества спиритуализма и трезвости в Цинциннати (весь филиал состоял из двух старых кумушек). Поскольку отчет довольно длинный и у некоторых читателей может не хватить терпения, я разбил его на части; те же, кому не терпится прочесть все от начала до конца, могут перескочить через главы и сделать это. – Ред.

Мой интерес к Специальной школе Сибиллы Джойнс для детей, говорящих с призраками, был прежде всего обусловлен сложностями с произношением буквы «м».

Мои родители принадлежали к среднему классу и были людьми практичными и трудолюбивыми. Возможность получить дорогостоящее образование появилась у меня благодаря покровительству богатой двоюродной бабки, которой не было до меня никакого дела, однако когда родители обратились к ней за помощью, она им не отказала (впрочем, после этого она по-прежнему не желала иметь со мной ничего общего). В небольшом университете, где я недавно завершил аспирантуру, я нашел свою узкую нишу и прилежно продолжил втолковывать юным умам все то же самое, что втолковывал мне мой предшественник, недавно (и крайне для меня своевременно) ушедший на пенсию. Я понимал, что мне повезло, но страдал от несварения желудка и, как ни совестно в этом признаваться, от скуки. Но когда мне было тридцать с небольшим лет, случилось нечто, из-за чего больше скучать мне не приходилось, но, увы, в самом плохом смысле: я начал заикаться. О, видели бы вы, в какой восторг пришли юные дам-м-м-мы и джентльм-м-м-мены, сидевшие на моих лекциях, и как я мучился! В поисках лекарства я наткнулся на рекламную брошюру Специальной школы Сибиллы Джойнс.

Лекарства я в школе не нашел, зато нашел тему для диссертации.

Я давно подозревал, что своим происхождением язык обязан тоске по умершим. Не будь у людей потребности говорить с умершими возлюбленными, никто не стал бы утруждать себя речью, ведь для повседневного общения достаточно простейших междометий и жестов. Изобилие слов и фраз, присутствующее во всех языках мира, никак не оправдано бытовой необходимостью. Для того чтобы крикнуть «берегись, там тигр!» или «дай мясо!», не нужны цветистые метафоры. Нет-нет, язык, несомненно, является эквивалентом грандиозных памятников усопшим – египетских пирамид и сфинксов? – воздвигнутых каторжным трудом нескольких поколений живых.

Я разгладил рекламную брошюру на столе и переписал адрес. Вот оно, подумал я, прямое доказательство связи между языком и смертью. Даже если ученики и наставники Специальной школы не горевали по мертвым, ведь для них те продолжали незримо присутствовать рядом, это не опровергало мою гипотезу. Они лишь сократили путь от утраты к языку, достигая утешения так быстро, что горе перестало ощущаться. И все же тоской по умершим объяснялось все, что они делали. Я поверил в это еще прежде, чем увидел карнизы крыши, черневшие на фоне беззаботно-голубого неба, и устремил ошеломленный взор на внушительный фасад Специальной школы.

Специальная школа представляет собой ряд зданий, большинство которых построены давно и порядком обветшали. Даже летом внутри сыро и прохладно. Единственная постройка, возведенная относительно недавно – часовня Церкви Слова. (Это ее узкий шпиль, устремленный ввысь над обветшалой каретной, словно палец, призывающий к молчанию, явился моему взору, когда я шел по дороге к крыльцу.)

Я, кажется, уже упоминал, что язык сродни великим памятникам монументальной архитектуры, воздвигнутым нашими далекими предками? В Специальной школе сама архитектура была говорящей. Так, за сводчатым входом в часовню посетителя встречал зал, помещения которого отражали трехкомпонентную философию Специальной школы. Форма здания напоминала Говорящее ухо и Слышащий рот. Многонефный зал – а точнее, разделенный колоннами на множество завитков, напоминающих строение ушной раковины – венчал ребристый свод, похожий на нёбо. В центральном нефе, имеющем форму Языка и олицетворявшем его, сидели дети. (В одинаковых шортах, курточках и кепи из красной фланели, они напоминали садовых гномов.) Наставники изображали Зубы и носили высокие колпаки из накрахмаленной фланели цвета слоновой кости; они сидели чуть выше, в один ряд, и время от времени спускались на нижний ярус, чтобы восстановить дисциплину. Среди собравшихся свободно перемещались Слюнные – старшие ученики в больших розовых воротниках из папье-маше, напоминавших древнеегипетские широкие ожерелья усех; воротники символизировали зев. Старшие ученики раздавали собравшимся кляпы, ластики и прочие ритуальные предметы.

В центре амфитеатра, слева и справа от громадной зияющей дыры в несколько рядов стоял Неалфавитный хор; дна отверстия не было видно, однако на стене его имелся уступ, блестевший от слюны – в ходе церемонии собравшиеся плевали в яму. (Я тоже внес свою скромную лепту.) Перед отверстием, но не загораживая его, имелся экран из черной бумаги с небольшой прорезью посередине, куда директриса просовывала свои густо напомаженные губы и обращалась к собравшимся. Возникала пугающая иллюзия, что ее рот вот-вот проглотит другой рот, гораздо большего размера; но не раньше, чем предоставит малому рту возможность произнести последние, еле слышные слова – пронзительное «Не смей!» или куда более будничное «Для выведения пятен применяйте белый уксус».

Из всего сказанного ясно, что часовня предназначалась для образовательных целей; но для чего тогда служило главное здание школы? Оригинальная постройка, где прежде размещался Чизхиллский приют для заблудших девиц, была возведена на этом месте в 1841 году, почти за шестьдесят лет до открытия Специальной школы, однако облик некогда степенного викторианского здания ныне утрачен из-за дополнений столь странного и причудливого вида, что по крайней мере одному наблюдателю пришло в голову усомниться в том, можно ли считать их архитектурой; он сравнил их с «биологическими наростами наподобие грибов» (об этом писал Джим Джимсон в книге «Архитектурные курьезы старой Новой Англии» [4]). Однако те, кто, отбросив предвзятость, взойдут на его нелепое крыльцо, заблудятся в его коридорах и лишатся чувств в его обморочных комнатах, обнаружат в нем некое странное обаяние и постепенно начнут поддаваться ему. Хотя в помещениях школы нет ничего явно сверхъестественного или волшебного, тому, кто оказывается в ее стенах, тем не менее начинает казаться, что он попал в другой мир, где плоские поверхности изгибаются, параллельные линии сходятся, а привычные представления о верхе и низе, левой и правой сторонах перестают быть верными.

Однажды директриса приоткрыла завесу над этой тайной, отпустив одно из свойственных ей афористических замечаний. «Здание, как и человек, – сказала она, – всего лишь портал». Как свойственно порталам, здания связаны с миром мертвых особой ниточкой: задумайтесь, сколько в мире лугов или детских площадок, населенных призраками, и сколько домов. Но и эту связь можно усилить, скорректировать. Когда коридор посредством подвесного потолка и настенных панелей преобразуют так, что тот принимает точную форму трахеи, гортани или ротовой полости, он может и заговорить.

Не знаю, тем ли объяснялся странный гул, наполнявший коридор второго этажа и другие помещения, когда во второй половине дня с долины задувал ветер и попадал в коридоры через большое слуховое окно, которое в этот час слегка приподнимали с помощью подпорки (подпоркой служил клиновидный кусок дерева, заостренный с одного конца). В это время стены школы, казалось, издавали вибрации столь низкие, что их скорее можно было ощутить, чем услышать – то был не звук, а аура. Распахивающиеся и закрывающиеся двери классных комнат исполняли роль клапанов флейты; мелодия то нарастала, то стихала. С каждым разом в этой симфонии мне удавалось расслышать все больше нюансов.

Например, в стенах здания тут и там были просверлены отверстия и воздуховоды, издававшие тонкий протяжный свист и писк. Несколько месяцев слушал я эту чудную музыку и наконец понял, что научился предвидеть изменения ее ритма. Поначалу это казалось невозможным, но я выяснил, что ученики, наставники и слуги, проходя через двери, следовали сложной, но повторяющейся схеме. Невероятно! По всей видимости, директриса использовала принципы сочинения музыкальных произведений, чтобы организовать перемещение учеников из класса в класс и работу прислуги – задача, с точки зрения логистики весьма непростая, но теоретически вполне осуществимая. Однако в предвечернее время в коридорах неизменно царила суматоха: хлопали полы черных учительских мантий; кто-то из учеников слонялся без дела, кто-то спешил, царапая пол каблуками туфель, которые были слишком велики; служанки с бесстрастными лицами и покорно опущенными головами сновали по коридорам, закрывали одни двери и открывали другие. Неужели в этом хаосе таится искусственно созданный порядок? И если да, с какой целью его создали?

Я несколько раз задавал этот вопрос директрисе и всегда получал разные ответы. Однажды она сказала, что дом устроен как аппарат для улавливания сигналов, а вибрации учеников можно настроить на частоту потустороннего мира. В другой раз заявила, что дом – педагогический инструмент. Она также называла его философским высказыванием о языке, смерти и, конечно же, архитектуре, учитывая свойство языка к рекурсии. Дом был всем перечисленным. Но понастоящему я услышал его песнь, лишь узнав, кто жил когда-то в Чизхиллском приюте для заблудших девиц [5]; тогда-то я понял, что дом – еще и история с призраками.

Следует признать – узнав об этом, я почувствовал облегчение. Мало того, что подтвердилась моя теория связи между языком (в его архитектурной форме) и утратой, я понял, что есть привычное, человеческое объяснение печали, которая накатывала на меня в минуты, когда в сумерках в саду я видел медленно плывущего в воздухе светлячка, улавливал отрывок странной песни, гулявшей по школьным коридорам, и, оглядываясь, замечал в освещенном окне силуэт женщины, которая, завидев меня, спешила отвернуться.

Из моих рассуждений ясно, как далеко я отошел от рационального восприятия. Призраки? Я и прежде считал их делом обычным. Однако песнь старого дома, которую я то ли слышал взаправду, то ли вообразил, сбивала с толку и даже, признаюсь, пугала меня. Так почему же я прямо сейчас продолжаю ее напевать? Почему так глубоко запомнился мне этот мотив? Я не перевожу его в более высокий регистр, а напеваю в исходном регистре, который, как я уже говорил, не звук, а чувство: я напеваю его душой. Пение не приносит мне радости. Но я давно заметил, что люди склонны повторять действия, которые вовсе необязательно приносят им радость.

Между прочим, в Специальной школе есть целое крыло, не имеющее материальной формы. Оно существует лишь в виде словесных описаний, слухов и воспоминаний.

Письма мертвым писателям, № 2

Уважаемый мистер Мелвилл,

до меня дошла весть о вашей кончине. Жаль, что я не знала об этом, когда писала предыдущее письмо. Я бы не стала понапрасну тревожить вас просьбами помочь мне. Как вы, наверное, помните, я надеялась убедить вас поддержать мою школу материально или на словах. Поручительство из уст великого писателя, чьи произведения стали национальным достоянием…

Увы, хладный труп не может написать открытое письмо в «Таймс».

Не может он и прочитать письмо. Разумеется, не может. Вероятно, я умом тронулась, раз продолжаю писать вам, и правду говорили миссис Брок и другие курицы из «Сестринства гармонии душ», считавшие меня ненормальной. Но что такое «норма», когда речь заходит об общении с мертвыми? Нормально ли столоверчение, беседа с призраком Авраама Линкольна или струящаяся из ноздрей эктоплазма, запечатленная на дагерротипе (а именно такой трюк провернула Виктория Литтлброу в августе прошлого года в Чикаго в доме Божественных Близнецов)?

На всякий случай поясню: надеюсь, из прошлого письма у вас не сложилось ложного впечатления обо мне как о даме в траурной вуали, хватающей за ледяную руку дочь-утопленницу и не замечающей ведра с ледяной водой на коленях у медиума. Мои исследования продиктованы научным любопытством, а не заблуждением, и осуществляются при помощи новейших технических средств. Я использую рефлектограф, коммуниграф, динамистограф, который также называют «цилиндрами Мальты», и многие другие приборы оригинальной конструкции.

Мои ученики получают не только специальное, но и общее образование – осмелюсь сказать, превосходного качества. Историю в школе преподают очевидцы исторических событий; Булеву алгебру – Джордж Буль собственной персоной. Термодинамику мои подопечные осваивают под руководством Джима Максвелла; теорию естественного отбора разъясняет сам Дарвин. В дневное время занятия в школе не прекращаются ни на секунду. Даже сейчас она гудит, как пчелиный рой, и из-за стены до меня доносится сухой речитатив, похожий на стрекот цикад: это мои заикающиеся практикуют алфавитные гаммы под суровым надзором налитых кровью глаз мистера Лью. Некоторые не выговаривают букву «а», другие – «б», «в» и «г». Недавно я узнала, что в нашем городе (кто бы подумал, в Чизхилле, прямо у меня под носом) есть ребенок, неспособный выговорить «д»; даст бог, и у нас соберется целый молчаливый алфавит.

Когда-то я не могла произнести свое имя, а когда ребенок заикается, он обретает способность: дар, который я намерена развить в своих подопечных. Каждому из них я дала новое имя, в зависимости от их талантов. «Вы – «а» и «б» нового Эдема», – говорю я им.

Вы, возможно, недоумеваете, зачем я продолжаю тревожить ваш покой: неужели не найдется живых авторов, к которым я могла бы обратиться за помощью и наставлением? Пожалуй, дело в том, что мне спокойнее в компании мертвых, хотя я не вижу большой разницы между живым и мертвым писателем. Не только потому, что после смерти писатель продолжает жить в своих произведениях, но и потому, что написанные слова становятся для писателей прижизненной гробницей.

Ибо что такое книга, как не застывшие в камне мгновения и замершее время, способное, однако, снова начать свой ход под внимательным взглядом читателя, живущего в обычном человеческом темпе? Таким же образом пейзаж в воспоминаниях путешественника превращается в ряд разрозненных картин: дикий кабан, исчезающий в поросшем кустарником высохшем русле реки; забор, через который легко перепрыгнуть и оказаться дома. Сравнение возникло у меня не просто так: голос автора в книге становится местом.

Место это – страна мертвых.

Я говорю отнюдь не метафорически. Я считаю писателей своими коллегами-некронавтами, а Измаилов и Квикегов – их инструментами и проводниками, если хотите, снегоступами, в которых они покоряют ледяную тундру чистых страниц.

К слову, увидев меня сейчас, вы бы очень удивились, ибо на мне хитроумный прибор, не дающий закрыться рту и вытягивающий язык, длина которого, по моему мнению, не может быть чрезмерной. На языке при этом бумажный чехол. Один из самых частых моих собеседников из потустороннего мира, Корнелиус Хэкетт, охарактеризовал его сегодня (моими устами, разумеется) словами, которые я не расслышала четко, но, кажется, это было «маленькое платьице». Впрочем, один ученик предположил, что это была «малость» (скромность?) или даже «малодушие». Хотя можно ли упрекнуть в малодушии меня, всю жизнь преданно служившую смерти?

Вскоре я узнаю, по вкусу ли мертвым мое «маленькое платьице». Для меня самой нет зрелища приятнее, чем видеть свой почти выдернутый из глотки язык скачущим во рту, как мои подопечные на утренней зарядке. А вот тень на стене в пляшущем пламени свечи меня пугает. Она похожа на тень человека, с которого содрали скальп тупым инструментом, возможно, даже ложкой…

Я чуть не подпалила себе волосы свечой! А пока отряхивалась, опалила бумагу на языке. Пусть это послужит мне напоминанием: всегда быть сосредоточенной на своем занятии, и не позволять воображению рисовать пугающие картины.

Позвольте объяснить, почему чехол для языка сделан из бумаги, а не из более прочного материала. Едва ли можно было предположить, что он сгорит в огне, однако опасность, что он размокнет, существовала всегда: во рту, как известно, очень влажно. Но я всегда выбираю бумагу, когда есть такая возможность: бумага – идеальный проводник для призраков. Я почувствовала это еще в детстве, разжевывая в бумажную кашицу уголки книжных страниц.

К слову, вчера, в один из моих редких визитов в Чизхилл, местная библиотекарша обрызгала меня грязью из-под колес своего нового автомобиля: она теперь стала очень важной дамой, так как вышла замуж за очень обеспеченного человека.

Вообще-то, я даже рада, что вас нет в живых: писателю лучше быть мертвым, чем живым. Когда я впервые поняла, что большинство авторов книг, которые я прочла, давно отошли в мир иной, я даже немного обрадовалась, ибо мысль, что где-то там они чистят кукурузу или грызут орешки, пока их призраки преждевременно нашептывают мне в ухо, не только сбивала с толку, но и казалась какой-то неприличной. Сложно отнестись со всей серьезностью к словам человека, который, возможно, в эту самую минуту распевает, изрядно приняв на грудь:

По благопристойному виду вашей бороды, сэр (книга сейчас лежит передо мной и открыта на странице с вашим портретом), я вижу, что вы не позволили бы себе распевать таких песен даже при жизни, то есть в состоянии, которое само по себе толкает нас на всякие неблагопристойности; но мало ли что взбредет в голову человеку в расцвете сил и под влиянием веществ – под «веществами» я имею в виду алкоголь. Поэтому я даже рада, что вы не подвержены подобным искушениям; мне нечасто приходилось слышать пение мертвых. (Что наводит меня на мысль – надо бы поговорить об этом с нашим мистером Ленором.)

Однако «маленькое платьице» уже промокло, а ни один призрак так и не показался. Не сердитесь, мистер Мелвилл, но мне любопытно, отчего вы не появляетесь? Я слыхала, что одна дама из «Сестринства гармонии душ» регулярно беседует с Чингисханом и изумляется, что он так хорошо говорит по-английски, но я бы с бо́льшим удовольствием поговорила с вами.

Соболезную вашей кончине,

Мисс Сибилла Джойнс