Путь к Эвенору

Глава 28, в которой живой мертвец не только разговаривает, но и ест форель и курятину

Сворачивая лагерь, я всматривался в небо над Эвенором. Голубое небо, пухлые тучки, ни одного дракона. Проклятие.

Вежливее, конечно, было бы сказать «когда мы сворачивали лагерь», но нюанс в том, что «мы» этого не делали. Я приготовил завтрак — вяленое мясо и овсянку; сытная штука. Я собирал рюкзаки — нет, честно. Я гасил угли костра — ладно, для этого я лучше приспособлен биологически.

Энди ждала меня на тропе. Вынув из своего рюкзака потрепанный том в кожаном переплете, она раскрыла его. Буквы расплылись перед моими глазами; я не рожден читать магические письмена.

Должно быть, они расплывались и у нее перед глазами тоже. Даже если забыть на время, что она выжгла свой магический дар, — попросту из-за слез.

Она потерла глаза тыльной стороной ладони, убрала книгу и крепко затянула рюкзак. Потом вскинула его на плечо.

— День уж пламенеет, — сказал я. Люблю выражаться цветисто. — Не будем тратить его зря. Пора в путь.

Энди медленно двинулась вперед. По крайней мере она больше не плакала. Глаза ее покраснели, под ними темнели мешки. Волосы напоминали воронье гнездо, рот кривился недовольной гримасой.

Но она хотя бы больше не плакала.

Хоть что-то.

Я оглядывал небо, надеясь высмотреть пару кожистых крыльев. Самое бы время Эллегону появиться и спасти от лишнего износа и мои любимые кожаные ботиночки, и мои не менее любимые ножки. Но небеса были пусты — лишь синева, облачка да птицы. Когда дракон нужен — его не доищешься.

Мы продолжали спуск.

С теми, кто хочет уйти от мира, можно обращаться по-разному. Можно просто набраться терпения, дать человеку углубиться в собственный пуп и вылезти, когда ему заблагорассудится. Если заблагорассудится.

Понимаете, я не говорю, что этот метод плох. Может, он и хорош, может, вообще наилучший. Но Уолтер Словотский так не поступает, вы уж извините.

— Понимаешь, — болтал я, стараясь перекрыть болтовню ручья, — любой может заблудиться — в смысле, не знать, где находится. Это ерунда, если знаешь, как добраться, куда тебе надо. Вот если заблудился так, что не знаешь, как добраться до места, это уже опасно.

Ручей был вполне нормальной ширины, ярда в три в том месте, где мы стояли, с широкими берегами, по которым очень удобно идти. В половодье берега, наверное, заливает, но сейчас не сезон дождей.

— Одно из простейших правил ориентирования, — говорил я, — старайся никогда не идти по неизвестной территории к пункту назначения: городу, оазису, чему угодно. В точку — да даже в целую область — легко промахнуться.

А вот дороги и реки — они хоть узкие, но длинные. По ним и старайся идти.

Так что выходи к дороге, которая ведет к месту твоего назначения, даже если это значит уйти вправо или влево от нужного направления. Вот сейчас я знаю дорогу, что ведет от Хеливена к Оллервелу: широкий, удобный тракт, пересекающий там, в холмах, множество ручьев, и уж точно — вот этот. Так что, если не будет серьезных причин этого не делать, мы пойдем вдоль ручья, пока не уткнемся в дорогу. Что и требовалось доказать.

Энди не ответила.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — продолжал я. — «Уолтер, это все хорошо и даже прекрасно, — говоришь ты, — но ты уже раз выходил из Эвенора, и эта местность не незнакома тебе».

Верно подмечено, ничего не скажешь. Но есть разница между «был здесь когда-то» и «хорошо знаю местность». Да — я знаю путь, которым выбирался из Эвенора в прошлый раз, но это было больше десяти лет назад, и меня могут узнать в каком-нибудь городе, так что лучше нам тем путем не ходить.

Она глянула на меня, пытаясь, чтобы взгляд не был сердитым. Уже лучше. По крайней мере она пытается что-то делать.

И у меня возникло искушение попытаться нечто сделать; случалось мне бывать в обществе спутниц, которые на меня глядели куда хуже.

Если не обращать внимания на покрасневшие глаза и поникшие плечи, Андреа чертовски здорово выглядела — хоть в башмаках и коже, хоть без них.

Но разговаривать не желала по-прежнему.

Есть вещи, которые нравятся мне еще меньше, чем путешествие с молчаливой спутницей, которая не поддерживает беседы, отвечает односложно, а укладываясь спать — плачет. Каждую ночь. Но вещи эти сродни сидению в клетках на Столбах Кары.

Впереди ручей делал излучину, и я подумал, что в омуте под нависшим над водой деревом должна быть рыба. Утро заканчивалось, а еды у нас в рюкзаке не прибавлялось, так что я скинул рюкзак и дал знак Энди подождать.

Она тоже сбросила рюкзак и опустилась на землю. Молча.

Уж лучше бы она заговорила и распугала рыбу.

Крадучись, я взобрался на ствол. Конечно же, под рябящей водой, в тени дерева, стояли три крупненькие форели: то ли вели неспешную беседу о своей рыбьей жизни, то ли что-то ели.

Недолго им осталось болтать.

Один из даров, полученных мной при переносе на Эту сторону, — быстрота. Были, конечно, дела и поважнее, где она мне пригождалась, — но я не знаю большего удовольствия, чем, быстро наклонившись, выхватить из воды рыбину и вскинуть ее высоко в воздух, как медведь лосося. Только я красивее любого медведя.

Форель шлепнулась на берег и забилась, как сумасшедшая.

Крупная — как все местные крапчатые форели. Фунта три — три с половиной, не меньше.

Я надеялся, что Андреа придет на помощь, но она просто смотрела, так что я вытащил из рюкзака хозяйственный нож — я не стану использовать для такого ни кинжал, ни метательные ножи — и быстро выпотрошил рыбу, вымыв в реке одновременно и ее, и собственные руки.

— По правилам надо бы потушить форель в маринаде со специями, — заметил я. — Голубая форель — вообще одно из лучших блюд, какие есть на земле.

Второй способ — тоже неплохой — насадить форель на зеленый прут и зарыть поглубже в горячие угли. Однако горячих углей у нас нет, и тратить час, пока прогорит большой костер, я не собираюсь.

Продолжая говорить, я собрал немного сушняка и развел на берегу костерок: если у вас есть под рукой сухая береста (у меня была) и вы не боитесь потратить немного пороха (я не боялся), то не пройдет и минуты, как огонь будет гореть.

Я рассек рыбину вдоль спины и наколол каждую половинку на два зеленых прута. Шершавым камнем втер в них немного дикого лука. Просто для вкуса. Готовка заняла всего пару минут: свежую речную рыбу жарят ровно столько, сколько нужно, чтобы убить паразитов.

Немного соли из солонки в моем рюкзаке — и прошу: рыба на шампуре. Завтрак на двоих.

— Тебе какую? — спросил я.

Она не приподнялась выбрать, а я не был раздражен настолько, чтобы оставить ее голодной, так что я просто подал ей один прутик, а с другим расправился сам — в мгновение ока.

Недурно. Совсем недурно. Свежая форель, всего пятнадцать минут как из речки — блюдо, достойное королей. И даже Уолтера Словотского.

Я сполоснул руки в реке, плеснул немного воды на костер.

— Пошли.

В первые дни ничего не менялось. Энди спала, когда ей велели, ела, что ей давали.

К моему удивлению, она стояла на часах — и была во время стражи внимательна и настороженна. Но этим дело и ограничивалось.

Ночи были холодными, и я был бы не против спать не один. Но заводить об этом разговор было не к месту, даже насчет просто спать. Я человек чуткий, правда?

Так что вместо этого я продолжал разливаться соловьем. Мне уже не хватало тем: к третьему дню я переговорил обо всем, что знаю (ну ладно, почти обо всем. Некоторые вещи Женщине Знать Не Положено). О том, как обустраивать замок и обучать прислугу; о том, как правильно стрелять из лука и поддерживать в этом деле надлежащую форму; о том, почему надо держать пистолеты заряженными. И о том, почему старушка Тэннети всегда до судорог пугала меня.

Под вечер второго дня мы вышли на Хеливен-Оллервелский тракт. Река и ее форельные обеды остались позади.

На следующее утро, когда мы снимали лагерь, а я уже начал свой монолог, Энди глянула на меня и нахмурилась.

— Уолтер, заткнись, — сказала она.

— Так-так-так! Мы ожили!

Я взгромоздил рюкзак на спину, и мы двинулись по лесу к дороге.

Я думал, она фыркнет, но она лишь бесстрастно на меня посмотрела.

— Твое сочувствие меня не трогает. Ты не знаешь, от чего мне пришлось отказаться.

— Это лучше секса — так мне говорили.

Уголок ее рта приподнялся. Чуть-чуть.

— Смотря с кем.

— Это предложение?

— Нет.

Порой «нет» вовсе не значит «нет», но когда его сопровождают слабое покачивание головой и так поджатые губы — оно значит именно то, что значит. Ну и ладно. Я умею принимать отказ.

С другой стороны, я ведь иду домой, к жене, чтобы все с ней наладить, и неплохо бы позволить себе в последний раз небольшую интрижку. С третьей стороны... ладно, хватит с тебя двух.

И прекрати философствовать.

Мы шли — молча. Я ничего не имею против тишины, хотя в лесу настоящей тишины не бывает. Дальний крик птицы, жужжание насекомых, а если не это — так шепот ветра в кронах деревьев. Никакой тишины. И — на самом деле — никакого покоя. Спокойны лишь самые высокие деревья.

— Что теперь? — спросила она.

А может быть — просто сказала.

Этим путем я прежде не ходил, но через Оллервел пару раз мне проходить доводилось.

— До Оллервела всего пара миль — перейти реку и вниз. Там мы купим свежей еды. На форель нам вряд ли повезет — вокруг Оллервела ее основательно повыловили, — но угря достанем, или окуня, какого ты нашла в озерах. Не мясо — не то чтобы его тут не было, но местные мяса почти не едят, и мы будем долго им пахнуть. Вот курицу купить можно, если...

— Ша. — Она устало махнула рукой. — Чем мне заниматься теперь? Когда мы вернемся?

Я пожал плечами:

— Чем угодно, Энди. Кроме магии, как мне говорили.

В тысячный раз она вытащила из рюкзака зачитанный том и открыла его.

Буквы перед моими глазами расплылись; перед ее, надо думать, тоже.

И не потому, что она плакала.

Бывают мгновения, когда ощущаешь правильность бытия: ферма на окраине городка, горящий огонь, и жирный каплун поворачивается на вертеле, рассылая по ветру соблазнительные ароматы... Возможно, в самом городе мы купили бы что-нибудь получше — и побольше, — но шкворчание кожи на углях заставило меня расстаться с холтунбимской бронзовой маркой с профилем Карла — я купил на нее себе симпатичную грудку (без комментариев, пожалуйста), а Энди — огромный окорочок; и то и другое лежало на горячих — только из печки — ломтях темного хлеба.

Я не стал дожидаться, пока грудка остынет, и обжег язык. Оно того стоило.

Рад сообщить, что Энди грызла окорочок с большим аппетитом — она ела даже на ходу: мы прошли по деревне, мимо ветхих глинобитных домиков, и вышли на северный тракт.

Еще пара-тройка дней — и мы на Баттертопе.

— А ты? — спросила она.

Я ответил не сразу. Мне понадобилась пара мгновений — сообразить, что она вернулась к разговору, прерванному несколько часов назад. Ненавижу эту ее манеру!

— Я? — Я пожал плечами. — Думаю, какое-то время отдохну. Побуду с Кирой, с детьми. А ты?

Она вздохнула.

— Придется вернуться к учительству. Английский, основы математики, как обычно. Даже если кто-нибудь из Приютской молодежи делает это лучше. Не знаю.

Возможно, только возможно — если уделять Кире больше внимания, быть с ней более терпеливым, все устроится. Жизнь порой похожа на битву: бывают мгновения, когда нужно взорваться, биться в полную силу, когда летят тормоза и плевать, что будет потом. Понимаете — вы ведь вкладываете частицу себя не только в то, чего касаетесь, но и в тех, кого касаетесь, тоже. После почти двадцати лет совместной жизни Кира стала частью моей сути, и я не более собирался рвать с ней, чем отрубать себе руку.

Тем же вечером нас отыскал Эллегон.

Становиться лагерем близ дороги мне не хотелось: она была слишком широкой, открытой всем звездам — и феевым огонькам тоже. Как кого, а меня это нервировало. Поэтому мы отошли подальше, на лесистые склоны и, пока хватало света, повесили гамаки высоко на ветвях старого дуба.

На самом-то деле вешал его я, и гамак был только один. Энди было трудно карабкаться, так что я выбирал ветви, на которые взбираться полегче. Это было нелегко, но в конце концов она устроилась и даже сделала вид, что спит. А я взобрался выше и приткнулся в развилке меж двух старых сучьев — то ли мне стало лениво, то ли я просто устал, чтобы возиться со всем этим. Я просто обмотал веревку вокруг ствола и завязал ее на груди, чтобы, если вдруг наклонюсь вперед, а не назад, не свалиться.

Я смотрел, как уходит день. Как там поется у гномов? Что-то насчет...

Ну разумеется — в этот самый миг над деревьями с ревом пронеслось пламя и раздался шелест кожистых крыльев.

«Подъем, ребята. Карета подана. Если поторопитесь — к утру будем в Холтунбиме».

Глава 29, в которой мы решаем, что делают те, кто может, и зачем

Эллегон мягко опустился близ стен замка. Все вокруг заливал серый предутренний свет. Я скользнул вниз по чешуйчатому боку и жестко приземлился на землю, подвернув ногу.

— Стареешь, Уолтер.

Энди куда более ловко съехала с драконьей спины.

«Со всеми бывает. — Дракон повернул к нам широкую морду. — Даже с лучшими. Насколько я знаю. Что собираетесь делать?»

— Я — спать, — отозвался я. — В воздухе у меня спать не выходит.

«Это я заметил».

Энди похлопала себя по животу.

— Я собираюсь что-нибудь съесть, а потом, наверное, тоже посплю. А ты?

Дракон пошел прочь, к главной дороге. Крылья его трепетали.

«На южном пастбище есть предназначенная мне овца. Я голоден».

Было бы очень мило со стороны Эллегона отойти, чтобы не обдать нас при взлете мусором и пылью. Хотя в данном случае это было бы то же самое, что поливать реку.

«В таком случае...»

Дракон взвился в воздух, кожистые крылья подняли с земли пыль и швырнули ее прямехонько мне в лицо. И мусор тоже.

— Этот мой длинный язык! — сказал я. Энди не ответила.

Часовой у главных ворот открыл нам калитку. Мы отмахнулись от его предложения разбудить встречающих. Я хотел просто взглянуть на жену и детей, а потом найти пустую кровать. А еще лучше — взять чистые одеяла и свернуться в уголке нашей с Кирой комнаты: пусть найдет меня, когда проснется. Без предупреждения в постель к ней я не полезу: это ее расстроит.

Энди тронула меня за плечо.

— Зайди ко мне, когда проснешься. У меня есть одна идея — хочу обсудить с тобой.

Я кивнул, слишком усталый, чтобы спрашивать, что за идея.

Снаружи разгорался рассвет, но в замке всегда темно, пока солнце не вскарабкается повыше — и задолго до того, как оно сядет. Прислуга в этом не виновата. Какой-то бережливый слуга — он же скаредный кретин — убрал все фонари; мне пришлось взять лампу из подсобки при кухне.

Я не верю в безумно хихикающую темноту, но сумрак вроде подсмеивался надо мной, когда я поднимался по лестнице к спальням.

Комната Доранны — рядом с моей и Кириной. На миг я прокрался туда.

В скупом свете масляной лампы моя младшая дочурка лежала под одеялом — свернувшись, как в гнездышке. Я удержался от громкого вздоха, но вот слез удержать не сумел: парочка скатилась-таки по моим щекам. Черт побери, а она, похоже, подросла, пока меня не было. Так много теряешь, уходя в путь, чтобы тебя ни гнало — золото или сталь.

На миг я коснулся ее теплой щеки, и она заворочалась, потом высунула пухлые ручонки и, не просыпаясь, притянула мою ладонь к своему лицу. Пару минут спустя я тихонько высвободил руку.

Боже мой, малышка, как же я скучал по тебе!

Я тихо притворил за собой дверь и пошел в нашу с Кирой комнату. Ручка не поворачивалась; заперто. Отлично: Кира не забывает о безопасности. Я мог бы поспорить на что угодно: потайной ход в комнату рядом по-прежнему загорожен.

Я полез в кошель за своим ключом. Медленно повернул его в замке и мягким толчком открыл тяжелую дверь, надеясь, что петли не заскрипят, и она не проснется.

В мое отсутствие кровать передвинули, а рядом с окном поставили большое зеркало, чтобы первые лучи солнца, отражаясь, падали на подушки и будили спящих.

Очень умно.

Но и предрассветного света мне вполне хватило, чтобы разглядеть лица спящих. Обоих. Моей жены и этого кретина Брена Адахана.

Я не знаю, сколько времени я бездумно простоял там. Мне кажется — долго, но скорее всего — нет.

Я смутно помню, о чем думал — между волнами гнева, ненависти, зависти, стыда и вины.

Я думал что-то о том, что не держусь двойных стандартов, правда, честное слово не держусь, как бы ни мутил мне голову гнев.

Я помню, как до меня дошло, что Кира не выносит не просто прикосновений, а именно прикосновений моей руки, моего тела; они вызывают у нее ассоциации с прошлой жизнью — насилием и рабством.

Чем я такое заслужил? Возможно, и ничем. Ну так что? Кто тебе сказал, будто люди получают лишь то, чего заслуживают?

Помню еще, что — мимолетно — подумал: неплохо было бы вскрыть замок соседней — Адахановой — комнаты и подстеречь его там, когда он будет возвращаться потайным ходом.

И что я уж точно подумал, что стоять в дверях с текущими по лицу слезами — это совершенно без толку; а потому я медленно закрыл дверь и отер щеки. Я повернул ключ уже почти до конца, когда за спиной послышались мягкие шаги.

Прослушал. Плохо.

Я довернул ключ, аккуратно убрал его и повернулся — на носках.

В сероватом свете стояли Эйя и Джейни — бок о бок. Джейни — в тяжелой черной ночной рубахе, стянутой в талии толстым бархатным шнуром. Рубаха была слишком велика ей: подол подметал пол, руки прятались в рукавах. Выглядела она совсем маленькой — слишком маленькой, чтобы вмешивать ее в эти дела.

Эйя набросила белую шелковую сорочку — чуть ниже бедер. Пальцы нервно играли с пояском. Глаза припухшие со сна, но вовсе не заспанные.

Я попробовал догадаться, кто из них кого разбудил, и решил, что, наверное, Эйя Джейни. Эйя знала — черт, да все знали, — что если кто и сможет меня урезонить, то Джейни.

— Привет, пап, — прошептала Джейни.

— Привет, радость моя, — тоже шепотом отозвался я. — Ну, что у нас нового?

С печальной улыбкой — никогда прежде не видел, чтоб Джейни улыбалась печально, и не скажу, что мне это понравилось — она взяла меня за руку и повела по коридору на площадку наверху лестницы.

— Кое-что произошло, пока тебя не было, — сказала она. — Кое-что, о чем мы все дружно делали вид, что не знаем. Эйя волновалась, что ты можешь натворить глупостей, но я ей сказала — мой отец разберется со всем как Цивилизованный человек и никого не тронет. — Она помрачнела. — Скажи ей, что я права, пап.

Я — нечто большее, чем собрание гормонов и рефлексов; я могу задыхаться от ярости — а так оно и было, — но решать, что делать, буду я, Уолтер Словотский, а не моя злость. Решаю я, а я решил, что взрываться не стану. Не здесь, не сейчас; вообще никогда. Этой проблемы не решить ни ножом, ни пистолетом — не решить, и все тут.

Так что я заставил свои кулаки разжаться.

— Конечно, лапочка. Без проблем. Правду сказать, я решил, что мы с твоей мамой друг от друга свободны. — Что ж, это, возможно, и правда. С мгновения пару минут назад — что я бы там ни надумал себе на «Делените». Проклятие, мы могли бы пока подождать с разводом, но всякий раз, видя ее, я вспоминал бы ее и Брена в постели, а любое мое прикосновение напоминало бы ей... черт знает, о чем она там вспоминала.

Катись оно все...

Эйя улыбнулась.

— Это ни для кого не будет просто, — сказала она. Ее золотисто-каштановые волосы сбились ото сна; мне захотелось причесать их — рукой. Она вложила свою ладошку в мою и крепко пожала. — Но все образуется. Верь мне.

— Разберемся, — ответил я, усталый до невозможности.

Она коротко кивнула.

— А пока что, — попросил я, — может, кто-нибудь найдет мне кровать?

Джейни отвела меня вниз — в незанятую комнату этажом ниже — и чмокнула в щеку.

— Увидимся днем. Доброго сна. — И убежала по коридору, путаясь в слишком длинном подоле рубахи.

Эйя на миг нырнула в мои объятия, руки ее притягивали, а не отталкивали, тело было живым и теплым. Она положила голову мне на грудь, потом подняла лицо и быстро, нежно поцеловала меня в губы.

— Позже, — сказала она и тоже ушла.

В комнате было темно, слегка пахло плесенью. Кровать была колченогой, и плесенью пахла отнюдь не слегка. Но в смертельной усталости есть свои преимущества: вы проваливаетесь в сон, едва рухнув в постель.

Все тот же кошмар.

Мы пытаемся вырваться из ада, толпой мчимся по улицам Эвенора, убегая от волкоподобных тварей, для которых мы — лишь игрушки или добыча. Здесь все, кого я любил, и еще лица, знакомые и незнакомые.

Впереди перекресток, и я знаю, что если свернуть под верным углом — это приведет нас к свободе. Я кричу, куда свернуть.

Кажется, получилось. Те, кто сворачивает, исчезают — и я знаю откуда-то, как знают только во сне, что они спаслись, не попали в Место, Где Плачут Деревья.

Но похожие на волков твари приближаются, а с ними — неуклюжие орки, с их лап капает кровь.

И тогда я вижу его — Карла Куллинана, отца Джейсона. Он стоит над толпой, на голову выше всех, лицо его сияет, на руках, на груди, на бороде — пятна засыхающей крови.

— Их надо задержать, — говорит он. — Кто со мной? Он улыбается, будто мечтал об этом всю жизнь, чертов болван.

— Я, — откликается кто-то.

Из толпы возникают фигуры — в крови, кто-то изувечен, кто-то хромает.

Впереди всех — Тэннети. Не состарившаяся, похудевшая, ие усохшая, а молодая, яростная Тэннети со своим насмешливым оскалом.

— Меня запиши, — говорит она.

Следующая — Энди, соблазнительно затянутая в кожу, на левой руке — маленький кожаный щит, в правой — дымящийся пистолет. Она улыбается мне.

— Ты же не думаешь, что я без магии ничего не стою? Мой брат Стив примыкает штык к разряженной «М-16».

Ободряюще улыбается.

— Острые края не заест, правда, Сверчок?

Карл смотрит на меня — они все смотрят на меня, — на его окровавленном лице — вопрос.

— Уолтер? Чего же ты ждешь?

Я собираюсь ответить, собираюсь сказать им всем нечто важное, но...

...просыпаюсь в холодном поту. Вокруг — темнота.

Всего только сон. Подумаешь, велика важность, твердил я себе, отирая со лба испарину.

Было темно. Я проспал — или, если быть точным, промаялся кошмаром — весь день и добрую часть ночи.

Пока я спал, кто-то входил — и не только положил мне чистую одежду, но и наполнил бронзовую ванну, подставив под нее жаровню — вода не нагреется, но хотя бы ледяной не будет.

Я разделся донага, потом, прежде чем натянуть штаны и рубаху, обтер грудь и лицо. Ванна может и подождать — покуда я не поем. Но не дольше того. Хорошенько отмокнуть в горячей воде — то, что доктор прописал.

Я сглотнул. Ладно. Что теперь?

В дверь постучали.

— Войдите! — отозвался я, и нож скользнул мне в ладонь.

Я, конечно, не собираюсь драться с Бреном, но он может этого и не знать. А двое для драки нужны вовсе и не всегда. Вошла Энди — с лампой и полным подносом.

— Я велела одному из часовых прислушиваться к малейшему шороху отсюда, — сказала она. — Хотела перехватить тебя, прежде чем начнется... суматоха.

Я заставил себя улыбнуться. Удачное она подобрала слово. Суматоха. Оно мне понравилось.

— А еще ты хотела со мной поговорить. — Я оторвал кусок холодной курятины. — Ты хотела поговорить со мной о чем-то еще, о том, скажем, что теперь, когда ты больше не маг, ты хотела бы заняться тем, что Карл называл семейным бизнесом, и что тебе нужен учитель, а так как мне здесь какое-то время будет не слишком уютно, не соглашусь ли я быть этим учителем?

Энди кивнула. Без улыбки. Просто кивнула. Вот интересно, подумалось мне, неужели единственное место, где она теперь улыбается, — мои кошмары?

— Именно, — обыденно подтвердила она.

— И что, по-твоему, я должен сказать?

— Да. Я думаю, ты скажешь «да».

— Ладно: да. — Я кивнул. — Я собираюсь уладить кое-какие дела — семейные, — а потом мы начнем тренировки и, как только сможем, выйдем на дорогу.

Она выглядела так, будто хотела о чем-то спросить.

— Урок первый: спрашивай. Когда есть время, всегда спрашивай.

Она немного подумала.

— Почему ты так рвешься назад на дорогу?

— Сказать тебе правду?

— Конечно. — Она улыбнулась. — Почему нет?

Я пожал плечами и оглянулся на пропотевшие смятые одеяла, что валялись на кровати и на полу.

— Там я лучше сплю.