Путь к свободе. О зависимости от вещей, людей и мнений

Точно ли я не пленник?

Что такое зависимость? Когда мы можем констатировать, что имеем дело с зависимым состоянием? Очевидна ли проблема для самого человека, находящегося в таком состоянии, или же глаза у него «закрыты»? Если говорить о том, как понять, присутствует ли в жизни человека та или иная зависимость, ответ на этот вопрос можно найти достаточно легко. Человек зачастую не понимает, что он скован, находится «на привязи», что он как-то ограничен в свободе своего передвижения, до той поры, пока не захочет куда-то двинуться, отойти на какое-то расстояние. Тогда он замечает, что либо связан, либо привязан, то есть так или иначе ограничен в движении – в большей или меньшей степени, но тем не менее ограничен совершенно очевидным образом. И потому можно сказать так: если мы понимаем, что нечто лишает нас свободы, связывает, что наша жизнь, деятельность, поступки обусловлены не нашим личным выбором, а действием страстей, привычками, инерцией существования, наконец, то это и является проявлением зависимости.

Зависимости могут носить разный характер. Безусловно, мы в определенной мере зависим от каких-то внешних факторов, начиная с погоды, от которой у кого-то ломит кости, а у кого-то реагируют сосуды, и заканчивая различными обстоятельствами: временем прихода на остановку транспорта, на котором мы едем на работу, наличием или отсутствием горячей и холодной воды и так далее. Это зависимости бытовые, которые могут нашу жизнь осложнять, а отсутствие которых может, наоборот, делать жизнь легче и комфортнее. Но, говоря о зависимости как о беде, о зле, мы имеем в виду, конечно, зависимости совершенно другие – зависимости душевные, психологические, когда мы связаны чем-то внутренне. И как бы горько это ни было, приходится сказать, что нет практически ни одного человека, который не имел бы подобной внутренней зависимости от чего-либо. Какова же природа этих зависимостей?

Заполнить пустоту, или Цепляясь за ветошь

Господь дал человеку жизнь и вместе с тем решительно все, что для нее потребно: пищу, питие, среду обитания,– все нужное для полноценного, счастливого, радостного существования. И всем этим человек обладал просто так, по самому факту его сотворения. А поскольку все это было и все это человеком воспринималось как данность, то он не мог от чего-либо зависеть. Когда у тебя все есть и оно представлено, предложено перед тобою, то зависимости не возникает. При этом человек имел четкую иерархию того, чем наполнялась его жизнь, и во главе этой иерархии стоял Сам Господь, Который был, с одной стороны, Источником всего существующего, с другой – высшей Ценностью для него.

Когда же человек от Бога отпал – через недоверие к Нему, через преступление Его заповедей, через противоборство Его воле,– то жизнь его изменилась кардинально. Он столкнулся с необходимостью бороться за все ему потребное, с трудом приобретать это, терять, снова приобретать. И вследствие изменения и условий существования, и самого мира как такового, что явилось результатом грехопадения, человек начал неправильно относиться к тому, что его окружает и что ему нужно в той или иной степени – либо решительно необходимо, либо нужно отчасти, либо не нужно, но просто ему нравится. Человек всему этому стал давать самостоятельную ценность.

Представим скалолаза, который сорвался с вершины и летит вниз и, для того чтобы замедлить свое падение, хватается за все, что подворачивается под руку,– за камни, за уступы, за растения… И все равно это его не удерживает, он срывается снова, и все, за что он думал держаться, летит вниз вместе с ним. Так и человек при отпадении от Бога начал, как сорвавшийся со скалы, хвататься за все то, что, условно говоря, под руку подворачивается: все, что ему может в какой-то конкретный момент жизни, как это ни странно звучит, заменить Бога – заполнить ту пустоту, которая образовалась в его душе после отпадения от Творца. И вот как раз то, чем человек пытается заполнить эту пустоту, чем он пытается Бога в своей жизни заменить, большое это или малое, великое или ничтожное, – все это и становится его зависимостями. Собственно говоря, зависимость – это самое настоящее идолопоклонство и идолослужение: человек из чего-то создает для себя некий идол, кумир, которым он, на первый взгляд, вроде бы пользуется, но которому на самом деле служит, отдает свое сердце.

Зависимости могут носить очень разнообразный характер: душевный, физический или – смешанный, когда присутствует несвобода и душевная, и физическая. Человек может быть зависим от каких-то очень серьезных вещей, составляющих существенную необходимость, а может – от вещей смешных. Все обуславливается внутренним устроением человека. Но факт остается фактом: если что-то лишает человека свободы, если это что-то тяготеет над ним и предопределяет его выбор, делает его несвободным во многих жизненных ситуациях, – значит есть зависимость, которая всю его жизнь искажает, а часто и прямо калечит.

По большому счету, для христианина совершенно естественно стремиться к свободе от зависимости, о какой бы зависимости речь ни шла, потому что это – как путы, которые мешают в том числе и идти к Богу, мешают идти за Христом. Скажем, собирается кто-то последовать за Спасителем: «Учитель, хочу идти за Тобой!» – а Господь напоминает, что Сын Человеческий не имеет где приклонить главу (см.: Мф. 8, 19–20)… И если человек связан зависимостью от комфорта, связан своими представлениями о том, как должна складываться его жизнь, то у него возникает сомнение: «А стоит ли идти?». А другой, спрашивая, что ему нужно для того, чтобы наследовать жизнь вечную, слышит в ответ, что ему надо раздать все свое имущество и последовать за Христом,– и отходит со скорбью, потому что от того, что у него есть, он внутренне зависит (см.: Мф. 19, 16–22). Вот конкретная ситуация с богатым юношей, описанная в Евангелии: ты хочешь наследовать жизнь вечную? Сделай то-то и то-то и иди за Христом. Расторгни узы всех зависимостей, которые сегодня тобой владеют, и иди! А он – не готов, и он не идет. Вот такой может стать для человека плата за гнездящиеся в нем зависимости.

Но еще раз: о многих своих зависимостях и о своей несвободе из-за них человек узнаёт тогда, когда он начинает пытаться жить по Евангелию. Это и означает сделать попытку сдвинуться с мертвой точки и обнаружить, что на тебе путы. Зачастую пока человек не откроет Евангелие и не попытается по нему жить, он и не осозн!ает, что чем-то связан. Он живет в плену этих зависимостей, но его несвобода и связанность не обнаруживаются: он воспринимает их как норму и рискует прожить в таком состоянии всю свою жизнь. Хотя, безусловно, бывают ситуации, которые даже человеку неверующему указывают на его несвободу. В частности, это касается очевидных и мучительных, буквально убивающих человека зависимостей – алкогольной, наркотической, страсти к игре, сексуальной зависимости. Объемля всю жизнь человека, такая зависимость может обнаруживаться достаточно легко. А вот мелкие зависимости и «зависимостишки» бывают неявны.

О цене и смысле свободы

Кажется, совершенно очевидно, что сама по себе зависимость всегда обрекает нас на страдание. И если спросить любого человека, ценит ли он свободу, стремится ли к ней, то, конечно, он ответит, что – да, он свободу ценит и к свободе стремится. Но реальность свидетельствует об ином. Многие люди не только не ищут свободы, но и боятся ее, они не хотят терять тех цепей, которыми скованы: свобода предполагает ответственность – ответственность за выбор, который ты делаешь, за решения, которые принимаешь, и нужно эту ответственность постоянно реализовывать, нести на себе ее бремя. А когда ты несвободен, когда ты живешь по некой инерции, когда твоя жизнь связана множеством пут, которые тебя по этой жизни сами куда-то влекут, то ты как бы «освобождаешься» от ответственности. Нет, отвечать в конечном итоге за все придется, но реальность этого от сознания большинства людей ускользает или вовсе отвергается ими.

Когда человек говорит: «я просто живу, как все» или «оно как-то само собой складывается» – это уход от ответственности. Это то же самое, что делает ребенок, когда ему страшно в темноте: он накрывает голову одеялом и таким образом отгораживается от своего страха. Но, по здравом рассуждении: если есть в темноте что-то, чего стоит бояться, оно не пропадет, если ты накрыл голову одеялом, а если его нет, то какой смысл накрываться? Однако точно так же поступает человек, живущий по инерции, или «как все», или «потому что так принято».

Я сказал выше, что осознать свою несвободу и свою зависимость при определенных жизненных обстоятельствах может любой человек, религиозен он или нет. Но как реагирует на это «открытие» человек неверующий? Как правило, он стремится к свободе лишь от того, что явным образом его тяготит, заставляет страдать. И только верующий человек может захотеть быть свободным в принципе и освободиться от всех зависимостей, от того, на чем они основаны, чтобы не быть связанным ничем вообще.

Стремление к свободе лежит в общем-то в основе христианства. Господь говорит: Вы позн!аете истину, и истина сделает вас свободными (ср.: Ин. 8, 32). Истина в том числе о том, что такое взаимоотношения человека и Бога, что такое этот мир и что такое эта жизнь. Когда человек эту истину познаёт (и эта истина – не истина-что, а Истина-Кто, то есть Сам Господь, Который есть Путь, Истина и Жизнь (ср.: Ин. 14, 6)), тогда его отношение ко всему вокруг него приближается к тому, каким оно было первоначально у Адама в раю. В еде он видит всего лишь навсего еду, в питье видит всего лишь навсего то, чем утоляется жажда, и ни из чего, как говорил известный литературный герой, не делает культа. А если у человека нет веры, то у него нет причины к такой свободе стремиться. Он не хочет, чтобы какая-то частная зависимость заставляла его страдать, но не хочет притом и менять свою жизнь коренным образом, отказываться от той системы, той иерархии ценностей, которая сформирована, по сути, грехопадением, желает сохранить ее, удалив лишь какие-то отдельные «элементы».

Да, можно найти определенное стремление к свободе от зависимости, например, в философии стоиков: что бы ни произошло – принять это, отнестись к этому (как принято сегодня говорить, основываясь на их опыте) стоически. Но дело в том, что для человека и это отношение ко всему происходящему с ним – стоическое – тоже может стать неким фетишем, он от него тоже может впасть в зависимость, не говоря уже о зависимости от своей собственной гордыни, от своих собственных страстей, которые и в стремлении к свободе, как это ни странно, могут находить для себя пищу. К свободе, разумеется, неправильно понимаемой. А в христианстве человек старается идти узким путем, и этот путь все больше и больше сужается, становится все теснее и теснее. И сам путь, само следование за Христом постоянно дает тебе понять: вот ты от этого зависишь, ты этим связан, ты в плену этого находишься. И каждый раз, сталкиваясь с подобными открытиями, ты ставишься перед выбором: либо, как тот богатый юноша, остановиться, обратиться вспять и уйти, либо – словно змея кожу, содрать с себя лишнее, мешающее и идти дальше. И второе – очень болезненно, связано всегда с пролитием не только пота и слез, но и самой крови. Однако лишь таким образом человек может обрести свободу. И через узость и тесноту выйти на такой простор, на такую широту…

Пост – малый опыт свободы

Откуда, например, рождается практика поста? Почему, ради чего мы постимся? У святителя Игнатия (Брянчанинова)1 есть где-то такое размышление: он говорит: «Гордый человек! Ты так много воображаешь о себе, а на самом деле ты раб своего желудка, ты от него зависишь»2. И это рабство своему желудку в определенном смысле носит, кажется, неизбежный характер: мы ведь должны что-то есть и не можем без этого обойтись. Но, помимо этого, есть рабство желудку, носящее уже характер привнесенный и извращенный, когда человек зависит от качества пищи, от того, насколько пища вкусна, конкретно для него вожделенна и так далее. Сколько есть людей, вполне здоровых, даже крепких, которые, заслышав о посте, говорят: «Да как это вообще возможно! Как можно отказаться от этого, от того?.. Это же ненормально, это безумие какое-то!». Получается, что для человека мысль о том, что можно отказаться от того, что ему нравится, представляется безумием – настолько он зависим от своих пищевых предпочтений. Но возьмем какую-то крайнюю ситуацию: война, такого человека взяли в плен и хотят от него получить сведения, где находится партизанский отряд. Его ведь даже пытать не надо, не надо голодом морить – просто на хлеб и воду посадить, он сломается и все расскажет – настолько он связан, настолько он несвободен. Если человек привык к комфорту, так что не может без него обойтись, то отними у него комфорт, и он сломается из-за этого.

А пост – и в этом его ценность – разрушает эту зависимость как таковую. Вот я привык есть без меры, вкусно, сладко, но наступил пост, я отказался от очень многого, уменьшил количество, изменил качество пищи, из-за этого переношу определенный дискомфорт. И вдруг я понимаю, что могу быть от всего от этого свободным. Да, мне тяжело, да, у меня желудок, может быть, на это плохо реагирует и болит, да, может быть, голова кружится, я чувствую себя голодным, но вместе с тем я убеждаюсь: все это не так уж и сложно потерпеть. Значит, в случае чего я смогу еще от чего-то отказаться. И таким образом человек получает некий базовый опыт – опыт отказа от того, к чему он привязан и что его порабощает.

О страхе перед жизнью

Один из самых распространенных видов зависимости – зависимость от собственных страхов. Боятся люди вещей самых разнообразных. Но если попытаться разобраться, от какого страха человек зависит в максимальной степени и какой страх является самым всеобъемлющим, то это будет, пожалуй, страх перед жизнью как таковой.

И это не удивительно: очень мало людей, которые в принципе понимают, что такое жизнь. Для абсолютного большинства жизнь – это некая данность, которую человек именно как данность и воспринимает. Он не знает, ни Кем она дана, ни для чего она дана, ни что она такое в своем существе, ни что должно за ней последовать, конечна она или бесконечна.

Есть такой вид развлечений, своего рода спорт на Западе, в Соединенных Штатах – родео, – когда человек садится на быка, который начинает под ним крутиться, вертеться, прыгать, и при этом задача седока – удержаться во что бы то ни стало в седле. Зачем это нужно в принципе – сидеть на быке и на нем удерживаться – огромный вопрос. Но тем не менее нет недостатка в тех, кто в этом соревнуется, получает жесточайшие травмы, а кто-то вместе с травмами приобретает и славу, потому что держится дольше, чем другие… Трудно избавиться от ощущения, что для большинства людей жизнь – это тоже своего рода родео: вот человек родился, оказался то ли на лошади, то ли на быке, то ли еще на каком-то животном, это животное куда-то скачет, в неизвестном для человека направлении, а у него одна задача – удержаться на нем, не упасть, не разбиться. И больше он ничего не знает. И, проскакав так всю жизнь, человек так и не получает ответа на вопрос, куда он скакал, зачем, с какой целью.

Другой образ: если человек заблудился и идет через дремучий, темный лес, не зная, какова протяженность дороги, дойдет он или не дойдет, удастся ли добыть еды, не встретит ли он диких зверей, которые разорвут его, – ему будет страшно. Но если у него есть карта, компас, фонарик, если дорога знакома, то бояться на самом деле особенно нечего. Он может и приготовиться к возможным неприятностям, и разбить свою дорогу на какие-то отрезки.

Но большинство людей – абсолютное большинство – ничего о жизни не хотят узнавать. Они живут по инерции, идут каким-то путем, который кажется им проторенным, а на самом деле оказывается едва проходимым, и не обращаются к Тому Единственному, Кто может рассказать человеку об этой жизни все. И не хотят обращаться: «неинтересно», «не нужно», «потом». Но плата за такую беспечность – как раз и есть этот самый страх перед жизнью, буквально с ума сводящая неуверенность в завтрашнем дне. Страх перед тем, не прервется ли эта жизнь неожиданно. Страх все той же самой ответственности, страх перед теми ситуациями, которые причиняют боль, заставляют страдать,– в общем, перед всем тем, чем жизнь, как некий страшный темный лес, наполнена для человека, не привыкшего задаваться вопросом о смысле бытия. И, безусловно, это самая главная зависимость – от подобного страха.

Порой человек так боится жизни, что убивает себя или топит свой ужас перед ней в наркотическом, алкогольном или каком-то ином дурмане. Каждый бежит в какую-то свою сторону: один предается распутству, чтобы им заглушить страх, забыться, другой становится жестоким и причиняет боль и страдания другим, сам боясь боли и страдания.

Виды бегства могут быть самыми разными. А выход-то в действительности один: узнать истину об этой жизни, обратиться к Тому, Кто есть Источник истины и Сама Истина. И все встанет на свои места, и будет уже не страшно: ведь когда ты постигаешь смысл чего-либо, ты перестаешь этого бояться. Ты понимаешь, что тебе с этим делать, в то время как самое пугающее – неизвестность.

Есть такая история из патерика – о том, как отец отправил сына работать в поле. Тот пришел на место, увидел, что поле совершенно необъятное, и ему стало страшно: «Ну как я могу это поле возделать, ведь оно такое огромное!». И он так убоялся этого труда, что впал в уныние, лег и заснул. И так он поступал один день, второй день, третий день, четвертый: приходил и каждый день спал, потому что ему было страшно приступать к порученному труду. Потом пришел отец и, посмотрев на сына, сказал: «Сынок, если бы ты каждый день обрабатывал пространство, хотя бы равное тому, которое ты занимаешь, когда спишь, ты бы уже что-то сделал за это время, какую-то часть поля прошел»3. Но человеку так страшно, что он предпочитает спать – под тем самым одеялом, завернувшись в него с головой.

Разрешение не грешить

Каким же должен быть первый шаг, если человек, осознав, что рискует «проспать» всю жизнь, захотел проснуться? Иногда – и очень часто – таким шагом, а точнее, толчком становится какое-то действие Промысла Божия, какие-то события или обстоятельства, которые определенным образом устраивает ради выведения человека из спячки Господь. Но если говорить о том, что зависит от самого человека, то начинать надо с разумного и осознанного прочтения Евангелия. Потому что это книга, в которой о жизни сказано все, что необходимо о ней знать. Евангелие, собственно говоря, и есть наша жизнь: благодаря ему можно по-настоящему увидеть и понять ее. И Евангелие, по большому счету, если человек его принимает сердцем, и полагает начало его освобождению от всего – от любой зависимости и от любой связанности.

При прочтении Евангелия должно происходить то, что произошло с несчастной женщиной, сгорбленной, которую, как сказал о ней Господь, много лет назад связал сатана. Но вот она встретилась со Христом и распрямилась, разрешилась от этих уз немощи (см.: Лк. 13, 10–17). И то же самое должно произойти с человеком, который знакомится с Евангелием, принимает его сердцем.

Помню, как я крестил одного молодого человека: он прочел какую-то часть Евангелия (может быть, одного евангелиста), мы с ним беседовали, и потом, когда он исповедовался перед принятием крещения, он сказал такую чудн!ую фразу: «Вот я грешил в жизни тем, тем и тем, а потом прочел Евангелие, и мне стало намного легче, потому что я понял, что можно не грешить». И я даже переспросил его, потому что мне подумалось, что я ослышался, – ведь, казалось бы, он должен был сказать, что из Евангелия узнал, что нельзя грешить, а он узнал из Евангелия, что можно не грешить, словно разрешение на это получил. Грешить, оказывается, не обязательно. До знакомства с Евангелием ему представлялось, что раз все грешат, все живут во грехе, то иначе и жить нельзя. И вдруг Евангелие ему открыло: нет, это не обязательно, это не единственно возможный образ жизни. Можно безо всего этого обойтись, и жизнь будет гораздо лучше. И он почувствовал себя благодаря этому свободным.

Чудн!о звучит, но Евангелие разрешает нам не грешить. Человек сегодня зачастую, кажется, ищет разрешения грешить, но на самом деле это разрешение предоставляет вся окружающая жизнь. Вся жизнь человека кричит: «Греши! Делай что хочешь, живи как хочешь, поступай как угодно!». А человек, в общем-то, и не хочет так жить, его душа-христианка противится этому, но сама жизнь как бы диктует ему подобный образ действий, образ поступков, образ мышления. И лишь Евангелие свидетельствует об обратном: о том, что грешить – не обязательно.

Форма вместо живой жизни

У человека, находящегося за пределами церковной ограды, зачастую складывается представление о Церкви не как о месте, где учат свободе, а, наоборот – как о месте, где едва ли не все запрещено, и само христианство представляется какой-то чудн!ой системой самых различных запретов. Более того: таково же, к сожалению, представление о христианстве и церковной жизни и у многих людей, в церковной ограде уже находящихся. Почему? Потому что – опять-таки, говоря о зависимости – человеку почти всегда хочется взять какую-то схему, под эту схему «подогнать» свою жизнь, и тогда, как ему кажется, у него все будет хорошо: есть форма, есть схема, и я по ней живу. А жизнь ни в какую схему и ни в какую форму не укладывается. И жить такой – настоящей – жизнью страшно, и человек пытается держаться за какие-то схемы, которые выпадают у него из рук, но он все равно цепляется за них. Из этого и рождаются пресловутые списки – того, что «можно», и того, что «нельзя»… Но это некая формализация отношения к христианству, которая носит совершенно неразумный характер.

Христианство – это на самом деле взаимоотношения человека со Христом. И эти отношения строятся постепенно; со временем, живя в Церкви, человек понимает: вот это моим отношениям со Христом мешает, это их затрудняет, а это вообще делает их невозможными. И когда он начинает разбираться, что ему мешает, что затрудняет, что не дает идти за Христом, то оказывается, что все мешающее – и есть те самые грехи, о которых Господь говорит в Евангелии. Иными словами, личный опыт свидетельствует, что евангельские заповеди не являются какими-то внешними, произвольно установленными запретами или повелениями, их нарушение действительно разрушает человека изнутри – точно так же как это было с нарушением заповеди о невкушении плода с древа познания добра и зла. Ведь Господь не сказал Адаму: «Когда ты съешь этот плод, Я тебя умерщвлю». Нет, но – смертью умрешь (Быт. 2, 17), потому что, решившись добровольно впустить зло в себя и в свою жизнь, ты впустишь и смерть. Ты хочешь познать добро и зло? Но ты вместе с этим познаешь смерть. И любой грех приводит к своему закономерному результату – к тому результату, который заложен уже в нем самом: к умерщвлению души.

Все так ясно, так просто и вместе с тем живо и естественно… Но человеку хочется держаться за что-то внешнее и за ним укрыться от новизны, неповторимости, непредсказуемости жизни, и он предпочитает свою жизнь формализовать.

Вот это, к слову сказать, еще один вид зависимости и очень серьезный, и распространенный – от форм. Есть такой известный анекдот: человек опаздывает, ловит машину. «В аэропорт!» – «Довезу». – «Сколько?» – «Столько». – «Поехали!». Потом, уже сев в автомобиль, человек спохватывается и спрашивает: «А где у вас “шашечки”?» – на что водитель отвечает: «Вам “шашечки” или ехать?». Другими словами: вам надо доехать до места или вам нужно, чтобы все было по правилам?

Мне с детства запомнился мультфильм про лошадку с детской карусели, которая очень хотела стать настоящей лошадью. И вот она спрыгнула с карусели, пошла по городу и увидела такси, которое ей очень понравилось; и она нарисовала себе «шашечки» и решила работать в качестве такси. И вот попадается ей человек, который опаздывает на вокзал. «Ты – такси?» – «Да, я – такси!». Человек радостно вскакивает лошадке на спину, и она… начинает возить его по кругу, как привыкла. Вот два случая, пусть и анекдотических, выдуманных: у машины нет «шашечек», но она везет в аэропорт, а у лошадки с карусели «шашечки» нарисованы, но скакать она может лишь по кругу, а отвезти никуда не способна, потому что не умеет. В одном случае форма есть, но нет за ней того, что необходимо. А в другом – нет формы, но есть то, что человеку нужно. И жизнь – она такова.

Откуда фарисейство? Или откуда наше российское старообрядчество? «Вот сейчас создадим форму и будем держаться за нее как за спасательный круг – и все будет хорошо». Не будет. Надо жить. Совершенно свободно реагировать на то, что с тобой происходит, каждый день делать какой-то выбор, следовать голосу своей совести, искать воли Божией, которая в одной ситуации окажется такой, а в другой ситуации – иной, хотя, казалось бы, «по букве» таковой не должна быть. Но Священное Писание говорит, что буква убивает, а дух животворит (2 Кор. 3, 6) и жить надо не по букве, а именно по духу.

Часто, очень часто приходится слышать вопрос: а способен ли сам человек различить, где буква, а где дух, возможно ли это в принципе? Что тут сказать… Да, способен, и да, возможно. Верный в малом будет верен во многом (см.: Лк. 16, 10). Есть масса ситуаций, из которых буквально соткана вся наша жизнь, в том числе ситуаций простых, элементарных, в которых мы понимаем, как поступать – по духу, а не по букве. И если мы в этих ситуациях поступаем сообразно со своим пониманием, то в какие-то трудные, головоломные моменты понимание тоже приходит, поскольку, во‑первых, уже есть навык, есть стремление различать волю Божию и, во‑вторых, есть Господь, Который в этом помогает. Когда ты делаешь свои маленькие шажки, Он помогает тебе в случае необходимости сделать шаг семимильный, а если ты своих шажков не делаешь, то семимильного шага тоже не будет.

Что делает невозможное возможным

Как положить начало преодолению зависимости от страха перед жизнью, как начать жить по-христиански, не боясь, но зная и потому надеясь? Если возвращаться к лошадке с карусели: она бегает по кругу, потому что ничего другого не знает и не умеет. И человек, который не жил никогда по-христиански, не знает, как так можно жить, ему эта жизнь кажется невозможной. Трудно это… Но человеку необходимо для начала хотя бы немного поверить Богу – а кому нам еще верить, кроме Бога? – и услышать, что все Евангелие говорит о том, что жить иначе, «не как все», по-христиански возможно. Апостол Петр никогда не ходил по воде, но он тем не менее говорит: «Господи, скажи мне прийти к Тебе по воде!». И Господь отвечает: «Иди». И он идет по морю и не тонет (см.: Мф. 14, 25—32). Даже это возможно, не говоря уже обо всем остальном. Для этого нужно просто довериться Тому, для Кого нет вообще ничего невозможного.

Именно поэтому лишь верующий человек может и осознать свою несвободу, и избавиться от нее. А для неверующего путь к освобождению закрыт, потому что он находится в этом мире как в темнице, как в пожизненном заключении и, по большому счету, для него из этого заключения нет никакого исхода. А для нас это не темница – для нас это некая временная хижина, как говорит апостол Павел (см.: 2 Кор. 5, 1). Она разрушится, но разрушится для того, чтобы мы, словно птенцы, проклюнувшиеся из своей скорлупы, вышли из нее в новый, прекрасный, удивительный мир, в котором не будет ни страдания, ни времени, ни ограниченности, ни связанности человека чем бы то ни было.

Почему, если подлинную свободу человек обретает только в Церкви, так много людей, находящихся в ней, которые далеки от свободы, которые и здесь, по сказанному выше, держатся за форму? И опять же – уподобляются фарисеям, людям, которые превыше всего ставили Закон и его исполнение и часто забывали при этом о самой главной заповеди в нем – о любви к Богу и к человеку?

Если вчитаться в Евангелие, если посмотреть на земную жизнь Христа Спасителя, то мы увидим: притом что Господь пришел не нарушить, но исполнить закон (см.: Мф. 5, 17), Он в полном смысле этого слова ломает всю систему представлений людей о религии, о жизни, о взаимоотношениях, о ценностях – обо всем. Почему? Потому что Господь никогда не подходит к нам с какой-то линейкой или измерительным прибором, но в каждом случае у Него живое и непосредственное отношение к каждому человеку. Вот жена-грешница, которую по Закону надо камнями побить, а Он встречает ее с любовью (см.: Ин. 8, 7). Вот другая, не смеющая глаз поднять, потому что ждет осуждения от всех,– все осуждают, но только не Он (см.: Лк. 7, 37–48). Почему? Потому что Он не судит человека по тому, что человек в своей жизни совершил. Он не судит человека по тому, кем он формально является в глазах всех,– Он судит его по тому, каков есть человек в глубине своего собственного сердца. И именно это дает человеку возможность измениться – это отношение к нему со стороны Того, Кто его сотворил и Кому известно о нем все.

И, как правило, когда человек выбирается из страшной пропасти греха и приходит к Богу, у него гораздо больше способности к свободе: он знает себя, знает, чего он ст!оит, и не пытается выстроить жизнь из какого-то «суррогатного материала». Он воспринимает ее такой, какая она есть, и живет этой живой жизнью, имея удивительный опыт милости Божией, любви Божией и понимая, что если бы Господь к нему подходил «формально», по «схеме», то он должен был бы быть побит камнями и похоронен вне христианского места погребения. Должен был бы… Но ведь не произошло этого!

Традиции мертвые и живые

Когда мы говорим о формах, схемах, то неизбежно возникает вопрос о традициях, в первую очередь, разумеется, традициях в жизни церковной. Как определить для себя: когда следование традиции полезно, а когда оно превращается в препятствие, в помеху для движения вперед? Тут трудно не вспомнить слова апостола Павла: Все мне позволительно, но не все полезно (1 Кор. 6, 12). То, что нас назидает и созидает, однозначно полезно и хорошо, а то, что тормозит наше развитие, приводит к нашему разрушению, – однозначно плохо. Что касается традиции, то под ней мы чаще всего подразумеваем некую общепринятую форму, которая появилась, выработалась не вследствие случайного стечения обстоятельств и факторов, а потому, что это было наиболее приемлемо, удобно, приводило к лучшему результату. И настоящая традиция – вещь достаточно живая и динамичная: она постепенно видоизменяется; есть традиции, которые уходят, и им на смену приходят другие. Вот, например, уже упомянутое нами старообрядчество: это действительно самое настоящее обрядоверие, когда люди держались за привычную для них форму, и она представлялась им самоценной, то есть имеющей ценность сама по себе. И это заставило их пойти фактически на разделение единого церковного тела. Они возвели внешнее в разряд непогрешимой догмы, и это стало их реальностью, той, за которую они были готовы и на смерть идти.

Вне всякого сомнения: человек, сознательно ниспровергающий традицию, противящийся традиции,– это человек, который идет путем гордости, путем бунта, восстания, разрушения, и это само по себе зло. Традиции не надо ни разрушать, ни отвергать – их надо уважать. И в этом есть некое смирение: мы приходим в чей-то дом, в этом доме есть какие-то порядки, какие-то установления и какие-то традиции, и мы естественным образом их воспринимаем, если уважаем владельца этого дома. То же самое происходит в Церкви. Но традиции не являются в Церкви чем-то главным. Полагается, например, чтобы женщина была в храме в юбке или в платье, а не в штанах или джинсах. Значит ли это, что мы женщину, пришедшую в «неположенном» виде, не должны пускать в храм? Нет, разумеется. Потому что главное – то, что она должна быть в храме, а как она выглядит, это уже вторично. Потом, спустя некоторое время, с ней имеет смысл об этом говорить – деликатно, вежливо, объясняя, что нужно все же постараться изменить в своем облике.

В Азии есть местная традиция: заходя в буддистский храм, разуваться. И когда там появляются православные храмы, эта традиция в них тоже соблюдается: люди, входя в храм, снимают обувь, что вряд ли возможно у нас. Я привожу этот пример, чтобы показать: все это носит настолько незначительный характер, что может быть так, а может быть иначе. По большому счету, и креститься тремя перстами или двумя перстами – это тоже вопрос традиции, а ни в коем случае не чистоты веры.

Быть живым – трудно

Человек склонен давать второстепенным вещам первое место главным образом по одной причине: так проще. Какими были взгляды, мироощущение учеников до распятия Христа, до Его Воскресения, до Пятидесятницы? Очевидно, что апостолы тоже пребывали в плену тех или иных ложных представлений, и Господь день за днем эти представления разрушал. Как, например, в ситуации с сирофиникиянкой, которая шла за Христом и Его учениками, прося исцелить ее дочь. Ради нее ли Господь говорит эти слова: Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам (Мф. 15, 26)? Скорее всего, Он говорит это ради Своих учеников, чтобы они увидели, как она на эти слова откликнется. И они видят, и это ломает их привычные представления: прямо при них Господь, слыша от нее ответ – и псы едят крохи, которые падают со стола господ их (Мф. 15, 27), говорит ей, язычнице: Женщина! Велика вера твоя, в то время как их, Своих учеников, Он постоянно упрекает в маловерии: «Маловерные, почему усомнились?» (см.: Мф. 14, 31; Мк. 4, 40).

Все общение апостолов со Христом – постоянная ломка их привычных представлений. Кто же может спастись, если удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие? (Мк. 10, 25). Есть представление о том, что богатство – это свидетельство благоволения Божия к человеку, что достаток – это то, к чему каждый человек естественно стремится. И вдруг оказывается, что это не только не ценность, но вообще колоссальное препятствие. И у апостолов возникает вопрос: кто же может от этого отказаться? А раз никто отказаться не может, то кто же может спастись? И Господь ломает эту опору, ломает это представление, чтобы человек от него освободился. Но когда Господь разрушает такие опоры, Он не ввергает человека в растерянность, но дает ему взамен совершенно иную систему представлений, отношения ко всему, что есть в мире,– свободную, живую, динамичную и вместе с тем очень стройную, очень простую и очень устойчивую. Единственно верную.

То же должно происходить с нами. Евангелие, когда мы открываем его для себя, должно, с одной стороны, ломать наши прежние представления о жизни. С другой стороны, мы все-таки живем в мире, в котором Евангелие уже прозвучало, он уже вобрал, впитал в себя евангельское слово, а потом в значительной своей части начал его отторгать. Но, даже отторгая Евангелие, мир не может его пережить – оно будет звучать, пока мир существует. И сегодня на самых разных уровнях – на культурном, на бытовом, даже на генетическом – Евангелие в нашей жизни присутствует, и поэтому когда мы начинаем его читать, то что-то в нем переворачивает наше сознание, а что-то в нем мы вдруг узнаём как свое, – как будто мы всю жизнь с этим жили, как будто нам кто-то все это уже говорил.

Другими словами, Евангелие неожиданно оказывается для нас уже знакомым, не чужим.